Глава XX. Новые научные требования

К.Н. Бестужев-Рюмин. Как во времена споров и увлечений, возбужденных скептиками, Погодин выступил с требованием тщательного изучения нашего прошедшего и предложил математический метод, который, впрочем, сам не раз нарушал, так в новейшие времена, в разгар споров последователей родового быта, славянофилов, последователей федеративной теории выступило то же требование всестороннего изучения нашей истории и предложен подобный прием, строгая научность, т. е. второй раз в литературе нашей науки рядом с вопросом об отношении между общечеловеческой цивилизацией и национальностью возник вопрос об объективности и субъективности в изложении истории.

Принцип научности, объективности проведен именно в истории России профессора здешнего университета К.Н. Бестужева-Рюмина. Первый том этой «Истории», доведенный до Иоанна III, издан в 1872 г. Об этом томе мы писали в «Журнале Министерства народного просвещения» за тот же год, ч. CLXIII (т. е. месяц сентябрь). Существенные мысли, изложенные там, мы воспроизводим и здесь.

В «Русской истории» Бестужева-Рюмина восстанавливаются некоторые из лучших приемов Карамзина. В «Истории» Карамзина между прочим дорого то, что он дал нам не только им самим изученные и открытые вновь факты, но и все важнейшие данные предшествовавшего его «Истории» русского ученого труда – данные нашей литературы русской истории⁸⁴⁷. Прием этот после Карамзина, как мы знаем, слишком часто оставляем был у нас в стороне, что особенно ясно и чувствительно в «Истории» С.М. Соловьева. Сильная после Карамзина работа археографическая, богатые открытия в области рукописей заслоняли собой прошедший литературный труд и покрывали забвением многое, сделанное прежде. Это вредно отзывалось на нашей науке уже потому, что заставляло молодых ученых, занимающихся русской историей, да и не только молодых, тратить много лишнего времени и труда на одно и то же дело.

«История» К.Н.Бестужева-Рюмина восстанавливает самым счастливым образом вышесказанный прием Карамзина и удовлетворяет насущную и первейшую потребность молодых тружеников по русской истории – знать прежде всего, что сделано по русской истории до настоящего времени.

В труде К. Н. Бестужева-Рюмина прежде всего видим ученый свод написанного по нашей науке. Почти половину его книги занимает литература русской истории и затем – в самой «Истории», в начале каждой главы перечислены главнейшие сочинения по предмету главы, и наконец, при самом изложении событий делаются ссылки на источники и исследования. Весь труд К.Н. Бестужева-Рюмина есть прежде всего самый полный в настоящее время свод всего написанного по русской истории. Ближайшее изучение этого свода открывает новые его достоинства.

Собирая в одно труды по русской истории, автор занимает по отношению к ним совершенно спокойное и беспристрастное положение. Он с уважением относится ко всем трудам, внесшим то или другое приобретение в науку русской истории, прилагает к оценке их только общепризнанные критические приемы, нередко даже уклоняется сам произносить суждение (например, об огнищанах), а чаще всего предоставляет собранным им в одно место писателям по русской истории, так сказать, ведаться самим с собой, сопоставляя их то по тому, то по другому вопросу, причем и читатель невольно вызывается принять участие в этом мирном междоусобии русских историков, сводимых трудолюбивым автором то на том, то на другом поприще в обширной области русской истории. Вот те общие для всех частей труда К.Н. Бестужева-Рюмина особенности, какие прежде всего бросаются в глаза.

Перейдем теперь к частям этого обширного труда, и прежде всего, к изложенной в нем литературе нашей науки.

При обозрении литературы нашей науки трудность не только в том, чтобы собрать написанное, но также и в том, чтобы в громадной массе написанного указать руководящие нити, которые дали бы читателям возможность не затеряться. На одну память здесь нельзя рассчитывать; нельзя также при этом руководствоваться и одним тем соображением, что памяти поможет справка с книгой при встретившейся надобности. Литература нашей науки должна иметь цели выше простой любознательности или одной практической справки. Она должна быть своего рода историей русского самосознания, выразившегося в источниках и сочинениях по русской истории. Но дать полный свод данных по литературе русской истории и указать везде руководящие нити – дело в высшей степени трудное. Кто читал, а тем более кто изучал книгу К.Н. Бестужева-Рюмина, тот, без сомнения, согласится с нами, что автор гораздо больше был занят в своей литературе науки собиранием написанного, нежели указанием руководящих нитей, и что это особенно бросается в глаза в его обозрении трудов, более или менее прагматических, и особенно нового времени, – в обозрении, доходящем иногда до простого перечета имен авторов и заглавий книг, как, например, при обозрении сказаний иностранных писателей или в главе о научной обработке истории⁸⁴⁸. Это наше мнение, впрочем, требует пояснений.

В начале каждой группы памятников или пособий автор дает всегда общее понятие о них, и нередко его взгляды обнимают всю совокупность материала и вводят в понимание существенных его сторон. Во главе таких обозрений нужно поставить не только по месту, но и по достоинству обозрение летописей – самостоятельный труд автора, дающий известный, новейший результат изучения наших летописей – многосоставность не только позднейших летописей, но и первоначальной, известной под именем Временника Нестора. Достоинства и недостатки этого труда, составляющего здесь извлечение из особого исследования автора, мы уже показывали.

