Глава XVIII. Научное изучение естественных условий русской жизни

Указанные болезненные явления нашего времени, конечно, не могут иметь научного значения и показывают лишь, как легко можно злоупотреблять естествознанием, превращая его в философско-историческую теорию. Но само по себе естествознание, именно, изучение физических условий жизни в нашей стране, в здоровых своих проявлениях принесло нашей науке немало пользы, и по этой части мы имеем несколько почтенных трудов. Мы разумеем труды, в которых наше прошедшее изучалось на основании данных географических, этнографических и филологических.

Н.П. Барсов. В этом отношении большего внимания заслуживает почтенный труд Н.П. Барсова, ныне профессора Варшавского университета «Очерки русской исторической географии. География Начальной летописи», изд. в 1873 г. В этом труде автор старается выяснить кругозор нашего древнего летописца и осмыслить запас его географических и этнографических сведений. Автор приходит к выводу, что начальный наш летописец лучше знает приморские страны Европы, чем внутренние, и лучше знает дела западной половины России, чем северо-восточной. Сведения Начальной летописи автор дополняет позднейшими летописями и другими источниками, и определяет русские племена и отчасти инородческие и места их расселений. При этом он пользуется весьма важным научным приемом, сличением названий мест и определением их значения для уяснения степени давности поселений, давших эти названия. Нам известно, что названия рек, озер, гор, вообще неподвижных или нежилых урочищ самые устойчивые, тогда как жилые места, села, города весьма изменчивы в своих названиях. Достоинства этого труда лучше всего раскрыты в рецензии Л.Н. Майкова, давнего изыскателя в области исторической географии, понимаемой в самом широком смысле, многочисленные статьи которого помещены в изданиях Географического общества.

Е.Е. Замысловский. В новейшее время появилось сочинение, которое еще в более широкой постановке представляет нам нашу историческую географию, хотя собственно излагает географические сведения времен более близких к нам, именно времен московских. Это уже упоминаемое нами сочинение профессора Е.Е. Замысловского: «Герберштейн и его историко-географические известия о России»⁷⁷⁵. В этом сочинении сделан свод иноземных и русских географических известий о России. Есть в нем сближения и данных древнейших географов, греческих и римских. Весь этот свод обставлен самыми богатыми научными указаниями источников. Замечательно, что строгая научность сама собой выдвинула в этом сочинении достоинства географического кругозора наших предков. Так, например, автор указывает, что русские люди задолго до Ченслера знали морской путь в Европу из Белого моря и с замечательной тщательностью собирает сведения о плавании этим путем дьяка Герасимова при Иоанне III. Мы увидим, что это не единственный такой результат действительной научности.

Разработка географических данных по новейшим научным приемам встречается во многих сочинениях, например, в упомянутых сочинениях Беляева, Корсакова, Борзаковского и, как увидим ниже, с весьма важным, новым освещением – в «Истории русской жизни», сочинении И.Е. Забелина.

С преобладанием этнографической части мы тоже имеем несколько важных трудов. Таковы сочинение г. Дашкевича «Даниил Галицкий» (1873 г.), где, между прочим, выяснены тщательно отношения русского племени к литовскому, и г. Антоновича «Очерк истории Литвы до XIV в.» (1878 г.), где еще тщательнее изложено то же дело. Для изучения наших восточных окраин важно сочинение профессора Фирсова «Инородческое население прежнего Казанского царства» (изд. 1869 г.); исследования покойного Григорьева о Средней Азии (Россия и Азия. Сборник статей, изд. 1876 г.), а также сочинение Иванина «О военном искусстве и завоеваниях монголо-татар и среднеазиатских народов при Чингис-хане и при Тамерлане» (изд. 1877 г.), в котором собраны сведения о нравах, приемах войны, завоеваниях и управлении татар, объясняющие наш татарский разгром и иго. Некоторое значение имеет исследование г. Европеуса «Об угорском народе» (1874 г.), объясняющее древнейшие народности Восточной Европы. По мнению г. Европеуса югра, т. е. прародичи угров-мадьяр, были более древними поселенцами в Восточной Европе, чем финны.

Филология особенно много помогла для выяснения древнейших доисторических времен нашего народа и тем более – для выяснения славянской мифологии. Исследования Гильфердинга об арийском племени, из которого вышли все европейские народы, много выяснили о наших древних временах и составляют поправки и дополнения изысканий Шафарика по этому вопросу⁷⁷⁶. В «Истории русской жизни» г. Забелина собраны также богатые данные для уяснения доисторических времен, между прочим, и на основании филологии. В этом отношении важное значение имеют еще исследования профессора Будиловича «Первобытные славяне в их языке, быте и понятиях», 2 выпуска 1 части, изд. 1878–1879 г. В сочинении этом исследованы славянские слова, пока только в области естествознания. Общий прием автора тот, что он показывает, какие славянские слова – самые древние и какие позднейшие; какие общеславянские и какие племенные.

Еще более богатое собрание данных филологических и вообще бытовых представляет сочинение Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу» – опыт сравнительного изучения славянских преданий и верований в связи с мифическими сказаниями других родственных народов – три тома, изд. 1866–1869 гг.

В этом сочинении наша русская мифология изучается сравнительно не только с мифологией других славянских народов, но и вообще народов европейских, и все возводится к пранароду всех европейских народов – арийскому народу, на основании сравнительного изучения европейских языков с санскритом. С другой стороны, языческий миф славян здесь рассматривается в его историческом движении – не только в древних памятниках, но и в верованиях, песнях и обычаях, сохранившихся у разных народов до настоящего времени. Эта последняя сторона дела пополнена у того же Забелина, в его «Истории русской жизни».

У Афанасьева, впрочем, есть один крупный недостаток в самой постановке вопроса о нашей мифологии. Он так преклоняется перед филологией, что самые религиозные понятия и их развитие выводит из значения слов и потому, например, ставит многобожие прежде единобожия у славян вопреки ясным свидетельствам древности.

