Детские и юношеские годы о. Иоанна Кронштадтского

В 500 верстах от Белого моря, в стране, «которую годами забывает солнце», на берегу Пинеги пристроилась Сура, родина кронштадтского светильника. Трудно даже на красивом севере выбрать что-нибудь более красивое, так сказать нетронутое, чем берега Пинеги.

Это постоянная смена самых разнообразных пейзажей. Пустые поместья, попеременно то высокие, покрытые лесами, то низкие берега, луга. Ни поселка, ни случайной человеческой души. «Далеко вглубь – ровная луговая полоса. Немного дальше – громадные горы железной руды, совсем красного цвета, потом ослепительно белые громады алебастра и гипса. Боже мой, что это за горы! То они идут на целую версту неприступными крепостями, и вдруг обрываются глубокими ущельями, покрытыми густой зеленью, то возвышаются громадными утесами, которые, того и гляди, кажется, готовы рухнуть над нашими головами; то высятся прямо в небо как колоссальные замки самых фантастических форм и очертаний; у подошвы их понаделаны природой причудливые пещеры, а надо всем этим волшебным миром, высоко наверху стоит дремучий лес, а еще выше светлое, синее небо. Никакой художник в мире не в силах начертать этой дивной картины, которую Господь создал единым словом Своим. Да будут горы!» (Нарцизова).

К сожалению, красота этой величавой картины не соответствует жизни и быту тех, кому здесь приходится жить. Здесь бедно и темно. Жители этого края с трудом отстаивают свое право на жизнь у суровой природы, голодают и холодают, хотя, несмотря на это, любят родину больше, чем любой южанин.

И вот среди этой красоты и бедноты пришлось вырасти будущему Кронштадтскому светильнику. Сура раскинулась на одном из самых красивых поворотов красивой Пинеги, при впадении в Пинегу Суры. Она высоко царит над всей окрестностью. Далеко, далеко на севере виднеется синева гор. «Вот они Летовские холмы – бывшие пять или шесть тысяч лет тому назад берегами великой реки Суры». (О. Иоанн. Дневник за 1902 г.).

«С юго-западной стороны, где протекает река Сура, тянется длинная полоса земли, замыкающаяся возвышением, на котором раскинут лес. С южной, на самой окраине горизонта, покрытый дымкой тумана, тянется другой лес, теряющийся в отдалении. На далеком расстоянии по этому пространству змеится речка Сура, сверкая своими струями на ярко-сияющем солнце. Там и сям работают крестьяне, плетется телега, бегают дети». (Животов).

Красивый угол, но в то же время это и один из самых захудалых уголков, как мы уже сказали, всюду тёмного и бедного Пинежского края. И уж, конечно, далеко не богата была в убогом селе хижина псаломщика Ильи Сергиева.

Село Сура co стороны реки Суры

Мы и теперь имеем возможность видеть этот убогий нищенский домик в сурской общине¹. Это неприкрытая, явная нищета, крайняя бедность.

Итак, с одной стороны – красота, суровое нетронутое величие, с другой – нужда, вот «фон» первых впечатлений Вани Сергеева.

Мы не ради красоты слова занялись описанием природы Пинежского края. Нет. И самое описание это не принадлежит нам. Мы взяли его потому, что оно нужно. Дело в том, что как увидите ниже, при благодати Божией, этот «фон», эта суровая и красивая природа, да нужда и бедность, вместе с сильным и благодетельным влиянием отца и матери, создали нам кронштадтского молитвенника.

Родился о. Иоанн в ночь на 19 октября. Новорожденный был чрезвычайно слаб, так что родители не надеялись даже, что он доживет до утра, окрестили его в ту же ночь, пригласив местного священника, и назвали именем св. Иоанна Рыльского.

По воле Божией и по молитве матери ребенок, однако, стал быстро поправляться и крепнуть, хотя, все-таки до самых школьных лет он остался физически слабым. Зато быстро он рос духовно.