Другие главы литературы русской истории у автора хотя не представляют такого цельного и самостоятельного труда, как глава о летописях, но выдаются тоже многими крупными достоинствами – отчетливостью сообщаемых сведений и по местам меткими указаниями достоинств и недостатков сочинений, особенно в области старой нашей письменности. Но нельзя не пожалеть, что в этой области автор, должно быть для более удобного изучения, разбив на особые группы такие сродные и связные вещи, как отдельные сказания, жития, записки и памятники словесности письменной, затруднил себе разрешение некоторых общих, но весьма важных вопросов, как, например, вопроса о постепенном историческом своде в одно всех этих памятников, дошедших через патерики, сборники до церковной энциклопедии, известной под именем Макарьевских Четьих-Миней, рядом с которой вырабатывались также своды светских памятников, выразившиеся особенно в сводных летописях Московского периода, хронографах, степенных книгах. Этот вопрос, как мы знаем, тем более важен, что, следя за историческим развитием вышесказанных сводов, можно видеть хотя и медленное, но неоспоримое развитие у нас, задолго до Петра, ученых приемов к изучению нашего прошедшего. При этом вопросе получают значение даже такие, по-видимому, простые вещи, как справочные списки духовных и светских людей, русских, греческих и других стран, из которых иные попадаются в очень старые времена и которые подвергались дальнейшей разработке в Посольском приказе и выразились в таких трудах, как обозрения государств, составлявшиеся при Алексее Михайловиче. Тогда бы, конечно, уяснилось, как могли явиться у нас до Петра такие умные сочинения, как «История Иоанна IV», составленная Курбским. Надлежащая постановка вопроса о постепенном развитии у нас исторического изучения нашего прошедшего, без сомнения, дала бы совсем другой вид последней главе в обозрении литературы русской истории нашего автора под заглавием «Научная обработка истории». Нам известно, что почтенный автор усматривает начало научной обработки русской истории во времена после смерти Петра и выводит его от наших ученых немцев – Байера и других, а Миллера считает даже отцом русской истории. Мы уже видели, что это совершенно несправедливо, и нам нет нужды доказывать это вновь.

Переходим к обозрению самой «Русской истории» К.Н. Бестужева-Рюмина, и прежде всего рассмотрим его введение в историю, в котором он высказывает свой взгляд на историю и ее задачи.

Понимание К.Н. Бестужевым-Рюминым истории принадлежит к числу самых современных и гуманных воззрений на прошедшие судьбы человечества. Отправляясь от понятия об истории, особенно развитого С.М. Соловьевым, как о науке самосознания, автор отвергает гордое воззрение немецких ученых на историю как на изображение дел высших, цивилизованных наций, и признает в историческом развитии цивилизации значение всех народов, даже неразвитых. «Всеобщая история, – говорит он, – тогда только станет в полном смысле всеобщей, когда она будет обнимать все народы, не пренебрегая и теми, которые почему-либо не успели развиться»⁸⁴⁹. Мы видим, что тут как будто есть сходство со взглядами Полевого. Но в действительности это лишь кажущееся сходство. Полевой уничижал отдельные народы перед всемирным течением жизни человечества. Здесь, наоборот, выставляется значение живых народных организмов даже низшего развития, без которых всемирная история теряет свое значение. Автор принимает определение цивилизации не Полевого, а Н.Я. Данилевского, по которому «каждый тип (народ) выражает человечество с одной стороны, и прогресс или, если можно так выразиться, раскрытие совершается не в преемственной передаче цивилизации, а во внесении новых сторон. Таким образом, прогресс следует представлять не громадной прямой линией, а множеством мелких, расходящихся в разные стороны линий, чем усваивается постепенно человеческому сознанию все богатство содержания, заключающегося в человечестве, как совокупности всех племен и всех веков»⁸⁵⁰.

Нельзя не порадоваться, что этот научный и гуманный взгляд на историческое изучение человечества утверждается у нас и положен в основу такого серьезного труда, как книга К.Н. Бестужева-Рюмина. В нашем русском прошедшем мы не жили ни понятиями греков и римлян о варварстве всего остального человечества, ни унаследованными от них понятиями западноевропейцев о всеподавляющем господстве интеллигенции страны над массой народной или одного народа над другим. Нам, русским, естественно и в науке нашей истории, как в нашей исторической жизни, проводить начала христианского братства для всей массы русских и для всех народов.

Из этого верного начала автор выводит другое, обусловливающее также верное изображение нашего прошедшего. Не отвергая значения в истории отдельных лиц, через посредство которых совершается движение в каждом народе, как в человечестве оно совершается посредством народов⁸⁵¹, автор, однако, находит, что мысли и цели отдельных лиц скрываются в общественном сознании, что «лицам принадлежит более или менее удачное формулирование их – и только»⁸⁵², что «лицо может понять, угадать, но ничего не может создать». «Вполне ясное сознание этой мысли совершенно изменяет, – говорит автор, – воззрение на историю: на первый план выступает сложное явление, называющееся обществом. Его-то изучение и должно составлять серьезный предмет науки, называемой историей»⁸⁵³. Признавая всю важность такого воззрения на задачи истории, потому что при нем только возможно глубокое и всестороннее изучение исторических явлений, нельзя, однако, не сказать, что слишком логическое применение такого начала может так же мешать правильному пониманию этих явлений, как и поклонение личностям. Оно легко может вести к обезличению истории, что особенно может быть вредно в истории русского народа. Русская историческая жизнь выработала особое, своеобразное положение личности. При обыденном течении этой жизни личность в обществе совсем не видна; видны лишь стоящие вверху и вообще главные у дел, которым открывается широкий простор, потому изучение их нередко очень важно для истории, а изучение общества до крайности трудно. Но при необычайных событиях личности у нас вдруг выдвигаются из самого общества и тоже занимают необычайное положение, следовательно, достойны особого внимания истории, и тем более, что появление их бывает иногда совершенно неожиданно, и без особого внимания к ним нельзя понять, как и почему они явились. С другой стороны, у нас бывали целые периоды, совершенно различные для деятельности лиц. В дотатарское время им был широкий простор, и они больше обозначались, в послетатарское время – меньше. Наконец, не верно, что личность может только понять, угадать и более или менее удачно формулировать цели общества, а ничего не может создать. Автор сам делает оговорку, признает значение выдающихся личностей, но смотрит на них, как на типы общества, т. е. опять как на нечто безличное, неживое.

