№ 8. Май. Книга 1-я

(Публичная лекция в Соляном Городке – в СПб. 2 марта 1904 г.).

Давно ли умолкли громы кровопролитной англо-бурской войны, войны маленького героического народа с многочисленнейшим неприятелем, – войны, которой все мы – русские – интересовались, как борьбой правды против насилия и лжи, – как борьбой Давида с Голиафом? Ещё свежи в памяти нашей самые мелкие детали этого неравного боя... Конец его был горек для всех нас: грубая физическая сила восторжествовала над силой нравственной, духовной. Народ-герой обезличен... Голиаф победил Давида... хотя нравственная победа и осталась на стороне последнего... Но как бы там ни было, а мир, наконец, наступил. Жизнь враждовавших сторон постепенно уже стала входить и в известной степени вошла в свою спокойную колею, будничную... Однако, надолго ли, – это – снова и снова вопрос... Мы – русские, издали следившие за судьбой симпатичнейших буров и помогавшие им – одни деньгами, другие и своим личным участием в борьбе..., все – своими симпатиями... – совсем далеки были от мысли, что сравнительно скоро будет вовлечена в войну и Россия – наше великое и дорогое отечество... Наш великий Царь-миролюбец – всегда и всеми силами заботился о сохранении мира во вселенной, заботился больше, чем кто-либо другой. Все мы помним его вечные по великому их внутреннему значению слова от 12 августа 1898 г., призывавшие народ и правителей земных ко всеобщему миру... Когда в последнее время у Японии возникли некоторые, выдуманные ею, недоразумения с Россией, великий Государь-миролюбец прилагал все усилия к тому, чтоб уладить их... и даже в день разбойнического нападения пиратского народа на Порт- Артурскую эскадру мы всё ещё далеки были от мысли о войне. Но вот дикий и некультурный островитянин, преждевременно принятый в среду цивилизованных европейских народов, предательски нанёс из-за угла удар, – нанёс народу, который всего лишь за несколько часов перед тем радушно принимал японских офицеров в том же Порт-Артуре… – и война началась. Началась она вопреки желанию и намерениям русских... Мы неизбежно должны были взяться за оружие, чтобы защитить свою собственность, своих братьев, предательски застигнутых врасплох, свою религию на Дальнем Востоке от языческого насилия... Долго ли протянется эта война, которая унесёт множество жертв, на некоторое время затормозить культурный прогресс… конечно, неизвестно никому, кроме Бога. Но чем она кончится, это, разумеется, знает всякий, хоть поверхностно знакомый с геройским русским народом, с историей великой России. В окончательной победе русского оружия так же невозможно сомневаться, как и в том, что 2×2=4. Русские в данном случае, как взявшиеся за оружие по необходимости, заслуживают полного сочувствия всех, не потерявших стыда и совести, людей, – всех, не разучившихся различать правой стороны от левой, – всех, имеющих глаза, чтобы видеть, и уши, чтобы слышать... Кто думает иначе, тот или чужеземный враг России, под влиянием дурных чувств говорящий заведомую ложь, или гнусный предатель, или, в лучшем случае, слепец, ничего не видящий, – безумец, ничего не понимающий. Но среди истиннорусских людей таковых лиц, конечно, нет и быть не может. Уроды же, какие бывают во всякой семье, в счёт, понятно, нейдут... ни в других случаях, ни в настоящем. И так, опять война! Война... за войной! Что же это такое? Ужели никогда не прекратятся эти гибельные, разорительные, эти опустошительные войны, – войны, уносящие столько молодых жизней, – войны, столь тормозящие дело истинной и мирной цивилизации? Ужели человек, не смотря на высокие преимущества, неизмеримо возвышающие его над· всем неразумным миром, и впредь будет относиться к своему собрату только так, как доныне, враждебно, завистливо, лукаво? Ужели перед нами будут проходить только одни и те же по существу картины: сегодня навязанная вероломным-желтолицым дикарём война России, вчера война между англичанами и бурами, далее – недавняя – между испанцами и американцами (всё более и более поддающимися влиянию жидовства), затем – между греками и турками (причём иные христиане сочувствовали мусульманам), ещё – между итальянцами и абиссинцами и проч., и проч.?.. Ужели у людей нет никаких достаточных средств, при помощи которых можно было бы положить раз навсегда конец такому печальному порядку вещей и установить совсем иные, человеколюбивые, отношения между народами, водворить на земле – коротко сказать – „вечный мир?“

Эти и подобные им жгучие вопросы, особенно обостряющиеся в дни возникновения тех или иных войн, уже давно и на разные лады обсуждались, иногда даже очень и очень внимательно. Перечислить всё то, что в данном случае когда-либо говорилось, конечно, было бы трудно в несколько минут. Самое огромное большинство, разумеется, высказывалось и всегда высказывается против войн и за мир, находя первые нежелательным явлением и лишь только второй – нормальным в человеческих взаимных отношениях. Некоторые единицы, однако-ж, находили и находят войны между народами явлением нормальным, необходимым вообще, иногда в тех или иных отношениях полезным. Желания, чтобы они в будущем навсегда исчезли с лица земли, подобные люди, разумеется, не высказывали и не высказывают. Кроме того, лица, стоящие всецело и только за мир и против войн, нередко пессимистическими очами смотрели и смотрят на возможность исчезновения войн в будущем и – наступления вожделенного „вечного мира“, осуществления этой мечты древнего Пифагора [о чём столь старательно и талантливо размышлял ещё великий Кант (сто лет тому назад)].

Впрочем, всё это – слова, да размышления... А как обстоит само дело, покажет небольшая, газетная хотя бы, справка. Голос русского Государя Императора, как мы уже сказали, раздался по всему миру 12 августа 1898 г. Впечатление от него, было, как и следовало ожидать, весьма внушительное. Но уже 19 ноября того же 1898 г. газета „Новое Время“ писала: „когда 12-го августа был разослан циркуляр о разоружении, вся Европа ответила на него восторженными кликами, и тотчас возникла надежда, что, в ожидании результата (гаагской) конференции, все государства ограничатся поддержанием их вооружённых сил на положении statu quo. На деле же вышло, однако, совсем не то. „В вопросе о Фашоде Англия обнаружила явную враждебность всякому мирному соглашению и продолжает мобилизацию своих морских и сухопутных вооружённых сил, а Германия обратится к рейхстагу с новыми требованиями, направленными к усилению своей армии... Для того, чтобы добиться нужных ему кредитов, германское правительство ни перед какими жертвами не отступит. „И так“, заключала названная газета, „до эры мира, по-видимому, ещё далеко. Если Германия не даст примера, то прочие державы, в особенности Франция, не решатся, конечно, сделать первого шага“... (стр. 3; столб. 3-й)... Газета, как видим из хода дальнейших событий, не ошиблась в своих предсказаниях и расчётах, соображениях... Как далеко до эры „вечного мира“, мы видим теперь, конечно, ещё яснее, – после того как пережили наступившую потом (в 1899 г.) англо-бурскую войну со всеми её прелестями английского изобретения, в роде „концентрационных лагерей“, систематического сжигания и истребления бурских ферм, науськивания чернокожих дикарей на белых, пуль „дум-дум“ и проч..., после того как, далее, пережили китайскую войну 1900 г. со всеми ужасами „пекинского сидения“, со всем диким фанатизмом китайских-боксёров и т. п... после того как, наконец, разыгралась, исключительно по вине желтолицых дикарей и их тайных и явных поощрителей, настоящая русско-японская война... Да, – повторяем, – далеко, по-видимому, до эры „вечного мира“...

Постараемся, однако, разобраться во всей этой путанице и уяснить себе: „при каких“, действительно, условиях мог бы наступить на земле „вечный мир“ между отдельными людьми и целыми народами?“ Что препятствует и может препятствовать этому миру? Могут ли быть устранены эти препятствия и как, какими средствами?

Особенно важно ориентироваться во всём этом нам – христианам-последователям Того, Кто во плоти пришёл на землю, чтобы принести погрязшим во грехе людям мир, Кто „примирил“ нас „с Богом“, Кто „учил“ „прощать оскорбления своему ближнему, благожелать ему, чем лучше всего восстановляется нарушенный мир,“ – Кто „побуждал человека“ подавлять в себе „все страсти, нарушающие мир между людьми“, как то: зависть, гордость, своекорыстие и пр., – Кто „повелел своим апостолам распространять между всеми народами начало любви“ – этот краеугольный „догмат христианской жизни“, и, таким образом, возвещать им „мир всеобщий“... („Толков. еванг. кн. 2-я: ев. от Марка и от Луки“... Архим. Михаила. Москва. 1871, стр. 264)...

И так, перейдём к рассмотрению интересующего нас вопроса, важного всегда и особенно современного ныне в виду обстоятельств, переживаемых человечеством в последние годы и тем более нами – русскими – теперь...

Если прежде, чем рассматривать вопрос по существу, обратимся за разрешением его к чисто внешним данным, к данным, предлагаемым простою статистикой, весьма, впрочем, интересным и поучительным, то в этом источнике найдём все условия, благоприятствующие одному лишь отрицательному ответу на вопрос о возможности наступления когда-либо, хотя бы и в отдалённом лишь будущем, столь желанного вечного на земле мира.

В частности, из статистических вычислений (г. Блиоха) известно, „что с 1496 г. до Р. Хр. и до 1861 г. по Р. Хр., т. е., на 3357 лет, приходится 3130 лет войны и только 227“ лет „мира“. Не красноречивы ли эти мёртвые цифры? Круглым счётом получается, что из 15, приблизительно, лет около 14-и проходит в непрерывной войне и лишь год с каким-то жалким плюсом проводится относительно мирно. Повторяем: в высшей степени характерны и поучительны эти цифровые показания! При том, не следует забывать, что эти цифры ещё не полны, что они не обнимают собой всего человечества, касаясь лишь сравнительно культурной, сравнительно цивилизованной его части. А будь налицо здесь цифровая полнота, весьма вероятно, что пришлось бы зачеркнуть и то исключение, тот жалкий год с каким-то плюсом. До-нельзя ясно и наглядно цифры говорят нам об истинном настроении человечества за эти 3357 лет. Нет оснований думать, что и в более ранние эпохи, т. е., до 1496 г. до Р. Хр., дело, в общем, обстояло сколько-нибудь иначе в порабощённом греху и злу мире. Таким образом получается, что ненормальное по существу явление, каково – война, в действительности выходит как бы нормальным, как именно самое заурядное и обычное. Иначе, придётся заключить, что человечество всегда жило ненормальною жизнью, и такое заключение, пожалуй, будет совершенно справедливо... Что было до 1861 г., то же видим и „после“ него: и в последние сорок три года дело обстоит нисколько не лучше, чем раньше. Чтоб убедиться в этом, следует только припомнить „окончание кавказской войны, войну датскую, австро-германскую, германо-французскую, усмирение польского восстания, войну за объединение Италии, греческую войну с Турцией, Сербии с Болгарией“, великую „войну за освобождение Болгарии, войну в Тонкине, восстание на Кубе, японско-китайскую войну, войну в Абиссинии, троекратную – в верховьях Египта, войну северо-американскую, стычки в Трансваале, американо-испанскую“ (Новое Время 1898 г., 1 июня, № 7994: „Новости военной литературы“ – фельетон А-та), англо-бурскую, китайскую 1900 г., между мелкими американскими республиками... и нынешнюю русско-японскую... Всё войны и войны!.. Да, цифровые даты и после 1861 г., – как видим, – так же убедительно говорят, что война – обычное явление, а времена мира – сравнительно редкое, случайное.., – что народы вечно чем-то недовольны друг другом, никак не могут мирно столковаться между собой и находят целесообразным один только грустный способ разрешения недоразумений взаимных – войну... Такого рода статистические показания, право, способны превратить даже самого ярого и убеждённого в настоящем случае оптимиста в такого же и безнадёжного пессимиста. Да иначе и быть не может, если из 15-и дней, как мы видели, почти 14 проходят в ссоре, драке, – причём и самое „почти“-то это тоже висит на воздухе. Единственный день мира, да и тот ещё сомнительный, является скорее всего чем-то случайным, таким же исключением, какие всегда и везде возможны, по какие ничего не говорят против нормы и общих правил. Не мудрено, что, перед лицом столь невесёлых, однако ж, постоянных фактов, один полуанонимный современный мыслитель („А-т“), повторяя древнего, всем известного, восклицает: „ах, мир на земле и был, и остаётся очень непрочным“, „мир царствует“ – думаете где? – „только на кладбищах“ (ibid.)… следовательно, не среди „живых“ людей, которые, „пока живы“, – выходит, – не могут обойтись без кровопролитных взаимных столкновений... „Мир только на кладбищах“!.. Какая горькая, но сколь справедливая острота! Жутко и холодно, досточтимые слушатели! Невольно припоминаются здесь слова и другого русского же мыслителя (графа Толстого Л.), что пока у людей останется хоть одна капля крови в организме, они не перестанут воевать... Пророчество, видим, крайне безнадёжное, но, тем не менее, неотразимо вытекающее из фактов несомненных и поучительных... В виду имевшей открыться (теперь уже давно состоявшейся) в Гааге мирной международной конференции, мы, лично, в своё время, смотрели на будущее с большей надеждой (ср. ibid, т. е. в „Нов. Вр.“), чем с какой смотрим теперь, когда перед нами прошли войны – англо-бурская, китайская... и началась настоящая – русско-японская... Пессимизм всё более и более овладевает всяким, всматривающимся в дело, человеком!.. „Bellum omnium contra omnes“ – „война всех против всех“... (Гоббес). „Homo homini lupus est“ – „человек для человека – волк“. Невольно вспоминаете вы эти и подобные изречения.

Мы, таким образом, отчасти осветили фактическое положение дела, почти непрерывность войн. При рассмотрении этого явления невольно и сам собой возникает вопрос: что же лежит в основе всех кровавых международных столкновений и войн? Что есть в человеческой природе такого, что с неудержимой и даже (как говорят некоторые) будто бы „роковой“ (ср. об. этот отчасти и между прочим в ниже цитируемой нашей актовой речи) силой влечёт людей к жестоким войнам? Нельзя ли и, если можно, то как, подавить в человеке это гибельное начало?

Ясный и определённый ответ на все эти вопросы находим в библейском повествовании о райском грехопадении первых людей. Пока первозданный человек жил в послушании божественной воле и исполнял Божии заповеди, всё шло хорошо: взаимные отношения между людьми, т. е., Адамом и Евой, были самые мирные, любвеобильные, – они исключали даже всякую мысль не только о кровавой, а и вообще о какой-либо между нашими прародителями вражде. Адам и Ева сознавали себя образом Божиим (Быт.1:27,9:6...) и отсюда естественно любили друг друга, как любили и все вообще, что так или иначе напоминало им о Боге. Они ясно сознавали, что природа их не различная какая-либо по существу, а тождественная (Быт.2:21.22), и здесь почерпали новый мотив ко взаимной любви, любя в этом случае – каждый – собственно себя самого, свою же плоть (ср. Быт.2:23.24. Ср. Еф.5:22–33, особ. 28)... и проч. Если б не произошло райской катастрофы, если б жизнь первозданных людей и далее текла так же нормально, как развивалась она в самом начале, то, бесспорно, райский идеальный мир, о каком мы только можем мечтать, как о чём-то далёком и вожделенном, существовал бы и во все дальнейшее время, – и люди не имели бы теперь даже и представления о чём-либо подобном войнам и прочим столь обычным, к сожалению, ныне враждебным столкновениям, столкновениям, переполняющим собой всю [прошлую (да и настоящую нисколько не меньше)] историю человечества.

Мы обрисовали положение вещей, какое господствовало в раю до прародительского грехопадения... К сожалению, оно продолжалось не вечно и даже, быть может, очень недолго. Как знаем, райскому блаженству наступил затем конец. Движения эгоизма, заявившие о себе в первых людях, привели последних к грехопадению, к нарушению воли Божией, к преступлению против Создателя, – преступлению, за которым последовало изгнание грешников из райского жилища... Дотоле царивший внутри человека чудный мир отныне исчез. Полное равновесие сил, склонностей и желаний первозданного человека, обусловливавшее собой пленительную гармонию райской его жизни, отныне уже отошло в область одних воспоминаний, хотя бы и сладких, уступив место внутренней дисгармонии, внутренней неустойчивости, нравственному и другому шатанию. Силы, склонности, желания человека, доселе мирно и согласно служившие ему на пути его к нравственному усовершенствованию, теперь заняли враждебное в отношении друг к другу положение. Эгоистические обнаружения, почва для которых со времени и вследствие райского грехопадения стала особенно благоприятна в человеческом я, естественно заняли здесь доминирующее положение, тесня и угнетая все склонности иного характера, лишь только эти последние так или иначе о себе заявляли... Уже на первых порах существования человеческого рода вне рая плоды эгоизма, гибельные и ужасные, не замедлили сказаться как нельзя более наглядно и осязательно. Увлекаемый гнусной завистью, брат убивает своего брата – Каин Авеля. Происходит первое в человеческом роде убийство. Впервые недоброе чувство одного человека к другому выразилось столь ярко и столь ужасно. Эгоизм, которому поддался человек и который заставлял последнего думать только о себе, только о своих интересах и выгодах, заставил брата потушить в себе родственные чувства к брату, подавил в нём чувство любви, какую дотоле, особенно до грехопадения, люди питали друг к другу, заставил одного забыть, что он не имеет никаких прав на жизнь другого, не им данную... Уже по этому столь резкому проявлению эгоистических склонностей, впервые так осязательно о себе заявившему, можно было заранее судить и о дальнейших плодах, о дальнейших жертвах того же эгоизма. И действительно, – как знаем из истории человечества, рассказываемой на первых страницах священных библейских книг, – столь резкое нарушение мира между первобытными людьми затем открыло собой бесконечный ряд других всевозможных его нарушений, и – при том – обуславливавшихся всё тем же эгоизмом, который забирал человека в свои руки и деспотически им распоряжался, почти не встречая себе каких-либо серьёзных препятствий.

Потомки нечестивого Каина, отделившиеся от потомков благочестивого Сифа, враждовали с последними при всяком удобном случае, о чём определённо сообщает нам вся история допотопного человечества. Те же самые взаимоотношения установились и между послепотопными, племенами: эгоизм во всех его видах, – в виде ли желания известных лиц захватить себе чужую собственность насильственным путём, в виде ли желания обиженного отомстить своему обидчику... и проч., – возбуждал одно враждебное столкновение между людьми за другим, причём люди гибли иногда массами, погибал не только обидчик, но иногда и обиженный: всё зависело от физической силы и ловкости враждовавших сторон. Если же велись войны и по справедливым, – с точки зрения строгой нравственности, – мотивам, напр., имевшие целью восстановить не свои, а чьи-либо чужие нарушенные права и т. под., то ведь и в этом и подобных ему случаях дело в первичном его источнике обусловливалось всё тем же эгоизмом, поправшим чужие интересы и вызвавшим естественное и справедливое желание сильного племени, народа... отстоять права племени, народа сравнительно более слабого...

Ясно, таким образом, при наличности каких условий мог бы получить смысл совершенно иной порядок вещей. Этими условиями или – точнее – этим условием является надлежащее стеснение эгоизма, поставление любви человека к себе в должные границы, что и делается в христианстве, разрешающем человеку любить в себе только то, что напоминает образ Божий... (см. нашу статью: „Христианское самолюбие“: Христ. Чт. 1897 г., авг.–сент.).

Уча, что весь закон заключается в одном слове: люби ближнего твоего, как самого себя (Гал.5:14), христианство ясно и определённо отрицает право у исключительного, у чистого, так сказать, эгоизма, не признающего и не желающего ничего признавать, кроме себя... Человек и окружающая его среда, все его „братья“, все его „ближние“ ставятся в христианстве на одну линию, уравниваются взаимно. Их соединяет, так сказать, знак равенства (a=b). Не воспрещая и не думая воспрещать любви человека к самому себе, как, разумеется, вполне естественной и понятной (см. цитов. нашу статью: „Хр. самол“) христианство, в тоже время, требует от него обнаружения такой же точно любви и к остальным людям, кто бы они ни были. Если вы, говорит Спаситель, будете любить любящих вас, какая вам награда? Не тоже ли делают и мытари? И если вы приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не также ли поступают и язычники (Мф.5:46–47)? Интересы ближних, т. е., иначе сказать – всех людей, с какими только нам приходится когда-либо сталкиваться, должны считаться в наших глазах вполне равноценными с нашими собственными интересами. Чего желаем себе, того же должны желать и для окружающих нас людей. А в случае надобности, мы должны положить за наших ближних и душу, т. е., жизнь свою (Ин.15:13) (так что а, т. е., каждый из нас, не только, как сказано, =b, т. е., всякому из „ближних“ но даже

Указывая на одного у всех Бога (1Тим.2:5), на происхождение всех от от одной крови (Деян.17:26), на обладание каждого из нас образом Божиим (Быт.1:27,9:6...), на искупление всех одинаково бесценной кровью Спасителя... [подробности по вопросу „об отношениях человека к ближним“ по „христианскому учению“ см. в нашей статье, посвящённой выяснению этого и помещённой в „Хр. Чт.“ за 1897 г. (ноябрь). Чит. также нашу актовую речь о „Христианской любви, как единственно-истинном принципе человеческих взаимоотношений“ („Хр. Чт.“ 1899 г., март), христианство предлагает, таким образом, мотивы, достаточно сильные для того, чтоб побудить человека-христианина к трактованию ближних – не как средств только для осуществления его личных целей, но – как целей и самих по себе, – к тому, чтобы в своём поведении преследовать не свои только личные эгоистические выгоды, но и выгоды ближних и, при том, не в меньшей степени, чем свои собственные, – короче: к такому отношению к последним, какое у нас намечено уже выше.

Всякий, сознательно считающий себя христианином, христианин искренний, чуждый лицемерия, непременно и поступает в указанном направлении. У истинного христианина, христианина не на словах только, а и на деле и прежде всего на деле, никогда не происходит сколько-нибудь грубого столкновения его интересов с интересами окружающих. Он всегда сумеет таким или иным честным и вполне нравственным путём избежать ссор. Христианская любовь, которой такой человек проникнут весь и которой он всегда и всецело руководится, в каждом случае сумеет внести мир во все его отношения к ближним. Та нравственная (а не какая-либо дурная, столь часто ныне практикуемая) тактичность, какой истинный христианин владеет и какая вырастает у него на почве чистой христианской любви, служит для него надёжным путеводителем в его общественной жизни... Глубокий мир и только мир единственно и возможен в отношениях между истинными христианами и ничто больше. Это – такая же непреложная истина, каковы, напр., все математические аксиомы.

Таким образом, если бы отдельные лица прежде всего, а затем естественно и целые народы, именующие себя христианами и христианскими, всячески пытались и в самой своей жизни проводить христианские начала, высокие требования христианской любви и христианского незлобия, – если бы они всячески старались стеснять и вводить в должные границы свои эгоистические стремления и вместо последних с настойчивостью подчёркивать стремления, направленные ко благу ближних, – тогда войны и всякое вообще нарушение мира в этой среде были бы чем-то немыслимым, совершенно непонятным. И в самом деле, как были бы возможны какие-либо ссоры и вражда там, где ударившему в правую щеку обиженный подставляет другую (Мф.5:39), где зло побеждается добром (Рим.12:21), где за ближних жертвуют своей жизнью (Ин.15:13), где миротворцам обещается наименование сынами Божиими и проч. (Мф.5:9,5)!?

При таких условиях можно было бы ожидать нарушения мира лишь только в среде и со стороны лиц и народов нехристианских, в своей жизни руководствующихся совсем иными принципами, – до тех пор – пока дело и здесь не было бы с течением времени исправлено усиленными заботами христианских народов о христианском просвещении язычников и всех нехристиан вообще. Такое нарушение мира, предательское и разбойничье, ныне и случилось со стороны давно исподтишка готовившихся к войне с нами желтолицых азиатов. К нарушению же мира не прочь стремиться и некоторая часть другого языческого народа – китайского. Надвигается на Европу опасность со стороны Японии и Китая, которую многие уже давно предвидели, но на которую как-то мало мы – русские – обращали внимания, по своему благодушию и доверчивости к другим... Но надвигается на Европу и новая ещё опасность, о которой пока никто или почти никто ещё не говорит, -опасность очень большая и пресерьезная. Разумеем опасность уже со стороны мусульманского мира. „В жизни идеи панисламизма“, – писал один корреспондент („С. Б-ий“) 15 янв. текущего (1904 г.) года на страницах „Нового Времени“ (№ 10009, стр. 3: „С мусульманского Востока“), – „в последние годы... заметно“ особенное „движение. Идея объединения правоверных“ ныне сильно пропагандируется. „Общее соединение мусульман должно произойти в городе пророка – Мекке перед лицом священной Каабы... На рисунке“ одной „арабской мусульманской газеты“ („№ 1“) в номере от „19 декабря 1903 г. это объединение уже произошло; на отгороженной высокой стеной от взгляда, а тем более присутствия неверных, священной меккской персти перемешались в дружеских рукопожатиях триста миллионов мусульман мира; тут и турок, и перс, и афганец, и индус, и египтянин, житель Марокко и т. д.“ Европе мало знакомо мусульманство, почему она и относится к нему и концентрирующемуся в нём движению благодушно и спокойно. Голоса немногих специалистов в этой области [таким особенно в данном случае должен быть признан Η. П. Остроумов, автор книг: „Коран и прогресс“ (Ташкент, 1901–1903 г.), – „Аравия и Коран“ (Казань, 1899 г.) и мног. друг.] не доходят до ушей, которым особенно полезно было бы слышать это... Как бы там, впрочем, ни было, а ныне Япония, потом, быть может, Китай, затем – мусульманские народы – много попрепятствуют европейскому прогрессу в будущем. Европе придётся ещё с ними посчитаться... и ближайшим образом, конечно, России – этому вековечному и колоссальному „оплоту“ Европы от напоров варварских народов, не раз спасавшему последнюю и её цивилизацию от гибели. Христианство среди этих азиатских народов и племён проповедуется уже давно, но плоды упорной проповеди, к сожалению, ещё невелики, так что и думать о проникновении христианских принципов в плоть и кровь этих идолопоклонников пока ещё совершенно невозможно. Дело только – в зародыше. А если так, то нападения язычников на христианские нации, конечно, будут повторяться в дальнейшем ещё много и много раз. Здесь естественно христианские заповеди о щеке и о непротивлении злому неприложимы и потому именно, что они не были рассчитаны на подобные случаи, – их смысл был иной, иным он и остаётся. В частности, рассмотрим, напр., настоящий случай несколько ближе. Мирно живут семья, государство, напр., русское... Враг, напр., предатель-японец, делает на него нападение, как мы сказали выше, через несколько лишь часов после того, как его офицеры пользовались широким гостеприимством у русских… – следовательно, наносит удар неожиданно, – он делает нападение с целью завладеть нашим достоянием... Ни для кого не секрет истинные японские вожделения – переброситься на азиатский материк и захватить Китай, по возможности вытеснить из Азии европейцев, по крайней мере, пока из восточной, – оттеснить русских до Иркутска, а то так и далее (не даром же на японских картинках даже и в СПб-ге – „на шпице Петропавловской крепости развевается флаг японский“-же) (см. об этом в „Нов. Вр.“ от 21 февр. 1904 г.). И так, подобный враг из-за угла, как пират или ночной грабитель, напал на нас. Что оставалось нам делать? Подставлять нам своему врагу и другую щёку? Нет, такое подставление здесь ни к чему доброму и не привело бы, и Сам Спаситель такого случая, повторяю, в виду не имел, подобно тому как Он не мог давать человеку и заповеди: в том случае, когда на человека нападают, напр., тигр, волк... и отгрызают, у него руку, ногу..., подставлять им и другую руку, другую ногу... Подставляя тигру, медведю... что угодно, человек ничему зверя дикого не научит, а только без пользы для кого бы то ни было лишится своей жизни, сохранив которую иным отношением к опасности, он, наоборот, мог бы оказаться полезным не для себя только, но и для других. Японец нынешний, китаец – в существе те же тигры, волки... Напрасно некоторые любители поговорить толкуют о культурности особенно первого, т. е., японца. Здесь можно лишь говорить в лучшем случае только о внешней дрессировке, а не проникновении истинных культурных начал в плоть и кровь японца. Поясним дело, быть может, и грубым несколько примером, за что просим у своих уважаемых слушателей извинения. Японец напоминает кухарку – деревенскую бабу, которая, живя в городе, успела перенять лишь господское платье, да господские обычаи некоторые, – быть может, ещё два–три господских слова... Такая кухарка или горничная по внешнему своему виду иногда, пожалуй, совсем сойдёт за барыню, но внутренний её мир – дик, как и прежде, и даже более дик, чем прежде, потому что к прежней неподкрашеной грубости и потому в известном смысле симпатичной привились в городе многие пороки, – к своим однодеревенцам такая персона относится уже с обидной пренебрежительностью... Таковы же в сущности и японцы. Дальше внешнего лоска, дальше списывания у милых нашему русскому сердцу французов званий: граф, маркиз и пр., дальше заимствования у европейцев оружия... и вообще лишь низших плодов их культуры... они собственно и не пошли (исключения в счёт нейдут, – говорим о японской массе). Иначе они не относились бы пренебрежительно к самым элементарным даже обычаям и законам европейского международного права, к самым элементарным правилам общечеловеческой нравственности, – не хвастались бы до ребячества, не лицемерили бы до nec plus ultra... Японцы напоминают того дикаря из одной повести, который, поучившись в оксфордском университете, по возвращении домой не мог, даже и во фраке и цилиндре, воздержаться от употребления сладкого мяса белых людей, захваченных его земляками... И так, повторяем, напал на нас этот дрессированный лишь и сохранивший все привычки хитрого и лукавого дикаря островитянин, желтолицый японец... Что же нам делать? „Не противиться злу?“ Скажет так, пожалуй, иной (слащавый и не понимающий истинного смысла христианского учения) моралист... Пожертвовать всем, чем мы владеем и что приобретено нами путём долгих и настойчивых усилий? Лица, проповедующие, что всё зло от патриотизма, – того патриотизма, который в последнее время неотразимо прорвался наружу в нашем дорогом отечестве в небывалых почти размерах, – того патриотизма, проявления которого вызывают слезу умиления у всякого, – лица те ответят: да. Они скажут: зачем защищать отечество? Не всё ли равно, кто будет вами управлять и проч.? Вот в том-то и дело, – скажем, – что не всё равно. Так именно и ответил ныне многомиллионный русский народ и ответил вполне разумно. В самом деле, почему, прежде всего, должны пропадать наши труды, благодаря которым мы приобрели известное достояние? Почему мы должны отдавать всё это врагам, отдавать потому только, что на их стороне оказалось грубое, беззастенчивое нахальство? При том, если бы дело касалось одних только нас, а и не наших близких... тогда ещё можно было бы при известной точке зрения примириться с подобным положением вещей; но на каком основании мы будем приносить в нелепую жертву азиатам окружающих нас? Возможно также, что овладевшие нами враги могут стеснить нашу религиозную свободу (разве турки из христианского храма св. Софии не устроили мечети?). Вполне возможно, что они стеснят и нашу нравственную деятельность (разве не стесняли нас нередко в своё время монголы?)... А разве всё это и подобное для нас безразлично? Разве после всего этого мы имеем для себя какое-либо оправдание, „не противясь злу“, принося ему в жертву, – при том, самую нелепую, – всё, что составляет для нас самую дорогую святыню? Никакого. Напротив, будем всецело повинны в том, что содействуем распространению зла, между тем как в нашей власти было воспрепятствовать ему и устранить вредные последствия от допускаемого нами его распространения. Виновные в попустительстве, мы ео ipso в соответствующей степени ответственны за совершаемое зло и в качестве как бы самих производителей его. Спокойно взирая на нападающих врагов, руководящихся в этом случае одним ненасытным своим эгоизмом, мы, таким образом, оказываемся сочувствующими эгоистам, их соучастниками... Не говорим уже о таких лицах, которые в тяжёлую для родины минуту готовы даже сочувствовать врагам, готовы даже желать поражения своему отечеству, готовы даже „сочинять ради бессмысленного протеста поздравительные телеграммы микадо“ (см. „Нов. Вр.“ 22 февр. 1904 г., № 10046, стр. 3: „Заметки писателя“ – С. Сыромятникова)...Это – какие-то выродки, не заслуживающие, по совершенно верному замечанию одного писателя, „ничего, кроме глубокого презрения“, это – „только глупые“, жалкие люди, – и этих психопатов – разумеется, в счёт не принимаем в данном случае (ведь „в семье не без урода“)... Рассчитывать, что, видя наше „несопротивление“ их насилию, враги – язычники устыдятся и изменят затем своё с нами обращение и всё вообще своё поведение, было бы более, чем смешно, и вполне наивно. Так позволительно бы до известной степени думать, когда мы имели бы дело с христианами, знакомыми хотя бы на словах с христианскими принципами любви... Но думать так, имея дело с японцами или китайцами, считающими и русских, и всех европейцев вообще лишь за „белых чертей“ (см. № „Н. Вр.“ от. 15 янв. 1904 г.), в отношении к которым всё позволительно... – или: думать так, имея дело с мусульманами, считающими святым для себя делом беспощадно убивать „гяуров“..., – было бы с нашей стороны непростительным безумием... Не говоря уже о таком своеобразном мировоззрении японцев, китайцев, мусульманского мира..., мы не должны забывать, что свойства эгоизма – этого исконного и страшного бича человечества – всем, известны: чем меньше он встречает препятствий к своему проявлению, чем меньше на его пути лежит преград, тем сильнее и сильнее о себе он заявляет, тем более и более он растёт... В конце концов, при содействии нашего попустительства, эгоизм врагов наших восторжествует, воцарится деспотизм, а с ним вместе водворятся несправедливости, всякого рода притеснения..., всё, что угодно, только не мир, о котором, по-видимому, столь искренно хлопочут и заботятся противники патриотизма... Между тем совсем другая картина получается, когда люди делают серьёзную попытку, вместо этого „непротивления злу“, поставить преграду эгоистическим поползновениям нападающих на них язычников, движимые в этом случае своим патриотическим чувством. При этом условии уже не окажется и тех печальных последствий, о которых мы говорили выше. Эгоизм врагов будет стеснён и отсюда он уже не в состоянии будет причинить человечеству столько зла и вреда, сколько он причинил бы ему, ничем не сдерживаемый и не стесняемый. Конечно, выступая с противодействием своим врагам, мы совершаем зло, зло само по себе нежелательное, но несравненно меньшее, чем то, какое наступило бы при ином, охарактеризованном нами выше, отношении к делу, при нашем попустительстве. А раз мы поставлены в необходимость (именно в необходимость, как, напр. в деле столкновения с Японией) выбирать между двояким злом – большим и меньшим, само собой понятно, на какую сторону надлежит нам склониться... Словом, если мы станем руководствоваться патриотическим чувством своим, руководствоваться всегда, тогда и самых войн будем меньше, потому что ведение их будет не так легко для наших противников и не столь безопасно, как и сколь при условии нашего и чьего бы то ни было „несопротивления злу“, и уже это одно обстоятельство заставит наших врагов призадуматься, всё взвесить, да рассчитать, прежде чем решиться объявить войну... Все, при том, отлично понимают, что дело здесь не в патриотизме, будто бы вредном уже самом по себе, и не в отсутствии его, а в эгоизме и только в нём одном. Этот эгоизм беспощаден и не смирит его пассивным держанием себя перед ним. Скорее можно, кажется, подобным путём смирить какого угодно дикого зверя (но и это, конечно, неосуществимое дело), чем человеческий эгоизм, злее которого не было, нет и не будет ничего... „Нация, которая руководилась бы в своих отношениях к другим нациям чисто симпатическими принципами“, пока эгоизм ещё продолжал бы царить между людьми, как он царит теперь, „погибла бы вследствие обманов и жестокости соседей“ (Сутерланд, „Происхожд. и развитие нравственного инстинкта“. СПб. 1900 г., стр. 796), каковы, напр., японцы..., китайцы и другие язычники и безбожники... (см. нашу брошюру: „О любви к отечеству, по поводу взглядов Л. Толстого“; СПб. 1901 г.; ср. „Хр. Чт.“, 1900 г., май)...

Проф. А. Бронзов

(Окончание следует).

(По поводу отрицательного отношения к иконам со стороны современных сектантов).

Догматическая сторона вопроса об иконопочитании выяснена, с одной стороны, вселенским собором (787 г.), а с другой – в „Защитительных словах“ св. Иоанна Дамаскина (673–777 г.). Так как полемика св. отца предшествовала рассуждениям отцов собора и влияла на них своей одушевлённостью и убедительностью, то и наша речь о том и другом будет в последовательном, хронологическом порядке.

1. Вызванные указами и преследованиями христиан за иконопочитание со стороны иконоборческого правительства, защитительные слова св. Иоанна Дамаскина служат отголоском общего недовольства и ропота. Рассматривая учение об иконопочитании со всех возможных сторон и основываясь в своих суждениях на священном писании и предании церкви, св. Иоанн Дамаскин придаёт вопросу особенное значение, видя основание его в божественной любви и ревности по славе Божией, в благоговейном воспоминании о Христе, Пресвятой Богородице и святых. По мысли св. отца, догмат иконопочитания – не логический только вывод на основании изречений и мест св. Писания, а установление божественное – ясное и определённое. Хотя догмат этот не вошёл в никео-цареградский символ веры в качестве отдельного, самостоятельного члена, но он необходим, принципиально и теологически-мыслимый, как существенный признак, характерный пункт христианского учения, отличающий последнее от иудейства и ислама. Основанное на Библии и освящённое обычаем и веками, употребление икон не только не противоречит христианству, но и вполне согласно с ним, наглядно выражая основной догмат его о воплощении Бога-Слова. Если запрещалось евреям изображать Божество в каком бы то ни было виде, то это сделано в предупреждение идолопоклонства, к чему они, как народ ещё молодой и невоспитанный, были весьма расположены, что и оправдывалось на деле, несмотря на запрещения, угрозы и наказания. Невозможно делать изображение Бога бестелесного, невидимого, не имеющего ни вида, ни очертания и вообще непостижимого, но смело можно изображать Бога, ради нас ставшего причастным и плоти, и крови; не невидимое Божество на иконах изображается, но посредством образа можно выражать плоть Божию, которая была видима. Когда невидимый, облёкшись в плоть, становится видимым, когда во образе Божий Сый, приим зрак раба, через это сделался ограниченным в качественном и количественном отношениях, тогда есть полное основание и оправдание начертывать посредством слова, красок и ваяния неизреченное Его снисхождение: рождение, крещение, преображение, крестные страдания, погребение, воскресение, вознесение на небо и т. п. Созерцая телесный вид Спасителя в искусственных изображениях, мы представляем себе, насколько возможно, славу Его Божества; посредством телесного мы приходим к созерцанию духовного. В соответствие двойственности нашей природы, человеческая природа Иисуса Христа была двойственна, состоявшая из души и тела; проявившиеся свойства последней изображаются посредством икон.

Удачно пользуясь изречениями и указаниями свящ. Писания для обоснования, уяснения и подтверждения своих соображений, св. Иоанн Дамаскин часто соединяет в одно связное целое разногласные, по-видимому, черты защищаемой церковной истины, переходя от буквального смысла к внутреннему, высшему и таинственному, и наоборот. Так, приведши слова Спасителя, обращённые к апостолам: „ваши блаженны очи, что видят, и уши ваши, что слышат“ – (Мф. 13:16–17), св. отец говорит: и мы желаем видеть и слышать (что видели и слышали апостолы, непосредственные свидетели и созерцатели Богочеловека) в такой мере, в какой возможно. Чтобы оценить значение указанного евангельского события, нужно припомнить, что означенное евангельское зачало читается 16-го августа, в праздник „нерукотворенного образа Спасителя“.

Чтобы одухотворить и очистить иконопочитание от крайностей, доходивших до суеверия и даже идолопоклонства, св. отец указывает на церковную власть, призванную управлять обществом христиан. „Не царей дело давать законы церкви, говорит он, а церковной иерархии по заповеди Иисуса Христа (Еф.4:13–14; Гал.3:25) и апостольской; царям свойственен хороший образ государственной деятельности; церковное же устройство – дело пастырей и учителей; вмешательство царей в дело церкви – это всё равно, что разбойническое нападение; вместо направления, – разорение, соблазн и смущение“.

По мысли св. Иоанна Дамаскина, иконопочитание особенное значение имеет для людей простых и неграмотных; чем является книга для тех, которые понимают чтение и письмо, тем для неграмотных служит изображение.

Много рассеяно в „Речах“ св. отца мыслей своеобразных и оригинальных; есть не мало и таких, которые трудно поддаются изложению и принятию в качестве доводов в пользу иконопочитания; но все они обнаруживают в защитнике иконопочитания знатока свящ. Писания и святоотеческой письменности; последней он пользовался для своих целей в такой же мере, как и свящ. Писанием.

Под влиянием защитительных речей св. Дамаскина и при изменившихся благоприятных обстоятельствах составился вселенский собор, давший ясное и точное определение относительно употребления и почитания св. икон и успокоивший церковь после продолжительных волнений.

2. Догматическая сторона деятельности собора состояла в опровержении ошибочных и превратных мнений относительно икон и установлении правильного общецерковного взгляда на них; и то и другое изложено в актах собора совместно; строго логического порядка в изложении православных и иконоборческих мыслей, и соображений не заметно. Много повторений и общих рассуждений, прямо к рассматриваемому вопросу не относящихся. Не легко сгруппировать в одно целое главные мысли, разбросанные в разных посланиях, мнениях, извлечениях и т. п. соборных актах.

Показавши, на основании свящ. Писания и Предания, древность, непрерывность и непререкаемость иконопочитания в христианской церкви, отцы собора всесторонне выяснили вопрос об иконах, доселе остававшийся нераскрытым в той мере и степени, в какой требовалось в виду его важности и обстоятельств времени. В опровержение первого и основного возражения против иконопочитания, приравниваемого иконоборцами к идолопоклонству, члены собора единогласно и решительно, в пояснении второй заповеди десятисловия, указывали на существенное различие между языческими идолами и священными изображениями; первым, как ложным и несуществующим божествам, запрещено Богом поклоняться и к ним обращаться, а ко вторым, как употребляемым во славу Божию, повелено относиться с благоговением. Изображения того, что не существует, называются идольскими; их изобрела языческая мифическая поэзия, представляющая несуществующее как бы существующим. Иконы – изображения лиц, действительно существующих. Иконы служат нам средством для напоминания: они пробуждают и возносят наш ленивый, неискусный и грубый ум в горний мир, предметам которого мы не можем не давать имён, названий и обрядов. Христиане почитают иконы не как богов, или свойства их, как думают несведущие; не на них они возлагают надежды. Если перед христианами находится икона Господа, они говорят: „Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас“. Если икона – Божией Матери, то призывают: „Пресвятая Богородице, будь заступницей за нас перед Богом“. Если икона – святого, то обращаются к святому с прошением о помощи и покровительстве перед Богом вездесущим и всевидящим. Это совсем не то, будто бы мы называем святых богами... Думающие иначе уподобляются еретикам, а кто преследует христиан за иконы, тот хуже еретиков, потому что еретики менее бывают известны с худой стороны, чем гонители, каковы иконоборцы, заблуждения, которые и производимый соблазн ясны для всех, как день. В то время, как церкви Божии наслаждались глубоким миром, иконоборцы возбудили распри, вражду и соблазны; в то время, как люди жестокие и дикие делаются, под влиянием христианства, кроткими, – иконоборцы из кротких делаются, под влиянием самовластия, жестокими и неукротимыми.

