Лица «Духовного чина» Московской Епархии в их служении церкви и отечеству в 1812 году

При вступлении в 1812 году неприятелей в Москву и в переделы Московской губернии духовенство Московской епархии, как столичное, так и уездно-сельское, не осталось позади совершающихся вокруг него событий, а силой вещей было поставлено в ближайшее соприкосновение с ними, при чем обнаружило выдающиеся пастырские и патриотические качества. «По всем, собранным мною сведениям», писал 5 января 1813 года преосвященному Августину епископу Дмитровскому Московский Главнокомандующий граф Ф.В. Ростопчин, «духовенство Москвы и ее губернии, во время пребывания в ней врага святыни и человечества, не переставало исполнять обеты своего священного сана, напоминая народу словом и делом обязанности его перед Богом и Царем. Многие из сих почтенных пастырей сделались жертвами их усердия и пали под мечем лютых безбожников. Поучения Ваши и внушения служителей Православной церкви нашей преобразили смиренных поселян в мужественных защитников отечества нашего, принявших смерть за веру и верность»¹. Действительно, в бедственное время Отечественной войны духовенство Московской епархии выдвинуло из своей среды ряд замечательных деятелей высокого пастырского и патриотического настроения и воодушевления, проникнутых самою горячею любовью к церкви и отечеству. С достойными удивления мужеством и энергией, не щадя самой жизни своей, они защищали храмы Божии от разграбления их неприятелями и истребления огнем и в тоже время оказывали самую широкую, нравственную поддержку и помощь разоренному неприятелями народонаселению. Иные из них принимали участие и в самых военных операциях русских войск, содействуя, с своей стороны, их успехам в борьбе со врагами. Вот почему представляется особенно благовременным вспомнить о подвигах указанных деятелей теперь, когда исполняется столетие Отечественной войны 1812 года, когда должны быть вскрыты, по возможности, все относящиеся сюда факты для полного, всестороннего освещения великой эпохи. В настоящее время сами собою бросаются в глаза те особенно тяжелые обстоятельства, среди которых протекала в 1812-м году пастырская и патриотическая деятельность лиц «духовного чина» Московской епархии. Сих самоотверженных деятелей на поприще верного до смерти служения церкви и отечеству давно уже нет на свете, и сами могилы их, в большинстве случаев, основательно забыты. Но память об их подвигах должна быть священною для потомков, как доброе, возбуждающее и воодушевляющее предание, как своего рода нравственное напутствие доброго старого времени современному нам поколению... Предлагаемые очерки, в которых изображаются подвиги духовенства Московской епархии в 1812 году, были напечатаны в «Московских Церковных Ведомостях» за 1911 и 1912 годы и издаются в несколько исправленном и дополненном виде.

1812 году митрополит Московский Платон уже оканчивал свое земное течение. Надвигавшиеся грозные, военные события, завершившиеся занятием первопрестольной столицы неприятелями, застали его почти 75-летним старцем². Устранившись почти совсем от дел епархиального управления, Московский архипастырь проводил остаток дней своих в основанной им и столь любимой им Вифании, но, несмотря на болезни и старческие немощи, в нем по-прежнему сильна была любовь к отечеству, и этот угасающий старец не мог относиться к указанным событиям иначе, как активно, в переделах конечно возможности ...

Поздно, ночью, с 11 на 12 Июля прибыл в Москву Государь Император Александр Павлович. Не поддается описанию то необычайное народное воодушевление, с которым был встречен Монарх жителями Москвы³. С не меньшей силою сказалось это патриотическое воодушевление 15 Июля в Слободском Дворце, куда прибыл Государь. Собранное здесь Московское дворянство и купечество с глубоким, напряженным вниманием выслушало речь Государя, призывавшую всех его поданных на защиту отечества. Эта речь вызвала среди присутствовавших такие порывы восторга, такую полную, решительную готовность жертвовать всем на защиту отечества от врагов, что немедленно была собрана огромная сумма на это святое дело. Дворяне подписали на военные надобности три миллиона, купечество же десять миллионов. Кроме того, дворяне «на первый случай назначили» 10 человек со ста душ крестьян в военную службу⁴.

Прибытие Государя в Москву при таких особенных, чрезвычайных обстоятельствах не могло не найти живого отклика в любвеобильной душе Московского первосвятителя и вот он, посылая Государю икону Преподобного Сергия, пишет к нему из своего Вифанского уединения следующее замечательное письмо: «Первопрестольный град Москва, новый Иерусалим, приемлет Христа своего, яко мать во объятия усердных сынов своих, и сквозь возникающую мглу провидя блистательную славу твоей державы, поет в восторге: Осанна, благословен грядый во имя Господне! Пусть наглый и дерзкий Голиаф от переделов Франции обносит на краях России смертоносные ужасы; кроткая вера, сия праща Российского Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей гордыни. Сей образ Преподобного Сергия, древнего ревнителя о благе нашего отечества, приносится Вашему Императорскому Величеству. Болезную, что слабеющие силы мои препятствуют мне насладиться любезнейшим Вашим лицезрением. Теплые воссылаю к небесам молитвы, да Всесильный возвеличит род правых и исполнит во благих желания Вашего Величества»⁵. Есть нечто пророчественное в этом письме и можно думать, что старческий голос Московского Святителя не прозвучал напрасно, а соединившись со множеством других подобного же рода верноподданнических заявлений, ободрительно подействовал на Государя. Икона Преподобного Сергия, присланная митрополитом Платоном при его письме, с благовением была принята Государем и впоследствии была вручена Московскому ополчению «да оградится оно заступлением Угодника Божия»⁶.

Патриотическое одушевление, охватившее в Слободском Дворце Московское дворянство и купечество, быстро сообщилось и другим сословиям первопрестольной столицы и здесь также пожертвования полились рекой. Говорить ли о том, что митрополит Платон был одним из самых усердных и щедрых жертвователей? На общее дело защиты отечества от врагов он внес и лично от себя, и от Троице- Сергиевской Лавры, настоятелем которой состоял, значительную сумму денег⁷.

19 Июля Государь отбыл из Москвы. Он был очень доволен результатами своей поездки в древнюю столицу. «Приезд мой в Москву, писал Государь графу Н. И. Салтыкову, имел настоящую пользу. Нельзя не быть тронутым до слез, видя дух, оживляющий всех, и усердие, и готовность каждого содействовать общей пользе»⁸. Между тем на военном театре события развивались с большой быстротой и представляли для русских вообще мало утешительного. Как ни уверял в своих афишах Главнокомандующий Москвы, граф Ф.В. Ростопчин, что Москва не будет отдана неприятелям, что они непременно будут разбиты, что на Поклонной горе или на Трех горах будет дано решительное сражение, в счастливом исходе которого для русских нельзя сомневаться и т. п., но эти уверения для многих жителей Москвы казались весьма сомнительными, так как из вполне достоверных источников было известно, что русская армия постоянно отступает и что неприятель уже вступил в переделы Московской губернии. Особенно тревожно провели жители Москвы день 26 Августа, когда закипел страшный, кровавый бой на полях Бородинских. Не улеглась эта тревога и тогда, когда стало известно, что в Москву прибыл ее любимый архипастырь, митрополит Платон. Какая была цель приезда Владыки? Распространился слух⁹, что митрополит приехал в Москву затем, чтобы идти на Три горы или на Поклонную гору, за Доргомиловской заставою, благословлять там русское войско на решительную битву с неприятелями, но этот слух был ошибочным. Прибытие архипастыря в Москву стояло в связи с не покидавшими его заботами о сохранении драгоценностей церковных и отправлении их в более безопасные места¹⁰. Вместе с тем, предусматривая возможность занятия Москвы неприятелями, он хотел еще раз, и уже в последний раз, взглянуть на древний царствующий град и его величественный Кремль и проститься со своей паствой. Поистине, трогательной представляется картина этого прощания. 28 Августа старец-святитель приехал в Чудов монастырь и, сев в кресла, при входе в него, долго смотрел на Кремль со слезами на глазах. С любовью благословлял он всех, стремившихся принять его святительское благословение, при этом повторяя только: «Прощайте, прощайте! Спаси вас, Господи»!¹¹.

Это последнее пребывание в Москве митрополита Платона было совершенно неожиданно использовано графом Ростопчиным в целях поддержания порядка и безопасности в столице. Дело в том, что граф Ростопчин особенно боялся¹², и не без оснований, народных волнений и даже мятежа в Москве. Попытки таких волнений, иногда по самым ничтожным поводам¹³, стали уже встречаться в столице. Кроме того, граф Ростопчин не успел вывезти из Москвы арсенал, который мог быть разграблен мятежниками. И вот Московский Главнокомандующий решился просить престарелого Владыку оказать ему свое содействие в положении, которое угрожало большими и неприятными осложнениями. Что же Святитель, дряхлый, немощный, едва могущий передвигать ноги, с ослабевшим, коснеющим языком? Он как бы совсем забыл о своем личном, трудном, болезненном состоянии и идет навстречу просьбе представителя государственной власти, облеченного полным доверием Монарха. Недалеко от Ивановской колокольни было устроено возвышение в роде амвона. В назначенный день сюда были принесены иконы из Кремлевских соборов. Вскоре прибыли в Кремль митрополит и граф Ростопчин. При помощи двух диаконов, Владыка вышел из своей кареты и взошел на приготовленное возвышение. Начался молебен, на котором митрополит присутствовал лишь в качестве молящегося. Народу собралось великое множество. Бледное, старческое лице Святителя казалось встревоженным. «По окончании молебна, говорит очевидец, один из диаконов стал рядом с митрополитом, чтобы от его имени говорить к народу, потому что он сам не в силах был возвысить свой слабый голос. Архипастырь умолял народ не волноваться, покориться воле Божией, довериться своим начальникам и обещал ему свои молитвы. Его почтенный вид, продолжает тот же очевидец, его слезы, его речь, переданная устами другого, сильно подействовали на толпу, рыдания послышались со всех сторон. Владыка желает знать, сказал диакон народу, насколько он успел убедить вас. Пускай все те, которые обещались повиноваться, становятся на колена. Все стали на колена. Владыка осенил святительским благословением коленопреклоненный народ, а граф Ростопчин, выступив вперед и, обратившись к народу, сказал; «Как скоро вы покоряетесь воле Императора и голосу почтенного Святителя, я объявляю вам милость Государя. В доказательство того, что вас не выдадут безоружными неприятелю, он вам позволяет разбирать арсенал … Защита будет в ваших руках... Но вы обязаны, продолжал Ростопчин, соблюдать порядок: входите в Никольские ворота и выходите в Троицкие». Проводив митрополита, толпа спокойно пошла в арсенал за оружием¹⁴. Это умиротворение громадной, мятежно-настроенной толпы, достигнутое силою одного лишь нравственного влияния и авторитета митрополита Платона, было последним напряжением его воли, последним усилием его любви к отечеству. Он пробыл в Москве до 31 Августа и уехал из нее в Вифанию, лишь после усиленных просьб преосвященного Августина. Так не хотелось ему расставаться с Москвой¹⁵. При вступлении неприятелей в Москву, митрополит Платон отбыл в принадлежащий Троице-Сергиевской Лавре Махрищский монастырь, откуда возвратился в Вифанию уже 12 Октября. Весть о выступлении неприятелей из Москвы несказанно обрадовала Святителя¹⁶. Он скончался ровно через месяц после выхода неприятеля из Москвы, именно 11 Ноября 1812 года.

Может показаться несколько бледною патриотическая деятельность митрополита Платона в эпоху Отечественной войны 1812 года, да и фактов, характеризующих эту деятельность, немного. Но не надо забывать того, что приведенные выше факты относятся к последним дням жизни митрополита Платона – времени упадка его физических и душевных сил и потому эти факты в настоящем случае не могут и не должны иметь исчерпывающего значения. Митрополит Платон управлял Московскою епархией около 36 лет¹⁷. Передание усвоило ему имя отца Московского духовенства¹⁸. Это был муж великих духовных дарований, посвятивший все свои силы на благо Московского духовенства. Под его ближайшим, архипастырским руководством, образовались и выступили на служение церкви и отечеству многочисленные деятели, украсившие носимый ими священный сан и вместе с тем снискавшие своими подвигами в эпоху Отечественной войны 1812 года благодарную память потомства. И – вот основание, почему во главе таких замечательных деятелей «духовного чина» в означенное время должен быть поставлен именно сам митрополит Платон, как истинный их духовный отец и руководитель.

Это был один из замечательнейших питомцев митрополита Платона, еще в ранней юности отмеченный знаменитым Московским первосвятителем.

Под ближайшим, непосредственным руководством митрополита Платона, преосвященный Августин сначала в мирском звании¹⁹, а потом в монашеском чине, с достоинством проходил не мало учебно-административных должностей²⁰ в Московской епархии. Назначенный 25 декабря 1801 года, на должность ректора Московской духовной Академии, преосвященный Августин, еще в сане архимандрита, в январе 1804 года был вызван в С.-Петербург на череду священнослужения и проповедования слова Божия и здесь 7 февраля, согласно желанию митрополита Платона, был хиротонисан во епископа Дмитровского, викария Московского²¹. В почтительно сыновних отношениях находился новый викарий к своему благодетелю – митрополиту Платону, который был им доволен и очень дорожил им²². В 1811 году 13-го июня митрополит Платон, вследствие постигшей его тяжкой болезни и, согласно его прошению, был уволен «от епаршеских дел впредь до выздоровления, а управление оными вверено его викарию преосвященному Августину, епископу Дмитровскому»²³. В трудное время пришлось действовать преосвященному Августину в качестве управляющего Московской епархией. Политический горизонт становился все более и более мрачным. Россия стояла накануне великой войны, неизбежность которой всеми тогда сознавалась... 12-го июня 1812 года Наполеон с 600-тысячной армией перешел через Неман и вступил в переделы России. Началась знаменитая Отечественная война, сопровождавшаяся взятием Москвы и потребовавшая крайнего напряжения народных сил... Блестящий, неизгладимый след в истории этой войны оставил преосвященный Августин, которому суждено было принять ближайшее и самое деятельное участие во всех событиях, связанных как с занятием Москвы неприятелями, так и с оставлением ими первопрестольной столицы.

Положение России при начале Отечественной войны было чрезвычайно затруднительным, так как одна война (с Швецией) недавно (1809 г.) кончилась, а другая (с Турцией) еще продолжалась, что не могло не ослаблять Россию со стороны ее военной мощи, но тем сильнее было всеобщее патриотическое воодушевление, которое, как мы видели выше, с такою необыкновенной силой сказалось в Москве, с прибытием в нее Государя 12 июля. «Прибытие Императора, говорит современник, взволновало все население Москвы и окрестностей. Бесчисленный, стекшийся со всех сторон, народ преисполнен был самым возвышенным, религиозным и национальным одушевлением, и все сословия соперничали в готовности жертвовать собою и всем своим достоянием, дабы на деле доказать свою любовь государю»²⁴. При таком особенном, исключительном настроении народных масс было ясно, в каком направлении должен был действовать преосвященный Августин. Надобно было поддерживать патриотическое воодушевление, охватившее все слои народонаселения России, всеми мерами усиливать это воодушевление, углублять и возвышать его. И таким возвышающим элементом тут мог быть только элемент религиозный – живая, горячая вера и любовь к церкви и ее святыням... Обладая большим проповедническим талантом, преосвященный Августин воспользовался им именно для раскрытия того великого значения, какое имеют эти святыни для усиления и укрепления движений патриотического духа. Он не оставлял ни одного подходящего случая без того, чтобы не коснуться этой живой, современной темы. «Храбрый Российский народ! – так, между прочим, взывал преосвященный в Успенском Соборе 28 июля 1812 года, – воззри на святые гробы опочивающих Угодников Божиих. Нетленные телеса их, сии залоги любви и чудодействия Божия, вверены благочестию твоему. Восстань, восстань на охранение святыни, благоговейно тобою чтимый, восстань на защищение алтарей Бога твоего? Поборай по Господе и – Господь поборет по тебе... Вооружись на спасение достояния своего, жен и детей своих; прими щит веры и упования на Бога спасающего, облецыся в броню правды и мужества. Не передаждь законов отеческих; верностью к царю посрами лесть врага, мужеством сокруши силы его. – Россияне! аще будете с Господом, дерзайте, стойте и зрите спасение, еже от Господа: Господь бо поборет по вас»²⁵.

Вместе с тем, по повелению Государя, объявленному через графа Ростопчина, преосвященный Августин составил²⁶ молитву об изгнании, неприятелей, которая с коленопреклонением читалась в Московских церквях. Молитва эта во многих отношениях может служить образцом для подобного рода произведений²⁷. Но не одним только живым, вдохновенным словом он поддерживал в жителях Москвы бодрое, мужественное настроение. Здесь, несомненно, имело большое значение и то обстоятельство, что преосвященный Августин пользовался большими симпатиями Москвичей и потому, безотносительно к его увлекательным проповедническим речам, сама личность любимого епископа и его личное присутствие среди Московской паствы весьма ободрительно действовали на нее, как в молитвенно-церковных собраниях для крестных ходов, так и во многих других случаях, стоявших в связи с пробуждением и усилением в ней патриотических чувств. Еще 14 июля в Москве был образован Комитет для вооружения Земского ополчения, под названием Московской военной силы. 14 Августа это ополчение, готовое выступить в поход, собралось на Земляном валу, между Сухаревой башнею и Красными воротами. Сюда не замедлил прибыть преосвященный Августин и, совершив молебен с водоосвящением, он окропил всех воинов св. водою, возглашая: Господь сил с вами! Господь поборет по вас! Вместе с тем он вручил этому воинству не достававшие ему знамена. Знаменами послужили две хоругви, принесенные по приказанию преосвященного Августина из соседней Преображенской, во Спасской, церкви: одна с изображением Николая Чудотворца и Успения Богоматери, а другая с изображением Успения Божией Матери и Воскресения Христова. С какою великою радостью, с каким энтузиазмом были приняты эти священные хоругви – знамена Московским ополчением из рук святителя, молитвою и благословением напутствовавшего воинов на предстоящие им тяжкие труды и подвиги²⁸.

Между тем с театра военных действий начали прибывать в Москву массы раненых и умирающих воинов. Улицы Москвы оглашались стонами этих несчастных, вид которых невольно исторгал слезы у всех, встречавшихся с ними. И вот, чтобы несколько поднять дух Московского народонаселения, смущенного грустною, тяжелою картиною претерпеваемых воинами страданий и вместе с тем, чтобы возбудить надежду на высшую помощь, преосвященный Августин в самый день Бородинской битвы совершает крестный ход вокруг Кремля, Китая и Белого города. При громадном стечении молитвенно настроенного народа, в этом ходе были несены св. иконы Владимирской Божией Матери, Иверской, а также Смоленской, недавно принесенной в Москву из Смоленска, и во время шествия этой процессии не один раз можно было слышать среди богомольцев умиленные возгласы, исходившие из наболевших сердец: Матерь Божия, спаси нас! От Сретенских ворот до Арбатских крестный ход шел между двумя рядами обозов с ранеными и умирающими воинами. Они с умилением «крестились на отрадные для страдальцев знамения веры и благочестия и с жадностью принимали окропление св. водою»²⁹. Указанные обозы с ранеными воинами направлялись в Лефортовский дворец, где был устроен военный госпиталь. Этот дворец, число обитателей которого еще более увеличилось после Бородинской битвы, был истинным домом скорби, плача, страданий, смерти. Многие, конечно, получали здесь более или менее удовлетворительную врачебную помощь и, хотя искалеченные, были сохраняемы для дальнейшей нерадостной жизни, но не мало было и таких, для которых Лефортовский дворец был последним этапом их земного странствования. Эти жертвы долга и любви к отечеству умирали здесь вдали от родины и родных, всеми как бы покинутые и забытые... Но о них помнил, им всей душой сострадал преосвященный Августин и в то время, когда врачебные пособия для их тела были уже совершенно не нужными, несчастные неожиданно получили высокое духовное утешение, наполнившее великою, неизъяснимою радостью их измученные сердца... 31 августа, по распоряжению преосвященного Августина, в Лефортовский дворец прибыл архимандрит с иконами Иверской и Смоленской Божией Матери. Был отслужен молебен с водоосвящением. И затем – вот умилительное зрелище! Раненые «с усилием оставляли свое скорбное ложе и, лишенные ног, ползли или тащились на костылях, чтобы приложиться к означенным иконам и получить окропление св. воды»³⁰. Уже в полночь св. иконы возвратились в места своего постоянного пребывания. Страдальцы, казалось, не хотели расстаться с посетившею их святынею, принесшею им мир, радость и нравственное успокоение...