Опасение за обезличение нашей истории находит себе особенное основание в книге автора. Он – поборник всестороннего изучения истории, строгого беспристрастного изучения фактов и враг философских теорий в истории; он указывает историку необходимость самого строгого воздержания в выводах, когда историк желает дойти до представления целости и единства народной жизни. Уклонения от этого, так называемые философские диссертации, автор признает наиболее вредными для самостоятельного развития науки и общества⁸⁵⁴.

Такому строгому пониманию обязанностей историка нельзя не сочувствовать, и мы немедленно стали бы на его сторону, если бы не видели оставленной им открытой одной опасной стороны дела. Автор слишком далеко заходит в требовании объективности и не признает неизбежного и слишком важного для развития науки и общества начала субъективного, т. е. личного, современного понимания исторических явлений: разумеем, конечно, субъективизм здоровый. Вредны и нежелательны произвольные философские теории, вредны и нежелательны поспешные, поверхностные выводы, но вообще субъективное воззрение – и неизбежно, и необходимо, и желательно. Беспредельное развитие нашей науки обусловливается не только более и более полным и основательным изучением фактов, но и сменяющимся освещением их. Не признавать этого и ожидать полной объективности – значит, идеализировать дело, и идеализировать вредно, особенно у нас. У нас отнюдь нельзя пожаловаться на избыток субъективного освещения исторических явлений; напротив, справедливее можно жаловаться на недостаток этого освещения, на непроглядный туман, покрывающий необозримую массу фактов нашей истории. Наши историки именно страдают прежде всего вольной или невольной неохотой освещать изученное; и множество основательнейших наблюдений, выводов пропадает в черновиках их трудов и чаще – в их головах с их смертью. Их преемники ничем из этого не пользуются и должны вновь работать, без облегчения, над сырым материалом. Наука замедляется в своем развитии, общество позже усвоит взгляды, которые должно бы усвоить давно. Весьма желательно, чтобы посредственность и легкомыслие не кидались к вершинам знания; но весьма нежелательно, чтобы талантливое, глубокое знание боялось этих вершин. Ниже мы укажем несколько крупных случаев того, как упущение нашим автором из вида угла зрения, под которым историки смотрели на события, привело его самого к ошибочной оценке фактов.

В «Русской истории» К.Н. Бестужева-Рюмина (разумеем здесь вторую часть его труда, само изложение событий) бросается в глаза прежде всего новость, которой нужно желать как можно больше подражаний. События внешние строго отделены от внутренних явлений нашей исторической жизни, изложены в самом кратком, сжатом виде и основаны на самых первых источниках, строго сведенных и точно указанных, причем в примечаниях нашли себе место важнейшие толкования их историками прежнего времени и соображения самого автора. Затем самое большое место отведено явлениям внутренней жизни: формам жизни семейной, общественной, власти, управлению сословиям, суду, торговле, вере, литературе... Эта вторая часть собственно «Истории» К.Н. Бестужева-Рюмина составляет важнейшую его работу, и на ней, конечно, сосредоточивается главнейшим образом внимание читателя.

Все главы этого труда, обнимающие явления внутренней русской жизни, составляют особые исследования. В них с еще большей полнотой, чем в обозрении литературы, собраны в начале каждой главы важнейшие источники и пособия, и затем при изложении дела везде указываются, сличаются и разбираются свидетельства источников и мнения историков.

Автор, по обычаю, налагает на себя поразительное воздержание, и терпеливо, беспристрастно выдвигает мнения своих предшественников и современников на историческом поприще. Все эти главы составляют, прежде всего, свод и критику фактов и понимания их учеными.

При таком способе изложения дела автор находился в зависимости от предшествовавшей работы ученых, и потому в древнейших временах его труд полнее, обширнее, в позднейших – короче. Богатство добытых данных и разнообразие высказанных о них мнений иногда вызывали автора занять особое положение – высказать ясно свое понимание дела. Так, в статье «Быт семейный и общественный у древних славян» автор <излагал> два противоположных рода данных и мнений – теорию родового и теорию общинного быта. Как ученик С.М. Соловьева он хорошо знал и, может быть, ощущал силу доводов своего учителя. Но удары этой теории, нанесенные славянофилами, были слишком тяжелы, чтобы их мог устранить такой серьезный и правдивый ученый. К.Н. Бестужев-Рюмин почти совсем переходит на сторону славянофилов – признает, как известно, общинное, задружное начало жизни древних славян, отвергает существование у нас настоящего родового быта, т. е. искусственного или фиктивного рода, но в то же время оставляет частицу теории родового быта Соловьева – род кровный как семью, с некоторыми признаками или остатками родового быта. Так, названия «вятичи», «радимичи», похищение жен, родовую месть он считает остатками рода, но не развившегося, а перешедшего в семью, а через соединение семей – в земельную общину. Автор полно и хорошо сгруппировал факты для доказательства, что земельные общины, развиваясь далее, выработали власть княжескую, выдвигали даже главных князей в роду меньших, и при этом обращается к истории других славян, особенно балтийских, у которых славянские формы жизни достигали большего развития. Тут зависимость автора от предшествовавших писателей, очевидно, более внешняя, кажущаяся и повела его даже к отвержению основного положения его учителя. Но во многих других случаях зависимость нашего автора от предшествовавших трудов идет дальше, и влияние на него С.М. Соловьева сказывается яснее и яснее.

При всем богатстве своего знания, при всей строгости своих научных приемов автор во многих местах явно становится на сторону большинства писателей; и тут-то во всей ясности сказывается важность того, что автор мало придает значения субъективности и упускает из виду тот угол зрения, под которым вольно или невольно смотрело это большинство, хотя рядом с этим большинством стоит недавнее, еще неокрепшее меньшинство, далеко иначе освещающее важнейшие явления нашей исторической жизни. Возьмем, например, вопрос о нашем русском вече. Большинство исследователей прежнего времени настроены были мало видеть и мало ценить эту форму нашей жизни, расположены были противопоставлять ей личную власть старшего в роде, власть князя. Освещение веча в действительном его виде – дело недавнее и выражается в весьма немногих книгах – в сочинении И.Д. Беляева и В.И. Сергеевича. Наш автор становится на сторону первых исследователей и с сомнениями относится к последним, хотя слишком ощутимо, что правда на стороне последних. Чтобы в этом убедиться, стоит сопоставить лишь немногие места книги автора, а именно суждения его о значении веча и власти князя.