Как мы сказали, многое в этом росте дала и сама природа, которая особенно умеет говорить с детьми. Сердце чистое видит Бога. Ваня любил цветы, слушал голоса леса, беседовал с ласковой Пинегой и все они говорили ему о Боге.

Вид о. Суры от Поклонной горы

В одном из позднейших поучений о. Иоанна мы читали такие проникновенные строки: «Дивно всемогущество Твое, Господи! Как Ты сказал в начале, так доныне каждый злак, каждое деревцо и дерево слушаются Тебя! С наступлением весны, лишь только будет достаточное количество теплоты для развития растений, у бездушной Твоей твари начинается дивная работа в скромной неизвестности недра земного, также – на стеблях и сучьях деревьев, без шума, без стука, правильно, постепенно. Вот они выходят на свет Божий: ни одна травинка, ни один листочек, ни одно деревцо не собьется с пути, не забудет данного ему образа (формы). И смотрите, откуда что берется: травка на земле или листочек на дереве развертывается, становится шире и шире, больше и больше, и, наконец, голая земля покрывается прекрасным разноцветным ковром, который манит и глаз, и обоняние; а деревья наряжаются в лиственную густую одежду и прикрывают свои члены. Так все делается живописно, нарядно, на нашей земле от этих растений! И все это берется как будто из никуда по одному слову Господню, сказанному однажды навсегда! Да и мы, братия, не из того же ли небытия возникаем к бытию. Чем мы бываем в начале «в чреслах отчих?» (Евр.7:10). Не очевидно ли через это Творец дает нам знать, что в начале Он привел все из небытия в бытие? Братия, будем смотреть на растения и поучаться. Как очевиден, осязателен Господь наш, наш Отец всемогущий, в этих растениях! Каждая травка, каждый листочек, каждый цветок как будто шепчет нам: «тут Господь». Рассматривайте, братия, премудрое устройство растений и познавайте в них Бога».

Здесь о. Иоанн только на языке богословском передал то, что переживал и чувствовал еще ребенком. Мы и сейчас, читая эти строки и всматриваясь в вдохновенное, детски благостное лицо о. Иоанна, можем живо представить его мальчиком, худеньким, бледным с лицом отрока Варфоломея с картины Нестерова в цветах, на берегу Суры. Радостный, светлый, он беседует с каждым лепестком, допрашивает каждую травку о тайне его жизни, о Том, кто вызвал к жизни его и всякое быльё травное, и каждый цветок как будто шепчет ему: «тут Господь – молись». И голос природы говорил для него тем слышнее, что повторял то же самое, что говорило все его окружающее.

Отец – о нем у нас мало сведений, но мы знаем, что это был человек с большой любовью к храму. Отец еще маленького Ваню берет в храм – и он здесь привыкает, всецело переноситься в мир потусторонний – к Богу. Расширенными глазами следил он за священником перед престолом и чутким сердцем чувствовал, какая огромная тайна совершается здесь по молитвам верных. Священник в фелони, окруженный волнами фимиама, кажется ему ангелом, предстоящим пред престолом Бога. Таинственный алтарь, в который религиозно настроенный отец Вани даже «входил» как-то иначе, чем в обычный дом, в горницу, благоговейно, торжественно, для Вани был местом, куда человек может войти только со святой мыслью, святым настроением. «Иззуй прежде сапоги от ног твоих, здесь земля святая».

Мало-помалу храм становился для Вани тем, чем для детей мир сказок, местом отдыха для души от будничных и не святых впечатлений дня. И уже здесь в эти годы будущий о. Иоанн стал понимать и чувствовать то, что он называет «душой» богослужения. И отец подстерегал каждое проявление детской религиозности и давал ему настоящее доброе направление. Сам о. Иоанн вспоминает об этой духовной помощи ему со стороны отца, необразованного, но сильного верой в Бога. Эта помощь подавалась, конечно, больше всего в форме книги, рассказа.