Но, кроме трудов и забот, так сказать, нравственного характера, которые с весьма привлекательной стороны обрисовывают личность преосвященного Августина, его ожидала в это именно время масса особых, экстренных, собственно административных трудов. Из предосторожности, в предупреждение всяких случайностей, светское начальство уже начало вывозить из Москвы во Владимир и другие города государственные драгоценности и наиболее важные документы правительственных мест. А драгоценности церковные, а святыни Московские? И здесь, в этой церковной сфере, шла оживленная, кипучая деятельность, при ближайшем, непосредственном участии преосвященного Августина. По его распоряжению, ризницы Патриаршая, некоторых монастырей и соборов укладывались в ящики и размещались на особых, для того присланных графом Ростопчиным повозках. В тоже время преосвященный отдал приказание священникам приходских церквей для предупреждения тревоги и смятения запирать колокольни, убирать ризницы, не касаясь внешних украшений в церквях, сам выдавал виды священно-церковно-служителям на выезд из Москвы, разрешал множество всякого рода недоумений и вопросов, связанных с ожидаемым вступлением неприятелей в Москву³¹. Указанные выше повозки с церковными ризницами, число которых по одним известиям простиралось до 300, а по другим – до 600, составили громадный транспорт, который и выехал из Кремля в ночь с 31 августа на 1 сентября в Вологду³², в сопровождении ректора Московской духовной Академии архимандрита Симеона и под охраною воинской команды. Преосвященный Августин имел намерение вывезти также из Москвы оставшиеся в Успенском соборе драгоценные украшения, некоторые чудотворные иконы и св. мощи, но граф Ростопчин решительно воспротивился сему, опасаясь, что приведение в исполнение намерения преосвященного Августина может вызвать в народе уныние и смятение³³. Вообще Московский Главнокомандующий всеми мерами старался поддержать в жителях Москвы убеждение, что Москва не будет отдана неприятелям³⁴. Мало того, он имел по-видимому твердое решение идти, в предшествии крестного хода, с Московским ополчением на Поклонную гору, где преосвященный Августин должен был благословить это ополчение на решительную битву с наступающим неприятелем. Близ Поклонной горы возводились укрепления и войско стояло уже за Дорогомиловской заставой³⁵. В большой тревоге проводил остаток дня 31 августа преосвященный Августин, возвратясь на Саввинское подворье из Успенского собора, по совершении там литургии³⁶. С нетерпением он ждал известий о том, когда же ему идти с крестным ходом на Поклонную гору, но никаких известий не было. Нарочито посланные к Московскому Главнокомандующему лица приносили какие-то неясные и двусмысленные ответы³⁷. Наконец, в 11 ч. ночи 31 августа преосвященный Августин получил от графа Ростопчина письменное³⁸ предложение немедленно выехать из Москвы во Владимир, взяв с собою иконы Владимирскую, Иверскую и Смоленскую. В самую полночь секретарь преосвященного Н.И. Малиновский привез из Успенского собора Владимирскую икону Божией Матери, а настоятель Перервинского монастыря Лаврентий – икону Иверской Богоматери, Смоленская же икона ранее была вывезена из Москвы преосвященным Иринеем³⁹. В два часа по полуночи преосвященный оставил Саввинское подворье для следования во Владимир и прибыл туда, в сопровождении нескольких духовных и светских лиц, 5 сентября. Но во Владимире он не решался оставаться, кажется, по причине чрезмерного переполнения этого города пришельцами из Москвы и многих других городов и отправился в Муром, куда и прибыл 10 сентября, вместе с иконами Богоматери – Владимирской и Иверской. Здесь преосвященный Августин поселился в настоятельских кельях Благовещенского монастыря. Что произошло в Москве в его отсутствие и какая ужасная катастрофа разразилась над нею, об этом преосвященный был своевременно осведомляем, получая из разных источников сведения, которые повергали его в глубокую печаль и не раз исторгали у него слезы. Эту печаль разделяли с преосвященным и многие Московские жители, не пожелавшие расстаться с ним и также поселившиеся в Муроме⁴⁰.

Возвращение преосвященного Августина в Москву последовало 7 ноября 1812 года. Он остановился в Сретенском монастыре. Можно представить себе, какое тяжелое, удручающее впечатление произвел на него вид сожженной и лежавшей в развалинах первопрестольной столицы. Все время до конца ноября преосвященный посвятил на личное ознакомление с подвергшимися разгрому Кремлевскими соборами и другими церковными зданиями и на составление предположений об их восстановлении, на собирание сведений о состоянии приходских церквей, духовенства и его жилищ, о праздных священно-церковно-служительских местах и т.д. вообще занят был обширною подготовительною работою по приведению в порядок церковной части в столице. Но сама столица, куда начали уже возвращаться на свои родные пепелища ее обитатели, еще носила все следы неприятельского в ней пребывания и требовала молитвенно-церковного освящения, по крайней мере в главных своих частях. Это освящение Москвы началось 1 декабря 1812 года. Преосвященный Августин в этот день освятил одну из церквей в Покровском (Василия Блаженного) соборе и, по окончании литургии, отправился с крестным ходом на Лобное место. Здесь было совершено водоосвящение, по окончании которого, при кроплении св. водою на четыре страны, преосвященный произносил следующие слова: «Вседействующая благодать Божия кроплением воды сея освящает древний благочестивый град сей, богоненавистным в нем пребыванием врага нечестивого оскверненный, во имя Отца и Сына и Святого Духа»⁴¹. Отсюда крестный ход прошел по улицам Китая города – Никольской, Ильинке и Варварке, а также по набережной Москвы-реки со стороны Кремлевских стен, и затем возвратился в Покровский собор.

Освящение Белого города было совершено 12 декабря. В этот день преосвященный Августин освятил в Сретенском монастыре соборный храм и совершил в нем литургию. Затем крестный ход прошел по улицам Белого города, придерживаясь линии нынешних бульваров, с одной стороны от Петровских до Пречистенских ворот, а с другой от Мясницких до Яузских ворот. Процессия была разделена на два отделения, из коих первое возвратилось в Сретенский монастырь через Пречистенку и Кузнецкий мост, а второе – через Солянку и Лубянку. А что же Кремль, дорогой для всей России Московский Кремль, в котором сосредоточено столько святынь и в котором неприятелями кажется более, чем где либо, было совершено кощунств и всякого рода неистовств? По выходе неприятелей из Москвы, Кремль был заперт и в него никого не впускали без особого разрешения начальства. Преосвященный Августин, на другой день по прибытии в Москву, то есть 8 ноября, решился осмотреть Кремлевские соборы и церкви. Осмотр был произведен ночью. Преосвященного сопровождали Симоновский архимандрит Герасим, Чудовский наместник Константин и ключарь Архангельского собора Алексей Гаврилов⁴². Осмотр начался с Успенского собора. Преосвященный Августин приказал открыть северные двери собора. Остановившись на пороге, преосвященный и сопутствовавшие ему лица сделали три земные поклона. Затем преосвященный, сотворив крестное знамение, возгласил: Да воскреснет Бог и расточатся врази Его! и вошел в собор. При виде мерзости запустения на месте святе святитель заплакал. И как было не заплакать! Через окна, из которых были выбиты рамы, нанесло массу снега, который, смешавшись с пылью, стружками и навозом, лежал в громадных кучах. Снятые с мест иконы, лишенные украшений, поломанная утварь, разодранные священные облачения вместе с разного рода оружием, которое было оставлено неприятелями, всё это также было свалено в кучи и затрудняло проход по собору. Не пощажен был и покой св. мощей. Запечатанная рака Св. Петра была вскрыта, а украшения с нее похищены. Мощи Св. Филиппа были вынуты из раки, которая также была ограблена, и лежали на помосте. Только мощи Св. Ионы остались неприкосновенными. Даже уцелели при них серебряная лампада, подсвечник и икона Спасителя в серебряном окладе⁴³. Соборы Архангельский и Благовещенский также подверглись разграблению и осквернению. В Архангельском соборе, кроме того, не оказалось мощей Св. Царевича Димитрия, которые впрочем скоро были найдены сокрытыми в алтаре одной из церквей Вознесенского монастыря и перенесены на свое прежнее место в Архангельском соборе⁴⁴. Мощи Св. Алексия в Чудовом монастыре были вынуты из раки и были найдены на расстоянии 6 аршин от нее в Благовещенской церкви, в кучах ободранных и распоротых риз⁴⁵. Осмотрев Кремлевские соборы, преосвященный Августин был озабочен принятием мер к приведению их в возможно-благоустроенный вид, но для сего требовалось некоторое время как по обширности и важности предстоящих работ, так и по трудности найти в скором времени опытных и искусных мастеров для них⁴⁶. Между тем жители Москвы с большим нетерпением⁴⁷ ожидали открытия Кремля и Кремлевских соборов. Всем хотелось возблагодарить здесь Бога-Избавителя и поклониться св. останкам угодников Божиих, по молитвам которых так недавно было явлено спасение не только Москвы, но и всей России. Благочестивое желание Москвичей, наконец, исполнилось. 1 февраля 1813 года преосвященный Августин освятил Архангельский собор. В крестном ходе вокруг собора участвовали все настоятели монастырей, протоиереи и священники всех соборных и ружных церквей, а также духовенство Китайского сорока в полном составе. Особенностью сего хода было то, что в нем были несены мощи Св. Царевича Димитрия⁴⁸. На другой день, 2 февраля, в праздник Сретения Господня, был совершен, по распоряжению преосвященного Августина, крестный ход вокруг Кремля, при громадном стечении народа. И в этом ходе также были несены св. мощи Царевича Димитрия⁴⁹. 12 февраля, в день св. Алексия, митрополита Московского, был освящен в Чудовом монастыре храм во имя сего святителя⁵⁰, а в Лазареву субботу в марте (или в апреле) 1813 года был освящен в Успенском соборе придел во имя святых апостолов Петра и Павла⁵¹. День тезоименитства Государя, 30 августа 1813 года, был избран для освящения Московского дома Пресвятой Богородицы – Успенского собора, приведенного в благоустроенный и благолепный вид неусыпными попечениями преосвященного Августина. Освящение было совершено весьма торжественно. При освящении антиминсов и престола певчие, по распоряжению преосвященного, пели канон Пасхи⁵². В крестном хождении вокруг собора несены мощи св. Петра митрополита⁵³. Собор был переполнен молящимися. По поводу упомянутого несения в крестном ходу мощей св. Петра представляется необходимым сделать некоторые разъяснения относительно сих св. мощей. В царствование Иоанна Васильевича Грозного мощи св. Петра митрополита были запечатаны в гробнице их царицею Анастасиею вследствие бывшего ей видения⁵⁴. В 1612 году поляки похитили золотую раку, в которой почивали св. мощи святителя, и до 1812 года мощи сии находились под спудом, запертые и запечатанные в среброкованой гробнице. В нашествие неприятелей на Москву в 1812 году замок и печать с верхней гробницы были сорваны, рака с мощами святителя была открыта, св. мощи, по освидетельствовании их, оказались в нетлении и «рука нечестивого врага коснуться их не дерзнула»⁵⁵. Донося о сем (в мае 1812 года) Св. Синоду, преосвященный Августин испрашивал разрешения оставить св. мощи Петра митрополита открытыми, каковое разрешение и было дано Св. Синодом⁵⁶, по указу от 28 мая 1813 года. И с тех пор до дня сего св. останки святителя Петра открыты для благоговейного поклонения и лобызания усердным чтителям священной памяти его «во свидетельство всем, как изъяснился преосвященный Августин в своем донесении Св. Синоду, что нечестие не только не могло лишить нас святыни, но паче, по неисповедимым судьбам Божиим, невольным образом содействовало вящему прославлению оные»⁵⁷.

Окончив возобновление Кремлевских соборов, преосвященный Августин приступил к другому не менее трудному и сложному делу – к восстановлению Московских монастырей и церквей, в большинстве или обгорелых, или находившихся в полуразрушенном состоянии. Не мог он, конечно, равнодушно смотреть и на тогдашнее духовенство, лишившееся и церквей, и приходов и, следовательно, всяких средств содержания: это была толпа нищих, не имевших с своими семьями дневного пропитания. Вообще нужды по приведению в некоторый порядок «духовной части» в Москве были громадные, на удовлетворение которых требовались весьма значительные денежные средства. Эти средства были получены от Комиссии духовных училищ.

Означенная Комиссия располагала капиталом, который составился еще в 1809 и 1910 гг. из церковно-свечных доходов и в 1812 году представлял весьма крупную сумму, достигшую нескольких миллионов⁵⁸. Вот из этого-то капитала, с Высочайшего разрешения, и было назначено три с половиною миллиона на восстановление в Москве пострадавших от неприятельского нашествия соборов, монастырей, церквей и церковных зданий, а также на вспомоществование терпевшему крайнюю нужду духовенству Московской епархии. Любопытными представляются некоторые статьи расходов, сделанных из ассигнованных Комиссией духовных училищ сумм. Вот некоторые из этих статей:

1) На возобновление Успенского собора и других соборов 192.135 р 54 к., 2) за очистку материала разрушенных колоколен в Кремле 7.000 р., 3) за повешение на двух столбах больших колоколов, бывших на Ивановской колокольне, и исправление к колоколу языка 2.050 р., 4) на построение вновь здания при Ивановской колокольне 303.039 р., 5) на позолочение главы на новом здании при Ивановской колокольне 28.485 р. 86. к., 6) на перелитие большого Успенского колокола 80.837 р .80 κ., 7) на возобновление Синодального дома, починку мѵроваренной и оловянной посуды, сделание синодальным певчим парадного платья 22.057 р. 61^1/2 к., 8) на возобновление подворий Саввинского и Троицкого 35.000 р., 9) на построение домов для соборных причтов Успенского (в бывшем Крестовоздвиженском монастыре), Благовещенского и Архангельского (в бывшем Георгиевском монастыре) 205.000 р., 10) на построение домов для служителей Московской Синодальной типографии (в бывшем Ивановском монастыре) 84.844 р., 11) на исправление повреждений в монастырях: Новоспасском 128.245 р., Чудове 63.700 р., Андроньеве 45.000 р., Богоявленском 39.600 р., Алексеевском 33.000 р., Зачатейском 34.982 р., Никитском 29.000 р. Вообще на возобновление в Москве соборов, монастырей и зданий духовного ведомства употреблено 1.489.121 р. 06 к.⁵⁹. Что касается приходских церквей в Москве, то возобновление их производилось преимущественно на средства прихожан и только при некоторых церквях собственно на постройку домов для священно-церковно-служителей было употреблено 43.644 р.⁶⁰. На вспомоществование духовенству собственно столичному и прочим лицам духовного ведомства назначено было 772.119 р. и, кроме того, вдовам и сиротам умерших священнослужителей 23.085 р. Уездно-сельское духовенство Московской епархии вместе со вдовами и сиротами получило пособий на сумму 263.948 рублей. Всего вообще на вспомоществование столичному и уездно-сельскому духовенству употреблено 1 059.152 рубля.⁶¹ По Высочайшему повелению, был образован, под председательством преосвященного Августина, особый комитет, с участием светских лиц, по назначению Государя, заведовавший возобновлением соборов, монастырей и Церквей. Этот комитет обязан был «о заключении, относящемся к устройству какого-либо из помянутых зданий представлять через преосвященного предварительно Св. Синоду, с надлежащими планами и сметами», по рассмотрении которых Св. Синод и производил отпуск сумм⁶². Задача – не из легких и, как всегда бывало и бывает в подобных случаях, она всею своей тяжестью лежала на председателе комитета, но Бог помог преосвященному Августину справиться с этой задачей и возложенное на него трудное дело привести к благополучному окончанию.

Труды преосвященного Августина, с таким самоотвержением подъятые им на пользу церкви и отечества в эпоху Отечественной войны, были оценены с высоты Престола и снискали архипастырю Монаршее благоволение. 1814 года августа 30 дня преосвященный Августин Высочайше пожалован «за оказанные услуги во время вторжения неприятеля в Москву и за успешное приведение Духовной части в порядок,» архиепископом Дмитровским, архимандритом Свято-Троицкой Лавры, Членом Св. Синода и Управляющим Московской митрополией⁶³. Через полтора года, именно 19 февраля 1818 года, последовал Именной Высочайший указ, которым архиепископу Дмитровскому Августину повелено быть архиепископом Московским и Коломенским⁶⁴.

Преосвященный Августин скончался от чахотки, 53 лет от роду, 3 марта 1819 года в 3-м часу по полудни. С великою скорбью Москва проводила в Троицкую Лавру на вечный покой прах любимого архипастыря, непрестанно назидавшего вверенную ему паству своим благим и действенным словом, пережившего вместе с нею тяжкую годину Отечественной войны, горячо любившего Москву, Россию, Государя... В этом отношении не должен быть пройден молчанием отзыв о преосвященном Августине, какой сделан графом Ростопчиным в одном из его писем к Императору Александру I (от 1 сентября 1813 г.) «Этот архипастырь, говорит граф Ростопчин, заслуживает благоволения Вашего Императорского Величества как по уму, так в особенности по своей преданности Вашей особе. Он возобновил церкви и постоянно проповедовал народу быть переданным, покорным и признательным. Вы найдете более красноречивых витий, но не встретите пастыря, более его переданного. Он весьма полезен, как деятель»⁶⁵.

В ночь под 1-е сентября 1812 года настоятель Московского Богоявленского монастыря архимандрит Гедеон, взяв наиболее ценные предметы из монастырской ризницы, выехал в Вологду. За отъездом настоятеля охранять монастырь и монастырское имущество от неприятелей остался казначей монастыря иеромонах Аарон, самоотверженно решившийся выполнять это, «чтобы с ним ни случилось». Сохранился до нашего времени любопытный документ⁶⁶, который рисует с весьма симпатичной стороны этого замечательного, выдающегося инока и который почти полностью воспроизводится здесь.

«При приближении неприятеля к Москве, писал в своем репорте преосвященному Августину иеромонах Аарон, собрав и выпроводив из Богоявленского монастыря 31 августа 1812 г. настоятеля своего отца архимандрита Гедеона на Вологду с лучшею ризницею и монастырскою суммою, я хотя и предвидел явную опасность в самой жизни, но, при помощи Всемогущего, решился не оставлять обители без присмотра, чтобы со мною ни случилось и в таковом намерении сентября 1-го, то есть в воскресенье, скрыл я остальное монастырское имущество в церкви верхней под половою лещадью, а то имущество большею частью состоит в драгоценных образах, обложенных серебром и украшенных жемчугом и каменьями, и в других значительных вещах, которые были тоже сохранены мною в разных удобных местах, после чего 2 числа сентября к вечеру досталось мне увидеть и врагов. Они, явились в Богоявленский монастырь в немалом числе и вооруженные, требовали хлеба и вина, и что могли найти, получили, а тут же и имение все, какое было у меня и у прочих, остающихся в монастыре, ограбили. На другой день, то есть 3 числа, приходили вооруженные же и еще в большем числе, требуя тоже хлеба и вина, но, не найдя ничего, таскали меня за волосы и за бороду и наставляли к груди штыки. Но один, по-видимому, офицер бил меня по щекам. Вечером же два солдата вражеские, пришедши в монастырь с ружьями, взяли меня с собою и в городе навалили на меня сукна половинку и ведро Белого вина, повели с собою сквозь пожар, который был уже во многих местах, к Пресненской заставе в лагерь и там отпустили. Пойдя от них, я встретился еще с неприятелями, которые паки меня воротили, приказав мне нести бочонок вина в лагери же. Донеся им оное до места, за присмотром их, хотя и получил отпуск, но в монастырь за позднотой времени возвратиться не мог, а ночевал у одного неизвестного обывателя в Грузинах. 4-го числа рано поутру, пробираясь в монастырь, я пойман был врагами (на) Тверской, в огородах. Один из них, ударив меня несколько раз палкой, заставил везти телегу через вал и через гряды, которая и была довезена мною в лагерь же за Тверскую заставу. Идя оттуда в свой монастырь разными переулками, встречался я со многими злодеями, был ими беспрестанно обыскиваем и был различно бит за неимение ни денег, ни вещей, им нужных. По возвращении в монастырь 4-го числа вечером, поймав меня, неприятели подле церкви спрашивали меня через переводчика, где зарыто золото и серебро, но я им отвечал: «все увезено, а куды (куда) – не знаю». Они же за сие били меня в две сабли по спине смертельно, многократно допрашивая, где золото и серебро, и, не получая от меня удовлетворения, паки принимались бить в те же сабли, от чего как плечи, так и спина были черны целый месяц, и я чувствовал от сего жесточайшую боль. Между тем 5-го числа, увидя, что на переднем монастырском дворе загораются стропила под железною крышкою в двух местах, оные залил водою из кадки едва-едва, ибо голодом, страхом и самыми побоями был изнурен уже до крайности. И с того времени жил я в монастыре с неприятелями безысходно до самого их выступления из Москвы, был ими употребляем в тяжкие работы в монастыре, претерпевал от них всякие насмешки и надругательства, ходя босиком, в рубище, ибо злодеями был всего лишен. Кроме сего, особливо страшны были последние дни, потому что от некоторых из врагов было слышно, что будет страшное взорвание Кремля и что остальное строение они будут жечь во всей Москве, а жителей колоть, но до сего злостных врагов Бог не допустил. Тут все ожидали каждую минуту смерти, хотя оная и прежде редко удалялась из глаз».

Во время взрыва Кремля, в ночь с 11-го на 12-е Октября, о. Аарон, сидя под сводом, подле дверей церковных, упал и лежал несколько времени без чувств; когда же пришел в себя, то рот у него оказался набитым пылью. И весь Богоявленский монастырь также почти на вершок был покрыт пылью. «Как только я очувствовался, говорил впоследствии о. Аарон, уже лил дождь так сильно, что я во всю жизнь не видал такого»⁶⁷. От Кремлевского взрыва железные связи в церквях Богоявленского монастыря полопались, ни одного стекла не осталось в окнах и многие рамы переломаны, на колокольне крест согнуло, кровли во многих местах были пробиты⁶⁸.

Казначей Богоявленского монастыря иеромонах Аарон впоследствии был перемещен из сего монастыря на должность настоятеля Перервинского монастыря, получив сан архимандрита.