В статье о вечах за время уже князей автор говорит: «Подле князя по исконному славянскому обычаю стояло вече: новгородцы бо изначала, смольняне и кыяне и полочане, и вся власти якоже на думу на веча сходятся, на что же старейшии сдумают, на том же пригороды станут, – говорит летописец. Известия летописей вполне подтверждают эти слова: действительно упоминание о вечах встречается во всех русских городах»⁸⁵⁵. Всякому, знающему историю этого вопроса, очевидно, что этими словами автор признает всю силу изысканий И.Д. Беляева, В.И. Сергеевича; и естественно было бы ожидать, что он покажет, как развивалась вечевая форма, как она из городской делалась в полном смысле областной, далее, обнимала иногда несколько областей, и, наконец, при Владимире Мономахе явилась попытка собрать общерусское вече. С другой стороны, можно было ожидать, что автор займется историей внутреннего развития веча – развития порядка дел, органов его деятельности, что отчасти уже было раскрыто в то время, когда автор оканчивал свою книгу, и что автору было известно⁸⁵⁶. Но наш автор решительно уклонился от этого рода изысканий. На особенное развитие веча в Новгороде он смотрит, как на счастливое исключение, на такое явление, которое «в других княжествах мы видим только в зародыше, в первоначальной форме»⁸⁵⁷. Саму повсеместность веча автор подрывает замечанием о своде вечевых пунктов, сделанном В.И. Сергеевичем, что «может быть иногда мятежное скопище напрасно принято за вече»⁸⁵⁸. Наконец, автор дает общее мнение о значении у нас веча. «В последнее время, – говорит он, – поднят вопрос о том, всегда ли вече было органом верховной политической власти народа. Вопрос этот едва ли мог существовать при более внимательном взгляде на жизнь древней Руси: если бы жизнь эта отливалась в формы юридически правильные, то мог бы еще быть вопрос о значении каждой из этих форм, а так как жизнь эта отличается отсутствием такой правильности, то, следовательно, мы не можем и приступать к ее изучению с понятиями, заимствованными из жизни народов, развитых иначе и по другой мерке»⁸⁵⁹. Мы видим, что в основе этого отзыва автора лежит мнение Погодина об отсутствии у нас определенности внешних юридических форм, мнение, которое развивали и славянофилы, и западники, те и другие со своей точки зрения. Приведенные слова нашего автора об исконном у славян обычае иметь веча, могут располагать думать, что наш автор в этом вопросе примыкает к славянофилам, но в действительности это далеко не так. В той же главе – о вече, несколько ниже, автор говорит: «Вече представляет собой самую первоначальную форму участия граждан в делах политических… форм для собрания веча не было никаких»... – и только одну черту организации автор видит в вечах, что на основании одного летописного известия (и то можно сказать, очень ненадежного)⁸⁶⁰ можно «думать, что право говорить принадлежало только домовладыкам»⁸⁶¹. Эти суждения уже совсем не славянофильские, и в этом еще больше можно убедиться, если посмотреть, как автор судит о значении власти княжеской и отношении ее к общинам. «... С утверждением варяжских князей, – говорит автор в главе о состоянии русского общества при варяжских князьях, – начинается новый период не только во внешней истории России, но и во внутреннем развитии населяющих ее племен: до тех пор их интересы были разрознены: род вставал на род, и не было правды, т. е. не было ни такого установления, ни таких начал, которыми могла быть решена междуплеменная распря без обращения к последнему средству – суду Божию, т. е. войне. Теперь явилось такое установление в лице князя. Князь стоял выше всех племенных распрей: он не принадлежал ни одному племени в частности, а был князем всей Русской земли. Эта центральность его положения создавалась, конечно, не сознанием государственного значения его власти, а, с одной стороны, практической необходимостью иметь посредником постороннее лицо, а с другой – тем обстоятельством, что князь сам, предводитель дружины, стоял вне каждого из племен в отдельности, вне всяких связей с отдельными общинами. Эта отдельность князя особенно сильно чувствуется в первое время, когда сама дружина набиралась более из пришельцев. Сам князь более связывал себя с дружиной, чем с землей»⁸⁶².

Здесь есть слабое отражение мнений славянофильских, как третейское положение князя, отдельность от земли его власти; но гораздо яснее и решительнее отражение мнений Соловьева, даже почти буквальное повторение его взгляда на значение призвания князей. Таким образом, мы имеем здесь уже, так сказать, три субъективности – Соловьева, славянофилов и самого автора; впрочем, две последние находятся в большом согласии, и чем дальше автор подвигается в своем рассказе о русских делах, тем яснее и яснее они сказываются, – сказывается именно преобладающее внимание автора к явлениям нашей государственности сравнительно с явлениями внутреннего быта, вопреки программе самого автора. Укажем на несколько более выдающихся случаев.

История первых времен татарского ига представляет тот особенный интерес, что тогда явственнее обозначилась внутренняя народная борьба русской свободы с татарским рабством и постепенно развивавшаяся привычка к этому рабству, сделавшаяся затем нашим собственным внутренним злом. В этом отношении имеет особое значение подробное изучение самого татарского разгрома, из которого видно, что предки наши везде дорого продавали свою родную свободу, следовательно, высоко ценили свою дотатарскую цивилизацию. Автор наш дает надлежащие сведения о татарском разгроме, но на указанной стороне вопроса не останавливается.