Совсем иная постановка этого вопроса, хотя и не прямо, находится в сочинении Котляревского «О погребальных обычаях славян», изд. 1868 г. Котляревский останавливается на погребальных обычаях как на самом важном выражении идеи человека о бессмертии, без которой он не может жить так же, как не может примириться со смертью. Другая особенность этого сочинения та, что сам предмет его требовал данных по преимуществу из другой области – археологической; но о значении в нашей науке данных этого рода у нас будет речь ниже.

Изучение физических условий русской исторической жизни и физической стороны русского человека повело к составлению и изданию разных карт и целых атласов, весьма важных при изучении русской истории. Таков замечательный «Учебный атлас по русской истории» профессора Замысловского, особенно второе его издание 1869 г. (первое издание – 1865 г.), где, кроме карт племенных и географических, показывающих исторический рост русского народа и русского государства, помещено прекрасное, ученое Предисловие, заключающее в себе обозрение славянских племен древнейшего времени, русских областей и важнейших городов, таких как Новгород, Киев и Москва, планы которых помещены тоже в этом Атласе.

Географическим обществом издана в 1875 г. Этнографическая карта России – большой труд давно известного по изучению русской этнографии А.Ф. Риттиха, составлявшего также Вероисповедный атлас Западной России, изд. 1863 г., и Этнографический атлас Люблинской и Августовской губерний, изд. 1864 г. Известное Картографическое заведение Ильина издало в 1874 г. «Опыт статистического атласа Российской империи», в котором, кроме данных для современного изучения России, есть немало весьма важных указаний и для изучения русской истории. Там есть карты метеорологические, показывающие климатические условия русской земли; гидрографические, иорографические, показывающие степень влажности и возвышения разных местностей; карты лесов; карты, показывающие качества почвенные и подземные, геологические свойства нашей земли; есть в этом Атласе карты населенности и Этнографическая карта.

В новейшее время (1884 г.) появился подобный же Атлас, но с более новыми научными приемами и более свежими данными. Это «Учебный атлас России» И.П. Поддубного. Самые разнообразные стороны Русской страны и русской жизни здесь представлены на картах и в диаграммах.

В обоих этих атласах есть карты, имеющие особенно важное значение для объяснения исторического движения русской жизни. Это карта лесов и безлесия, карта почвенная и карта населенности. Сличение этих карт дает новые объяснения исторического движения русского народа на Восток, а также многих других явлений в нашем прошедшем, как это мы имели случай показывать в наших пояснениях Этнографической карты России, приложенной к нашему сочинению «Чтения по истории Западной России».

Леруа-Болье. В литературе нашей науки есть и общий свод естественных и исторических условий русской жизни, сделанный, впрочем, не русским человеком, а французом – Леруа-Болье, большим знатоком русских дел и, что особенно редко встречается в иностранных писателях о России, отличающимся замечательным беспристрастием, желанием узнать и сказать истину.

Исследование это Леруа-Болье первоначально было напечатано в «Revue de deux mondes» за 1873 г. (начало), особенно за 1874 и за 1875 гг. (конец). В 1881 г. автор начал издавать отдельно это исследование в исправленном виде. Изданы два тома. В первом томе – следующие главы: 1. Русская природа – климат и земля. 2. Народы – русская народность. 3. Темперамент и характер народный. 4. История и элементы цивилизации. 5. Социальная иерархия: города и городские сословия. 6. Дворянство и чиновничество. 7. Крестьяне и освобождение рабов. 8. Мир, семья крестьянина и сельские общины.

Во втором томе помещено описание нашей государственной среды.

Третий том, по плану автора, будет заключать историю веры в русском народе, т. е. Православной Церкви и разных сект.

Наконец, автор предполагает, если представится возможность, написать еще четвертый том – о финансах, армии и внешней политике России.

Как можно видеть по самому содержанию вышедших и ожидаемых томов, самое важное для нашей науки в трудах Леруа-Болье то, что им уже сделано в первом томе под заглавием «Империя царей и русские. Страна и ее жители» (L’Empire de tsars et les russes. Le pays et les habitants).

Автор давно и много изучал Россию. Он был несколько раз в России, ездил по многим местам, читал много русских книг и имел сношения со многими русскими. В своем труде он пользуется фактами, добытыми другими; но в воззрениях старается быть независимым не только от немецких ученых, но даже от своих соотечественников. В русских ученых и просто образованных людях он нашел странное разногласие в понимании своего прошедшего и своего настоящего и старается тоже быть независимым от них. Он не следует ни воззрениям тех, которые, по его словам, видят в русском мужике идеал новой цивилизации, ни тех, которые отшатнулись от этого мужика и смотрят на него лишь как на материал для насаждения новой цивилизации. В действительности он колеблется между теми и другими: то считает залогом лучшего будущего России идеи Запада, то ожидает от русского народа новой роли во всемирной истории. С другой стороны, он то считает русский народ еще не сложившимся в смысле национальности, то указывает и превозносит такие типические черты русского человека, что, при нашей привычке унижать и поносить все свое, странно даже читать.

Ввиду других иноземных писателей Леруа-Болье – чистый француз, усматривающий в русском народе черты, более близкие к чертам французской нации, и настолько демократичен, что способен даже многое понимать в жизни чужого простого народа. В Леруа-Болье даже иногда сказывается смирение, преклонение перед величием русского народа. Но когда он касается идеи и задач России, то в нем обнаруживается, хотя и в сдержанных формах, гордость иноземца, в частности француза. Этот недостаток, впрочем, не так часто встречается, и его заставляют забывать настойчивое стремление автора везде отыскивать истину и его громадное общее образование, особенно в области знаний естественных условий жизни человека.

Автор ставит себе практическую задачу – узнать (историческую) жизненность новой России, а для этого, говорит он, нужно знать, какова способность к цивилизации этой страны и этого народа... «Это первая и последняя проблема, без разрешения которой всякое изучение России окажется без основания и без заключения. Чтобы оценить гений России, ее средства, ее настоящее и еще более – ее будущее, нужно знать землю, которая ее питает, народы, которые ее населяют, историю, которую она прожила, религию, которая ее воспитывала»⁷⁷⁷. Точнее и ближе к целям нашей науки автор ставит задачу: определить национальный характер и цивилизацию русского народа. Для этого он прежде всего рассматривает русскую землю и решает два вопроса.