Протоиерей Петр Симеонов⁶⁹, был «из неученых» то есть не получил школьного систематического образования, но некоторые данные заставляют предполагать в нем личность незаурядную, выдающуюся. Во священника он был произведен 15 октября 1772 года, а в сан протоиерея 23 августа 1798 года. В 1803 году он был награжден фиолетовой камилавкой и в том же 1803 году от Его Императорского Величества «удостоился получить с репетицией золотые часы, с золотою цепочкою, с ключом и печатью»⁷⁰. В 1811 году протоиерей Петр Симеонов получил наперсный крест. Если принять во внимание указанную выше Высочайшую награду, не обычную и в наше время, а равно то обстоятельство, что в конце 18 и в начале 19 века с большою разборчивостью, и даже, можно сказать, скупостью были назначаемы по духовному ведомству почетные награды заслуженным лицам Белого духовенства, то нельзя не признать, что протоиереем Симеоновым были оказаны какие-то особенные заслуги, весьма заметно выдвинувшие его из ряда остального столичного духовенства. Заслуги эти, однако нам неизвестны и о них приходится делать предположения. Не стоят ли они в связи с прежнею деятельностью означенного протоиерея, собственно как иконописца и вообще художника, которой он приобрел известность еще в сане диакона, при подновлении Успенского, Архангельского и Благовещенского Соборов, которое производилось с 1770 г. по 1772 год⁷¹? 1812-й год застает протоиерея Петра Симеонова старцем, – ему было 66 лет, но в наступившие трудные времена этот старец проявил необыкновенную энергию и силу пастырского духа. С неустрашимостью и твердостью истинного пастыря, он, несмотря на свои преклонные лета, решился остаться в столице, при вступлении в нее неприятелей 2-го сентября, «сберегая церковь от разграбления». Сберечь однако же церковь ему не вполне удалось. «Хотя он, по его собственным словам, в защите ее довольно противоборствовал, но не мог от того врагов удержать и ими немалое число церковных вещей было разграблено». Дорого обошлось протоиерею Петру Симеонову его «противоборство» врагам. «За сопротивление он ими был бит, одним – саблей, а двумя – палками до ран кровавых». При этом сорван был с него наперсный крест. Тяжесть положения сего священно-служителя увеличилась еще тем, что на другой день, по разграблении (неполном) Преображенской, на Глинищах, церкви, неприятелями, было разграблено и личное имущество протоиерея Петра Симеонова, а его дом был сожжен.

Оставшись без крова, избитый и израненный, о. Петр ни мало однако же не ослабел в своей пастырской ревности, и все его помыслы теперь были устремлены к тому, чтобы найти «случай» к неприятельским начальникам и ходатайствовать перед ними о том, чтобы «церковь не была передана огню». Случай был найден и ходатайство протоиерея Петра Симеонова увенчалось успехом. К двоим дверям Преображенской, на Глинищах, церкви были поставлены часовые, которые, сменяясь, и охраняли эту церковь до выхода неприятеля из столицы, то есть до 12 октября 1812 года. Церковь теперь не только была обеспечена от новых грабежей и пожара, но и сам о. Симеонов получил возможность совершать в ней богослужение «беспрепятственно». В своей церкви он давал пристанище, пищу и защиту двумстам московским жителям⁷². Его собственная личная безопасность и вместе с тем относительная свобода пастырского действования также были в достаточной степени обеспечены. Он мог свободно обслуживать религиозные нужды не только своего прихода, но многих других приходов, священники коих удалились из Москвы. По его собственным словам, он «по многим домам в других многих приходах все случающиеся христианские потребы исправлял невозбранно». Особенное внимание этот добрый пастырь обратил на погребение умерших, трупами которых были переполнены московские улицы. Тут валялись умершие естественною смертью – от страха, голода, болезней, а также убитые неприятелями. И вот о. Петр собирает в ближайших окрестностях своей церкви трупы этих несчастных, коих оказалось 80 человек, и сам хоронит их против своей церкви, у стены Китая-города⁷³.

Упомянем еще один подвиг высокого самоотвержения и истинной любви к ближним, который оказал протоиереи Петр Симеонов и который золотыми буквами должен быть вписан в летописи столичного духовенства. 2 октября 1812 года неприятелями были схвачены три московских купца: Иван Петров Зубков, Матвей Михайлов Рыбников и Михаил Дмитриев Телепнев. Они были сочтены за шпионов и казаков, закованы в кандалы и брошены в темные подвалы, а затем приговорены были маршалом Мортье, к расстрелу. Глубокою скорбью наполнилось сердце о. протоиерея Петра, когда он узнал о несчастье, постигшем означенных купцов. И вот 5-го октября он безбоязненно идет к маршалу Мортье, чтобы ходатайствовать о помиловании узников, но маршал с первых же слов грозит подвергнуть расстрелу самого протоиерея. Угроза маршала, однако не смутила сего протоиерея, и он со всей убедительностью разъяснил ему, что приговоренные к расстрелу – вовсе не шпионы и не казаки, а московские купцы и его, протоиерея, дети духовные. Дело кончилось тем, что мнимые шпионы, которым угрожала неминуемая смерть, были помилованы и освобождены из заключения⁷⁴. Трудно передать на словах, какой великой благодарностью к своему избавителю были исполнены сердца спасенных им от смерти трех московских купцов и сколько радости и утешения внесло в их семьи заступничество о. Петра за них перед маршалом Мортье. Было не мало и других случаев, когда о. Петр в переживаемое несчастное время являлся, где было нужно, с словом ободрения и утешения. Недаром в одном официальном документе⁷⁵ протоиерею Петру Симеонову было поставлено в особенную заслугу еще и то, что он «утешал болезнующий и обремененный горестями и несчастиями народ».

Этот Московский священнослужитель в нашествие неприятелей на Москву также не покинул столицы и, когда дошла очередь до его церкви, геройски отстаивал ее имущество от разграбления. Неизвестно, сколько именно неприятельских солдат явилось в Вознесенскую церковь для ее ограбления, а равно не знаем и того, один ли священник Алексей Марков подвизался в защите ее от грабителей, или у него были какие-либо помощники, но несомненно, что при нападении неприятелей на Вознесенскую церковь между ними и указанным священником произошла кровопролитная схватка. Из донесения преосвященного Августина Св. Синоду видно, что при этом случае священник Алексей Марков «претерпел великие побои», что ему «были нанесены язвы»⁷⁶. Но дело не ограничилось одним только избиением ревностного пастыря-священнослужителя. Неприятели учинили над ним дикое, ничем не оправдываемое, издевательство – они обрили священнику Алексею Маркову голову и бороду⁷⁷. А что же – утварь церковная, которая была столь дорога для сего священника и служила предметом особых его энергичных забот? Из того же донесения преосвященного Августина Св. Синоду усматривается, что священник Алексей Марков «сохранил от расхищения неприятельского утварь своей церкви»⁷⁸. Итак, сохранение в целости утвари Вознесенской церкви, а равно и самой церкви, в 1812 году было куплено дорогою ценою тяжких ран и позора, причиненных неприятелями священнику сей церкви Алексею Маркову.

С именем священника Алексея Маркова связывается также факт из истории пребывания неприятелей в Москве, который проливает свет на то, как именно неприятели распоряжались с золотыми и серебряными вещами, награбленными в Московских церквях. Оказывается, что, кроме Успенского собора, в котором были устроены для сплавки в слитки золотых и серебряных вещей плавильные печи (горны), неприятели отдавали также эти вещи для обращения их в слитки проживавшим тогда в Москве иностранцам – ювелирам⁷⁹. Один из таких ювелиров Николай Кампиони проживал в приходе Вознесенской, что в бывшем Варсонофьевском монастыре, церкви. И вот, перед самым почти выступлением неприятелей из Москвы, этот Кампиони обратился к священнику Алексею Маркову с письмом, в котором, между прочим, писал: «Данной мне французскими неприятелями, с угрозами, различных штук лом – серебро для сплавки я сплавил и оное у меня осталось, и я о нем вам, священнику, объявлял сего октября 7 дня... А ныне того ж месяца 17 дня все серебро в слитках вношу в церковь на пользу Вознесенской Варсонофьевской церкви, предоставляя оное в полное распоряжение вашего священства... А серебра в слитках весом четыре пуда три с половиною фунта. Также при сем неизломанных вещей: потир серебряный и вызолоченный, дискос, лжица и два блюдца серебряные, как принесены ко мне неизломанными, так и остались в целости, и я прошу возвратить в церковь, куда следует, учиня о них надлежащее объявление». Хотя вышеуказанные слитки серебра предназначались для Вознесенской церкви, но священник Алексей Марков представил их, равно и полученные от Кампиони священно-служебные сосуды при донесении преосвященному Августину, который сделал на этом донесении такую отметку: «При выезде⁸⁰ из Сретенского в Богоявленский (монастырь) серебро отдано в Чудов наместнику Константину в слитках и вещи».

В 1812 гуду священнику Алексею Маркову было 42 года. По образовательному цензу, он был «из окончивших курс Московской Академии богословского учения студентов». Человек он был семейный⁸¹.

В январе 1813 года генерал-фельдмаршал граф Николай Иванович Салтыков возбудил перед обер-прокурором Св. Синода князем А. Н. Голицыным ходатайство о награждении «знаком отличия» священника московской Троицкой, что в Троицкой, церкви Георгия Семенова. Сообщая об этом ходатайстве преосвященному Августину, епископу Дмитровскому, на «его уважение», князь Голицын просил его «не оставить без особенного внимания вышеуказанного ходатайства графа Салтыкова⁸². Из сведений, представленных преосвященному Августину из Московской Духовной Консистории о вышеозначенном священнике Георгии Семенове, видно, что он обладал сравнительно высоким образовательным цензом, «был из окончивших в Московской Академии богословия студентов»⁸³. Во священника был рукоположен к Димитриевской, у Тверских ворот, церкви 25-го июня 1780 г. До перемещения к Троицкой церкви священник Георгий Семенов проходил должность благочинного в Никитском и Сретенском сороках⁸⁴. Но в чем собственно заключались особенные заслуги священника Георгия Семенова в нашествие неприятелей на Москву в 1812 году, побудившие графа Салтыкова ходатайствовать об его награждении знаком отличия? Нам кажется, что об этом всего лучше выслушать простой и бесхитростный рассказ самого о. Георгия. Вот этот рассказ, изложенный им в репорте преосвященному Августину от 27-го февраля 1813 года:

«Я, именованный, во время нашествия неприятелей в Москву, стараясь о церкви и о утвари ее, был неотлучно в оной до тех пор, когда приехала французская гвардия, и, разбив с обеих сторон двери, где, мне грозя смертью, грабила; тогда я от страха, уже лишившись от пожара и дома, и своего имения, имея у себя семейство, принужден был на несколько времени скрыться. Потом, опять пришел в церковь, спас в ней иконостас от пожара и, сколько мог, сохранил в ней ризницу, серебра с пуд, книги и прочую утварь. Тогда, видя от страха умирающих христиан и требующих исповеди и причащения Святых Таин, испросил дозволения от французского дивизионного генерала и командира Димильё служить божественную литургию и на которой поминать всероссийского Императора со всею Августейшей Его фамилией, а для беспрепятственности службы приставлен был караул. Почему с 24-го числа сентября, на день храма преподобного Сергия, с вечера всенощное бдение отправлял, а поутру освятил воду, кропил всю церковь, при многочисленном стечении народа, и божественную литургию совершил. Потом и во все дни служил и многих постившихся и изнуренных от страха людей Святых Таин приобщал; в тоже время каждый день, как в моем приходе, так и в других шести приходах исправлял все требы, как-то: родильницам молитвы, крещение младенцев, исповедь, причащение, елеосвящение и погребение умерших».

В приведенном выше рассказе о. Георгия сообщаются одни лишь голые факты, но над некоторыми из них нельзя не задуматься, нельзя оставить их без некоторых дополнительных разъяснений. О. Георгий, например, говорит, что он «испросил у французского генерала Димильё дозволение совершать божественную литургию» и «что для беспрепятственности службы к Троицкой церкви был приставлен караул». Читая эти строки, подумаешь, что здесь дело идет о самом спокойном, мирном времени и о каком-нибудь, отличающемся большою доступностью русском генерале. А между тем, и «это дозволение» и «этот караул к церкви» стоили, по всей вероятности, для о. Георгия больших трудов и хлопот, были сопряжены для него с разного рода неприятностями и даже, может быть, с личными оскорблениями, которые он мужественно претерпел во имя пастырского долга. Не нужно забывать, что это было военное время, что Москва была в полном обладании неприятелей и что все законы мирного времени, которыми управляются общества и государства, в это время бездействовали. Нельзя не обратить внимания и на то, что о. Георгий, по его собственным словам, совершал все христианские требы, кроме своего прихода, еще в шести других приходах. Эти шесть приходов с присоединением седьмого, Троицкого, в Троицкой, и тогда, как и теперь, занимали обширное пространство, хотя конечно, и с менее многочисленным народонаселением, чем в настоящее время. И вот, стоя на страже духовных, религиозных нужд этого народонаселения, о. Георгий, как самоотверженный пастырь, каждый день должен был путешествовать в разных направлениях по территории означенных приходов и здесь, в уцелевших от пожара подвалах и подземельях, отыскивать всех тех, кому нужно было преподать утешения св. христианской веры. Имея в виду, что в то время по Москве, находившейся на военном положении, разъезжали конные неприятельские патрули, подвергавшие обыскам и даже захвату в плен всех тех, кто, при встрече с ними, казался почему-либо подозрительным и что, с другой стороны, в это же время мародерство в Москве также практиковалось в самых широких размерах и сопровождалось насилиями всякого рода, надобно думать, что о. Георгий, предпринимая свои ежедневные пастырские путешествия по семи приходам, никогда не имел уверенности в том, что благополучно возвратится из этих путешествий домой целым и невредимым. Но Господь хранил и сохранил своего верного служителя от всех напастей грозного военного времени. Не подлежит также сомнение, что о. Георгий был большой патриот и всею душою, как верноподданный, был передан Государю Императору и всему Царствующему дому. Это видно из того, что своей настойчивостью он добился того, что ему было дозволено французским генералом на божественной литургии «поминать Всероссийского Императора со всею Его Августейшей фамилией». А, ведь, в Москве в это время неприятелями было организовано свое особое управление столицею, которая была разделена на участки, с особыми французскими начальниками-комендантами и императором в ней считался Наполеон...

Получив от преосвященного Августина, епископа Дмитровского, позволение «вывезти» из Москвы храмовую чудотворную икону Божией Матери Грузинской и уже наняв для сего подводы, священник Василий Гаврилов должен был однако же остаться в Москве, так как нанятые им подводы были захвачены русскими войсками для раненых, других же подвод сыскать было нельзя. Тревожные военные обстоятельства, воспрепятствовавшие ему выехать из Москвы с означенною иконою, побудили этого священнослужителя без промедления принять некоторые экстренные меры, которые в данном случае представлялись необходимыми. И первою такою мерою было сокрытие в разных потаенных местах чудотворной иконы Грузинской Божией Матери и всей церковной утвари. Начавшееся в Москве страшные опустошительные пожары угрожали и Грузинской церкви, и вот, чтобы хотя в некоторой степени обезопасить ее с этой стороны, священник Василий Гаврилов заблаговременно заготовил в церкви «великое количество воды», чем и сохранил в целости от огня внутренность храма, на котором лишь сгорела крыша. Надобно заметить здесь, что Грузинская церковь в это время представляла собою большой склад частного имущества, которое было снесено сюда, как причтом, так и прихожанами, здесь, в церкви, проживавшими. Три недели, днем и ночью, являлись неприятели в Грузинскую церковь и грабили как частное, так отчасти и церковное имущество, разумеется, то, которое осталось неубранным. Но вот самый рассказ священника Василия Гаврилова об обстоятельствах, при которых Грузинская, на Воронцовом поле, церковь сравнительно немного пострадала от неприятелей в 1812 году.

«Хотя я и получил от Вашего Преосвященства, говорит означенный священник в своем донесении (от 5 декабря 1813 г.) преосвященному Августину епископу Дмитровскому позволение, чтобы, взявши образ Божия Матери Грузинские, выехать с причтом моим мне и двумя, находящимися на карауле при оном образе солдатами, но как наемные нами подводы были захвачены нашими войсками для раненых солдат, а других подвод сыскать мы не могли, то по сим обстоятельствам принуждены мы были остаться в Москве как для охранения утвари церковной, так наипаче для образа выше упоминаемого. Как вся церковная утварь, так и образ Божия Матери в разных сокровенных местах нами положены, из коих, по выходе неприятеля и по вступлении в Москву полиции, нами вынуты и находятся все в целости. На показанной церкви крышка вся сгорела, а внутренность, с помощью других людей, в то время находившихся в церкви, с приготовлением заблаговременно великого количества воды, от пожара сохранили. После сего пожара неприятели, вторгнувшись в церковь и разбив двери, с великою жестокостью наше и прочих людей, укрывавших от огня имение, начали грабить, которое грабительство продолжалось денно и нощно, три недели беспрестанно. Во все сие время их грабительства многие из них о утвари церковной нас допрашивали, но мы через знающего по-французски, укрывавшегося в церкви нашей прихожанина, ответствовали: как в оной церкви сокровище было дано от казны, то правительство оное для сохранения и взяло. Что касается престолов, то я и дьякон и касаться не допустили. Ибо, предупреждая их, сами подымали и одежды, и срачицы для осмотра, также снятые нами антиминсы сохранены в целости. Других же скаредных и скверных дел от них не было. Итак, церковь от осквернения сохранена и урону во всех церковных вещах никакого не имеется, исключая на церкви крышки. Дома как священно-церковно-служительские, так и приходские, все сгорели. Впрочем, жителей в нашем приходе в каменных подвалах и оранжереях имеется человек до ста.⁸⁵

Священник Василий Гаврилов в 1812 году, имел 44 года от роду, вдов; по образованию он был из окончивших курс Богословского учения. К Грузинской церкви во священники он был произведен из дьяконов Преображенской, в Наливках, церкви, в 1800 году.⁸⁶

Деятельность этого священнослужителя во время пребывания в Москве неприятелей в 1812 году протекала «среди всех ужасов, причиняемых свирепостью врага»⁸⁷, и, хотя не сопровождалось кровавыми столкновениями с неприятелями, но однако же она также почтенна, как и тех его собратий, которые претерпели от них за верность служебному долгу истязания и раны. Пользуясь удобствами своего местожительства в Запасном дворце, который представлял собою⁸⁸ огромное трехэтажное каменное здание, священник Григории Гаврилов дал у себя пристанище некоторым совсем несчастным, лишенным такового пристанища. Из отношения начальника Московского Дворцового Управления П.С. Валуева к преосвященному Августину от 13 февраля 1813 года⁸⁹ видно, что у означенного священника укрывались: 1) жена полкового священника с тремя малолетними детьми, 2) церкви Архангела Гавриила израненный священник Василий Петров и при нем три служителя, 3) той же церкви диакон Михаил Григорьев с женою и 4) Ваганьковского кладбища священник Андрей Михайлов с семейством из шести человек, всего 16 человек. Без сомнения, священник Григорий Гаврилов должен был довольствовать и пищей вышеуказанных лиц, принятых им под свой гостеприимный кров. И это – в такое время, когда все предметы первой необходимости можно было в Москве добывать с чрезвычайными затруднениями, и притом какими-либо особенными путями.

В особенную заслугу священнику Григорию Гаврилову должно быть поставлено также и то, что он не только сохранил в целости Ианнуариевскую церковь и ее имущество, но также ризницы и некоторые священные вещи, принадлежащие другим церквам. Так им были сохранены: 1) ризница и прочие вещи Трехсвятительской, у Красных ворот, церкви, 2) ризница и прочие вещи Николаевской, при Куракинском богаделенном доме, церкви, 3) три антиминса Архангельской, на Чистых прудах, церкви, 4) два антиминса Измайловской Дворцовой церкви и 5) церковная утварь и прочие вещи Михайло-Архангельской, что в Слободском Дворце, церкви⁹⁰. Отмечая заслуги священника Григория Гаврилова, вышеупомянутый начальник Дворцового Управления П. С. Валуев указывает, между прочим, на то, что означенный священник во время неприятельского нашествия «в своей церкви не преставал приносить Богу жертву с обычным звоном и молением о здравии Благочестивейшего Императора нашего и о даровании ему на врагов победы»⁹¹. Приносил Богу жертву, то есть совершал литургию – с обычным звоном. Это редкий⁹², замечательный случай оказательства православного богослужения со стороны мужественного и неустрашимого Московского священнослужителя, имевший место в такое время, когда все, оставшиеся в Москве жители, дрожали за свою жизнь и скрывались от неприятелей в разных потаенных местах. А это моление за литургией о здравии Государя Императора и о даровании ему победы на врагов о чем ином свидетельствует, как не о патриотических чувствах, воодушевлявших священника Григория Гаврилова? Наконец, надобно помянуть благодарным словом и те труды сего священника, которые он разделял с некоторыми своими собратьями и которые состояли в том, что священник Григорий Гаврилов «как в городе (Москве), так и в ближних селения, куда призываем был, ходил с требою, не упуская никакого случая быть по должности своей на пользу христианам»⁹³. Это значит, что он был одним из усердных деятелей внутренней миссии, которая, при разрушении всего строя приходской жизни, сама собою возникла в злосчастное время, переживаемое Москвой, и которая в лице не малочисленных представителей столичного духовенства энергически поддерживала в первопрестольной столице биение пульса церковной жизни... Разорены, разграблены и осквернены были в ней храмы, но нравственные силы тогдашнего духовенства, проявившиеся среди ужасов военного времени, были слишком могущественны для того, чтоб могли быть подавлены и побеждены насилиями и жестокостями...