Старый дьяческий дом в с. Суре, где о. Иоанн провел свои детские годы

О чем читали Ване: о святом, божественном, о Христе, Его деле и жизни, о Богоматери, угодниках, о том, как жили святые в пустынях, как спасались, терпели голод, нужду, царей не боялись, Христа исповедали, как им птицы небесные корм носили, и звери их слушались, как на том месте, где кровь их падала, цветы вырастали. И образ Христа всеведущего, вездесущего Бога со сладкою силой втеснялся в его душу, наполняя ее чистым, благоговейным страхом, и Христос становится чем-то близким, родным.

Что такое была его мать – мы знаем достаточно из рассказов о ней. Мы не будем повторять этих рассказов, которые теперь мудрено проверить, но из всех их несомненно одно: это была женщина простая и сильная с верующей простотой своей.

Религиозность без уступок и колебаний, вера в Бога без сомнений, властность матери – вот черты огромного величавого образа, перед которым нельзя не остановиться с благоговейным уважением. Эта мать могла направлять сына. А она хотела не только быть суровой, но и любить. Болезненный Ваня часто мог видеть, особенно во время оспы, которая едва не свела его в могилу, свою мать в слезах перед иконой Богоматери. Он видел, как она молилась за него, и научался сливаться с ней в глубокой проникновенной молитве.

Неудивительно, что при таких условиях Ваня все время жил в атмосфере молитвы. Его мысли – уже в это время, всегда были горе – около Бога и Сил Небесных. Еще 6–ти лет Ваня видит наяву ангелов. «Однажды ночью – рассказывает близкая к о. Иоанну игуменья Таисия – 6-летний Ваня увидел в комнате необычный свет... Взглянув, он увидел среди света Ангела в его небесной славе. Младенец Иоанн, конечно, смутился от такого видения. Ангел успокоил его, назвавшись его Ангелом Хранителем, всегда стоящим окрест его в соблюдение, охранение и спасение от всякой опасности.

С шести лет Ваню стали учить грамоте. Она не давалась ему. «Отец купил – пишет он в дневнике – для меня букварь, но туго давалась ему грамота. и много скорбел я по поводу своей неразвитости и непонятливости. Я не мог никак усвоить тождество между нашею речью и письмом или книгою, между звуком и буквою. Да это в то время и не преподавалось с такою ясностью, как теперь; нас всех учили: «Аз, Буки, Веди», как будто «A» само по себе, «Аз» само по себе; мудрости этой понять я долго не мог, и когда меня, на десятом году, повезли в Архангельское приходское училище, я с трудом разбирал по складам, и то только по печатному. Содержание отец получал, конечно, самое ничтожное, жить было страшно трудно. Я понимал уже тягостное положение своих родителей, и поэтому темнота моя в учении явилась для меня особенно тяжким бременем. О значении учения для моего будущего я мало думал и скорбел только о том, что отец напрасно платил свои последние крохи.

И с тревогой боязни за сына, Сергеевы отослали своего Ваню в училище, они боялись, что он не справится с учебой. И на первое время их боязнь оправдалась. Невесело жилось Ване в чужом городе, при крайней бедности. Он рос и учился один, без друзей, без поддержки, погруженный в себя, в свои детские думы и планы. Жизнь была не сладкая. Кормили, конечно, скудно, но к этому Ваня привык. Плохо было то, что не было ни книг, ни бумаги.

«Вместе с другими, такими же бедняками, ходил я, – рассказывает о. Иоанн, – «собирать» бумагой по присутственным местам. Помню, каким богачом я чувствовал себя, когда экзекутор консистории дал мне, кажется, чуть не две дести. Больно мучила его мысль о родном доме, о нищете там, и, кажется, в это время он научился с особенной болью чувствовать чужую нужду, болеть о чужой бедности, нищете, в это время он больше всего грезит о том, что, когда вырастет, выведет и отца, и мать из нужды и поможет всем. В Ване развилась болезненная чуткость к страданию.

В частности, в его жизни эта бедность родителей мучила его особенно потому, что грамота ему не давалась. Школьная мудрость оказалась для него еще труднее начальной учебы. Ласковой помощи матери рядом не было, учителя мало заботились о том, чтобы помогать ученикам. Школьное дело шло плохо.