Далее. Еще больший интерес представляет следующее. После татарского разгрома, когда громадное большинство лучших людей, сознающих высшие задачи жизни, было перебито, и все оставшиеся в живых неодолимо были направлены к исключительной заботе о сохранении своей жизни и куске хлеба, весьма важно знать, были ли у нас люди, которым трудно было подчиниться такому направлению, которые задумывали возвратить старую свободу, свергнуть татарское иго, и если были, то находили ли в народе готовность стать с ними заодно. Давно известно, что таким героем был Даниил Галицкий, а в последнее время в известной нам книге Борзаковского раскрыто, что рядом с южным князем Даниилом Галицким стоял восточнорусский князь – тверской Ярослав Ярославич. Наконец, известно, что во второй половине XIII века происходили в этом смысле волнения против татар не только в Новгородской, но и в Ростовской и Тверской областях, что в первой половине XIV века волнения этого же рода повторились в Тверской области, и в делах князей этой области как будто обозначилось направление свергнуть татарское иго; так, по крайней мере, думали татары, и подобный взгляд считал обязательным для всех русских тверской князь Александр Михайлович. На историка, естественно, налагается обязанность с особенным вниманием проследить эти проблески старой русской свободы, так как в них можно усматривать меру исторического роста Русской цивилизации того времени, и потомки обязаны знать и ценить особенным образом, когда и как предки оберегали свою свободу. Но наш автор или мельком взглядывает на эти проблески, или даже совсем проходит мимо них, потому, конечно, что наша историческая литература прежнего времени мало этим занималась.

Наконец, упущение из виду того угла зрения, под которым историки смотрят на события, сказывается у автора с самой большей очевидностью при оценке явлений, способствовавших объединению Руси под Московским единодержавием. Объединение это так много имеет для себя оправданий в предшествовавших ему и последующих за ним обстоятельствах, что в настоящее время не нужно ни для науки, ни для общества с особенной заботливостью доказывать это, и пора уже приложить к нему всю строгость приемов науки и правил развитого, здорового общества. Это, впрочем, уже делалось, как мы знаем, и прежде. Карамзин, как нам известно, вообще очень высоко держал это знамя, и только при оценке Иоанна III неожиданно понизил его. Славянофилы же никогда не делают такой уступки. Никакой блеск личных качеств исторических деятелей, никакая слава народных дел не способны заслонить перед ними высших требований нравственности, правды. Это яснее всего видно в их суждениях об Иоанне IV. Он первый земский царь, но он тиран. В настоящее время требовательность эта должна идти дальше. Пора сознать, что московское объединение Руси сопровождалось страшной неразборчивостью в средствах и немалым развращением русского общества, что та дивная гармония доблести и смиренного, для блага народа, признания неодолимой силы татар, какая сказалась в делах Александра Невского, у московских князей реже всего встречалась и заменялась черствым служением практическим интересам. К удивлению, эта последняя точка зрения на исторические явления, это поклонение черствым, практическим интересам тверже и тверже стали устанавливаться в нашей науке – в сочинениях наших западников, особенно у юристов и последователей родового быта, выдвигающих принцип государственности даже выше правды и нравственности. Эта-то точка зрения не раз обозначается и в труде К.Н. Бестужева-Рюмина. Так, у него московский князь Юрий Данилович, которого трудно отличить от коварного и кровожадного татарина, называется знаменитым противником князей тверских; Иван Калита – достойным преемником своего брата Юрия, и все это в смысле хорошем. Впрочем, рассказ автора, например о Калите, таков, что трудно уяснить, что хочет автор сказать: похвалу, или дать понять, что дела делались нехорошо. Вот его слова: «В 1327 г. представился, наконец, Ивану Даниловичу случай сделаться великим князем: Александр (Михайлович, Тверской) избил в Твери татар; Узбек поручил Ивану Даниловичу вместе с татарскими войсками наказать непокорных. Тверь и вся ее волость были опустошены татарами; Новгород заплатил окуп, рязанский князь был убит, “точию соблюде и заступи Господь Бог князя Ивана Даниловича и его град Москву и всю его отчину от пленения и кровопролития татарского”, – простодушно прибавляет летописец. С донесением о своем успехе поехал Иван Данилович в Орду и вывез оттуда ярлык на великое княжение». Затем автор приводит летописное известие, что после того 40 лет было мирно от татар в Русской земле, и продолжает: «Александр ушел во Псков, чтобы принудить псковичей выдать Александра, уговорили Митрополита Феогноста затворить церкви во Пскове. Средство подействовало».

Наконец, автор рассказывает о временном успехе Александра и далее – о его гибели в Орде. Автор допускает, что гибель эта последовала не без участия Иоанна Калиты, что совершенно верно, и сам автор, хотя не указывает на Софийскую летопись, которая прямо об этом говорит⁸⁶³, но знает это свидетельство. Непонятно, почему автор оставил в стороне великой важности дело, а именно: сознание тех русских современников этих событий, которые записали в летописях и речи Александра Михайловича Тверского, что русским князьям следовало бы не истреблять друг друга, а вместе действовать против татар, и явное осуждение Калиты за смерть этого тверского князя⁸⁶⁴.