С того времени, как церковь христианская стала наслаждаться миром и до настоящего времени, храмы были украшаемы свят. иконами. Ещё и доныне сохранились в церквах скульптурные и живописные изображения святых. Грубые язычники, рассматривая живописную историю божественного писания, обращаются от почитания идолов и демонских истуканов к истинному свету христианства. По объяснению одного св. отца, иконы необходимы для того, чтобы те, которые не знают писания (т. е. – неграмотны), на стенах могли читать то, чего они не могут читать в книгах. Для этого церкви и украшались иконами и живописными изображениями священных событий и деяний святых, для благоговейного настроения и сердечного сокрушения и для назидания неопытных. Ужели, взирая на лик воплотившегося для нас Господа нашего Иисуса Христа и святых, и почитая их, можно сомневаться в нашем спасении? Иконы пишутся, между прочим, для воспоминания о святых, которым воздаются почтение и поклонение, как рабам Божиим, усердно молящимся и ходатайствующим за нас перед Богом. По примеру христиан, отошедших из здешнего мира, мы поклоняемся и с любовью объемлем святые и честные иконы, то есть иконы воплотившегося ради нас Бога Слова, Господа нашего и Спасителя Иисуса Христа, принявшего зрак раба. Икона Его и изображение представляет образ не божества Его, нераздельно соединённого с нетленной плотью Его, невидимого и неописуемого, но мы поклоняемся образу человеческого естества Его, потому что, будучи Богом невидимым по существу, Он явился на земле, – был видим, обращался между людьми, утомлялся, чувствовал голод и жажду по закону воспринятого Им нашего естества. Итак, мы поклоняемся изображению Христа т. е., лица, которое соделалось видимым для людей, оставаясь в неслиянном единении с невидимым Его божеством, при этом мы относим честь не к веществу и краскам, но, при виде изображения, мысленными очами возносимся к первообразу и к нему относим должную честь, зная, что честь, воздаваемая иконе, относится к первообразу... Хотя иконы произведение рук человеческих, иногда неискусных, однако же, известно, что изображения херувимов в иудейской скинии и святилище и Новом завете были сделаны руками, но им воздавалось должное почтение. Иконы заслуживают особенного уважения потому ещё, что от некоторых из них происходили чудесные действия исцеления.

Св. отцы собора, исследуя документально, на основании свящ. Писания и свящ. Предания (т. е. святоотеческой письменности) вопрос об отношении к иконам, установили истинный смысл иконопочитания. По определению св. отцов, христиане должны поклоняться иконам, или лобызать их (целовать). Оба эти слова – поклонение и целование – имеют одно и то же значение, так как, что мы целуем, то и любим, – тому и кланяемся, а что любим и чему кланяемся, то и целуем, как свидетельствует об этом человеческий обычай, соблюдаемый нами по отношению к друзьям, особенно при встречах.

Восстановивши в памяти и письменно никео-цареградский символ веры, как основной и истинный (образ веры), и исповедавши свою веру в два естества в воплотившемся Боге Слове, как основании иконопочитания, отцы собора единодушно и единогласно постановили: мы неприкосновенно сохраняем все церковные предания, утверждённые письменно или неписьменно. Одно из них заповедует делать живописные иконные изображения, так как это согласно с историей евангельской проповеди, служит подтверждением того, что Бог Слово истинно, а не призрачно вочеловечился, и служит на пользу нам; потому что такие вещи, которые взаимно друг друга объясняют, без сомнения, и доказывают друг друга. На таком основании, мы, шествующие царским путём и следующие божественному учению св. отцов и Преданию кафолической Церкви, по внушению Св. Духа, со всяким тщанием и осмотрительностью определяем, чтобы св. и честные иконы предлагались для поклонения точно так же, как и изображения истинного и животворящего Креста, будут ли они сделаны из красок, или мозаических плиток, или из какого-либо другого вещества, только бы сделаны были приличным образом, и будут ли находиться во св. храмах, на священных сосудах и одеждах, на стенах и досках, или в домах или при дорогах, а равно будут ли эти иконы Спасителя, или Богородицы, или честных ангелов и всех святых и праведных мужей. Чем чаще при помощи икон они делаются предметом нашего созерцания, тем более взирающие на эти иконы возбуждаются к воспоминанию о самых первообразах, приобретают более любви к ним и получают более побуждений воздавать им лобызание, почитание и уклонение, но никак не то истинное служение, которое, по вере нашей, приличествует одному только божественному естеству. Они возбуждаются приносить иконам фимиам в честь их и освещать их, подобно тому, как это делают в честь изображения честного и животворящего Креста, святых ангелов и других священных приношений и как, по благочестивому стремлению, делалось это обыкновенно и в древности; потому что честь, воздаваемая иконе, относится к её первообразу и поклоняющиеся иконе поклоняются ипостаси изображённого на ней. Такое учение содержится у св. отцов, т. е. в Предании кафолической церкви, в которой евангелие преемственно переходило от одного отца к другому.

Те, кто осмелится думать или учить иначе и выдумывать какие-либо нововведения, или отвергать что-либо из того, что посвящено церкви, будет ли то евангелие, или изображение креста, или иконная живопись, или святые останки мученика, а равно – кто дерзает коварно выдумывать что-либо для ниспровержения церковных законных преданий и давать обыденное употребление свящ. сосудам и досточтимым предметам, – будут (если епископы или клирики) низлагаемы, или (если миряне) отлучаемы. Собор повторил также постановление о том, чтобы не изображали Иисуса Христа в виде агнца (ягнёнка).

Несмотря на решение вопроса об иконах вселенским собором, т. е. высшим судом церковным, иконоборческое движение не прекратилось; оно продолжало возникать то в одном месте, то в другом, по разным причинам и поводам; но не повторялось с той силой, жестокостью и продолжительностью, с какими возникло первоначально в Греции. В 814 г., со стороны греческого императора Льва Армянина, была сильная попытка запретить иконопочитание, отвергнув силу определений VII-го собора; хотя она произвела не мало смущения среди христиан, но окончилась торжеством защитников иконопочитания и церкви (в 842 г.)

II.

Иной характер имела другая попытка иконоборчества, почти одновременная с указанной. Разумеем „иконоборство Карла Великого“, короля франков (793 г.). Нельзя отрицать в данном случае влияния на короля франков со стороны иконоборческого направления греческих царей; влияние это могло быть, прежде всего, невольным, как бы стихийным, выходившим из стремлений к самовластию и вмешательству светской власти в дело церкви; были и другие причины местного национального и вероисповедного характера... Дело в том, что Запад, будучи вполне согласен с Востоком во взглядах на иконопочитание по существу, отличался всё-таки от него во внешнем выражении иконопочитания. Восточные христиане выражали своё почитание икон целованием их, поклонами земными и поясными; западные же христиане выражали своё почитание молитвенным обращением к иконам, без внешних знаков почитания. Несмотря на это, папы, или представители западных христиан, отнеслись к вопросу об иконопочитании с достодолжным участием и полным согласием к постановлениям вселенского собора. Но не так отнёсся к соборным определениям король Карл, не смотря на свою зависимость от Рима в церковном отношении. Есть что-то невыясненное в истории иконоборства Карла Великого. Иконоборство это было литературное, полемическое. Два, по-видимому, важных обстоятельства имели влияние на происхождение полемики против взглядов на иконы, установленных на VII-м вселенском соборе. Когда папа Адриан I получил акты вселенского собора на греческом языке, то нужно было перевести их на латинский язык; перевод был сделан, но неудачный, даже совсем плохой; такой перевод получил и Карл, любивший окружать себя учёными людьми и сам не чуждый учёности. Нашедши при помощи учёных много несообразностей в актах, зависевших от неточностей перевода и противоречивших его личным взглядам, Карл приказал сделать возражения против определений собора об иконах. Составленные при помощи учёного Алкуина возражения стали известны под названием „книг Карловых“ – „Libri Carolini». В это же время произошло и другое обстоятельство, повлиявшее на отношения Карла Великого к греческой церкви; это – неудачное сватовство дочери Карла за сына императрицы Ирины; по каким-то причинам, не особенно уважительным со стороны греческого двора, предполагавшийся брак был расстроен, к большому огорчению и обиде Карла. Нужно, посему, думать, что король не мог равнодушно слышать и читать о тех похвалах, какими члены собора превозносили императрицу Ирину за восстановление ею иконопочитания. Дух раздражительности, действительно, можно заметить в авторе „Libri Carolini“.

Впрочем, двух указанных обстоятельств недостаточно для объяснения происхождения названной полемики против иконопочитания и особенностей, изложенных в ней взглядов. „Что касается до сватовства между дворами византийским и гальским, говорит Вальх, то это верно, как исторический факт, но трудно допустить, чтобы из-за этого, действительно, неприятного, но всё-таки чисто домашнего случая, Карл вооружился против Ирины и собора. Приписывать такое побуждение Карлу в вопросе об иконах, значит взводить на Карла обвинение. Если бы Карл Великий был, действительно, оскорблён этим, и если бы он вздумал отмстить за оскорбление, то он привык мстить не пером, но мечом. И можно ли допустить месть со стороны Карла в виду того, что через это пришлось бы ввести в ересь не только свою семью, но епископов, монахов и всех вообще своих подданных?..“ Вальх прав, быть может, когда не считает личного оскорбления Карла достаточным побуждением к восстанию против постановлений 7-го вселенского собора, но и представленный им довод ничего не говорит в его пользу. Ужели, в самом деле, Карлу легче было отомстить оружием, чем пером? Сомнительно. Нет спора в том, что Карл любил повоевать, но и тогда были нравственные и физические условия, ограничивавшие личный произвол. Как будто бы греческую Империю ничего не стоило наказать за оскорбление. Разве она была без прав и защиты? Итак, противодействовать собору для Карла было легче пером, чем мечом. С своей стороны, мы не считаем невозможным того, что из личного оскорбления легко перейти к прямой оппозиции, к явному противодействию тому, к чему прежде имелось доверие. Фактов для этого достаточно. Одно можно признать несомненным, что не оскорблённое только самолюбие руководило Карлом в оппозиции против Ирины. Были причины более важные. Эти причины вытекали из того представления о королевской власти, какое было в то время господствующим. „Считая себя первосвященником и монархом, Карл, по замечанию Гфрёрера³⁰⁴, силится действовать самостоятельно, как в делах политических, так и церковных. Если Карл смотрел на папу, как на своего вассала, то он не прочь был и даже стремился простереть своё влияние и на восток“. После этого можно полагать, что Карл Великий чувствовал себя не слишком великим в то время, когда состоялось определение 7-го вселенского собора не только без его совета, но без его участия и присутствия на этом соборе епископов гальской церкви. Вот, между прочим, основание, почему Карл, желая быть независимым в делах церкви, как он был самостоятельным в делах политических, решился противодействовать соборным определениям востока. Дабы показать свой авторитет и значение перед христианским миром, он созывает свой собор, такой собор, который бы имел характер, если не вселенского, то западно-римского. Этим самым должна была ослабляться гордость византийцев в отношении к германским народам. По замечанию Гфрёрера, Карл противодействием собору хотел заявить „права разума“.

К побуждениям политического характера, условливавшим иконоборство Карла, присоединяются побуждения особого рода, о которых говорит автор „Libri Carolini“. К оппозиции против собора греческого побуждало Карла тогдашнее состояние церкви, в лоне которой ему, Карлу, дано кормило правления. „Церковь, говорится в предисловии к сочинению об иконах, находилась и находится под влиянием врагов внутренних и внешних. Так как мы в лоне церкви, по милости Божией, держим кормило правления, то необходимо всеми силами стараться об её защите и возвышении, дабы заслужить доброе имя честных и верных слуг. Это долг не только для нас, которым в эти бурные времена вручена власть, но и для всех“. Под неблагоприятными или бурными временами разумеется состояние учения об иконах, значение и назначение которых, по взгляду Карла, извращено на двух соборах – Вифинском (754 г.) и Никейском. Итак ясно, что Карл является, по словам „Libri Carolini“, в качестве защитника церкви – побуждение благородное, достойное христианского короля, – побуждение, несогласное с приводимыми выше. Заверения ли Карла заслуживают внимания, или сомнения историков об этом, показывает отчасти сочинение, в котором, главным образом, проводится взгляд на иконы в противоположность определениям двух восточных соборов (754 и 787).

Это сочинение, как показывает самое название, приписывается Карлу Великому. Но большинство историков склоняется к той мысли, что оно написано не Карлом. Причина, почему оно приписывается Карлу, заключается в том, что оно писано было по желанию Карла, развивая и доказывая его взгляд. Неандер допускает, что Карл сам принимал участие в этом сочинении. „Не думаю, говорить Гфрёрер, чтобы сочинение это написано было Карлом, к чему у него не доставало ни времени, ни охоты, ни необходимых для этого сведений. Всего вероятнее, оно написано Алкуином³⁰⁵“. – Предположение весьма естественное. Что касается до затруднения, выставляемого на вид противниками этого предположения, то оно легко устраняется. Дело в том, что противники мнения, приписывающего сочинение Алкуину, в доказательство несостоятельности его, ссылаются на предисловие, из которого видно, что „Libri Carolini“ появились спустя три года по окончании 7-го вселенского собора, бывшего в 787 г. Следовательно, сочинение явилось в 790 г. Так как в этом году Алкуин был послан Карлом в Англию, то он, говорят, не мог начать сочинения. Это мнение не убедительно, – сочинение могло быть написано ранее, – до отъезда Алкуина в Англию. Само посольство Алкуина в Англию имело целью распространить и, если возможно, утвердить в Англии понятие об иконах, согласное с взглядами Карла Великого. Задачу эту всего удачнее мог исполнить именно Алкуин, как человек, преданный Карлу и знаток своего дела. Впрочем, другие историки допускают участие в сочинении и некоторых иных учёных, которых около Карла было достаточно. Очень может быть, что мысли об иконах, проводимые в сочинении, были навеяны Карлу именно учёными, более склонными заявлять о правах разума, нежели короли.

Свящ. А. Синайский

(Продолжение следует).

В „Руководстве для сельских пастырей“ (1903 г. № 24) напечатана статья иеромонаха Митрофана – под заглавием: „К вопросу о способах обличения неправды раскольнической“. Судя по заглавию, я подумал, что статья эта даст какой-нибудь новый – более надёжный способ обличения раскола. В надежде воспользоваться таким именно „способом“ я, как занимающийся „обличением неправды раскольнической“ посредством устных собеседований с ними, с жадностью принялся читать эту статью о. Митрофана. Но, к великому огорчению, был обманут в своих ожиданиях. Иеромонах Митрофан в означенной статье не только не даёт занимающимся устными собеседованиями с именуемыми старообрядцами нового „способа“ к их обличению и вразумлению, но даже самые собеседования-то с ними („по деревням и весям“) считает „буиими стязаниями и непотребным пустословием, помогающим преуспеянию нечестия“ (Тит.3:9; 2Тим.16:23). Прочитав такой грозный суд, огульно произнесённый о. Митрофаном на устные собеседования, производимые православными миссионерами „по деревням и весям“, я невольно подумал: как, неужели о. Митрофану неизвестны такие знаменитые и авторитетные борцы против раскола, как, например, покойный о. архимандрит Павел, до самой своей смерти признававший устные собеседования самой действительной и полезной мерой против раскола и даже преподававший к более правильному ведению таких собеседований свои мудрые, на собственном опыте дознанные советы, хотя, без сомнения, о. Павел не хуже о. Митрофана знал цитируемые последним места из посланий св. Ап. Павла?! Неужели о. Митрофану неизвестно, что сей приснопамятный старец и сам всю свою жизнь (со времени познания им истинной церкви) производил – как в городах, так равно и „по деревням и весям“, свои многоплодные собеседования, не щадя для сего ни сил, ни здоровья?! Но трудно допустить это уже потому, что о. Митрофан пишет „о способах обличения неправды раскольнической“. Если так, если о. Митрофану известны многоплодные собеседования о. архимандрита Павла, обратившие тысячи заблудших в лоно св. Христовой Церкви, то непонятно, почему о. Митрофан вооружается против устных собеседований – вообще? Другое дело, если бы о. Митрофан вооружался против таких только собеседований, которые производятся совсем неопытными в деле обличения и вразумления именуемых старообрядцев лицами, при отсутствии в последних духа кротости и нелицемерной любви к заблуждающимся. Но чем же о. Митрофан докажет, что устные собеседования, производимые „по деревням и весям“, все и везде ведутся именно такими только лицами?

Чтобы судить – насколько полезны устные собеседования (производимые, хотя бы, „по деревням и весям“) в деле обращения старообрядцев к истинной церкви, достаточно прочесть хотя несколько простых безыскусственных рассказов „о жизни в расколе и обращении в православную церковь“ самих обратившихся. Такие рассказы в своё время во множестве печатались в журнале „Братское слово“, печатаются в „Мисс. Обозрении“. Из них видно, что авторы в „своей жизни в расколе и обращении в прав. церковь“ пришли к познанию истины или прямо благодаря устным собеседованиям, или же благодаря чтению противо-раскольнических книг, интерес к коим возбуждали опять-таки устные собеседования. Да и сами противо-раскольнические сочинения-то есть, по большей части, плод тех же устных собеседований.

Вы, о. Митрофан, устные собеседования со старообрядцами считаете „буиими стязаниями“ и „непотребным пустословием“, не приведя к тому никаких доказательств, а мы – миссионеры и ревнующие о вразумлении заблудших пастыри, напротив, считаем их одним из необходимых и надёжных способов (но не „единственно надёжным“ – как напрасно вы утверждаете о миссионерах) для успешного обращения глаголемых старообрядцев в ограду св. Церкви и имеем на то, помимо сторонних свидетельств, неопровержимые фактические доказательства, извлечённые из собственного опыта. Решительно могу утверждать и свидетельствовать, что не будь у нас устных собеседований с глаголемыми старообрядцами, – я и особенно моя неграмотная мать, а затем и всё наше семейство (семь человек) до сих пор оставались бы во тьме раскола, хулителями св. Церкви. Моя мать, например, до того враждебно была настроена против православной церкви, что когда я, по милости Божией, со-делался сыном сей церкви, то она, придя в исступление, схватила меня за волосы и таскала до тех пор, пока не устала и не повалилась на постель, выкрикивая: „Что ты, еретик, надо мной наделал?! Куда ты пошёл? Еретик ты, шепотник!“ и т. д. и т. д. Но вот Господь, не хотяй смерти грешника, привёл ей быть на беседе со старообрядцами, где она надеялась услышать от одного вожака раскола оправдание именуемой церкви старообрядцев и обвинение церкви прав. в мнимом еретичестве. Но, вместо сего, – беседа эта произвела на неё самое благотворное влияние в пользу православной церкви. Дело в том, что в её уме и сердце неотразимо запечатлелись неопровержимые доказательства, основанные на слове Божием, что св. соборная апостольская церковь, без неё же несть спасения, без епископа и седьми таинств церковных быть не может; именуемая же церковь старообрядцев сих существенных признаков истинной церкви Христовой не имеет, следовательно, не может и именоваться такой. После этой беседы она стала доверчивее относиться и к полемическим противо-раскольническим книгам, которые я часто читал ей. И всякий раз, когда ей потом приходилось бывать на беседах со старообрядцами (она сделалась самой усердной их посетительницей), она всегда удивлялась кротости и терпению православных миссионеров и грубой раздражительности своих начётчиков, а это последнее, конечно, подрывало её прежнее доверие к ним. Таким образом, под влиянием устных собеседований моя мать мало-помалу стала сознавать неправоту раскола и святость прав. греко-российской церкви и, наконец, с помощью Божией и сама со-делалась её дщерью. Теперь она уже не может без чувства сердечного сокрушения воспоминать своих прежних враждебных отношений к св. прав. церкви и не упускает случая, когда приходится ей слышать от именуемых старообрядцев такие же хулы, какие прежде сама изрыгала, чтобы не сказать им что-нибудь для их вразумления. Освободившись сама из гибельных сетей раскола, она и других располагает к тому же. Благодаря её совместной жизни с своей свекровью, 75-тилетней старушкой, и частным разглагольствиям с ней о вере, она и последнюю расположила последовать её примеру, несмотря на то, что старушка эта была одной из самых закоренелых раскольниц – родившеюся и воспитавшейся в нём. Вот вам, о. Митрофан, наглядные примеры несомненной пользы устных собеседований с „изуверными вожаками раскола“, считаемых вами „буиими стязаниями“. Спросите вы, наконец, и каждого, по убеждению обратившегося в церковь раскольника: что его расположило оставить раскол и перейти в православие? – я уверен, что он вам не преминет указать на устные (как публичные, так и частные) собеседования и чтение противо-раскольнических книг. Как же после сего согласиться с вашим мнением, что устные беседы с глагол. старообрядцами суть „непотребное пустословие, помогающее преуспеянию нечестия“, когда мы воочию видим их плодотворность?! Но вы, в защиту своего мнения, указываете на слова св. Ап. Павла: „Буиих же стязаний, и родословий³⁰⁶, и рвений, и сваров законных отступай, суть-бо неполезны и суетны“ (Тит.3:9; 2Тим.2:16,23), применяя сии слова апостола к публичным и частным беседам со старообрядцами и усиливаясь доказать, что св. апостол осуждает здесь и даже запрещает такие беседы. Почитаю долгом объяснить вам, что вы приведённые слова верховного Апостола истолковали неверно, – несогласно, как с точным смыслом их, так и с толкованием на них св. Иоанна Златоуста. Почитаю также долгом напомнить вам, что своё мысленное толкование слов свящ. Писания, несогласное святоотеческому, есть дело предосудительное – как для мирян, так, тем более, для лиц, облечённых духовным саном, каков вы, о. иеромонах! 19-е правило шестого вселенского собора говорит: „Предстоятели церкви поучают народ... аще будет исследуемо слово Писания, то не инако да изъясняют оное, разве как изложили светила и учители церкви в своих писаниях, и сими более удовлетворяются, нежели составлением собственных слов, дабы, при недостатке умения в сём, не уклониться от подобающего“.

Неверность вашего объяснения слов Апостола доказывается уже тем, что речь в них идёт о состязаниях, имеющих предметом своим не свящ. Писание и вообще христианское учение о вере и нравственности, а чуждые христианству учения иудеев и язычников. Иудейские и языческие состязания и участие в них христиан, а особенно лиц, облечённых священным саном, апостол, действительно, осуждает и запрещает, как бесполезные и вредные. Что св. апостол разумеет здесь, действительно, состязания иудейские, а частью и языческие – философские, это доказывает сами выражения апостола: „родословия“, „свары законные“ (Тит.3:9), „басни и родословия бесконечные“ (1Тим.1:4), „философия, тщетная лесть, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христе“ (Кол.2:8) и др. Эти выражения св. апостола Златоуст объясняет так: „Что значит „родословий“? В послании к Тимофею он также упоминает об них, когда говорит: баснем и родословием бесконечным (1Тим.1:4). И там, и здесь он, вероятно, намекает на иудеев, которые, превозносясь праотцам своим Авраамом, о самих себе нерадели. Посему он и называет такие родословия неполезными и суетными. Действительно, безумно надеяться на вещи бесполезные“ (Бес. 6-я на посл. к Титу, стр. 77–80 по изд. при С.-Петербургской Духовн. Акад. 1859 г.). В другом месте св. Златоуст говорит: „Таких состязаний отрицайся; следовательно, есть и другие состязания, например, касательно Писаний и тому подобных предметов“ (Бес. 6-я на 2-е посл. к Тимф.; стр. 81 по тому же изд.). Очевидно, Златоуст с полной ясностью отличает состязания о Писаниях и состязания о предметах, относящихся к иудейским родословиям, закону Моисееву и языческой философии.

Участие в этих последних апостол, действительно, осуждает и запрещает. О состязаниях же, имеющих предметом священное Писание и подобное ему, не произносится здесь никакого осуждения. Правда, апостол полагает некоторое ограничение состязаниям и с еретиками, которые до того развращены, что уже не подают никакой надежды на исправление Что же касается еретиков, не утративших ещё совести и веры слову Божию, то св. апостол даже требует их обличения и вразумления. Именно он говорит: „Обличай со всяким повелением“ (Тит.2:15); „Обличай их нещадно“ (Тит.1:13). Вот как рассуждает св. Златоуст о состязаниях с еретиками: „Споров с еретиками он (апостол Павел) повелевает избегать, дабы не трудиться напрасно, без всякой пользы; ибо конец их ничтожен. Когда кто-нибудь развратился до такой степени, что никаким образом не решается переменить своего мнения; то для чего тебе трудиться напрасно, сея семя на камне“ (Бес. 6-я на посл. к Тит. стр. 78). И в другом месте. „Апостол говорит: еретика человека, по первом и втором наказании, отрицайся. Это он говорит о человеке неисправимом, о котором известно, что он болен неизлечимо. Еда како даст им Бог покаяние в разум истины и возникнут от диавольские сети (2Тим.2:25). Смысл этих слов следующий: может быть и будет какое исправление. Слово: может быть, употребляется о предметах неизвестных в точности; следовательно, нужно отступать только от тех людей, о которых мы можем точно сказать, что они не исправятся, какие бы меры ни были употребляемы“. Затем св. Златоуст, объясняя слова апостола: с кротостью наказующу противныя, продолжает: „Видишь ли, как должно приступать к желающим научиться, и не нужно оставлять собеседования с ними прежде их убеждения“ (Бес. 6-я на 2 посл. к Тим. 2, 82–83). Из этого объяснения апостольских слов св. Златоустом видно, что не позволительны состязания только с еретиками неизлечимо-больными; с теми же из них, которые подают ещё надежду на исправление, „не нужно оставлять собеседования прежде их убеждения“. Впрочем, и с неисправимыми еретиками св. апостол запрещает состязания только до тех пор, пока они своим развращённым учением вредят только лично самим себе, коль же скоро они будут развращать других, то св. апостол повелевает таковым заграждать уста. Вот подлинные слова апостола: „Суть бо мнози непокориви, суесловцы, и умом прельщени, наипаче же сущий от обрезания, ихже подобает уста заграждати: иже вся домы развращают, учаще, яже не подобает, скверного ради прибытка“ (Тит.1:10–11). Объясняя сии слова св. апостола, Златоуст говорит: „Для чего же апостол повелевает ему (Титу) заграждать уста противоречащим, если нужно оставить их, когда они сами делают всё на свою погибель? Здесь он повелевает не делать этого преимущественно в отношении к их пользе: ибо они не могут получить себе никакой пользы, однажды навсегда развратившись душою. Но если они станут губить других, то нужно восстать против них, бороться с ними и опровергать их с великим мужеством. Когда ты будешь поставлен в необходимость и увидишь, как развращаются другие, то не молчи, но заграждай уста развратителей, заботясь о тех, которые готовы погибнуть“ (Бес. 6-я на посл. к Титу, стр. 79–80 по изд. при С.-Петербур. Духовн. Акад. 1859 г.).

На основании сего повеления св. апостола и рассуждений Златоуста, смело можем сказать, что производимые православными миссионерами беседы с именуемыми старообрядцами не только не противоречат учению св. Писания, но являются даже прямым исполнением его. Смело также можем сказать и то, что иеромонах Митрофан, взяв отрывочно слова св. апостола Павла о „буиих стязаниях“ и применив их к беседам со старообрядцами, поступил, по меньшей мере, неосмотрительно.

Устные собеседования с еретиками и раскольниками, для вразумления и обращения их к кафолической церкви, признавались полезными и в древней церкви. Так, отцы Карфагенского собора (IV века), для вразумления и обращения к церкви донатистов, избрали из среды себя особых лиц и поручили им вести устные собеседования с ними, „дабы несведущие не погибли в святотатственном разделении“. Вместе с сим, отцы собора поручили посланным ими, избранным лицам, как бы вместо вступления, сказать донатистам следующее: „Законно вступаем с вами в сношение, быв посланы от законного нашего собора, желая возрадоваться о вашем исправлении... Аще что от истины имети мните, не усомнитеся защпщати оное: то есть, соберите ваш собор, изберите из среды вас тех, которым подобает вверити дело оправдания вашего: да и мы возможем тожде сотворити, то есть да изберутся от нашего собора долженствующие с избранными из среды вас, в известном месте и в известное время, мирно исследовати все подлежащее вопрошению, и отделяющее вас от нашего общения... дабы последуя человеческому уверению немощныя души и несведущия не погибли в святотатственном разделении“ (см. 103 прав. Карфагенск. собора, а в слав. Кормч. 93 пр.). Не есть ли это точный первообраз наших бесед с глаголемыми старообрядцами, против которых так вооружается о. Митрофан? В самом деле. Как там посылаются уполномоченные церковной властью лица, так и здесь; как там раскольники донатисты вызываются православными для защиты своих мнений и мирного исследования отделяющих их от церковного единства предметов, так равно и здесь, при беседах со старообрядцами; там для собеседований избираются особые места и назначается определённое время, точно тоже делается и у нас, и, наконец, там целью собеседований полагается спасение от погибели „в святотатственном разделении“ несведущих и немощных, точно таже самая цель и наших собеседований с глаголемыми старообрядцами.

Учитель древней церкви блаженный Августин, современник раскола донатистов, также вёл с ними борьбу – как путём обличения неправоты их верований в сочинениях, так и путём публичных собеседований с представителями и вождями этого раскола, и, несмотря на то, что собеседования эти были иногда, по причине множества слушателей, шумные, однако, блаженный Августин, впоследствии, вспоминал о них с радостью. Так, когда блаженный Августин „отправился в Цирту для посвящения новоизбранного епископа Фортуната, то на пути он имел собеседование с донатистским епископом города Тубурзика Фортунием... К месту собеседований со всего города стеклось множество народа из любопытства послушать спор двух епископов. Августин предложил Фортунию избрать писцов, которые записывали бы их прения, и Фортуний, после некоторого колебания, согласился на это. Эта запись прений однако не состоялась. Избраны были одни писцы, но они отказались; потом избраны были другие, но и эти, начавши записи, вскоре прекратили их, по причине шума собравшейся толпы. Народ неоднократно просили наблюдать тишину, но просьбы были напрасны. Впрочем, несмотря на шум, собеседование продолжалось... Впоследствии Августин с радостью вспоминал о собеседовании с Фортунием и высказывал желание снова беседовать с ним“ („Раскол донат.“. Н. Кутепова. Казань. 1884 г., стр. 92–93, 95).

Св. Ефрем Сирин также занимался непрестанными беседами с отступниками. Вот как он сам говорит об этом в своём предсмертном завещании: „Ни днём, ни ночью во всю свою жизнь никого не злословил я, и с начала бытия своего ни с кем не ссорился. Но непрестанно состязался с отступниками“.

Вот как св. отцы и учители церкви ценили устные собеседования с заблуждающимися! А о. Митрофан считает их „непотребным пустословием“! Прискорбное недоразумение, чтобы не сказать резче...

Миссионер Московской епархии А. Зверев

(Окончание следует).

(Миссионерская справка).

В истории церкви известны три определения уклонений от вселенской церковной истины: ересь, раскол и секта.

Когда происходит отделение от церкви прежде всего на почве догматической, с искажением вероучения церковного, является ересь. Как таковые, в истории церкви известны: арианство, несторианство, монофизитство, монофелитство и другие ереси. Когда возникает отделение от церкви из-за временных, бытовых проявлений церковной жизни – административных, дисциплинарных, обрядовых – при признании правоты догматического её учения, оно носит название раскола. Так, назначение на кафедру нежелательного епископа, ослабление правил церковной дисциплины, изменения обряда – вызывали расколы. Когда отделение от церкви совершается по причине непонимания духа её, её внутренней, моральной жизни и именно во имя последней (при неправильном понимании её), оно именуется сектой. Все секты образовались из заблуждения на почве недовольства нравственным уровнем окружающей среды, все они имеют с внешней стороны характер пиэтизма, почти все грезят возвращением к христианству первых веков. История возникновения секты обычно такова: группа людей – иногда под предводительством одного – останавливается на сознании недостатков нравственного строя, или уровня окружающей их среды, – образуется община, которая, с течением времени, обособляется и кончает переработкой вероучения и в значительной мере отрицанием самого строя господствующей церкви. Такова история возникновения протестантских сект, в частности штунды. Что природа заблуждения в сектантстве заключается в неправильном понимании религиозной морали, об этом настойчиво свидетельствует тот факт, что в настоящее время наши отечественные сектанты – всех видов – обычно объясняют своё отделение от церкви нравственными мотивами; в тоже время – они в большинстве не знают догматики ни церковной, ни своей; к внешней, обрядовой стороне церковной жизни они относятся отрицательно. Сектанты мистического типа наиболее подтверждают нравственную природу сектантского заблуждения: мотивы их отделения от церкви, которыми они оправдывают себя, – аскетические.

Первое отделение от церкви совершается на почве теоретической (почему „ересь“ означает учение), второе – на почве бытовой (термин „раскол“ означает разделение без основательных причин, по побуждениям внешним, случайным), третье – на почве моральной (слово „секта“ означает общину).

Секта, таким образом, может быть определена, как – община, отделившаяся от церкви во имя неправильного понимания её религиозно-нравственной жизни. Основание её – ложная религиозная нравственность.

„Се лежит Сей на падение и восстание многих во Израиле и в предмет пререканий“ (Лк.2:34. ср. Рим.9:33), сказал св. Симеон о Христе; св. Ап. Павел ставит „ереси“ вообще в ряду „дел плоти“, грехов (Гал.5:19–20). Начало греха с нравственной стороны – гордость (Сир.10:15–16); с психической – явление болезненное, нарушение гармонии в душевной жизни человека.

Как уклонение от вселенской церковной истины, сектантство есть явление греховное, болезненно-одностороннее.

Греховное настроение в сектантстве, его начало в существе своём – то же, что у тех, кто спрашивал учеников Христовых: „для чего Учитель ваш ест и пьёт с мытарями и грешниками?“ „зачем вы едите и пьёте с мытарями и грешниками?“ (Мф.9:11; Лк.5:30) и у тех, о ком писал св. Ап. Павел: „и не делать ли нам зло, чтобы вышло добро, как некоторые злословят нас и говорят, будто мы так учим? Праведен суд на таковых“ (Рим.3:8).

Ложность сектантской религиозной морали может быть показана лишь путём частного рассмотрения каждой из сектантских общин.

С психологической стороны сектантство характеризуется односторонним, болезненным преобладанием какой-либо стороны души в религиозно-нравственной жизни.

Что сектантство есть явление болезненное, это с внешней стороны подтверждается скоропреходящим и перемежающимся ходом истории сектантских общин: нет секты старее хотя бы половины церковной истории, и я не видел случая, когда бы сектантство обнимало собой хотя одну, но всю человеческую· жизнь – безупречно, с соблюдением его же требований – от рождения до смерти; секты появляются, исчезают, то в одном, то в другом месте – по известному принципу: „если это предприятие и это дело от человеков, то оно разрушится“ (Деян,6:38)... С внутренней стороны сектантству свойственны: критические, разрушительные тенденции, религиозный индифферентизм (штунда), антиномизм и склонность к психическим заболеваниям (канадские духоборы, малеванское движение).

Как явление болезненное, сектантство – помимо свободного выбора в деле веры и нравственности – предваряется некоторыми условиями. К условиям возникновения секты в к. л. месте могут быть отнесены: отсутствие благотворно-воспитательного влияния церкви – особенно в удалённых от храма местах отчасти индивидуальная предрасположенность некоторых лиц местечка к какому-либо виду сектантства и, наконец, заражение уже существующей сектантской пропагандой. Дробления в среде самого сектантства – это естественное течение его жизни.

В систематическом изложении сведений о наших отечественных сектах, последние делятся на рационалистические и мистические.

Деление это имеет коренную верность – потому, что помимо сектантства, типы людей по психическому складу имеют классификацию по двум направлениям: воли и чувства; одни – рассудочно-волевого склада, другие чувствовательного; первые живут волей, логикой, вторые – чувством, эстетикой (подобное деление можно находить у Фуллье). Под эти категории отчасти подходят, по нашему мнению, типы „иудея“ и „эллина“ в тексте Ап. Павла – 1Кор.1:22–23 – и все виды неверия и уклонений от вселенской церковной истины.

Рационалист руководится логикой, заповедью, преследует точность, ясность, букву, по-видимому, строг в нравственных требованиях. Мистик живёт тайной, чувством, ощущениями.

К рационалистическим сектам относятся штундисты и молокане с их разветвлениями, к мистическим – хлысты, скопцы, молеванцы, духоборы-постники.

Штундисты и молокане по внешнему виду имеют большей частью большие, широкие лбы, глаза, смотрящие прямо, часто саркастическую складку губ. Их „кротость“, требуемая буквой Евангелия, держится в них усилиями их воли. Они заметно выделяются указанными чертами из окружающей толпы.

Сектанты рационалисты (штундисты более, нежели молокане) стараются наружно быть возможно более точными исполнителями евангельских строк. В своём учении они строго держатся принятых ими традиций и своеобразно понимаемых заповедей, „повелений“ Писания; учение их с внешней стороны ясно и определённо. В нравственной жизни они наружно строги: поступок, нарушающий заповедь, признаётся ими за таковой и там, где их жизнь не проходит незамеченной, они „отлучают“ провинившегося.

На собеседовании сектант рационалистического типа руководится неотступной логикой иудеев, требовавших от Христа „знамения“. Он не хочет понимать доказательств миссионера, руководящегося смыслом Писания, и законченную беседу начинает вновь вопросом: „где в Писании буквальное повеление о том-то?“ перед ясно выраженным доказательством от Писания он молчит; там, где он ошибся, он – хотя на словах – сознаёт ошибку. После долгих невольных уклонений от предмета беседы он твёрдо помнит намеченный им вопрос и приготовленный заранее библейский текст и при случае настойчиво возвращается к ним.

Сектанты мистики по первому взгляду производят впечатление тупых, хитрых и вместе с тем чувствительных, слезливых людей.

Их характеризуют: низковатые женские лбы, влажные глаза, в которых заметна причастность к нервным экстатическим состояниям. Они молчаливы, чувствительны и покорно печальны в спокойном состоянии; в возбуждённом – они сразу выглядывают отчаянными фанатиками и тогда глаза их горят восторгом, или злобой. Сдерживать своё нервное возбуждение они не всегда умеют.

Текст библии, буква его, для сектанта мистика не обязателен; он смотрит на последний, как на скорлупу, за которой он видит нужное ему содержание. Учения у сектантов-мистиков почти нет, они не живут им; их религиозная жизнь – в чувстве, в состояниях болезненно-религиозного восторга. Нравственная жизнь их отличается принципиальной неустойчивостью, антиномизмом. Хлысты вначале отделения от церкви так же, как и прочие сектанты, мотивируют своё отделение низким уровнем нравственности среды и придерживаются обще-сектантской показной морали. Но, по усвоении духа секты, существо хлыста как бы раскалывается на двое: среди своих он – „пророк“, „духовный“, среди чужих же своим „внешним человеком“ он может делать, что угодно, это не помрачает его внутреннего „я“, хлыстовской святости; то, что грех для не хлыста, для него – не грех, ибо он уже спасён „духом“... Пьянство, разврат, кровосмешение, детоубийство совершаются хлыстами почти открыто и, по-видимому, с спокойной совестью. Хотя, – на публичной беседе они признают греховность подобных злодеяний и стараются выдержать нравственный тон, общий всем сектантам.

На миссионерском собеседовании хлысты или молчат, или соглашаются и благодарят „за наставление“, или принимают личину рационалистических сектантов, отвергая иконы и проч. То, другое и третье делается ими притворно.

Они могут быть вызваны на собеседование на почве чувства; они высказываются или в гневе, или в умилении. Хлыст действует по настроению, не предвидя заранее того, что он скажет и сделает. Явилось настроение, он говорит, прошло, – он замолк. Во время одной из бесед с хлыстами, когда я говорил, объясняя слушателям некоторые тексты Слова Божия, один из сектантов резко изъявил желание сказать своё слово. Я попросил его немного подождать и, скоро, кончив речь, предложил ему высказаться. „Теперь я уже не могу говорить“, сказал он – и замолк. „Дух прошёл“, заметил кто-то в толпе слушателей, очевидно знакомый с характером сектантов. Хлысты обычно приходят на собеседование с заранее принятым намерением „молчать“. Но, вот миссионер начинает раскрывать скрываемые сектантами тайны их общины. Сектанты сердятся и не выдерживают. Опущенные до сих пор вниз тусклые глаза их, вдруг, загораются злобой. „Вы приехали учить заповедям, а говорите, укоряя нас, неправду! Вы – от сатаны!“ Сказано: „Христос вчера, днесь, той же и во веки!“ – не помня себя кричат они. Иногда сектантов вызывает на откровенность ласковость беседы. „Вот вы были без стихаря, теперь в стихаре, белый, и мы видим в вас лицо ангела... а объясните, кто был Мелхиседек, не знающий рождения, без времени?!, говорят на ласковые речи миссионера хлысты.

Хлыст намеренный лжец. „Бог-свидетель“, говорил на публичной беседе главарь одной хлыстовской общины, у которого не так давно в доме было обнаружено полицией хлыстовское собрание, „что собраний тайных, отдельных от православной церкви, именуемых хлыстовскими, у меня не было и не будет!“ „Зарежьте меня“, говорил мне расходившийся на публичной беседе штундист, а в православную церковь я не пойду!“

Изложенные – общие и немногие – данные свидетельствуют, что деление наших отечественных сект на рационалистические и мистические – не схоластическое, а действительное.

Мисс. Д. Грацианский

О так называемом униатском упорстве и о средствах борьбы с ним.

Решить вопрос о средствах борьбы с известным ненормальным явлением можно только после тщательного исследования сущности и причин этого явления. Вопрос о сущности и причинах упорства решается различно. Но необходимо сначала критически рассмотреть те мнения, какие высказываются по этому вопросу другими лицами.

Наиболее распространённым мнением по вопросу о сущности и причинах упорства является то, которое причиной последнего считает насильственное введение православия в некоторых деревнях Холмской Руси. Казацкие нагайки, гулявшие по спинам „отторгнутых насильно, а воссоединённых любовью“, вот, замечают ядовито, главная причина упорства. Сущность его составляет протест против насильственного введения православия в Холмской Руси. Но правда ли это? Нам кажется, это мнение неверно. И в самом деле, зачем и когда нужны были нагайки? История воссоединения показывает, что казацкие нагайки появились в деревнях для усмирения восставшего на защиту унии народа, появились тогда, когда народ воспротивился очищению греко-униатской обрядности от польско-латинских нововведений, следовательно, уже после обнаружения упорства. Как же казацкие нагайки могут быть признаны причиной упорства, если последнее ясно обнаружилось и существовало раньше, чем появились в деревнях казаки? Каким образом сущность упорства может составлять протест против насильственного введения православия, когда протест был заявлен раньше, чем произведены были насилия в некоторых деревнях? Обыкновенно причина бывает раньше действия. Между тем, по этому мнению, причина упорства была позже своего действия. По этому мнению, дело было так: казаки били народ, и потому он стал упорствовать. Но за что же они били его? – спросим мы. Если за упорство, то ясно, что упорство было раньше, чем появились казаки, ясно, что не упорство из-за нагаек, а нагайки из-за упорства появились в деревнях. Притом известно, что упорство есть и в таких приходах, где нагайки совсем не были в ходу, где воссоединение совершилось мирно. Каким образом упорство этих приходов может быть протестом против насильственного введения православия, когда в этих приходах воссоединение совершалось мирно?

Не менее распространённым мнением по вопросу о сущности и причинах упорства является то, по которому основной причиной современного упорства признаётся клятва, взятая с упорствующих ушедшими за границу священниками. Действительно, многие из ополяченных униатских священников, не желая подчиняться распоряжениям Холмской греко-униатской консистории об очищении греко-униатских обрядов от польско-латинских нововведений, а также, не желая принять в 1875 году православия, уходили за границу и с своих прихожан брали клятву, что они не будут ходить в церковь. Но клятву эту нельзя считать причиной современного упорства. Насколько нам известно, клятва бралась на тридцать лет. Со времени очищения обрядности прошло уже более тридцати лет, а между тем упорство продолжает существовать и в тех приходах, в которых клятва бралась во время очищения обрядности. Кроме того, упорствуют не только старики, с которых взята клятва, но и молодое поколение, которое никому никакой клятвы не давало. Очевидно, не клятва заставляет упорствующих упорствовать.

Нередко можно услышать суждение, что причиной упорства служит экономическое давление панов-поляков. Но несостоятельность такого суждения видна уже из того, что упорство держится и в таких деревнях, где нет поляка-помещика, и притом среди таких крестьян, которые, будучи людьми состоятельными, не нуждаются ни в какой помощи со стороны поляка-помещика, а потому не могут находиться под его экономическим давлением. Особенно же сильно говорит против этого суждения следующий факт. Почти единственной поддержкой материального благосостояния бедных крестьян, окружающих Брестскую крепость, служат заработки в этой крепости. В крепости, несомненно, нет польского влияния: там хозяева всего – люди русские. И что же? Крестьяне окружающих крепость Брест деревень, питающиеся заработками в этой крепости, упорствуют больше других, упорствуют так сильно, что в начале 1899 года некоторые священники для сокращения этого упорства предлагали ходатайствовать об издании постановления, воспрещающего крестьянам окружающих крепость Брест деревень ходить на заработки в крепость, потому что хождение на эти заработки поддерживает упорство. Экономическое давление поляков-панов можно признать в некотором смысле причиной упорства только весьма незначительного числа лиц, это именно – помещичьих батраков, да ещё безземельных крестьян, живущих заработками, которые, действительно, упорствуют и потому может быть, что не желают лишиться и хлеба, и заработка у поляка-помещика.