1. Принадлежит ли Россия к Азии или к Европе? Автор рассматривает существенные особенности Европы и Азии – ровный, умеренный климат Европы: достаточную влагу, разнообразие вида земли, длинную линию береговую, и противоположные особенности Азии; затем он показывает, что особенности России в этом отношении ближе подходят к Азии; но, с другой стороны, то, что земля России требует труда и выдержки, сближает ее с Европой. Россия в западной своей части есть продолжение Европы, а в восточной – колонизационная ее сила и может быть сравниваема с Северной Америкой, даже требует от колонизирующих большего труда, нежели какой берут на себя эмигранты в Северной Америке, следовательно, Россия еще более есть страна европейская.

2. Автор решает другой общий вопрос: составляет ли Россия по самой природе своей земли что-либо одно? В этом случае он сперва очерчивает крайности, противоположности, а потом делает общий, окончательный вывод. Громадное пространство России, если рассматривать ее отдаленные части, представляет поразительные крайности: холод и жар, леса и степи, сходство земли с европейской и совершенное сходство с азиатской. Но, всматриваясь внимательно в общее строение русской земли, нельзя не видеть, по словам Леруа-Болье, что эта равнинная страна не дает опор для образования разных государств и, напротив, назначена для образования одного государства. Более резко различающиеся ее части – северная лесистая и южная степная, существенно нуждаются одна в другой: северная – в хлебе южной половины и южная – в лесе северной. Притом обе они объединяются зимой, которая равно сковывает обе части, равно покрывает реки льдом, землю – снегом, так, что с севера на юг России можно зимой ехать непрерывно в санях. При этом автор указывает на совершенно естественное значение Москвы, которая занимает середину между лесной и степной половинами России.

«Эти два пояса России (северный и южный) связываются, – говорит он, – не только тем, что между ними есть общего, но даже своими различиями. Чем более различаются их почва и ее произведения, чем исключительнее их призвание, которое они, по-видимому, получили от природы, тем более каждый из них вынужден обращаться к помощи другого. Только одна центральная область, где сходятся и смешиваются леса и поля, – древнее великое княжество Московское – могла довольствоваться собой. Север и Юг к этому не были способны. Они держатся во взаимной связи, которая вопреки их контрастам и даже этими самыми контрастами обеспечивает на веки их единство. Если природа когда-либо очерчивала контуры одной монархии, то это от Балтийского моря к Уралу и от Арктического океана к Каспийскому и Черному морям. Этот квадрат ясно намечен, и история только наполнила его»⁷⁷⁸... «Промышленная Московская область своим густым населением обязана не столько историческим причинам, сколько своему центральному положению между двумя великими водными путями внутри России – Волгой и ее притоком Окой, и двойному соседству – прекраснейших лесных стран Севера и плодоноснейших черноземных полей Юга»⁷⁷⁹.

Переходя к населению этой громадной страны, назначенной самой природой быть единым государством, автор задается вопросом: может ли эта страна быть великой нацией⁷⁸⁰, и разрешение этого вопроса начинает, по обычаю, с контрастов, противоречий.

В России – страшное разнообразие народностей, и она, кроме севера, со всех сторон открыта для вторжений. Но эта именно открытость и отсутствие внутренних естественных преград мешают многочисленным народам России держаться особо, образовать особые государства, и заставляют их входить во взаимные отношения, смешиваться и ослаблять свою индивидуальность⁷⁸¹. Весь вопрос, следовательно, в том, какой национальный элемент должен давать главную окраску этому смешению, и вырабатывать главную национальность.

Леруа-Болье, как и всякий, при одном взгляде на этнографическую карту России видит, что эта главная, ассимилирующая сила – в русском народе, и затем, оставляя в стороне ничтожные по количеству или самые окраинные народности, как жиды или закавказские племена, старается уяснить: какие главные инородческие элементы вошли в этнографическое образование русской народности и какие качества внесли они в нее? При этом автор точно ставит научные требования, что-бы правильно определить и понять русскую народность. Он не довольствуется одним этнографическим признаком языка. Инородец может говорить по-русски, но это еще не делает его русским. Для полного обрусения нужно смешение крови. Поэтому автор изучает русскую народность шире, полнее – с археологической стороны, физиологической, и старается определить даже особые душевные качества на основании этнографических элементов, вошедших в русскую народность. Самое большое его внимание вызывает прежде всего великорусское племя, образовавшееся из соединения славянской народности с инородцами.

Самую большую долю чужой примеси в великорусском племени автор находит в финской народности, которая отличается способностью приноровляться к условиям жизни, а также серьезностью, терпением и твердостью.

Вопреки мнению многих иноземцев автор отвергает смешение русских с монгольскими племенами, как такое ничтожное, о котором не стоит говорить; не много он дает в этом отношении значения и примеси татарской, которая, по его мнению, имела влияние на русских более историческое, чем этнографическое. Сводя все эти примеси в одно, автор решает вопрос, что же такое великорусский человек? Строение головы и всего тела великоруса приводят автора к убеждению, что это европеец, и в частности – славянин. Для большей убедительности автор старался дать понятие о народности вообще славянской. По автору, славяне – такой юный народ, что очень трудно определить их национальную индивидуальность⁷⁸². Они не участвовали в начале Западноевропейской цивилизации ни через римлян, ни через греков, и, однако, раньше старых народов выставили великих двигателей этой цивилизации, таких как Коперник и Гус⁷⁸³, и множество разных ученых людей. Даровитость славян не подлежит сомнению. По особенностям своим славяне ближе подходят к французам, чем к близким своим соседям – германцам. Выдающиеся их черты, особенно у русских славян, – способность воспринимать и воспроизводить всякие идеи⁷⁸⁴.