В «доношении» Св. Синоду от 13-го марта 1813 года преосвященный Августин, епископ Дмитровский, относительно этих двух священников писал, что они «во время бытия неприятельского в Москве» неопустительно отправляли Богослужение в Екатерининской, что в Воспитательном доме, церкви, и по дому одному все исправляли требы».⁹⁴ Возникает вопрос: а где же были в нашествие неприятельское местные священники Георгий Илларионов и Михаил Ильин?⁹⁵ Их, несомненно, в это время не было в Москве. Когда, перед вступлением неприятелей в Москву, из Воспитательного дома были вывозимы в места, которые казались наиболее безопасными от неприятелей, «большие возрасты мальчиков и девиц, равно и все институтские девицы»⁹⁶, очевидно, что и священники Воспитательного дома Георгий Илларионов и Михаил Ильин отправились вместе с ними в невольное изгнание из Москвы.

Несмотря на то, что по указанной причине население Воспитательного дома несколько сократилось, нельзя однако же сказать, чтобы оно было незначительным. Остались в нем масса детей младенческого возраста, а также множество разного рода служащих. Кроме того, во время нашествия неприятельского в Воспитательном доме нашли себе убежище более шести тысяч ограбленных и разоренных Московских жителей. Здесь же было не мало и раненых русских воинов. Всё это собственно-русское население Воспитательного дома было размещено с большими, конечно, затруднениями в одной его половине, другую же половину занимали раненые воины неприятельские, число которых простиралось до 1500 человек⁹⁷. Нельзя не отметить здесь того, что среди грабежей и насилий, чинимых неприятелями, Воспитательный дом был, так сказать, застрахован от них и не испытал ничего подобного. И вот почему. Когда перед вступлением в Москву Наполеон с Поклонной горы рассматривал ее в зрительную трубу, то он заметил одно громадное здание и, узнав, что это – Воспитательный дом, находящийся под покровительством Вдовствующей Государыни (Марии Феодоровны), приказал немедленно поставить к нему охранительную стражу⁹⁸. Вступив в Москву, Наполеон призвал к себе директора Воспитательного дома И.А. Тутолмина⁹⁹, который «начальством был оставлен в Москве и отличался беспримерною ревностью, деятельностью и неустрашимостью». Личные объяснения Тутолмина с Наполеоном произвели на последнего весьма благоприятное впечатление и еще более расположили его в пользу Воспитательного дома. Отпуская Тутолмина домой, Наполеон сказал ему: «я желал бы все здания здешней столицы видеть в такой же сохранности, как ваш Воспитательный дом». И действительно, эта «сохранность» во все время пребывания неприятелей в Москве одинаково простиралась на все части этого обширнейшего здания, не исключая и находящейся в нем Екатерининской церкви. В то время, как большая часть столичных церквей были разграблены и поруганы самым злым поруганием, церковь сия, по словам преосвященного Августина «осталась неприкосновенною неприятелями» (от неприятелей)¹⁰⁰. Но кто же будет, кто должен служить в этой церкви, в виду выбытия из Москвы местных священников – Георгия Илларионова и Михаила Ильина? А служить настояла крайняя необходимость. Собравшаяся в Воспитательном доме громадная масса пришлого, постороннего для сего дома, народа, конечно, жаждала утешений св. христианской веры в св. таинствах покаяния и причащения, жаждала молитвенно-церковных общений с Господом... То несомненный факт, что в это время в тех немногих церквях Москвы, где совершалось богослужение, почти все присутствовавшие в них богомольцы были в тоже время и причастниками св. Таин. Не нужно забывать и того, что из Воспитательного дома были вывезены лишь «большие возрасты мальчиков и девиц, а дети младенческого возраста, как замечено выше, оставались в нем. Их нужно было также причащать св. Таин, да и смертность среди детей конечно была не малая, требовавшая частых отпеваний умерших младенцев. И вот в этих-то, крайне затруднительных обстоятельствах для Воспитательного Дома, явились к нему на помощь единственно по своей доброй воле два приходских священника: – Максимовский, на Варварке, Игнатий Иванов и Рождественский, на Стрелке, Алексей Иванов и с большим усердием обслуживали духовные, религиозные нужды всех православных насельников Воспитательного дома во все время пребывания неприятелей в Москве. Чтобы вполне понять, до какой степени эти два священнослужителя были проникнуты самоотверженною любовью к ближним, и вообще как высоко они держали то святое знамя, под которым призваны были служить, надобно принять во внимание то обстоятельство, что оба они находились в это время в самом несчастном, бедственном положении¹⁰¹. Они лишились собственных домов, которые сгорели, и всего имущества, которое было разграблено. Храмы, при которых они служили, также были разграблены и обгорели, а приходские Дома уничтожены пожаром. Горечь положения их увеличивалась еще и тем, что вместе с ними страдали и их семейства. Об одном из них священнике Игнатии Иванове достоверно известно, что он имел жену и двух сыновей¹⁰². Невольно преклоняешься перед величием, силою и твердостью духа этих скромных, смиренных служителей алтаря Господня, которые, забыв о себе, с такою полною готовностью отдали себя на служение тем несчастным, которые силою тогдашних тяжких обстоятельств были заключены в Воспитательном доме. Не излишне здесь для характеристики указанных священников заметить, что как священник Игнатий Иванов, так и другой священник Алексей Иванов были «из окончивших курс богословского учения студентов»¹⁰³, следовательно принадлежали к образованному столичному духовенству.

Подобно Воспитательному Дому, и другое благотворительное учреждение в Москве, Голицынская «Публичная» больница в нашествии неприятелей на Москву находилась в сравнительно благоприятных условиях относительной безопасности со стороны неприятельских вторжений в нее. Эконом означенной больницы Цингер имел возможность испросить для охранения больницы караул сначала у князя Понятковского, а потом у маршала Даву, который поставил к Голицынской больнице стражу из 30 солдат. В больнице имели пребывание французские врачи, которые пользовали как русских больных, так и тех, которые принадлежали к неприятельской армии. Кроме того, в Голицынской больнице собралось еще до 500 человек из числа тех Московских жителей, которые, лишившись жилищ и всего имущества, нашли здесь убежище и были довольствуемы пищей из хозяйственных запасов больницы, оставшихся нетронутыми¹⁰⁴. Несмотря однако же на то, что Голицынская больница была охраняема стражею в составе довольно значительного воинского отряда, в ней имели место, может быть, отдельные, исключительные случаи насилий, и притом в самой жестокой и бесчеловечной форме. Об одном из таковых случаев сообщает М.А. Волкова в письме к В.И. Ланской. «В Голицынской больнице, говорит г-жа Волкова, в церкви, на (в ?) алтаре, нашли мертвую девочку одиннадцати лет, бывшую жертвою самого гнусного злодейства»¹⁰⁵.

Вообще жизнь случайных и постоянных обитателей этой больницы, по словам главного ее Директора князя С.М. Голицына, протекала «среди всех страхов»¹⁰⁶. Эти страхи, без сомнения, были вызваны неуверенностью в безопасности от неприятельских нападений на больницу и особенно тяжело должны были отзываться на положении больных, которые являлись теперь совершенно беспомощными. Нашелся однако человек, который принимал в них живое участие, поддерживал в них бодрость духа и «утешал всех тех, кои могли призывать его»¹⁰⁷. Это был священник при означенной больнице Исидор Димитриев. Собственно, местом его постоянного служения была Рождественская церковь, что в доме княгини Анны Александровны Голицыной, в Голицынскую же больницу он был откомандирован на время. Не получив никакого школьного образования¹⁰⁸, он умел выработать в себе прекрасные качества, отличающие истинных добрых пастырей. Несмотря на свое случайное, временное нахождение в означенной больнице, священник Исидор Димитриев был как бы родным отцом для тех многочисленных больных, которые составляли главное население Голицынской больницы, и оставался вместе с ними все время неприятельского нашествия на Москву, «показав, по словам вышеупомянутого Директора Голицынской больницы князя Голицына, отличный опыт попечения и усердия к выполнению своего долга»¹⁰⁹.

Весьма важное нравственное значение для обремененных болезнями и скорбями и вообще для всех, живущих в доме Голицынской больницы, имело то обстоятельство, что «во все продолжение того несчастного времени священник Исидор Димитриев по собственному благорасположению совершал в больничном храме богослужение»¹¹⁰. Совершал по собственному благорасположению – это показывает, что тут мы встречаемся с иереем благоговейным, исполненным веры и любви к Господу, частое духовное общение с которым посредством церковной молитвы и таинства св. Евхаристии было живою потребностью души сего священнослужителя...

Неутомим он был и в совершении «всяких треб по дому больницы»¹¹¹. Нет надобности говорить, что главными и наиболее частыми требами в это время были напутствие больных и отпевание умерших из них. И здесь никто не мог пожаловаться, что этот пастырь приходил поздно к исполнению своих священных обязанностей. Но область пастырского действия священника Исидора Димитриева не ограничивалась одною только Голицынской больницей. «Подвергая жизнь свою крайней опасности, он, по словам князя Голицына, исполнял требы и в других приходах»¹¹². Здесь, конечно разумеются приходы, лежащие в окраинной местности, занимаемой Голицынской больницею, в более или менее близком расстоянии от нее. Теперь, при современных условиях столичной жизни, подобного рода выражения: «исправлял требы в других приходах» звучат необыкновенно просто и не заключают в себе ничего особенного, но сто лет тому назад, в Москве, в бедственное время 1812 года, эти выражения обозначали собою великий пастырский подвиг, который могли родить лишь истинная, горячая любовь к ближним и сугубая пастырская ревность о спасении их душ...

Так именно и смотрел на самоотверженную «на пользу церкви и ближних» деятельность священника Исидора Димитриева и ближайший его начальник князь Голицын¹¹³.

Это была личность особенная, можно сказать, исключительная. Образование священник Максим Иоаннов получил в Московской академии, где окончил богословский курс. Из ряда своих сверстников и товарищей по академии он заметно выделялся превосходным знанием иностранных языков, которое он употребил на пользу отечественной православной церкви. По свидетельству одного официального документа (послужного списка), священник Максим Иоаннов „много трудился в переводе духовных книг с иностранных языков». При этом он обладал не только книжным знанием сих языков, но мог также свободно говорить на них, особенно на французском языке.

Во священника Максим Иоаннов рукоположен в 1797 году и в 1812 году ему было 45 лет. В нашествие неприятелей на Москву он оставался в столице и сохранил все имущество церкви, при которой служил. Как и где сохранил – неизвестно. Знание французского языка и уменье свободно изъясняться на нем открыли для священника Максима Иоаннова возможность входить в ближайшие, непосредственные сношения с неприятелями и до некоторой степени облегчать тяжесть положения своих соотечественников, «смягчая жестокость неприятеля». Были даже случаи, когда он своим «заступлением» перед неприятелями «споспешествовал» тому, что некоторые из его соотечественников избавлялись от угрожавшей их смерти. Как человек глубокой веры и благочестия, священник Максим Иоаннов «всех прочих, страдавших с ним, утешал и ободрял учением евангельским». Замечательно также бескорыстие этого священнослужителя. Вскоре, по выходе неприятелей из Москвы, священник Максим Иоаннов где-то купил перину и в этой перине оказались зашитыми 700 рублей. Это был целый капитал, которым, однако он не решился воспользоваться в своих личных интересах, а распорядился им по-другому... Именно: две части сего капитала он внес в пользу бедных в Приказ Общественного призрения, а третью пожертвовал в Российское Библейское Общество. А, ведь, он сам, этот достойный московский священнослужитель, находился в это время «в крайней бедности и разорении» ...¹¹⁴

Это было августа 1812 года. Спешно уложив в ящики икону Богоматери Смоленскую, а также кресты, евангелия, сосуды и другие драгоценные церковные вещи, игуменья Московского Новодевичьего монастыря Мефодия в 7 вечера прибыла на Саввинское архиерейское подворье. Здесь она приняла напутственное благословение от преосвященного Августина и затем отправилась вместе с прочими настоятелями монастырей в Кремль, назначенный сборным пунктом при отправке из Москвы в другие, более отдаленные от нее города, соборных и монастырских ризниц.¹¹⁵ В распоряжении игуменьи было три тройки, «вытребованные из удельной конторы».¹¹⁶ Ехала она в Вологду, куда и прибыла, вместе с другими обозами, 3-го октября¹¹⁷, то есть ровно через месяц, по оставлении Москвы. Это был долгий и трудный путь, но он избавил игуменью Мефодию от многих тяжелых, мучительных переживаний, связанных со вступлением неприятелей в Москву и пребыванием их в Новодевичьем монастыре. Встретить этих незваных гостей и целый месяц быть с ними в постоянных соприкосновениях выпало на долю казначеи Новодевичьего монастыря монахини Сарры, которая «дала обет Богу жить не исходно в этом монастыре»¹¹⁸. Остались вместе с Саррою и другие, может быть, не все монахини, а также монастырские протоиерей Алексей Иоаннович и диакон. В стенах монастыря нашли себе приют и мирские люди обоего пола, до 150 человек. 1-го сентября, в ожидании дальнейших событий, казначея Сарра приказала заложить ворота бревном и крепче припереть их, но эта мера предосторожности оказалась излишнею. Французы вступили в Москву с 2-го на 3-е сентября, а уже 4-го сентября к запертым монастырским воротам явился весьма значительный воинский отряд с двумя пушками, которые были поставлены против ворот. По приставленным к монастырской стене слегам один из солдат перелез через стену, велел монастырским служителям отпереть замки, и – монастырские ворота были открыты. В монастырь вошли два генерала с несколькими рядовыми. Первые лица, которые генералам попались на встречу, были казначея Сарра и, рядом с нею, монахини. «Из ворот, говорит современник-очевидец, вышли (упомянутые генералы) в монастырь, тут стояла казначея и монахини, они кланялись и просили о помиловании»¹¹⁹. В особенности казначея упрашивала, чтобы не был сожжен монастырь. «Не мы это делаем, отвечали французские генералы, – а русские, почему для безопасности вашей поставим караул». Действительно, по осмотре монастыря и монастырских церквей, ими снаружи были поставлены сторожевые пикеты¹²⁰. Да и внутри монастыря поставили караул и приказали, «чтобы опричь их никого не впускать, а нам, говорит очевидец, приказано: если постучат, то отпереть ворота. «Так простились и ушли к Милюкову»¹²¹. Вообще первое посещение монастыря неприятелями произвело на обитателей его и на казначею Сарру благоприятное, несколько успокоительное впечатление, но оно скоро сменилось совсем иного рода впечатлениями... 8-го сентября в Новодевичий монастырь явился какой-то французский генерал и, остановившись в келлиях игуменьи, стал требовать у казначеи Сарры вина и пива, но так как в монастыре подобного рода напитков не было, то отказ казначеи в них привел этого генерала в большое раздражение. Махая саблею и всячески угрожая Сарре, он в самой грубой форме стал требовать теперь хлеба и масла. И волей-неволей нужно было исполнить это настойчивое требование. Казначея доставила ему пять больших крупичатых хлебов, полтора пуда коровьего масла, полтораста яиц и пять пудов крупичатой муки. Набрала она по его требованию, и 25 рублей серебряною монетою, за которые получила от него 25-рублевую ассигнацию. В другой раз тот же генерал уже сам просил у нее ассигнаций в обмен на медные деньги¹²².

Через некоторое время в монастырь опять явились генералы, те самые, которые ранее приходили сюда из дома Малюкова. В сопровождении казначеи Сарры и монастырского протопопа, генералы произвели самый подробный, тщательный осмотр всех монастырских помещений, при чем спросили казначею, «кого в монастырь поставить, армейских или мирских полоненных»¹²³. Казначея просила дать ей подумать об этом два дня, на что генералы согласились. «А как два дни прошли, то приходит (от упомянутых генералов) к казначее немец и у казначеи спрашивает, кого вам в монастырь поставить. На это протопоп сказал, что мы согласны пустить солдат. В тот же день солдаты взошли и заняли все кельи и храмы, и сады, и подвалы, опричь собора, а сами (генералы) пошли в игуменскую келью, а напротив ворот выставили шесть пушек за канавою, а позади пушек походные три кузницы на колесах. А ворота были забраны лесом и завалены песком до верху и сделана батарея, лесом же забранная с трех сторон, длиною 10 сажен, поперек 4 сажени, вышина 10 аршин»¹²⁴. Сколько беспокойств и мучительных тревог должна была испытать казначея Сарра, в виду прибывших в монастырь многочисленных, новых постояльцев! Но благоразумные и тактичные действия казначеи снискали ей уважение и доверие со стороны французских военных властей и это обстоятельство способствовало тому, что постояльцы вели себя сравнительно сдержанно. Для монахинь отвели три особые помещения, при чем был генералом отдан строгий приказ, чтобы никто из солдат отнюдь не входил в эти помещения. Монастырские запасы (мука, крупа и прочее) были поровну разделены между монахинями и солдатами. Служба в монастыре, и с благовестом, шла своим чередом. Служил в соборной церкви упомянутый выше протопоп Алексей Иоаннович¹²⁵, с диаконом, а пели монахини. Многие из неприятелей заходили в церковь, не молились, но стояли благочинно¹²⁶. Но одно только обстоятельство казалось казначее Сарре подозрительным, предвещающим нечто недоброе, это – канавки, которые были проведены французскими солдатами под собор, колокольню, под церкви и кельи. Тут у собора и у колокольни были навалены пороховые ящики и бочонки. Предчувствие не обмануло казначею. 6-го октября всем монастырским обитателям было объявлено, чтобы те, кто хочет спасти свою жизнь, выходили из монастыря. «Вам-де не снести военных действий», говорили французы¹²⁷. И многие оставили монастырь, но казначея Сарра, верная своему обегу, осталась в монастыре вместе с монахинями – некоторым, вероятно, количеством их. Какое мужество! Какая неустрашимость! Это были жертвы, в живом религиозном воодушевлении сами себя обрёкшие на смерть под развалинами дорогой им обители... Выступление французов из Новодевичьего монастыря было назначено в 10 часов вечера с 8-го на 9-е октября. «Как стали собираться, говорит упомянутый выше очевидец, то среди монастыря накидали ранцев, шинели, и старых рубах и зажгли для свету, потому что ночь была темная – это был одиннадцатый час вечера. Генералу была подана верховая лошадь... Забили в барабан тревогу, а генерал кричит: солдат, солдат! Вот так бегут (солдаты), как вода течет»¹²⁸. Но, с уходом последнего французского солдата из Новодевичьего монастыря, начался один из самых трагических моментов в его истории, обессмертивший имя казначеи монахини Сарры. С поспешностью, какую только можно представить, она вместе с монахинями бежит в кельи монастырские, где жили солдаты, и что же видит? – «в кельях везде была солома и везде был порох, как-то на окнах и на лавках»¹²⁹. Горели свечи, которые сейчас же были потушены монахинями. Ужас объял и казначею, и бывших с нею монахинь, когда они бросились из келий в подвал под собором. Здесь стояли шесть ящиков патронного пороха и шесть бочонков с порохом раскупоренных и на всех этих страшных разрушительных, военных припасах лежали уже зажженные фитили¹³⁰. Опоздай Сарра с своими монахинями хоть на несколько минут или даже, может быть, секунд прибежать сюда, и произошло бы величайшее бедствие, какое только мог с отчаяния и злобы придумать мстительный, кровожадный неприятель. Господь сохранил эту энергичную, самоотверженную женщину и через нее Новодевичий монастырь от угрожавшего ему ужасного разрушения. Фитили были потушены, а в порох была налита вода. Потушен также был начинавшийся пожар в монастырских церквях от свечей, прилепленных неприятелями к иконам и иконостасам. В воспоминание о сем событии в Новодевичьем монастыре ежегодно, с разрешения преосвященного Августина, совершается крестный ход 9-го октября вокруг монастыря и, кроме того, в нем устроен придельный храм в честь апостола Иакова Алфеева, празднуемого в сей день.

Тяжелое положение Московского духовенства, проявившего в 1812 году, в нашествие неприятеля на Москву, столько мужества и самоотвержения, было бы изображено с недостаточной полнотой и вообще было бы односторонне освещено, если бы при этом совсем не было обращено внимания собственно на частную жизнь сего духовенства, на его семейные отношения. В круге высших интересов, управлявших церковно-патриотическою деятельностью Московского духовенства, и эти отношения имели свое значение, которое так или иначе не могло не отразиться и на означенной его деятельности. Мы знаем, что в неприятельское нашествие на Москву многие Московские священнослужители, не покинувшие столицы в это время, подвергались жестоким истязаниям и даже самой смерти. А что же – их семейства, которые не хотели или не могли укрыться от неприятелей вдали от Москвы? И здесь, среди этих несчастных семейств, можно было иногда встретить сцены, запечатленные трагическим характером, можно было встретить во многих случаях не иное что, как пророческое: рыдание, и жалость, и горе... Прекрасною иллюстрацией сказанного может служить один дневник,¹³¹ в котором описаны приключения в 1812 году священника Московской Преображенской, во Спасской, церкви Сергия Ивановича Розонова и его семейства и из которого здесь заимствуются некоторые более характерные и интересные факты, обрисовывающие Московское духовенство именно со стороны его семейных отношений.