Высказывается очень часто мнение, что упорство держится по страху перед заправилами его. Но и это мнение не может быть признано состоятельным, потому что оно не может объяснить, почему держатся упорства сами заправилы его. Предполагать, что заправилы держатся упорства потому, что боятся панов и ксёндзов, нельзя. Заправилы хорошо сознают, что с падением барщины, паны и ксёндзы ни к чему не могут принудить их. Страх может быть причиной упорства и то только некоторых лиц в тех деревнях, где обратившиеся подвергаются преследованиям со стороны большинства закоренелых упорствующих или со стороны сплошного католического населения. Но почему держатся упорства те отдельные семьи, которые живут среди православного населения? Ведь принятие ими православия не вызовет никакого преследования. Напротив, непринятие православия, упорство их, вызывает насмешки и т. п.

Если и можно говорить о страхе, как причине упорства, то о страхе перед общественным мнением, а не перед заправилами упорства. Это собственно не страх, а ложный стыд, нежелание выделяться из общей массы. Упорствующему одному перед другим стыдно открыто сознать ложность того, что он так долго считал истинным, за что он, может быть, даже пострадал. Если даже у упорствующего и появляется сомнение в истинности упорства, у него не хватает духу порвать связь с обществом упорствующих, так как он не имеет чем оправдать свой поступок, не имеет чем ответить на укоры, какие ему могут быть сделаны упорствующими, поэтому он и продолжает упорствовать. Но признать этот стыд и это отсутствие смелости порвать связь с обществом упорствующих основной причиной упорства нельзя, потому что, в случае такого признания, трудно будет объяснить упорство отдельных семейств, живущих среди сплошного православного населения.

Наконец, высказывается иногда мнение, что упорство держится просто привычкой. Упорствующий, говорят, свыкся с своим положением, и потому продолжает упорствовать. Конечно, привычка имеет большое значение в жизни человека. Человек часто в силу привычки не желает расстаться с известным положением, образом жизни. Но ничего подобного нельзя сказать относительно упорствующих, потому что они всеми силами стараются выйти из того положения, в котором находятся. О желании упорствующих выйти из своего теперешнего положения ясно свидетельствует живущее среди них сознание, что это положение временное, что скоро должна наступить перемена, а ещё яснее об этом говорит тот факт, что упорствующие при всяком удобном случае подают прошения о дозволении им перейти в католичество. Когда 2 июля 1898 года были Высочайше утверждены и затем обнародованы новые правила для определения веро-принадлежности бывших греко-униатов, то упорствующие в громадном числе стали подавать прошения о дозволении им перейти в католичество. Со времени обнародования новых правил по 30 сент. 1898 года подано таких прошений 663³⁰⁸.

Если же причиной упорства не может быть признано ни насильственное введение православия, ни клятвы, данные упорствующими, ни страх перед поляками-помещиками или перед заправилами упорства, ни стыд перед общественным мнением, ни привычка, наконец, то необходимо нужно признать, что причиной упорства служит польско-латинская пропаганда. Но сказать, что причиной упорства служит польско-латинская пропаганда, значит – очень мало сказать и особенно для решения вопроса о средствах борьбы с упорством. Часто повторяемое выражение: „польско-латинская пропаганда служит причиной упорства“ есть выражение общее, неопределённое. Оно не показывает, в чём состоит эта пропаганда, что собственно составляет причину упорства – идеи ли польско-латинской пропаганды, воспринятые упорствующими и составившие убеждение их, или же агенты её. Многие считают основной причиной современного упорства присутствие среди упорствующих агентов польско-латинской пропаганды, и потому всю суть борьбы с упорством желают свести к борьбе с агентами этой пропаганды, утверждая, что, с удалением этих агентов или с изданием строгих законов по отношению к ним, падёт упорство. Для решения вопроса о средствах борьбы с упорством необходимо, следовательно, выяснить, при каком понимании выражение: „польско-латинская пропаганда служит причиной упорства“ – может быть признано правительством. При каком же понимании это выражение может быть признано правильным? Оно может быть признано правильным при том понимании его, когда причиной современного упорства оно считает не агентов польско-латинской пропаганды, а идеи её, воспринятые упорствующими и сделавшиеся их убеждением. Признавать, что причиной современного упорства служат агенты польско-латинской пропаганды и утверждать, что с удалением этих агентов или с изданием строгих законов по отношению к ним прекратится упорство, нельзя по той простой причине, что упорство существует довольно давно, что не современные агенты создали его. Конечно, современные агенты имеют значение в жизни упорства, но они не создают его: они только поддерживают то, что уже создано их предшественниками и воспринято упорствующими, и потому удаление их не уничтожит упорство в его корне.

Но раз мы признаём несомненным, что не агенты польско-латинской пропаганды, а идеи её, воспринятые упорствующими и ставшие их убеждением, служат основной причиной современного нам упорства, то само собой понятно, что прежде решения вопроса о средствах борьбы с упорством, мы должны выяснить эти идеи, для того, чтобы указать, против чего собственно должна направляться православно-русская миссионерская деятельность, что должно быть центральным предметом её, составлять душу. Мы должны выяснить эти внедрённые в сознание упорствующих и ставшие их убеждением идеи польско-латинской пропаганды потому, что они, эти идеи, составляя основу упорства, побуждают упорствующих не верить всему тому, что говорит православно-русский миссионер, побуждают враждебно относиться ко всему православному: к православному священнику, к православной церкви, к её таинствам и обрядам, к православному учителю, – побуждают заранее, без всяких колебаний и рассуждений, признать ложным всё, что исходит с православно-русской стороны. Так как упорство есть своего рода недуг, который нужно вылечить, то мы для верного излечения этого недуга, должны узнать не только его современное положение, но и его историческое происхождение и развитие. Только узнавши суть недуга в его настоящем положении и историческом образовании, мы можем приступить к его излечению.

(Продолжение следует).

Μ. Кобрин

(Из миссионерских запросов).

(Чем объяснить то, что в памятниках древней христианской письменности нет прямо и определённо выраженной формулы: таинств церковных семь, и то, что иногда в них ясно и выразительно перечисляются только лишь некоторые из церковных таинств, а остальные обычно отсутствуют в таких перечнях?).

Несомненные исторические свидетельства убеждают нас в том, что формула седмеричного числа таинств довольно позднего происхождения. Они говорят нам, что эта формула впервые явилась не ранее XII века, причём возникла сначала на Западе, и уже потом, спустя целое столетие, стала известна и на Востоке. В памятниках же древней христианской письменности мы нигде не находим прямого и определённо выраженного утверждения, что в церкви Христовой семь таинств. Правда, некоторые отцы и учители церкви в своих творениях иногда говорят о числе таинств и даже перечисляют их, но в таких перечнях обычно упоминаются далеко не все из признаваемых теперь церковных таинств, а только некоторые.

Чем же объяснить это отсутствие в памятниках древней христианской письменности точной формулы: таинств церковных семь и появление её лишь в позднейшее время, а также эту встречающуюся в святоотеческих творениях неполноту перечня церковных таинств?

Неправославно мыслящие люди объясняют это тем, что в древней церкви Христовой не было всех тех семи таинств, которые признаются теперь, как необходимые для всякого верующего средства спасения. Но это объяснение неверное. В древней церкви Христовой существовали все семь церковных таинств. Доказывать это положение потребовалось бы слишком много времени. И при том эта задача блестяще уже выполнена проф. А. Л. Катанским в его труде: „Догматическое учение о семи церковных таинствах в творениях отцов и писателей церкви до Оригена включительно“. После того, что сказано проф. Катанским в этом труде, существование всех семи церковных таинств и в древнейшие времена в церкви Христовой не должно подлежать никакому сомнению. И таким образом для объяснения поставленных вопросов должны быть приведены иные соображения. Эти иные соображения предлагает сам же проф. Катанский, хотя его рассуждения не исчерпывают всего относящегося к этому вопросу материала и должны быть дополнены другими соображениями.

По мнению проф. А. Л. Катанского, главная причина отсутствия в памятниках древней христианской письменности формулы о седмеричном числе таинств и появление её лишь в позднейшее время заключается в следующем. Появление формулы: „таинств церковных семь“ означало окончание процесса раскрытия и уяснения учения о числе таинств, но этот процесс раскрытия учения о числе таинств не мог совершиться в такой сравнительно короткий период времени, каким представляется древнейшая эпоха исторической жизни христианской церкви, так как учение о таинствах вообще, как и о других догматах, было раскрываемо и формулируемо только постепенно и с трудом; этот процесс формулирования учения о таинствах закончился лишь к XII веку, когда и появляется формула седмеричного числа таинств.

Кроме этой общей причины, г. Катанский в объяснение отмеченных явлений указывает ещё одну частную и специальную причину. По его мнению, у св. отцов и писателей церковных первых веков христианской эры заметно стремление рассматривать действование Духа Божия в церкви Христовой вообще, во всех различных проявлениях этого действования, а не разделять его по родам или способам. Вот почему в их творениях мы не находим, ни ясно выраженного учения об отдельных способах действования Св. Духа, каковыми способами и являются таинства христианской церкви, ни простого даже перечня их. Существование этого стремления у св. отцов и церковных писателей древнего времени обусловливалось влиянием на христианскую мысль первых веков платоновской философии, которая более занималась созерцанием целого в вещах и их идей, нежели анализом частей и выработкой формы. Напротив, с наступлением схоластического периода, с наступлением господства философии Аристотеля, философии логических форм, приучившей умы облекать идеи в твёрдые, устойчивые формы, разграничивать понятия, классифицировать их, вводить в область мысли внешний порядок, стройность, а в способе выражения – однообразие, начинается обстоятельное, полное и систематическое раскрытие, раздельное изложение и точное формулирование учения о таинствах вообще и в частности о числе их, так что в XII веке мы уже прямо встречаем формулу: „таинств церковных семь”.

В объяснение же того, почему в творениях некоторых св. отцов и учителей церкви, у которых мы встречаем перечень таинств, число этих священнодействий ограничивается только лишь двумя или тремя первыми из существующих теперь таинств, г. Катанский указывает, что это обстоятельство обусловливалось той параллелью, которая установилась в представлении христиан первых веков, невольно для них самих и в силу естественного порядка вещей, между языческими мистериями и христианскими таинствами. Пока живо было ещё язычество, христианские учители и писатели, при изложении вероучительной и культовой сторон христианской доктрины, невольно должны были для большего успеха иногда прилагать к различным, конечно, только внешним параллелям и соответствиям между изложенными· пунктами христианского учения и вкоренившимися в сознании современных им людей языческими представлениями и образами. К этому-то приёму, очевидно, прибегали и пользовались им и те церковные писатели, у которых мы встречаем неполный перечень церковных таинств. При изложении учения о таинствах, они невольно мысленно сопоставляли их с языческими мистериями и проводили в своём уме параллель между ними. И подобно тому, как в языческих мистериях различались три ступени постепенного нравственного восхождения по пути совершенства, так в соответствие этому св. отцы и учители церкви и из христианских таинств брали только первые три: крещение, миропомазание и причащение, которые действительно представляют собой как бы три ступени постепенного духовного развития. Этим, очевидно, св. отцы и учители церкви вовсе не думали исчерпать всего существовавшего в их время количества христианских таинств, а хотели только показать, что и христианству не чужды внешние средства общения с Богом, что и в нём есть нечто подобное языческим мистериям, только несравненно более возвышенное, чистое и одухотворённое, и что поэтому язычнику ненужно отвращаться от христианства с первого же раза, как от учения совершенно противоположного его религии, к нему нужно присмотреться и изучить.

Так объясняет А. Л. Катанский отсутствие в памятниках древней христианской письменности формулы о седмеричном числе таинств и неполноту перечня церковных таинств, которую мы встречаем у некоторых св. отцов и церковных учителей.

Несомненно, все эти указанные Катанским причины рассматриваемых явлений очень серьёзны и очень основательны, чтобы подрывать и тем более отрицать их значение. Мы, конечно, принимаем их. Но в тоже время нам кажется, что отмеченные Катанским причины не были единственными причинами; мы думаем, что кроме них были другие обстоятельства, влиявшие на замедление формулировки учения о числе таинств и на встречающуюся в творениях некоторых св. отцов и церковных писателей неполноту перечня этих священнодействий, – обстоятельства, если не первостепенной важности, то во всяком случае заслуживающие полного внимания к себе.

Прежде всего, по нашему мнению, кроме указанных Катанским причин рассматриваемых явлений, немалую роль сыграла в этом та древне-церковная практика, которую с XVII века, по примеру Даллэя и Мейера, принято в церковно-исторической науке обозначать термином disciplina arcana³⁰⁹. Эта практика, возникшая в конце II века и окончательно прекратившая своё существование только лишь в VII веке, требовала, с одной стороны, умалчивать перед нехристианами о таких предметах общественного богослужения, которые были предназначены исключительно для верующих, а с другой – преграждать всем непосвящённым в члены церкви Христовой доступ к тем частям богослужения, в которых преимущественно усматривались выражения святой христианской веры и жизни³¹⁰. А такими предметами и такими частями общественного богослужения и являлись в древней церкви св. таинства. Следовательно, они и составляли собой первый и главный предмет disciplinae arcanae. Мы не видим необходимости входить в подробности раскрытия этой мысли. Мысль о том, что все семь существующих теперь в христианской церкви таинств в древнейшее время христианства составляли предмет disciplinae arcanae, довольно обстоятельно раскрытая и в русской литературе, в частности она хорошо разъяснена в статье В. Покровского, помещённой в „Вере и Раз.“ за 1895 год и озаглавленной „Disciplina arcana в древней христианской церкви“.

Мы только сделаем тот вывод, какой несомненно следует отсюда. Из высказанной и достаточно обстоятельно обоснованной В. Покровским мысли о том, что таинства в древней христианской церкви составляли необходимый предмет disciplinae arcanae со всей ясностью следует важное для нас заключение, что в творениях св. отцов и церковных писателей древнего времени мы не только не найдём, но прямо даже не должны искать в них более или менее развитого учения о таинствах вообще и в частности о числе их. Раз практика, имевшая силу закона, требовала сохранять молчание относительно таинств, как предметов общественного богослужения, то, конечно, св. отцы и церковные писатели не могли быть её нарушителями и не могли открыто высказывать всего того, что они знали о таинствах.

Немаловажное значение имела также и богослужебная практика древней церкви. Все семь церковных таинств группировались в святоотеческой древности около двух таинств, как своих центров. Будучи, по существу своему, отдельными актами, они примыкали, однако, в богослужебной практике или к крещению, или к евхаристии, имели с этими двумя таинствами весьма близкую связь или 1) по времени, или 2) по цели совершения. 1) По времени совершения соединялись: с крещением – миропомазание, с евхаристией – публичное покаяние, священство и брак. Миропомазание совершалось непосредственно после крещения, в том же здании, т. е. в вантистерии. Акт разрешения от грехов в покаянии, которое имело в древности характер по преимуществу публичный, совершался за литургией и состоял в преклонении колен и в возложении рук священника на головы кающихся, после чего они, вместе со всеми верными, допускались к слушанию литургии верных и к приобщению Св. Таин. Посвящение в иерархические степени, как и у нас теперь, совершалось также в непосредственной связи с литургией, так что евхаристия являлась как бы заключением таинства священства. Брак совершался в древности в связи с таинством евхаристии, к которому сочетавшиеся браком, после молитв и благословения священника, и приступали тут же, т. е. за литургией. 2) Целью и необходимым завершением (хотя и не посредственным по времени совершения) являлась евхаристия для частного покаяния и елеосвящения. Так частное покаяние, хотя и не совершалось за литургией, тем не менее получившие разрешение от грехов, в ближайший после того день, как и у нас теперь, приобщались Св. Таин. Точно также и елеопомазание больных, хотя по времени совершения и не соединялось с литургией, обыкновенно также вело к Приобщению; после елеопомазания больные напутствовались Св. Тайнами. Таинство евхаристии являлось, таким образом, завершением как частного покаяния, так и елеопомазания. Вот эта-то тесная связь с крещением и евхаристией остальных пяти таинств в литургической практике древней церкви, – связь, которую признают все учёные литургисты и которую отвергать нет достаточных оснований, – и имела немалое влияние на позднее образование догматической формулы, касающейся седмеричного счисления таинств, и на неполноту перечня церковных таинств в творениях некоторых св. отцов и учителей церкви. В самом деле, богослужебная практика выдвигала на первый план два священнодействия: крещение и евхаристию. Ставя же их на видное место, она тем самым как бы оставляла в тени, на втором плане, другие священнодействия, стоявшие с ними в тесной связи, хотя эти пять священнодействий считались весьма важными священнодействиями, выходившими из ряда простых обрядов. Это естественно создавало тот порядок вещей, по которому св. отцы и церковные писатели, говоря о таинствах, сосредоточивали всё своё внимание только лишь на двух из них, совсем умалчивая об остальных пяти.

Таковы те причины, которыми, объясняются как отсутствие в памятниках древней христианской письменности формулы о седмеричном числе таинств и появление её лишь в позднейшее время, так и встречающаяся в этих памятниках неполнота перечня церковных таинств³¹¹.

Н. Высоцкий

(Посвящается моим друзьям: дорогому брату Ф. Г., А. И. Тушэ, А. И. Л. Η., Е. Р., З. И. и друг.)).

„Исторический опыт учит, что всякая материалистическая мораль, как бы чиста она в общем ни была, является по преимуществу в преобразовательные и переходные эпохи разлагающим фактором, между тем как все великие и решительные перевороты и новые формы пробиваются наружу только вместе с новыми эпическими идеями“...

Ф. А. Ланге („Ист. Матер.“).

Верующий человек и неверующий являются совершенными антиподами по существу своих убеждений, и то, про что верующий не может говорить без страха, неверующий легко делает предметом каламбура; между тем вера в Бога может явиться результатом настолько же последовательных убеждений, как, например, вера в экономический материализм в истории или что-нибудь в этом роде. Та и другая предоставляется свободному выбору субъекта, а склонность последнего определяет выбор. Мы берём, что нам нравится: мир явлений (объект) безразличен к этому выбору: он не отвергает и не оправдывает его, и мы правы вполне: в жизни человека (в его бытии) что может быть важнее жизни человека (его бытия)?

Жизнь есть круг, который объемлет собой всё, весь мир в бесчисленном ряде явлений; субъект сковывает объекта в свои цепи, потому что субъект, как вершитель переходящих явлений, выражает в себе полное проявление бытия познаваемою объекта. Как явление, человек подчинён и обязан согласовать себя с миром, но, как дух, он способен стремиться к блаженству свободы и могущества.

Но где же свобода и победа собой всего в ряде причинных ограниченных явлений? Нет её здесь, и мы вправе искать её в сфере познаваемого мира (т. е. познаваемого умом) и, найдя, стремиться к ней целиком рядом соответствующих действий.

Это письмо, заключающее краткое выражение моих убеждений, есть заявление моим неверующим друзьям и товарищам, что я не солидарен с ними по убеждениям; но, находя, что многие из них, быть может, стоящие гораздо выше меня по умственным и нравственным качествам, всё же не вышли из периода тяжёлого, безнадёжного «искания» смысла жизни, я хотел бы показать им на «Звезду», отыскать которую мне стоило многих лет умственного труда и тяжёлого жизненного опыта.

Мечтаю о счастье быть понятым.

I.

Товарищи! Вам нечего говорить о том тяжёлом историческом моменте, переживать который выпало на нашу долю. Едва ли когда-нибудь воздух был более удушлив, атмосфера более тяжела, небо более мрачно и вместе с тем сухо, чем в переживаемую нами эпоху. Что это? Предвестник ли грозы? Нет, потому что электрическая напряжённость давно истощена. Ждать ли ливня?.. Ах, если бы небо спустило хоть росу, только росу, как ожила бы природа после такой продолжительной, мертвящей засухи! Куда завели нас отцы и деды? Куда мы пришли и куда продолжаем идти по инерции до сих пор? Посмотрите, как недалеко за нами эти всевозможные, многочисленные чумы – дорога, по которой нас вели старшие по возрасту, ответственные мужи, держащие в своих устах слово мудрости, силой вещей поставившие себя в кормчие грандиозного жизненного корабля.

По самоуверенной поступи их все думали, что они ведут непременно к святой, вечной правде, но, увы, самоуверенность часто обманчива, потому что преступна: нет ничего в мире, чтобы возможно было доказать с абсолютной достоверностью, а тем более в суждении о будущем.

Да, поистине, мудрость века сего есть безумие перед Богом!

Чего мы желали в сущности? Счастья, истины, Царства Божия? Да, мы искали правды, которая носит в себе блаженство, смысл жизни. Блуждая взором по безграничным сферам, мы упустили из виду самих себя, мы забыли священные слова:

«Царство Божие внутри вас». Не многие вспомянули их, но, не отрывая от пустого пространства устремлённого взора, извратили их смысл, потому что не познали самих себя.

Итак, к чему же привела нас эта пустота, в которой мы искали свой идеал и, не успев найти, приготовили вывеску со словами: правда, добро, красота – с одной стороны, равенство, братство и свобода – с другой?

Товарищи! ещё каких-нибудь пять-шесть лет тому назад едва ли кто стал бы оспаривать факт распространяющегося неверия в современном обществе. Не говоря уже про бесчисленное множество случаев отпадения от христианской веры, казалось бы, просто – без всякой внешней причины, по какой-нибудь странной прихоти праздного, невежественного лица, начавшего вдруг «крутить мозгами», неверие в буквальном смысле слова распространялось прогрессивно, ниспускаясь от самых блестящих жрецов и служителей университетской науки до фабричных рабочих, и деревенской грамотной молодёжи включительно. И если всеразрушающая в нравственном мире волна всяческого отрицания, хлынув на интеллигентное общество, в последнее время в виде Дарвинизма и Марксизма. Ницшеанства и Толстовства, оставила после себя крайне злокачественный ил, выражающийся до сего времени полным индифферентизмом к миру, жизни и к печалям и радостям себе подобных существ, то в молодом полуобразованном и необразованном поколении оно проявляется в более или менее полном игнорировании священных обязанностей человека – с одной стороны и сектантством, расколом и полной психологической аномальностью – с другой. Стоит заглянуть в какой-нибудь специальный журнал на этот счёт (напр. в «Миссионерское Обозрение»), чтобы убедиться в справедливости сказанного.

Но теперь не приходилось ли вам наблюдать несколько иное течение?..

Нет основания думать, чтобы индифферентизм явился результатом вышеупомянутых мировоззрений; он просто следствие исторической жизни народа или известного культурного возраста – того возраста, когда вдруг окажется «всё – суета сует», ничто не ново под луной, когда никакое новое умозрение не покажется удивительным и никакое изобретение или открытие неожиданным. Это не пессимизм, разочарование жизнью вообще, – это разочарование возмечтавшего о себе разума в собственных силах, разочарование человека в возможности достижения вечной правды при помощи естественных средств. Из этого обстоятельства все верующие в Бога познают, что «Жених» уже «при двери», потому что первое пришествие Спасителя мира предшествовалось подобным же разочарованием в материальной жизни среди классического мира: мы ждём неизбежного возрождения духа современного человечества на почве, исповедуемой русским народом Христианской веры.

Возможно положительно доказать (диалектически), что не существует и не будет существовать другого мировоззрения, которое было бы способно влить жизненные силы для дальнейшего совершенствования человека, кроме христианства (см. ниже об этом). Но чтобы доказать это, надо не только знание истории философии человечества, но и некоторое призвание к философии, призвание, возвышающее человека весьма значительно над обыденным здравым смыслом – тем здравым смыслом, который, забираясь не в свою область, приводит человека к курьёзным, но весьма печальным заблуждениям. Обыденный здравый смысл эмпирик по своей природе, между тем эмпиризм считается в логике далеко не единственным критерием истины: с точки зрения здравого смысла Ньютоново тяготение, атомизм, новейшая световая теория электромагнитных колебаний и т. п., так же нелепы, как и всё сверхъестественное. Обыденный здравый смысл никогда не поймёт необходимости голубиной простоты и никогда не поднимется выше понимания обыденных истин: он только наивысшая степень развития, какую могло дать животное и потому всегда остаётся верным последнему; и было бы странным казусом, если бы он вдруг восстал против материальных благ и признал возможность чуда. И так, где обыденный здравый смысл, там эгоистическая защита индивидуализма, коммунистические и социалистические утопии, а где эти последние, там непременно только здравый смысл.

Но человек не исключительно животное, носящее некоторый интеллектуальный аппарат, нужный ему для более или менее утончённого удовлетворения чувственно-материальных потребностей, но животное, имеющее сверх того некоторый невещественный круг влечений, которого здравый смысл ни понять, ни тем более удовлетворить – не в состоянии. Нужно ли доказывать последнее положение? Нужно ли доказывать, что человек подобен семени, заключающему в себе ядро будущей жизни, ядро, могущее возрастить многоветвистое дерево, если оно, падши в землю, сгниёт? К сожалению, скажете вы, доказать этого невозможно. Правда, строго-научно доказать невозможно, но не к сожалению, а к счастью, к благу нашему, – ибо разум Божий неизмерим. Были ли бы мы лучше, если бы мы знали, что человек имеет душу живую, которая будет существовать после смерти тела? Я не думаю этого, потому что знание в известном смысле лишает нас свободы: находясь под влиянием знания, мы, подобно семени, попавшему под влияние слишком большой влаги, уклонились бы от естественного развития и, не достигнув зрелости, неизбежно погибли бы. Так, зная достоверно, что существует загробная жизнь, возмещающая за поведение настоящей жизни, мы стали бы готовиться к ней не недостаточности внутренней зрелости, а страха ради, почему и отцвели бы, не успев расцвести. Знание в данном случае было бы погибельной зависимостью.

Воля человека есть ничто иное, как выражение степени внутреннего развития его души. Стимулом развития вообще в животном мире служит стремление к наилучшему сохранению собственной. индивидуальности. Под лучшим разумеется всё то, что даёт некоторый плюс к интенсивности и силы жизни – с одной стороны и избежание страданий – с другой. Увеличение интенсивности и силы жизни достигается соответствующей деятельностью или функцией организма, а избежание страданий от избытка деятельности обуславливает стремление к покою. Но наслаждение: страданию – деятельность: покою – пропорция только при условии ограниченных количеств; как чрезмерная деятельность, так и чрезмерный покой дают в результате одно – страдание, т. е. разрушение, а значит и вырождение.

Взрослый человек не имеет никакой потребности к физическому труду: это показывает, что деятельность такого рода не может дать того лучшего, которого ищет человек. Умственный труд, при менее резкой затрате энергии, создаёт более интенсивную внутреннюю жизнь, но и он, как показывает история и ежедневный опыт, не даёт полного удовлетворения человеку. Как же создать высшую интенсивность жизни? Работать ли одновременно всеми членами тела и всеми клеточками мозга? Нет: здесь одна деятельность служит отрицанием другой. Пустить ли в ход одновременно все функционирования животного организма? Нет: сомнительно, чтобы сознание воспринимало одновременно в той же обычной степени различные ощущения, – сумма восприятия не увеличивается от повышенного количества ощущений; при том же, сознание способно воспринять в один и тот же момент только одно преобладающее ощущение: так слуховые впечатления могут взять верх над вкусовыми и т. п. Как не могут уместиться в голове одновременно две разные мысли, так невозможно воспринять два различных по силе и качеству ощущения в одно и то же время. Но чего не могут дать отдельные ощущения, может быть способны дать эмоции? Мы не будем говорить про удовлетворение половой любви: всякому известно, что и удовлетворившись, оно ничего не оставляет после себя, кроме тягостного чувства неудовлетворительности. Любовь эта – даже для юного возраста обоюдоострый меч, про что достаточно нажужжали уши поэты всех времён и народов. Но вот чудная картина природы, эта манящая даль, эти восхитительные переливы умиротворяющего кроткого, синего неба; этот закат, говорящий о чём-то невыразимо родном, милом, но давно прошлом, – всё это чем-то девственно-приятным щекочет по вашему сердцу. Но минута–две, и ничего не осталось от вашего впечатления, кроме какой-то лёгкой грусти, какого-то неопределённого недовольства. Вероятно, это недовольствует ум оттого, что он не принимает никакого участия в этом приятном настроении. И здесь нет полного удовлетворения, не говоря уже про кратковременность наслаждения.

В таком случае пойдём на лучшую оперу, где возвышенность и умелость живых картин увеличивает рельефность музыкальных образов и, таким образом, посредством двух или даже трёх проводников, пытается довести внутреннюю деятельность до максимума. Но сам факт существования оперы не доказывает ли бессилие музыки дать цельное удовлетворение душе, жаждущей счастья? С точки зрения музыкального искусства опера, на мой взгляд такая же аномалия в этой сфере, как декадентство в литературе и живописи: она результат пресыщения олуха, как декадентство – результат пресыщенного литературного вкуса. Нет, ничего не вынесете вы из оперы, ничего кроме затаённого недовольства собой и всем современным миром.

Но вот театр. Гамлет, Макбет, Отелло, Король Лир... Великие, но жалкие рабы страстей! Чем они превосходят нас, обыкновенных смертных? Силой страстей? Но это худое преимущество. Силой воли? Но это обоюдоострое орудие, которое может дать счастье только при многих других благоприятных условиях. Но может быть они имеют что другое, достойное подражания? Силу рассуждения, добродетелей?..

Нет, и театр, даже при самых лучших условиях, не может дать нам того лучшего, которое ищет душа наша, – того счастья, которое было бы полно, постоянно и прочно.

Тогда, может быть, поставленная цель окажется в состоянии принести счастье? Но что цель сама по себе, если рядом с ней не имеется в виду удовлетворения какого-либо влечения, например, желания славы и т. п.? Соблазнительна слава, но стоит ли она, вообще говоря, того труда, которым она может быть достигнута? Даже тому, кому лавры достаются особенно дёшево, как показывает опыт многих лиц, слава не даёт и сотой доли того счастья, которого жаждет человеческая душа, и слова ветхозаветного мудреца-царя остаются навсегда справедливыми: «всё – суета сует, всё – суета».

(Продолжение следует).

В. Горохов

«Записки раскаявшегося толстовца».

«Исповедайтеся Господеви, яко благ, яко в век милость Его».

Глава 1. (Вместо предисловия)

Родился я в Иванове-Вознесенске, Владимирской губернии, Шуйского уезда. Очевидно, это меня обязывает к особой заботе о земляках моих, хотя, впрочем, земляки для меня все люди, ибо земля есть место общего нашего изгнания из рая сладости, юдоль покаянного плача падшего человечества.

Родился я в XIX веке в 1869 году, 8 декабря. Стало быть, с началом нового XX столетия я вступаю в четвёртый десяток своей многогоремычной жизни, которую Бог по своей Его милости, хотя и поздно, хотя и слабо, но осиял Светом Богопознания, Разумом Евангелия, надеждой благ вечных, неувядаемых. О если бы мне благодать, вверенную моему недостоинству «расточить убогим» духовно и не быть рабом «лукавым и ленивым!»

Итак, в прошлом XIX столетии я имею часть тридцатью слишком годами своей жизни, и моё возрождение от Духа Святого, рождение свыше (духовное) произошло на самой грани двух веков XIX и ХХ-го. В возрасте мужа вступаю я в ХХ-ый век, – в возрасте, когда надо сознательно и бесповоротно взять крест и идти вслед за Христом Господом по узкой стезе борьбы с грехом в себе и людях-братьях.

Имя Архангела Михаила, данное мне при святом крещении, привлекло ко мне могущественную помощь Архистратига: – только помощи Архангела Михаила могу приписать дело спасения моего от греха, заблуждений и уз вечной смерти. Если дано было мне имя Архистратига, то это ли не повод для него ограждать меня и спасать. Ангелы – бескорыстны, человеколюбивы, ревнители добрых дел и обладают чудными способностями и великой крепостью: им ли не заступиться за немощного человека. Но Богу угодно было за грехи ли мои или моих родителей, или предков, попустить мне впасть в волю сатаны, сего жестокого тирана душ. Это произошло не по нерадению Архангела Михаила, но по моему окаянству и допущению Божию.

Как и все смертные, родился я «во гресех» и зачала меня мать «в беззакониях». Будучи от похоти мужеской зачат родителем страстным, я не мог не быть похотливым, грешным и нуждающимся в очищении и освящении уже тотчас по рождении. Это и совершено было во святом крещении таинственной силой Всемогущего Духа Божия Утешителя.

Иванова-Вознесенска я не помню вовсе. Не помню первых лет своего младенчества и детства: как кормила меня мать своей грудью, как стал я ходить и говорить. Знаю ныне, что всё это было со мною, т. е., жизнь моя во чреве и в первые годы по исходе из чрева, но своих в то время душевных состояний не помню, как и никто, я думаю, из людей. Следовательно, эти годы как бы не записаны в книге жизни, в книге воспоминаний. Я существовал, но не помню, что я чувствовал или мыслил тогда. Не оттого ли это не запоминается, что нет ещё виноватости в состояниях младенцев?

В действиях, криках и лепете младенца нет ни заслуги, ни виновности. Имел ли заслугу Николай Чудотворец в том, что в младенчестве не сосал по постным дням грудей матери? Это было действие Благодати Св. Духа по слову: «из уст младенец совершил еси хвалу».

Имел ли заслугу св. Иоанн Предтеча, что взыгрался во чреве матери, или преп. Сергий, что возгласил трикраты во внутренностях своей родительницы. Это было тоже действие Благодати, знаменовавшей будущие подвиги того и другого, и имевшую воссиять в их сердцах Благодать Божию.

Об Атилле, кажется, есть предание, что он родился с кровью в руках, чем знаменовалось, что он послужит в руках Божиих бичом и грозой.

Не знаю и не слыхал от родителей, были ли какие-нибудь знамения милости Божией со мною, при рождении, в первом младенчестве. Люди мало внимательны к таинственным внушениям и вещаниям Ангела-Хранителя и более склоняют ухо к суеверным внушениям духа-искусителя.

Но я помню ужасные сновидения, какими Бог посещал мою душу: я просыпался от этих снов в холодном поту. Мне часто снилось какое-то огненное колесо, из огромного далека ко мне приближавшееся, как точно ядро, выпущенное из жерла чудовищной пушки. Но приближалось оно медленно, грозно, как бы желая меня умертвить, разбить вдребезги, опалить, жестоко измучить и истерзать. Верую, что это были Божии предостережения и предвкушения тех огненных искушений, которые предстояли мне впереди за грехи мои и грехи моих родителей.

Глава 2

О моём знакомстве с графом Львом Николаевичем Толстым, его семьёй и последователями.

Из «Исповеди раскаявшегося толстовца», впервые появившейся в издании Святейшего Синода в 1896-ом году и в перепечатке на страницах «Миссионерского Обозрения», под иным заглавием («плоды учения графа Л. Н. Толстого»), читатель может узнать об отношениях моих к графу Толстому, как они выразились в личной переписке с ним после моего Благодатью Господней совершенного обращения из анархизма и толстовства к свету веры православной.

Но я желал бы рассказать о моих отношениях к графу в период моей принадлежности к революционерам и толстовцам. Для многих моих теперешних друзей по духу, да и для меня самого это небезынтересно.

Церковь Божия поёт: «во свете Твоём узрим свет», Господи Иисусе.

Итак, свет и мир можно правильно созерцать лишь во свете Благодати Святого Духа. Поэтому, Господи, не нам, по Имени Твоему даждь славу, осветив чудным Твоим Светом, светящим во тьме сознания, – осветив потёмки моего ужасного прошлого, чтобы мне правдиво, просто, нефальшиво, рассказать о моём знакомстве с кумиром нашего времени, и отношениях с Л. Н. Толстым, его семьёй и последователями.

Толстовские идеи коснулись души моей, насколько помню, ещё тогда, когда я был гимназистом пятого или шестого класса и жил в Москве на углу Смоленского бульвара в доме профессора Духовского. Моё увлечение толстовством тогда выразилось в том, что я стал спать на голых досках, с горячностью рубить на дворе дрова и изрекать толстовские сентенции. Хорошо помню, что это было ещё до моего увлечения революционными теориями, терроризмом и социал-демократией. Помню, ко мне – должно быть, по чутью, заходил некий толстовец (имени коего не знаю) и нанимал меня на какие-то сапёрные землекопные работы не то в толстовской колонии, не то в своём имении. Одно помню, что моё мальчишеское самолюбие «взыграло», что меня считают заправские толстовцы малым, стоящим уже выше предрассудков и способным к чёрной работе – «копати» де не стыжуся, как оный блудный евангельский сын. Затем мой антрепренёр-толстовец скрылся с горизонта моего – помнится мне лишь, что был он одет типично, по-толстовски, то есть с претензией казаться мужичком или прасолом³¹², лишь бы не интеллигентом и не барином.

Это веяние было в то время полезно мне, ибо уже к тому времени нервы мои и здоровье были расшатаны малакией ³¹³ и посещением домов терпимости, о чём бы стыдился упоминать я, если бы не хотел тем обратить внимание всех, где и в чём корень осатаиения, коему подвержена интеллигенция наша. Этот корень систематическое развращение учащейся молодёжи в домах терпимости и при посредстве малакии, сего ужасного недуга, тлящего – по выражению отца Иоанна Кронштадтского – души и тела до мозга костей, сока нервов и крови сердца. Физические труды, спанье на голых досках, идеи опрощения благотворно повлияли в то время на моё пошатнувшееся здоровье. Но это увлечение было мимолётно и сменилось увлечением революционным с отрицанием и похулением толстовщины, как «паллиатива»³¹⁴ (говоря это слово, я толком и не разумел его), самого Толстого, как пиетиста (и сего слова я не совсем понимал). Присутствие во мне духа буйного, духа нечистого сказалось уже в пятом классе гимназии, когда, за оскорбление учителя истории Марконета, я был исключён из первой, что против Храма Спасителя, классической гимназии строгим директором Иоанном Димитриевичем Лебедевым. Только слёзы матери и участие попечителя графа Капниста дали мне возможность поступить в тот же год в шестую замоскворецкую гимназию, где я и окончил не без натуги курс, получив аттестат зрелости, хотя умственно был далеко не зрел, а нравственно пребывал в совершенном растлении, страдая крайним нервным расстройством, которое и было той почвой, которая родит в изобилии тернии и волчцы всевозможных «-измов»... Все эти «-измы» я теперь рассматриваю, как учения бесовские, как исчадия той душевной бесовской «мудрости», о которой с негодованием говорит святой Апостол. Характеристику «-измов» читатель найдёт в одной из «страничек исповеди раскаявшегося толстовца», которые печатались в «Миссионерском Обозрении» 1899 г.

По выходе из гимназии, которую я кончал со скрежетом зубовным, еле сдерживаясь от выходок непослушания и буйного духа, уже гнездившегося во мне, я поступил в Московский Университет по физико-математическому факультету на отделение естественных наук, где усердно с присущим мне жаром отдался науке и пошёл так хорошо по химии, что уже на первом курсе был допущен до занятий в химической лаборатории качественным анализом, вместе с второкурсниками, для чего надо было выдержать экзамен у профессора Марковникова. И не увлекайся я нелепейшими революционными теориями, подпольной эльпидинской литературой, яростными статьями Л. А. Т-ва (ныне православного и сотрудника консервативной газеты), из меня бы вышел, быть может, хороший химик, естествоиспытатель и – чего доброго – даже учёный профессор. Но как нельзя служить Богу и маммоне (богатству, золотому тельцу), так невозможно совместить служение науке и революции... За участие в студенческих беспорядках (коим я не сочувствовал, то есть их мотивам, а принял участие лишь по чувству ложного товарищества) меня исключили из Университета и вместе с С-вым и А-чем был приговорён к ссылке – я в Вологодскую губернию на два года, а те двое – в Сибирь. Самому строгому наказанию из всех студентов подвергся собственно один я, ибо С-ов и А-ч были сосланы на родину, в Сибирь (они были сибиряки), а я на чужбину, в Вологду. Ссылка была для меня неприятнейшим сюрпризом, я не ожидал, что доиграюсь до этого, но пришлось – увы – прямо из Бутырской тюрьмы поехать в охранное отделение, а оттуда, выслушав приговор г. Министра, поехать прямо на вокзал и с проходным свидетельством следовать на место двухлетней ссылки. Это был тяжёлый удар для моей своевольной и свободомыслящей души.

Приехав в Вологду, и заняв номер в гостинице «Золотой Якорь», очень известной для всех ссыльных, я расплакался и разрыдался, как ребёнок, – совершенно так, как плакал, и впервые очутившись под замком, в арестном помещении Пречистенской части в марте 1890-го года. Моё знакомство с графом Толстым началось именно в Вологде в ссылке, откуда я вскоре послал Толстому свою статью по поводу «Праздника Просвещения», то есть Татьянина дня, справляемого московским студенчеством диким пьянством, буйством и горлопанством.

Ещё быв студентом, я был очень тронут и взволнован прекрасной статьёй графа Толстого о Татьянином Дне, который мне самому удалось проводить только однажды, 12-го января 1890-го года. Из ссылки я и послал свою горячо написанную статью в защиту мыслей графа Толстого и в осуждение великого соблазна пьяного массового препровождения времени в день святой мученицы Татьяны. От графа Толстого я вскоре получил лестный для моего молодого авторского самолюбия ответ, в котором он похвалил мою статью. Письмо было только подписано рукой графа, а написано чьей-то иной рукой. Читая это письмо, я задавал по комнате козлиные прыжки, чуть не сальто-мортале – так я был восхищён, что удостоился похвалы и письма «гениального», «великого» Льва Толстого. «Умякнуша словеса их, паче елея и та суть стрелы». И вот это была первая стрела, которой был подстрелен мой ум ловцом человеков, лже-апостолом. За любезность графа я отплатил горячей к нему приверженностью, длившейся до той поры, пока Добрый Пастырь Христос Господь не уловил меня, ум мой и сердце, во мрежу святого Своего учения, хранимого в лоне и Предании Православной Церкви.

На второй год моей ссылки я познакомился в Вологде с литератором II. В. 3-м, поэтом А. Μ. Ф-м, в то время ещё бывшим актёром, которого я смотрел на сцене и под влиянием которого, должно быть, пустился в несвойственное для меня дело драматургии, стал переделывать для сцены какой-то роман Тургенева. В то время газеты были полны известиями о страданиях голодающих крестьян, на что я реагировал сначала срамно-революционной статьищей, в которой автор дышал кровожадностью тигра, лютостью леопарда, порол дичь вполне угодную отцу лжи и всякой фальши. Когда сию статью прочёл местный бурш Ш., то пришёл в ужас и подумал, что немедленно меня повесят или на Сахалин сошлют. А я был столь великий конспиратор, что носился с этой статьёй как с торбой, и конечно бы серьёзно потерпел за неё, если бы Ш. её не истребил пламенем огня. Впоследствии та статья, которую я читал Черткову в Ржевске, как ни была революционна, но была далеко не такая шальная, как сия вологодская.

Раскаявшийся Толстовец М. А. С.

(Продолжение следует).

XIX.

Нас собралось человек шесть в гостях у штундового вожака Андрея. Пили чай. Хозяин был в духе. Любезно угощал он всех баранками. Между делом припоминал различные подробности из протёкших миссионерских бесед. – Особенно его забавляла одна беседа с молоканами.

Андрей смеялся:

– Здорово ты затруднил молоканина Архипа об иконах. Читай, говоришь ему, про иконы, а про идолов молчи! Хитрый ты человек: чего он без идолов-то читать станет?..

Я сидел и слушал хозяина, понурясь. Мне грустно было. И я сказал ему:

– А знаешь, Андрей, по моему понятию все сектантские начётчики – не лучше Архипа. Все вы кричите в народе, что иконы – идолы, кумиры. Не хотите вы знать, что у народа Божия были рукотворенные святыни, посвящённые славе Божией. Почему же к ним не относите вы православных икон, а всё твердите про идолов?..