Страница метрической книги c. Суры 1829 г., в которой записано о рождении о. Иоанна

Введенский деревянный храм в Суре (построен около 400 л. тому назад)

Он работал целые сутки, и все-таки не успевал. Поэтому, движимый пламенной верой в Бога, он однажды, ложась спать, особенно горячо помолился Богу, прося Господа просветить его ум к разумению учения. Молитва веры кроткого и смиренного мальчика была услышана, и Господь обильно излил на него дары Святого духа. Вот что пишет об этом сам о. Иоанн:

«…Ночью я любил вставать на молитву. Все спят…тихо. Не страшно молиться, и молился я чаще всего о том, чтобы Бог дал мне свет разума на утешение родителям. И вот, как сейчас помню, однажды был уже вечер, все улеглись спать. Не спалось только мне, я по-прежнему ничего не мог уразуметь из пройденного, по-прежнему плохо читал, не понимал и не запоминал ничего из рассказанного. Такая тоска на меня напала, я упал на колени и принялся горячо молиться. Не знаю, долго ли я пробыл в таком положении, но вдруг точно потрясло меня всего. У меня точно завеса спала с глаз, как будто раскрылся ум в голове и мне ясно представился учитель того дня, его урок, я даже вспомнил все, что он говорил. И легко, радостно так стало на душе. Никогда я не спал так спокойно, как в ту ночь. Чуть светало, я вскочил с постели, схватил книги и, о счастье, читаю гораздо легче, понимаю все, а то, что прочитал, не только все понял, но хоть сейчас и рассказать могу. В классе мне сиделось уже не так, как раньше: я все понимал, все оставалось в памяти. Дал учитель задачу по арифметике – решил, и учитель похвалил меня даже. Словом, в короткое время я продвинулся настолько, что перестал уже быть последним учеником. Чем дальше, тем лучше и лучше успевал я в науках, и в конце курса одним из первых был переведен в семинарию».

Нечего и говорить, что религиозная настроенность нисколько не ослабела у Вани в эти училищные годы: впечатления, вынесенные из семьи, были слишком сильны.

«Знаешь ли, – сказал о. Иоанн в беседе с игуменьей Таисией, – что прежде всего положило начало моему обращению к Богу и еще в детстве согрело мое сердце любовью к нему? Это святое Евангелие. У родителя моего было Евангелие на славяно-русском языке; любил я читать эту чудную книгу, когда приезжал домой на вакационное время, и слог ее и простота речи были доступны моему детскому разумению; я читал и услаждался ею и находил в этом чтении высокое и незаменимое утешение. Это евангелие было со мною и в духовном училище. Могу сказать, что Евангелие было спутником моего детства, моим наставником, руководителем, утешителем, с которым я сроднился с ранних лет». Одиночество в школе наоборот подняло и усилило религиозно-молитвенную настроенность Вани: Бог был его единственным утешителем.

Как шла его дальнейшая ученическая жизнь, мы знаем мало. Есть только несколько характерных, но случайных указаний. Школа не убила в нем любви к природе. Природа по-прежнему говорила с ним, «как друг и как учитель, о Боге, вечности и правде».

Поэтично описывается в его воспоминаниях путешествие на каникулы домой. «Идешь сотни верст пешком, сапоги на руках тащишь, потому что вещь дорогая. Приходилось идти горами, лесами; суровые сосны высоко поднимают стройные вершины. Жутко – Бог чувствуется в природе. Сосны кажутся длинной колоннадой огромного храма. Небо чуть синеет, как огромный купол. Теряется сознание действительности. Хочется молиться. «И чужды все земные впечатления – и так светло во глубине души и, кажется, с тобой в уединении весь мир беседует в тиши. И на своем языке непонятном и годы, и веки вторят свободно торжественный гимн вездесущему Богу». «Идешь и сны видишь». Т. е. идешь, а мысль далеко-далеко с Богом – у Бога...