Недоумение это, впрочем, разъясняется в дальнейшем рассказе, из которого видно, что автор расположен поклоняться успеху в политической сфере и не прилагать к нему нравственной мерки. После смерти Василия Дмитриевича, начался, как известно, длинный, печальный спор о праве на Московский престол – спор между вторым сыном Донского Юрием Дмитриевичем и сыном умершего князя Василия Дмитриевича – Василием Васильевичем, известным под именем Темного. В 1431 г. спорившие князья решились отдать свое дело на суд хана и оба поехали в Орду. «В орду, – говорит автор, – Василия Васильевича сопровождал умный боярин Иван Дмитриевич Всеволожский (потомок смоленских князей). Этот боярин, склонив на свою сторону разных ордынских вельмож, очень умно поставил вопрос перед ханом Улу-Махметом: Государь волный царю! – сказал он, – ослободи молвить к тебе мне холопу великого князя. Наш государь великий князь Василий Васильевич ищет стола своего великого княженя, а твоего улусу по твоему цареву жалованью и по твоим девтерем (опись, реестр) и ярлыком, а се твое жалованье пред тобою; а господин наш князь Юрьи Дмитриевич, дядя его, хочет взять великое княжение по умертвыи и грамоте отца своего, а не по твоему жалованию волнаго царя». Дело было, разумеется, выиграно»⁸⁶⁵. Автор называет Всеволожского умным боярином, его речь – умной речью, хотя более существенный признак тут не ум, а развращающее унижение, и тем сильнее действовало оно, что услуга Всеволожского не была бескорыстна, а связана была с обещанием князя жениться на его дочери, и когда обещание не было исполнено, Всеволожский уехал к Юрию и поддерживал в нем вражду к племяннику. Строгая оценка действий тут была тем более нужна, что то время представляет нам поразительные примеры нарушения связей родства, клятвы; даже доблесть оказывалась ничего не значащей. И все это совершалось на глазах у всех и записывалось летописцами со спокойствием, им одним свойственным. Но и из среды смиренных иноков, бывших главными записывателями этих событий, вырвалось однажды наружу чувство, возмущенное этими делами. Этот человек и иночеством не очистился от крови, сказал Пафнутий Бороский своим ученикам, когда пришел к нему сделавшийся иноком отравитель Дмитрия Шемяки⁸⁶⁶. Если мы имеем хотя бы некоторое освещение дурных дел от исторических свидетелей тех времен, то тем более нужно современное, наше освещение фактов, иначе история не будет выполнять той существенной задачи, которую ей указывает и наш автор – развивать народное самосознание.

По этим выпискам уже можно судить, что наш автор, в конце концов, обнаружил в себе последователя С.М. Соловьева во взгляде на историческое развитие нашей государственности. В одной из своих речей, сказанной в бывшем Славянском Комитете, К.Н. Бестужев-Рюмин высказался по этому вопросу еще яснее. Он сравнил Иоанна IV с Петром Великим. Оба они, по его мнению, стремились к одному и тому же, но один не имел успеха, а другой имел его.

В последнее, однако, время автор «Русской истории» более и более сближается со славянофилами. Так, в речи своей, сказанной 8 сентября 1880 г. в 300-летнюю годовщину Куликовской битвы, К.Н. Бестужев-Рюмин указал на одну совершенно самобытную черту наших предков, резко отделяющую их от Западной Европы, – ту именно, что они увековечивали память о славных событиях не монументами, а храмами. В этой же речи, как и в некоторых прежних своих статьях о колонизации русской, он выдвигает необыкновенные качества и исторические заслуги великорусского племени. Нам уже известно, что автор исправил свою ошибку и по отношению к образованным людям русским. В большом своем исследовании о Татищеве он оставляет свое мнение о начале научности в нашей науке от немцев и воздает должное Татищеву.

Какое бы, однако, ни избирал себе место наш автор между последователями родового быта и славянофилами, между объективистами и субъективистами, нет никакого сомнения, что его труды по русской истории внесли большой вклад, к которому отнесется с глубоким уважением всякий, серьезно занимающийся русской историей.

Е.Е. Замысловский. Подле К.Н. Бестужева-Рюмина нужно поставить другого профессора по русской истории в здешнем университете – Е.Е. Замысловского. Нам известен Исторический атлас России, составленный автором, а также новейший его труд о Герберштейне. В том и другом труде есть свод сведений и о древнейших временах славяно-русских, но главная и большая масса этих сведений касается исторического роста Московского государства. Е.Е. Замысловский давно занимается по преимуществу московскими временами, особенно в области рукописных богатств для истории этих времен. Об этих занятиях можно судить по сочинению Е.Е. Замысловского, составляющему, очевидно, начало большого труда – «Царствование Феодора Алексеевича», ч. 1. Введение. Обзор источников (1871 г.). Сочинение это представляет полное и тщательное обозрение источников для этого предмета, но показывает также, что автор подверг исследованию весь XVII век. Замечательно, что это исследование привело автора к признанию более прочной связи событий этого века с событиями XVIII века, нежели указанной С.М. Соловьевым, а это, в свою очередь, сблизило автора, как и К.Н. Бестужева-Рюмина, с воззрениями так называемых славянофилов, что он и сам признает⁸⁶⁷.

Изучая новые запросы научности, поставленные в этих сочинениях, особенно в «Истории» К.Н. Бестужева-Рюмина, естественно думать, что они влияют на молодых ученых, что есть сочинения, вызванные этими новыми запросами. В настоящее время это еще довольно трудно заметить. Есть, впрочем, два сочинения – ученые диссертации, защищавшиеся в здешнем университете, в которых можно найти отражение приемов и воззрений К.Н. Бестужева-Рюмина.

Это, во-первых, не раз упоминаемая нами «История Тверского княжества» Борзаковского, изд. в 1876 г.

В этом сочинении замечательно полное собрание сведений не только из внешней истории Тверского княжества, его политической судьбы, но также из внутренней истории. Особенно важны в этом отношении первая и последняя главы. Первая глава выясняет первоначальную колонизацию Тверской области – главным образом из Новгородской и Смоленской областей⁸⁶⁸, чем, вероятно, можно объяснить весьма частые сношения и связи Твери с Новгородом и с Литвой; затем выясняются этнографические отношения русского населения к финскому, причем тщательно изучаются топографические названия. В последней главе рассматривается управление и состав общества в Тверском княжестве, причем много выясняется оседание дружинников, а также положение черных людей, закладней. С фактической стороны это одна из самых богатых книг. Но что касается начал тверской жизни, направления событий, то автор, кажется, сам считал это для себя делом совершенно посторонним. Он и начинает и оканчивает свое сочинение фактическим изложением без всякого предуведомления и без всякого окончательного вывода – начинает вопросом, какой народ жил в России и, в частности, в Тверской области в древнейшие времена, и оканчивает определением ценности тверской гривны!