– Ах, вы головы садовые! Да разве вы не знаете, что православные веруют во Единого Бога и икон своих за живых богов не почитают?..

– Потому-то, к стыду своему, на беседах об иконах вы и горазды толковать только про идолов...

Андрей беспечно смеялся. Его в данное время не занимали иконы. Охотно стал он рассказывать гостям о нашем первом знакомстве.

– Слышу, – говорил он, – приехал новый миссионер. Увидал его: молоденький и такой неопытный. Спрашиваю:

– Святой ли ты?

Новый миссионер покраснел, застыдился и робко ответил:

– Нет, я – человек грешный.

– А ты, дед? – спрашиваю его товарища – монаха.

– И я грешник, – гудит тот.

– Куда же пойдут грешники? – задаю вопрос обоим.

Они в одну точку отвечают:

– В ад...

– Ну, говорю, ребята, утрафляйте в ад одни. Нас не приглашайте в компанию...

И Андрей залился весёлым смехом. Даже слёзы выступили из его глаз. Потом, оправившись, он продолжал.

– Я к деду и обращаюсь с таким словом: плохие наши дела, брат! Миссионер ещё молод. Он даже бородой не оброс. Бог даст, ещё покается. А нам с тобой плохо. Мы уже к земле гнёмся. Нам налаживаться в ад, – стыдно...

Гости Андрея неудержимо смеялись. Моё замешательство ещё более забавляло их. Мне было неловко. Но я скоро ободрился и сказал:

– Рассказываешь ты, Андрей, весело, но много к правде «пригоняешь» кривды. Я, точно, некогда исповедовал себя грешником. Но в каком смысле?

– Не в том, будто Христос не искуплял меня Кровью Христовой и я – безнадёжный грешник, «чадо гнева» (Еф.2:3). Господь совершил искупление за мои грехи (1Ин.2:2). Но, искупленный-то Кровью Христовой, могу ли я свидетельствовать о себе сам, что я чист от грехов (Притч.20:9)?

На такое самосвидетельство не даёт мне прав слово Божие. Оно учит нас через ап. Иоанна: «если говорим, что не имеем греха, – обманываем самих себя, и истины нет в нас» (1Ин.1:8).

Что же – оставаться ли нам спокойно в грехе?

Нет, мы умерли во Христе для греха; с Ним должны ходить уже в обновлённой, святой жизни (Рим.6:1–6). – Однако хвастаться своей святостью мы не должны, а, подвизаясь в добродетелях, обязаны повторять с мытарем: «Боже! будь милостив ко мне грешнику»!

По смирению именно и сокрушению все христиане должны признавать себя постоянно грешниками, чтобы спасение Христово нам даровалось, как чистый дар любви Божией (Еф.2:8)...

Мои слова настроили Андрея на серьёзный лад. Он уже задумчиво произнёс:

– Да, это наши ребята научили православных рассуждать о спасённости. До нас об этом по деревням слуху не было…

Я возразил:

– Это опять кривда. Христианство Русь святая приняла не один год. А можно ли быть христианином, особенно православным, и не знать ничего о спасении людей во Христе?..

– Так то, Андрей, не греши языком своим. Лучше расскажи нам, как ты сделался сектантом?

Андрей ответил:

– Чего об этом толковать. Дело простое: был я гро-о-мад-ным грешником. Мне посулили хорошие люди рай. Я и пошёл по новой дороге: кому не хочется рая?..

– Да, – задумчиво промолвил он. – Скоро ваши хватились. Миссионеров выслали. Пустили бы мы вам огонька!.. Не затушить бы его...

Я сказал:

– Мы и так опоздали по крайней мере лет на 10.

– Нет, хватились скоро. Теперь – не те времена. Строгость большая пошла. Увещать начали часто, да и судят нашего брата здорово. Потому мы осторожней стали...

Один из гостей заметил, что без судов с штундистами не обойдёшься. Слишком злобно они отвергают все порядки...

Не отвечая гостю, Андрей произнёс, смотря на меня:

– Был я, как-то, на суде в городе. Слушал эксперта. Ну, и врать же он здоров: говорил, будто мы «царя выставить хотим»!..

Я спросил:

– А почему вы за царя не молитесь?

Андрей грустно ответил:

– Царь – дело большое. Станешь о нём молиться, ещё проговоришься. У нас молитвы не записанные. Да и царя мы признаём в заблуждении...

– Это как же? – спросил я.

– А так, как в древности были языческие цари над христианами. И теперь также...

Я сказал:

– Наш Царь христианин и верует в Евангелие. Для вас разве он язычник только потому, что запрещает вам моления открытые, да не позволяет совращать православных в вашу секту...

– Об этом мы головы не ломаем, – ответил Андрей. Мы не стремимся лезть в ширь. У нас самих грешки завелись, – дело рассыхается. Хоть бы так прожить, как есть, – и то слава Богу!..

Слушатели не поверили Андрею. Разными случаями они стали доказывать, что штунды силятся распространиться...

Я заметил:

– Вот за это вас и судят, а не потому, что наш Царь – язычник...

Мы простились.

Д. Боголюбов

Годлевский раскол.

В Сердобском уезде, вблизи границы Пензенской губ. (4 версты) расположено с. Голяевка³¹⁵. Лежит оно на широкой равнине, «віют на него вітры буйны, вітры буйны» со всех сторон, так как бывшие когда-то дремучие леса давно повырублены и от них теперь следа не осталось. Всё кругом села расчищено, распахано, засеяно хлебом, овсом и др. потребным для человека и скота. Вместо зелёной листвы и деревьев огромными омётами жёлтой соломы обложилось село и совершенно зарылось в этом дешёвом полевом добре. Солома на крыше, соломой топятся все немудрёные хаты крестьян, соломой устланы все дворы и хаты жителей, на которой спит и скот, и владелец его – человек. Находясь в глуши, вдали от трактовой дороги, село живёт тихо, монотонно идёт его жизнь. Соседнее торговое село Беково находится в 29 верстах, станция Рязан.-Уральск. жел. дор. Тамала – в 18; Кирсанов, Поим, из коих первый город в Тамбовской губ., а второй – торговый пункт – Пензенской лежат от Голяевки ещё дальше. Куда ни кинь, всё далеко, несподручно и сообщение с указанными пунктами бывает возможно лишь в сухое время. Благодаря такой захолустности села, в нём нет торговли, нет и ремёсел никаких: крестьяне всецело копаются в земле и упорным трудом добывают себе кусок «хлебушка».

Голяевка сравнительно небольшое село, хотя в ней имеется православная церковь и волостное правление. Вся волость Годлевская состоит из деревень, которые, точно лентой, окаймляют с. Голяевку и составляют с ним одну общину и живут одними и теми же интересами. Вот огромная раскольническая деревня Миткирей, там Муравьёвка и другие, с жителями которых голяевцы давным-давно перероднились и завели себе сватов, кумовьёв и т. д.

Население Годяевки – чистокровные русаки, издавна уже держатся старинки, раскольничают и блюдут свою особую чашку для еды и питья, свой особый образ для моления перед ним. Эти 2 догмата, чашка и икона, общие у всех сект мнимого старообрядчества, тщательно блюдутся всеми ревнителями раскола: чашка, носится в кармане, а икона, после молитвы, закрывается или пеленой (занавеской), или же створкой киоты за стеклом, чтобы случайно вошедший посетитель не осквернил образа своей еретической молитвой. По понятиям старообрядцев, занавеску и стекло в киоте можно вымыть водой, и этим скверная молитва еретика может очиститься, но святой образ нельзя мыть простой водой, – его нужно вновь освящать молитвами и св. водою, а это составляет уже лишние хлопоты. Молиться же у старообрядцев прямо на образ св. иконы, без стекла и занавески, принято потому, чтобы молитва была на виду перед иконой, иначе изображённый на иконе не увидит и не услышит молящегося: молитва ударится о стекло и тут останется, не принося никакой пользы молитвеннику.

Раскол в Голяевку занесён из с. Поима, Пензенской губ. Поим – гнездо раскольничьих сект. «Во время оно», в 40-х годах прошлого столетия, с котомкой за плечами, пешочком, с подогом³¹⁶ в руке, шёл из села Пойма в Саратов раскольник, заплутался и попал в с. Голяевку. Странника приняла зажиточная семья братьев Прозоровых; они кормили его, ублажали, а последний наговорил им, что спастись «по церкви» нельзя, что в церкви этой давно уже Никон патриарх всё перевернул по-своему: ввёл новую веру, новые книги поставил для богослужения, щепотью велел всем молиться и пр. и пр. Прозоровым и др. мужикам всё это было новостью, ничего подобного доселе они ни от кого не слышали. И запало на сердце их это научение странника, да так вошло оно и крепко всосалось в плоть и кровь их, что голяевцы тут же, не выпуская его из хаты, приступили к нему вплотную и общим голосом сказали ему: «скажи же, Божий человек, – где путь Христов? Мы – тёмные люди! Научи нас, как идти по Божьему следу, да очищаться от грехов. Мы не желаем жить в бездне греховной и в ереси пребывать»... Странник паки отверз уста свои и начал пространно и пунктуально доказывать им, что истинная спасительная вера Христова находится только у одних старообрядцев беглопоповской секты, а остальные все народы погибают и находятся в когтях диавола. В эту, указанную им, веру братья Прозоровы и перешли, а за ними пошли и все другие слушатели странника – проходимца и братьев Прозоровых.

Событие это было так давно, что из современных старообрядцев с. Голяевки не все и знают это начало своего раскольничества. Это и немудрено, потому что многие старики уже умерли, другие родились и выросли уже в расколе и даже расплылись по разным другим верам, считая первую менее святой и спасительной, чем та, которую они сами нашли и в которой определились.

Старший из братьев Прозоровых – Евфим деятельно старался увеличить число своих последователей: он устроил при своём доме моленную, завёл начётчиков и с помощью их пропагандировал раскол в с. Голяевке между православными. А чтобы скрыть свою преступную деятельность, так как время было тогда строгое и Евфим Прозоров мог быть преследуем за свою пропаганду со стороны полиции и местного причта, то он решил усыпить местных властей и с этой целью вошёл с ними в ближайшие отношения. Он приглашал священника и др. властей к себе в дом, всячески угощал их, помогал им деньгами и пр. и пр.; нередко Евфим и сам угощался у священника, особенно в большие праздники, например, – Рождество, Пасху, престольный день и т. п., считая это своё временное оскверненье у попа необходимым для целости и роста своего раскольнического общества. Усыплённые таким путём местные власти молчали и смотрели на Евфима и его раскол сквозь пальцы, считали его безвредным; а раскол, благодаря секретной и энергичной деятельности Евфима, всё рос и множился с каждым годом; из Голяевки он перешёл в соседние деревни, так что в короткое время Евфим основал довольно порядочное общество раскольников, во главе которого и стал, как попечитель и руководитель оного. В его моленной стали уже крестить детей, совершать исповедь, сводить молодых людей на брачную жизнь, погребать умерших и пр. и пр. Требы правил выбранный Евфимом старик, что дозволяется у беглопоповцев совершать и простецу на основании общего правила у раскольников: «нужды ради, не сущу священнику, и закону пременение бывает». Беглый священник и теперь ещё не для всех близок, а в то время и подавно его не могли видеть старообрядцы, и особенно в глухих местах. Так не оставаться же без крещения! Не жить же и молодому человеку в зрелом возрасте одиноко, без семьи, бобылём. Эти 2 тайны – крестить и брачить не терпят отлагательства, требуют своевременного их совершения, и Евфим Прозоров скоро вывел своё общество из этой нужды, поставил наставника для совершения этих треб. Касательно же исповеди, погребения умерших, то грехи кающихся писались на бумажке, передавались наставнику, последний отдавал их Евфиму, а сей, с должным приложением злата и серебра, взятого, конечно, от кающегося, отправлял (если только отправлял взятое, а бумаги не сжигал), по его словам, по местонахождению, к беглому попу, через известного в том месте купца-попечителя раскольнического общества и моленной. Таким образом грехи кающегося проходили сквозь строй целого ряда раскольничьих заправил; но достигали ли эти «греховные записки» своей цели, ведает один Бог. Таким же путём Прозоров препровождал к попу и просьбы своих прихожан отпеть заочно умершего: он брал деньги, писал на записку имя умершего и этим дело кончалось. Ответов от попа никто не спрашивал и не интересовался тем, дошла ли лепта его к попу, и в каком количестве она дошла к нему и пр. Справедливость требует, однако, сказать, что Евфим Прозоров не был скуп на деньги, он не копил себе состояния, а всячески старался добыть и привести в Голяевку беглого попа, чтобы с его приездом окончательно покорить всю Годлевскую волость и всё население православных перетащить в свою веру; но желание его так и не осуществилось: куда он ни обращался – в Вольск, Хвалынск, Саратов, Поим, всюду преследовали его неудачи и попа не давали ему. Так Прозоров и не добился попа и голяевцы всё время жили без него.

* * *

Но вот прошёл слух, что в Австрии, в селе Белая-Криница образовалось повое истинно-древнее священство и что ставленники этой иерархии появились уже в России и служат попами и архиереями и многие беглопоповцы приняли их, как законных архиереев и попов. Весть эта, дойдя до Голяевки. сильно всполошила Евфима Прозорова и он тотчас решил заимствовать себе из Белой Криницы священство во всех 3-х степенях церковной иерархии, чтобы Голяевка ни в чём не нуждалась и имела всё своё и к другим людям не обращалась. Он навёл справки, собрал все данные и отрядил четырёх своих сыновей, дав им денег и указание, как добраться до границы Австрии и к кому обратиться там, чтобы их секретно перевели через пограничную линию и доставили в Белую Криницу. Времена тогдашние были строгие, предприятие подобного рода могло окончиться плачевным образом, но старик Прозоров ни минуты не раздумывал и подбодрял своих детей держать себя смелее и храбрее. Он наказал одному холостому сыну получить архиерейство, другому сделаться архимандритом, а 2-м последним, как семейным, одному получить дьяконство, другому сделаться священником. Словом, старику Прозорову хотелось создать свою собственную и родную иерархию в своём селе, чтобы никому после этого не кланяться, и ни с чем не обращаться и никакой духовной нужды более не испытывать, как это было. Замыслы у старика были глубокие и основательные. Одного только боялся отец Прозоровых – это ареста детей на границе. Этим арестом уничтожилась бы вся его затея и старание обеспечить свой раскол своим вечным священством. В виду этого последнего старик Прозоров и сам хранил в глубоком секрете посылку своих детей в Австрийские пределы, и детям наказывал молчать о сём, а говорить, что они идут на заработки к одному богатому христианину и в далёкое место и на долгий срок. А чтобы придать этому вид правдоподобности старик выдумал имя и фамилию лица, название города, куда ехали якобы его сыновья, и с женатыми послал их семейства. Последние, конечно, только связали путников, во многом мешали им и стесняли путешествие их, но старик находил, что оставлять жён без мужей неудобно. У него и тут был свой взгляд: где муж, там должна быт и жена, и дети. Прозоровы отправились в путь-дорогу. Долго они не давали о себе никаких вестей и старик не знал, где они и что с ними сталось. А между тем с ними случилось то самое, чего так боялся старик Прозоров: на границе их арестовали и этапным порядком погнали домой. И дорога, и тюрьмы так повлияли на детей старика, что все они умерли в разных острогах по дороге и в село Голяевку вернулись только 2 снохи и внуки старика. Смерть сыновей³¹⁷ и неудача предприятия сломили здоровье Евфима Прозорова, он свалился, тяжко заболел и умер, благословив сына оставшегося при нём Антона быть управителем общиной раскола.

Антон был совершенною противоположностью своему отцу. Умерший старик Евфим был кроткого характера, тихий, спокойный, рассудительный, хотя и увлекавшийся разными мечтами; радея о расколе, он тонко и хитро вёл политику и с властями, и православными, памятуя библейское изречение: «ухлеби врага твоего» и другое, апостольское: «искупующе время, яко дние лукави суть». Антон был крутой человек, с злобой и яростью относился он к православию, двоиться не умел и шёл всегда напролом. У него не было компромиссов. Православное духовенство он принимал только в праздники и в другое время не знал его и не дружил с ним. Да и в годовые праздники он принимал его не по-отцовски, из дружбы и уважения к власти, а просто потому, что так было заведено отцом его и ломать сего обычая ему не хотелось, тем более, что из этого принимания духовенства в праздники Антон извлекал ещё пользу для раскола: он нарочно подпаивал духовенство, заводил речь о старообрядческих догматах, с чем причт совершенно был незнаком и это доставляло ему и др. старообрядцам, которых он нарочно приглашал к этому случаю, велие торжество и успокоение их сердца. После такого приёма духовенства Антон обычно имел у себя приращение общества на счёт православия.

На долю Антона выпало перевести своё общество на сторону принявших австрийскую иерархию: прежнее беглопоповское учение и веру, что церковь может быть и без архиереев, с одними попами, он оставил и соединился с старообрядцами соседнего села Пяши (Засецкое тож) и пристал к их попу Ивану Фомичу Моисееву, который до этого был немудрячим сапожником в Пяше, и который охотно променял шило и дратву на поповство в среде австрийских. Своего отдельного попа Антон Прозоров не пожелал иметь, опасаясь, как бы он своим саном не затмил его положения в обществе старообрядцев и не подорвал авторитета, которым Антон весьма дорожил. Поэтому и попа Ивана Моисеева он приглашал в Голяевку только в нужных и редких случаях, таких, где не страдало его личное самолюбие, а расколу предстояло торжество и развитие: наприм., служба в праздники, где доход всецело оставался содержателю моленной, а служба попа только усиливала этот доход.

Насколько Антон был предан расколу, настолько же он отличался распущенностью своей жизни. Отец Антона вёл строгую благочестивую жизнь; никаких излишеств он не позволял себе, Антон, напротив, любил пображничать и в этом случае почваниться, поломаться над старообрядцами, выдавая себя единственной опорой их общества. Кроме этого, он был особенно склонен к женскому полу и окружил себя разными певицами, читалками, которые, между прочим, во время его кутежей, пели ему догматики и разные стихиры, и ублажали его кантами и пением ему «многая лета». К Антону вошли в доверие 2 крестьянина Михаил Марщаков и Данила Рыкшин. За это старообрядцы прозвали Антона «трёхглавым змием», а за любовь к женщинам – «махметом турецким». Триумвират этот просуществовал до смерти их. Замечательно, что Антон и Михаил умерли как-то одновременно.

По смерти Антона власть его в расколе перешла к сыну его Аникею Антонову Прозорову, который утвердился в этих правах и стал действовать самостоятельно. Его положению позавидовал сын Михаила Марщакова – Кузьма. Последний не пожелал пресмыкаться у Аникея и изображать у него роль исполнителя; он сам пожелал быть главой секты и таким же, как и Аникей. Началась ссора между Кузьмой и Аникеем, дошедшая до того, что Кузьма перестал ходить за службу и возмутил общество, наговорил ему об Аникее всякой всячины. В обществе заволновались, зашумели, произошёл раскол: прежнее единое общество раскольников разделилось на два, – одна партия признала своим главой Кузьму Марщакова, а другая осталась верной Аникею Прозорову. Кузьма также устроил в своём доме моленную и завёл соответствующий штат служителей при ней, как мужчин, так и женщин. В селе стало 2 моленных, и 2 главы двух уже обществ.

Аникей и Кузьма оба повели жизнь довольно соблазнительную, нисколько не стесняясь людей, во главе которых они стояли. Оба они крепко пьянствовали, дрались с жёнами, которые также напивались водки, как и мужья их. Многие старообрядцы скорбели о сём, тем более, что пример главарей был заразителен для молодёжи. Прежняя суровая, внешне благочестивая жизнь стала отходить в область предания. Ввелось чаепитие с сахаром, а то и другое считалось поганым иноземным произведением язычников. От непорядочной разнузданной жизни две жены Аникея вскоре умерли, и он женился в 3 раз; овдовел и Кузьма и женился во 2-й раз. Между тем оба они правили церковную службу с кадилом и возгласами, как попы. Аникей даже крестил младенцев, отпевал покойников, освящал воду на Богоявление и пр. Старообрядцев возмущало это; они роптали на Аникея, говорили: «троеженец, а берётся за святые дела». Зазирал в этом Аникея и Кузьма Марщаков, заведший при своей моленной особого наставника, который правил за него все требы. К довершению этого Кузьма и Аникей часто ссорились между собой, ругали друг друга площадными словами и не раз дрались даже церковными книгами.

Вообще непорядки были большие и народ роптал на своих главарей.

Мисс. свящ. К. Попов

(Окончание следует).

(Из беседы со штундистами о молитвах за умерших).

Было тихое, ясное утро Радуницы. Солнце золотило лучами окрестности. Кой-где на небе ходили волнистые, белые облачка. В природе стояло какое-то особенно торжественное спокойствие. Зелёным ковром расстилались в отдалении поля; задумчиво стояли деревья, едва успевшие покрыться в первую зелень листвы, шептал ветерок – во всём чувствовалось неслышное дыхание молодой весны... В Красном Кутке уже окончилась обедня, и народ весь вышел на кладбище. Угрюмое кладбище словно ожило. Оно всё пестрело народом. И стар, и млад, мужчины, женщины, девушки и дети там и сям, в разнообразной пестроте нарядов, рассыпались по родным могилкам. Всем хотелось помянуть отцов своих и братьев. На лицах тихое спокойствие. В тёплом воздухе ясно слышалось пение служащих. „Вечная память, вечная память, ве-ечная память” – доносилась с кладбища священная песнь, и с нею разливались над могилами и привет, и любовь к почившим. И сколько смысла в этой священной песне!.. Вот могилы, заботливо обложенные зелёным дёрном, вот давние, с почерневшими, пошатнувшимися крестами, а вон совсем забытая, без креста, от времени сравнявшаяся с землёй; но слова священной песни, как дыхание весеннего воздуха, одинаково несутся ко всем здесь почившим... Какой это святой и благочестивый обычай – поминовения усопших! Молясь о почивших, мы самым делом исповедуем, что и они живы перед Господом, предстоят Ему и ждут от Него последнего суда, и движимые любовью к ним, исполняя заповедь апостола „молиться друг за друга“, мы просим Бога, чтоб Он был милостив к ним и облегчил их участь. Что-то скажут нам сейчас штундисты в оправдание своего холодного и безучастного отношения к умершим?..

На дворе так тепло, что беседовать удобнее всего будет здесь же, на зелёном взгорье, под открытым небом близ кладбища. Вот только – подождать, когда будут расходиться с кладбища, а тем временем подойдут и сектанты.

Часа через два народ стал собираться. Стали подходить и штундисты. Сперва – новенькие – женщина с мужем, жившие на заработках в Екатеринославе и там познакомившиеся с новой верой; потом – ещё трое, давнишние: средних лет худенький и испитой Харитон, совсем ещё молодой, безбородый парень Федосей и „старший брат“ Никита, нарочито прибывший из соседнего хутора поддержать своих братьев. Все трое круглый год живут в Харькове по плотнической части и соединены самыми живыми связями с тамошней штундистской общиной. Никита был мне уже знаком по беседам; мужик он несговорный, упорный; упрямая штунда нашла в нём себе достойного последователя.

Поставили столик. Штундисты стали против. Плотным кольцом окружили меня православные. Я объявил, что беседовать будем о молитвах за умерших, и для начала попросил пропеть молитву Господню. Все, как один, обнажили головы, обратились на восток и тихо, не спеша, сначала неуверенно и робко, потом дружнее и смелее, с заметным умилением и душевным подъёмом, запели – „Отче Наш“. Сектанты не принимали участия в пении молитвы Господней. Они стояли молча, неподвижно. Никита переминался с ноги на ногу, не желая показать ни малейшего смущения. Ему уже не впервой глумиться над молитвой православных. На прежних беседах он при пении молитв стоял спиной к иконам...

Разъяснив кратко смысл православного учения о молитвенном поминовении усопших, как выражении любви нашей к почившим, я обратился к собеседникам с вопросом – любят ли они своих усопших отцов и братьев?

– Любить любим, только не молимся, – кратко ответил Никита.

– В чем же показываете вы свою любовь к почившим? – спросил я. Никита на минуту задумался. Среди сектантов произошло небольшое замешательство. Более находчивым оказался Харитон. Подумав, он с уверенностью сказал:

– А вот как любим: мы вспоминаем о жизни и делах почивших, о их кончине и подражаем их вере, как написано в послании к евреям:

„поминайте наставников ваших, которые проповедовали вам слово Божие, и, взирая на кончину их жизни, подражайте вере их“ (Евр.13:7).

– Постой, Харитон, – заметил я. Ведь так любить можно только тех, кто имели крепкую веру, т. е. людей совершенных, праведных, и в прочитанном тобой месте говорится именно о таких совершенных, святых, „наставниках“ веры. Усопших праведников можно любить через подражание вере и жизни. Но чем выражаете вы свою любовь к немощным усопшим братиям, жившим со грехами?

Штундисты опять пришли в замешательство. Я не спешил, с новым вопросом; сектанты молчали, и православные торжествующе ждали ответа. „Что ж, Никита, отвечай что-нибудь; ведь сам назвался!“ – уже приставали некоторые к Никите.

Наконец, обходя мой вопрос, Никита, сохраняя важность, сказал:

– Мы всех любим и всех жалеем; но в Слове Божием запрещено молиться за умерших.

– Где же это запрещение? Прочитай нам его. Послушаем.

– А разве не знаете? В псалме 48-м. И Никита прочитал:

„человек никак не искупит брата своего и не даст Богу выкупа за него“ (Пс.48:8).

Вот видите – разве может человек выкупить человека перед Богом?

– Подождём пока, Никита, делать вывод из прочитанного тобой места. Прежде скажи нам, где же тут запрещение, где тут написано, что не должно молиться за умерших?

– Прямо на строке не написано, отвечал Никита, но выходит по смыслу. Сказано – „не выкупит человек человека“, а стало быть молись, не молись – грехов умершего не замолишь перед Богом.

– Ты слишком тороплив в выводах своих, Никита. Чтобы лучше понять это место, надо прочитать его в связи с тем, что написано дальше. Ты взял только один стих, а послушай, что написано ниже:

„дорога цена искупления души их, и не будет того во век, чтоб остался кто жить навсегда и не увидел могилы... Но Бог избавит душу мою от власти преисподней, когда примет меня“ (Пс.48:9,10,16).

Теперь нам виднее, от чего не выкупит человек человека – от могилы, от смерти, от власти преисподней. Но тут и слова нет о запрещении молитв за умерших. Да такого запрещения ты нигде и не найдёшь в Писании.

– Никита непокойно перелистывал своё маленькое евангельице, потом громко и раздельно прочёл: „человекам положено однажды умереть, а потом суд“ (Евр.9:27). – Вот вам и молитвы! – заключил он победоносно, оглядывая своих и православных; зачем молиться, когда суд Божий над усопшим совершается тотчас же после смерти? В могиле нет прощения грехов. К раю или к аду усопший приговорён уже в первые минуты по смерти!

– В соблазн тебе Писание, – заметил я. Подумай, какую говоришь ты несообразность. Если окончательный Суд Божий, как говоришь ты, совершается над усопшим тотчас же после смерти, то зачем тогда второй суд – страшный при кончине мира? Ведь тогда он был бы не нужен. Не ясно ли отсюда, что суд по смерти, о котором ты прочитал из послания к Евреям, не есть суд последний, окончательный.

– А какой же тут суд по-вашему? – испытующе спросил Никита.

– Если хочешь знать истину, то по верованию церкви православной тут, Никита, разумеется предварительный суд Божий, частный. На нём Бог не говорит усопшему своего последнего приговора. Последнее слово Он скажет всем только при кончике мира, на втором своём страшном Судище. Небось знаешь, как суд этот описан в евангелии. Прочитаем: Мф.24:29–31; Лк.21:25. Мф.25:31–34,41,46.

– Так вот, Никита, когда будет последний Божий суд – при кончине мира. Только тогда будет поздно молиться. А пока суда этого нет – мы надеемся на милосердие Божие и дерзновенно молимся о прощении грехов усопших.

Православные с умилением слушали евангельское изображение страшного суда; некоторые сокрушённо вздыхали. Сектанты тоже как-будто попритихли и с беспокойством посматривали на Никиту, поджидая выручки. Но Никита потерял уже уверенность. Чтобы сказать что-нибудь, он совершенно неискренно заметил:

– А нам думается, что этот суд страшный, о котором вы сейчас прочитали, будет только над живыми, кои в теле доживут до кончины мира. Про усопших же тут ничего не сказано. Над ними, думаем мы, суд уже сделан вскоре по смерти.

– Нет, Никита; суд страшный при кончине мира будет для всех – для живых и для умерших, и ты явно идёшь против Писания. Разве забыл, что писал об этом Ап. Павел:

«всем нам должно явиться пред судилище Христово, чтобы каждому получить соответственно тому, что он делал, живя в теле, доброе или худое» (2Кор.5:10).

Да и Христос не Сам ли ясно говорил об этом:

придёт время, говорил Он, «в которое все находящиеся во гробах услышат глас Сына Божия и изыдут творившие добро в воскресение жизни, а делавшие зло в воскресение осуждения» (Ин.5:28–29).

А вот послушай, как сказано о том в Откровении:

«увидел я – говорит Тайновидец – великий белый престол и Сидящего на нём... и увидел я мёртвых малых и великих, стоящих перед Богом, и книги раскрыты были и иная книга раскрыта, которая есть книга жизни, и судимы были мёртвые по написанному в книгах сообразно с делами своими. Тогда отдало море мёртвых бывших в нём, и смерть и ад отдали мёртвых, которые были в них; и судим был каждый по делам своим» (Откр.20:11–13).

Ещё ли не ясно отсюда, что и мёртвые восстанут на судище Христово?

Итак, не нужно смешивать суд частный и суд всеобщий; частный наступает для каждого тотчас же после смерти, а всеобщий будет только при кончине мира; частный суд не окончательный, а только предварительный, второй же суд – последний и решительный. После второго окончательного суда нет милости, но после первого возможно облегчить участь умершего молитвенным ходатайством церкви.

Никита готовил новые возражения. – Так по-вашему – возразил он снова – прощение грехов возможно и в могиле?

– Да, возможно. Сам Спаситель дал нам в этом твёрдую уверенность. Он Сам ясно учил, что грехи прощаются не только в жизни сей, но и там, за гробом, в жизни будущей.

«Если кто скажет слово на Сына Человеческого – сказал Он однажды – простится ему, если же кто скажет на Духа Святого, не простится ему ни в сём веке, ни в будущем» (Мф.12:32).

Отсюда ясно видно, что в веке будущем, за гробом, не простится только один грех – восстания на Св. Духа, прочие же грехи все могут быть прощены по молитвам церкви за усопших, по силе неизреченной милости Божией.

– Этак вы, пожалуй, и из ада в рай всех переведёте своими молитвами, – лукаво заметил Никита.

– Не изумляйся, Никита. Господь силён вывести и из ада, кого захочет. Он „умерщвляет и оживляет, низводит в преисподнюю и возводит” (1Цар.2:6). И те, кои умерли в покаянии и вере, и сокрушённо сознали свои грехи, могут по молитвам церкви облегчить свою участь за гробом и удостоиться райских блаженств. Только усерднее надо молиться за них.

– Ну, тогда разъясните нам притчу Спасителя о богатом и Лазаре. Вы хотите молитвами из ада в рай возводить усопших, а в притче прямо сказано, что между раем и адом пропасть великая утвердилась – и Никита прочитал сначала всю притчу, потом отдельно, с особенным ударением и повышением голоса слова Авраама к богатому:

«между нами и вами утверждена великая пропасть, так что хотящие перейти отсюда к вам не могут, также и оттуда к нам не переходят» (Лк.16:26).

– Видите, между раем и адом пропасть непроходная; как ни старайтесь, а вам не перейти её!

– Да, друг, мы не отрицаем, что между раем и адом утверждена великая пропасть и что „хотящие перейти” эту пропасть собственными силами, сами не могут этого сделать. Об этом только и говорится в притче. И мы, православные, не думаем, что усопшие переходят из ада в рай собственными силами. Мы веруем, что переход этот возможен только по молитвам верующих, силой Божией, через ходатайство вселенской церкви. Велика пропасть между адом и раем, но не непроходна. Сошествием во ад, изведением из ада пленников, Господь Иисус Христос разрушил мрачные затворы ада, как бы проложил путь из ада в светлое царство Бога Отца (1Петр.3:18–19,4:6). Теперь он получил от Отца как бы „ключи от смерти“ ада (ср. Апок.1:18) и может отверзать выход из него для душ умерших по молитвам верующих. „Всё, чего ни попросите в молитве с верою, получите”, сказал Спаситель (Мф.21:22) и тем дал нам дерзновение молиться и о том, чтобы Он по благой воле своей облегчил участь умерших с покаянием.

Собеседники были крайне недовольны, что притча так ясна, между тем возразить что-либо они не имели, и были в раздумья.

– Вы всё повернёте по-своему – недовольно заметил Никита. Вольно вам толковать-то. Вот кабы прямо от Писания вы нам указали, где заповедано молиться об умерших, тогда и мы стали бы молиться.

– С Божией помощью укажу вам и прямые свидетельства за молитвы об умерших, но ведь пока мы говорим только о том, что в Слове Божием нигде не запрещено молиться об умерших, как думали вы утверждать в начале беседы. Сколько ни читали вы мест из священного писания, в них нигде нет запрещения молитв об усопших. Так где же нашли вы это запрещение? Прочитайте нам его...

– Допустим, что ясного запрещения нет, сказал Никита, – но нет и заповеди молиться. Вот если бы вы заповедь нам указали! – Да. заповедь, заповедь! читайте нам заповедь! – подхватили сектанты.

– Хорошо; перейдём теперь к указанию прямых свидетельств. Прочтём из книги Маккавейской, слушайте, что написано: в 2Мак.12:39,40,42:43,45.

Итак, благочестивый Иуда и воины молятся за умерших, „да изглажен будет содеянный грех“, посылают денежный сбор в Иерусалим на поминовение душ их – как раз делают то же, что делаем и мы православные при поминовении усопших. И писатель книги Маккавейской замечает при этом, что Иуда поступил „весьма хорошо и благочестно“ (ст. 43) и что мысль Иуды о молитве за умерших была мысль „святая и благочестивая“ (45). Всё это не ясно ли говорит нам о том, что ещё в ветхозаветной церкви обычай молиться за умерших почитался святым и благочестивым? В этом примере для верующих должна содержаться и заповедь; ибо если слово Божие обычай молиться за умерших называет святым и благочестивым, то не должно ли и нам держаться этого обычая? Сам апостол сказал: „хорошего держитесь“ (1Фес.5:21).

Никита не возражал. Вместо него возразил Федосей. – Это место, сказал он, вы прочитали из книги неканонической; мы не принимаем неканонических свидетельств.

– А кто сказал вам, Федосей, что Маккавейские книги неканонические? Где об этом написано?

Федосей был в затруднении.

– А разве я ошибся, – переспросил он, уклоняясь от вопроса.

– Не ошибся. Федосей. Книги Маккавейские действительно неканонические. Но ведь деление библейских книг на канонические и неканонические установлено только преданием православной церкви, а вы это предание отвергаете. Ведите, как вы сами себя путаете. Отвергая предание, сами пользуетесь им, когда вздумается. В делах веры так поступать – греховно.

Сектанты Неловко молчали. Православные делали на их счёт шутливые замечания.

– Нет, брат Федосей, спокойно заметил Никита Федосею, выпутываясь из затруднения, – про то не будем спорить; слово Божие всё одно, и Маккавейские книги мы также почитаем священными. Но ведь этот пример из ветхого завета. Вот кабы из нового нам указали! И Никита снова обратился ко мне.

– Хорошо; укажем и из нового. Вот апостол Иаков прямо заповедует: „молитесь друг за друга“ (Иак.5:16).

– Да это про живых сказано, – в несколько голосов зашумели сектанты. Вы нам об умерших читайте!

– Нет, друзья; не про одних живых сказано в заповеди апостола, а и про умерших. Ибо и они живы перед Господом; у Бога все живы (Лк.20:38); Он не есть Бог мёртвых, но живых (Лк.20:38). И как Сам Он не различает умерших от живых, но равно всех считает своими (Ср, Рим.14:8), то и мы в молитвах своих не должны забывать умерших, а равно молиться о них, как и о живых.

– Всё-таки прямо тут не заповедано молиться об умерших, – заметил Никита.

– Ты требуешь, Никита, невозможного. Ты хочешь, чтоб вся жизнь церкви в мельчайших подробностях определялась прямыми заповедями по букве. Но таких заповедей в новом завете всего наперечёт. Заповедями по букве жили только люди ветхого завета. Там на всё были заповеди, на всё – закон: „заповедь на заповедь, закон на закон” (Ис.28:10). Но мы, люди нового завета, „служители не буквы, но духа” (2Кор.3:6) и должны руководствоваться не прямыми только заповедями от строки, но более всего – духом и смыслом писаний. И большинство заповедей нового завета даны нам в непрямой и сокровенной форме, чтобы мы сами выводили их для себя из духа и смысла писаний. Буква убивает, дух животворит (2Кор.3:6).

– Да, верно – буква убивает, подтвердил Никита, и мы живём не буквой, а духом.

– Зачем же требуете вы буквы в рассуждении о молитвах за усопших? Духовным это непристойно.

Сектанты не возражали больше.

Я сделал заключение. Пением символа веры закончилась беседа. Мирно стали расходиться православные. Сектанты пошли особняком.

Свящ. В. Шевалеевский

В светских журналах за последнее время не мало отводится места произведениям, имеющим интерес деятелей нашего внутреннего миссионерства. Наше внимание останавливают на себя с этой стороны в январской книжке Русского Вестника повесть „На пороге века“ Г. Ярота (стр. 176–243) и „О неправославных христианах в России“ Г. Красножена (стр. 79–120). Остановимся на первой.

В краткой, но полной глубокого интереса, повести „На пороге века“, автор задался целью изобразить современное положение вещей во Франции: неверие, социал-демократические воззрения рабочих на „рабочий вопрос“, жалкое положение церкви и католического духовенства среди своей паствы, падение семьи и проч., причём попутно проводит небольшой и несложный роман молодого патера, заканчивающийся, впрочем, торжеством духа над увлечением плоти. Как видите, для 67 страниц печатного текста – не мало задач; но не смотря на это и на сухость предмета подвергаемого исследованию, о существе социалистических тенденций и доктрин, назревших на пороге XX столетия, к которым – кстати сказать – автор относится с заметным осуждением, входя через посредство одного из действующих лиц повести в оценку истинных стимулов насаждения и расцвета социализма среди рабочих масс, – повесть читается не только легко, но с захватывающим интересом и достигает своей цели: прочтя её, вы выносите довольно законченное впечатление о современной жизни во Франции, или по крайней мере в той части её, которая прилегает к Пиренеям.

Фабула повести очень несложна. Перед читателем небольшая деревня Антиньян, расположенная в гористой и живописной местности близ Пиреней, с маленькой бедной церковью и небольшой фабрикой деревянных изделий. Приходским священником в этой деревушке состоит молодой патер Бенуа, только что получивший антиньянский приход, глубоко религиозный по природе, одушевлённый наилучшими намерениями без клерикально-католической узкости, готовящийся горячо приступить к своему делу. Патер Бенуа мало ещё знает жизнь с практической её стороны: он знает пороки гордости, корысти, любострастия, в их безличной, алгебраической отвлечённости. Ему известно, что кроме этой старой, как мир, гидры пороков, современность носит в себе ещё нового ужасного дракона – безверие. Он понимает, что служение добру – нелёгкое дело, но чувство, воспитанное долгими молитвами, давало ему смелость, и он с юношеской отвогой глядел вперёд.

Управляющий фабрикой Брен имеет жену Мадлену, красивую молодую женщину, которую страшно ко всем ревнует и не без основания... так как m-me Брен поддаётся иногда увлечениям непозволительного характера, отстаивая, впрочем, перед мужем во что бы то ни стало свою непорочность и чистоту.

Семейная драма завершается тем, что Мадлена бросает мужа и исчезает куда-то. Между тем, рабочие фабрики, руководимые некоторыми вожаками, из числа которых особенно выдаётся итальянец Джиакомо, требуют от управляющего увеличения платы и уменьшения рабочих часов; неудовольствия их постепенно переходят в волнение, а последнее разрешается, как раз в день ухода от мужа m-me Брен, поджогом фабрики и вообще открытым бунтом, причём для усмирения рабочих требуется войско!

Центральной фигурой в повести является патер Бенуа, со всеми его неудачами в пастырском служении, которое он полагал главным образом в постоянном воздействии на свою паству живым словом, живым поучением о христианских морали и добродетели. Проходит ли он в воскресный день, после совершения мессы в почти пустой церкви, мимо деревенского кафе, „этого храма новомодного культа плоти“ (стр. 237), наполненного множеством ранних посетителей, он, несмотря на насмешливое по отношению к нему настроение этой публики, завязывает разговор на свои излюбленные темы; видит ли он тринадцатилетнего сорванца Марселя, сына мэра, мучащего пойманную птицу, он уже восклицает: „что вы делаете? как вам не стыдно мучить несчастного орлёнка?“ и, не откладывая ни минуты, идёт к школьному учителю и к отцу молодого мучителя, говорит о замеченном случае детской жестокости, об уверенности детей, что в школе нет беспристрастия (так-как в то время, когда в разговоре с сыном мэра он пригрозил последнему хорошим нагоняем учителя, он услышал из уст восьмилетнего мальчугана, товарища Марселя, замечание – в роде того, что сын мэра может считать себя свободным от каких либо школьно-воспитательных репрессий), и вообще о печальном положении родного образования, „которое не хочет бороться с ростом очевидного народного одичания“ возникает ли среди рабочих фабрикой брожение и они требуют увеличения платы и уменьшения рабочих часов, патер Бенуа является добрым посредником между ними и управляющим... Но везде, там и здесь и в последнем случае, доброму и почтенному патеру приходится получать только резкий отпор и грубую насмешку. Наиболее характерным во всех этих столкновениях, для обрисовки современного состояния французского общества, являются те реплики, которые подаются оппонентами ревностного патера.

Так – в кафе на его замечания, что в божественных заповедях сказано: шесть дней – труду, седьмой молитве, раздаётся резкое замечание маленького брюнета итальянца Джиакомо. – Э-э! Отправляйтесь-ка лучше с. этими проповедями к счастливцам; они шесть дней служат золотому тельцу, пусть уж на седьмой, для разнообразия, приходят к вам.

В старину – замечает патер – слово истины интересовало не одних счастливых...

– В старину было другое дело. Тогда и проповедники были другие... Теперь на амвоне иной раз можно видеть такого толстяка, что ему бы в пору быть в пивной за прилавком.

– Ха-ха, обрадовался Игнас. – В роде патера Гильома в Аврикуре!

– Или аббата Антонио в Приньяке!.. Или каноника Бажо! – захохотали в толпе.

– Да, – продолжал Риноберг, – и притом, вообще, все эти парчи, золото, тиары, брильянты!..

– Позвольте, друзья мои, – возразил Бенуа, преодолевая в сердце скользнувшую спазму грусти, – не надо судить по внешности. Я лично знавал толстяков с более чистой, бесхитростной душой, чем у иной высохшей, быть может, от злости мумии. Что же касается до парчей и золотых риз, то ведь это дары благочестивых людей. И ничего в этом нет дурного. Разве каждый из вас не старается украсить, положим, рамку для любимого портрета?

– Так-то так, – промолвил Ригобер, – да речи-то ваши устарели. Всё-то смирение, терпение, да загробные обещания, а жизнь ставит ребром вопросы о борьбе за кусок хлеба.

А вот эпикурейский оттенок современной мысли:

В продолжение всего разговора рабочих с патером в дверях кафе стоял молодой человек Гаспар Ландри местный лесничий. Когда Бенуа отошёл от решётки, Ландри также оставил кафе и быстро догнал патера.

– Здравствуйте, г. аббат, – сказал он. – Вы, конечно, собираетесь миссионерствовать? Предупреждаю, вам придётся действовать в „стране неверных”. Это не старинные баски Пьера Лоти. Тут фабрика, вблизи железная дорога...

– Здравствуйте, господин Ландри, – ответил Бенуа. – Да, да, печальные сумерки очень сгустились в начале нового века... Не знаете ли, кто этот человек, в чёрной шляпе и с иностранным акцентом?