В семинарии о. Иоанн был старшим над архиерейскими певчими. Эта должность – над самой некультурной, пьяной и распущенной в прежнее время частью бурсы – едва не сгубила даже Ивана Ильича. Его спасла огромная любовь к матери и помощь Божия. На самом повороте к жизни «по образу и подобию» певчих он вдруг повернул в обратную сторону – окончательно лицом к лицу к Богу и Воле Его.

Последние годы Сергиев с горячей любовью занялся Богословием: он торопится запастись знаниями, хотя еще не знает, куда придется ему приложить их. Особенно часто останавливается его мысль на тайне искупления, домостроительства спасения. В нем растет сознательное религиозное чувство. К этим годам, кажется, относится одно видение, о котором любит рассказывать отец Иоанн. Он видел внутренность богатого, недавно построенного обновлённого храма – с блестящим иконостасом. Видение очень заняло его мысль, но конечно он не мог уяснить себе значение его. Оно объяснилось после.

Со средней школой о. Иоанн (окончил он семинарию первым) простился следующей речью, заранее изготовленной и, следовательно, не такой характерной и живой, как его позднейшие проповеди, но дорогой для нас, как первое его «слово».

«Преосвященнейший владыко и вы, достопочтеннейшие посетители! так начал свою речь о. Иоанн. «Немного бывает для нас таких дней, каков нынешний, когда для поощрения образующегося здесь духовного юношества сделано все, что только может действовать особенным и приятным образом на молодой ум и сердце юноши, возбуждать, поддерживать и усиливать в нем стремления ко всему доброму и полезному. Вызванные сюда от скромной, безмолвной жизни ученика, мы считаем для себя счастливыми и драгоценными эти часы, в которые столь несоответственно нашему прежнему состоянию так ярко, разнообразно украсили вы ныне это важное для нас поприще испытания. Редки в нашей жизни дни, столь торжественные для нас; но чем они реже, тем более увеличивают силу впечатлений на наши умы и сердца; тем сильнее пробуждают в нас сознание собственного благополучия; тем более возбуждают в нас чувства живейшей признательности к виновникам этого торжества. Нет нужды говорить, что ваше присутствие здесь, ваше внимание к нам составляют теперь нашу радость, наше удовольствие и наше торжество».

Остатки старины в храмах с. Суры. (Венцы – простые деревянные обручи. Потирь, дискос, дарохранительница – оловянные)

«Но при этих, столько отрадных для сердца, чувствованиях нас тревожит одна мысль, что плоды образования, нами полученного, может быть, далеко не соответствуют вашим ожиданиям; даже, может быть, кажутся очень скудными, мало вознаграждающими труды и заботы попечительного начальства. Вполне представляя вашему суду наши успехи на поприще образования, мы утешаемся, с одной стороны, тою мыслью, что ваша глубокая опытность не будет судить о нас по сравнению с собою. Нужно было только нам самим действовать в ваших трудах для полного успеха в деле. Ваши заботы, ваши старания о доставлении нам полезных сведений были очевидны для всякого из нас. Сколько сокровищ учености раскрыто было пред нами, чтобы каждый брал из них, что хотел, для обогащения своего ума! Как при наставлении вы старались доставить речи своей разнообразие и приятность, чтобы истины, вами сообщаемые, легче и удобнее были воспринимаемы умом и сердцем! Мы ощущали в сердце сладость ваших наставлений и старались запечатлеть их в памяти, чтобы потом в свое время употребить их с пользою для себя и для других. Но всего более вы заботились, как добрые отцы, о сохранении между нами доброй нравственности, для чего, с одной стороны, отнимаема была возможность для совершения пороков, могущих закрасться в душу извне; с другой – постоянно внушаема была необходимость чистоты жизни, как самого верного и надёжного средства быть счастливыми во всяком состоянии и возрасте. И мы убедились, как всегда опасен порок и как надежна и драгоценна добродетель».