Затем автор вглядывается в племенные особенности русского народа, и его поражает единство их образа жизни везде. Из этого единства выделяется малорусское племя, которому южные степи, наполненные кочевниками, не давали такого удобства колонизировать их, какое имели великорусы. По автору, малорусс – более чистой славянской крови, чем великорусс, более близок к Западу, хвалится более чистой своей кровью, более приятным климатом и более улыбающейся ему землей. В малоруссах более красоты, порывистости, задумчивости, но в то же время больше лени, нерешительности, апатии⁷⁸⁵. Наконец, у автора выделяются, хотя гораздо менее, белоруссы. Белоруссов автор даже не характеризует особо, а говорит лишь вообще о них и малоруссах, что те и другие, как менее удрученные суровым климатом и восточным деспотизмом, сохраняют больше личного достоинства, независимости и индивидуальности, чем великорусы⁷⁸⁶.

Оба племени в совокупности составляют менее половины великорусского племени, которое выступает как главная русская сила. Великорус – это господин русской земли. Инородческая примесь дала ему особенную даровитость и энергию. Он похож на германского пруссака и на итальянского пьемонтца⁷⁸⁷. Но есть и великая разница между ними.

Страна великой России не завоевана военными отрядами из Новгорода и Киева. Она приобретена долговременной и медленной колонизацией славянских выходцев из этих стран – колонизацией, которая почти ускользала от внимания летописцев⁷⁸⁸. Другими словами, тут происходил племенной процесс этнографического смешения. Но кроме того, тут, по мнению Леруа-Болье, происходило еще одно явление, наблюдаемое и в других странах, где происходит европейская колонизация. Одно уже прикосновение, приближение русского к восточным инородцам дает господство первому над последними⁷⁸⁹. Не следует ли отсюда заключить, что в России славянская, т. е. индоевропейская, кровь имела над туранской кровью те же преимущества, как и в остальной Европе?⁷⁹⁰

«Итак, – замечает Леруа-Болье, – Россия своей расой, как и своей почвой, отличается от Запада, но она еще более отличается от старой Азии, – она есть европейское завоевание Азии. Русский народ по своей крови, как и по своим преданиям должен быть прямо причислен к самой благородной, прогрессивной, интеллигентной семье земли, но в то же время должен быть признан ее ветвью менее всего образованной, или, лучше, самой невежественной ветвью этой семьи. Из двух главных этнографических элементов России в ее гении самый европейский ее элемент – славянский – почти также неизвестен, как другой инородческий; мы не знаем, какую неожиданность скрывает в себе для будущего особенный народ, происшедший из слияния этих элементов»⁷⁹¹.

Этот особенный народ, скрывающий в своем гении еще неизвестные особенности, автор старается разгадать, и определить хотя бы некоторые черты его темперамента и характера.

Леруа-Болье выходит из того положения, что на молодой народ особенно сильно действует природа⁷⁹², из которой автор и выясняет особенные черты русского народа.

Русский холод, необходимость жить в течение года долгое время в жилищах, в которых для тепла преграждается доступ свежего воздуха, производят в русском народе сонливость, апатию, а постоянная и часто безуспешная борьба с природой, господство случайностей приучают русского человека к деспотизму. Отсюда же автор выводит необыкновенный русский стоицизм без гордости и самосознания древних стоиков, русскую способность все переносить, преодолевать все трудности и умирать спокойно, смиренно. Но тут же автор с возмутительной самоуверенностью повторяет обычные западноевропейские мнения, что наши русские подвиги, доблести есть выражение нашей низкой цивилизации, нашего варварства⁷⁹³. Но даже и в этом случае автор старается, хотя бы несколько, высвободиться из западноевропейских предубеждений. Он говорит, что русский стоицизм, русская способность умирать спокойно, смиренно, согреваются религиозным чувством; что русский человек, хорошо знакомый с трудностями жизни, охотно помогает ближнему и сохраняет поразительное благодушие; что вообще он необыкновенно практичен и чрезвычайно ценит здравый смысл⁷⁹⁴. Из естественных же условий жизни автор выводит и ту особенность русского народа, что он не имеет страсти к завоеваниям; но если его тронуть, то он сильно защищается и в этом случае бывает жесток⁷⁹⁵.

В заключении, чтобы дать яснее понятие о русском человеке, автор изображает личность Петра, как истый образ великоруса. Черты для этого взяты главным образом у Соловьева⁷⁹⁶. Самая важная для нас часть первого тома сочинения Леруа-Болье – это четвертая книга или глава, где излагается история России под заглавием «История и элементы цивилизации». К сожалению, это один из самых кратких трактатов в первом томе этого сочинения.

Автор и здесь, как не раз и выше, занимается, прежде всего, решением вопроса: принадлежит ли Россия по своей истории к Европе или к Азии? По его мнению, в Западноевропейской цивилизации три основных элемента: Христианство, классицизм и тевтонский или вообще варварский элемент. В основе Русской цивилизации лежит тоже Христианство, но не из Рима, а из Византии, и хотя автор не желает сказать, что с его точки зрения это – не чистое Христианство, а схизма, но этот взгляд его сквозит в его сочинении. Это видно из того, что он связывает принятие нами Христианства с упадком Византии. Еще сильнее этим упадком он оттеняет и нашу отличную от Западной Европы связь с греко-римским миром, от которого Западная Европа взяла свое классическое и правовое просвещение, а мы взяли Византийскую цивилизацию, где господствовали автократизм и чиновничество. Что касается тевтонского элемента, то и его мы не чужды, по автору, как и все западноевропейские государства, получившие от него свое начало. Автор этим самым уже дает свое согласие на принятие норманнской теории начала нашей государственности и даже теории в усиленном виде, т. е. он считает вероятным и норманнское завоевание России, и норманнские начала в нашей Русской Правде. Впрочем, автор признает, что норманнский элемент в действительности у нас вскоре претворился в славянский и вообще несравненно менее у нас действовал, чем в Западной Европе. Общий вывод автор делает тот, что у нас, как и в Западной Европе, хотя в различных степени и виде, но действовали те же элементы цивилизации, что и в Западной Европе. С этой точки зрения историческое движение, развитие нашей цивилизации автору естественно должно было представляться как восполнение этих начал до равенства с Западной Европой, или же как еще большее оскудение их. С этой именно точки зрения автор делит нашу историю на три периода: домонгольское иго, монгольский период и период со времени Петра.