– Как же! Это синьор Джиакомо, – он рисовальщик на здешней фабрике... Замечательная личность. Не одну сотню фабрик он пересчитал и нигде не нашлось места, приличного его достоинствам. Он путается в рядах четвёртого сословия, хотя по духу принадлежит к пятому. Он вполне годится в председатели необутого, голодающего человечества.

– И жаждущего?

– И жаждущего, о да! ещё ни раз не удавалось наполнить до краёв этот, казалось бы, маленький, но бездонный бочонок. Во всяком случае синьор Джиокамо – капелька той волны, которая грозно надвигается на человечество.

– Господь милостив. Велики были египетские казни, а не одолели Израиля.

– Об Израиле не беспокойтесь, он не погибнет, а вот другим народам придётся, пожалуй, круто... Ну, да не в том дело. Я только хотел посоветовать вам по дружбе, оставьте бесполезные проповеднические опыты.

– Это мой долг.

– Оставьте. Вы только испортите себе жизнь.

– Разве жизнь не есть исполнение долга?

– Эх, какой вы!.. Бросьте старые прописи. Человек живёт один раз и нужно, чтобы жизнь прошла, по возможности, как праздник. Ваши благочестивые иллюзии создают только мучеников... А иногда и мучителей. Вдумайтесь в дело хорошенько. Человек влетает в жизнь и вылетает из неё. В сущности, у нас нет ни прошедшего, ни будущего. Только один миг настоящего. Какое вам дело до места кратковременного пребывания и до случайных сожителей? Ведь мы всё равно, что на железнодорожной станции. Разве не глупо, в ожидании поезда, который вот-вот умчит нас прочь, входить душой в жизнь вокзала, которого мы больше не увидим, в жизнь людей, с которыми мы больше не встретимся? Нет вам больно, извольте видеть, что начальник станции получает мало жалованья, что сидящий рядом пассажир страдает зубами, что сторож недостаточно благочестив! Вы набиваете себя неприятными впечатлениями, вы тянетесь с советами, надоедаете, мучаетесь, мучаете! Глупо!

– Но, дорогой господин Ландри, – возразил Бенуа, улыбаясь, – ваша философия может привести к ужасающей праздности и скуке.

– О, не беспокойтесь! Человеку достаточно хлопот со своей собственной персоной. Я, например, собираю мёд, как пчела, и не замечаю дня.

– И вы довольны?

– Довольнее многих.

– И не бывает у вас минут тоски?

– Ничего. У меня есть против этого средство: я пью.

– Как пьёте? – не понял патер.

– Так, пью. Пью вино, пиво, абсент, ликёры, пью всё, кроме воды. И вино действует на меня великолепно. Ещё при совместной жизни с женой, в случае супружеской размолвки, я, бывало, сейчас же беру шляпу и бегу в кафе. Возвращаюсь, нагруженный вином по уши, весёлый, совершенно забывший о ссоре. И жена довольна. Ей не нужно дуться, выдерживать роль, потому что нелепо препираться с пьяным.

– Где же ваша жена?

– Она в Бордо и, как слышал, устроилась очень недурно... Мы разошлись. После пламенной любви, наступило, как это частенько бывает, охлаждение. Всё равно, как фейерверк: сначала яркая золотая нить в полнеба, а затем, хлоп – и обгорелая палка! Многие продолжают тянуть лямку лжи, вражды, а мы пожали друг другу руки – и в разные стороны.

– Так просто?

– В жизни нужно как можно меньше мудрить. Надо иметь лёгкий дух, лёгкое сердце. Так-то, дорогой аббат. До свидания. Переходите-ка в мою веру.

В другом месте, в разговоре со школьным учителем, к которому патер Бенуа зашёл сообщить о жестокости Марселя в известном уже читателям случае с орлёнком, бедному патеру приходится выслушать целую отповедь о государственном значении предпринятых мер против „клерикализма конгрегаций и других подобных штук“; Бенуа возражает:

Франция напрасно отворачивается от религии. Религия даёт миросозерцание, которого без религии у вас нет. Конечно, науки весьма почтенны в своей сфере, но все они обрываются на полуслове, лишены высшего, объединяющего синтеза. Они молчат и осуждены на молчание своей сущностью относительно многих вопросов, которыми люди не перестанут задаваться... Ах, господин Фрюманс, вы слишком поспешили с своей эмансипацией! Вы обессилили самих себя. Вы поставили себя в необходимость давать народу разрозненные, отрывочные знания, без порядка, без системы, без той целостности, которая только и может успокоить ум и душу. Вы возбуждаете интеллективные потребности, но не удовлетворяете их. Вы выбросили на улицу глубочайшие вопросы морали и политики, и эти вопросы, за отсутствием правильного понимания, решаются кое-как. Те стороны души, на которых вы не в силах ничего посеять, сами собой прорастают плевелами. Неужели вы не видите дурного скептицизма, который носится в воздухе и производит повальные заражения? На вас ложится грех и за социальные недуги современности. Ваши немощные „начатки образования“ дают народу вредную иллюзию просвещения. Бедняк, человек четвёртого сословия, пьянеет от ваших рубленных истин, от ваших недомолвок и обмолвок, сливающихся с науськиванием сознательных и бессознательных софистов. Он впадает в жалкое тщеславие, в грустное фанфаронство. Вы бессильны показать ему небо, и он преисполняется низменными инстинктами, завистью, озлоблением, он разражается угрозами против буржуазии, собственников, армии, правительства. – Вы не научили его отличать чёрное от белого, и он считает законными средствами действия – грабёж, поджог, убийство.

Помолчав минуту, патер продолжал:

– Ах, господин Фрюманс, едва ли было когда-нибудь время более печальное, более немощное духом!.. Нет, вы слишком поспешили отвернуться от нас! Ведь вам решительно нечем заменить наше мировоззрение. Вы ровно ничего не прибавили к евангельскому учению. Ваши теории относятся к нашему credo, как... копии с картин Рафаэля, сделанные рукой варвара. Даже те новейшие, разрушительные учения, которые одних ужасают, а других воспламеняют, разве они не представляют собой только вопиющие, бессмысленные извращения наших идей?.. Ну, что вы можете преподать своим ученикам о морали? Вы выдвигаете против порока и преступления кару закона? Но ведь это мораль зверинца! Вы будете говорить о нравственной гигиене, об умелом управлении потребностями? Но ведь это – плоское благоразумие, уравновешенный эгоизм. Где тут авторитетность нравственного закона? Где стимулы к великому и благородному? Ваше учение не даёт человеку власти над страстями. Тут всё, равно, что советы медицинской гигиены не объедаться, не пьянствовать, если хочешь быть здоровым и долго жить. Но если мне приятнее пьянство и дебош, чем долгая, здоровая, пресная жизнь? Гигиенисту в таком случае остаётся только развести руками. Такова и ваша мораль... Ах, вы готовите себе ужасное будущее! Да оно уже и теперь чувствуется. Разве вы не видите вокруг себя озверения, преступности среди молодёжи, наивной жестокости, отсутствия брезгливости к злу, отсутствия ужаса к преступлению, чудовищной слабости мотивировки злодеяний? А эта убогость идеалов, плоскость общественных девизов!.. Прежде человек, готовившийся вступить в общество, старался, так сказать, оправиться, душевно почиститься, подтянуться, теперь же он ломится, как животное в разгороженный сарай, ломится, моралью растрёпанный, с уличной бранью, с легкомысленной, наглой болтовнёй. Прежде писатель скромно приносил к алтарю общего труда плоды своих дум, плоды осторожной критики настоящего и поисков лучшего. Теперь же он выкрикивает свои непродуманные слова и грошовые мысли, точно пьяница в пивной. О, Господи!

Самым интересным и наиболее приковывающим внимание, при чтении повести, является беседа патера Бенуа с управляющим фабрикою Октавом Бреном – по поводу рабочего вопроса.

Отношения между рабочими и фабрикой всё больше обострялись. В виду этого, патер решил однажды вечером пойти к управляющему и попытаться склонить его к смягчению конфликта. Несмотря на то, что Октав принял его довольно сухо, Бенуа тотчас же приступил к делу.

– „Рабочие неспокойны, господин Брен, – сказал он. – Брожение не прекращается, недовольство растёт.

– Да, мне это известно, – раздражённо ответил Октав. – Я приму свои меры. Итальянский бродяга, Джиаконо, уже получил расчёт, хотя всё ещё, как мне говорили, проживает в деревне.

– Вот именно о мерах я и хотел поговорить, господин Брен... Для лечения болезни, прежде всего надо знать её причины.

– Какие же причины? – перебил Октав. – Причина тут одна – распространение зажигательных учений, стремящихся перевернуть вверх дном всё на свете. Науськиванье пролетариата на „гнилые” устои общества.

Он иронически подчеркнул слово „гнилые”.

– Нельзя не сознаться, – возразил Бенуа, – что это общество не безукоризненно. В нём, действительно, есть режущие контрасты между тяжким трудом и возмутительной праздностью, между вопиющей бедностью и бесстыдной роскошью... Нравственные принципы у нас расшатаны, сила нередко переходит в насилие, культ золотого тельца ослабляет чувство долга, чести, патриотизма. Деньги часто окружают ореолом недостойных людей и клеймят презрением хороших. Капиталисты иногда обнаруживают слишком много эгоизма, вступают в соглашения, вредные для общества, создают разные тресты...

– Ах, ты, Боже мой! – воскликнул Брен. – Я прекрасно знаю всё это. Я знаю, что наше общество перепачкано грязью всевозможного мошенничества, шалопайства, пошлости и холопства. Я знаю это и едва ли кто больше меня желал бы выбросить вон всю эту мерзость. О, нам нужна огромная беспощадная метла! Но из этого-то сознания и вытекает моя злоба к нынешним зажигательным учениям. Они мешают очистке, они создают смуту, в которой отлично укрывается всякая нечисть. Где уж там срывать маски фальшивого величия, хватать на месте преступления слишком длинные руки, бить по физиономии зазнавшуюся наглость, плевать на лукавое холопство, когда под все углы общественного здания подкладываются бомбы! Если в доме пожар, то тут уж не до того, чтобы производить ремонт, покраску, побелку, вентиляцию, дезинфекцию... Вот результат нелепых химер, которые проповедуются разными идиотами!

– Если нынешние учения – химеры, – сказал патер, – то мера борьбы с ними совершенно ясна. Нужно раскрыть их ошибочность... Почему бы вам, господин Брен, не объяснить своим рабочим, что внушения, которыми их смущают, не выдерживают здравой критики?

– Вы очень наивны, господин аббат, – саркастически рассмеялся Октав. – Вне всякого сомнения, что от всех этих зажигательных брошюр и прокламаций веет поразительным скудоумием. Несомненно, что они не имеют солидных опор ни в экономической, ни в какой другой науке, но неужели вы думаете, что перед нами происходит какое-то академическое искание истин? Ха, ха! Нет, господин аббат, тут не что иное, как свалка, война, осада нашей цивилизации. Это даже не борьба между общественными классами. Какие у нас классы, когда ход вещей уже давно перетряс общество, как мешок с орехами? Перед нами восстание врагов современной культуры, желающих смести её с лица земли. Здесь дело вовсе не в каких-нибудь новых научных открытиях, не в ложных или верных новых теориях. Движение стимулируется не силлогизмами или софизмами разума, а просто голодным аппетитом и нагревшейся до белого каления завистью. Вы знаете on ne souffre réclement que du bonheur des autres³¹⁸... Я уверен, что те из нынешних вожаков, которые не безнадёжно глупы, понимают, что нельзя достигнуть равенства богатства, но они надеются, по крайней мере, добиться равенства бедности. Если не мне, так никому! Надо создать, как видите, власть, которая бы опрокинула нашу цивилизацию и наградила победителей тем, что будет отнято у побеждённых. Тимур и Чингисхан не говорили ничего другого, когда вели свои полчища. Вы понимаете всю общепонятность, а, следовательно, и силу этих кличей? На них с восторгом отзываются толпы всякого рода неудачников, число которых в наше время страшно возросло. Их становится с каждым днём больше, потому что высокая и сложная культура тяжела для лентяев и бездарностей. И неудачники плодятся повсюду, в промышленности, в торговле, в науке, искусстве, ремёслах. А тут мы сами ещё плодим искусственно неудачников своими предрассудками и школьными порядками. У нас легионы бакалавров, лицеистов, не нашедших места в жизни, а потому и недовольных. Недовольные же недоучки – худшие из недовольных. Они особенно страстно ненавидят мир, не признающий их талантов. Марат, Сен-Жюст, Робеспьер были превосходными типами такого рода непонятных полуучёных... Вы спросите, почему наши дипломники не идут на полезную работу, в промышленность, в торговлю, в ремесло? На это две причины. Во-первых, они неспособны. Наши школы приготовили их только к лёгкому бюрократическому труду. Во-вторых, надо считаться с нашими предрассудками. Мы – демократы, но в нас живёт неизлечимое презрение к ручному труду. Самый последний чиновник бюро, какой-нибудь почтовый экспедитор считает себя выше механика или наборщика, хотя, разумеется, чтобы быть механиком или наборщиком, нужно больше ума и таланта, чем для канцелярского писания. Примите во внимание преимущество, которое у нас имеет сюртук над блузой. Ах, если бы устранить престиж пиджака и сюртука, это бы дало Франции гораздо более важную реформу, чем все конституции, которые писались за последнее столетие разными адвокатами без практики!

Октав засмеялся, поблёскивая злыми глазами, потом продолжал:

– К этой армии неудачников присоединяются ряды всякого рода неприспособленных и вырождающихся личностей, – алкоголиков, рахитиков, неврастеников, эпилептиков и так далее. Мы сберегаем, по доброте души, толпу существ, осуждённых природой на уничтожение. И вот, – истинная ирония хода дел! – за наши гуманные заботы, эти полувылеченные, с ядом в крови, плодятся, отравляют собой общество и комплектуют силы наших врагов. Таким-то образом формируется волна; поднимающаяся над нашей цивилизацией. Какова бы не была внутренняя дрянность этой волны, от того не уменьшается опасность. Ведь и детская рука может сжечь величайшее сокровище искусства, на которое потребовался труд веков. Варвары, осаждавшие древний Рим, были менее опасны, потому что наши варвары находятся в наших стенах.... Теперь во Франции, да и во всём свете, могут быть только две партии: партия порядка и партия беспорядка, и нет для этих партий почвы для соглашения. Пока невежественные массы, поднимаемые хитрецами или психопатами, будут терроризовать общество, до тех пор немыслимы никакие меры к улучшению жизни, никакие реформы, никакие духовные обогащения. Довольно этой затянувшейся игры”.

Волнения рабочих, как было уже упомянуто, закончились поджогом фабрики. С чем боролся патер Бенуа, с тем же, при современном состоянии нашей церковно-общественной· жизни, приходится иметь дело и нашим пастырям и миссионерам. И с этой стороны повесть заслуживает их полного внимания.

А. Пахарнаев

В апрельской книжке „Православно-русского слова“ за текущий год находим отчёт г. Ф. Думского о проповедническом собрании петербургского духовенства, бывшем 16 марта. Этот отчёт сам по себе не представляет особого интереса. Изложен он схематично и догматически сухо. Из него не видно, какими соображениями руководились петербургские пастыри, делая те или другие заключения о предмете. Во всём приходится верить г. Думскому „на слово“, который к тому же забывает, что его мнения едва ли выражают настроения собрания.

Так, – очевидно в назидание читателям, – г. Думский пишет: „благодать Божия – это есть преизобильная потенция человека, которая под влиянием учения Христа Спасителя раскрывается, оживляется и реализуется в святости и бессмертии“... (стр. 574).

Прочитав это определение, мы задумались. Первое, что бросилось нам в голову, это сознание, что на собрании никто из пастырей так не определял благодать Божию, будто она есть „преизобильная потенция человека“. Нам думается, что и не может православный священник рассуждать так о благодати. Это определение вносило бы в православное богословие пелагианский оттенок. Не согласовалось бы оно и с словами апостола: „когда умножился грех, стала преизобиловать благодать“ (Рим.5:20). Умножение греха в человеке одновременно предполагает в нём ведь ослабление „потенции“ к добру. Кроме того, Ап. Павел пишет в другом месте: „вы, оправдывающие себя законом, остались без Христа, отпали от благодати“. (Гал.5:4).

Ясно отсюда, что понятие г. Думского о благодати не точно и не совпадает оно с приведёнными апостольскими изречениями.

По поводу Ин.4:24 ст. г. Думский докторально заявляет: „следовало бы отчётливо оба признака богопочтения определять: служение в духе – жизнь христианская, а в истине – внешнее служение без ограничения именно местом и формой...“ (стр. 577). – Однако не слишком ли самоуверен г. Думский? Почему именно так ему представляется дело, а не иначе?..

Тем не менее для миссионеров не убедительный отчёт г. Думского представляет бесспорный интерес. В отчёте определённо осуждается „миссионерство“ за его истолкование 4 гл. Иоанна. – Это осуждение, высказанное г. Думским, могло бы нас не беспокоить; но оно произнесено в почтенном духовном журнале и связано с собранием петербургских пастырей. Так что мы почитаем долгом отозваться на отчёт г. Думского.

Г. Думский пишет: „не лишним будет обратить внимание на то, что собственно представляет миссионерство по данному вопросу“, т. е. по изъяснению беседы Христа с самарянкой.

Тон речи г. Думского, обидно снисходительный; но мы заметим, что труды миссионеров в данной области заслуживают большего внимания. – Пусть эти труды „односторонни“; однако они касаются вопроса огромного жизненного значения. На 4 гл. Иоанна опираются все сектанты – отрицатели внешне-богослужебного церковного строя. Отрицателей этих – тьма. Ими переполнен Петербург; от них стонет юг России... Г. Думскому, обходящему „море и сушу“ в обозрении проповедей в неделю о самарянке, казалось бы, без всякого высокомерия не лишним было бы поговорить о трудах миссионерских в этой области.

Но г. Думский ограничился в отчёте общими словами и, воистину, за деревьями не увидел леса!.. Он, характеризуя что „собственно сделало миссионерство“ по изъяснению 4 гл. Иоанна, пишет: „обычно оно с ревностью и внимательностью ищет изречений, похожих на „кланяться в духе истине“, как напр. „служу духом моим“ (Рим.1:9), каковое выражение, впрочем, не имеет не только близкого, но и дальнего родства с выражением Христа Спасителя“ ( – стр. 578).

Мы, спросим г. Думского, плохо ли поступает „миссионерство“, когда для объяснения труднейшего места в Евангелии ищет „библейских параллелей“? Из его „отчёта“ этого ответа прямо вывести нельзя. Между тем следует заметить, что „обычай“ миссионеров не только безгрешен, но обусловливается он существом дела. В священных книгах всё изложено кратко и прикровенно (1Пет.5:12; 2Пет.3:16). Раскрывать библейский смысл „вообще, по способу г. Думского, применённому в его отчёте, – легко, но опрометчиво. Вот пример: в 17 гл. Деяний сказано: „Бог, сотворивший мир… не в рукотворенных храмах живёт“ (Деян.17:24). Этими словами усердно пользуются сектанты и страшно злоупотребляют ими при отвержении православных храмов.

Напрасно, по рецепту г. Думского, мы старались бы вообще, „христианизировать“ их смысл (Пр-рус. Сл., апр. стр. 578). Такая „христианизация“ показалась бы им праздной болтовнёй. Сектанты вразумляются исключительно библейскими параллелями.

В данном случае чрезвычайно полезно указать сектантам на Ис.57:15, где прямо говорится, что Бог живёт в рукотворенном „святилище“.

На этом основании миссионеры прибегают в своих речах „обычно“ к библ. параллелям.

В частности, ничего преступного не делают они, когда сносят Ин.4:23 ст. и Рим.1:9 ст. Эти выражения, правда, не тождественны по букве, но совершенно совпадают по смыслу. – Господь заповедует истинным поклонникам кланяться Отцу „в духе и истине“. Как же это?

Ответа на вопрос, „миссионерство“ ищет прежде всего в Новозаветных писаниях; естественно, оно останавливается на Рим.1:9 ст.

И там этот „обычай“ миссионеров не представляется ошибочным. Служение Богу „в духе“ не исключает служения Ему „духом“ (Рим.1:9). Основной характер служения сохраняется в том и другом случае. Кто служит Богу „в духе“, – тот, по словам г. Думского, – необходимо достигает того, чтобы тело шло в уровень с душой (отч. стр. 578). Но этого же требует и служение Богу „духом“, т. е. плодами духа (Гал.5:22,23 ст.). При этом условии также от христианина требуется, чтобы он служил Богу целостно – всем существом своим, всеми своими помышлениями. Образ такого служения Богу „духом“ и дал нам св. Павел. Для Христа он переносил всякие подвиги (1Кор.9:19–23), но, стремясь к Нему всей душой, он и молился в храме, „до исступления“ (Деян.22:17).

Как видим, способ рассуждений миссионеров понятен и ни в каком отношении не напоминает он „рыцарских доспехов“, как вышучивает нас г. Думский, стоящий в библейской экзегетике „на уровне с веком“ (Пр-рус. Сл., атр. стр. 578).

Что же читаем дальше в отчёте, – прямо мало понятное „миссионерству“: „благоговейно ли, – спрашивает г. Думский, – и достойно ли указывать на кровавый пот и молитву Гефсиманскую Христа с коленопреклонением для того только, чтобы разбить и победить „духовных христиан?“ Зачем метать лик Христов, когда и воины метали жребий только о хитоне Его“ ( стр. 578)?

Эти слова Думского производят на нас впечатление жестокой передержки. Он, православный богослов, готовящийся к священству, не предполагает у миссионеров более возвышенной цели, чем „разбить и победить“ противника. Миссионеры же, научаемые словом Божиим, знают высшую задачу своей службы „вразумить и убедить“ заблуждающихся братьев (1Фес.5:14; 2Фес.3:15). Стремясь к этой цели, они и отыскивают нужные „святоподобия“ в жизни Спасителя.

Но такие искания кажутся г. Думскому „неблагоговейными“ „недостойными“ прав. христиан...

Жестокие слова! На чём же, однако, на каких библейских данных обосновал их наш критик?

Соответствующих свидетельств в его „отчёте“ мы не находим... Мы же заметим, что искание исканию – рознь. Одно дело – благочестивый сторож ходит в храме, ища, нет ли где пыли и сора в святом месте; другое дело – вор ищет в храме драгоценностей, чтобы украсть их...

Одно искание достохвально, другое преступно. Какого же характера теперь изыскания миссионерские в области священ. библии.

Мы ищем нужных параллелей для выяснения истины Христовой. Мы хотим быть подражателями Господу, по заповеди Апостола (Еф.5:1; 1Кор.11:1). Вот мы с благоговением и взираем на то, как молился Христос, – как служили Богу апостолы. Мы видим, что они не отвергали наружных обрядов в молитве, – это мы и указываем сектантам...

В какой же грех впадает тут „миссионерство?“ Г. Думский пишет о „метании Лика Христова“... А нам его слова представляются неуклюжей риторикой – и только. Разве мы разбойнически обращаемся со Христом? Миссионеров даже сектанты никогда ещё не бранили так, как поносит их своим вычурным красноречием г. Думский...

В заключение своей вылазки против „миссионерства“ он говорит о каких-то библейских доказательствах, „идущих в уровень с веком“. Но что это за доказательства? Разве, по выражению г. Думского, стремление „христианизировать“ сектантов? – Но говорить так, значит ломиться в открытую дверь и совершенно не читать миссионерской литературы. Миссионеры всегда заботились о том, чтобы научить людей душой и телом служить Богу. Они именно постоянно твердят народу, что, если мы не будем „обуздывать“ плоти своей, душа наша бессильна будет служить Богу...

А г. Думский в „миссионерстве“ не видит ничего, кроме схоластики, – и, что всего прискорбней, свои измышления привязывает органически к рассуждениям на собрании Петербургских пастырей. Надеемся, что этот печальный случай побудит организаторов пастырских собраний в Петербурге с более строгой критикой относиться к „отчётам“ своего секретаря – г. Думского...

Д. Боголюбов

В своей книге о. Городцев объясняет евангельские чтения (по славянскому тексту), описывающие следующие события Рождества Христова: а) Открытие Иосифу тайны воплощения Сына Божия (Мф.1:18–25), – б) Рождество Христово (Лк.2:1–7), в) Извещение Вифлеемских пастырей о рождестве Иисуса Христа (Лк.2:8–12), – г) Ангельское славословие и поклонение пастырей родившемуся Спасителю (Лк.2:13–20), – д) Поклонение волхвов родившемуся Иисусу Христу (Мф.2:1–12), – е) Бегство Иосифа с Богомладенцем и Матерью Его в Египет. Избиение Вифлиемских младенцев. – Возвращение святого семейства (Мф.2:13–23). В начале каждой беседы напечатан славянский текст евангельского чтения (славянским шрифтом), а затем идёт беседовательное толкование каждого стиха отдельно. Библейские разъяснения сделаны прекрасным общедоступным языком и в то же время стоят на высоте научных архелогических и исторических исследований священного текста (стр. 10–12. 16, 18, 36–40, 55 и друг.). Издана книга очень тщательно в корректурном отношении: при чтении нам пришлось заметить только одну досадную опечатку (стр. 34, строка 18-я сверху); между тем цена книги совсем недорогая сравнительно с её богатым и назидательно-жизненным содержанием.

В виду всего этого весьма желательно, чтобы означенный труд о. Городцева получил возможно широкое распространение не только среди пастырей Православной Церкви, как пособие для их вне-богослужебных бесед с паствой, – но и среди простого нашего народа, как материал для доброго чтения в часы отдыха от житейских трудов.

Н. Булгаков

Тамбовское сектантство и борьба с ним³¹⁹

Социальные воззрения молокан-толстовцев: понятия о власти, войне, быте и просвещении крестьян; взгляд на школы, на земские повинности и земельную собственность. Нравственная жизнь. Прозелитизм секты и её покровители. Сектанты в роли сельских должностных лиц. II. Штунда, время его появления; первые нынешние пропагандисты; главные штундовые общины; вероучение и современный культ штунды; нравственная жизнь штундистов; прозелитизм секты и средства пропаганды. Борьба с штундой сельских и полицейских властей. III. Жидовство: жидовствующие толки; главные общины и их организация; религиозные воззрения секты; обряд погребения умерших, прозелитизм сектантов.

Из упомянутых нами книг и брошюр, как то: подпольных сочинений Л. Толстого, „Сети веры“, – Хельчицкого, „Хитрой механики“ и других в таком же роде, молокане-толстовцы усиленно черпают и свои социальные воззрения. Под влиянием названных чтений они привыкают оценивать жизнь человека исключительно с точки зрения её материального довольства. Не видя последнего у себя, они виновником своего бедственного положения признают существующий строй государственной, общественной, а отчасти и церковной жизни. Возникающие на этой почве суждения их, в своих последних выводах, резко запечатлены социально-коммунистическими и даже анархическими тенденциями. Так, признавая, что „все власти существуют для блага своей временной жизни“, они, в частности, происхождение царской и вообще светской власти, а также и духовной (иерархии) объясняют честолюбием и корыстолюбием правящих лиц, которые с этой именно целью закабаляют себе простой народ. Таков, по их мнению, был, между прочим, и Моисей. Последний, якобы с целью подчинить себе (власти светской), своему брату – Аарону и родственному колену. Левиину (власти духовной) многочисленный Еврейский народ, издал известные законы и облёк их божественным авторитетом. Примеру Моисея и Аарона подражают-де и современные власти, как светская, так и духовная. Первая издаёт законы, чтобы владеть народом и жить на его счёт, а вторая, также с корыстными целями, проповедует, что власти от Бога учреждены; грозит нарушителям законов этих властей бедствиями на том свете, для чего придумала воскресение мёртвых и страшный суд. „Вам бы всё власти, да власти; всё для себя, а из нашего брата не хотите и попов избирать, хоть бы и получше ваших были“! – говорил миссионеру один из сектантских начётчиков на публичной беседе. В частных беседах те же сектанты нередко поговаривают: „вон бары нам на том свете рай обещают и то не даром: свечи велят ставить, попам платить; а себе на наши денежки здесь, на земле, рай устроили и про небесный позабыли!.. Вот и войну и воинство выдумали, – „христолюбивым“ называют! Будто, Христос учил и любил людей убивать?! Сказано, что мы – мужики, одно слово – тьма!.. Намедни наш брат взял у барина два двугривенных: на один ему велели чего-то купить и на другой тоже; а он по дороге и перемешал их, – так вернулся спросить: на какой двугривенный чего велено-де взять?!!“ Признавая правительство и лиц, непосредственно служащих на крестьянской ниве, – как то: народных учителей, земских докторов и пр., а также пастырей и вообще деятелей церкви – незаслуженно проживающими на счёт крестьян, они, между прочим, высказывают, что „мужик, подобно Толстовскому „работнику“ (в рассказе: „Хозяин и Работник“), скоро совсем замёрзнет, несмотря на старание своего „хозяина“ (т. е. правительства) отогреть его, в своих интересах, своим дыханием“... Посему неудивительно, что означенные сектанты крайне недоверчиво, а местами и открыто враждебно относятся ко всем мероприятиям правительства и церкви, направленным на улучшение материального быта и подъём просвещения крестьян. Так, между прочим, смотрят некоторые из них на помощь крестьянам в голодные годы. – „И сколько понаслали нам бары в голодные годы хлебца! – спасибо, голубчики, – скажешь, а как подумаешь, то и выходит иначе! Вот для примера, едет воз с сеном и на нём сидят два человека, а везёт пара лошадок. Сидят они и бражничают, а лошадки везут; остановят лошадок, распрегут, да на подножный корм и пустят; пощиплют бедные травушки с землицей, мутной водицы попьют, да снова везут и везут... Но вот и стали!.. – Нужно ехать дальше, а мочи нет! Нужно подкормиться, а корма на землице нет! Встали бары, да с воза и почали прутики дёргать, чтобы лошадушек подкормить; подкормили, впрегли и снова едут и едут... А не подкорми и не поехали-б!.. Вот же и барская милость нам: не нас, а себя пожалели! – ехать не на ком стало, ну и подкормили“!.. „Так вот и школы! – Думаешь нас жалеют, что учат? – Как бы не так!.. Знамо, учитель в школе – старшой и его все слушают, чего бы он ни говорил... Вот он учит ребят; ребята свыкают слушать его, да так и опосля школы в других делах всё он старшой будет... Ноне видно мало стало ребят, аль скоро ребята забывают старшого, – только вот стали и больших собирать на ученье, чтобы и их, как ребят, приучить слушать старшого!.. Вот тебе и бары-благодетели!..“ Впрочем, из существующих типов школ сектанты отдают предпочтение школе земской. По их выражению, „церковные школы – это хитрые выдумки правительства, которыми оно закабаливает народ в тёмном рабстве“. В этих школах, говорил миссионеру сектант, учат „многим бесполезным пустякам. К чему, наприм., Закон Божий?!“ Между тем в земской школе, по его мнению, лучше: „там не преподают детям сектантов Закона Божия, да и вообще земцы ближе подходят к нам“³²⁰ заключил он свою речь о школах и при этом как-то многозначительно спросил миссионера: „а знаете, сколько земцев забрали в прошлом году?“...

Последним пунктом мечтаний сектанта служит то время, когда крестьяне собственным почином освободятся от сельских повинностей и разделят земельную собственность казны и богачей поровну между собой. Впрочем, этот пункт является в тоже время исходным едва ли не для всех, вышеприведённых нами социальных воззрений Тамбовских молокан-толстовцев. И справедливость требует сказать, что крайняя бедность Тамбовских крестьян слишком во-многом объясняет появление среди них подобных веяний.

Оценивая жизнь человека с материалистической точки зрения, вооружаясь против всяких авторитетов, не исключая божественного, означенные сектанты во многих местах морально распустились во всю ширь, проявляя поразительно-грубые аппетиты. „У меня в кармане Бог“! – говорил один разбогатевший сектант... Пьянство, табакокурение, разврат, воровство – и даже профессиональное, торговое кулачество, поджоги, убийства – явления далеко не редкие в быту этих лже-молокан, которые, бросив заветы своей старины, становятся моральной язвой в жизни и обществе крестьян. Религиозные собрания молокан-толстовцев во многих местах близко походят на Петровские ассамблеи: „соберутся, попьют чайку с медком, съедят гору калачей, посплетничают, иногда повздорят между собой, кой чего попоют, да и разбредутся... Один из лучших начётчиков этих молокан вдруг, на старости лет, прозрел и принял водное крещение от известного на юге штундо-баптиста; вскоре после этого его „бакалейные операции“, прежде сильно упавшие, значительно расширились!.. С грустью, покачивая головами, глядят старо-молокане на бывших своих собратий и сторонятся от религиозного общения с ними, усвояя им и новое имя: где – „толстовцев“, где – „безбожников“, а главных новаторов из крестьян называя почему-то: „студентами“. Прозелитизм этих сектантов – поразительный и крайне неразборчивый в средствах, вследствие чего недавно были приняты особые меры со стороны жандармской полиции по отношению к одному из видных молокан – пропагандистов „толстовщины“. Последние, в целях пропаганды, объезжают заражённые молоканством местности, устраивают там собрания и на них ведут беседки в духе своих воззрений³²¹. С той же целью они пускают в ход деньги³²², для добывания которых стараются, между прочим, об учреждении на молоканских собраниях, по примеру штундо-баптистов, особой „кружки взаимопомощи“. Усиленно распространяются ими среди крестьян многочисленные подпольные сочинения, а также и крайне нелепые и недобросовестные сплетни, особенно про ненавистных им миссионеров... В своей деятельности они поддерживаются со стороны, а также некоторыми и из „местных интеллигентов“, которые, официально числясь православными, стараются походить на „толстовцев“ и не прочь от непрошенных тартюфских услуг миссионерам... Много поднимают в глазах крестьян престиж сектантов и выбираемые из последних сельские должностные лица; так, наприм., в октябре месяце 1899 г. для публичной беседы с миссионером, по распоряжению К-цкого сельского старосты из молокан, был привезён вёрст за семь сектантский начётчик на „ обывательских лошадях“ православного крестьянина-возницы, несмотря на протест последнего против бесплатного выполнения новой для него и, кстати сказать, довольно оригинальной службы сельскому обществу!..

II. Штунда. Обрядовая штунда, известная в науке под именем старо-штундизма или штундо-баптизма, появилась в пределах Тамбовской епархии в 80-х годах истекшего столетия. Первыми насадителями её здесь были южнорусские штундо-баптисты, из коих Г. М-ев доселе наезжает в епархии с пропагаторскими целями, искусно прикрываясь торговыми делами. Кроме. Г. М-ева, на той же пропагаторской ниве работают ныне временно посещающие епархию штундо-баптистские „проповедники“: с юга – крестьянин А. Б-сов, из Таврической еп. – некто Μ. В-ч, из Саратовской (с. Турки) – Ник. Ч-нин, (г. Балашов) – И. А-вич и из Воронежской (с. Пески) – „старший пресвитер“. В роли же постоянных „разъезжих проповедников“ и руководителей штундо-баптистских общин епархии подвизаются местные крестьяне: Михаил Дементьев, братья Сигитовы (из с. Липягов, Борисогл. у.), Андрей Бокин, Григорий Семилетов, Трофим Пачин (из с. Пановы-Кусты, Тамб. у.), Григорий Косолапов (из дер. Воронцовки, Шацк. у.) и братья Пентеляковы (из Чёрной Слободы, Шацк. у.). Наиболее многочисленные штундо-баптистские общины проживают по большим дорогам на север и юг от Тамбова, в уездах: Шацком (Чёрная Слобода, Новотомниково, Старотомниково с дер. Воронцовкой), Борисоглебском (с. Липяги с дер. Коршуновкой) и Тамбовском (с. Пановы-Кусты).

Полагая в основу своего вероучения последовательно проведённый принцип „оправдания только личной верой в искупительные заслуги Иисуса Христа“ и в общем оставаясь верными вероучению и богослужебному культу южно-русских штундо-баптистов, Тамбовские штундисты в настоящее время признают „необходимость в церкви Христовой трёхчинной иерархии, преемственно получающей через руковозложение особый дар священства“, причём своим „старшим пресвитерам“ усвояют названия – „архиерей“, или „епископ“ и поставляют начало своей иерархии в зависимость от церкви Римской или Английской. Кроме этого, среди Липяговских штундо-баптистов ныне происходит сильное религиозное брожение по вопросам: о праздновании субботы и втором пришествии Иисуса Христа. Вопрос о субботе возник среди них случайно. Поводом к нему послужил переход четырёх молоканских семейств в секту жидовствующих. „Начётчик“ последней секты, прежде бывший молоканским „пресвитером“, стал „сильно зашибать“ местных штундистов, требуя указать хотя бы Новозаветную заповедь об отмене празднования Ветхозаветной субботы и замене её воскресным днём... Штундисты оказались бессильными в защите празднования воскресного дня и симпатии некоторых из них склоняются на сторону празднования субботы... По вопросу же о втором пришествии Иисуса Христа, некоторые из Липяговских штундистов утверждают, что „Христос вторично приидет для основания на земле 1000-летнего блаженного царства, в которое войдут одни „баптисты“³²³; а по истечении этой тысячи лет Он будет судить вселенную“³²⁴... Во время похорон у изголовья мёртвого они ставят сосуд с курящимся фимиамом и помазуют больного перед смертью елеем.

Нравственность Тамбовских штундистов за последние годы заметно упадает. Действительность, дающая много фактов, иногда очень наглядно и резко свидетельствующих о греховности даже главарей сектантства³²⁵, поколебала в них уверенность в своей святости и привела их к признанию за собой „некоторых нравственных недостатков и греховных наклонностей“... Отсюда ослабление в секте прежде весьма строгой дисциплины и „отлучения“ согрешивших членов от „общества святых“, в котором ныне, по словам сектантов, много „людей мирских“... Но чтобы сгладить резкое противоречие между действительным состоянием своих общин и учением о „святости“ их, Тамбовские штундисты прибегают к следующей игре слов: „мы, говорят они, оправданы кровью Христа и составляем общество святых, каждый член которого, как рождённый от Бога, не имеет в себе и не творит греха (1Ин.3:9). Если же иногда в жизни, творим проступки, то это не грехи, а простые житейские ошибки и в таких случаях мы не грешим, а согрешаем (1Ин.2:1)“!.. Такая казуистика, построенная на мнимо-апостольском различии слов „грех“ и „согрешение“, с целью замаскировать в глазах простого народа свои „житейские ошибки“, однако не удаётся им, потому что народ понимает, что „всякая неправда есть грех“ (1Ин.5:17) и что „рождённый от Бога“ не только „не грешит“, но и „не согрешает“ (1Ин.3:9,5:18)!.. Посему штундисты в беседах с православным миссионером, вместо принципиального решения вопроса о своей личной „святости“, изощряются в обличении жизни православных: „попадут ли в царство небесное те, которые пляшут на свадьбах, напиваются, в чучела наряжаются“?.. – обычно спрашивают они миссионера и подобными обличениями силятся доказать неправоту самого учения церкви православной, усиленно подчёркивая в тоже время казовую чистоту жизни своих общин... К сожалению, многие крестьяне далеки от умения различать учение церкви от жизни её и поддаются коварному обольщению пропагандистов штунды. Миссионеру же, за незнанием, большей частью, фактов из жизни сектантов, приходится держаться менее понятного для крестьян принципиального решения вопроса, а иногда напоминать сектантам слова Христа: „если праведность ваша не превзойдёт праведности книжников и фарисеев, то вы не войдёте в царство небесное“, ибо и диавол, дабы уловить верующих во Христа в свою волю, принимает „вид Ангела света и его лже-апостолы, лукавые делатели, принимают вид Апостолов Христовых, вид служителей правды“ (2Кор.11:13–15)!..