«1812 года, августа 26 дня, по случаю крестного хода из Сретенского монастыря с чудотворными иконами Богоматери Смоленские и Владимирские вокруг Белого города, священник Сергий Иванович от долговременного и продолжительного пути сделался болен перемежающеюся лихорадкой. По причине сей тяжкой болезни, притом обремененный заботами по церкви и окруженный большим семейством, он не мог найти вдали от Москвы места, куда бы отправить свое семейство, и – оно осталось при нем. Впрочем 30 августа ему представился случай отправить в село Щеглятьево (в 70 в. от Москвы, не вдалеке от Серпухова) к родственнику-священнику сына Ивана 4-х лет, дочь Анну 10-ти лет, тещу и свояченицу, девицу Любовь. Трогательное, слезное было прощание с ними... Прихожанин Спасской церкви, помещик Дроздов, отъезжавший во Владимир, также изъявил согласие взять с собою старшую дочь о. Сергия Александру, 13-ти лет. При прощании с нею, отец, мать, сестры и все домашние плакали по ней, как по умершей, а она – по них. «От стесненного скорбью сердца, говорит очевидец, отец упал в беспамятстве и едва мог прийти в себя». Затем в семействе о. Сергия осталось восемь человек: он с женою Надеждою Егоровною, трое детей: Олимпиада 9-ти лет, Федосья 5-ти лет, сын Илья 2-х месяцев, родной дядя, бедный и бесприютный, престарелая нянька и служанка...

2-го сентября... багровое зарево показалось над городом... Это загорелись Гостиный Двор и Каретный ряд и, час от часу увеличиваясь, пламя разлилось по всей Москве. От страха наступающих бедствий у всех опустились руки и сон бежал от глаз... 4-го сентября... при сильном, порывистом западном ветре, пожар приближался к приходу о. Сергия... Надежда Егоровна, измученная трудами и заботами о детях и о всем доме, подошла к супругу своему и спрашивает его: «что это с нами делается, Сергей Иванович?» Он, обливаясь слезами, отвечал ей: «что ж, друг мой, пожили мы в благополучии, тихо и спокойно, надобно покориться воле Божией. Блаженными теперь почитают тех, которые с миром почили прежде нас; они не видели этих страхов и бедствий, которые мы теперь терпим» ...

В полдень въехал на двор о. Сергия Наполеоновский гвардеец, высокого роста; лошадь привязал к крыльцу и вошел в комнаты... Он пошел искать по комнатам серебра, осматривал шкафы и комоды, но в них ничего не нашел. Сергей Иванович увел детей в сад, а жена его с грудным ребенком ушла в мезонин и здесь, цепенея от страха, стояла перед образом Божией Матери и молилась о спасении ее с младенцем. Гвардеец поднялся и в мезонин, но, порывшись в детских игрушках, воротился назад и уехал...

5 сентября... с утра стали собираться в путь, но – куда? Троих – дядю Василия, няньку и кухарку отправили с провизией на пруд, называемый Балкан, и велели им там дожидаться своих хозяев. О. Сергий взял на свое попечение двух детей Олимпиаду и Федосыю, а у жены его Надежды Егоровны был на руках младенец Илья. Перед уходом из дома о. Сергию понадобилось за чем-то сходить в церковь. Заперев церковь, он спешил домой, как вдруг наскочили на него четыре поляка и окружили его с криком: а, попе, попе! О. Сергий вырвался от них и бросил им ключи от наружных замков церковных, удержав при себе ключи от внутренних... «Вбежал он в дом, говорит упомянутый выше очевидец, бледный, как мертвец, и, задыхаясь, махая руками, едва мог промолвить: бегите, бегите! Все, бывшие в доме, тут же опрометью бросились через заднее крыльцо в сад. Между тем поляки, после безуспешных попыток проникнуть в церковь, вошли с заднего крыльца в дом о. Сергия, но здесь все было пусто. Из сада беглецы удалились в каменный двухэтажный дом купца Калинина. Тут их препроводили в мезонин, но – недолго они сидели в мезонине и еще не успели опомниться, как вдруг им закричали снизу: спасайтесь, спасайтесь! Французы подъехали с фурою к дому Калинина и уже начали ломиться в ворота. Все бросились на двор в противоположную от ворот сторону. От поспешного, стремительного бегства младенец на руках Надежды Егоровны стал задыхаться. Вот и над нами, прибавляет очевидец, исполнилось слово Господа: горе непраздным и доящим в тыя дни. Наконец, о. Сергий и его семья пришли на какой-то огород, среди коего стояла небольшая изба с одним окном, покрытая картофельною ботвой и огороженная с трех сторон вместо забора плетнем. Здесь-тο и решили укрыться от наступающей темной ночи и набегов неприятельских... Все сидели в этой темнице в великом страхе и глубоком молчании ... Стало темнеть, а дети и ребенок у Надежды Егоровны весь день оставались без пищи и питья... И где же те трое с провизией, которых с утра отпустили из дому на Балкан и велели дожидаться о. Сергия? Ночью, также сидевшие с семейством о. Сергия в огородной сторожке бесприютные изгнанники прокопали в плетне большое окно и через него смотрели на пламя, пожиравшее здания. «Вот, говорили они, загорелся колокольный завод Самгина, вот перекинуло на дом столяра Шеманина и Коновалова, а вот и попов дом загорелся». В это время дети дремали и стали проситься домой. «Тятенька – домой, домой!» «Слышите, милые, сказал им отец, дом-то наш загорелся». Меньшая дочь Федосья, жалобно взглянув на отца, сказала: «так где же мы будем жить, тятенька»? Далее, слышим: «Вот занялись Дома диаконов и дьячков. Ах, вот загорелась и Спасская церковь» ... К счастью, церковь осталась цела и на ней сгорела только крыша.

6-го сентября... на рассвете известили о. Сергия, что в саду купца Калинина каким-то чудом уцелела от пожара домашняя, деревянная баня. Управитель дома предложил о. Сергию поместиться вместе с ним в этой бане. Поднялись с ночлега в сторожке и, робко озираясь во все стороны, не узнавали своей родной стороны... Огненная буря с такою свирепостью прошла всей окрестностью, что не только травы или кустарника, но ни одного дерева не осталось в садах. Огонь все полизал... Надежда Егоровнам голодным ребенком на руках, беспрестанно озиралась по сторонам и искала глазами отпущенных с съестными припасами, как вдруг из толпы народа послышался плачевный голос: батюшка, батюшка, матушка! О. Сергий и его семья оглянулись и – увидали своих, отпущенных вчера с тележкою, в которой была уложена провизия. Добравшись до бани, о. Сергий и сущие с ним несколько успокоились, благодаря Бога за то, что укрыл их от осенней холодной погоды и даровал убежище... Неприятели, почти ежедневно приходили сюда за добычею. По времени небольшой запас провизии стал истощаться. Некоторые прихожане по расположению к своему отцу духовному приносили рыбы, икры, огурцов, но все это было обгорелое и закопчённое. Крайнюю нужду стали терпеть в ржаном хлебе»... Этим и ограничиваются наши сведения о бедствиях, испытанных о. Сергием¹³² и его семейством в нашествие неприятелей на Москву. Тяжелая, грустная картина!..

А вот и еще подобного же рода скорбная повесть¹³³ где действующим лицом – один из Московских диаконов, именно диакон Петропавловской, на Якиманке, церкви Димитрий Васильевич. В первый же день, по вступлении неприятелей в Москву, незваные гости несколько раз посетили его дом и вот этот о. диакон решился уйти из Москвы с молодою женою и грудным ребенком «Но куда же мы пойдем»? спрашивала его жена. – «Куда глаза глядят, отвечал диакон: нам здесь уж места нет.» Но лишь только мы прошли шагов сто, рассказывала диаконица, как повстречались с одним из наших прихожан. «Куда идете», отец диакон? Муж говорит: «идем на авось, к Калужской заставе, посмотреть, что там делается». А тот говорит: «там стоят французские караульные и вас из Москвы не выпустят, а шли бы вы к Крымскому броду, на Орлов луг (близ Нескучного сада); туда много народу сошлось, и я с своими думаю туда пробраться.» Повернули мы к Крымскому броду и издали видим на Орловом лугу народу, что муравейник. Сели тут и мы; я стала оглядываться и прислушиваться. Чего-чего там не было: и старый, и малый, и нищий, и богатый... Корзинки с новорожденными детьми, собаки, узелки, сундуки... Погода, продолжает рассказчица, на наше счастье стояла сухая, только ночи, разумеется, были свежие. Прикроемся, бывало, всем своим тряпьем, да где сидели, там и приляжем... У молодой диаконицы таял и умирал на руках ребенок, ее первенец, от голода. С испугу она потеряла молоко, а ребенок с трудом принимал другую пищу. Москва горела... Сначала кто-нибудь из прихожан ходил к нам с Якиманки, рассказывал, что у нас пока все благополучно и что в доме Рахманова, против самых ворот нашего дома, квартируют французы и их генерала все хвалили: говорили, что никого из наших, кто остался в своей стороне, он не обижает. Раз сидим ранешенько утром, толкуем о своем горе; вдруг прибежали к нам мальчишки с Якиманки и кричат в несколько голосов: «ну, отец диакон, сгорел твой домик, весь дотла сгорел, и батюшкин, и дьячковский, всё погорело». Как я это услыхала, то себя не вспомнила, да так и взвыла; а муж взглянул на меня и говорит: «о чем ты плачешь? Видишь, всё гибнет, и мы погибнем, а ты о своей лачужке плакать вздумала». Такой он был мрачный и сердитый с того самого дня, как французы к нам пришли. Ни на что он не жаловался, а желтый такой стал и бледный, настоящим смотрел стариком... Раз, помню, идут их (неприятелей) человека четыре и несут большие мешки, должно быть что-нибудь награбили, и позвали они какого-то мещанина, да моего мужа им пособить. А Дмитрий Васильевич говорит: «не пойду, я и так еле ноги таскаю», и пошел в другую сторону. Они рассердились и бросились к нему. Один выхватил саблю и показывает, что убьет моего мужа, если он с ними не пойдет. Наши прихожане закричали: «иди, отец диакон. Ведь их окаянных не переспоришь. И я закричала: голубчик мой, не губи ты меня, не покинь меня сироту с малым ребенком». Он на мои слова не отозвался, взял мешок и пошел с ними... Как они (неприятели) ушли, муж говорит: «долго ли здесь оставаться? Кончится тем, что всех нас перебьют. Пожили около двух недель под открытым небом, довольно. Ведь у всякого зверя есть своя нора. Перейдемте в нашу церковь, там и жить будем. Хотя оно и не показано, да, ведь, некуда головы приклонить. Польют дожди, здесь хоть умирай. С нас и Господь не взыщет в такой беде». Удалось ли диакону Димитрию Васильевичу привести в исполнение свое намерение поместиться на житье в своем приходском храме, – неизвестно, но что некоторые Московские церкви в это время обращены были в обыкновенные мирские жилища, – это не подлежит сомнению. У Спаса, например, на Глинищах, близ Ильинки, собралась, как замечено выше, в церкви целая колония, в 200 человек, обездоленных Москвичей. Каждая семья жила в особом уголке. Женщины с детьми ютились преимущественно в трапезе. Поселенцы по очереди ходили добывать себе пищу. Случалось, что некоторые из них уже не возвращались назад – были или захвачены в плен неприятелями, или же были убиты ими¹³⁴.

Невыносимо тяжкою была жизнь в Москве после занятия ее неприятелями. Начались грабежи и насилия, о которых в настоящее время трудно даже составить понятие. «Касательно грабежа, говорит очевидец, утончение французов в сем роде достигло высокой степени. Не осталось такой пытки, которой они не употребили бы, чтобы допросить, где чье имение зарыто и запрятано; везде рубили и копали. Если проносили в гробе мертвое тело для погребения, останавливали и осматривали оное, даже самые могилы разрывали в чаянии найти сокровище¹³⁵. Кому удавалось избавиться от одной шайки грабителей, тот попадал в руки другой, третьей и так далее, пока разутый и раздетый, измученный и избитый, в лохмотьях, без обуви и пищи, успевал где ни будь укрыться. Женщины подвергались бесстыдному грабежу и преступным покушениям, и насилию.¹³⁶

Особенной жестокостью, кроме виртембергцев и баварцев, отличались польские уланы, питавшие смертельную ненависть ко всему русскому.¹³⁷

Скорбная повесть о страданиях Московского духовенства в 1812-м году должна быть начата с Заиконоспасского монастыря, куда неприятели ворвались вслед за вступлением в Москву. Неприятели ограбили до наготы монашествующих и затем стали употреблять их под ноши, как вьючных животных. Иеромонах Виктор был брошен ими за Новинским монастырем в Москву-реку, но он реку переплыл и, зарывшись в песок, ночевал на берегу, в кустах. Иеродиакона Вонифатия, который «по древности» не мог нести никакой ноши, также хотели утопить в Москве-реке, для чего несколько раз спускали в нее, но, наконец, отстали от этого дряхлого, полумертвого старца. Иеродиакона Владимира нагого, лишь прикрытого похищенным из церкви покровом, употребляли под ноши и едва его не расстреляли, приняв означенного иеродиакона за казака¹³⁸. Тоже самое проделали неприятели и в соседнем с Заиконоспасским Греческом, Никольском монастыре 3-го Сентября. Обнажив архимандрита Косму и братию, они заставили первого нести мешок муки, в 5 пудов весом, в один из отдаленных монастырей, что он и исполнил, прикрывшись рогожею, братия же сего монастыря должна была нести туда ограбленное монастырское имущество¹³⁹. Каким истязаниям неприятели подвергли казначея Богоявленского монастыря Иеромонаха Аарона, об этом рассказано уже выше. В Покровском монастыре, утром 4-го сентября, неприятели схватили пятерых монашествующих сего монастыря и, выведши их за заставу, подвергли жестоким истязаниям, допытываясь от них, где сокрыто монастырское имущество. Особенно пострадал один из этих монашествующих, у которого в камилавке было зашито несколько денег. его били «смертельно» за сокрытие сих денег.¹⁴⁰ Жестоким побоям от неприятелей подвергся престарелый наместник Новинского монастыря Никодим. Его с келейником привели в соборный храм, поставили на колени, приставив к их груди штыки, требуя указать, где сокрыты монастырские сокровища, но, однако нужных им указаний не получили.

Донской монастырь, на рассвете 4-го сентября, был запружен неприятелями и их повозками. Здесь были применены те же, упомянутые выше, грабительские приемы. Начали с того, что раздели монахов, требуя от них золота и серебра. Наместника жестоко избили, ризничему проломили голову, у иеромонаха Иринея изранили руки и ноги саблями и штыками. Других монахов били ружейными прикладами и палашами. Полунагие, в лохмотьях, изнуренные голодом, монахи беспрестанно были мучимы тяжелою работою.¹⁴¹

Не меньше горя и страданий испытало и белое Московское духовенство. При Московской Софийской, на набережной Москвы-реки, церкви в это время священствовал Марк Семенович Темновский, иерей благоговейный, успевший заблаговременно скрыть в тайном месте всю наиболее ценную церковную утварь и для охранения ее оставшийся в Москве. Он был вдов. Вместе с ним жили две его дочери: Екатерина, священническая вдова, и Елена, девица. 4-го сентября этот священнослужитель был захвачен неприятелями и, отправленный куда-то, очевидно, в не близкое место с какою-то ношею, целые сутки не возвращался к своим дочерям. В грустном, тяжелом раздумье сидели они на пепелище только что сгоревшего дома своего, поджидая родителя, как вдруг появился неприятельский солдат и устремился на них с целью обесчестить их. Несчастные бегут от него к сходу на Москву-реку и далее по берегу, но солдат продолжает их преследовать. Тогда обе беззащитные сестры бросились в реку, которая и спасла их от насилия и позора, скрыв в своих волнах. Не поддается описанию горе возвратившегося отца, которому очевидцы рассказали о бедственной смерти двух дочерей его, но он мужественном христианским терпением, перенес постигшее его тяжкое испытание. Собственными руками он обернул циновками всплывшие тела утопленниц и похоронил их близ Софийской церкви. По выходе неприятелей из Москвы, тела их были вынуты из земли и погребены на Калитниковском кладбище, где рядом со своими несчастными дочерями был в 1826 году похоронен и отец их Марк Семенович Темновский¹⁴².

А вот еще случай, не имевший по совершенно случайной причине трагического конца, но, однако достаточно характерный для более полного понимания тогдашних тяжких переживаний Московского духовенства. 3-го сентября, поздно вечером, когда пылало Замоскворечье, шайка поляков с зажженными в руках свечами ворвалась в дом священника Троицкой, на Шаболовке, церкви Спиридона Герасимовича. Это был уже престарелый священнослужитель, совершавший службу Божию с 1782 гола¹⁴³. Грабители разбрелись по разным комнатам, ломали замки, раскалывали сундуки, били посуду и раскидывали разный домашний скарб, но, нигде не найдя ничего драгоценного, окружили священника и с яростью кричали: «поп, сказывай, где ты сховал (спрятал) золото и серебро»? Указывая на крест и евангелие, лежавшие на аналое, старец отвечал им: «Все сокровища мира во Христе Иисусе». Этот мужественный и спокойный ответ священника еще более раздражил злодеев, и они, выхватив из ножен сабли и потрясая ими над его головою, с неистовством вопили: «Смерть или деньги?» Тогда о. Спиридон указал им на лежавший в углу мешок с медными деньгами, приготовленными для раздачи нищим. «Давай золота, серебра́.», кричали грабители. В эту минуту старинные стенные часы зашипели, кукушка прокуковала полночь и вдруг все комнаты осветились от пожара загоревшегося соседнего дома. Разбойники бросились в испуге вон из дома. Так рассказывает очевидец сего происшествия¹⁴⁴.

Не столь подробны сведения о других страдальцах, но извлеченные из документов строго-официального характера, эти сведения дают возможность твердо установить факт нанесения духовным лицам неприятелями разного рода жестоких, тяжких увечий, иногда даже сопровождавшихся смертью. Так «от изнурения неприятельского» вскоре лишился жизни Николаевской, в Толмачах, церкви священник Иван Андреев. Он во время неприятельского нашествия оставался в Москве и «печась о сохранении вверенной ему церкви, все церковные утвари и вещи сохранил в целости, через что претерпел от них «истязания и жестокие побои». Точно также, «претерпев от неприятелей великое несчастие», умерли от нанесенных ран священники: Архангельского Собора Иоанн Гаврилов и Николаевской, на Студенце церкви, Алексей Иванов¹⁴⁵. Одинаковую участь со священниками разделяли и диаконы столичных церквей. Так диакон Страстного Девичьего монастыря Михаил Николаев, оставшись в Москве с женою Екатериной Алексеевой и двумя малолетними детьми, «претерпел великие нужды и бедствия» и вскоре умер также «от изнурения неприятельского»¹⁴⁶. Диакон Николаевской, в Кузнецкой, церкви Михаил Федоров с семейством своим «во всю бытность неприятеля проживал в Москве и претерпевал всякого рода бедствия, какие только злобный неприятель, время года, нагота и голод могли нанести»¹⁴⁷. На долю причетников Московских также выпало не мало горя и страданий. Так, дьячка Ружной церкви Воскресения Христова, что за Золотой решеткой, Алексея Васильева неприятели «сочли за казака и били без всякого милосердия», отчего, по его словам, он чувствует во всех частях тела нестерпимую боль¹⁴⁸. Ружной Предтеченской церкви, что за Золотой решеткой, на Сенях, пономарь Петр Захаров «с женою и шестерыми детьми во время несчастных переворотов находясь в Москве, без пищи и одежды, неприятелями был бит неоднократно», при чем жене его они перешибли левую руку, которой она до сих пор владеть не может¹⁴⁹. Пономарь церкви Иоанна Богослова, под Вязом, Иван Павлов «был употребляем неприятелями в работы и весьма бит, от коих побои находился более двух месяцев больным, и после того от оных же побоев часто болен бывает»¹⁵⁰. Но не одни только родители – Московские священники, диаконы и причетники, но и дети их также подвергались увечьям от неприятелей. В этом отношении заслуживает внимания прошение ученика Московской академии Лаврентия Ильинского, поданное в феврале 1813 года епископу Дмитровскому Августину. Вот это прошение. «Я, ученик Московской академии, обучался в оной академии с 1807 года и имел способность продолжать курс моего учения, но как во время пребывания в сей столице неприятеля претерпел я от жестокосердных врагов величайшие мучения и удары, наносимые по голове моей, еще и по сие время чувствительные, отчего я и мало слышу, того ради прошу за неспособностью моею далее продолжать науки дать мне увольнение из духовного звания в светское¹⁵¹.