В домонгольском периоде автор видит совершенно естественное развитие нашей цивилизации. Мы были не только под вилянием Византии, но и в связи с Западной Европой. Наш древний Киев был не только воспроизведением Константинополя, но и торговым, цивилизованным центром в смысле Западноевропейской цивилизации. Особенное внимание автора вызывает время Ярослава I, когда в Киеве было много варягов и когда завязаны были родственные связи нашего княжеского дома почти со всеми западноевропейскими государями. На сами княжеские смуты автор смотрит, как на средства к объединению России, причем, как и в начале нашей государственности, он не упускает из виду, что у нас был один русский народ, составлявший общины и потом развивший до большой силы в некоторых местах свои веча. Вообще в дотатарский период мы, по автору, стояли ничуть не ниже Западной Европы по нашей цивилизации. Но в то время, как Западная Европа заканчивала свои темные времена, приближалась ко временам возрождения, на Россию надвинулись татары, и все с тех пор стало изменяться. Мы отодвинулись от Западной Европы, цивилизация наша пошла по другому направлению.

В этом втором периоде автор излагает историю Московского единодержавия, и тут-то во всей ясности сказалась неспособность иноземца понять нашу историю, неспособность даже такого хорошего иноземца, как Леруа-Болье.

Нам известно, что все наши лучшие русские историки какого бы ни было направления сосредоточивали на этом периоде особенное свое внимание, как на таком времени, когда начала русской исторической жизни обнаружились ясно, и одни из писателей, как славянофилы, видели здесь все задатки дальнейшего самобытного развития России, другие, как западники, усматривали полную несостоятельность этих начал и все упования возлагали на сильно развитую власть, долженствовавшую вести Россию к усвоению Западноевропейской цивилизации. Автор, еще в начале этого трактата осудивший славянофилов и явно снисходительно отнесшийся к западникам, не только держится направления западнического, но и усиливает его. Всю историю Московского единодержавия он рассматривает как историю порабощения, прогрессивно увеличивающегося. Татарское иго, по автору, было для русского человека школой терпения и самоотречения. Давление сурового русского климата и татарского ига сошлись и еще более усилили в русском человеке способность к абсолютизму, Московские князья могли успешно строить на этом фундаменте здание единодержавия. Здание это, впрочем, закладывалось и прежде. Русская жизнь, отличавшаяся от Запада, сосредоточенная на Востоке в великорусском племени, основалась на родовом начале. При этом у автора выступает даже чичеринский русский двор, а за ним кавелинская и чичеринская вотчинность. Все это в истории Московского единодержавия подкреплено не только татарскими, но и византийскими началами, поведшими к уничтожению областной самобытности, вечевых порядков, к принижению всех сословий. В этих же временах автор видит зарождение всех сословий. В этих же временах автор видит зарождение русского народно-религиозного патриотизма. Страшные бедствия вызывали и усиливали религиозное чувство, а господство иноземцев и сами подвиги терпения среди страданий возбуждали гордое сознание национального превосходства. В эти-то времена, по автору, явилось сознание России как Святой Руси.

Доискиваясь, что же сохранилось тогда на Руси от старого европейского времени, автор находит, что русские своей покорностью, выносливостью спасли свои семена для Европейской цивилизации. Для полноты этой мрачной картины Московского единодержавия автор, не находя положительных сторон в русской цивилизации того времени, а одни лишь отрицательные, усиливает мрачные краски еще тем, что перечисляет, чего России недоставало из начал Западноевропейской цивилизации. Тут и отсутствие аристократии, среднего сословия, отсутствие наук, свободных учреждений, высших идей, словом, всего того, чем так заняты вообще западники, в частности Чичерин, и перекличку чего иронически считал очень длинной Самарин. Автор и ссылается в этом трактате на Чичерина и Цыпина. Во всей московской цивилизации автор находит только две силы – общину и автократизм, и обе силы признает некультурными.

Из такого взгляда на Московский период нашей исторической жизни, само собой, следовало, что в Петровский период Россия должна была брать цивилизацию из Западной Европы. Дело Петра автор связывает, с одной стороны, с древней Россией и указывает подобные стремления в его предшественниках, как, например, в Иоанне III и других, с другой – указывает, что после Петра дело его было большей частью в ненадежных руках и, однако, не погибло. Из этого автор выводит заключение, что Западноевропейская цивилизация составляла потребность России как народа европейского, и потому не погибла, несмотря ни на какие препятствия.

Но когда Леруа-Болье переходит к оценке действительных плодов наших заимствований из Западной Европы, то картина выходит совсем иная. Автор признает, что в преобразованиях Петра недоставало нравственности, которая тогда была очень плоха и во всей Западной Европе. «В своей страстной заботе о прогрессе, – говорит автор, – Петр пренебрег одной вещью, без которой все другие хрупки. Он оставил в стороне нравственность, которая, может быть, не составляет одного из принципов цивилизации, но которой никакая цивилизация не может обходить безнаказанно. Материальная культура составляет для Петра предмет особенных его желаний – ее-то он особенно желал заимствовать. Тут сказался реалистический дух великорусса; тут сказался и недостаток века. Запад в то время, когда Петр обратил к нему Россию, был для нее опасным образцом. Нравственная испорченность, умственная анархия XVIII века давали гибельные примеры полуварварскому народу, который, как всегда, более был расположен перенимать пороки, чем хорошие качества своих чужеземных наставников»⁷⁹⁷. Автор даже говорит, что XVIII век был для России школой деморализации⁷⁹⁸.

