Автор древней повести о Феодоровской иконе Божией Матери¹

Нет нужды распространяться о побуждениях, которыми руководились мы, избравши предметом своего доклада древнейшую повесть о Феодоровской иконе Божией Матери. Почти всем, что доселе известно нам о чудесном явлении важнейшей святыни родного города и по начальной истории его главного соборного храма, мы обязаны этой самой повести. Она же дала, отчасти, содержание и церковной службе на праздник пришествия чудотворного образа, двукратно в году гражданами совершаемый. И вот причина, по которой редкий из исследователей местной истории и археологии не пользовался нашей повестью; но из многих занимавшихся, лишь один о. П. Ф. Островский, сколько знаем, останавливался нарочито своим вниманием на ней. Напечатав из Милютинских четьих-миней в своем «Историческом описании Костромского Успенского кафедрального собора» первую половину интересующей нас повести, он поместил в параллель с ней из Спасо-запруденского синодика и начало хорошо известного, полагаю, нашим слушателям «Сказания о чудотворной иконе пречистой Богородицы Феодоровской, како от Городца града принесена бысть на Кострому». Приняв повесть и сказание за одно и то же сочинение, лишь от времени получившее незначительную разность в изложении, покойный труженик заметил о бывших под его руками списках повести и сказания, что они, вне всякого сомнения, не ранее первой трети XVII века и «писаны не с рукописей, какие были у людей книжных до смутного времени в нашем отечестве"…

Милютинские четьи-минеи писаны в 1646–1654 годах, по книгам Троице-Сергиевой лавры, священником бок-о-бок и по сие время находящейся с ней Рождественской церкви, Иоанном Милютиным и его тремя сыновьями. Составитель, помещенной о. Иоанном в августовской минее повести о Феодоровской иконе Богоматери, не оставляет своего читателя в совершенном недоумении на счет источников и времени написания своего произведения. «… Что реку или что исповем о сей пречудной иконе», – спрашивает он себя и сам же отвечает: «Но еже слышах от много добре ведущих и иже у себя имуще писание до разорения литовских и польских людей, и аз с ними многажды беседовах, и вопрошах их, и сладце слышах от них». – Кто этот составитель, столь тщательно допытывавшийся узнать истину о Феодоровской иконе Богоматери и кто были его многосведущие собеседники? Мы не располагаем прямыми данными для положительного ответа на поставленные вопросы, но думаем, что последними едва ли не были книжные старцы Сергиевой обители начала 30-х годов ХVII столетия, а составителем повести, – возможное дело, – сам священник Иоанн Милютин, в минеях которого мы впервые встречаемся с ней. В обоснование своего мнения, мы, прежде всего, должны сказать вслед за другими, что о. Милютин не был только копиистом, простым переписчиком, подобно детям его, которым «поспешения ради», бесспорно отчасти, помогал своим «скорым писанием». Его огромный труд соединен был с усердными поисками и довольно разумной выборкой из лаврских рукописей наиболее исправных житий и достоверных повестей. В Милютинских минеях «почти всегда можно найти статьи, весьма редкие в других списках; встречаются даже указания единственные в своем роде», не попадающиеся больше нигде». По всему видно, что собиратель их был человек широко начитанный и любознательный. Любовь к книге, вероятно и привела молодого Ивана Милютина в декабре 1631 года в Троицкую лавру с ее «многобогатной божественных писаний книгохранительницей». Родом нижегородец из Балахны, Милютин встретился здесь с своим земляком, – бывшим соборным протопопом, тоже города Балахны старцем-книгохранителем Иоасафом Кирьяновым, который, зная Ивана, как юношу из зажиточной и, по-видимому, духовной семьи, а может быть, приходясь ему отчасти и сродни, не преминул свести его с выдающимся книгописцем того времени в обители Сергиевой, – иером. Германом Тулуповым, трудившимся тогда над изготовлением тех самых четьих-миней, с которых, полтора десятка лет спустя, так много пришлось списывать Милютину. Один старец по знакомству открыл доступ к книгам пытливому послушнику, а другой, как кажется, своим личным примером развил в душе его склонность к занятиям агиографическим. Не даром же много позднее, о. Иоанн не раз заговаривал о своих наставниках и архим. Дионисии, как «мужах добродетельных и рачителях божественных писаний», в соседстве с которыми он занимался своим нравственным усовершенствованием и умственным образованием.