В донесении от 3 декабря 1812 года местному благочинному Ивановского сорока, Воскресенскому, в Таганке, протоиерею Симеону Иоаннову дьячок Николаевской, в Кошелях, церкви Василий Васильев и пономарь Исидор Петров, между прочим, писали, что «нашей церкви священника Иоанна Петрова французы в его доме убили, а за что, мы не знаем»¹⁵². К сожалению, и в настоящее время не имеется у нас сведений об обстоятельствах, сопровождавших как убийство этого священника, так и других трех священников, неизвестных даже по именам. Вот относящиеся сюда факты в том виде, в каком они переданы современниками этих грустных, тяжелых событий. Церкви Спаса (Сергия?), что в Рогожской, протопоп вышел к французам со крестом и сказал им по-французски: Prenez tout notre avoir, mais respectez le temple de Dieu. (Возьмите все наше имущество, но сохраните уважение к храму Божьему). Он хотел продолжать, но пал, изрубленный руками злодеев. Ту же участь имели два священника в Андроньеве монастыре: их изрубили в куски¹⁵³, а монастырь был сожжен. Ничего также мы не знаем и о том, при каких обстоятельствах погиб (вместе с своим пономарем Сергеем Егоровым) насильственною смертью от неприятелей священник Подольского уезда, села Жехова Александр Максимов. Известно лишь то, что он и пономарь были найдены мертвыми близ села Воронова, оба были расстреляны неприятелями¹⁵⁴. Сравнительно более подробные сведения сохранились о священнике Московской Сорокосвятской, близ Новоспасского монастыря, церкви Петре Гавриловиче Святославском. Сын дьячка при Богородице-рождественской церкви, что у реки Вырки, Вохонской десятины, Московской губернии, Петр Гаврилович, по обучении чтению и письму, начал свое церковное служение в 1765 году, заняв дьячковское место своего отца при той же Рождественской церкви¹⁵⁵. В 1772 году он был произведен во диакона к церкви Сорока мучеников, что у Новоспасского монастыря. В сане диакона он принимал участие в обновлении трех Московских соборов Успенского, Благовещенского и Архангельского, которое производилось в 1772–1773 гг. Надобно думать, что Петр Гаврилович обладал некоторыми, без сомнения приобретенными путем практическим, сведениями в церковной иконописи. Это видно из того, что имевшие ближайшее наблюдение за обновлением указанных соборов Перервинский игумен Макарий и Воскресенский, Новоиерусалимский казначей Димитрий в своем отзыве о диаконе Петре Гавриловиче 25 июня 1773 года писали, что этот диакон «краски трет и прочие, что умеет, для тех соборов дела исправляет неленостно, со всяким тщанием и прилежанием»¹⁵⁶. Благодаря такому лестному отзыву, диакон Петр Гаврилов в 1773 голу был определен священником к той же Сорокосвятской церкви, согласно избранию прихожан сей церкви¹⁵⁷. Ко времени пастырского служения священника Петра Гавриловича при означенной церкви относятся следующие события местной приходской жизни, тесно связанные с ближайшим участием в них сего священнослужителя: сохранение приходского храма от пожара в 1771 году¹⁵⁸, устройство в 1801 году деревянной ограды вокруг него и постройка новой, существующей и в настоящее время каменной колокольни вместо прежней ветхой, близкой к падению¹⁵⁹.

В нашествие неприятелей на Москву это был уже 66-летний старец. Как человек высокого, духовного настроения, он принял в это время решение, вполне достойное истинного пастыря. Заготовив себе хлеба и воды в притворе своего храма, он располагался в нем жить, чтобы тем беспрепятственное совершать богослужение¹⁶⁰, но вместо службы в храме, который он так любил, Господь указал ему испить чашу страданий и мученической смерти. Вот при каких обстоятельствах совершилось это трагическое событие, рассказанное если не очевидцем, то весьма близким по времени к сему событию и вполне достоверным свидетелем (протоиереем А. Тяжеловым). Дело было так¹⁶¹. В самый день вступления неприятелей в Москву, 2-го сентября, уже к вечеру загорелось в Таганке. Желая наблюдать за начавшимся пожаром, священник Петр Гаврилович вышел из своего дома и направился прямо к церкви. Здесь мгновенно его окружила толпа неприятельских солдат, которые требовали от него ключей от церкви и выдачи драгоценной утвари. Получив отказ, солдаты подвергли его самым жестоким истязаниям: били его ружейными прикладами, рубили саблями и кололи штыками. Всю ночь мучился этот доблестный страдалец-священник, плавая в крови. Утром 3-го сентября проходил мимо какой-то из французских офицеров и, сжалившись над его ужасными страданиями, прикончил его земную жизнь, прострелив голову из пистолета. Наскоро зарытый, без гроба и отпевания, на кладбище Новоспасского монастыря, убиенный священнослужитель три раза был вырываем из могилы неприятелями, которые думали найти при нем золото или серебро, или драгоценные одежды. 5-го декабря, с разрешения преосвященного Августина, тело его еще раз было вырыто из могилы, и он был отпет по чиноположению церковному. Очевидцы свидетельствуют, что тело его, пролежав в земле три месяца и три дня, не было повреждено тлением и из ран истекала еще кровь»¹⁶².

На кладбище Новоспасского монастыря, недалеко от ограды, на могиле Петра Гавриловича, поставлен памятник в виде небольшой каменной колонны, с железным крестом на ней. На памятнике начертаны две надписи¹⁶³. Первая надпись гласит:

«Здесь скромно погребен

Служитель алтаря Господня,

Герой, вкусивший смерть,

За веру, за царя,

При заревах Москвы,

Вселенну изумивших,

И кары грозные

На злобу ополчивших.

При храме Божием

Он пал, пронзен врагом,

Живя о Господе

В бессмертии святом».

Вторая надпись: «Здесь погребен Сорокосвятской, что у Новоспасского монастыря, церкви раб Божий, священно-иерей Петр Гаврилов, которого тело передано земле через три месяца и три дня по кончине 1812 года. Жития его было 66 лет».

На память грядущим поколениям, в Сорокосвятской церкви мученический подвиг одного из замечательнейших ее священнослужителей увековечен посредством вызолоченной доски, прибитой к одной из храмовых стен, на которой изложены и обстоятельства кончины священника Петра Гавриловича Святославского¹⁶⁴.

К вышеупомянутым «убиенным» священнослужителям надобно присоединить и еще двух священников, которые, очень может быть, разделили с ними их горькую, бедственную участь, неизвестно только, где именно и при каких обстоятельствах. В документах о них сказано глухо: пропали без вести во время нашествия неприятелей. Это были священники села Воробьева, Московского уезда, Троицкой церкви, Иаков Ильин¹⁶⁵ и Подольского уезда, села Богоявленского Федор Михайлов¹⁶⁶.

Что богослужение во время неприятельского нашествия на Москву совершалось во многих Московских церквях, и даже иногда со звоном, об этом не раз упомянуто было нами выше, при рассказе о самоотверженной деятельности некоторых Московских священнослужителей в это время. Богослужение совершалось в церквях: Преображенской, на Глинищах, Троицкой, что в Троицкой, Ианнуариевской, в Запасном дворце, Екатерининской, в Воспитательном доме, Димитриевской, в Голицынской больнице. Но кроме указанных церквей были еще некоторые монастыри и другие приходские церкви, в которых также неприятелями было дозволено отправление богослужения, хотя и с некоторыми ограничениями. Сюда принадлежат монастыри: Новодевичий, Зачатьевский, Рождественский, Страстной, Ивановский, Сретенский, приходские церкви: Евпловская, на Мясницкой, Харитоновская, в Огородниках, Петропавловская, на Якиманке, Троицкая, на Хохловке, Петропавловская, при Петропавловской больнице. В особо-благоприятных условиях находился в настоящем случае Новодевичий монастырь и в нем по-видимому ранее других Московских церквей началось богослужение. Хотя в этом монастыре был поставлен на постой целый неприятельский полк, но в монастыре почти не было случаев грабежа и насилий и вообще воинские власти отличались большою предупредительностью по отношению к живущим в монастыре¹⁶⁷.

Объясняется это тем, что командиром расположенного в Новодевичьем монастыре полка был некто Задера, человек набожный и благочестивый, который «боялся греха», да кроме того, главный начальник воинских частей, расположенных в окрестностях Новодевичьего монастыря, жил невдалеке от сего монастыря, в доме князя Щербатова, впоследствии Μ.П. Погодина. Это был маршал Даву, который с неумолимою строгостью преследовал мародёрство и вообще нарушения дисциплины в войсках. Призвав к себе священника Новодевичьего монастыря¹⁶⁸, маршал, между прочим, говорил ему: «вы можете церковную свою службу справлять». Узнав от священника, что для совершения литургии нет ни красного вина, ни пшеничной муки для просфор, маршал Даву обещал прислать ему все это, присовокупив: «нам даже будет приятно, если вы свою службу справлять будете». И действительно, в тот же день были присланы в монастырь и мука, и вино (три бутылки), согласно данному обещанию¹⁶⁹. Нет, поэтому, ничего удивительного в том, что в Новодевичьем монастыре «что ни Воскресенье, что ни праздник», – всегда была обедня в соборной церкви»¹⁷⁰. В Зачатиевском монастыре, хотя он был и сожжен, и разграблен, служба, со вступлением неприятелей в Москву, прекратилась лишь на несколько дней, именно до 8-го сентября, когда возвратились в монастырь игуменья и монахини. По случаю праздника Рождества Пресвятой Богородицы, накануне сего праздника была отслужена всенощная и молебен, а с 9-го сентября каждое утро были совершаемы часы.

В воскресенье, 22-го сентября, местный священник освятил престол и совершил в монастыре первую литургию в это смутное и трудное время, при большом стечении богомольцев, частью нашедших приют в стенах монастыря, частью же живших в соседних полуразрушенных и обгоревших домах, подвалах, погребах и т. п., спешивших, в ожидании смерти, исповедаться и причаститься Св. тайн.

В Рождественском¹⁷¹ девичьем монастыре во второй половине сентября имел помещение один из воинских начальников неприятельской армии, который также дозволил совершать богослужение в монастыре, но с условием, чтобы не было производимо громкого, продолжительного колокольного звона, которого не мог выносить этот капризный постоялец. Ударяли лишь три раза в малый колокол. Служил монастырский священник Александр Васильев в Златоустовской церкви, и притом только часы и вечерню. Обедни же он не решался служить, так как, по его словам, «неровен час – может они (неприятели) войдут в храм во время совершения таинства и какое кощунство сотворят, да и антиминсы спрятаны»¹⁷². Эти опасения оказались, однако излишними. Французы действительно входили в этот храм во время совершения службы, – «бывали в нем частенько. Войдут, поклонятся (богомольцам) и смотрят. Иной раз между собою пошепчутся, но стояли всегда прилично»¹⁷³. Относительно богослужения в Страстном монастыре дело обстояло так. Игуменья Тавифа с сестрами осталась в монастыре и заперлась с ними в верхней церкви Страстные Божией Матери. 3 Сентября ворвавшиеся в монастырь неприятели разбили двери и ограбили эту церковь, а 4-го Сентября была разграблена и нижняя церковь, которую неприятели обратили в магазин. Игуменья жила сначала на паперти монастыря, а потом ей и сестрам отвели помещение в кельях, часть которых была употреблена под постой гвардейцев. Соборная церковь была заперта неприятелями и в нее никого не пускали. Это продолжалось целых две недели. Наконец какой-то французский чиновник прислал в монастырь парчовые ризы и все нужное для совершения литургии: 6 бутылок красного вина, муки для просфор, восковые свечи, отпер церковь и дозволил совершать в ней богослужение. Службу совершал монастырский священник Андрей Герасимов¹⁷⁴. Открытие Богослужения в Страстном монастыре совпадает со временем учреждения в Москве французами так называемого муниципального управления и было, может быть ближайшим следствием участия в сем управлении московских купцов Кольчугина и Козлова, на которых, как увидим ниже, было возложено попечение о том, чтобы «богослужение (православное) в Москве было уважаемо».

По выступлении неприятелей из Москвы, занял ее корпусной командир генерал-майор Иловайский 4-й. Он пожелал 11-го октября отслужить благодарственное Господу Богу молебствие в Успенском Соборе, но, по осмотре его, оказалось, что означенное молебствие не может быть совершено, за «не благоустройством, от неприятеля в Соборе учиненном». Молебствие совершено было на другой день, то есть 12 октября, в Страстном монастыре, по окончании божественной литургии, настоятелем Татианинской Университетской церкви иеромонахом Ионою, который оставался смотрителем Саввинского архиерейского подворья и весьма много «пострадал от бесчеловечной жестокости неприятелей». На молебствие собрались военные власти и множество московских жителей. 14-го октября, по желанию того же генерала Иловайского, в Страстном монастыре были совершены божественная литургия и молебен о здравии их Императорских Величеств и всей Августейшей фамилии¹⁷⁵.

В Ивановском женском монастыре тоже совершалось богослужение, хотя монастырское имущество большею частью и было разграблено¹⁷⁶.

В Сретенском монастыре совершение богослужения сопряжено было с некоторыми затруднениями, так как здесь священник неизменно поминал за службою Государя Императора, за что неприятели грозили подвергнуть его строгому наказанию. В Евпловской, на Мясницкой, церкви, как упомянуто выше, отправлял богослужение прибывший из Петербурга и случайно застигнутый в Москве вступившим в нее неприятелем протоиерей Кавалергардского полка Гратинский. Относительно того, кто служил в Харитоновской церкви, сведений не имеем. Богослужение в Петропавловской, на Якиманке, церкви было открыто, благодаря французскому генералу, квартировавшему в одном из приходских домов сей церкви, именно в доме г. Рахманова¹⁷⁷. Разрешая отправлять богослужение в означенной церкви, генерал поставил условием, чтобы благовестили к церковной службе только один раз в день, и притом не ранее 8 часов утра¹⁷⁸. Другое ограничение, касавшееся богослужения в сей церкви, состояло в том, что запрещено было читать на литургии после сугубой ектении молитву об избавлении от нашествия супостатов¹⁷⁹. Служил в Петропавловской, на Якиманке, церкви иеромонах Златоустова монастыря Варлаам¹⁸⁰ с местным диаконом и причетниками в одном из приделов, который случайно остался неприкосновенным¹⁸¹. Поразительное, потрясающее впечатление произвели на несчастных обитателей Замоскворечья первые удары колокола, призывавшие в 8 часов утра к богослужению в Петропавловскую церковь. Сначала даже не верили – думали¹⁸², что это неприятельские солдаты потешаются на колокольне, так как они часто производили беспорядочный звон на колокольнях Московских церквей. «Богомольцы», рассказывает очевидец¹⁸³, «входя в храм, благоговейно крестясь, творили молитвы. Смотря на исхудалые и бледные лица, выражавшие совершенное истощение сил, на рубища, на то, что они с трудом передвигали ноги, выходя из своих жилищ, как из нор, из подвалов и погребных ям, их можно было уподобить восставшим из гробов, вызванным трубным гласом в последний день страшного суда ... Молились одни, преклонив колена и простерши руки, другие, упав с рыданиями на помост, а иные – неподвижно устремив взор на распятого Спасителя. Перед литургией, за которой было много причастников, было совершено малое водоосвящение. Когда из алтаря были вынесены крест и Евангелие и положены на аналое, священник возгласил: «Да воскреснет Бог и расточатся врази его!», а клир трижды пропел: «Кресту Твоему покланяемся, Владыко» и за тем было совершено обычное поклонение св. животворящему Кресту. Велико было смущение присутствующих в храме, когда на литургии после диаконского возглашения: елицы оглашеннии, изыдите!, они увидели трех неприятельских солдат в синих мундирах, стоявших на коленах и молившихся со слезами. Богомольцы успокоились, когда узнали, что это были единоверные им Словаки¹⁸⁴».

В Троицкой, на Хохловке, церкви богослужение совершал, по особому письменному дозволению от французского начальства (это дозволение приведено ниже), местный священник Петр Иванов с причтом. Так как в настоящей и в приделе св. Димитрия Ростовского престолы был и сдвинуты с своих мест, то служба была отправляема в теплой церкви, в приделе Владимирской Божией Матери. Здесь кстати заметить, что ризница Троице-Хохловской церкви сохранилась в целости, так как заблаговременно была зарыта в землю под полом настоящей церкви¹⁸⁵.

Павловская больница, подобна Голицынской «Публичной» больнице и Воспитательному Дому, была охраняема поставленным к ней воинским караулом. В больнице находились больные большей частью французы на попечении французских врачей и из русских только 66 человек, которые были пользуемы русскими врачами. Больница была достаточно снабжена съестными припасами, которыми пользовались не только все те, кто находился в это время в больнице, и здоровые, и больные, но даже и посторонние, страдавшие от голода. Богослужение в больничной церкви совершали два белых священника Данилова монастыря Григорий Зубов и Иван Синицын¹⁸⁶. Очень может быть, что были в Москве и другие, неизвестные нам, церкви, в которых совершали богослужение посторонние священники других, разоренных Московских церквей и приходов. Известно, например, что священники: Симеоностолпнической церкви, за Яузой, Николай Шестаков и Похвальской, в Башмакове, Иоанн Лебедев обслуживали духовные нужды посторонних для них, чужих приходов¹⁸⁷.

Не подлежит, кажется, сомнению, что разрешение на отправление богослужения в Московских церквях сначала зависело от случайных причин и, главным образом, от личного усмотрения военачальников неприятельской армии, но с 19 сентября этот вопрос является более урегулированным и получает определенное, положительное решение в смысле благоприятном для православного населения столицы. Что же такое, особенно благоприятное для этого решения случилось 19 сентября? В это время, по приказанию Наполеона, было обнародовано объявление об учреждении муниципального, городского управления, в состав которого входило до 65 членов из жителей Москвы, русских и иностранцев¹⁸⁸. Это управление помещалось на Покровке, в доме графа Румянцева (теперь – наследников Грачевых), напротив церкви свв. Космы и Дамиана¹⁸⁹. Городским головою был назначен Московский 1-й гильдии купец Петр Находкин¹⁹⁰. Некоторые из членов этого управления «имели смотрение над мостовыми», другие «заведовали тишину, спокойствие и правосудие», третьи заведовали квартирмейстерскою частью и т. п. В числе указанных членов были и такие, которым был поручен «надзор за богослужением, чтобы оно было уважаемо». Это – московские купцы Григорий Кольчугин и Иван Козлов¹⁹¹. Вот эти-то лица, при содействии, конечно, французских военных властей, и способствовали открытию богослужения в Московских церквях. До нашего времени сохранился любопытный документ – письменное дозволение, которое было выдаваемо французскими властями на предмет совершения богослужения в Московских церквях¹⁹². Вот в каком виде было изложено это дозволение:

Il est permis à Pierre Jwanoff prêtre de l`eglise Troitza na Klowka de faire le servïce divin dans la dite eglise.

Les militaires francais et alliès le protegeront et lui preteront secours et assistance en cas, qû on le trouble dans ses fonctions. Moscou le 16, 0, 1812.

Le Commendant en 5 distrct Shweisgus.

To-есть: «Дозволено священнику Троицкой, на Хохловке, церкви Петру Иванову отправлять божественную службу в сказанной церкви. Солдаты французские и союзные обязаны его защищать и оказывать помощь и заступничество в случае, если бы ему было причинено беспокойство при отправлении им своих обязанностей. Москва 16 (по новому стилю, а по-старому 4) октября 1812.

Комендант 5 части Швейсгю.

В Москве, при вступлении в нее неприятеля, было 267 приходских церквей, кроме домовых, и 24 монастыря. Из них сгорело 12, обгорело 115, остальные были разграблены¹⁹³. С разграблением храмов соединялось и поругание храмовой святыни, так как неприятельская армия состояла из самых грубых в религиозном отношении, материалистических элементов. Вот что писал настоятель церкви Св. Людовика в Москве, современник нашествия на нее неприятелей, своему сотоварищу, иезуиту Буве, тотчас по выходе неприятелей из Москвы: «В продолжение шестинедельного пребывания здесь французов ... четыре или пять офицеров старых французских фамилий посетили богослужение, двое или трое исповедовались. Впрочем, вам будут понятны отношения к христианской вере войск, когда вы узнаете, что при 400 тысячах человек, перешедших через Неман, не было ни одного священника. Во время их пребывания здесь, из них умерло до 12 тысяч, и я похоронил по обрядам церкви, только одного офицера и слугу генерала Груши. Всех других, офицеров и солдат зарывали их товарищи в ближних садах. В них нет и тени верования в загробную жизнь.