Прозелитизм Тамбовских штундистов очень силён и крайне бесцеремонен. Пропаганда ведётся не только каждым заурядным штундистом, но и особой специально разъездной миссией, в состав которой входят вышеупомянутые нами временно наезжающие в епархию „проповедники“ и местные главари секты. На обязанности тех и других лежит посещение не только штундо-баптистских и вообще сектантских пунктов епархии, но, по возможности, и православных местностей для бесед с крестьянами „об уповании“. Кроме этого, местные главари секты заведуют всеми вообще делами своих общин, причём северные от Тамбова общины находятся под главным руководством Гр. К-ова, когда-то бывшего Пашковского миссионера, и, отчасти, братьев П-овых, а в южных – подвизаются: Μ. Дементьев, братья Сигитовы, А. Бокин, Григорий Семилетов и, отчасти, Т. Пачин. Труд „разъездных миссионеров“, напр.: А. Б-сова, Н. Ч-на, Г. К-ова, Μ. Д-ева и др., вознаграждается определённым жалованьем, в размере от 25-ти до 30 руб. в месяц, а других пропагандистов – временными субсидиями. Источником для содержания „миссионеров“ служат „денежные сборы с братьев“, производимые ежегодно в епархии наезжими и местными „проповедниками“³²⁶. Собранные ими суммы обычно отсылаются на юг к братьям М-аевым, у которых, можно думать, хранится общая касса для взаимопомощи пропагандистам штундизма, и уже оттуда последние получают своё содержание³²⁷. Главным средством пропаганды служат молитвенные собрания, руководимые местными, а иногда и наезжими главарями штунды. Весной и летом такие собрания устраиваются по воскресным и праздничным дням, одновременно с православным богослужением, а в глубокую осень и зимой, равно как и в будни – по вечерам. Собираются штундисты, всегда открыто и вполне беспрепятственно. Их собрания посещаются православными крестьянами и особенно крестьянками. На одно из собраний Липяговских штундистов миссионер попал прямо с поезда железной дороги. Это было в полдень 24-го апреля 1899 г. Едва он подъехал к дому священника, как подошли к нему взволнованные крестьяне и просили идти с ними на собрание сектантов в доме штундиста Н-ра С-това. Миссионер пошёл и там со слов очевидцев выяснилось следующее. С 10 час. утра в дом С-това стали сходиться местные главари штундистов и с ними несколько православных, подготовляемых к переходу в штунду. За каждым, входящим в избу, дверь плотно запиралась... Когда православные крестьяне, возмущённые пропагандой и совращением своих единоверцев, были впущены в комнату собрания, то там за столом сидели: домохозяин – С-тов с женой и двумя взрослыми сыновьями, его племянник – ярый пропагандист Семён С-тов и пять православных: три крестьянина и две крестьянки, из коих одна – солдатка. Вскоре туда же прибыл и „старший пресвитер“ Μ. Д-ентьев. Православные, застигнутые врасплох, скрылись. Недовольный внезапным приходом миссионера, штундист Μ. С-тов в ответ на приветствие миссионера дерзко проговорил: „жаль, что в теперешние времена нельзя быть полным хозяином в своём доме“!.. После миссионер призывал одну из бывших на этом собрании крестьянок; последняя на вопрос: „зачем ходит на собрания штундистов“?.. – отвечала: „я от скуки пошла посидеть к Никанору, а у него шло собрание, я и осталась там послушать, о чём говорят. Говорили же все о церковных предметах“... Не довольствуясь совращением православных путём публично устраиваемых в сектантских избах молитвенных собраний³²⁸, главари местной штунды стараются проникнуть и в избы мирно живущих православных семей. С этой целью они под разными предлогами посещают избы крестьян, особенно в отсутствие отцов семейств, и там совращают прежде всего мать семьи, как более невежественную, податливую и ценную для них союзницу, которая не замедлит потом переманить за собой своих детей и даже мужа. Прийдут „бактисты“ в избу, говорили миссионеру крестьяне с. Л-гов, прочтут из библии что-либо задушевное, а бабы наши и бух им в ноги; им же только того и надо: прослезятся, да и ну принимать от баб раскаянье во грехах... Приедешь с поля домой, а жена уже „бактистка“, воет и причитает: „не нужен-де крест Христов, не нужны храмы, не нужны иконы“!.. Так вот всю душу воротит. Ну, сперва прибьёшь её, так нет – не унимается! А там смотришь и детей за собой потащила³²⁹… Пойдёшь к батюшке за советом, поведаешь ему горе своё... Да что батюшка? Не может он наказать „бактистов“, не может и собраний их запретить, а убедить её дуру нельзя: она ведь неграмотная, ничего не понимает, а всё своё твердит!.. Терпишь, терпишь, да чтоб душу не мутила и сам пойдёшь в „бактизм“!.. И таких жён – пропагандисток весьма много в мире Липяговских и других сектантов!.. Нередко выступают в роли совратителей своих семей и крестьяне, но в большинстве случаев из корыстных целей. Так, например, 24 апреля 1899 г. пришёл к миссионеру в с. Липягах один крестьянин П. Д-ев: „я к вам, сказал он, Бога ради помогите, выручите мне дочь мою родную! Отдал я её замуж за православного С-она; после его совратили в „бактизм“. Оно бы ничего – пусть себе, как сам знает! да вот беда: стал он жену свою, а мою дочь и деток своих в „бактизм“ перетягивать! Прийшла, бедная, ко мне и плачет: „уйду, говорит, и я в „бактизм“, – муж силой тащит! Сотник К. Б-нов говорил ему, как перейдут твои жена и дети в „бактизм“, так прийму тебя в компанию торговать яйцами и курами“... Ну, я, грешным делом, и прибил её немного: больно уж было моему родительскому сердцу, – ведь этакой нечисти не было в моём роде!.. Так вот пойди же и теперь всё твердит: „уйду, да и уйду я в бактизм, – муж тащит“! а сама всё плачет“... Дух сектантства проникает в крестьянские семьи и через крестьянскую молодёжь, особенно через молодёжь, побывавшую в солдатах или столицах. Возвратившись в село, она любит щегольнуть своим „всезнайством и показать старикам, что они-де, сидя в селе, ничего не знают, но что „в Питере все важные люди – „бактисты“ и уж давно никто не слушает православных попов и не чтит церкви православной“... Эти сельские модники – великая язва для тёмного и засидевшегося в селе мужичка и нужно удивляться тому, каким доверием на селе пользуются эти крестьянские авантюристы, люди, по народному выражению, „дошлые“!.. Трудно отцам семей бороться с такими „отщепенцами“! Так, один крестьянин с. Л-гов, некто Ф. Ф-ч, пригласил миссионера к себе в дом для вразумления своего заблудшего сына Василия. Там же собралось много посторонних крестьян. Долго миссионер беседовал с Василием. Наконец, Василий быстро вскакивает и дерзко говорит отцу: „хоть правда и за вами, а мне голову отрежьте – не пойду в православие“!.. Тот же Василий, по свидетельству его отца, пользуясь отсутствием последнего, склоняет своих сестёр в штунду, запрещая им креститься и обучая их пению сектантских стихов из „Голоса веры“ и др... И много подобных фактов в жизни особенно Липяговских крестьян. Достаточно хотя немного сблизиться с крестьянской средой, как услышишь нескончаемый ряд жалоб на внесённый сектантами в семьи разлад; услышишь стоны отца о насильственном совращении его дочери в штунду; услышишь вопли жены, побоями от мужа совращаемой в „бактизм“; услышишь вздохи и крестьянина об ушедшей всё в тот же „бактизм“ жене, уведшей за собой и детей своих!.. Ожесточённая пропаганда штунды проникает в мир крестьянских детей и другим путём. За последние годы штундистские главари устраивают в с. Л-гах особые воскресные собрания или школы для детей. Эти школы усердно посещаются детьми сектантов и православных. Нередко в числе от 40 до 70 человек они собираются в избе штундистского „пресвитера“ Μ. Д-ева. В роли учителей выступают: сам „пресвитер“ и С-товы³³⁰. Главным предметом обучения служит чтение Св. Писания и толкование известных мест в духе учения штунды. Таким образом, здесь воспитывается в ненависти ко всему православному многочисленное молодое поколение крестьян, которое в своё время вступит в ожесточённую борьбу с православной церковью, так как с детства роднится с сектантскими воззрениями и крепнет в ненависти к православной церкви!.. Для успеха своей пропаганды Тамбовские штундисты не брезгуют и дискредитированием православной веры и церкви в глазах крестьян. Так, при всяком удобном случае, они хулят православную веру, издеваются над церковной обрядностью и пастырями церкви и тем глубоко оскорбляют религиозное чувство крестьян. Последние, выйдя из терпения, идут с жалобами к своим пастырям, но эти сами нередко терпят оскорбления от сектантов, особенно при посещении с требами смешанных семей, и бессильны заградить уста нечестивцев; прибегать же к содействию сельских или полицейских властей почти всегда то же, что вопить в пустыни!.. И вот в душе православного крестьянина сперва кипит злоба на сектантов, потом на священников, на сельские и полицейские власти за попустительство последними порицаний... За бессильной злобой наступает равнодушие к вере и церкви, а там смотришь: православный уж и сам сектант, сперва робкий, тихий, прячущийся, но потом, ободряемый безнаказанностью проступков своих новых собраний, дерзкий и самоуверенный пропагандист!.. „Нам дорога православная вера, говорят Липяговские крестьяне, да сил-то нет терпеть: уж больно бранят её „бактисты“ и всё им сходит“!.. Иногда, впрочем, крестьяне сами расправляются с хулителями. Так, в августе 1898 года крестьянка Анна Тарасова во время огородных работ публично поносила Крест Христов и Праздник Спаса, что вызвало со стороны православных вразумление нечестивой граблями³³¹!.. В тех же целях пропаганды Тамбовские штундисты эксплуатируют и неопределённым отношением к ним полицейских властей. Так, в январе 1899 г. Липяговские штундисты воспользовались благоприятным поворотом в отношении к ним ближайших полицейских властей и открыто заговорили о разрешении им молитвенных собраний, причём показывали многим крестьянам какой-то „Указ Государя Императора о разрешении баптистских собраний“³³²... Всё это для тёмных крестьян было равносильно признанию штунды верой правой и сильно обескураживало их, а своевременная материальная подачка им со стороны сектантов довершала переход некоторых в штунду!.. К материальной помощи Тамбовские штундисты прибегают как к одному из самых сильных средств для совращения крестьян. Так, один старик из молокан П. Я-н, между прочим, говорил: „да вот и наши (молокане) почти все ушли в баптизм. Прежде было у нас тихо, а появилась эта штунда и пошли неурядицы – да как и не быть!.. Вон бактисты занялись теперь торговлей: скупают по сёлам и станицам яйца и кур, ну и народ совращают. Денег-то у них много. Сбывают товар по близости, на завод англичанина – что ли? Он и денег даёт им на закупки. Заработки хорошие!.. А как кто захочет пристать к их торговой компании, сейчас: „иди в бактизм! – говорят. Оно, конечно, соблазн!.. И пошли наши (молокане) в бактизм. Да и окромя того, – они помогают своим деньгами и по хозяйству³³³. Я видел у них кружку для этого, на собраниях стоит, а больше кладут всё под скатерть; есть у них и казначей особый, только обкрадывают их эти казначеи³³⁴. А в голодные годы страсть сколько хлеба и денег им наслали! – Они говорят, что в Питере есть у них такая община: в ней все знатные, да богатые, – они то и шлют“³³⁵...

Итак, организация специально-разъездной миссии, публичные молитвенные собрания и религиозные процессии, вторжение в семейную жизнь православных, воскресные „школы“ для крестьянских детей, дискредитирование православия в глазах крестьян, нелепые россказни сельских „всезнаек“, эксплуатация поведением сельских и полицейских властей и, наконец, в различных видах материальная помощь: вот те средства, к которым прибегают Тамбовские штундисты для совращения крестьян³³⁶. И такая пропаганда штунды ведётся тем ожесточённей и бесцеремонней, чем она более встречает себе поддержки в молчаливом созерцании её лицами, имущими власть обуздать её законом 4 июля 1894 г., особенно низшими органами полицейского и сельского правления. Впрочем, об органах сельского правления и говорить не стоит: редко вы увидите старосту или сотника трезвым, и будьте уверены, что всякая, исходящая от них, неприятность сектантам принесёт выгоду им только одним, в виде двугривенного „на чаёк“ или водочку... Чины уездной полиции, особенно гг. становые пристава играют в какую-то тонкую дипломатию... Это своего рода полицейские князьки, вполне независимые и бесконтрольные в делах своего стана. Посему немудрено, что свою деятельность и деятельность подчинённых им урядников они направляют по собственному произволу и взгляду, по-своему толкуя и законные меры к пресечению пропаганды сектантства среди православных.

III. Жидовство. Жидовствующие Тамбовской епархии разделяются на талмудистов, или Шапошников и старо-иудеев, или бесшапошников. Те и другие гнездятся главным образом в Тамбовском (с. Рассказово) и Шацком уездах (Казачья Слобода и Борки). Общины их сравнительно немногочисленны, за исключением одной – в с. Рассказове³³⁷, и плохо организованы. Пересаживая в русскую народность вероучение, мораль, надежды и чаяния коренных евреев, эта секта печально уродует русских крестьян. Сливая свою судьбу с судьбой природных евреев и воображая себя вместе с последними рассеянными пленниками, русские крестьяне-жидовствующие почти готовы отказаться от своей национальности и перенести свои симпатии на коренных евреев. От последних они усвоили и взгляд на православных, как на язычников – человеко-обожателей. Прискорбно смотреть на их молитвенные собрания, где они, одетые в традиционные еврейские „талисы“, возносят горячие молитвы³³⁸ о собрании их в Палестине, о воссоздании Иерусалима и храма, об истреблении народов, кроме евреев, и о наступлении в обетованной земле вечного царства Израиля с Мессией – царём во главе, в котором они займут первенствующие места и будут владеть всеми народами... Интересен обряд погребения умерших у Рассказовских субботников: последние кутают мертвеца в холстину, кладут его в гроб, около него палку, а в зубы ему деревянный кол; все это с той целью, чтобы, когда явится Мессия и воскресит их, они сразу заговорили и с посохами в руках пошли в обетованную землю. Весьма утешительно, что Тамбовские жидовствующие не имеют особенной склонности к прозелитизму и почти не пользуются симпатиями православных крестьян. Их ряды и то, сравнительно редко, пополняют другие изверившиеся сектанты³³⁹.

И. Айвазов

(Окончание следует).

На третьей противо-раскольничьей беседе, 11 марта о церкви Христовой в качестве со-вопросников миссионера Д. И. Боголюбова выступили К. Перетрухин с сыном. Для миссионеров, знакомых с приёмами и арсеналом корифеев австрийской болтовни – в роде Швецова, Усова, Мельникова и Перетрухина, беседа по существу нового ничего не сообщала; к тому же 2 с небольшим часа, общая продолжительность беседы, это столь короткое время, что такие говоруны, как К. Перетрухин, могут за это время только начать свою речь: они привыкли беседовать часов по 8–10 подряд; а за 2 часа с ними можно, так себе, только перекинуться общими фразами и ни до чего определённого не договориться. Поэтому беседа может представлять интерес разве только со внешне-технической стороны.

Изложив учение, по слову Божию и святоотеческому, о церкви Христовой, её составе (с 3 чин. иерархией и 7 тайнами), вечности и неодолённости, миссионер ставит собеседнику вопрос о том, всегда ли до скончания века должна пребывать в таковом виде церковь Христова? Перетрухин, уже значительно поседевший, слышал такой вопрос на своём расколо-апологетическом веку, вероятно, тысячу раз, и он заговорил спокойно и как по писаному: кто и никогда не видал его в качестве защитника австрийщины, мог догадаться, что он повторяет свою апологию тысячный раз; речь его текла ровно, спокойно, без одушевления и живого участия к её предмету. В целях оправдания отсутствия в раскольничьем обществе в продолжение 180 лет епископства, а значит и законного священства, и таинств, Перетрухин вычитывал из разных книг о возможности погрешить и впасть в ересь всему епископскому чину, что „падение иерархической лестницы началось ещё с апостолов“ (!?), которые не верили воскресению Христову (Мк.16:14). что Христово обетование о неодолённости церкви относится к самой вере, а не к людям (иерархии), которым обетования даны Спасителем под условием, от соблюдения коего зависит и исполнение обетованного (известные выражения в толк. Феоф. Мф. 5, 95 стр. „Аз зажегах свет сердца вашего... а еже не угаснути благодати, сущей в вас, на вашем подвизе будет сие“ и Златоуста: „небо всячески будет с нами (Господь) егда себе далече творит“ толк. на 14 посл. Ап. Павла стр. 2358), что слова Златоуста: „не может бо церковь без епископа быть“ (Марг. житие 154 л. об.) относятся не ко вселенской церкви, а к частной – кафедральной константинопольской (точно часть больше целого: часть не может быть без епископа, а целое может!) и т. п. Перетрухин, как искусный лоцман, хитро обходил в цитируемых им местах святоотеческих творений все подводные камни для австрийщины. Миссионерам, имевшим уже дело с Перетрухиным и его со-товарищами по ремеслу, камни эти известны. Тут у раскольничьих начётчиков что ни цитата, то ложь. И на публичных беседах миссионеру безусловно необходимо проверять каждую раскольничью ссылку, и возможно по книгам раскольников же чтобы не оставлять у слушателей недоуменья хотя бы по одной, приведённой раскольником цитате. Почему большие беседы, или как говорят о них в сёлах и деревнях „заправские, настоящие“, и затягиваютса иногда на полсуток без отдыха. По условиям места, времени и другим, настоящая беседа в зале общества такой длинной не могла быть.

Д. И., в кратких, но сильных словах ответил на разглагольствие Перетрухина и указав по существу на его неправость, – что якобы церковь может лишиться когда-л. до окончания века своей неотъемлемой части епископства – иерархии, настаивал, чтобы собеседник показал от писания и св. отцов, что вселенская церковь может существовать на земле без иерархии.

В беседу вступил, заменив отца, сын Перетрухина, молодой человек безусый ещё, в чистеньком чёрном сюртучке, крахмальной со стоячим воротничком сорочке с чёрным, галстуком (а это по раскольничьему – „удавлинина никониянская“, от которой будто бы ещё апостольский собор повелел удаляться!) и в пенсне, которое раскольничий пижон поминутно поправлял. Молодой школьник австрийской апологии повторял доводы своего „родителя“ с важностью „заправского“ богослова и с развязностью и смелостью, граничащими с дерзостью. „Наизусть“ зная, что обычно и прежде всего надо отвечать миссионерам, когда они проповедуют, что все епископы православной церкви не могут впасть в ересь, – т. е. что этим они проповедуют якобы непогрешимость всех епископов, сын Перетрухина, плод, достойный древа, с этого именно и начал.

– Миссионер утверждает, что епископы не могут погрешать, заговорил он.

Д. Ив. обращает внимание слушателей, что этого он никогда не утверждал.

Слушатели шумными протестами выражают своё неудовольстрие на клевету молодого начётчика. Но последний, видимо, уж значительно утерял чувство стыда: он извернулся, пояснился, – а перед толпой говорить, по-видимому, уже привык, и, ничуть не смутившись, продолжает свою речь. С особенным ударением он остановился на „неверии“ апостолов, вышеприведённых выражениях из толкований Феофилакта и Златоуста (5 гл. Мф. и – на 14 посл. стр. 2358) и на условности обетования о „неодолённости от врат адовых“, данного церковным пастырям.

Д. И., указав на то, что „неверие“ апостолов было в то время, когда они не обладали ещё полнотой ведения о Христе – и благодатью – до сошествия на них Св. Духа и что обетования Христовы церкви быть „неодолённой“, как и слова Златоуста – „не может церковь без епископа быти“, сказаны безусловно, просил показать от писания свидетельство того, чтобы после сошествия Св. Духа все апостолы и их преемники – епископы могли впасть в ересь.

Η. Μ. Гринякин, в недоизрасходованные очередные минуты миссионера, разъяснил перед слушателями, что австрийские начётчики в беседах на взятую тему сознательно путают понятия „греха“ и „ереси“, чтобы показать возможность впадения в ересь всех епископов, поскольку они все, мол, не безгрешны. Η. Μ. показал, что есть „грех нравственный“, от которого не свободен ни один человек (1Ин.1:8) и в котором человеку нужно простить согрешающего брата „до седмижды семидесяти раз“ (Мф.18:21–22), и – „ересь“, за которую еретичествующий отлучается от церкви после „первого и второго вразумления“ (Тит.3:10), и что согрешения епископов никак нельзя ставить в еретичество их по которому они все перестали бы быть истинно-православными епископами. Затем Η. Μ. разобрал ссылки Перетрухина на Феофилакта и Златоуста (вышеуказанные) и из тех же мест вычитал, что там речь идёт о „житии“ и „нравственных“ грехах, а не о ереси, в которую могут якобы впасть все епископы, после чего вся Христова церковь осталась бы без священства. В заключение г. Гринякин привёл свидетельства из раскольничьей же книги („истинность старообрядствующей иерархии“ – Швецова), что „благодать оскудевает с пресечением преемства епископского“ (как у австрийцев), прочитаны стр. „истинности“ – 71, 93, 131.

Перетрухин (отец) лишь разбавляет пустословием (от себя) свои прежние доводы. Д. И. кратко отвечает собеседнику, резюмирует беседу, делает заключение о невозможности истинно-церковного состояния без епископства, и беседа заканчивается общей молитвой.

Перетрухин, видимо, твёрдо держится веры в безнародную церковь: он относит слова обетования Христова о „неодолённости“ церковной „от врат адовых“ только к „вере“, так как, допуская возможность падения в ересь, по греховности, всех епископов, он не может затем отрицать того, что по греховности же могут и все впасть в ересь: и пресвитеры, и диаконы и миряне, а „упование“ само может висеть со своей неодолённости хоть на облаках. По блаж. Феофилакту (Благов. Мф. 67 зач.) „упование“ – „исповедание“ есть только „основание“ церкви, а не самая церковь, и по Ап. Павлу „сердцем веруется в правду, усты же исповедуется во спасение“ (Рнм.10:10); ужели не понятно для Перетрухина и его собратий, что без сердца и уст, т. е. живого, верующего человека нет веры, без истинно-православных христиан нет и церкви Христовой. Да, – „предаде их Бог в неискусен ум“...

Н. Гринякин

Миссионерская экскурсия воспитанников Донской духовной семинарии.

24–26 апреля с. г. воспитанники 6 класса Донской дух. семинарии в количестве 32 человек совершили первую миссионерскую экскурсию в посёлок Казинку, Ростовского округа, Донской области, для собеседований с местными штундистами, которые проживают в этом посёлке в количестве свыше 100 человек. Путь был совершён по жел. дороге и частью на лошадях и пешком (18 вёрст). Экскурсией руководил преподаватель по кафедре раскола и сект свящ. Евграф Овсянников, епархиальный миссионер Грацианский. Поезд пришёл на ст. Степную в 9 ч. вечера, а оттуда с пением пасхального канона юные путники бодро, но не без утомления, прибыли в 2 ч. ночи в Казинку, где нашли себе ночлег в здании местной церк. прих. школы. Прекрасно спевшись утром 25-го апреля, экскурсанты умилительно исполняли на литургии церковные песнопения, чем доставили глубокое религиозное утешение православным прихожанам посёлка Казинки. Во время причастного стиха воспитанник 6 кл. А. Васильев сказал поучение, в котором изложил миссионерское толкование евангельского чтения о беседе Спасителя с самарянкой. По окончании литургии о. Овсянников и мисс. Грацианский отправились к штундистам в дом молитвенных собраний. Там происходило собрание сектантов, приближавшееся уже к концу. По окончании собрания, мисс. Грацианский и о. Овсянников произнесли речи: первый выяснял вопрос о том, как следует читать и толковать священное писание, второй выяснил незаконность и неспасительность сектантских молитвенных собраний в отделении от истинной церкви Христовой. Сектанты слушали со вниманием речи миссионеров. На приглашение прийти на миссионерскую беседу, назначенную в церковной ограде, сектанты ответили полным согласием, предупредив только, что возражать они не будут, а будут только слушать. В 12 часов дня по звону в церковный колокол стали собираться в церковную ограду православные и сектанты. До начала беседы, семинаристы вступали с сектантами в частные беседы и выясняли православным истины православного вероучения. Будущие пастыри-миссионеры разделились на группы, собрали около себя двух–трёх сектантов и обличали спокойно и толково неосновательность их учения и обвинений православной церкви. Скоро в церковной ограде на особо устроенном помосте началось собеседование. перед началом его воспитанником 6 класса Владимиром Чунихиным была произнесена речь о священном предании, как источнике вероучения, равночестном священному писанию. Собеседования по вопросу о священном предании, иконопочитании и другим вопросам продолжались около 4-х часов. Сектанты, обещавшие хранить молчание, жестоко спорили, проявив всю свою диалектику, но основательно были обличены миссионерами. Воспитанники семинарии с напряжённым вниманием следили за ходом собеседования. Несколько воспитанников вели точную запись собеседования. По окончании беседы воспитанники с наставником и миссионером посетили дом молитвенных собраний сектантов. Сектанты приняли приветливо, исполнили несколько штундовых песен, старшие из них произнесли импровизированные молитвы. Миссионеры снова обратились к сектантам с речами о необходимости единения всех в церкви Христовой. Один из воспитанников снял фотографию с комнаты молитвенных собраний сектантов со всеми её принадлежностями и группу их самих. Вечером 25-го апр. экскурсанты отправились на ст. Степную, откуда благополучно 26 апреля прибыли в г. Новочеркасск. На обратном пути экскурсанты обменивались своими впечатлениями от беседы. Поездка оказалась весьма удачной и многополезной. Свои теоретические познания по сектоведению здесь семинаристы имели возможность проверить на опыте. Нет нужды доказывать великую пользу от миссионерских экскурсий для дела пастырской приходской миссии. Там, где теоретические познания проверяются на практике, менее возможны ошибки при выступлении пастырей-миссионеров на поприще собеседований с сектантами. Если же принять во внимание, как пагубны ошибки начинающих собеседников и полемистов, то нельзя не приветствовать подобных миссионерских экскурсий, как самого лучшего способа практического подготовления кандидатов священства к миссионерской деятельности.

О.

(Некролог).

Преосвященный Ириней, как верный страж порученного ему стала, умер 10 апреля на своём посту, при исполнении служебного долга. С утра он принимал просителей и сделал даже распоряжение относительно своего служения к предстоящему воскресному дню. Во время приёма последнего просителя с ним сделалось дурно, открылась рвота и в начале второго часа, владыка отошёл в вечность: скончался он на 68 году от рождения от паралича сердца.

Жизнь и деятельность почившего владыки была настолько многосодержательна и многостороння, настолько кипуча и полна неиссякаемой энергии, что поражала всех близко стоявших к нему и знавших его. Девизом его жизни – был труд непрерывный, направленный к неукоснительному исполнению долга и выполнению обязанностей, возлагаемых Провидением на рамена почившего с первых дней его служебного поприща даже до последнего предсмертного вздоха. Почивший владыка на всех ступенях своего общественного служения всегда и во всём был первым работником и для всех образцом трудолюбия и исполнительности. Как высокообразованный человек, глубоко проникавший в сущность явлений окружающей жизни, почивший владыка всюду вносил в свою деятельность струю оригинальности, жизненной правдивости и практичности. За какое бы дело он ни брался, всегда он подходил к разрешению его прямо, с наиболее правильной и практической стороны. Мало этого, он всегда и везде умел, весьма кстати, потому вполне благовременно, откликнуться на запросы времени на злобу дня, и обратить внимание на самые существенные нужды данного времени и среды. Потому вполне понятно, что владыка Ириней, в должности преподавателя семинарии, ректора семинарии, редактора журналов, епархиального преосвященного, всегда и везде, оставлял в своей деятельности „след неизгладимый“. Преосвященный немало трудился и для дела миссии. Вот почему наш журнал считает своим нравственным долгом почтить память почившего святителя.

Почивший владыка – сын священника Полтавской губернии Михаила Орды; в мире Харисим Орда. Высшее образование получил в Киевской духовной академии, где и окончил курс в 1861 году, и тогда же был назначен преподавателем в Екатеринославскую семинарию по словесности, а в 1864 году переведён в Киевскую семинарию на кафедру священного писания. Переселившись в Киев, X. Μ. Орда свои силы посвящает учёным и преподавательским трудам в различных учебных заведениях. В 1877 г. рукоположен во священника проходил должность законоучителя в епархиальном женском училище и мужской гимназии: с 1879 по 1883 г. был приходским священником при Киево-Подольской церкви Доброго Николая; в 1883 г. принимает монашество с именем Иринея и с того же 1883 по 1888 г. с редкой энергией несёт обязанности ректора Киевской духовной семинарии; в 1888 году архимандрит Ириней был хиротонисан во епископа Уманского, второго викария Киевской епархии. После четырёхлетнего епископского служения, в качестве викария Киевской епархии, преосвященный Ириней занимает ряд самостоятельных архиерейских кафедр: Могилёвскую (1892–1893 г.), Тульскую (1893–1896 г.), Подольскую (1896–1900 г.), Екатеринбургскую (1900–1902 г.) и Орловскую (1902–1904 г.).

В качестве преподавателя X. Μ. Орда стяжал славу глубокого и основательного знатока священного писания, на изучение которого он употребил лучшие годы своей жизни. По отношению к питомцам он был строг и требователен; вёл дело преподавания такого трудного предмета, как священное писание, весьма живо и занимательно и умел заохотить учеников серьёзно изучать текст священных книг Ветхого и Нового Завета. Не останавливаясь на мелочах, весьма наглядно он оттенял существенное от несущественного и обладал способностью держать весь класс в напряжении. Письменным работам придавал большую цену и поощрительными рецензиями вливал дух энергии своим питомцам при написании „сочинений“.

Свои досуги X. Μ. посвящал литературным трудам, принимая живое участие во всех киевских органах. В академическом органе: „Труды Киевской Духовной Академии“ он, помимо своих сочинений, помещал библиографию иностранных богословских книг; потом он издавал и редактировал журнал „Воскресное Чтение“, в котором помещал весьма много своих статей, преимущественно по священному писанию. X. Μ. Орда стяжал себе известность не только, как редактор и издатель, но и как первый составитель учебников по предмету Св. Писания Ветхого Завета. Он составил „Руководство к последовательному чтению пророческих книг Ветхого Завета“, удостоенное премии Митрополита Макария и выдержавшее множество изданий; затем „Руководство к последовательному чтению учительных книг Ветхого Завета“. Оба эти руководства введены в качестве пособия при изучении Св. Писания Ветхого Завета ученикам III и IV классов духовных семинарий. Но самым важным трудом его нужно признать составленное им „Руководственное пособие к пониманию Псалтири“, до сих пор не утратившее своей ценности и являющееся лучшим руководством при изучении Псалтири. Его же перу принадлежит первый в русской литературе разбор кощунственного произведения Ренана „Жизнь Иисуса“, а также несколько апологетических сочинений: „За веру и против неверия“, „Ложные и опасные современные мудрствования“ и „Без Христа нет истинного образования, нравственности и благосостояния“. Небезызвестен он также, как и переводчик целых сочинений с иностранных языков. Так, – он перевёл – с немецкого составленную в противовес Ренановскому сочинению книгу „Жизнь Иисуса Христа“; – с греческого „Толковую псалтирь Евфимия Зигабена“, с английского – „Мученики Колизея“ и с французского – „Пастырские послания апостола Павла“.

Наиболее плодотворным периодом учено-литературной деятельности X. Μ. Орды нужно признать 1883–1888 годы – годы его ректорства в Киевской духовной семинарии. Ставши ректором семинарии, архимандрит Ириней, с свойственной ему энергией и опытностью много поработавшего литератора, принял на себя обязанности редактора журнала „Руководство для сельских пастырей“, издающегося при семинарии. – и в самое короткое время реформировал журнал до неузнаваемости: при этом журнале стали издаваться особыми книгами „Проповеди“ и „Богословско-библиографический листок“. Архимандрит Ириней, в качестве редактора, сам работал, не покладая рук; сумел также привлечь к участию в сотрудничестве преподавателей семинарии и профессоров академии. За время редакторства архимандрита Иринея журнал завоевал почётное место в нашей духовной журналистике, был самым жизненным и отвечающим на современные запросы органом. „Руководство для сельских пастырей“ в это время не оставляло без ответа ни одного злободневного вопроса из духовной жизни без обсуждения на своих страницах. В великую заслугу редактору нужно поставить то обстоятельство, что он сумел к участию в проповедническом отделе привлечь по преимуществу сельских пастырей, как наиболее знакомых с нуждами деревни, потому доставлявших для журнала наиболее жизненный проповеднический материал. Потому нисколько неудивительно, что число подписчиков журнала возросло больше чем впятеро, против прежнего времени.

Архимандрит Ириней, будучи председателем Киевского епархиального училищного Совета, подал мысль об издании при Совете первого специального журнала, посвящённого разработке вопросов по церковно-школьному делу; и тогда им был основан журнал „Церковно-приходская Школа“, существующий и доныне.

Административно-педагогическая деятельность архимандрита Иринея, в качестве ректора Киевской духовной семинарии, заслуживает глубокого внимания. Будучи поборником порядка, законности и исполнительности, арх. Ириней того же требовал и от учителей, и от лиц инспекторского надзора, и от учеников. Он был первым неустанным работником во главе вверенной ему семинарии, вникал во все нужды семинарской жизни и желал видеть в лице наставников и лиц инспекторского надзора единодушных сотрудников в многотрудном учебно-воспитательном деле. Его неутомимость и удивительная энергия отражалась и на всём учебно-воспитательном деле в семинарии, и как электрическая искра передавалась наставникам, а от наставников к питомцам. Начертав на своём знамении девиз: „законность, справедливость, трудолюбие и серьёзное отношение к делу“, ректор Ириней всяческими мерами, внедрял эти принципы в юные сердца своих питомцев. И в результате труды его принесли обильный плод. Киевская семинария в ректорство арх. Иринея достигла такого блестящего состояние в учебно-воспитательном отношении, что её питомцы, поступившие в число студентов Киевской духовной академии, поддерживали много лет с честью достоинство своей семинарии, а посвятившие свои силы пастырскому служению в качестве сельских приходских священников и доселе являются лучшими и добросовестнейшими „стражами стада Христова и в пастырском и церковно-школьном деле. Даже недруги архимандрита Иринея (а их у него всегда было немало) так отзываются о ректорской его деятельности: „Слова нет: „иринеевский режим был тяжёл; но мы все почти подчинялись ему; видели перед собой умного и авторитетного Начальника и первого работника; будучи человеком дела, того же требовал он и от других“.

Период епископского служения преосвященного Иринея, обнимающий собой почти 16 лет (1888–1904 г.), полон не менее кипучей и разнообразной деятельности, чем оба предыдущие периоды. В бытность свою викарием Киевской епархии (1888–1892 г.) преосвященный Ириней первый обратил серьёзное внимание на церковно-приходские школы и миссионерское дело. В Киевской епархии, начинаясь 1870 года, штунда свила себе прочное гнездо и к 1888 году сектантство распространилось по всей почти губернии, насчитывая в своих рядах немалое количество адептов. До 1889-го года противо-сектантская миссия в Киевской епархии была в младенческом состоянии: дело борьбы велось без всякой системы и последовательности; правильно поставленного института миссионерского не существовало, да и сведений, более или менее достоверных, о состоянии сектантства и числе сектантов епархиальная власть не имела. Инициатива устройства правильной противо-сектантской миссии в Киевской епархии всецело принадлежит преосвященному Иринею. В начале 1889 года, по предложению Владыки, были консисторией разосланы во все приходы запросные пункты для выяснения вопроса о состоянии пггундизма. Результатом этой переписки было учреждение института светских противо-сектантских миссионеров для епархии из лиц с высшим богословским образованием. Первыми противо-сектантскими миссионерами в 1889 году в Киевской епархии в светском звании были: преподаватель местной духовной семинарии (редактор нашего журнала), В. Μ. Скворцов и кандидаты богословия И. Л. Ольшевский и П. А. Козицкий. Преосвященный с особенной любовью и энергией взял на себя нелёгкое дело руководства юной тогда противо-сектантской миссией.

По его указаниям миссионеры не только вели собеседования с сектантами заражённых местностей епархии, но вместе с тем и изучали штундизм, находившийся тогда в периоде формирования; они представляли преосвященному подробные рапорты о результатах своих поездок и миссионерских собеседований. Владыка чрезвычайно интересовался делом миссии; вникал во все подробности отчётов и докладов миссионеров. Многие из этих докладов появились в печати. По указаниям Преосвященного составлена была миссионером И. Л. Ольшевским первая в печати „Краткая программа для собирания сведений о штундизме и указание, как вести собеседования с сектантами“, а также весьма обстоятельное, редкое по полноте и основательности руководство для борьбы с штундизмом под заглавием: „Обличение штунды (в библейских текстах)“. Другой миссионер П. А. Козицкий составил „Несколько практических наставлений священникам для борьбы со штундизмом“. Третий – В. Μ. Скворцов первый начал проливать свет на штунду в публицистике, затем основал первый противо-сектантский журнал „Мисс. Обозр.“ Миссионер И. И. Троицкий, заступивший место П. А. Козицкого, также составил ценный труд „Штундизм; разбор учения его“. Учреждённый преосвященным Иринеем институт светских противо-сектантских миссионеров не только привился в Киевской епархии, благодаря своей жизненности и благовременности его учреждения, но по образцу Киевской епархии был учреждён и в других заражённых сектантством епархиях.

Вопреки ходячему взгляду на деятельность миссионеров, которая должна немедленно же выражаться в видимых результатах, т. е. в непосредственном после собеседований обращении сектантов в лоно церкви, преосвященный Ириней держался несколько иного взгляда; он всегда и везде проводил ту мысль, что „дело миссионеров насаждать истину православия, напаять же и возращать посеянное будет Бог“. Потому он никогда не ставил вопроса миссионерам, по возвращении их из поездок в заражённые сектантством местности, „а сколько обращено вами штундистов во время вашей последней командировки“?

С конца 1892 года преосвященному Иринею, волей судеб вручается страннический посох и в течение 11½ лет ему суждено было побывать на пяти епископских кафедрах. Но где ни святительствовал почивший владыка – в Могилёве ли, Туле, – Каменец-Подольске, Екатеринбурге или Орле – везде он своей неутомимой и энергичной деятельностью оставлял более чем заметный след. Во всех епархиях он преследовал всегда одну и ту же цель. Именно, Владыка с особой любовью относился к духовно-учебным заведениям, следил за правильным ходом учебно-воспитательного в них дела и вникал во все подробности жизни их, порядка и строя. Не меньше он заботился и о духовенстве; воспитывал в нём дух порядка церковности и учительности; при обозрении приходов вникал во все стороны жизни священно-церковно-служителей, интересовался их материальным положением и особенное внимание обращал на добросовестное выполнение ими пастырских обязанностей. – Предметом особого попечения почившего архипастыря была и паства; в своих многочисленных беседах он призывал паству к святой церкви, проводя ту мысль, что только в церкви Христовой, с её благодатными таинствами, и в молитвенном общении с нею возможно спасение. Церковно-приходская школа, как естественная союзница в деле церковного учительства, была во всех епархиях любимым детищем, самым близким к сердцу почившего владыки. Особенно он обращал внимание на женские церковно-приходские школы, признавая важное значение в крестьянском быту образования жены и матери, как распространительницы народного просвещения. Не была оставлена без внимания преосвященным Иринеем и богослужебная сторона: он обращал внимание на богослужебные порядки, на истовое церковное чтение и в особенности церковное пение; вменял в обязанность духовно-учебным заведениям и церковно-приходским школам приготовлять хороших чтецов и певцов. Ни на одной из кафедр почившим владыкой не было забыто и миссионерское дело. Упорядочение приходской жизни с церковными её интересами – храмом, школой, братствами и церковными попечительствами входило в непременную программу епархиальной деятельности преосвященного Иринея. Такова была деятельность почившего владыки в качестве епархиального архиерея во всех преемственно вверяемых ему пяти епархиях. – Можно только удивляться и поражаться неистощимой энергией и многосторонностью духовных дарований преосвященного Иринея и глубоко благоговеть перед его памятью, скорбя, что смерть преждевременно вырвала его из рядов передовых архипастырей нашей отечественной церкви.

Достойно особого внимания, что почивший иерарх в бытность свою епархиальным архиереем с особой любовью относился к местным епархиальным литературным органам „к Епархиальным ведомостям“. Во всех епархиях, где Бог судил святительствовать почившему владыке, епархиальные ведомости в самое короткое время преобразовывались до неузнаваемости. Покойный владыка умел находить везде как литературных работников, так и животрепещущие, злободневные темы для местного епархиального органа. Потому-то Епархиальные ведомости всех тех епархий, где управлял преосвященный Ириней, по содержательности своей и своему руководственному направлению занимали одно из передовых мест среди других епархиальных органов. Особенно обращали на себя внимание своей многосодержательностью и разнообразием содержания помещаемых статей Тульские, Подольские и Орловские Епархиальные ведомости, так как на этих епархиях преосвященному Иринею пришлось святительствовать дольше, чем в других епархиях.

Нельзя также не отметить и того факта, что преосвященный Ириней пользовался славой видного проповедника-писателя. На всех епископских, преемственно вверяемых ему кафедрах, он произносил и печатал немало поучений, всегда отличавшихся оригинальностью и живостью мысли, простотой и общедоступностью изложения, – к тому же полных жизненного интереса. Выдающиеся по своему интересу проповеди почившего владыки конечно известны нашим читателям, так как они часто появлялись на страницах Церковных Ведомостей, потому распространяться о них считаем излишним.

Такова была жизнь и деятельность почившего преосвященного Иринея, епископа Орловского и Севского. Мы вполне уверены, что история отведёт почётное место почившему владыке, как видному церковно-общественному деятелю, энергичному церковному администратору и высокопросвященному иерарху русской церкви конца прошлого и начала нынешнего столетия. Мы уверены, что будущий историк-биограф изобразит в своём труде во всей мощи и величии светлую, личность преосвященного Иринея, умершего на своём посту, как доблестный вождь вверенной его попечению церкви Христовой, и что труды почившего владыки, в особенности по епархиальному управлению, не пройдут бесследно в деле устроения нашей церковной жизни и по достоинству будут оценены всеми, кому дороги интересы преуспеяния нашей церкви и отечества. Противо-сектантская же миссия наша навсегда сохранит благодарную память о преосвященном Иринее, и на своих скрижалях золотыми буквами впишет имя владыки, как незабвенного организатора, устроителя и печаловника великого дела борьбы с разъедающим наш церковный организм сектантством.

П. Козицкий

* * *

Присоединение к православной церкви раскольничьего монаха. – Недавно в единоверческой церкви г. Измаила, Бессарабской губернии, совершено присоединение из раскола к православной церкви бывшего глаголемого священно-инока Анатолия. 70 лет.

* * *

Переход униатов в православие. «Діло» сообщает, что все жители деревни Залучья, около Снятина (в Галиции), заявили, что они не желают более быть униатами и обратились к православному митрополиту в Черновцах, с просьбой принять их в лоно православной церкви и назначить к ним православного священника. До настоящего времени, как сообщает та же газета, они не получили от православной консистории в Черновцах никакого ответа, и потому обратились к депутату профессору Пигуляку с просьбой, чтобы он помог скорейшему осуществлению их желания. Среди высшего униатского духовенства происшествие это вызвало большое смущение, и митрополит Шептицкий готовится употребить все усилия, чтобы отговорить залучан от приведения в исполнение их намерения.

* * *

Киевские уездные миссионерские съезды. Учреждённые в Киевской епархии ещё в 1894 году, по мысли и инициативе В. Μ. Скворцова, уездные миссионерские съезды до сих пор продолжают широко и плодотворно развивать свою деятельность. В нынешнем году такие съезды состоятся в м. Тальном, Уманского уезда, с 31 мая по 5 июня, и в с. Кривом, Сквирского уезда, с 14 по 19 июня, при этом выработана следующая программа занятий. В первый день (31 мая), после совершения в храме „последования молебного пения об обращении заблудших, певаемого в неделю православия и во иных потребных случаях“, откроются заседания съезда обсуждением следующих вопросов:

Обозрение состояния сектантства в епархии: численный рост и внутренние изменения в разных толках штундизма, преимущественно в штундо-баптизме и малеванстве. Обозрение средств сектантской пропаганды: проповедники, заграничные книжки и брошюры, гектографы и письма. Обозрение новостей противо-сектантской литературы. За сим будут обсуждаться 1 июня: Отношение сектантов к вопросу о церкви: её сущности, свойствам и признакам: церковь, как единство всех истинно верующих во Христа. Почему вне церкви нет спасения. Грех сектантства. Святость церкви и грешные её члены. Соборность церкви, вселенские соборы и их авторитет. Апостоличность церкви и невозможность внешнего и внутреннего перерыва в её существовании.

2 июня. Отношение сектантов к вопросу о благодати спасения. Невидимая благодать и внешние посредства и действия. Условия действенности таинств. Крещение в воде, крещение младенцев. Миропомазание: его история и необходимость. Причащение: сущность таинства и внешний его образ; кто имеет право на его совершение. Покаяние, значение устного исповедания грехов и спасительная важность получения разрешения священнического. Брак, его естественная сторона и значение благодатного церковного благословения. Елеосвящение и его место в кругу других таинств.

3 июня. Священство; канонические права и благодатный дар священства. Личная жизнь священника. Уставность этой жизни, одежда священника и т. п. Плата за требоисправления. Богослужение, требы и посты.

4 июня. Отношение сектантов к внешнему церковному богопочтению: храм, как место особого присутствия Божия и как дом молитвы. Св. крест, как знание силы христианской Св. иконы, как священные и удобопоклоняемые изображения Бога и Святых Его.

5 июня. Отношение сектантов к Св. Писанию и Святому Преданию. Буква Писания и дух его. Исторический элемент в св. Писании. Необходимость Предания по св. Писанию. Предание, как источник христианского учения и как памятник древней церкви. Книги церковные. Право церкви издавать новые чины богослужений.

16 июня. Состояние противо-сектантской миссии в епархии. Что требуется от приходского священника для охраны православных и для борьбы с сектантством. Помощь со стороны благочиннического, окружного и епархиального миссионеров, а также со стороны высшей духовной власти. Публичные и частные миссионерские собеседования с сектантами. Отношение к миссии православных, гражданских властей, образованного общества и печати светской и духовной.

17 июня. Организация пастырской взаимопомощи для борьбы с сектантством. Пастырские миссионерские комитеты и комиссии в других епархиях. Нарождающиеся пастырские союзы в Киевской епархии. Значение этих союзов и средство их оживления: соборные служения, пастырские собрания, библиотеки, материальная взаимопомощь и проч.

18 июня. Положение вопроса о приходе, как церковной и административной единице. Разные средства оживления прихода. Близость священника к прихожанам. Кружки ревнителей православия. Братства. Церковно-приходские попечительства.

19 июня. Чтение протоколов съезда. Благодарственное Богу молебствие и закрытие съезда.

Занятия миссионерских съездов будут происходить под руководством епархиальных миссионеров: священника Саввы Потехина и Н. А. Белогородского.

* * *

Высочайшая награда. Высочайшим приказом от 6 мая № 32 производятся, за отличие, из статских в действительные статские советники: чиновник особых поручений, V класса, при Обер-Прокуроре Святейшего Синода Василий Скворцов и старший помощник наблюдателя школ церковно-приходских и грамоты ведомства православного исповедания, член учебного комитета при Святейшем Синоде Афанасий Ванчаков.

(Прав. Вестн.).

* * *

Пожертвование на духовные назидательные книги для войск действующей армии.

– В распоряжение конторы – редакции „Мисс. Обозр.“ поступило от З. В-го 50 руб. на религиозно-назидательные издания для войск действующей армии на Дальнем Востоке.

– Издатель религиозно-нравственных брошюр Μ. И. Макаревский прислал в контору редакции „Мис. Обозр.“ для отсылки на Дальний Восток своих изданий большое количество экземпляров.

* * *

Зловещий случай в Кронштадте. В Кронштадте, как известно, существует дом трудолюбия, учреждённый усердием о. Иоанна Кронштадтского. В названном доме отведена отдельная комната, предназначенная для о. Иоанна, где пастырь любит посидеть и отдохнуть при посещении трудолюбцев. Ha-днях прислуга дома обнаружила, что дверь, ведущая в комнату, была облита керосином, видимо с целью поджога, который, однако, был заблаговременно предотвращён. Случай этот вызвал в городе оживлённые толки. (Гражд.).