Учась в лаврской библиотеке «книжной мудрости», которую на закате дней своих ставил выше «светлости солнечной», о. Иоанн «много вопрошал», по его собственному признанию, «у высших себе разумом и учением». И легко представить теперь, подле чего вращались его расспросы. Одна духовная мудрость не могла, понятно, занять всего времени у собеседников. И новоначального инока и убеленных сединами старцев тянуло в часы досуга и длинных бесед к милой сердцу родине. Балахонцы говорили о Балахне, о находившемся по соседству Городце, о костромских угодниках, монастырях и достопамятностях и как люди книжные, уходили в прошлое для них священных по воспоминаниям мест. А в этом прошлом, как отчасти и в настоящем, стояла пред их мысленным взором одинаково дорогая и общая для обоих святыня, чудотворная икона Богоматери, почти за четыре века пред тем, с разорением Городца татарами, не восхотевшая оставаться на месте пусте и принявшая «во одержание град Кострому и с пределы его». «Много и добре ведавшие» старцы рассказывали послушнику о страшном Батыевом погроме и о злоключениях, пережитых тогда от поганых их родными местами. Бывший Балахонский протопоп поведал, конечно, своему юному со-вопроснику и о необычайных обстоятельствах, коими сопровождалось некогда на Костроме явление иконы Богоматери; он же, можно догадываться, обладал, наряду с другими и письменным, в набеги польско-литовских людей затерявшимся, сказанием об этом, выдающемся в местном крае, событии. Обстоятельства того времени, а больше всего начавшееся с избранием на царство Романова, усиленно-благоговейное чествование Феодоровской иконы Богоматери на Москве, в особенности на верху у самого государя, давали лишний повод нашим давним землякам делиться впечатлениями от воскресавших непроизвольно в их памяти происшествий родной стороны. Эти беседы с старцами, по прошествии двадцати лет, вспомнились о. Иоанну и дали ему отчасти материал для рассматриваемой теперь нами повести.

Сравнивая последнюю с произведениями, вылившимися бесспорно из-под пера о. Иоанна Милютина, с его предисловиями, послесловиями и разного рода заметками, в значительном числе рассеянными по его обширному житийному собранию, легко подметить, поразительное порой, сходство между ними в литературных приемах, в складе не везде по строению правильной, но всегда определенной речи, в самом слововыражении. Задавшись мыслью собрать в минеях своих чтение душеполезное, Милютин, подобно славным предшественникам своим, архиеп. Новгородскому Макарию и иером. Герману Тулупову, всячески старался не вносить в них писаний отреченных, статей ложных или еретических, исправлять в житиях неисправное, опускать в сказаниях явно погрешительное, согласовать в повестях противоречивое. Передавая ходившие о той или другой статье сомнение, читать ее или нет, о. Иоанн нередко пишет: «Ведомо буди и о сем, яко во многих слышится распря; овии глаголют сице, овии же инако и о сем да престанет распря, и ведома будет истина, и ныне аз, поп Иванище, обретох в сих книгах истину«…, и далее обычно следует результат его изысканий, примирение разногласий. Так и автор повести о Феодоровской иконе Богоматери, упомянув в начале, что ему многократно приходилось расспрашивать о ней, беседовать с людьми хорошо и много знающими, замечает также: …»и овии глаголаху тако, инии инако, но мню, яко сему быти истине, о еже хощу повести сея коснутися и написати». Одинаковость писательской манеры, текстуальные совпадения, подобно только что приведенному, не представляются нам случайными и в связи со всем, доселе сказанным об о. Иоанне Милютине, скорее подтверждают нашу догадку о принадлежности ему трактуемой повести.

Кто бы впрочем ни был признан в науке составителем последней, справедливость требует сказать о нем, что он был писатель разборчивый и во всяком разе более осторожный в передаче исторических фактов, чем его продолжатели, относительно позднейшие «сказатели». Отстоя на несколько столетий от повествуемых событий, он ясно датирует Батыево нашествие, но умалчивает о времени местных происшествий, например, явления чудотворной иконы Феодоровской, сооружения для нее каменного храма великим князем Василием Квашней; не называет последнего Георгиевичем вместо Ярославича и внуком благоверного князя Александра Невского, как то делает ошибочно его интерполятор, – автор, находящегося в Спасо-Запруденском синодике сказания». Замечаемые в повести недостаточно ясные места, как то: о построении деревянных церквей и понятная в устах писателя XVII века неточность, в наименовании князя Василия Ярославича, не только Костромским, но и Галичским, искупаются у него некоторыми, на мой взгляд ценными и совершенно определенными, указаниями по части древнейшей топографии и церковной археологии города. Обращу ваше просвещенное внимание на одно из них.