Но это не составляло еще единственного зла. С нравственным развращением соединялось умственное. Устремившись на путь подражаний, русские бросались на все идеи, «делались попеременно учениками энциклопедистов и французских эмигрантов, Вольтера и Иосифа де-Местра, и часто кончали бессодержательным, отрицательным скептицизмом»⁷⁹⁹. Вместе с тем вырастало и социальное зло – разъединение классов, и в верхних слоях – потеря народности. «Большие города и господствующие жители составляли среди деревень как бы иностранные колонии». Автор в этом видит даже замедление русского прогресса, так как народ, от которого отделились образованные классы, оставлен был в своем варварстве. Наконец, автор указывает и на политическое зло. Русским вдруг навязана была чужая цивилизация, для которой в России не было корней. «Вся правительственная организация была делом внешним, чуждым народу. Большая часть законов были скороспелы, и походили на одежду, не идущую ни к стану, ни к привычкам народа»⁸⁰⁰. Автор при этом обращает внимание еще на одно обстоятельство, влиявшее на усиление этого зла. Новейшая цивилизация Европы имеет ту дурную сторону, что она развила злоупотребление законодательством, излишнюю веру в писанный закон. Это зло, по автору, нигде не развилось так, как в России, где было слишком много средств все переделывать, перестраивать⁸⁰¹. Судя по законам, Россия не раз была переворачиваема сверху донизу, говорит автор... «Страна, двинутая в своих основаниях, не могла найти своего равновесия»⁸⁰².

Таким образом, по автору, старорусская пустота наполнена со времен Петра такими западноевропейскими заимствованиями, которые тоже не дают ничего твердого и чаще всего приводят тоже к пустоте, к отрицанию всего. Автор это объясняет, между прочим, тем, что до освобождения крестьян преобразования производились правительством и усваивались лишь верхним классом, а после освобождения крестьян России предстоит идти к этому другим путем, идти с народом и усваивать не одну материальную культуру, но и западноевропейские вольности. Но кто же поручится, что и тут не выйдет той же, а может быть и худшей пустоты, отрицания. Новейший цветок Западноевропейской цивилизации – социализм – слишком поучителен.

Вообще, в своей исторической части Леруа-Болье не только слабее, чем в других главах, но и часто противоречит себе. Когда он стоит в области естественных условий жизни, где все народы сближаются и объединяются, он смотрит беспристрастно и даже указывает особую, новую миссию русского народа. Но когда он входит в историю, где национальные особенности, начала, воззрения стоят выше всего, он поддается западноевропейским предубеждениям и становится более и более на сторону наших западников.

Эта же односторонность выдерживается автором и в последующих главах его первого тома – об образованных сословиях и крестьянах, где хотя встречается исторический материал, но над ним решительно преобладают теории автора касательно лучшего устройства дел. Самое большее внимание автор отдает крестьянам и подробно рассматривает русскую общину, русский мир. В конце концов он, как прежде, не усматривает и здесь прочного залога будущего развития России, напротив, усматривает даже удобства для развития в самом русском народе социалистических начал⁸⁰³. Тут же сказался не последователь наших западников, а французский буржуа.

Живописная Россия. В новейшее время и у нас в России предпринято подробное описание России с разнообразных сторон – археологической, этнографической, исторической, экономической, бытовой и т. п. Это так называемая «Живописная Россия», громадное с многочисленными, прекрасно выполненными рисунками издание (предположено 12 томов), предпринятое умершим петербургским книгопродавцем Вольфом. К участию в этом издании приглашены многочисленные русские писатели, в том числе и некоторые историки, такие как Д.И. Иловайский, И.Е. Забелин, Н.И. Костомаров. Некоторые части этого большого издания уже вышли из печати. С 1874 по 1884 г. изданы: том I – «Северная Россия», том II – «Северо-Западные окраины России (Финляндия и балтийские губернии)», том III – «Западная и Южная Россия (Литва и Белоруссия)», том IX – «Кавказ», том XI – «Западная Сибирь». Внутреннюю Россию предполагается поместить в VI и VII томах; но по ускоренному изданию IX и XI томов видно, что издание томов, обнимающих внутреннюю Россию, отодвигается еще дальше, и является естественное предположение, что все окраины России, т. е. инородческие ее области, будут описаны, а внутренняя, самая русская часть России займет последнее по порядку издания место, если только явится когда-либо в «Живописной России».

Этот порядок описания способен поставить в недоумение всякого, кто здраво смотрит на неизбежные требования подобного рода работ. Внутренняя Россия, населенная цельным русским народом, есть зерно России и в смысле историческом, и в смысле этнографическом, и даже, как давно уже показывает опыт, в смысле экономическом. Казалось бы, всякому должно быть понятно, что для понимания жизни какой бы то ни было окраинной русской области, нужно понять прежде именно это зерно России, из которого выросли и исходят русская сила и жизнь во все эти окраины. Но издатели «Живописной России» поняли иначе свою задачу.

Нам известно, что значит, когда в каком-либо историческом труде отвлекалось в какую-либо сторону внимание от русского средоточия, от центра тяжести русской исторической и современной жизни. Это обыкновенно делали с Россией иноземцы и инородцы, бравшиеся за разъяснение в каком-либо отношении русской жизни. Неужели и это издание предпринято тоже в иноземных или инородческих интересах? Приходится так думать. В конце 1883 года появилась на польском языке брошюра, составленная одним из членов фирмы Вольфа – Либеровичем⁸⁰⁴, в которой с самой бесцеремонной откровенностью рассказывается, что издание это предпринято собственно для целей польских и что для этого, насколько было можно, подобраны писатели не строго русского направления, а так называемого либерального, благоприятного полякам. Конечно, при этом необходимо было сделать уступку. Такие писатели, как Д.И. Иловайский, И.Е. Забелин, С.В. Максимов не станут писать в польском духе. Но им и не предоставлено это. Они могут писать в русском духе о внутренней России, когда это понадобится, а теперь о делах окраинных призваны писать такие писатели, которые или суть носители чисто окраинных идей, или весьма сочувствуют им. Вышедший третий том этого издания, несомненно, подтверждает и откровенные признания г. Либеровича, и наши пояснения их⁸⁰⁵. Он почти весь представляет воспроизведение польских воззрений и польских притязаний на Литву и Белоруссию, и так как подобные взгляды отразились на других вышедших томах «Живописной России» и, без сомнения, во всей силе будут воспроизведены в томе IV (Царство Польское) и томе V (Малороссийская нестепная область), то мы считаем не лишним остановиться несколько на III томе «Живописной России», составляющем первый, совершенно явственных опыт польских и вообще инородческих поползновений на уразумение России – опыт, предлагаемый вниманию всего русского образованного общества.