В изложении внешней истории Тверского княжества несколько пробиваются наружу тенденции автора. Он показывает несостоятельность Тверского княжества в борьбе с Москвой. Он даже отвергает мнение, что в среде тверских князей была мысль о борьбе с татарами, и не придает значения делам Александра Михайловича Тверского⁸⁶⁹. Говоря о последних тверских князьях и останавливаясь на том, что современник Василия Темного тверской князь Борис Александрович не воспользовался смутами в Московском княжестве, автор, между прочим, говорит: «Как весь народ сжился с той мыслью, что великими князьями всея Руси могут быть только собственно московские князья, а не галицкие или какие бы то ни было другие, так точно на основании того же взгляда и тверской князь не добивается чести быть великим князем»⁸⁷⁰. Это совершенно верно и тем более естественно, что Москва тогда слишком ясно заявила свое нежелание иметь чужого князя у себя или над собой. Понятно также, что последний тверской князь Михаил Борисович увидел, по словам автора, свое изнеможение перед Москвой и бежал в Литву. Но при всем том Тверское княжество имеет особое и весьма важное значение в общем течении нашей исторической жизни, даже в смысле исторического сохранения внутреннего единства России. После татарского разгрома Южная Русь отрывается от Восточной, но Тверская область сохраняет с ней связь. Ее князь – Ярослав Ярославич – родственник Даниила Галицкого⁸⁷¹, разделяет даже его планы бороться с татарами⁸⁷². И, конечно, не он один в Твери лелеял эти мечты. Тверичи и вместе с жителями других областей, и сами особо поднимаются против татар⁸⁷³. Все это, как и планы Даниила, кончается неудачей, бедствиями, но для русского народного сознания это были важные дела, поддерживали старый дух народа и недаром записаны в летописях. Эти дела, напоминающие старую дотатарскую русскую жизнь, еще более закрепляют связи Твери и с Западной Россией – Литвой, и с Новгородом, и с Псковом. Тверь не удерживается на высоте своего призвания – напоминать эти старые времена и порядки дотатарской Руси; Тверь втягивается в водоворот княжеских честолюбий, наконец, даже в дружбу с татарами, и это должно было еще больше толкать московских князей в сторону татар; Тверь даже становится орудием Литвы и, что еще важнее, вредит Москве перед величайшим русским делом – борьбой с татарами на Куликовском поле, что возбуждает всеобщее в России негодование в 1374 г.; но даже и в это время сказывалась историческая служба Твери. Благодаря родству ее князей с литовскими и привычке русских из Литвы действовать заодно с русскими Восточной России, на Куликовском поле были и литовские князья с отрядами, и знаменитый вождь Боброк Волынец. Ввиду такой сложности событий, очевидно, нужно очень внимательно взвешивать зло и добро, выразившиеся в истории Тверского княжества.

Во-вторых, с подобным преобладанием фактической стороны, но с более ясным направлением написано другое сочинение, на котором можно видеть влияние К.Н. Бестужева-Рюмина. Это «О торговле Руси с Ганзой до конца XV века» М. Бережкова, изд. 1879 г.

Автор с таким же трудолюбием, как и г. Борзаковский, собрал богатые материалы для уяснения своего предмета, что представляло, между прочим, ту особенную трудность, что приходилось разбирать много памятников на старонемецком языке. К этому автор присоединил изучение всего важнейшего, что написано у немцев и у нас по его предмету, и изложил свою оценку этого в Предисловии, которое составляет хорошую литературу предмета.

Затем в первой главе автор дает исследование о древнейшей торговле вообще в России, причем особенное внимание обращает на арабскую торговлю, которой пути раскрыты археологией посредством найденных кладов. Арабские монеты в кладах идут через Россию до Балтийского моря и затем по его побережьям, особенно южному, и далее через Данию до Англии. По времени они доходят до VII века.

Автору предстояло идти встречным путем, по которому рассыпаны англосаксонские и немецкие деньги, и показать, какие торговые сношения с Запада завязывались с нашим северо-западом и, главным образом, с Новгородом. На этом пути автор должен был рассмотреть дела славянского Балтийского побережья и уяснить, не там ли начались эти сношения и не славяне ли балтийские дали начало известной немецкой Ганзе, Ганзейскому союзу? Автор усваивает мнение немецких людей, что балтийские славяне больше занимались на Балтийском море пиратством, чем торговлей, и что прочные торговые сношения установили с нами лишь немцы⁸⁷⁴. Что же касается славянского происхождения ганзейского союза, то он решительно отвергает это мнение⁸⁷⁵.

Германское начало прочных торговых сношений с нами повело к признанию германским (сначала готским, потом немецким⁸⁷⁶) и пункта, ближайшего к нам на Балтийском море, – Готланда⁸⁷⁷, несмотря на то, славянское население оставило там свои следы даже в названии реки – Волжицы. Автор пошел и дальше по тому же пути⁸⁷⁸. Правда, он отвергает немецкое мнение о культурном влиянии на Россию ганзейской торговли⁸⁷⁹, но принимает мнение, что эта торговля «возбуждала по всей Новгородской земле живое промышленное движение»⁸⁸⁰. В действительности было иначе.

Археология, география и отчасти филология открывают нам, что в древности было живое славянское общение между Новгородом и балтийскими славянами. Но с усилением немецкого господства на южном Балтийском побережье славянские сношения с нами заменяются немецкими. Постепенно при этом прямые сношения Новгорода с этой страной заменяются немецким посредничеством на Готланде, затем в самом Новгороде. Словом, заморская торговля новгородцев более и более переходит в руки немцев, чего не отвергает и наш автор. Но он не хочет видеть того, что вследствие именно этого стеснения, а не иного какого-либо положительного возбуждения новгородская предприимчивость стала направляться на северо-восток. Упадок торговли новгородской на западе и усиление – на востоке находятся, как видим, не в той причинной связи, какую усматривает наш автор. Независимо от этой неправильной постановки главнейшего вопроса, у автора находится много тщательно собранных фактов для уяснения истории немецких дворов на Готланде, в Новгороде и для уяснения торговых, правовых и бытовых отношений между немцами и новгородцами. В сочинении г. Бережкова подробно разобраны так называемые скры, т. е. правила внутреннего управления Немецкого двора в Новгороде и договорные грамоты Ганзейского союза с Новгородом. Кроме сношений между немцами и Новгородом автор рассматривает нашу иностранную торговлю по Западной Двине и значение торговых пунктов Полоцка и Смоленска. Наконец, он излагает торговые сношения новгородских и ливонских немцев с московским правительством до закрытия Немецкого двора в Новгороде при Иоанне III, в 1494–1495 гг.