Однажды я посетил больницу раненых; все говорили мне о своих телесных нуждах и никто о духовных, несмотря на то, что над третьей частью их уже носилась смерть»¹⁹⁴. При таком составе неприятельской армии конечно не могло быть никакой пощады православным храмовым святыням. И действительно, все почти храмы Москвы были осквернены и поруганы в самой невероятной степени. В Успенском соборе – этой «матери церквей российских», были устроены плавильные горны и стояли лошади. Вместо паникадила здесь висели весы для взвешивания выплавленного из награбленных церковных вещей золота и серебра, на иконостасе были написаны цифры; 325 пудов серебра и 18 пудов золота. В Архангельском соборе валялись бочки от вина и разная рухлядь, выкинутая из дворцов и Оружейной палаты. В самом алтаре собора устроена была кухня для Наполеона. В храмах Спаса на Бору и Николая Чудотворца Гостунского были устроены склады овса, сена, соломы для лошадей самого Наполеона. В Верхо-Спасском соборе престол служил столом для обеда солдат, здесь же были поставлены кровати для спанья воинских чинов. Маршал Даву, приезжая с Девичьего поля, где он квартировал, в Кремль к Наполеону с докладами и иногда, оставаясь в Кремле долгое время, устраивал себе спальню в алтаре главного храма в Чудовом монастыре. В этом же монастыре была и канцелярия этого маршала. В очень многих приходских церквях были устроены в алтарях конюшни, а на вбитых в иконостасы гвоздях висела конская сбруя и солдатская амуниция. В Даниловом и Петровском монастырях были устроены бойни для скота. В соборной церкви Петровского монастыря вокруг стен на широких полках лежали разные части мяса; на паникадилах и на вколоченных в иконостас гвоздях висели внутренности животных и разные птицы. Бойня также была устроена в Вознесенской, у Серпуховских ворот, церкви. В Петро-Павловской, в Лефортове, церкви поместили быков, а в Троицкой, в Сыромятниках, лошадей. В Казанском соборе престол в главном храме выбросили и неизвестно за чем втащили в алтарь дохлую лошадь. В некоторых храмах, напр., в Космо-Дамианском, у Каменного моста, жили неприятельские солдаты и здесь, среди церкви, разводили костры и пекли картофель, при чем кололи иконы и употребляли их вместо дров¹⁹⁵. Кощунство доходило до того, что в лики святых на иконах вбивали гвозди и сами иконы употребляли для стрельбы в цель. «Я сам видел, рассказывает один иностранец, остававшийся в это время в Москве, что подле Красных ворот была употребляема с этой целью весьма почитаемая икона»¹⁹⁶ Св. антиминсы, связав их по несколько штук вместе, употребляли вместо кушаков. Священническими облачениями покрывали вместо ковров лошадей, а также и сами прогуливались в них, например, в Покровском монастыре. Когда же в конце своего пребывания в Москве французы открыли театр на Никитской, в доме Познякова, то эти облачения пошли на устройство костюмов для актрис¹⁹⁷. Вообще священническими и диаконскими облачениями и одеждою духовных лиц неприятели широко пользовались для кощунственной, шутовской потехи и, по словам современника (Корбелецкого), являлись воистину «беснующимся народом». «Здесь», говорит указанный современник, «встречался усатый гренадер в священнических ризах и в треугольной шляпе, там в женском салопе с епитрахилью на шее, здесь в женской мантильи, в шароварах и с каской, там в белом плаще и с алым кокошником на голове; вот еще в диаконском стихаре; тут верхом в монашеской рясе, с красным пером на шляпе, здесь кучка солдат в женских юбках, завязанных около шеи, и одним словом – французы арлекинствовали от избытка сердца своего и ругались всем на свете»¹⁹⁸.

В один из своих грабительских набегов на Московские церкви неприятели явились в Николаевскую, в Гнездниках, церковь, ризницу и утварь которой местный священник Петр Афанасьевич Катышев убрал в недоступное для хищников место. Допытываясь, где сокрыто церковное имущество, неприятели били его палашами, но в конце концов должны были уйти ни с чем. Явившись в другой раз к тому же священнику, они потребовали от него, чтобы он шел с ними в Успенский собор показывать, «что значит в соборе каждая вещь», обещая за это награду от самого Наполеона, но священник Катышев «не пошел, отзываясь, что он ничего не знает»¹⁹⁹. Опять неприятели били его смертным боем и только местному диакону означенный священник обязан был спасением своей жизни. Этот диакон указал неприятелям на жившего в доме Московских Главнокомандующих священника Михаила Алексеева Онуфриева, который, по словам диакона, «все знает в Успенском соборе»²⁰⁰. Это было 26 сентября 1812 года. В квартиру священника Михаила Алексеева Онуфриева явился состоявший при одном французском генерале переводчиком некто Осип Яковлев Заборовский и, взяв означенного священника «за караулом», препроводил его в Большой Успенский собор, где он и пробыл около двух часов²⁰¹. В собор собралось 10–15 французских офицеров, которые заставляли священника Онуфриева «на Богородичных образах Гданской (Донской?) и Печерской читать надписи, а переводчик переводил оные по-французски»²⁰². Затем повели этого священника в алтарь и здесь спрашивали, «где находятся Московские архиереи и где ходы под собор», на что он отвечал незнанием. Особенно интересовался этими вопросами один из офицеров, который, по словам переводчика, был не кто иной, как Наполеон. По приказанию Наполеона, было отыскано архиерейское облачение, в которое священник Онуфриев «с побоями и угрозами застрелить его из пистолета» и был облачен французами, но «митры надето не было»²⁰³. Те же французы и разоблачили его. Увидев в алтаре малинового цвета камилавку и висевшую там же шелковую рясу, французы надели их на означенного священника и в таком виде отправили его сначала на гауптвахту около Ивановской колокольни, а затем, в дом Главнокомандующего. «И в этой камилавке, по словам священника Михаила Алексеева, он и ходил всю их бытность из страха, ибо тогда, когда он из покоев выходил без нее, тогда французы угрожали под видом казака застрелить его»²⁰⁴. Случай этот произвел большую сенсацию в Москве. Вскоре, по выходе французов из Москвы, именно 20 ноября 1812 года, действительный тайный советник, Кремлевского строения и мастерской Оружейной Палаты главнокомандующий П.С. Валуев в отношении сообщил преосвященному Августину, что по дошедшим до него слухам живущий в Тверском доме, при имеющейся там церкви, священник Михаил Онуфриев «получил от императора Наполеона камилавку и рясу и, сверх сего, по воле того императора, облачаем был в архиерейскую одежду»²⁰⁵, и просил сделать распоряжение о расследовании, насколько достоверны эти слухи. И вот началось «дело», тянувшееся почти два года и стоившее для священника Онуфриева больших хлопот и беспокойств. Вызванный в Консисторию к допросу, священник Онуфриев не мог показать ничего больше того, что нами изложено выше, и вообще результаты всего «исследования» оказались весьма бедными, незначительными. Всё дело здесь, конечно, было в том, что Консистории приходилось разрешать по существу неразрешимый в настоящем случае вопрос, произвольно ли или действительно из-за страха лишиться жизни, священник Онуфриев носил в бытность французов в Москве камилавку и рясу, которые были надеты на него в Успенском соборе. И представляется несколько курьезным и в тоже время весьма суровым следующее постановление Консистории по этому делу: «Как священник в ношении камилавки произвольно ли или действительно из страха подвергнуть жизнь свою опасности остается под сумнением, то хотя и освободить его от суда, но во избежание впредь чего-либо подобного с его стороны отрешить его навсегда от церкви, послать в пустыню под строгий надзор настоятеля, с каковым родом жизни сходствуют как вдовство его, так и лета его»²⁰⁶. Приведенное сейчас постановление Консистории вошло в ее протокол, утвержденный преосвященным Августином 23 октября 1813 года, при чем этот несчастный священник навсегда был отрешен от соборной Спасской церкви и послан в Коломенский Бобренев, Голутвин монастырь под строгий надзор настоятеля²⁰⁷. О какой соборной Спасской церкви говорится в протоколе Консистории? Речь идет о церкви Спаса, на Бору, в Кремле, при которой священник Михаил Алексеев Онуфриев состоял на штатной священнической вакансии, служение же его в Тверском доме Московских Главнокомандующих было временное, имело вид случайного откомандирования к церкви означенного дома²⁰⁸. Когда стряслась беда над священником Онуфриевым, ему уже было 68 лет. Он был вдов. До перехода к соборной Спасской, на Бору, церкви он был священником при Никитской, что в Татарской, церкви, Замоскворецкого сорока²⁰⁹. 30-го октября 1813 года преосвященный Августин о деле священника Михаила Алексеева Онуфриева, с подробным изложением всего дела, донес Св. Синоду «во известие»²¹⁰. Но Св. Синод рассмотрел дело по существу и, отменив консисторское постановление, определил: «Как означенный священник Онуфриев не только в показуемом на него преступлении не признался, но и никем не уличен, для того его, Онуфриева, в показанном монастыре или другом оставить тогда, ежели он сам объявит на то желание, в противном случае быть ему при прежней церкви»²¹¹. Священник Онуфриев изъявил желание возвратиться к прежней соборной Спасской, на Бору, церкви, но тут встретилось затруднение, так как его место при сей церкви было уж занято другим лицом, именно священником Василием Димитриевым, переведенным к Спасскому, на Бору, собору от Иоанно-Богословской, под Вязом, церкви. Затруднение было устранено следующею резолюцией преосвященного Августина от 19 марта 1814 года: «Священника Василия Димитриева определить к ружной Екатерининской церкви, а священника Михаила оставить при Спасском, на Бору, соборе, и выдать, что следует ему, в пособие»²¹². Мы не знаем, много или мало было выдано в пособие священнику Онуфриеву, но самый факт выдачи, безотносительно к количеству пособия, свидетельствует о большой доброте и сострадательности преосвященного Августина к священнослужителю, ставшему жертвою несчастного стечения обстоятельств...

В нашествие неприятелей на Москву в 1812-м году не одно только столичное духовенство выдвинуло из своей среды ряд самоотверженных деятелей, высоко державших знамя своего святого служения, но и уездно-сельское духовенство Московской епархии также не оставалось в настоящем случае позади своих столичных собратий... И здесь, среди этого духовенства встречаются герои долга, верою и правдою служившие церкви и отечеству...

Село Коломенское, это одно из любимых местопребываний царя Алексея Михайловича, находится в 8 верстах расстояния от Москвы. Приходы, ближайшие к Казанскому, в селе Коломенском, приходу, сосредоточены близ следующих четырех церквей: Вознесения Господня в селе Коломенском, Иоанна Предтечи в селе Дьякове, Николая Чудотворца в селе Сабурове и Рождества Пресвятыя Богородицы, что у Симонова монастыря. Все указанные приходы были населены удельными крестьянами, имевшими в Коломенском свой административный пункт – Коломенский приказ²¹³. Близость к Москве, занятой неприятелями, вызвала и здесь, в ее окрестностях, «находившихся в облежании от французов»²¹⁴ тоже самое явление, что и в столице: все, кто мог, бросали на произвол судьбы свои жилища и свое имущество и искали спасения в более отдаленных и безопасных местах, но значительное большинство населения однако же оставалось на своих местах и было обречено переносить все невзгоды тяжкого военного времени. Убоялись страха неприятельского и «отбыли в это время от своих приходов»²¹⁵ и священники упомянутых выше четырех церквей. Не последовал их примеру и остался на своем посту лишь один священник Казанской, в селе Коломенском, церкви, Афанасий Ипатов, который и принял на себя многотрудное и небезопасное дело заведывания всеми пятью приходами. Несмотря на то, что деревни, входящие в состав этих приходов, были разбросаны на значительном пространстве, этот ревностный пастырь являлся всюду, куда был приглашаем для совершения той или другой требы²¹⁶.

В крайне угнетенном, подавленном настроении находились оставшиеся жители во всех означенных приходах вследствие постоянного вторжения неприятельских шаек и неизбежных при этом имущественных и всяких других потерь. Неудивительно поэтому, что здесь, среди крестьян царило глубокое уныние и страх... И вот, по свидетельству одного из начальников удельных крестьян²¹⁷, священник Афанасий Ипатов «утешает их в постигшем их бедствии, подкрепляет в терпении и поучает сносить несчастия с мужеством». Обстоятельства сложились так, что эти пастырские наставления, которые вносили некоторое успокоение в среду взволнованного бедствиями крестьянского люда, скоро пришлось означенному священнику подтвердить на деле, на своем личном примере.

Не довольствуясь грабежом и насилиями в окрестных деревнях, неприятельская шайка однажды явилась к Казанской, в селе Коломенском, церкви, и решилась ее ограбить, но здесь она встретила мужественный отпор со стороны священника Афанасия Ипатова. Предоставив «жадности неприятеля на расхищение» свое личное имущество, этот доблестный пастырь с необыкновенною твердостью духа и неустрашимостью отстаивал церковь, при которой служил, от грабительских покушений со стороны неприятелей. Неприятели делали «страшные приступы к нему»²¹⁸, нанесли ему раны, подвергли истязаниям²¹⁹, но ничто не поколебало его мужества и эта трагическая борьба сельского священника с вооруженными грабителями кончилась тем, что он «сохранил церковные сокровища от разграбления и святыню храма от поругания»²²⁰. Да будет благословенна память его во веки!

Бесконечно благодарны были прихожане священнику Афанасию Ипатову за сохранение им в целости их приходского храма, а равно и за то, что только, благодаря его неустанной пастырской деятельности, они «при том страхе» (от неприятелей) не нарушили своей «христианской должности»²²¹. Весьма немногие сохранившиеся биографические сведения об этом замечательном священнослужителе состоят в том, что священник Афанасий Ипатов имел в 1812 году 44 года от роду, был человек семейный, учился в Московской Академии, при чем «дошел до риторического класса» и что в ведомостях о качествах священно-церковно-служителей за 1812 год отмечен: состояния честного.

В феврале 1813 года граждане г. Коломны, в числе 88 человек, вошли к преосвященному Августину, епископу Дмитровскому, с коллективным прошением, в котором ходатайствовали о награждении «доброго иерея», Коломенского Успенского собора ключаря Иоанна Твердовского за его заслуги «в бывшее смутное время от нападения французов на Москву и ее окрестности». Это прошение²²², любопытное само по себе, в то же время представляет достаточно ярких данных для обрисовки деятельности и заслуг указанного священнослужителя.

Надобно заметить здесь, что в 1812-м году неприятели не вступали в Коломну, но лишь находились невдалеке от нее – в Бронницах и в селениях, лежащих ближе к Коломне. Возможность скорого занятия Коломны неприятелями ошеломляющим образом подействовала на жителей этого города и вызвала среди них обычную в подобных случаях панику и поспешное, стремительное бегство из города. Все Коломенские граждане, исключая немногих, рассеялись по городам, селениям и лесам, – где только кто мог укрыться. И священники немалочисленных Коломенских церквей не нашли ничего лучшего, как последовать примеру своих прихожан. Получилась довольно неприглядная картина трусости и малодушия. Неприятелей еще не было в Коломне, и даже не было хорошо известно, вступят ли они в нее – ходили лишь по этому поводу неопределенные и преувеличенные слухи, а между тем «при всех церквях Коломны не оказалось ни одного священника»²²³. Общей панике, увлекшей и местное духовенство, не поддался один священник – вышеупомянутый ключарь Коломенского собора Иоанн Твердовский. Он нашел в себе довольно мужества для того, чтобы лицом к лицу встретиться с предполагаемою, надвигавшеюся опасностью. По словам Коломенских граждан, «он был не отлучен от собора»²²⁴. Грозные тревоги тогдашних военных обстоятельств как бы не существовали для него и, словно в обыкновенное мирное время, он каждый день совершал в соборе и утреннее, и вечернее богослужение, а также и литургию, и при том с благовестом и со звоном. Этот благовест и звон на соборной колокольне, разносившийся далеко по окрестностям, имел в это тревожное время особенное значение. Это был своего рода сигнал, свидетельствовавший о целости города. Вот что говорят по этому поводу Коломенские граждане: «Произвождением (?) каждый день в свое надлежащее время благовеста и звона на соборной колокольне он (священник Твердовский) народу, в страхе и отчаянии рассеянному по лесам и селениям, во утешение давал знать о целости города»²²⁵. Но, оповещая через благовест и звон о целости города, священник Твердовский в тоже время прилагал, насколько мог, заботы и о целости имущества беглецов. Дело в том, что в Коломне, как и в Москве, при повальном бегстве жителей из этих городов, тотчас же явились во множестве любители чужой собственности, теперь почти никем не охраняемой, и начали расхищать ее. И вот священник Твердовский является в Коломне защитником имущественных интересов не только церковных, но и частных и своей «бдительностью хищникам в их злых намерениях полагает препятствие»²²⁶. Здесь надобно сказать, что означенный священнослужитель не только охранял имущество собора, при котором служил, но ему так же вверены были на хранение «церковные сокровища» Брусенского монастыря и следующих трех приходских церквей г. Коломны: Воскресенской, Николаевской, что в крепости, и Крестовоздвиженской, каковые сокровища, кстати заметим здесь, по миновании опасности, были возвращены им в свое место «во всякой целости»²²⁷. Но труды по охранению от грабителей церковного и частного достояния не заслоняли для священника Твердовского других, важнейших, собственно пастырских, трудов. Ведь, в ожидании неприятельского нашествия, Коломна, собственно говоря, опустела лишь относительно. Ушли из нее лишь люди более или менее состоятельные, но в ней осталось не малое количество таких лиц, которым или некуда было бежать, или нельзя было бежать. Это были городские бедняки, больные, старые люди и т. д. И в острый момент переживаемой ими общественной невзгоды эти, как бы забытые судьбой, люди, конечно, ощущали особенную потребность в утешениях веры, в удовлетворении разного рода религиозных нужд. И, к счастью, в настоящем случае они не оказались беспомощными, не были брошены на произвол случайностей. Тот же священник Твердовский «оставшийся народ – бедных, не могущих бежать скудости ради, старых, больных, родильниц, родившихся и умерших, а также и провозимых из армии через Коломну больных и раненых нужными снабжал таинствами и потребами»²²⁸.

Ключарь Коломенского Успенского собора, священник Иоанн Твердовский был определен к собору на означенную должность 9 августа 1800 года. «Прилежанием в должности своей и добрым поведением он заслужил вообще у граждан Коломны хорошее о себе мнение», но особенно Коломенские граждане общественно были признательны ему за верность, усердие и твердость духа, обнаруженные им в виду угрожавшей опасности неприятельского нашествия на Коломну²²⁹. Это действительно был мужественный и энергичный священнослужитель, глубоко проникнутый сознанием служебного долга и весьма заметно выделявшийся из среды своих собратий.

Дело происходило (приблизительно) в половине сентября 1812 года. Неприятельскими войсками в это время были заняты Гжатск, Колоцкий монастырь, Можайск, Верея и Руза с их окрестностями. Из мест стоянки этих войск постоянно выступали отдельные, более или менее значительные военные отряды, которые, нападая на беззащитные селения, «разбивали Дома крестьян и беспощадно грабили их»²³⁰. Грабители начали проникать и в сторону Волоколамского уезда, но здесь встретили неожиданное противодействие. Явился человек, который, «видя погибающих собратий своих от несытого врага, взял меры усилиться против них и своей деятельностью и смелостью, не страшась и того, что, если за веру, Государя и отечество положит живот свой»²³¹. Это был дьячок села Рюховского, Волоколамского уезда, Василий Григорьевич Рагузин – личность весьма замечательная. Свои патриотические подвиги он начал с того, что, однажды увидев небольшой неприятельский отряд, состоящий из семи солдат, он один «бежал за ними в погон» шесть верст, ударяя по церквам, встречавшимся на пути, в набат. Но, несмотря на набат, никто не приходил к нему на помощь, кроме диакона села Тимошева, который «с ним соединился»²³². И вот уже вдвоем они продолжали погоню за неприятелями еще десять верст. Погоня увенчалась успехом. Рагузин с упомянутым Тимошевским диаконом и подоспевшими крестьянами «переловили помянутых семерых неприятелей в лесу»²³³. На другой день, после поимки неприятелей, вечером опять начались разбои и грабежи. Тут Рагузину пришла мысль организовать из крестьян, которые доселе «пребывали в страхе», воинский отряд, который мог бы дать отпор грабителям. Указывая на свой личный пример неустрашимости и отваги, Рагузин вместе с Тимошевским диаконом собрали 500 крестьян и «согласили их быть вооруженными день и ночь и защищать свои селения»²³⁴. Отряд поступил под команду Рагузина и означенного диакона и действовал весьма успешно. Успешные действия предводительствуемого Рагузиным партизанского отряда побудили Волоколамского исправника Беляева примкнуть к этому отряду «со всем своим дворянством»²³⁵. Это обстоятельство усиливало означенный отряд не только морально, но и со стороны его численности. Исправник Беляев также с своей стороны «созывал государственных и помещичьих крестьян из разных селений и ободрял их неустрашимыми быть и защищаться от неприятеля»²³⁶. И эти, вновь собранные, крестьяне также поступили под команду того же дьячка Василия Рагузина. Образовался таким образом многочисленный воинский отряд, который вскоре показал, что он имеет не маловажное боевое значение. Дело в том, что в это время неприятельские отряды из Можайска стали пробираться к Москве «по не разоренным местам» и уже вступили в деревни Свинухово и Авинище, но здесь их встретил Рагузин со своей дружиною и «мы, рассказывает Рагузин, сражаясь с неприятелями, отвратили их назад»²³⁷. Еще больше усилилась партизанская деятельность Рагузина в то время, когда к Волоколамску пришли три полка Козаков, под командою генерал-майора А.X. Бенкендорфа. Это было 13-го сентября 1812 года. Тут вместе с казачьими отрядами Рагузин «ездил для поражения рассеянного по селениям, по округам Рузской, Можайской и Гжатской, неприятеля и несколько раз, где всегда был храбр и неустрашим»²³⁸.Но лихими, партизанскими набегами не ограничивались военные заслуги Рагузина. Местные Волоколамские власти неоднократно отправляли его в «разные посылки». Что это за посылки? Это была военно-разведочная служба, которую Рагузин нес с отменным усердием и пользою. Вот официальные отзывы об этой деятельности Рагузина: «Дьячок Василий Григорьевич, говорит Волоколамский исправник Беляев, неоднократно был посылаем мною для узнавания о неприятельских войсках в Рузу, Можайск и Колоцкий монастырь и разные в тех уездах селения, которую должность исправлял он, Григорьев, со всяким рачением и расторопностью, чем и содействовал к защите и спасению Волоколамской округи от вторжения неприятельских партий, которые, по сведениям (на основании сведений?) его Григорьева, в Волоколамскую округу никогда допущены не были и всегда были побиваемы вооруженными крестьянами²³⁹. А Волоколамский уездный стряпчий Петропавловский говорит, что Рагузин, по приказанию генерала Бенкендорфа, также «посылаем был много раз для разведывания, и где и как силен неприятель и, возвращаясь оттоль, куда посылаем был, приносил всегда верные о числе и движении неприятеля сведения, по которым (на основании которых?) посылаемые генералом Бенкендорфом казачьи отряды всегда имели желаемые успехи – брали в большом числе неприятеля в плен»²⁴⁰.