Главным автором этого тома, главным, так сказать, строителем путем науки польского здания в Литве и Белоруссии был г. Киркор, обладающий, как и г. Спасович, и русским, и польским образованием и у которого под видом гуманности и научности тоже везде видны великая неправда и фанатизм по отношению ко всему русскому, как это русское сложилось во времена московские и сохраняется во все времена послепетровские.

Г. Киркор сначала строит свое здание на основах, по-видимому, самых научных и гуманных. Он охотно допускает древнейшее единение племен – литовского и белорусского⁸⁰⁶, допускает сильное обрусение Литвы и даже влияние Рюриковой династии на Литовскую, особенно на Гедиминову династию⁸⁰⁷. Единственной препоной для научности и гуманности г. Киркора здесь оказывалось Православие. Он сначала дает и ему как будто подобающее место в среде белорусов в древние времена⁸⁰⁸; но как только заходит у него речь о распространении в Литве Православия, так он <тотчас> противопоставляет ему Латинство и теряет под собой и научную, и гуманную почву. Его, например, история Виленских мучеников и их мощей для всякого понимающего дело представляется чудовищным извращением фактов⁸⁰⁹. И понятно, что вопрос о вере обнаружил действительные воззрения г. Киркора, чуждые всякой гуманности. Как Православие в Западной России было главнейшей опорной силой для Восточной России, так и Латинство – для Польши.

Для полного равновесия г. Киркору не доставало поляков в Западной России и стояло на пути народное единство Белоруссии с Восточной Россией.

Он преодолел, т. е. вообразил, что преодолел, и эти затруднения. Он разбил русское племя в Литве и Белоруссии на белорусов, черноруссов, вспомнил и древних кривичей, даже выдумал новое славянское племя дейновцев⁸¹⁰ и нашел в Западной России туземных поляков⁸¹¹. Мало того. У читателя сколько-нибудь невнимательного, а таковых будет немало, ибо книга имеет популярный характер, останутся эти разрозненные зерна народностей, брошенные и ранним, и задним числом, и будут постепенно вырастать и приносить польские плоды.

Дальнейшая судьба Литвы и Белоруссии представляется г. Киркору как постепенное, благотворное усвоение латинопо-льских начал и как варварское противодействие этому со стороны России. Он заботливо выставляет все хорошее польское и закрывает все дурное, а по отношению к России держится противоположного правила – закрывает совершенно историческую тягу Западной России к Восточной и с неутомимой заботливостью раскрывает русские жестокости, и особенно восстания против России⁸¹². Он до такой степени желал бы разорвать всякие связи Западной России с Восточной, что в одном месте даже негодует на иезуитов, зачем они ввели Унию, а не прямо обращали белорусский народ в Латинство, потому что если бы вводилось прямо Латинство, то народ Белоруссии был бы уже теперь польским. «Иезуиты много согрешили перед Польшей, – сокрушается г. Киркор. – Если бы они постарались обращать народ хотя постепенно прямо в Латинство, то в течение двух слишком столетий они всю Белоруссию сделали бы польской. Уния же принималась народом бессознательно, по приказанию владельцев. Обрядность, язык оставались прежние, и народ не замечал даже (?) или не понимал (?) основной перемены, именно в признании главенства папы. Православное духовенство в то время было так грубо и необразованно, что не могло влиять благотворно (?!) на сельское сословие, не могло соперничать с иезуитами и по отношению к высшим сословиям»⁸¹³. Понятно после этого, с каким вниманием автор останавливался на той части западнорусской интеллигенции, которая полячилась⁸¹⁴. Он как бывший старожил Вильны собрал всевозможные сведения о польских людях Литвы и Белоруссии, и более видные из них красуются на особой картине с Мицкевичем и польским орлом на груди у него в середине⁸¹⁵. Но ни на этой картинке, ни где-либо в другом месте нет ни Георгия Конисского, ни Иосифа Семашки с его сотрудниками; нет даже Мелетия Смотрицкого.

Воззрения г. Киркора имели такую силу в редакции «Живописной России», что даже главный редактор этого издания, П.П. Семенов, усвоил их на некоторое время и высказал в своих «Экономических обозрениях Литвы». Именно он признал культурным элементом этой области польскую народность. Вот странные суждения П.П. Семенова: «Вообще говоря, продолжительное и отчасти славное историческое прошлое Литовской области во время ее соединения с Польшей дало этой области такие культурно-исторические элементы и черты, которые не могли исчезнуть и сгладиться в одно столетие и не могут быть уничтожены искусственно. Польское или ополяченное дворянство и даже мелкое шляхетство со своим родным языком, находящим точку опоры в богатой и дорогой каждому поляку литературе, со своей религией и историческими преданиями, с высокой для своего времени и достаточно самостоятельной культурой, не может быть ни денационализировано (?!), ни уничтожено в крае, ни вытеснено из него, и надолго еще останется одним из важнейших культурно-исторических элементов области»⁸¹⁶. Мало того. Даже г. Максимов, меньше всего податливый на уступки, пойман был на одной слабости и невольно послужил целям издания. Ему поручено было описать Восточную Белоруссию, сливающуюся с Восточной Россией. Г. Максимов, естественно, изобразил превосходство великоруса над белорусом. Это было очень важно для г. Киркора. В общей картине выходит, что белорус резко отличен от великоруса и составляет пригодный элемент для польского строения.