Г-н Бережков в своем сочинении ссылается на подобное сочинение Аристова «Промышленность древней Руси», изд. в 1866 г. Оно включает обозрение промышленности всей России до XV века и расположено по предметам промышленности: 1) промышленность, удовлетворяющая потребности пищи и питья; 2) промышленность, касающаяся жилища, построек, орудий и удобств домашней жизни; 3) промышленность до одежды и обуви и 4) промышленность передаточная или сбыт произведений промышленности. Сочинение это обнимает уже не только промышленное движение всей России, но и домашний быт наших предков. К обоим сочинениям, т. е. гг. Бережкова и Аристова приложены словари предметов, весьма полезные для справок.

Подобное собрание сведений, но с гораздо большей точностью, как мы знаем, находится во 2 томе «Истории» Погодина. Для позднейшего времени есть известное уже нам исследование о торговле Н.И. Костомарова «Очерк торговли Московского государства в XVI и XVII в.», изд. в 1862 г. Автор, как обычно, самыми мрачными красками описывает скудость и забитость русской торговли того времени. В «Истории», в рассказе о митрополите Филиппе II, в котором автор, между прочим, описывает необыкновенное развитие хозяйства и даже изобретений в Соловецком монастыре во время игуменства Филиппа, ему пришлось совсем иначе говорить о русской практичности и изобретательности⁸⁸¹.

С вопросом о торговле теснейшим образом связан вопрос о деньгах и весах. По этой части в нашей литературе есть образцовое сочинение г. Прозоровского «Монета и вес в России до конца XVIII века», изд. в 1865 г. Автор избрал особую систему для разъяснения самого запутанного у нас вопроса – о деньгах. Он старается изучить начала денежной системы – определить отношение веса, пробы и цены денег и для этого идет от позднейших времен к более и более старым временам.

Сочинения по русской археологии. В рассмотренных сочинениях, особенно в последнем, мы находим богатое собрание особого рода данных нашей науки, с которыми, впрочем, встречались и прежде, – с данными археологическими. Этого рода предметом давно у нас стали заниматься⁸⁸². Сначала эти занятия были делом любопытства и даже тщеславия. С этой точки зрения отчасти смотрел на древности и Петр I, приказывавший собирать в кунсткамеру в Петербурге раритеты, но приказывавший также собирать и списывать и древние рукописи и охранять по местам остатки древних памятников. Первый, высказавший серьезное понимание значения вещественных памятников, был, как мы знаем, Татищев. Академия наук, куда Татищев представил свой проект изучения России, между прочим, и в археологическом отношении, разослала его проект по областям, правителям и канцеляриям (Попов Н.В. Татищев и его время. – С. 439). Ненародное направление у нас в XVIII веке не могло давать серьезного практического осуществления мысли Татищева. Некоторое возбуждение внимания к этого рода занятиям было при Екатерине, перешедшее и в настоящее столетие. Внимание это направлялось главным образом на инородческие памятники. Академики путешествовали, особенно при Екатерине, по азиатским и вообще нашим северным окраинам, как Миллер, Паллас, Лепехин, Гмелин и другие⁸⁸³. Мусин-Пушкин, Румянцев, Московское и Одесское общество истории и древностей первые дали русское направление этому изучению. Поляк Чарноцкий, известный в литературе под именем Ходаковского, в двадцатых годах настоящего столетия изучал и описывал так называемые городища. В них он видел языческие святилища и кругом их отыскивал определенные урочища, имевшие, по его мнению, связь с этими святилищами⁸⁸⁴. В новейшее время изучением городищ занимается Д.Я. Самоквасов, издавший об этом сочинение «Древние города России» (1876) и доказывающий, что они имели военное значение. Ниже мы увидим, как расширилась археологическая задача автора и к каким важным выводам пришел он этим путем. Русское направление при императоре Николае Павловиче и устранение общества от современных вопросов вызвало особенное внимание к нашим древностям, по преимуществу к памятникам исторического гражданского и еще более – церковного быта. В эти времена (1846 г.) учреждено и Археологическое общество, действующее и в настоящее время. Но самое сильное возбуждение к археологическим изысканиям последовало в прошедшее царствование в тесной связи с освобождением крестьян и развивавшимся народным направлением. Народные представления в театрах, запросы на живописные и пластические изображения из нашего исторического прошедшего и народного быта требовали археологического знания. Даже промышленность стала обращаться к археологии. Стали появляться предметы домашнего обихода и украшения в русском стиле; появились старинные украшения одежды, рисунки для вышивания из нашего народного быта.

Наука должна была отвечать на эти вопросы и тем спешнее идти своим путем. Появились описания и изображения памятников русских одежд как издания известных археологов: графа А.С. Уварова, А.П. Сонцова, В. Прохорова, П.И. Савваитова⁸⁸⁵. Устраивалась здесь в Петербурге даже Выставка археологических предметов, устроенная тем же Прохоровым (1871 г.). Археологи стали еще более группироваться, чтобы соединенными силами двигать дело. В 1864 г. в Москве основалось Археологическое общество, и там явилась мысль составлять археологические съезды, которых до 1884 г. было шесть (в Москве, Петербурге, Киеве, Казани, Тифлисе, Одессе).