Толстой отвергает начало всех вещей – Слово Бога Отца, Сына Божия, Ниже вся быша, Который есть Альфа и Омега – начало и конец (Откр.1:8).

Толстой, отрицая Личного Триипостасного Бога, всеблагого, безначального, присносущного, премудрого, праведного, святого, блаженного, всесовершенного, всемогущего, допускает только таинственное, безличное начало, давшее жизнь человеку (странно, как безличное существо дало начало личному – это абсурд Толстовский), не допуская Его правосудия, долженствующего карать дерзких хулителей Его святости и правды, напр. того же Льва Толстого, провозглашающего на весь мир, что Бог есть виновник зла.

Назначение человека – вечная жизнь с Богом и в Боге (Флп.1:23); но Бог никого не примет в сожитие с Собой, кто не покается и не оставит пристрастия ко греху; «не преселится к Нему лукавнуяй, ниже пребудут беззаконницы перед очима Его» (Пс.5:5–6) говорит Псалмопевец Давид. «Кое общение света ко тьме, правде к беззаконию» (2Кор.6:14). И как мы все грешные, то все должны покаяться и грех возненавидеть и от греха отстать, греху не работать. И чтобы отстать от греха, не работать греху, мы получили от Бога всякие силы и способы: свободную волю, природный разум, одобряющую добро совесть и осуждающую зло; особенную благодать Божию в крещении и миропомазании, в покаянии и причащении; имеем богодарованный пост; умилительное, располагающее к покаянию, богослужение; живое и действенное Слово Божие; поучения пастырей; законы гражданские, содействующие правильному течению общественной жизни. Итак, Бог никого не примет к Себе со грехом. Это мы все должны твёрдо помнить; никакого гордеца, никакого неверующего, в роде Л. Толстого или толстовцев, никого преданного зависти, блуду, невоздержанию, чревоугодию и пьянству, никакого татя, лихоимца и корыстолюбца, никого преданного смеху, ибо сказано: «го̀ре вам смеющимся, ибо возрыдаете и восплачете» (Лк.7:25).

Тварь не иначе может существовать и благоденствовать, как соблюдая твёрдо законы Творца. Посмотри на природу, на небо, солнце, луну и звёзды, на землю, на всю тварь, как она точно соблюдает законы Творца. Лев Толстой отверг Творца и вычеркнул из русского языка слово тварь, потому, что не признаёт, что твари суть твари, сотворённые личным разумным Началом.

Верх дерзости Толстого заключается в том, что в виду близкой смерти своей он не боится Бога и суда Его и считает себя правым, как и своих учеников, и богохульству своему не полагает никакой меры; уж хулить, так хулить до конца, уж безумствовать, так безумствовать до конца! Геройство – чисто сатанинское, да ещё и в превосходной степени, ибо и сам сатана, боится Бога и трепещет уготованных ему мучений, а ученик его превзошёл и своего учителя. – Вот финал «Войны и мира» и «Анны Карениной» и прочих писаний Льва Толстого!

Какая превознесённая гордыня! Знай нашего Льва, вышедшего из логовища Ясной Поляны и крепко рыкающего не только на всю поляну, но на весь мир. Крепкая пасть; могучие нервы. И это – на краю гроба-то! А за гробом что будет? Весь ад пробудится. Все фараоны встанут и Рефаимы проснутся; все Нероны, Калигулы, Деции, Домицианы, Юлианы, – все гонители Христа и христианства, и скажут: ай, русский Лев последних времён; ты и нас далеко превзошёл: и из христиан вышел надменнейший, и лукавнейший гонитель воспитавшей тебя Матери-Церкви. Присоединись же к нам на веки и пей чашу, которую ты себе приготовил, сгорай в огне негасимом, уготованном отцу твоему, диаволу, которому ты усердно служил.

«Всяк, падый на камень, тот сокрушится, а на немже падет, сотрет его» (Мф.21:44). Нечистая волна – Толстой – приразился дерзко к несокрушимому Камню-Христу, и разлетелся вонючими брызгами, обрызгавшими зловонной грязью всех последователей его.

Последователи Толстого все неговеющие и непричащающиеся – так называемые учёные века сего – вольнодумцы, считающие себя за сверх-человеков. Да и сам Толстой есть гнилой плод западной вольнодумной учёности. Мир во зле лежит и лает на Бога своего.

Ученик реального училища – неверующий вследствие зачитанности Толстым. Учитель земской школы – неверующий по причине увлечения Толстым, но желающий быть верующим. Яд учения Толстого в семействах; матери и отцы плачутся на своих детей неверующих, бросивших церковь и непокоряющихся и не почитающих родителей; девушки – курсистки неверующие и воюющие за Толстого; сотрудники либеральных газет, в роде Астраханской, ополчающиеся за Толстого и ругающие нас.

Утаил еси сия от премудрых и разумных (Толстого и подобных ему писателей) и открыл еси та младенцем. Яко тако бысть благоволение перед Тобою (Мф.11:25). Горе, иже мудры в себе самих и пред собою разумны. Не обратил ли Бог премудрость мира сего в безумие (1Кор.1:20). Ибо когда мир не уразумел своею мудростью Бога в премудрости Божией, благо-изволил Бог буйством проповеди спасти верующих (1Кор.1:21).

Толстой не мог познать в своей суетной мудрости Бога в премудрости Его, но совсем оглупел, при омрачённости, возомнил себя мудрым, и возгордился паче всякого, глаголемого Бога или чтилища, яко же сести ему в церкви Божией, яко Богу, показуя себя, яко Бог есть, (2Фес.2:4) ибо, отвергнув Евангелие, понуждает всех верить себе, как Богу. Поймите же его вы, интеллигенты: ведь он, прежде всего, вас самих дурачит, над вами смеётся?

«Видал ли ты человека мудрого в глазах его? На глупого больше надежды, нежели на него» (Притч.26:12). Лев Толстой, всю жизнь занимаясь исключительно светской литературой, а духовной – только критически и скептически, с предвзятыми не в пользу и не в покорение Слову Божию, а в пререкание и хуление его, не зная настояще богослужения церковного, – впал в религиозное одичание, тупость и несмыслие относительно всего духовного, по внушению диавола, пал неверием, глумлением над всем, что носит печать церковного и божественного, над всем богослужением, таинствами, обрядами, священными одеждами (от Бога установлены в ветхом Завете).

Так и все последующие ему в неверии в истинного Бога и в Свет Христов просвящающего всякого человека грядущего в мир интеллигенты и писатели светские впали в дикость и несмыслие духовное; ибо Бог утаивает Свою премудрость от премудрых и разумных мира сего, как недостойных, и открывает её простым верующим душам.

Господи, к кому идем? Глаголы живота вечного имаши. – Нет иного имени над небесами, данного в человецех, о Нем же подобает спастись нам... (Деян.4:12). Сей есть всех Господь. Единственный источник жизни – Господь и Церковь Его!

К кому нам идти, спрашивают современные интеллигенты? К Толстому, к Толстому пойдём, и идут к нынешнему идолу – Толстому и у него, а не у Христа, из его богохульств, хитросплетений учатся жизни, хулениям на Св. Церковь и её Спасительные Таинства. – В этом я убедился сам.

(Продолжение следует).

В полдень 10 апреля, во время приёма просителей, внезапно угасла жизнь одного из иерархов, самых дорогих и близких духовной журналистике и нашему просвещению: в течение четверти часа не стало епископа Орловского Иринея-Орды! Смерть застала почившего, хотя и в маститой старости – 68 лет, но бодрым, в полноте сил духа, за кипучей работой, в разгаре дум и надежд... Не выдержало, разорвалось сердце незабвенного архипастыря – сердце необычайно чуткое ко всему современному выдающемуся, всю трудовую жизнь его бившееся ускоренным, порывистым темпом, вечно кипевшее от напора колоссальной энергии, от порывов живой инициативы, от самоотверженного труда во имя долга, ради вящего торжества того дела, за которое брался почивший, которое вверялось в его надёжные руки промыслом Божиим!.. Слишком много болезненных «шоков» перенесло сердце этого замечательного трудолюбца, – тяжких ударов неумолимой судьбы, которая во всю жизнь почившего, до самого последнего издыхания бередила и нервы его, и сердце своими «перекорами». А сколько почивший архипастырь Ириней-Орда на своём веку пережил этих перекоров!

Сын бедного диакона малоросса, даровитый от природы, с необычайной трудоспособностью, овладевший ещё на школьной скамье тремя иностранными языками, Харисим Михайлович Орда блестяще окончил киевскую академию, – кажется, 3 магистром.

По способностям глубокого аналитического ума, умевшего с лучом ксепсиса и неумолимой критики проникать во все щели предмета, до самых потаённых его глубин, и в то же время ума боевого, смелого в своих выводах – по настойчивости в труде, по склонности к литературной и кабинетной работе, молодой магистр должен был сделаться учёным деятелем и имел все права и надежду занять в родной академии кафедру свящ. писания, но она досталась его же товарищу, покойному С. Μ. Сальскому, человеку прекрасному, стяжавшему славу легендарно честного и деятельного городского головы, но никак уж не учёного. Харисима Михайловича судьба забросила в семинарию, в екатеринославскую глушь, на кафедру словесности, оттуда ему удалось перейти на любимый предмет свящ. писания в киевскую семинарию и отдаться педагогическим и научно-литературным занятиям, но жизненная колесница пошла всё-таки уже не по своей колее, с большой тряскою в ухабах и рытвинах.

Счастливо устроившись семейным очагом, Харисим Михайлович рано теряет любимую подругу жизни, оставившую на его родительское попечение 4 малышей – трёх дочерей и сына. Далёкий всегда от мысли о священстве, как подвиге тяжком и неудобоносимым, по условиям пастырского быта современного духовенства, для человека с высокоразвитым чувством собственного достоинства, Харисим Михайлович однако принял священство и сделался образцовым приходским пастырем, бескорыстным требоисправителем, прекрасным проповедником, пылким апологетом прав духовенства и горячим протестантом против пришибленного положения белого духовенства, резко подчёркивая тогда свои несимпатии к монашеству. Но перекорливая судьба устрояеть так, что о. Харисим Михайлович, сделавшись ректором киевской семинарии, должен был принять и монашество, по настоянию покойного митрополита Платона, любившего уловлять во мрежу иночества даровитых людей из белого вдового духовенства. Тогда же привлечён был им к иночеству и другой выдающийся киевский вдовый протоиерей, о. Илья Экземплярский, ныне архиепископ Варшавский Иероним, товарищ и сослуживец покойного епископа Иринея Орды.

С принятием иночества, с именем Иринея, о. Орда сделался строгим к себе и другим монахом и был примерным ректором, редким администратором и воспитателем, поставившим киевскую семинарию за 7 лет службы на такую высоту во всех отношениях, что это тогда положительно образцовое учебное заведение долго и после жило «Иринеевским духом и строем»... С принятием монашества и перекоры судьбы в жизни почившего владыки как бы ожесточились. И это понятно: теперь о. Харисим – Ириней должен был вступить в большое плавание по житейскому волнующемуся морю, где плыть по течению он неумел и не мог, по самой своей натуре и всегда плыл против течения. Самым болезненным был для самолюбия почившего ударом, кажется нам, тот, когда всюду в Киеве и всеми был провозглашён и поздравлен ректор Ириней избранником на открывшуюся тогда в Киеве викар. кафедру, но волею перекорливой судьбы её занял иной, неожиданный кандидат... А затем началось странничество Иринея по епархиям – с запада (с Могилёвской кафедры) в центр (Тула), отсюда с юг (Подолия), затем на восток (Екатеринбург) и опять в центр (Орёл). Тяжки были для сердца почившего «перекоры судьбы» в Туле и Подолии! И кто не знает, как тяжёл подвиг служебного странничества вообще, а епископского в особенности!..

Ириней, Епископ Орловский. † 10 апреля 1904 г.

Зная полную треволнений и разочарований жизнь почившего владыки, его кипучий, деятельный характер и неутомимое трудолюбие, нужно удивляться, каким образом мог дожить до лет почтенной старости этот, всю жизнь нервно изгоравший, хилый от природы, тощий организм! Благодаря, именно, колоссальной энергии, силе духа и твёрдой воле слабый организм покойного донёс скорбную трудовую жизнь почившего до маститой старости. А какова была сила воли у почившего, можно судить по следующим фактам: владыка с 1865 года неукоснительно строго держался своего режима в житейском обиходе, ни разу не ужинал ни у себя дома, ни в гостях, не смотря ни на какие поводы, случаи и просьбы. Во время 7-летнего ректорства в Киевской семинарии, о. Ириней ежедневно (только однажды не был 2–3 дня, по болезни ноги) являлся в корпус семинарии во время первого урока и уходил, когда начинался последний урок; время он проводил или в классах, или в кабинете ректорском за журнальными корректурами, просмотром учительских рецензий на ученических работах. В перемены являлся в сборную и вёл всегда оживлённые беседы с наставниками. Покойный никогда не брал отпусков и, прожив 30 лет в Киеве, никуда не выезжал за пределы его. Тоже и во время епископства. Во всю свою жизнь покойный ни разу не был в Петербурге. Не смотря на советы друзей поехать в столицу «себя показать и людей посмотреть», он не хотел по принципу являться сюда без дела, sua sponte (спонтанно), дабы не показаться перед высшим начальством унижающимся, заискивающим. Наоборот, всегда жестокословно порицал подчинённых молодых учёных монахов, когда они просили на каникулы отпуск в Петербург и советовал им проводить каникулы в обителях, известных духовной жизнью иноков.

Жизнь души и характер почившего ярко отображались в тонких чертах его энергичного, умного лица и в живых, чёрных, как уголь, глазах, блиставших, как молния, то дарящей лаской, то опаляющим гневом. Нельзя было долго смотреть на эти замечательные, быстрые, острые, насквозь, казалось, пронизывающие вас глаза, и сам владыка лишь окидывал собеседника своим взором, и, подобно м. Ианникию, покойный любил смотреть «долу», как бы в глубь души свой, при этом нервно перебирал чётки; вёл разговор всегда с экспрессией, приподнятым отрывистым тоном, как бы сердясь, избирая при этом всегда живые и занимательные темы или предметы.

Будучи человеком просвещённым в широком смысле слова, начитанным, интересующимся всем выдающимся в текущей жизни, покойный владыка был в высшей степени интересным и оригинальным собеседником.

Он вёл разговор всегда в эротиматическом тоне, – вопрошая и испытуя собеседника вопросами отрицательного характера, – противопоставляя положению противника целый ряд искуссных отрицательных инстанций, – всегда тонких, часто казуистических. исчерпывающих вопрос до конца и тогда или сам он соглашался с собеседником, или последний убеждался доводами архипастыря. Таким он был как педагог и ректор, таким остался и епископом. Каким бы специалистом в своём предмете вы ни были, как бы всесторонне не знали и не преподавали своей науки, о. ректор Ириней в классе ли, или на экзамене – бывало, выкопает такой оригинальный и углубляющий дело вопрос, который вы никак не могли предусмотреть и остаётесь безответным. Молодым преподавателям приходилось изучать свой предмет и подготовляться к классу, как школьникам, особенно по кафедре Св. писания, которого он был знатоком прямо первоклассным среди всех наших учёных экзегетов.

Экзамен по Св. писанию при ректоре был жестоким разносом и учителю, и ученикам, но последние однако любили присутствие ректора, так как он сам никогда баллов не ставил, а предоставлял свободу наставнику. О. ректор Ириней не терпел зубрёжки, ценил способности и развитие ученика, которое сейчас же сказывалось при ответах на всегда замысловатые оригинальные вопросы о. ректора. – Занимающемуся, развитому и умному ученику, как равно и всякому собеседнику – чувствовалось с о. ректором легко и интересно, и наоборот: тупому, заплесневелому уму и несведущему, отсталому, ничем не интересующемуся человеку беседа с архиереем была мукой. Такие люди чувствовали себя в присутствии еп. Иринея подавленными и им казалось, что архиерей своими испытующими и наводящими вопросами просто над ними потешается. Вот почему покойный был неприятен большинству дам провинциального бомонда, привыкших к сплетням и пустоте; а равно не мирились с ним и те, кто мало развить из провинциальных боляр и чиновников; прямолинейную речь владыки и порывистую манеру говорить, с его казуистическими вопрошениями, также считали за выражение неуважения к ним и, конечно, не хвалили архиерея.

Умные же, сердечные люди, которых везде мало, скоро понимали преосвященного и проникались к нему глубоким уважением. Были и другие причины, почему владыку недолюбливали многие из местных юпитеров. Будучи сыном Малороссии и проведши ²/₃ жизни в юго-западном крае, где местное польское дворянство не властвовало над приходским духовенством, Владыка нигде не поощрял зависимости сельского духовенства от местных самодуров, и относился с большой осмотрительностью к жалобам помещиков на приходских пастырей, которые в строгом вообще архиерее в данных случаях находили скорее защитника, чем грозного судью.

Позволим передать один, известный нам, характерный эпизод, из области отношений покойного владыки к недолюбливавшему его дворянству. Однажды является к покойному архипастырю в одной из центральных губерний, помещик, знатный барин из отставных корнетов; – рекомендуется, как ревнитель благолепия церковного и ненавистник Толстого; и тут же поветствует о своём конском заводе... В конце визита барин, как бы мимоходом, заявляет преосвященному о неприятных отношениях у него с приходским священником, который не желает, между прочим, совершать церковных служб тогда, когда барин может посещать службу. Гость бесцеремонно просит переместить неуважительного священника куда-либо в другой, хотя бы и лучший приход, так как иначе он, враг толстовства, охладеет к церкви Божией... Хорошо, подайте записку, опишите ваши претензии, я назначу дознание и тогда рассмотрю, как мне поступить с священником. – Как писать? Да я в жизни ни на кого не писал доносов. Я, владыка, вас прошу сделать это так, по личной моей просьбе, поверьте, владыка, я ведь ревнитель благочестия, а этот поп охлаждает... Вот я буду в Петербурге... Владыка, молча окинув раза два своими молниеносными глазами барина-коннозаводчика, вздохнул и начал нервно перебирать чётки, скороговоркой повторяя: Господи помилуй, Господи помилуй!.. Томительная пауза...

– Вы говорите, что у вас хороший конный завод? прерывает молчание архиерей. – Да, владыка, каждый год беру призы..., охотно, заговорил знатный барин, считая неприятный вопрос о переводе священника оконченным в свою пользу. – И конюшен у вас много? – Так точно, ваше пр-во... выпалил барин, по-военному, целый залп подробностей... – И конюхи у вас хорошие? – Как же... Даётся аттестация самая похвальная. – Сами они распоряжаются, куда и какого скакуна перевести? – Нет, Боже сохрани, они мне всегда докладывают, а я уже сам хожу, осматриваю... Это дело важное, – нужно знать, в какой конюшне, какая температура, подходящая для какой лошади... – Вот, видите, – сделав болезненно-саркастическую гримасу, – с жаром заговорил архиерей – вы лошадь без рассмотрения не доверяете перевести из одного хлева в другой верным своим людям, а хотите, чтобы архиерей вам священника убрал Бог весть куда, так здорово живёшь, без рассмотрения... И затем прочитал архи-пастырскую мораль в назидание барину, как надо православному человеку жить с пастырями церкви, как влиять на них культурным людям... Барин сконфузился, снова заговорил о своей преданности церкви, православию и о ненависти к Толстовству, но уже виноватым тоном; о жалобе и забыл. Владыка обещал приехать сам в село, или же вызвать священника... Однако барину показался архиерей «невозможным» и он часто говаривал: – «какие теперь архиереи слабые стали, а вот прежде несравненно бывали строже: настоящий архиерей должен по два попа в день глотать, а диакона на закуску вечером»... Но зато сельское приниженное духовенство благословляло всегда и везде покойного владыку, как истинного архипастыря-отца, доступного, внимательного и отзывчивого на все нужды и скорби (владыка принимал во все дни и во всякие часы дня и ночи). Везде покойного духовенство считало строгим, но справедливым, вникавшим во все стороны жизни и быта духовенства. Владыку не любили и трепетали только лентяи, люди нечистой совести и дурной жизни, упрямые, двуличные; ко всем этим почивший был действительно строг и беспощаден. Вообще же нужно сказать, что если покойного любили не многие, то уважали все.

Покойный иерарх был прежде всего человеком дела и долга, ради которых он не щадил прежде всего себя самого, а затем уже был требователен и к другим, сослужащим и подчинённым, но именно во имя долга службы, ради вящего преуспеяния дела, которое вверено его водительству, а никак не по лицеприятию, которого, как равно и мстительности, его правдивая и благородная душа, несмотря на нервно-гневный характер, острословный язык, была чужда. – Чувствуя нанесённую, им подчинённому в пылу мимолётного гнева обиду, покойный спешил сам же первый смягчить и изгладить в душе оскорблённого горечь этой обиды, особенно в отношении слабейшего, хотя и давал жестоко почувствовать свою силу в борьбе с упорствующими равными, вместе с тем был настойчив и не отступал он от своих принципов перед сильнейшими.

Покойный всегда во всём шёл, как передовой работник, на пользу общую, – опередить его было невозможно, – поравняться трудно, а можно лишь было подражать и уважать этого неутомимого, самоотверженного, крупного деятеля и выдающего иерарха.

Не подлежит сомнению, что больную сторону нашего духовно-кастового воспитания, укоренившегося в силу исторических условий жизни и быта духовенства, составляют слабое развитие чувства или сознания собственного достоинства, наше традиционное робкое, не редко и двоедушное «самоуничижение паче гордости» перед старшими и сильными и, наоборот, без великодушия превозношение перед меньшими, а иногда и рабское лягание слабейшего... Несмотря на то, что покойный архипастырь происходил из бедной многочисленной дьяконской семьи, он владел удивительно высокоразвитым чувством собственного достоинства и чужд был указанных традиционных недостатков сословной среды. Наоборот, слабые, и угнетённые, – как, напр., сельское духовенство и, в частности, низшие клирики, а равно и народная паства, везде благословляли имя почившего и как пастыря, и как благочинного, и как епископа. Он был в высшей степени доступен, в объяснениях прям и непосредствен, отзывчив и участлив. Благородство натуры особенно сказывалось в щепетильном отношении покойного к денежным отчётам и расчётам. После смерти покойный оставил только 8 р. Он не терпел и строго преследовал в духовенстве вымогательство с прихожан, а в консисториях взяточничество. А как пастырь, он был в высшей степени деликатный в сношениях с прихожанами по вопросам платы, за многие требы, как, напр., таинства, по принципу совсем не брал денег; будучи в сане епископа, он везде вывел обычай платы епископу за службы. В городе Туле на деньги, которые купечество представляло в распоряжение преосвященного, всякий раз за архиерейскую службу в приходских храмах, покойный открыл в городе и поставил на ноги свыше 20 церковных школ.

Пытливый, богато одарённый ум почившего иерарха, при огромной памяти и изумительном трудолюбии, – обладал чрезвычайно разнообразными и широкими сведениями в области не только богословской, но во всех, так называемых, гуманных и философских науках, так что его можно было назвать энциклопедистом, и не было такого вопроса, кажется, о котором бы он не имел сведений. За текущей не только духовной, но и светской литературой, он следил самым тщательным образом и критическим взглядом, он следил и за иностранной литературой.

По нашему мнению, главной стихией и склонностью природных дарований этого оригинального, выдающегося церковного деятеля – была журналистика, печать и, главным образом, в этой области преобладал у него публицистический талант. Если бы судьба направила деятельность почившего в это русло, то русская пресса имела бы в своей истории второго А. С. Суворина. Покойный архипастырь любил журналистику и был в ней великим мастером. Все духовные органы, попадавшие ему под редакторство, быстро преображались и расцветали; они делались жизненными, современными, а потому и интересными, и многополезными.

Покойный имел удивительное чутьё в угадывании духовных нужд читателей и запросов данного времени. Его проникновенный изобретательный ум умел отыскивать живые темы, подбирать сотрудников, угадывать таланты, вдохновлять со-работников к литературному труду и руководить. Дав сотруднику тему, покойный о. редактор следил за положением вопроса в текущей литературе, знал источники и всем этим снабжал со-работников.

Для начинающих писателей – покойный был бесценным руководителем и учителем. К числу таких, глубоко признательных и искренно чтущих память почившего иерарха-писателя, учеников по печатному делу, принадлежит и ваш покорный слуга. В 1886 г. о. ректор Ириней своим содействием перевёл меня из глухого Каменец-Подольска в Киев, и здесь-то, под деятельным руководством почившего, мы и начали своё посильное служение церкви Божией на поприще духовной журналистики, в качестве постоянного сотрудника Руковод. для с. пастыря и Церк. школы, в тоже время участвуя в нескольких других светских и духовных периодических изданиях.

С этого времени наше духовное общение с почившим, на почве интересов литературных и миссионерских, не прекращалось до самого последнего времени? Не забудем мы руководственных указаний и советов почившего мудрого кормчего издательского дела, данных нам еп. Иринеем при начале издания «Мисс. Обозр.,» как относительно программы журнала, так и его направления! С отеческой любовью и радостью всегда следил владыка за ростом нашего журнала. Оговоримся, что, на почве служебной, вашему покорному слуге более, м. б., чем другим сослуживцам покойного приходилось испивать чашу горечи от строгого и требовательного ректора, заставлявшего и меня, молодого тогда и неопытного наставника, работать, как говорится, во всю, но горечь эту всегда умеряло во мне сознание того, что требовательность эта была во имя долга службы, ради пользы учебного дела и учащегося юношества.

6 апреля я писал покойному такие строки: «возвращаясь с юга около 10–12 апреля, я хотел бы приостановиться в Орле на несколько часов, дабы повидаться с вами, дорогой владыка, побеседовать с своим незабвенным руководителем первых моих журнально-литературных и издательских шагов, да боюсь, служебные обязанности и расклеившееся здоровье не позволят, однако, всячески потщусь»... Выехавши 12 апреля из Крыма с решительным намерением посетить старца-архипастыря, в Симферополе среди газетных телеграмм увидел лаконическое сообщение: «Орел. 10 апреля скоропостижно скончался епископ Ириней». Молитвенно пожелав почившему иерарху «Царствия Божия», – я подумал: какая неожиданность, какая тяжкая утрата для церкви и духовного просвещения! Скончался один из последних могикан – питомцев старой, строгостильной киевской богословской учёности, на веки успокоился неутомимый труженик на пользу церкви и просвещения! Человек предполагает, а Бог располагает!.. Вот вам и беседа, и свидание! Теперь уж увидимся не здесь, – «в юдоли плача и скорбей», а там, «в стране иной, идеже несть печаль и воздыхание», – которое так часто, среди даже благодушия, вырывалось из груди преосвященного Иринея, как будто её давил тяжёлый камень!..

В Орле мы теперь не остановились, но на пути слышали прискорбные разговоры орлян, как орловское городское духовенство мало выразило почтительной скорби, по поводу утраты столь выдающего архипастыря нашей церкви. Не выразилось ни скорби, ни должной оценки заслуг почившего и в епархиальных органах, а равно и в других, так много обязанных своим расцветом руководительству и заботам почившего архипастыря. Некрологи не пошли дальше сухой формулярной выписки, а «Тульские Епар. Вед.» сочли достаточным ограничиться перепечаткой заметки светской газеты... в одну страницу. Sit transit gloria mundi!³⁴² Сапог ещё не износили..., а уже забыли всё...

О, люди, люди, как вы неблагодарны и злонравны! Неужели перед «очима вашими» оказались незаслуживающими внимания труды целой жизни человека, оставившего вам и детям вашим сокровища, которых «ни тля не тлит, ни молие не поедает»! Ведь одни печатные просветительные, проповеднические, журнальные и литературные труды почившего иерарха составляют огромный вклад и увековечивают имя еп. Иринея в истории нашего духовного просвещения, не говоря о других заслугах покойного, который всего себя и всю трудовую жизнь отдал долгу и делу и, как самоотверженный деятель, он умер с словами заботы не о себе, а о других: рассказывают, что в то время, когда смерть уже занесла свою косу над сердцем епископа, он спросил беседовавшего с ним священника: «а все ли мною довольны»?.. Ведь этот предсмертный вопрос в сущности был мукой всей жизни благородной души честного, делового человека, страдавшего к несчастью природной гневливостью и раздражительностью и тем невольно наживавшего врагов и недоброжелателей и слишком много через то терявшего лично для себя во всю свою жизнь!

Но люди, будучи злы, всегда больше помнят зло, чем добро и, поправ заветы Христа, воздают за добро злом! – Но Ты, Сердеведче, Всеблагий Господи, веси вся и, по великой Своей милости, сторицею воздай «в день он» своему благому и верному рабу, сугубо приумножившему данные Тобою таланты, во славу Твою и на пользу Св. церкви, – новопреставленному епископу Иринею!

В. Скворцов

Вести о Русско-японской войне.

I.

„Золото, золото – сердце народное!“

То не сказка перед нами свершается, то не сон с его чарами видится... тут сама правда Божия чуется, то – заря новой жизни занимается.

„Ты взойди, заря!“

Снова взвился в облаках, снова полетел по поднебесью двуглавый русский хранитель, мощный красавец орёл святорусский. Захлопал он своими могучими крыльями, забил он свою боевую тревогу. Встрепенулась матушка Русь, пробудилась спавшая красавица, проснулся от тяжёлого сна богатырь-молодец. И вскочил тот богатырь на свои резвые ноги, тряхнул он своими кудрями прекрасными да плечами могучими, в миг один он в дороженьку собрался, снарядился и помчался без оглядки врага бить, супостата желтолицего колотить.

„Ты взойди, заря!“

А двуглавый орёл свою работушку не оставляет... Он вьётся по поднебесью и своими крылами тучи мрачные разгоняет, те тучи, что повисли над землёй святорусской, заслонили от ней Божией правды лучи. И увидела Русь: снова брезжит свет. И вздохнула она, как один человек, и воскликнуло от радости русское сердце:

„Ты взойди, заря!“

Чем-то новым, бодрящим, необыкновенно радостным и светлым, всего тебя захватывающим, повеяло, господа, от нашей, прежде унылой, серенькой жизни, от нашего, теперь приподнятого, настроения. Нам всем известно, что война – зло и великое бедствие в судьбах человеческой истории. Но мы знаем и то, что пути Божьего Промысла неисповедимы, как и то, что Господь и камень претворяет в воду, и из мрака воздвигает свет миру и людям. И если мы теперь ставим перед своим сознанием роковое: «быть или не быть», то не забудем и других великих слов Гамлета: «есть Божество, ведущее нас к цели»»…

Тяжелы нами переживаемые минуты... Но и под слоем этой военной тяготы уже стал пробиваться сильный росток новой жизни, и под мраком горя и слёз засияли лучи светлой, чисто юношеской радости. Военный меч оказался обоюдоострым. Одним концом он ранил прекрасное русское сердце, а другим – пробил сильную брешь в русской, злом омрачённой, душе, и шевельнул начинавшее засыпать добро русской народной совести. – Посильная обрисовка этого доброго влияния первых моментов начавшейся военной тревоги и составляет задачу настоящего, предлагаемого вашему благосклонному вниманию, реферата³⁴⁴.

I.

Смутные дни переживала Россия в последнее время перед началом войны. Точно самая мрачная свинцовая туча повисла над нашей землёй и закрыла собой яркое солнце. Воцарился мрак, легла густая тьма. Общество, по справедливому замечанию одного героя современного рассказа Вагнера, стало «бродить в потёмках», сбилось с пути, проторённого истиной всех веков, запуталось в непроходимых дебрях. И чем более мы прилагали собственных усилий, чтобы в этих потёмках найти правду жизни и счастье сердца, тем всё более и более запутывались в своих исканиях, глубже и глубже забирались в мрачную чащу, сильнее и сильнее убеждались, что поиски наши тщетны. Точно обманчивые призраки, Шекспировские ведьмы, могильные тени и привидения водили нас из стороны в сторону, направляя нас на край зияющей бездны. Порой мы слышали призывные звуки, звавшие нас к правде истинной и истине правдивой. И сквозь тучи прорывался порой яркий солнечный сноп действительного света. «Идите сюда, в эту световую полосу!» – говорил нам тоскующий о нас голос правды. «Идти к тебе, с твоей опекой над свободным умом и чувством? О, нет, нам лучше быть в дебрях, но только иметь свободу», слышала правда наш ответ. А «бесы разны», «будто листья в ноябре», продолжали «кружиться», «надрывая сердце» «визгом, хохотом и воем» своим. Нельзя, конечно, отрицать того, что и в прошлом нами делалось кое-что для созидания правды: и тогда копошился наш русский муравейник. Но думаю, что не ошибусь, если скажу, что настоящего, бодрого, жизненного воскресения русской души не было и что на ряду с кротким ангелом неба, являвшимся взорам русского сердца и нёсшим последнему добро и мир совести, вторгался часто в народное святилище злобный демон, принимавший на себя вид ангела светлого и под видом добра нёсший нам свою злобу, свой злостный мятеж³⁴⁵. В самом деле, где же был этот подъём и это воскресение, о котором не далее, как в истекшем году, так игриво звонила и пела на разные лады наша периодическая печать? Неужели – там, где искали идеалов без Бога, неба без помощи неба, прогресса без высшей Зиждительной силы? Вспомните: ведь мы восхваляли свою интеллигентность, своё благородство, свою чуткость, своё милосердие, всё своё и своё, и так до конца, до последней частицы своего внутреннего содержания. Мы хотели, чтобы у нас было всё только своё и ничего – Божьего, ничего благодатного, подаваемого свыше от Отца света, истины, радости и здорового духовно-нравственного роста. Где же, повторяю, было наше воскресение? Неужели там, где русская совесть, сохранившая свою привязанность к вере, с отчаянием спрашивала: да можно ли спастись в наше, полное зла и порока, время?³⁴⁶ где даже такая либеральная газета, как «Россия», вместе с Амфитеатровым (известным публицистом) заявляла, что «мы не живём по Христу?»³⁴⁷, – где такой великий христианский философ, как покойный Соловьев, наблюдая современное богоотступничество, сделал такой полный страшной жизненной правды вывод: «Магистраль всемирной истории окончена, идей больше нет, христианства нет»? ³⁴⁸ Допустим, что вопрошавший христианин ставил вопрос нервно. Но откуда эта нервозность? Не выросла ли она на почве грустной и грязной действительности? Пусть и итог «России» будет больше всей совокупности отдельных номеров подмеченных ею явлений, а сумма Соловьева пусть и не совпадает с суммой слагаемых. Но разве этих номеров и слагаемых было мало? и разве они не располагали к выводам, полным ужаса и отчаяния? Не забудем, что, по русской пословице, «без Бога – ни до порога». И раз мы стали думать, что без Бога мы обойдём и перешагнём все пороги и препоны на пути нашего культурного развития, то история наша должна была пойти и действительно пошла по наклону, а народное самосознание – к вырождению.

Вот главнейшие штрихи на картине нашего общественного настроения и результаты психопатии, начинавшей распространяться, подобно эпидемии, в русском обществе.

Конечно, печатно и в аудиториях мы не доходили до таких цинично-откровенных и в тоже время смешных заявлений, как то, которое сделал недавно Бриссон во Франции, с развязностью французского легкомыслия громко сказавший: «я – личный враг Христа». Но частичка, и не малая, бриссоновской пошлости сидела и в нас. В самом деле, не у нас ли прежнее сознание духовной нищеты, былая слёзная мольба о помощи к Богу и Животворящему Духу были признаны немодными и были отвергнуты, как нечто недостойное человеческой природы, которая, как мы стали признавать вместе с Ницше должна отличаться активным, а точнее говоря: боевым, нахально-зверским характером? Не мы ли на место кроткого Христа начали ставить новые образцы, новых путеводителей жизни? Мы разве стеснялись говорить о банкротстве, которое в наших глазах превращалось в устаревшую практическую проделку? Не мы ли в своей злобе кричали: «долой церковь! долой попов!» Мы даже не стеснялись решать вопросы веры и церкви за «зелёными рюмками», как профессор Грязев и Булашев в «Исповедниках» Боборыкина; даже на страницах печати говорить: и о том, что только мы, а не церковь, понимаем смысл христианской любви и идею свободы совести, защищая с Толстым и Стаховичем разнузданных сектантов, в том числе и штундистов – этот авангард иностранной армии, мирно завоёвывающей русскую землю; и о том, что церковь, по словам СПб. Ведомостей, снова развела свои, неизвестно где ими открытые, костры для еретиков; что её догматы – это, по словам Мережковского и К°, хомуты, ярмо окаменелости, кандалы, убивающие религиозную мысль, археологические раритеты, никому и ни на что ненужные, при существовании догмата обожания нами своего эгоистического и пропитанного эстетикой разнузданности самовлюблённого «я», что небесная благодать – это, по суду российских культуртрегеров, досужая фантазия на тему о потустороннем мире, никому неизвестном настолько, чтобы можно было проверить его существование пробой, взятой нами из зоологии, науки о животных, т. е. прикосновением нашего тельца, осязательным ощущением; что православное богослужение некрасиво, неприятно, уныло и не может выдержать сравнения с пением душу захватывающего культа Мережковского, служения сладострастному Дионису и вечно весёлому Вакху; что подвижничество – это, по решению, принятому «Русской Мыслью» и «Новым Путём», не более, как зловещий симптом нервности: лучше-де срывать цветы удовольствия: тут дело, по крайней мере, здоровьем пахнет; что церковь, – по заявлению авторов прокламаций, безобразное сборище «дармоедов» и «обирал», составивших «скоп», чтоб «морочить» людей, не смотря на всю громадность и величие церковной твердыни, на всю великость того нравственного утешения, которое несёт церковь всем труждающимся и обременённым; не смотря, далее, и на то, что у нас самих «в наших устах была фраза, в наших поступках – ложь», что мы «то потихоньку обкрадывали казну, то также втихомолку, а то и открыто громили банки, то надували своих доверителей» и т. п.³⁴⁹ Наконец мы объявили, что церковное христианство – миф, а не история, ребяческая сказка, а не жизненное учение с его точными понятиями, средневековая рухлядь, а не полезное для жизни творение Божие. А так как мысли пошлине не подлежат, пускать их без узды заманчиво, а эффекты производить ещё интереснее, то мы решили в том же направлении идти дальше и добраться до Геркулесовых столбов. Вот вам выдержка из одного современного, «хулигански» настроенного по отношению к церкви, журнала: «Христос в глубине плоти, загрязнённой грязью первородного греха, обрёл чистую воду святой плоти и крови, в которую и облёкся, преодолев отвращение к грехам нашим любовью своею... И Розанов, преодолев отвращение ради возлюбленной темы своей – святости пола, принял на лицо своё всю скопившуюся здесь вековую смрадную грязь. В этом сила его любви к спасаемому им свету»³⁵⁰. Христос и какой-то Розанов!.. Вот высшая точка нашего кощунства: мы смешали небесное с земным, заменив последним первое, и стали верить всему и всем, только не евангелию и церкви, прислушиваться ко всему, что только говорит о религии мода: летать, подобно мотылькам, за каждым новым огоньком, сжигая на нём свою святыню, свои заветные думы и убеждения...

Но этого мало и это ещё не всё.

Областью религиозного сознания начинавшая накопляться грязь не ограничилась. Общий историко-психологический закон, что с загрязнением религиозной мысли всегда начинает мутиться и нравственное сознание в человечестве. Действие этого закона проявлялось и в нашей жизни, и притом в крайне уродливых и зловещих формах, настолько возмутительных, что часто приходилось становиться в тупик перед мыслью о том, да за что же мы слывём интеллигентами? и откуда эти похвалы нашей интеллигентности? Ведь слово интеллигент по словопроизводству и по существу обозначает человека разумного и понимающего всё здраво. Но было ли у нас это разумение? ведь мы часто не понимали ни своей истинно человеческой природы, ни своего высшего и главного призвания; в нас не было даже той прославленной деликатности, которой мы так любили хвалиться. Говоря всякому встречному на улице: «виноват», «простите», приучившись с мужиком обращаться на «вы», мы в тоже время, притворно жалея, например, церковь во всех её злоключениях и страданиях, злорадствовали при всяком удобном случае, который хоть немного набрасывал тень на церковных деятелей, и указывая с насмешкой пальцем на церковные сферы, говорили: «да, сколько здесь любопытных картин и в бытовом и в психологическом отношениях! да, это настоящий зверинец»... забывая при этом кандидатуру своих инстинктов в это последнее, действительно, интересное учреждение, населённое и толстокожими слонами, которых ничем не пробьёшь, и дикими хищными зверями, и днём при солнечном свете ничего не видящими совами, и т. д. и т. д. Да, страшная муть осела в нашем общественно-нравственном сознании. В самом деле, что за идеалы мы проповедовали и проводили в жизнь? и что за нравственная атмосфера, которой мы дышали?

Как-то страшно порой говорить о наших современных идеалах. Когда начинаешь о них толковать печатно или в дружеской беседе, то в ответ часто получаешь такое замечание, что этих идеалов и касаться нельзя; что на них, как говорят, и пробу то нельзя отчеканить: так они будто бы высоки и недосягаемы для оценки. Но как это ни страшно, попытаемся взобраться на эту высоту, снять с неё фотографическую копию и получше рассмотреть эти «сверхпробные» идеалы.

На своей фотографии я вижу прежде всего всеми отрицаемого, но вместе с тем на каждом шагу воспроизводимого в костюме модной парижской мастерской первобытного дикаря, с его свободным, непринуждённо развязным и вольным размахом в культе борьбы за существование. А вот и его сын, «пошедший дальше» своего отца, уже делающий свою блестящую карьеру; и при всей своей отвратительности и уродстве, завоевавший себе громадные симпатии. Это ницшеанский сверхчеловек, имеющий в себе столько же истинно человеческого, сколько в полном безумии и кровожадности бывает здравого ума и человеческой любви. Думается, что наше нравственно-эстетическое настроение – прекрасная копия этих двух эгоистов и мятежников, воровски к нам забравшихся и так уютно расположившихся в нашем святилище. Эти бунтари-мятежники успели уже всюду побывать. Подогреваемые эгоизмом и жаждой сильных ощущений, они всюду проникали, на всё успевали наложить свою руку, всюду оставить свои следы и печать. Прокатившись по Руси и увидев кротость русского богоносного сердца, они закричали, что всё русское плохо, грязно и некультурно. Напитавшись досыта, до мозга костей, отбросами западной цивилизации, они привезли к нам оттуда, с Запада, страшную алчность, компромисс, сделку с совестью и интриганство, так что заставили одного нашего публициста в целой статье доказывать, что без правды жить нельзя и что правда нужна и теперь³⁵¹. Проникнув на фабрики и заводы, они заставили рабочего, часто получающего большее материальное обеспечение, чем университант, кричать спьяна, что ему жить нечем, что он желает меньше трудиться и больше получать денег. Они залезли и в семью и здесь произвели свою опустошительную работу. Они внушили отцам и матерям взгляд на семейный очаг, как на среду только чувственности и хорошее средство для лжи, обмана и лицемерия. Они заставили отцов преобразовывать детей, перевоспитывать их по новым западным образцам. Под их влиянием отцы взбунтовались против своих святых родительских прав и забот. И если Спенсер совершенно справедливо говорил об англичанах, что они гораздо более заботятся о том, чтобы откармливать свиней, нежели о нравственном воспитании детей³⁵², то, ведь, думается, его слова не менее стали приложимы и к нам. И вот вам результаты бунта отцов против своих родительских, Богом данных, обязанностей. Руки наших детей стали несравненно искуснее бегать по клавишам музыкальных инструментов, чем умело и благоговейно складываться для крестного знамения: их уста стали лучше произносить, а память знать больше романсов и опереточных арий, нежели святых молитв и песнопений; в детях наших развилась склонность к пустым словам и ярко освещённым театральным и танцевальным залам больше, нежели к безмолвной молитве при свете душу умиротворяющих лучей лампады или среди торжественного освещения Святых Божиих храмов; наши дети стали отворачиваться с презрением от «фолиантов», излагающих идеи вечного спасения, и скорее наслаждаться цветами порнографического искусства и литературы; от детей мы часто стали слышать всё резче и настойчивее заявляемое: «я так хочу», и убеждаться, что они не хотят знать ни Божеского, ни родительского авторитета и уже успели созреть в той мысли, что душа дёшева, а только деньги дороги. Повторилась грустная сказка о грушах на осине. Мы вырастили груши – «сочные, большие, ну, словно золотые! на взгляд – ну, что твоя малина! Да есть нельзя. А что? да горьки, как осина». – Из семьи зараза проникла и в школу. Учащуюся молодёжь стали всё более и более в последнее время обвинять в нежелании знать здравый смысл, считаться с законами совести, правилами чести. Прочитайте наделавшую столько шума книгу Гегидзе...