Сказав, что «чудотворная икона Богородицы принесена от Городца града на Кострому Феодором Стратилатом», автор повести поясняет: «понеже в те времена бысть на Костроме соборная церковь во имя великом. Феодора Стратилата, что на площадке». В приведенных словах, в высшей степени примечательно и констатирование участия в чудесном явлении иконы могущественного покровителя города и точное указание местоположения, посвященного ему и может быть, древнейшего в городе храма. В них идет речь не о площадке, на которой стоит всем известная церковь Воскресения и не о площади пред теперешними соборами или старого кремля костромского; автор повести разумеет площадь, где в течение почти шести столетий находился храм Феодора Стратилата, который хорошо знают и единственно только его одного, из всех городских церквей в XIII–XIV веках, называют летописи. Построенный, полагают, в честь своего ангела великим князем Ярославом Всеволодовичем по близости нынешней Богоотцовской церкви, где долгое время городская жизнь била ключом и ради скученного населения ставилось всего больше храмов Божьих, он служил на пространстве столетий религиозным средоточием города, был в нем главной церковью. Как таковой, св. Феодор был предметом самых теплых забот жителей и в числе их самих князей, местом их молитв и исключительных церковно-гражданских событий. Не без основания, он, а не другой какой храм удостоился чести стать первым селением явленной на Запрудне иконы Богоматери. Вел. князь Василий Ярославич после того, как деревянная церковь Феодора Стратилата дважды не в долгих сгорела, задумал «воздвигнуть церковь каменную соборную» на новом месте, «внутри града», – в кремле, «во имя пресвятой Богородицы, честного и славного Ее Успения» с приделом, в диаконике ее, в честь великомученика Феодора Стратилата и перенести в нее чудотворную икону Богоматери. В его средствах и силе было осуществить на деле задуманное предприятие, устроить новый храм, оградить его рвами и земляной осыпью, создать из Костромского кремля, образцовую по тому времени, крепость, за стенами которой в XIV–XV столетий, укрывались от врагов и среди собственных усобиц, сами собиратели Руси, – московские князья, а в XVI–XVII вв. лучшие люди, знатные и богатые, имели, на случай лихолетья, свои осадные дома. Но не во власти Костромского, хотя бы и великого князя, было переместить разом центр церковно-общественной жизни целого и не маленького города, заставить жителей и в числе их соборян, внезапно и беспричинно покинуть предками насиженные места, забыть вековую святыню. Понадобилось пройти не одному столетию, чтобы часть жителей, постепенно разраставшегося древнейшего поселения, естественно отлила от устья Костромы в направлении князем с боярами заложенного города; чтобы связанныя с храмом св. Феодора, – этим старым палладиумом города священные воспоминания сами собой перешли в новый каменный «пречистой Богородицы чудотворной иконы Феодоровской собор». Будучи, по началу филиальным отделением возобновленной после пожара церкви св. Феодора, последний долгое время был, по существу своего рода, выставочной церковью, не имел первостепенного церковно-богослужебного значения в городе. Даже во второй половине XVI в. и в самом начале ХVII-го, царские жалованные и разного рода святительские грамоты по-прежнему пишутся и посылаются в Кострому на имя протопопа «Соборной церкви Феодора Стратилата». Слов нет, с конца XVI века, изредка он уже называется в них и Пречистенским или Богородицким, но нужно было помимо благоговения жителей пред иконой Царицы Небесной, какое-либо стороннее и сильное воздействие, чтобы поставить Успенский собор рядом с Феодоровским, и даже выше его. И такая могущественная поддержка была, несомненно, оказана ему Москвой, точнее царем Михаилом Феодоровичем, который «милости ради пречистой Богородицы, чудотворной иконы Феодоровская», явленной его дому, начал оказывать ему явное предпочтение и в своих грамотах на Кострому писал уже протопопу «соборной церкви пречистой Богородицы и Феодора Стратилата». Царь Алексей Михайлович, отправляясь, разумеется, от московских порядков, именовал Костромской Успенский собор «большим» собором. Он имел, конечно, при этом в виду и его высокое, постепенно выросшее религиозно-общественное значение и его главенствующую, в то время, роль в ряду других соборов города. Не нужно забывать, что костромские церкви с довольно многочисленным духовенством при них, как и церкви всех остальных более или менее больших древне-русских городов, в богослужебно-административном отношении делились на так называемые теперь в Москве сороки, имевшие каждый свой соборный храм. Документально мне известны в Костроме соборы: Троицкий, Вознесенский, а потом заступивший его Успенский. Древняя соборная церковь св. Феодора Стратилата на Мшанской улице за Сулой, от времени обветшавшая и исподволь утратившая свое былое значение, не покинутая только своим духовенством, которое еще продолжало жить подле нее и отсюда ходить служить в Кремль, в 30-х годах XVII стол., стояла уже без пения, даже без икон и утвари, которые по необходимости должна была уступить собору Успенскому, а потом, чрез какие-нибудь три десятка лет и совсем почти исчезла из народной памяти, и со стогн города. И на долю церковного археолога выпала, не скажу, чтобы благодарная задача при руководстве памятников в роде повести, нами кратко рассмотренной, разыскивать теперь место, на котором в течение нескольких веков стояла соборная церковь, гадать даже о той самой площади, на которой концентрировалась некогда жизнь нашего богохранимого города².