Все эти рискованные поручения по разведочной службе, а также и сами партизанские действия не дешево обошлись для дьячка Рагузина. Нужно сказать, что в то время, как священник села Рюховского и крестьяне этого села «все до единого были в отъезде», Рагузин семь недель безотлучно находился в этом селе, кроме, разумеется, тех случаев, когда отправлялся в партизанские набеги, или же был посылаем на разведки. И тут Рагузину принадлежит еще та немаловажная заслуга, что он вместе с пономарем отстоял свою приходскую церковь от ограбления неприятелями, хотя при этом случае «претерпел от них большие наказания и получил раны, вообще находился в великих мучениях и страстях»²⁴¹.

Дьячок Рагузин в 1812 году имел от роду 40 лет. Во дьячка определен в село Рюховское 5-го января 1788 года, значить прослужил уже в этой должности около 25 лет. Он имел семейство, состоящее из 8-ми человек. Из особого капитала, назначенного на вспоможение разоренному от неприятелей духовенству Московской епархии, было выдано Рагузину «на ряду с прочими» пособие в размере 120 р. Независимо от сего, 5-го июня 1815 года, состоялось следующее, утвержденное преосвященным Августином, постановление Московской Духовной Консистории по делу о подвигах дьячка Рагузина при вторжении неприятеля в Московскую губернию: «Хотя означенный дьячок Рагузин, яко лишившийся имения и многосемейный, 120 рублей на ряду с прочими и получил, но за его подвиги, засвидетельствованные теми самыми чиновниками, кои тогда его в рассылки употребляли и другие поручения ему делали, он преимущественное перед другими награждение заслуживает, а потому с прописанием изъясненных об нем засвидетельствований... Святейшему Синоду от лица Его Высокопреосвященства представить», что и было исполнено 24-го июня 1815 года²⁴². Ровно почти через год, именно 7-го июня 1816 года последовал из Св. Синода на имя «управляющего Московскою митрополией преосвященнешего архиепископа Дмитровского Августина указ, из которого видно, что Государь Император Всемилостивейше пожаловать соизволил дьячку Василию Рагузину в награду за подвиги его, на пользу отечества оказанные во время вторжения неприятеля 1812 году, серебряную медаль на Аннинской ленте с надписью: «за полезное», при чем препровождена была и самая медаль «для возложения» на дьячка Рагузина²⁴³. Но хотя эта медаль и была прислана в июле в Волоколамское Духовное Правление для передачи Рагузину, носить ему ее пришлось очень короткое время – лишь один месяц... В отношении от 20-го августа того же 1816 года на имя преосвященного архиепископа Дмитровского Августина военный министр граф Аркачеев писал, что «Государь Император, желая ознаменовать приличною наградою неустрашимость Московской губернии, Волоколамской округи, села Рюховского дьячка Василия Григорьева, при вторжении в 1812 году неприятеля содействовавшего к открытию и поражению оного, Всемилостивейше пожаловать ему соизволил вместо полученной им за сие серебряной медали на Аннинской ленте с надписью за «полезное» – серебряную медаль на голубой лепте, установленную в воспоминание воинских подвигов 1812 года, и, сверх того, для поправления его состояния, по уважению бедности его, четыреста рублей ассигнациями»²⁴⁴. Чем были вызваны замена одной медали другою «более приличною» и эта щедрая денежная награда в 400 рублей? Кажется, о Рагузине вспомнил, где следует, генерал А. X. Бенкендорф, в отряде которого он исполнял с таким усердием должность военного разведчика. Как видно из слов уездного Волоколамского стряпчего Петропавловского, «генерал Бенкендорф и начальник его штаба подполковник Прендель обещали сделать о награждении Рагузина по команде своей представление²⁴⁵. Получение Рагузиным награды, помимо Духовного ведомства, и было по-видимому исполнением этого обещания.

О дальнейшей судьбе этого героя – дьячка известно немногое. Известно лишь то, что он неоднократно подавал прошения преосвященному архиепископу Дмитровскому Августину, в Св. Синод, к обер-священнику Державину и даже на Высочайшее имя о предоставлении ему священнического места при какой-либо церкви, но все эти прошения не получили удовлетворения. В 1833 году Рагузин вышел за штат и поступил в число призреваемых Странноприимного Дома графа Шереметева. Здесь далеко незаурядный дьячок Василий Григорьевич Рагузин и окончил дни свои 4-го мая 1840 года, 75 лет от роду²⁴⁶.

Потеряв надежду на заключение мира²⁴⁷ с Императором Александром I и выступив из Москвы 7 октября в 2 часа утра, Наполеон с своими полчищами направился по старой Калужской дороге с целью пробиться на юг России – в Калугу, Тулу, Орел и т. д. Но постигшие Наполеона военные неудачи после битв при Тарутине и Малом Ярославце заставили его изменить этот план и, при отступлении, поворотить на тот же путь, которым он пришел в Москву – на Смоленскую дорогу. Возможность отступления «великой армии» именно по этой дороге ранее была предусмотрена Наполеоном и уже в последних числах сентября он делал²⁴⁸ энергичные распоряжения, имевшие целью очистить Смоленскую дорогу от военных обозов и транспортов с больными и ранеными солдатами, а также обезопасить ее от нападений со стороны русских партизанских отрядов. Особенное значение придавал Наполеон в данном случае г. Верее, считая ее важною точкою опоры для сохранения его сообщений по означенной дороге. Этот небольшой город находится между Можайском и Боровском, в расстоянии 117 верст от Москвы и расположен на возвышенной местности. Сюда Наполеоном был послан значительный гарнизон, состоявший из Вестфальцев, который и укрепился в Верее. Укрепления города были построены на горе, в 5 сажен высоты, и обнесены палисадами. Как и в других местах, которым угрожало неприятельское нашествие, Верея перед вступлением в нее неприятелей совсем опустела и ее жители рассеялись по окрестным селениям и лесам в страхе, унынии, отчаянии. Не унывал только в это время и действовал энергично священник Верейского Рождественского собора Иоанн Никифорович Скобев²⁴⁹.

Удалившись с своим семейством в село Дуброву, в 11 верстах от Вереи, он задался целю организовать из местных крестьян партизанские отряды, которые могли бы действовать «против злодея веры и отечества». В этих видах он «уговаривал крестьян как можно дружнее вооружаться и для удобнейшего их собрания приказывал ударять в колокола по окрестным церквам»²⁵⁰. И патриотические призывы священника Скобеева не остались напрасными. Явились к нему «в великом множестве вооруженные крестьяне, которые обще с казаками действовали против неприятеля и нередко сами, отдельно от них, отражали его»²⁵¹. Но особенно видными и значительными были военные заслуги священника Скобеева в то время, когда из Боровска пришел к Верее известный партизан, генерал-майор И. С. Дорохов. Дорохов расположился с своим партизанским отрядом в 3 верстах от Вереи, в деревне Волченках, и 28 сентября взял Верею штурмом, не смотря на упорное, отчаянное сопротивление гарнизона. Один полковник, четырнадцать офицеров и 350 солдат были взяты в плен. При этом было отбито у неприятеля одно знамя²⁵². Но, взяв Верею, Дорохов должен был принять меры к тому, чтобы удержать ее за собою. А для этого требовалось прежде всего уничтожить сделанные неприятелями укрепления.

Вот тут-то и оказал генералу Дорохову значительную помощь священник Скобеев. Нимало немедля, он отправляется по деревням обширной Вышегородской волости и здесь в одних селениях лично созывает крестьян, в другие же «рассылает приказы» крестьянам и, собрав их до 1000 человек, он направляет этот, наскоро составленный, воинский отряд в Верею, где им и срыты были неприятельские укрепления, по указанию генерала Дорохова. Между тем как крестьяне занимались указанными саперными работами, сам священник Скобеев не оставался без дела. Он лично «изыскал во многих домах скрывшихся неприятелей, сжег неприятельские ворота, фуры, брички и прочее, закопал мертвые тела, очистил собор от всякой нечистоты; из нижней церкви сено, солому, перья и прочее выкидал вон, а из верхней – хмель близ престола и съестные припасы велел взять крестьянам, и, при возгорании Духовного Правления, казенные дела, какие токмо были, вынес в трапезу нижней соборной церкви. Известие о взятии Вереи генералом Дороховым произвело большое волнение между французами²⁵³ и из Можайска немедленно был двинут к Верее значительный отряд с артиллерией. Но этот отряд, подошел к Верее, удалился обратно назад, когда увидел, что она занята русскими. Между тем генерал Дорохов в это время, после штурма Вереи, чувствовал недостаточность своих воинских сил. Сильно беспокоило его и то обстоятельство, что в Верее не все были уничтожены прикрытия на случай вторичного занятия ее неприятелями, возможность чего, конечно, не исключалась. Кроме того, генерал озабочен был тяжелым положением раненых своих сподвижников. И здесь опять явился ему хороший помощник в лице священника Скобеева. И лично, и через письмо²⁵⁴ генерал Дорохов просил священника Скобеева, чтобы и вооруженных крестьян Вышегородской волости, где священник Скобеев имел пребывание, собрать и присоединить к нему для истребления злодея, разрыть вал и сжечь два дома на валу, дабы неприятель не имел в них пристанища и изготовить для раненых подводы». С большею точностью были исполнены означенным священником эти просьбы генерала-партизана. Вал в Верее был срыт и два дома на нем сожжены, а также были изготовлены подводы для раненых. Что касается вооруженных крестьян, о которых просил генерал Дорохов и которые должны были усилить его партизанский отряд, то священник Скобеев в виду крайней спешности дела собрал их без всякого промедления «ночью». Собрано было свыше 500 конных крестьян, которые и поступили под команду генерала Дорохова²⁵⁵. Здесь возникает вопрос: почему крестьяне с такою полною готовностью откликались на все призывы священника Скобеева и с таким самоотвержением приняли активное участие в партизанской войне близ Вереи? Дело объясняется тем, что священник Скобеев хорошо был известен всему окрестному населению, так как 20 лет был увещателем во всех присутственных местах. При этом прекрасные пастырские качества и безупречная жизнь невольно располагали в его пользу и приобретали ему любовь, уважение и доверие со стороны всех тех, кто входил с ним в сношения по каким-либо поводам. Это вообще был достойный священнослужитель, нравственное влияние и авторитет которого сказывались одинаково как в Верее, так и в ее окрестностях.

Не подлежит сомнению, что Наполеон, вторгнувшись в 1812-м году в пределы России, рассчитывал не только на силу своего оружия, но и на внутренние беспорядки, которые он предполагал вызвать, подняв против русского правительства и помещиков многомиллионный класс крепостных крестьян. В своей речи, произнесенной в Париже, перед сенаторами 20 декабря 1812 года, он, между прочим, говорил: «Я мог бы вооружить против нее (России) наибольшую часть ее собственного народонаселения, провозгласив свободу рабов. Множество (?!) деревень меня просили об этом, но, когда я узнал, в какой загрубелости пребывает этот многочисленный класс Русского народа, я отказался от этой меры, которой столь многие семейства обрекались на смерть и на самые жестокие мучения»²⁵⁶. Но кажется будет более согласно с историческою истиною утверждать, что, находясь в Москве, Наполеон вовсе и не думал отказываться по указанным гуманным соображениям от этого плана, а всячески, напротив, стремился к тому, чтобы создать для Русского правительства новые и тяжелые затруднения. Оказывается, что, бездействуя в Москве в ожидании мира, Наполеон в это время «вел разговоры с крестьянами, которым сулил освобождение... Он разыскивал в Москве с большим старанием в сохранившихся архивах и частных библиотеках все, что касалось до Пугачевского бунта, думая воспользоваться теми средствами, которые употреблял этот злодей. В этом смысле писались даже проекты манифестов»²⁵⁷. Но словам лица, близкого к Наполеону (графа Дарю), Наполеон скоро однако же убедился в том, что это оружие (предполагаемое восстание крестьян) против России, на которое он рассчитывал с такою уверенностью, не могло иметь никакого значения в руках иностранца, ненавидимого русским народом²⁵⁸. И дело здесь было вовсе не в нравственной загрубелости этого народа, а в непоколебимой, исконной, освященной присягой, преданности его своим государям и законной власти. Но если попытки Наполеона взбунтовать русских крестьян и оказались неудачными и были им оставлены, все-таки нельзя отрицать того, что освободительные идеи в конце XVIII и в начале XIX века из той же Франции проникали в Россию и здесь подготовляли кое-где почву для отдельных, частных вспышек народного недовольства и крестьянских волнений. Эти волнения по указанной выше причине не разрослись в общее крестьянское восстание и сами по себе не могли иметь общего, серьезного значения, но, возникая в тревожное и смутное время, они могли причинять не мало хлопот и беспокойств собственно на местах своего возникновения²⁵⁹. Растерявшиеся помещики были поставлены в затруднительное положение, не зная, откуда ждать помощи себе. Помощь эта, однако было недалеко от них и пришла вовремя – со стороны смиренных пастырей, сельских священников... В этом отношении заслуживает быть отмеченною охранительная патриотическая деятельность священника Московской епархии, Звенигородского уезда, села Филатова Василия Васильева, «Сей достойный пастырь, по свидетельству помещицы, графини Елизаветы Апраксиной²⁶⁰ которой принадлежало село Филатове, не только поучениями и возбуждениями к православной вере, отечеству и Государю, но и самым примером споспешествовал к пользе оных. Он, укрощая при самом начале и малейшие какие неблагоприятные случаи, утверждал прихожан своих в догматах веры, в повиновении законной власти и в соблюдении всех обязанностей против господ». Но поддержанием спокойствия и порядка в помещичьей вотчине, при помощи нравственного воздействия на крестьян, не ограничивалась деятельность священника Василия Васильева. Есть один факт, который говорит не только о твердости духа и неустрашимости означенного священника, но и о большом его патриотическом воодушевлении. Дело состояло в следующем. Несколько Филатовских крестьян, по требованию французов, явившихся в село Филатово из Звенигорода, который был занят ими, «собирались везти в этот город некоторые припасы». Когда узнал об этом священник Василий Васильев, то он «останавливал таковые намерения», внушая крестьянам, «как велик грех перед Богом в нарушении верности к законному государю и отечеству»²⁶¹. В особенную заслугу священнику Василию Васильеву должно быть поставлено и то, что он, не смотря на сравнительную близость неприятелей к селу Филатову, «безотлучно находился при своей церкви²⁶².

Еще более рельефно вырисовываются заслуги по охранению спокойствия в помещичьих имениях Московской губернии священника Волоколамского уезда, села Грибанова Николая Ивановича Воробьева. Село это принадлежало помещику Алексею Татищеву. Обстоятельства, среди которых очутился этот помещик, оказались более затруднительными, чем Филатовской помещицы, графини Елизаветы Апраксиной. Дело в том, что кругом Грибанова начались уже крестьянские волнения, «от черни делались возмущения и у соседних (с г. Татищевым) помещиков крестьяне пришли в непослушание». Положение г. Татищева было критическим и если охватившее окрестности крестьянское волнение не проникло в Грибановский приход, то единственным лицом, остановившим это волнение, был местный священник Николай Воробьев. Это был старожил в селе Грибанове, прослуживший там священником 25 лет, человек безукоризненно – доброй жизни, пастырь «почтенный», пользовавшийся большим нравственным влиянием на своих прихожан и «в нашествие неприятеля пребывший не отлучен от вверенной ему паствы²⁶³. И вот в виду надвигающейся беды от крестьянских беспорядков и анархии означенный священник усиленно развивает свою пастырскую деятельность и, опираясь на свой нравственный авторитет, достигает результатов, которые могли обеспечить спокойствие во всей вотчине помещика Татищева. Священник Воробьев, говорит этот помещик, своими краткими и внятными поучениями прихожанам в их обязанности (об их обязанностях?) много содействовал спокойствию и тишине, которыми пользовалась вся вотчина моя, не смотря на то, что неприятель находился от нее не далее двадцати четырех верст и что некоторые прилежащие около меня селения вышли, хотя и не на долго, из должного начальству повиновения, но мои (крестьяне) оставались всегда также послушны и также обрабатывали свои и мои поля, как прежде». Вообще, по словам того же помещика, означенный священник «увещаниями и слова Божия наставлениями удержал крестьян от всяких покушений (к беспорядкам), хотя и сам был в больших опасениях»²⁶⁴. Еще бы – не быть в больших опасениях, защищая и отстаивая трудное дело! Надобно было иметь великое самоотвержение и сугубую пастырскую ревность, чтобы мужественно идти на встречу начавшемуся близ Грибанова анархическому движению и оказать ему настойчивое, энергическое, противодействие. Успех этого противодействия конечно зависел также и от того, что священник Воробьев умел говорить с народом языком, ему понятным, что его поучения и увещания, при краткости своей, были «внятны» для него, отличались большею жизненностью...

По изгнании неприятелей из переделов России, Св. Синод в 1813 году, 4 августа, издал окружную грамоту к духовенству с выражением благодарности за его заслуги во время Отечественной войны 1812 года²⁶⁵. Эта грамота, характеризуя самоотверженную, патриотическую деятельность вообще духовенства, в то же время заключает в себе многие черты, относящиеся собственно к деятельности «лиц духовного чина» Московской епархии. Лица эти, совершая выдающиеся подвиги в своем верном служении церкви и отечеству, руководились единственно высшими побуждениями патриотизма и служебного долга, нимало не помышляя о каких-либо знаках отличия за свои труды. Но когда, в ближайшее время, открылась возможность основательно разобраться во всех частностях и подробностях закончившейся Отечественной войны, то стало очевидным, что духовенство Московской епархии, которое принимало столь видное и близкое участие в событиях сей войны, не может и не должно быть обойдено и в рассуждении упомянутых знаков отличия. Преосвященный Августин весьма высоко ценил заслуги духовных лиц Московской епархии в эпоху Отечественной войны и всех их признавал одинаково достойными награды²⁶⁶. Из всей массы столичного и уездно-сельского духовенства он нашел возможным выделить лишь некоторых лиц, которые, по его словам, «паче прочих» потрудились в только что пережитое бедственное время. Это были те самые лица, изображению подвигов которых посвящена наша книга. Сохранились известия о том, что некоторые из них, именно: Московской Преображенской, на Глинищах церкви протоиерей Петр Симеонов, Верейского собора священник Иоанн Скобеев, казначей Богоявленского монастыря иеромонах Аарон, священники Московских церквей: Вознесенской, в бывшем Варсонофьевском монастыре, Алексей Марков, Рождественской, на Стрелке, Алексей Иванов, Максимовской, на Варварке, Игнатий Иванов, Ианнуариевской, что в Запасном Дворце, Григорий Гаврилов, Троицкой, в Троицком, Георгий Семенов, Дмитриевский при «Публичной» Голицынской больнице Исидор Дмитриев, Грузинской, на Воронцовом поле, Василий Гаврилов и села Коломенского Казанской церкви Афанасий Ипатов были награждены золотыми наперсными крестами, при чем протоиереи Петр Симеонов получил сей крест, украшенный алмазами, а священник Скобеев получил его на ленте ордена Св. Георгия Победоносца. Священники же Иоанно-Милостивской церкви, на Ваганьковском кладбище Максим Иоаннов и Звенигородского уезда села Першина, в Введенской, что на Мологоще, церкви, Филатове тоже, Василий Васильев были награждены камилавками²⁶⁷. Но кроме поименованных выше священнослужителей, за особые заслуги во время Отечественной войны были удостоены впоследствии наград и многие другие лица духовного звания. Как высокий знак особливого Монаршего внимания собственно к столичному духовенству г. Москвы, здесь надобно отметить состоявшееся в 1817-м году Высочайшее повеление, в силу которого подлежали внесению в списки награждаемых те Московские священники, которые «предпочли выгоднейшим приходам в других епархиях несение нужды и бедности при своих в Москве приходах». О каком собственно факте из жизни столичного духовенства в эпоху Отечественной войны идет речь в этом Высочайшем повелении? Дело здесь в том, что, по выходе неприятелей из Москвы, столичное духовенство со своими семействами, как это и было замечено выше, находилось в самом бедственном, безвыходном положении среди разрушенного, сожженного города. Чтобы облегчить для него тяжкие последствия недавнего военного времени, было предложено разоренных Московских священнослужителей разместить в соседних с Московскою епархиях, но, по словам преосвященного Августина, «ни один из Московских священников не захотел переместиться в другую епархию и все до единого решились разделить нужду и бедность с прихожанами своими, дабы через то и собственным примером, и проповедью слова Божия утешить их в тогдашних горестных обстоятельствах Вот на этих-то священнослужителей и обратил свой благоволительный взор Благочестивейший Государь Император Александр Павлович²⁶⁸.