Мать о. Иоанна

«После таких деятельных забот о нас попечительного начальства, остается только, при уменьи пользоваться полученным образованием, быть довольными и счастливыми в жизни, тем из нас, которые уже совершили теперь трудное поприще просвещения и оканчивают курс семинарских наук. Сколько раз мы будем обязаны вам некогда самыми драгоценными минутами счастья и восторгов при познании тех благ, какие доставило и будет доставлять нам просвещение! Науки, говорит Цицерон, составляют утешение и счастье наше во всех состояниях и возрастах. Да, многократные опыты подтверждают эту истину! Но что всего приятнее и драгоценнее для нас в науках, это – мысль, что они всегда составят нашу неотъемлемую собственность, что они достались нам вследствие долговременных, усиленных трудов: а что добыто трудами, то всегда приятно и сладко. Для исполнения с нашей стороны долга справедливости в отношении к вам, для засвидетельствования вам глубочайшей благодарности за ваши благодеяния, у нас есть только сердце и язык. Примите же хотя этот плод сердечной к вам признательности; вы сами знаете, что воспитанники не могут воздать другой благодарности; как любящие отцы, вы считаете себя довольными, если ваши труды воспитания не остались напрасными, но принесли хоть сколько-нибудь плода».

«Благослови, преосвященнейший владыко, питомца, который по силам старался выполнить священный долг справедливости в отношении к благодетелям, и архипастырским благословением запечатлей и освяти конец образования двадцати двух человек».

Памятник-часовня над могилой матери о. Иоанна

С 1849 г. Иван Сергиев в Академии. Новая среда, новые условия жизни. Ивану Сергиеву сразу удалось встать в условия особенно благоприятные для его развития. В академии было свободное место письмоводителя и Ивану Ильичу, лучшему каллиграфу курса, было предложено это место. Постоянно думая о семье, о матери и ее нуждах, Иван Сергиев с готовностью занял завидное место с десятью рублями жалованья. Место дало ему, кроме жалованья, еще уединение. Письмоводитель пользовался особой «своей» комнатой, благом, которого были лишены остальные студенты. И вот эта письмоводительская контора была местом первых молитвенных подвижнических трудов о. Иоанна.

Уединенная комната, длинные ночи поддержали и воспитали тот дух молитвенного деятеля, задатки которого даны были всеми предшествующими годами семейной и школьной жизни. Здесь один на один, Иван Сергиев переживал первые восторги общения с Богом и надмирными обителями.

Четыре года студенчества он провел в молитве и чтении. Еще ранее поступления в письмоводители он на первый заработок от переписки чьего-то профессорского сочинения купил толкование Златоуста на Матфея и радовался покупке, как «сокровищу из сокровищ».

«Особенно любил я, – рассказывает сам о. Иоанн – читать Библию и толкование Златоуста на Евангелие». За этим чтением Иван Ильич проводил длинные зимние часы. Иногда глубокая мысль Иоанна Златоуста до такой степени охватывала его своей возвышенной красотой, что Иван Ильич плакал в порыве духовного восторга, и рукоплескал златоустому витию, как рукоплескали ему когда-то его Антиохийские и Цареградские слушатели. Целые дни, недели и месяцы проходили в этом чтении, и на Златоусте и Библии воспитывалась душа будущего пастыря.

С четвёртого курса настроение Ивана Ильича, очень благодушное, светлое и радостное, начинает временами омрачаться. Ивана Ильича охватывают приступы тяжёлого отчаяния. Ему иногда казалось, что Бог покинул его, что люди желают ему зла, что небо все покрыто тучами и нет просвета... Тоска, тяжелая, мучительная и беспричинная охватывала душу, он не знал куда спастись от приступов темной и злой беспросветной тоски и молился... И вот, по благодати Божией, разрывались тучи беспросветного отчаяния, небо яснело, и минуты духовной радости, которые следовали за этим прояснением, были так радостны, что, казалось, можно пережить муки втрое больше за несколько часов этого утешения... При этом и приступы такого искушения были временными, мало-помалу они прошли и не возвращались более. Дни шли в работе.