Опустошительная буря коснулась и других «малых сих», простого, низшего народного класса. Решив, что пора, когда нас били и колотили внешние враги, давно миновала; что прошло и время самооплевания, начавшегося со времени реформ Петра Великого; что парижский фрак на нас сидит хорошо; что европейскими побрякушками мы обзавелись в достаточном количестве, – мы, приняв шутовство за серьёзное дело, на некоторое время остановились на том, что нам остаётся только глядеться в зеркало и любоваться своими достоинствами. Но социальный инстинкт в нас оказался настолько сильным, что мы, самовлюблённые эгоисты, приняли на себя роль каких-то новых пророков, одержимых сильнейшим зудом пропаганды «новых» идей и «новых» начал жизни. Самооплевание мы решили заменить оплеванием народной святыни, почувствовав, что мы уже вполне развиты: что наше детство с его лозой пройдено; что юношеская неудовлетворённость собой осталась позади; что мы уже вступили в пору зрелости; что мы способны критиковать всё окружающее и показывать лицом наш товар ещё неопытному и незрелому потребителю; что наша задача вообще заключается в том, чтобы «по своему» просветить народ. А для этого мы и стали создавать за чашками кофе всевозможные проекты и просветительные теории. Самая главная наша теория гласила: наш народ – это несчастный негр из «Хижины дяди Тома» (чит. напр., «Исповедников» Боборыкина); он живёт в страшном духовном рабстве; всё содержание его души никуда негодно; поэтому надо вытравить в неё всё, чем она живёт, оставить в ней Торричеллиеву пустоту, соскоблить с неё всё её содержание, оставить чистую дощечку и расписывать по этой дощечке новые узоры, – поступить, одним словом, с народной богоносной душой точь-в-точь так, как поступил с жемчужиной крыловский петух, и затем закопать эту жемчужину в навоз лжи, порока, неверия и демонизма³⁵³.

Но куда общество, туда и печать – это зеркало общественного настроения. В самом деле, загляните в страницы той громадной книги, которая именуется громким титулом «периодической прессы» и завоевала себе положение «шестой великой державы». Посмотрите, чем здесь занимались, какими подвигами здесь прославлялись... Пустословие, трескучая фраза, разврат, а главное – богоотступничество и страшное, бесстыдное богохульство – вот те красоты, которые всё чаще и чаще становилось возможным наблюдать, путешествуя по этой великой державе. В ней вам нередко нельзя было найти ни дисциплины воли, ни дисциплины мысли. При виде её невольно вспоминалась одна детская республика в Америке, о которой в своё время так много писали... но и там было больше любви и порядка... А здесь, в шестой могучей державе, вы могли натолкнуться и на мальчишеское забрасывание камнями несокрушимой церковной твердыни, и на целые фонтаны помоев, выливавшихся из затхлого литературного омута на народное «святое святых». Тут появились и свои политиканы, и свои незваные «блюстители порядка», и гонители честно сказанного, правдивого слова, и целые фирмы с неистощимым запасом порнографии³⁵⁴, и циники «с начинкой»³⁵⁵, и рекламированные хулиганы, наслаждавшиеся низостью изображаемых ими явлений³⁵⁶. Здесь, говоря языком Тургенева, стало появляться столько «литературных прыщей», что становилось невольно жутко и больно за нашу загрязнявшуюся литературу, всё более и более роднившуюся с той литературой «из-за угла», которая по достоинству заслужила название «подпольной». В довершение всего печать стала под ружьё, направила свой острый штык против всего, что веками и страданьем, кровью и потом создано и приобретено мученицей-Русью, и при громком «ура» создала памятник Ренану в лице журнала «Новый Путь» и его К°.

Такова была в кратких чертах деятельность застрельщиков борьбы за существование, поклонников «сверхчеловеческого», материализмом пропитанного и чувственностью сдобренного нашего эгоизма. А вот и результаты этой деятельности, этой демонической работы.

Борьба, вечная погоня за новыми и новыми средствами к победе... сколько она вытравила в нас здоровых и светлых чувств, добрых желаний и стремлений! Всюду стали широкой волной разливаться ложь, клевета и лицемерие, в корне начинавшие подтачивать наш народный организм.

„Теперь не до того, что славно, что велико,

Илоту пьяному иль буйному рабу!

Не помнящим родства родное слово дико,

Любовь – и та влечёт неравную борьбу!

О, цепи лживых слов, подделанных понятий,

Неискренности мгла, царящая вокруг!

Иуда, чужакам распродающий братии,

Увенчан лаврами, как витязь или друг”.

(Мирный труд 1904, № 1, отд. 11, стр. 49).

Вот бессмертные слова великого борца за правду, недавно почившего Величко. Вдумайтесь в них: сколько тут сквозит горькой правды о нашей жизни!..

Но и этого мало. Проникшись ложью, мы переставали уже отличать правую руку от левой, добро от зла, правду от лжи. Всё-то у нас по-спуталось, всё-то у нас по-смешалось. Вот «хлам», который мы собрали в своих «амбарах»:

То здесь валяются, то там

Куски стыда, обрывки чести...

Остатки дружбы вековой,

Лоскут отрадного раздолья,

Клочки весёлости былой,

Любовь, изъеденная молью...

Линючей совести – частица,

Продажных мнений – вороха

И слова честного – крупица.

А где-то там, в сыром углу,

Вдали на самом заднем плане,

Кусочек правды на полу

Лежит, завёрнутый в обмане”.

Не понимая себя, мы ещё менее стали понимать друг друга, всё более и более терять нравственную чуткость, доверие к людям, уважение к чужому честно сказанному слову, искренно выраженному мнению. Повторилось, – только в другом, конечно, виде, – Вавилонское столпотворение, смешение языков, за которыми не замедлил последовать и повториться общественно-нравственный разброд. «Что за люди! что за разговоры! что за жалкая болтовня!» восклицает один из героев «Исповедников» Боборыкина, и прибавляет: «везде разброд, повальное ренегатство, потакательство всякой блажи, трусливой апатии, мистическому и декадентскому юродству»... Даже крестьянин, и тот заговорил, что настали весьма «сумнительные времена»...

Много зла натворила промчавшаяся буря, много пустых орехов посеял в нашей жизни пронёсшийся ураган, но не меньше принесли они с собой страданий и горя: много трещин они поделали в нашем народном дереве и заставили его сильно болеть. В самом деле, это «постыдное равнодушие к добру и злу»; эти громкие успехи волков в овечьей шкуре: разных Струве и авторов бесшабашных «прокламаций»; это ожесточённое упорство Крыловской героини неблагодарной, подрывавшей корни царственного дуба России; этот культ чувственности, вынесенный его жрецами на улицу, на прилавки и за витрины наших магазинов даже в наших столицах, не исключая и столицы Кавказа; это с поразительной быстротой получившее право гражданства влияние урода-декадента, уморительную фигуру и циничные сальто-мортале которого мы стали встречать овациями и нашими распростёртыми объятиями; это возмутительное хулиганство, распространившееся «от хладных волн Невы до пламенной Колхиды»; эта безбожная борьба всех друг против друга; эти тысячи самоубийств, эти красноречивые в своей краткости предсмертные записки, оставляемые самоубийцами: «не стоит жить» – разве всё это не зловещие симптомы начинавшей одолевать нас болезни, злостного, хотя, правда, и неокончательного банкротства наших сил? О, какую великую и полную потрясающего трагизма поэму написал бы теперь Гоголь о новых «мёртвых душах»!.. Но, думалось с другой стороны, что же будет дальше? чем и когда разрешатся эти стоны? эти мучения? эта тоска жизни? это вечное недовольство? эта ужасная, убийственная эпидемия? когда же, когда, – настойчиво возникал вопрос, – вновь засияет над русской землёй яркое солнышко с его радостью и светом?..

Чувствовалось, что жить становится страшно, что так идти дальше нельзя, что спёртый воздух может нас задушить...

II.

И только вера в доброе народное сердце и сознание того, что вся эта грязь не наша, что она насильно нам навязана с Запада, что она в существе дела ненавистна нашему народу заставляли надеяться на наше светлое будущее, на то, что народ очистит покаянием свою душу; снимет с чистой струи своей жизни всю эту муть, всю эту накипь; снова грянет свою молодецкую песню, наполнит свои светлые очи весельем, душу «отрадным раздольем». В самом деле, сколько добра, какая великая совесть хранится в глубине нашего народного сознания! Посмотрите, господа, на эти умилённые толпы, наполняющие всегда наши храмы, чутко внимающие словам святой любви и правды, несущие свою последнюю лепту на дело Божие, за сотни и тысячи вёрст ходящие «святой святыне поклониться»; на эти, привлекающие громадные симпатии наши религиозные братства, так называемые христианские содружества учащейся молодёжи; на это народное милосердие, устраивающее приюты и покои для бедных, несчастных, обездоленных и обойдённых жизнью и т. д. и т. д. Невозможно и перечесть всего этого добра, исчерпать богатый родник чистых волн народной жизни: тут ведь целый океан духовной мощи, нравственной силы! Да, необъятно ты, русское сердце! Прекрасна ты, святая Русь»! Какая ты великая по природе христианка!

И вот почему при одном взгляде на русскую душу невольно вспоминались слова поэта:

„Да, да, Россия дорогая!

Ты будешь дивною страной.

В тебе течёт, не иссякая,

Духовных сил родник живой,

Родник поросший и сокрытый,

Но в недрах чистый, как алмаз,

И будет день, когда открыто

Заблещет он, пленяя нас.

Тогда увидит мир богатства

Духовной юности твоей“.³⁵⁷

Можно ли было после этого ожидать, что наше народное самосознание на веки заснёт, даст место у себя измене и смерти? что оно рано или поздно не заставит замолчать и прекратить свою работу засевших в русской земле хищников?..

Но, скажут, разве народ не видел, как

„Шкурой овечьею враг прикрывается,

Сеет вражду меж детей и отцов.

Хам над святыней родной издевается,

Пьёт безнаказанно русскую кровь“?³⁵⁸

Так почему же народ после этого не возмущался, не закрывал уста продажным и наглым крикунам, сеявшим смуты и обиду? Да, ответим, народ всё видел, а видя, и не мало возмущался. Но в этом и горе его было, что он был через чур терпелив и что шум мятежников и развратителей народной воли был подобен шуму великих вод, заглушал собой слово народной правды, своей наглостью заставлял содрогаться от ужаса русскую честную мысль. Горькое время переживал православный и искренний русский человек, которого за всякое слово правды, высказанное, напр., в печати, объявляли «шпионом», а его речь – «доносом». Вот вам этот страдальческий крик однако недавно почившего защитника русской души:

„Когда поруганы заветные святыни

То скотски-жадною, то злобною толпой

Средь мутных волн её тяжеле, чем в пустыне,

Идти на зов мечты тернистою тропой“³⁵⁹...

Народ бросался, но уставал вести борьбу; ослабевал в неравном поединке. И это тем более, что духовные мятежники порой торжествовали и получали ещё большую возможность издеваться над народной душой.

* * *

Но понимали ли вы, смутители русской совести, всю трагедию вашего положения? Неужели в ваших сновидениях вам грезилось ваше полное торжество? если да, то как вы были близоруки?! неужели вы не слышали, что устами поэта говорила, на время несколько приунывшая, душа русского гражданина:

„Напрасно хулители

Мнят оскорбить нас своею гордынею,

На берег вскоре мы, волн победители.

Выйдем торжественно с нашей святынею,

Верх над конечным возьмёт бесконечное,

Верою в наше святое значение

Мы же возбудим течение встречное,

Против течения“³⁶⁰.

Наше Самосознание, ведь, требовало только сильного толчка для проявления своей силы, своей мощи, своей красоты. Тот толчок и не замедлил явиться.

И стало сбываться вещее слово поэта...

Грянул сам Божеский призыв... и встрепенулось сердце русского гражданина.

Япония, посягнувшая раз на то, чтобы сразить будущую главу русского организма, теперь впилась своими «паганскими» когтями в прекрасное русское тело. Мы думали, что мы неуязвимы в своём величии и гордости, что мы и дальше будем добиваться всех жизненных успехов только своими силами. «Смирись, гордый человек»! услышали мы с неба, – молись! Зови Господню силу, святую Божию помощь! Проникнись святой правдой жизни!..

И понял все наш русский гражданин...

Поднялась русская шашка, протянулась вперёд русская десница, – осенил себя святым Божиим крестом добрый русский народ. Закрестились все, даже и те, что отвыкли молиться. Исчезла жалкая толпа с её «настроением вампира и демона» и выросла на месте той толпы стройная, великая и могучая рать, коленопреклонённая, молящаяся, с твёрдой решимостью во имя Бога и счастья родины отдать в жертву любви все свои силы, все свои сокровища. Загорелся на Руси великий костёр. И понесла к тому костру русская громада сжигать своё новое языческое идолище поганое – свой мятежный эгоизм. Жертва за жертвой, отречение за отречением... Какая дивная картина! А эта сплочённость, это единение, эта рука, протянувшаяся для примиренья, эта забытая вражда, этот быстрый рост партии порядка, общенародный взрыв патриотизма, эта серьёзность и очищающее сердце страдание вместо смеха и легкомыслия!.. Вспомнил народ, что всякая беда за неправду посылается. И покаялось русское сердце и запело оно новую песню, песнь торжествующей любви к Богу, Царю и страдающей родине. Помолодела от той любви русская душа, засияла она своей вечной красотой, наполнившей своим ароматом затхлую атмосферу. Исчез «буревестник», услышав крик народной громады; испугался он нового дня, «одним взмахом народной воли» съёжился, «согнулся в три погибели» и полетел без оглядки в свою бездну. Не вынес он там, под тучами, напора крыльев могучего орла и исчез с расчищающейся небесной лазури. И только там, где-то вдали, глухо слышится его злобное карканье, которому внимают одни ведьмы Макбета, злые на то, что им не удалось своими льстивыми речами сгубить великий русский народ...

А двуглавый орёл свою работушку тем временем не оставляет. Он всё вьётся и вьётся по поднебесью, и своими крылами всё гонит и гонит с русского неба те тучи, что закрыли от нас Божией правды лучи. И ещё виднее становится Божий свет и ещё радостнее бьётся русское сердце, посылая привет восходящей заре.

«Золото, золото – сердце народное»!..

Грузинский епархиальный миссионер Александр Платонов

Тюренченский сухопутный бой и последние отражение японских брандеров у Порт-Артура дали новое свидетельство превосходства русского духа, русской стойкости перед японской дикой, безумной отвагой.

Наши борются под Тюренченом с противником вдесятеро сильнейшим, борются, как их предки времён Святославовых, но уже под знаменем Креста, этого символа христианства. Победный Крест этот сияет в руках неустрашимого пастыря, идущего с ним в атаку, в челе полка, окружённого полчищем наседающих язычников. И Крест этот, здесь, в эту навсегда памятную минуту, знаменует победу духа.

«Ляжем костьми, бо мертвые сраму не имут», говорил Святослав-язычник. «Больше сея любви никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя», говорил Христос-Спаситель.

«За други своя», а не за себя самим ложимся мы костьми; так и Тюренченский отряд, несомненно, жертвовал собой, чтобы спасти товарищей. Одни части прикрывали отступление других; другие, уже окружённые, пробивались штыками, спасая знамёна и пытаясь спасти орудия. Вот эти-то орудия, отдать которые врагу без упорного боя считается позором, вероятно и приковали наш доблестный отряд долее, чем следовало, к позиции, а также необходимость обеспечить отступление своих.

Японцы выставили против нас какие-то особо смертоносные орудия «Аризама», которые привели, вероятно, наши лёгкие батареи в полную невозможность сняться с позиции, а местность не давала увезти их на руках. А наша доблестная пехота, – помня свой долг, помня заветы Суворова и Драгомирова: «Сам погибай, а товарища выручай», – до последней возможности отстаивала свою святыню – свои пушки. Пушка в батарее – всё равно, что́ знамя для пехотинца, что́ штандарт для кавалериста. На пушке присягают новобранцы, как на знамени, и потому пушка в нашей армии – такая же святыня, как знамя. Наши войска на Тюренчене не жалели своих жизней, своей крови, – во имя высшего идеала, во имя сохранения своих батарей, разбитых, перекалеченных могущественной осадной артиллерией врага.

И вот эти-то идеальные воины, – воистину подобные крестоносцам, – почти безнадёжно бьются один против десяти, только во имя идеальной цели, – отстоять своих братьев-артиллеристов и свои орудия. Пусть этот бой неудачен, пусть велики наши потери, пусть даже бой этот стратегически неправилен, бесцелен, пусть даже жертвы наши не увенчались успехом и орудия достались противнику, – но за этим боем всегда останется его идеальное значение; над ним высоко, непобедимо будет сиять победное знамение Креста – этого последнего резерва, который, в руках бесстрашного пастыря, пущен был в дело и дал нашим витязям силу и крепость пробиться через вражеские полчища.

Язычники-Японцы выдвигают против нас целый арсенал дьявольских изобретений человеческого ума – орудий Антихристовых. Тут и особые подводные мины, уничтожающие целые броненосцы, тут и орудия «Аризама», тут и брандеры, начинённые угольною пылью, нефтью и кальцием для устройства нашему флоту и Порт-Артуру гигантского пожара, вроде Чесмы; тут и лиддитные³⁶¹, удушающие и отравляющие снаряды; словом – всё, что́ только может изобрести техника, управляемая японской хитростью и беззастенчивостью в выборе средств.

На это мы отвечаем христианским всепрощением; – любовным попечением о пленном враге и твёрдым упованием на непобедимую силу Честного и Животворящего Креста Господня.

Пусть скептики и неверующие учитывают шансы наших и японских успехов, пусть ищут и клеймят виноватых; а мы, как и доблестные наши герои, твёрдые духом в огне испытаний, укажем лишь на сияющий в небе, – и в каждом верующем русском сердце, – Крест.

«Сим победиши!

(Моск. Вед.)

II.

Командированное на театр войны духовенство.

Для удовлетворения духовных нужд больных и раненых воинов действующей на Дальнем Востоке русской армии, Св. Синодом, с начала войны до настоящего времени, командированы, сверх состоящих при воинских частях духовных лиц, военного ведомства, 4 священника и 13 иеромонахов. Из них священник московской Троицкой, в Троицком, церкви – Николай Арсеньев прикомандирован к санитарному поезду, сооружённому на средства Государыни Императрицы Александры Феодоровны, прочие: окончивший курс учения в 1903 году в с.-петербургской духовной академии священник Михаил Раевский, иеромонахи – Задне-Никифоровской пустыни, олонецкой епархии, Александр (Назимов) и Новонямецкого монастыря, кишинёвской епархии, Давид, священник с.-петербургской епархии Николай Курлов, иеромонахи из обителей калужской епархии: Лихвинского Доброго монастыря Владимир, Тихоновской пустыни Анастасий, козельской Введенской Оптиной пустыни Андриан и Варсонофий и мало-ярославецкого Николаевского монастыря Амвросий, иеромонахи Киево-Печерской Успенской лавры: Николай, Лазарь, Викентий, Вонифатий, Иларион, Амфилофий, и священник села Сюкеева, Тетюшского уезда, казанской епархии, Павел Мансуровский – командированы в распоряжение главно-уполномоченного Российского общества Красного Креста при действующей на Дальнем Востоке армии, для назначения их к санитарным отрядам и госпиталям Красного Креста. Все означенные лица, за исключением шести иеромонахов Киево-Печерской лавры, снабжены необходимыми богослужебными книгами и принадлежностями церковной утвари на счёт Св. Синода; иеромонахи же Киево-Печерской лавры получили таковые принадлежности и книги от лавры. Из названных священнослужителей содержание 14-ти лиц принято Св. Синодов на счёт состоящих в его распоряжении средств, и трое иеромонахов командированы с содержанием от Киево-Печерской лавры. За назначением достаточного числа священнослужителей во все лазареты и госпитали при действующей на Дальнем Востоке армии, дальнейшая посылка священнослужителей приостановлена впредь до особых распоряжений.

III.

24 апреля от генерала-адъютанта Куропаткина. По полученным от генерала-лейтенанта Засулича донесениям потери в делах 17 и 18 апреля под Тюренченом выражаются следующими цифрами. В деле 17 апреля ушиблен камнем в голову командующий 3-й стрелковой дивизией генерал-майор Кашталинский; смертельно ранен и умер командир 2 батареи 6 восточносибирской артиллерийской бригады подполковник Маллер; убиты: командир батальона 12 стрелкового полка подполковник Пахомов и 7 нижних чинов; ранены: командующий 6 восточносибирской артиллерийской бригадой полковник Мейстер, семь обер-офицеров и шестьдесят семь нижних чинов. В деле 18 апреля 9 и 10 стрелковые полки и батальон 24 полка, составлявшие правый флаг и часть общего резерва, принимали лишь незначительное участие, почему 9 стрелковый полк и батальон 24 полка потерь не имели, а 10 стрелковый полк, прикрывая движение при отступлении, потерял всего шесть нижних чинов. Вся тяжесть боя легла на 11 и 12 стрелковые полки, а также на 22. Вследствие крайне ожесточённого боя нашим полкам приходилось делать несколько контратак в штыки и пробиваться штыками против окружавшего их противника, силой в три дивизии, не считая резервных частей. Атакованные части имели против себя противника в пять раз сильнейшего и поддержанного весьма многочисленной артиллерией. В этом тяжёлом, но славном для 11 и 12 полков бою мы потеряли в 11 полку: убиты командир полка полковник Лайминг и командир батальона подполковник Дометти, десять обер-офицеров и двести шесть нижних чинов; ранены командир батальона подполковник Яблочкин, восемь обер-офицеров, священник отец Щербаковский, капельмейстер и триста девяносто один нижний чин. 12 стрелковый полк потерял: убиты командир батальона подполковник Урядов, девять обер-офицеров и двести шестьдесят шесть нижних чинов; ранены одиннадцать обер-офицеров и триста девяносто нижних чинов. В 22 полку: убито восемнадцать нижних чинов, ранены четыре обер-офицера и девяносто три нижних чина. В 3 батарее 3 артиллерийской бригады убит командир батареи подполковник Муравский и двадцать четыре нижних чина; ранены три обер-офицера и шестьдесят два нижних чина. В 6 артиллерийской бригаде: во 2 батарее ранен один обер-офицер, убито и ранено тридцать восемь нижних чинов. В 3 батарее той же бригады убито восемь нижних чинов, ранены один обер-офицер и пятнадцать нижних чинов. В пулемётной роте 3 стрелковой дивизии, бывшей в составе восьмидесяти нижних чинов: убиты – один обер-офицер, шестнадцать нижних чинов, ранены – один обер-офицер, и тридцать восемь нижних чинов. Сверх того, в бою 18 апреля осталось на поле сражения неизвестно убитыми или ранеными: в 11 полку подполковник Роиевский, врач Швецов и двести восемьдесят один нижний чин; в 12 полку: два обер-офицера и двести двенадцать нижних чинов; в 22 полку сто сорок четыре нижних чина; в 3 батарее 3 бригады один обер-офицер; в двух батареях 6 бригады два обер-офицера и сорок два нижних чина. В плен, по имеющимся сведениям, никто не сдался. 18 апреля выбыло из строя лошадей: в 3 батарее 3 бригады семьдесят две; 6 бригады 2 батарее сто восемь из ста десяти, бывших на позиции; в 3 батарее сорок одна. Потери за 17 и 18 апреля в общем выразятся: убито шесть штаб-офиц., двадцать обер-офицеров и пятьсот шестьдесят четыре нижних чина; ранены два штаб-офицера, 36 обер-офиц., один священник, один капельмейстер и тысяча восемьдесят один нижний чин; осталось на поле сражения неизвестно убитыми или ранеными – один штаб-офицер, пять обер-офицеров, один врач и шестьсот семьдесят девять нижних чинов. Всего убыло семьдесят штаб- и обер-офицеров и две тысячи триста двадцать четыре нижних чина. Роты 3 стрелковой дивизии были в восьмидесяти четырёх-рядном составе. Долгом своим считаю добавить, что при указанных выше потерях в батареях людьми и лошадьми, а также вследствие труднодоступной вне дорог местности увезти орудия и пулёметы действительно не было возможности. Некоторые роты в 11 и 12 полках, потеряв значительно более половины своего состава, продолжали сражаться. 11 и 12 полки, несмотря на большие потери, под защитой выдвинутых для прикрытия отступления частей третьей стрелковой дивизии, не участвовавших в бою, были приведены в порядок; в порядке прибыли в Фынхуанчен и в ночь на 19 апреля уже принимали участие в охранении нашего расположения.

Генерал Засулич 24 апреля доносит: конница и передовые части противника заняли 23 апреля Фынхуанчен. Две роты и два эскадрона японцев выдвинулись в Даляндяпузе. Наши конные части отошли к Селюджану. разъезды от Фынхуанчена доносят, что две дивизии японцев подходили 23 апреля к Фынхуанчену большой дорогой от Пьямына. Третья дивизия, двигавшаяся долиной Эйхо, заняла позицию у Куандяпуза, выставив батареи для обстреливания Фынхуанчена, в ожидании встретить там наши войска.

К Фынхуанчену японцы двигались медленно и крайне осторожно.

25 апреля от ген.-лейт. Сахарова. Японцы, заняв Фынхуанчен, остаются там, выслав разъезды по главной Ляоянской дороге и по сторонам её. Куаньдяньсян³⁶² был занят японцами с 22 апреля.

25 апреля от ген.-майора Харкевича. Корейский гарнизон в Пектоне³⁶³ в 75 солдат выдал оружие нашему разъезду и в городе было найдено до 700 пуд. провианта и фуража, заготовленного для японцев. 10 апреля другой разъезд на перевале Медальенг³⁶⁴ имел стычку с небольшим конным отрядом японцев без потерь для нас; в тот же день разъезд занял город Пектон-Тин³⁶⁵, где уничтожил значительные запасы. Третий разъезд 10 апреля в 35 верстах на юго-восток от Пектона имел стычку с небольшим японским отрядом без потерь для нас. Один наш разъезд, в 10 верстах не доходя Уйона³⁶⁶, встретил противника: до 200 корейских солдат и до 200 японских, переодетых в корейскую форму, занявших позицию на крутых высотах; после сильной перестрелки противник отошёл в Уйону. Наши потери: убит 1 и ранены 4 нижних чина и убиты 7 лошадей. 19 апреля наш разъезд, в 8 казаков, производя разведку между Синцзинтином³⁶⁷ и Цзянчаном³⁶⁸, у Чансифугоу подвергся нападению хорошо вооружённой банды злоумышленников, по-видимому хунхузов; в перестрелке был ранен один казак, две лошади ранены и три убиты и убиты китайские переводчик и подводчик.

26 апреля. 22 апреля наш разъезд у Сяогипуза³⁶⁹ обнаружил японский отряд силой до одного полка; в перестрелке с японской заставой убит один казак; у Луанмяо разъезд был обстрелян с левого берега. 22 апреля разъезд встретил на большой дороге в Фынхуанчен, в шести верстах от Салицзайгпудзы, дозорных неприятельского разъезда, скрывшихся в горах. Кроме того, 23 апреля японские разъезды появились у Сандогоу в восьми верстах к югу от Салицзайпудзы и в долине реки Седзыхэ. К северу от Седзехоге, по показаниям китайцев, в горах, в 20–30 верстах от Даянхэ, находятся японские отряды общей силой до трёх полков пехоты.

27 апреля от Наместника. Ночью с 26 на 27 апреля восстановлено железнодорожное сообщение с Порт-Артуром. Телеграф исправляется.

27 апреля от ген.-адъют. Куропаткина. С рассветом 28 апреля японцы начали наступление из Фынхуанчена по большой ляонской дороге. В авангарде их на Селюджан следовал полк пехоты с четырьмя орудиями и полком конницы; в Селюджане находился на заставе взвод казаков; перевал Чанзялин был занят двумя сотнями. В обход нашего правого фланга на Чанзялин наступили две японских роты, а на Селюджан – одна рота. Казаки задержались на Чанзялине до тех пор, пока стрелковые цепи противника не поднялись на перевал, угрожая нашему правому флангу; затем, удерживая неприятеля огнём, отошли сначала на перевал Вафантун, а затем к перевалу у деревни Тхумынза, где и заняли позицию. В перестрелках ранен сотник фон-Валь и убито два казака. 27 апреля Куаньдянсан очищен противником и занят нашими казаками. Произведёнными разведками выяснилось также отсутствие японцев в долине реки Цаохе на 50 вёрст к юго-западу от Саймацзы. 26 и 27 апреля биваки противника обнаружены в долине реки Унсянхе у деревни Таиндза, верстах в 25 восточнее, Сюяна и у Седзехаге, при слиянии Даянхе с Седзыхе, 27 апреля, утром, японский отряд силой до 10 тысяч пехоты при 50–80 орудиях, преимущественно горных, собравшийся в Салидзаипудзе, выступил по направлению к Сюяну. Чантаидзы и Дагушан заняты японцами, и их разъезды 28 апреля показались верстах в 15-ти к югу от Сюяна. В районе Инкоу 28 апреля всё спокойно.

27 апреля от ген.-ад. Куропаткина. Произведёнными разведками между Саймадзы и Фынхуанченом японских войск не обнаружено. Значительная колонна японцев 25 апреля двинулась в направлении из Фынхуанчена к Хайчену. Станция Пуландян занята чинами пограничной стражи и сделанные японцами повреждения пути до станции Саншилипу исправлены. Всеми работами руководил подполковник 4-го железнодорожного батальона Спиридонов.

Этот отважный штаб-офицер вызвался доставить в Порт-Артур прибывший в Ляоян уже после высадки японцев у Бицзыво поезд с боевыми припасами. Дабы этот поезд не достался в руки японцев, был вполне подготовлен взрыв его. Самоотверженная работа чинов 4-го железнодорожного батальона увенчалась полным успехов. Около 4 часов пополудни поезд прибыл на станцию Цзинчжоу, где и был сдан генералу Фоку и немедленно под надёжным прикрытием отправлен в Порт-Артур. – Подполковник Спиридонов с паровозом возвратился в Вафандян. Японцы после высадки у Бицвыво двигаются прямой дорогой к Цзинчжоу и в ночь на 27 апреля головными частями, до двух полков пехоты, ночевали на высоте станции Саншилипу. Севернее мыса Конечного стояло около тридцати судов.

Генерал Засулич 27 апреля доносит: „Из Фынхуанчена в течение двух дней выступает на запад в направлении к Хайчену, по-видимому, гвардейская японская дивизия. По слухам, 27 апреля должен был выступить на Саймадзы японский отряд, силой около дивизии пехоты, при 40 орудиях и 1.500 конницы. Из донесений с реки Даянхэ от 24 апреля можно заключить, что японские войска собраны в трёх группах: две южных на нижнем течении Даянхэ у Хондуханя³⁷⁰ и Луанмяо ³⁷¹, а северная против Хабалина³⁷² и Чибокина³⁷³. Южные группы японских войск 24 апреля ещё не приступали к переправе через Даянхэ. От местных китайцев добывать сведения трудно; был случай, когда китаец в окрестностях Салидзайпудзы предупредил японский разъезд об устроенной ему казаками засаде, чем и спас его”.

28 апреля от ген.-майора Флуга. По имеющимся сведениям за 27 число, из Фынхуанчена одна из японских дивизий, по-видимому гвардейская, выступила по дороге на Хайчен; около дивизии пехоты при сорока орудиях и полторы тысячи конницы должны были выступить по дороге из Фынхуанчена на Самацзы. Пока обнаружен в Куаньдянь-сяне авангард, батальон пехоты и три эскадрона с горной батареей. По донесениям за 24 число, японские войска, находившиеся близ Фынхуанчена, были расположены в двух группах: первая – в одном переходе к юго-западу от Фынхуанчена, вторая – на нижнем течении Даянхэ; последняя того же числа начала переправу через эту реку. О силах неприятеля, высадившегося у Бицзыво, точных сведений ещё не имеется. Севернее мыса Терминаль наблюдались тридцать японских транспортов. В остальных районах без перемен.

30 апреля от ген.-майора Флуга. Японцы очистили Куаньдянь-сянь. На Сюян вдоль Даянхе наступает неприятельская колонна около одной дивизии. Имеются сведения, что к северу от Дагушаня также стянуты значительные силы. 28 числа японская колонна выступила из Фынхуанчена на Ляоян; в перестрелке нашей конницы с передовыми частями противника близ деревни Селючжан ранен сотник 2-го читинского полка фон-Валь и убито два казака. Корейцы сами разрушают телеграф между Кенгшеном и Сенчжином.

1 мая от наместника ген.-адъют. Алексеева полученные от контр-адмирала Витгефте сведения о положении дел в Порт-Артуре с 23 по 29 апреля. Сведения эти доставлены нарочным со станции Дашичао накануне второго перерыва неприятелем средств сообщения. Появившаяся перед Порт-Артуром 22 апреля неприятельская эскадра из броненосцев, крейсеров и миноносцев продолжает блокировать порт, не принимая против него активных действий. Работы по исправлению броненосцев „Цесаревич” и „Ретвизан” производятся с прежней энергию весьма успешно. При производстве дальнейших работ по обследованию рейда и выхода в море на месте, где броненосец „Победа” получил повреждения от мин, найдена неприятельская мина заграждения, взорвавшаяся от захвата тралом.

1 мая. От ген.-майора Флуга. 29 апреля японский отряд, около батальона пехоты при двух эскадронах, занял Шуландян, но к вечеру отошёл от станции. Пассажирский поезд, шедший из Дальнего, должен был вернуться обратно. Железнодорожное сообщение прекратилось. В ночь на 30 апреля Пуландян освещался прожекторами с неприятельских судов и с бухты. 30 апреля японские отряды были вновь замечены в окрестностях станции Пуландян. В пяти верстах к югу от Пуландяна путь взорван японцами. Японские разъезды 29 были обнаружены в 12 верстах к востоку от Сюяна. Между Саймадзы и главной дорогой на перевалы китайцы начали нападать на наши посты летучей почты. Близ Янтая обнаружена большая шайка хунхузов. В Дападзиацзе, в сорока верстах к юго-западу от Куанчензы, по сведениям пограничной стражи и миссионеров, готовится восстание китайцев, направленное против русских и христиан.

2 мая от ген.-майора Флуга. По сведениям 29 и 30 апреля, наступление противника от Фынхуанчена на Ляоян ведётся нерешительно; возможно предположить, что главные силы японцев направляются за Хайчен или Гайчжоу; другая значительная группа их собирается в районе северо-западнее Дагушаня.

В происшедших разновременно стычках с хунхузами убито 3 казака и 3 лошади, контужен один казак и 4 казака пропали без вести.

В Приморской области всё спокойно.

3 мая от ген.-адъют. Куропаткина. Около 12 часов дня к Сенючену подошли 17 пароходов, открывших стрельбу по городу, а 5 пароходов начали приставать к берегу. В час с половиной дня против мыса у деревни Гуаньцзятунь показались 3 больших парохода; в 3 часа 20 мин. противник высадился у деревни Гуаньцзятунь и начал наступать в направлении к Гайчжоу.

27 апреля у Куаньдяньсяня наши казаки имели перестрелку с японским отрядом, до батальона и двух эскадронов, по-видимому, гвардейских; перестрелка продолжалась 1½ часа; огонь японской пехоты и конницы меткостью не отличался. Ранены один казак, убита одна и ранено семь лошадей. В дозоре два казака пропали без вести. В районе северо-восточнее Фынхуанчена японские передовые отряды 2 мая занимали: Хайгумыньцзы, в долине реки Бадао-хэ, Дзянгоу – в долине её левого притока, Шицзянуцзы и Шитоучен – в долине реки Айхэ и Куаньдяньсянь. В городе Сюяне 2 мая японцев не было. 1 мая японцы заняли станцию Пуландян отрядом в два батальона и два эскадрона. разъезды 1 и 2 мая держались не ближе 6 вёрст от станции Вафандян; движения более значительных отрядов к северу от Пуландяна 2 мая обнаружено не было. О высадке в Гайчжоу новых донесений не получено.

4 мая от ген.-лейт. Сахарова. Генерал Самсонов доносит от 11½ часов вечера 3 мая: японцы ограничились производством лишь демонстративной высадки в окрестностях Сенючена и Гайчжоу. С их судов была открыта стрельба по городу Сенючену, по нашим разъездам и по побережью. После 5½ час. японская эскадра отошла, держа курс на юго-запад, и до наступления темноты было видно на горизонте несколько её судов.

4 мая. От генерала-адъютанта Куропаткина. Передовой японский отряд, занимавший до 1 мая Синхайлинский перевал и деревню Кангяпуза, в 34 верстах на северо-запад от Фынхуанчена, отодвинулся к Селючжану. В долине левого притока реки Бадаохе, в Даянгоу, стоит небольшой японский отряд. Сюянь по-прежнему не занят японцами; их сильный разъезд стоит у Седехоге, в 25 верстах от Сюяна на юго-восток; по имеющимся сведениям, Дагушань японцами очищен и их отряды стоят у Ланмяо, 600 человек, и у Салицзайпудзы, 300 человек пехоты и конницы без орудий; остальные их силы отодвинулись в направлении к Фынхуанчену, и у Хабалина, в 16 верстах на юго-запад от Фынхуанчена, стоит отряд силой до пяти тысяч человек. Третий день погода дождливая, дороги портятся.

5 мая. От ген. Куропаткина. К северу от Фынхуанчена в горной местности казачий отряд с 8 час. утра завязал с японским отрядом дело, продолжавшееся до 2 час. пд. Противник на протяжении 20 вёрст был последовательно оттеснён с четырёх позиций; преследование японского отряда было приостановлено у Дадяньцзы, в верстах 18 от Фынхуанчена. Потери у нас: 6 раненых казаков; лошадей убито 2 и ранено 8. 4 мая японский эскадрон оттеснил наш разъезд у Шаого, в 15 верстах от Куаньдяньсяня; разъезд наш отошёл без потерь. 2 мая к Шаллчжайпудзы подходил отряд японской пехоты силой до 2 тыс. человек, но спешно повернул обратно к Фынхуанчену.

6 мая. От ген.-лейт. Сахарова. Утром, 4 мая, передовые японские отряды, стоявшие на главной ляоянской дороге у Тхуменцзы, отступили на перевал Чанзалин, а затем очистили и Селючжан, отойдя к Фынхуанчену. В окрестностях Фынхуанчена японцы возводят полевые укрепления. Обнаружено отсутствие японского отряда, ранее занимавшего селение Ситхучиндза, в 15 верстах на северо-запад от Дагушаня, который тоже очищен японцами; их небольшие отряды стоят в Хондухане и Луанмяо, на левом берегу реки Даянхе, а также и в Салидзайпудза. Небольшие японские разъезды появляются временами в окрестностях Сюяна.

6 мая от генерала-адъютанта Куропаткина из Ляояна. 5 мая к северу от Фынхуанчена в горной местности, казачий отряд с 8 часов утра завязал с японским передовым отрядом дело, продолжавшееся до 2½ час. пополудни. Противник на протяжении 20 вёрст был последовательно оттеснён с четырёх позиций; преследование японского отряда было приостановлено у Дауяньцзы, верстах 18 на север от Фынхуанчена. Потери: у нас 6 раненых казаков; лошадей убито 2 и ранено 8.

В долине реки Цаохе до дороги на перевал Чангулин в 25 верстах на север от Фынхуанчена и в долине реки Айхе от дороги из Саймацзы в Куаньдяньсянь до Дунцзялинцзы, вниз по реке вёрст на 20, противника не обнаружено.

4 мая выступивший из Куаньдяньсяня к Саймацзы японский эскадрон оттеснил наш разъезд у Шаого, в 15 верстах от Куаньдяньсяня; разъезд наш отошёл без потерь.

2 мая к Шаличжайпудзы подходил отряд японской пехоты силой до 2.000 человек, но спешно повернул обратно к Фынхуанчену.

3 мая селение Шаличжайпудзы было очищено японским конным отрядом.

7 мая от генерал-адъютанта Алексеева. Получено почтой в ночь на 7 мая от контр-адмирала Витгефта донесение следующего содержания: 2 мая три броненосца и три крейсера неприятеля появились утром с востока. С Ляотешаня и с Золотой горы следили за их движениями. Пройдя меридиан Артура, отряд повернул на восток и, по-видимому, начал производить какое-то перестроение, когда замечен был взрыв под третьим броненосцем, двухтрубным, типа „Фуджи“, в носовой части; броненосец остановился, накренившись на правый борт, и сел носом, выпуская много пара. Два крейсера немедленно подошли к нему, и с Золотой горы заметили, что они спускали шлюпки; затем крен стал понемногу выравниваться, и, видимо, броненосец справлялся с пробоиной в это время другой броненосец, трёхтрубный типа „Шикишима“, приблизился к месту аварии и под его серединой последовал взрыв мины, затем второй, подобный взрыву броненосца „Петропавловск“. Через минуту он потонул. Третий броненосец ушёл в море, а крейсера остались у места гибели. Выслал шестнадцать миноносцев тревожить неприятеля и, если будет удобный момент, атаковать отдельные суда. Крейсер „Новик“ вышел в проход на случай поддержки миноносцев, а крейсера развели пары. В это время с моря подошли пять японских крейсеров, открывших по миноносцам огонь из всех больших пушек; миноносцы вернулись без урона. Повреждённый броненосец тем временем со своими крейсерами скрылся за горизонтом, заслонившись от преследования пришедшим отрядом. Ночью был свежий ветер, зыбь. Утром 3 мая к месту гибели подошли три миноносца, против которых послал „Новик“; они удалились в море.

Взорвавшийся в Кербей (в бухте Кер) корабль, судя по трубам и боевому марсу на фок-мачте, которые видны в малую воду, по-видимому, крейсер. При попытке в Кербей свезти десант, по донесению с берега, три миноносца, охранявшие высадку, получили повреждения от нашей лёгкой артиллерии.

Читатели помнят прошлые «наши Скрижали», посвящённые вопросу о том, как необходима книга для войск армии. Теперь наши мысли находят себе яркую иллюстрацию в путевых очерках военного корреспондента «Русск. Слова», известного писателя Немировича-Данченко. Вот что он пишет о «книжной жажде» наших действующих войск.

Нельзя себе представить, до какой степени на этом долгом пути переезда из России до театра войны солдаты ценили каждую случайно попавшую к ним в теплушку книгу. На многих этапах я слышал:

– Всего надавали: и табаку, и чаю, и сахару. Даже баловство было. А вот о книжке никто не подумал. А нам книжка теперь дороже дорогого.

Переезды долгие. Запрут теплушку извне – и точно от всего мира заслонятся. В первые дни переговорят всё, смотришь, потом и не о чем! А впереди ещё, по крайней мере, месяц такой дороги. Спать день и ночь. Пухнуть от этого, а потом, смотришь, и спать нельзя. Нету сна совсем. Каждая книжка здесь вызывает общее оживление. Солдатики возбуждаются, спорят, особенно, если дело идёт о войне. Тут ведь самый живой интерес.

Один сапёрный солдат говорил: – Только бы не сказки, а что-нибудь настоящее, такое, которое бывает. Нас касающее...

Грамотных ведь теперь, несмотря на тяжёлые условия русской жизни, куда больше. Прежде солдат выучивался читать и писать, поступая на службу, – в роте; теперь он часто знает это дома, и с ним офицеру приходится уже идти далее. Книжка ему теперь уже сделалась не роскошью, а необходимостью. В самом деле, представьте себе эти бесконечные часы, дни и недели в запертых теплушках. Медленно идёт поезд, медленно громыхают колеса на рельсах. Вдруг остановится у семафора – путь занять, и отдыхает час, два, три. Из теплушки деваться некуда, говорить не о чем – всё пересказано, песни перепеты, да и надоели, – они обратились в нечто служебное, по команде. От безотвязных дум деваться некуда, а наши издатели ничего не послали! По крайней мере, нагнав и пропустив около сотни воинских поездов, я не видел у солдат ни одной пожертвованной книги». Поскорее надо бы удовлетворить этой насущной духовной алчбе нашей доблестной действующей армии.