Впрочем, в конце этого III тома «Живописной России» вышла дисгармония, без сомнения, совершенно неожиданная для г. Киркора и крайне ему неприятная. При обозрении экономического состояния белорусского Полесья П.П. Семенов освободился от воззрений редакции этого издания и вышел на свободу русской науки и русского понимания современного состояния Западной России. В своем обозрении экономического быта белорусского Полесья П.П. Семенов дает прекрасное экономическое и народное осмысление водного пути из Балтийского в Черное море и разделов Польши, и совершенно вразрез с мнениями г. Киркора оценивает богатые последствия освобождения крестьян и последней польской смуты. Вот выдающиеся места в конце этого трактата, которые мы приводим лишь с небольшими пропусками подробностей: «С падением Киева (с нашествием татар) совершенно изменилось и положение Белоруссии. Великий водный путь из Варяг в Греки почти утратил свое значение. Живительное влияние такого культурного центра, каким был для соседних белорусов Киев, исчезло. Взамен того усилилось значение соседнего Литовского государства, и Белорусская область очутилась на длинном гужевом пути между близкой Вильной и отдаленным Владимиром, а потому весьма естественно стала более тяготеть к литовской, чем к русской столице... Правда, что центр тяжести великой Руси с переходом своим из Владимира в Москву приблизился к Белоруссии, и восточная и западная оконечности Белорусской области очутились в одинаковом расстоянии от великорусской и литовской столиц, но это не улучшило положения Белоруссии... эта несчастная, обделенная природой страна должна была, можно сказать, разорваться в своих тяготениях; часть ее, лежащая к востоку от великого водного пути из Варяг в Греки, тянула к Москве, а часть, лежащая к западу – к Литве. Еще хуже стало положение Белой Руси с тех пор, как в XV (XIV) веке литовские князья сели на польский престол, вследствие чего Литва соединилась с Польшей, а центр тяготения соединенного государства перешел в Варшаву. Вместо того, чтобы служить соединительным звеном между восточной и западной столицами славян, как в прежние времена она связывала северный и южный культурные русские центры – Киев и Новгород, Белоруссия сделалась только театром борьбы и яблоком раздора между Россией и Польшей, так как и самые отношения между ними были совершенно иные, чем между Киевом и Новгородом. Если Киев и Новгород и вступали иногда в столкновения, то эти столкновения и войны имели домашний, междоусобный характер и никогда не принимали, как отношения между Россией и Польшей, характера борьбы разноверных и сделавшихся уже настолько разноплеменными народов, что весь строй их духовной культуры по слишком резкому своему различию не допускал (!) между ними добровольного слияния. Весьма естественно, что Белоруссия очутилась не между двух светлых точек, как это было во время существования Киева и Новгорода, но между двух огней, которые то с одного конца, то с другого жгли многострадальную Белоруссию»...

«С половины XVII века, т. е. со времени воссоединения малой Руси с великой Русью и возвращения России бывшего Смоленского княжества, положение Белоруссии начинает изменяться. В начале XVIII века, т. е. при Петре Великом, присоединение к России Балтийской области и окончательное упрочение русского владычества в Малороссии, после Полтавской битвы, окружило Белоруссию московскими землями с двух сторон, так что верховья и низовья двух главных белорусских рек Днепра и Двины принадлежали России, а на средних их течениях еще господствовала, хоть и отчасти – Польша. Такое положение было противоестественно и неустойчиво: первый раздел Польши положил ему конец: течения Днепра и Двины в 1772 г. присоединены были к России, а двадцать лет спустя, при втором разделе Польши, вошли в состав Русского государства вместе с Литвой, и Пинско-Березинское полесье и минская местность, т. е. все (?!) остальные части Белоруссии. Но не скоро могло подняться возвратившееся в свое исконное отечество, загнанное и поставленное самой природой в весьма трудные отношения белорусское племя. Между ним и единоверной ему соплеменной государственной властью стояло в большей, западной половине области польское или ополяченное высшее сословие, вооруженное своим могущественным крепостным правом, и иноплеменное, пришлое среднее сословие, состоящее по преимуществу из евреев, с чуждыми сельскому населению экономическими интересами, с чуждым его народному говору жаргоном».

«Только выход крестьян из крепостной зависимости в 1861 г. и события 1863 г. изменили к лучшему положение сельского населения в Белорусской области... результаты освобождения белорусских крестьян от крепостной зависимости выразились в громадном приросте населения, именно в тех частях Белоруссии, где крестьяне получали свои наделы на наиболее льготных условиях... Не только средний уровень благосостояния белорусских крестьян возвысился, но выдвинулись между ними такие зажиточные семьи, каких не было прежде. Проведение прекрасной сети железных путей еще более подняло экономическое благосостояние страны и крепко связало ее в ее экономических интересах с остальными частями России – великой и малой Русью. Народная школа должна довершить в деле умственного развития то, что уже совершилось в деле развития экономического, а как только умственное развитие будет идти рука об руку с экономическим, то для Белорусской области наступит лучшее время и, несмотря на скудость своей почвы, обделенность Белорусской области дарами природы, белорусс займет в своей родной Русской земле принадлежащее по праву происхождения место – не между ее пасынками (?), а между родными ее сынами»⁸¹⁷.

Всякому, кто хотя бы немного знает историю и современное положение этнографической Литвы, ясно, что почти все сказанное здесь П.П. Семеновым о Белоруссии, относится к Литве, и непонятно, почему он ее привязал к Польше, а не к России вместе с Белоруссией.

В других томах инородческие тенденции не обнаруживаются с такой страстностью, как в III томе этого издания, но они там и сами собой выступают при таком плане издания. Север России оказывается более финским и, главное, более объединенным в этой народности, чем это есть на деле. Усиливать изображение особенности Финляндии и балтийских губерний не было надобности, потому что эти области и сами, даже больше чем следует, выделяются из русских областей, и притом последняя описана местными писателями. Кавказ и Западная Сибирь тоже достаточно сильны в этом отношении своим многонародием.

Во всех этих томах важнее всего та слабая сторона, что недостаточно раскрыта в них русская этнографическая сила, да и не могла быть надлежащим образом раскрыта, когда все окраины России оторваны от своего исторического центра – внутренней России, которая теперь еще не существует в «Живописной России» и перед читателями, и перед многими из участников этого издания.

Насколько серьезные русские писатели, разобравшие работу для этого издания, преодолеют все эти странности, когда составят описание внутренней России, если только эти работы дождутся издания, мы не знаем; но повторяем уже высказанную мысль, что V том этого издания (Малороссия), которым будет замыкаться инородческий пояс России, по всей вероятности, не уйдет далеко от третьего тома по своим особенностям.