Школьный диплом достался Ивану Сергиеву не даром... Он много работал и часто пожинал «терние и волчцы». Отрешённый от мира, весь погруженный в себя, Иван Сергиев не мог быть безупречным студентом со стороны успехов. Вызовы отвечать отрывали Сергиева от дорогих для него дум, вызывали его из мира его постоянных мечтаний, из которых ему трудно и больно было выйти. Неудивительно, что он не сразу мог войти в положение ученика, смущался и путался. Особенно трудно было ему отвечать профессору Лучицкому. Его отточенные, тщательно отделанные чтения по логике и эстетике требовали буквальной и точной передачи. Сергиев не мог дать такой, а его стиль отрывистый и сильный совсем не подходил к расплывчатой и длительной манере профессора-гегельянца. Неблагополучно обстояло дело с лекциями преосвященного Макария по догматике. Макарий любил, чтобы его «уроки» сказывали без запинок, а Сергиев часто от смущения останавливался. Все это, впрочем, не мешало профессорам ценить серьезность и вдумчивость студента, и Сергиев шел.

О чем думал, чем жил в это время будущий Иоанн Кронштадтский? У нас нет его дневников, но воспоминания товарищей позволяют составить довольно полное представление о данном вопросе. Нередко можно было видеть Ивана Ильича у камелька второго этажа.

Наверху, недалеко от теперешней церкви, именно рядом с «пономарской» был один из студенческих номеров. И вот здесь, около горящей печки, любил греться Сергиев. Часто к нему присаживался кто-нибудь из обитателей номера, и начиналась беседа... О чем велась эта беседа? Конечно обо всем... Но некоторые темы, по-видимому, преобладали. «Чаще всего Сергиев беседовал со мной о смирении», – пишет протоиерей Л. П-ов. Вот тема характерная для Сергиева. Таким образом, и в это время больше всего занимает его заповедь о всепрощении, любви побеждающей. Он много думает об этой первой христианской добродетели и мало-помалу приходит к убеждению, что здесь сила и центр христианства, что все побеждает смиренная любовь, что к Богу и торжеству Его правды ведет один путь этой же любви смиренной. «Смирение, что может ему противиться, какая злоба его победит, какая сила пойдет против него?.. Когда остановишься перед преградой легкой и задашь себе вопрос, как сломить ее, – силой или смиренной любовью, всегда отвечай себе: возьму смиренной любовью, и победишь».

Маленький Ваня Сергиев молится перед отправлением в школу

Еще чаще, чем у огня, можно было видеть Ивана Сергиева в саду. Любил он ходить по аллеям академического сада и думать. Сад напоминал ему его любимые Архангельские леса. Он не скрывает от нас, в области каких вопросов двигалась его дума. Больше всего он думал о темноте – паутине зла, которая окутала мир, о жертве, принесенной на Голгофе, о тех темных и несчастных народах, которые и доселе еще сидят во тьме и сени смертной. И ему было до слез жалко этих людей, не коснувшихся ризы Христовой, и он рвался туда к ним проповедовать о Христе; звать темных людей в светлое Христово царство. Одно время твердо сложилось у Сергиева решение идти вглубь северной Сибири и Америки к не ведущим Христа, постричься в монашество и поступить в миссионеры. Но мало-помалу с этим решением вступили в борьбу новые мысли. Сергиев не мог не заметить, что рядом с ним не менее язычества, чем в Африке; он видел, что «дикари» Петербурга знают Христа не больше, чем дикари какой-нибудь Патагонии.

Архангельская семинария, где учился о. Иоанн

Он видел и начинающееся среди культурных классов искание Бога. Видел, как потерявший Бога культурный человек с ужасом бегал по улицам города и искал Бога, крича в смятении и ужасе: «Бога я ищу, Бога. Мы убили Его. Не блуждаем ли мы в бесконечном ничто. Не стало ли холоднее. Не наступает ли ночь». «Где наш Бог? Мы убили Бога – Бога живого человека. И вот руки наши в крови Бога и нечего поставить на место Его».

И вот ему стало казаться, что лучше остаться здесь среди этих городских язычников из христиан. Иван Сергиев искал успокоения в молитве, и нашел. Если верить авторитетному биографу – в это время повторилось его детское видение, но в более ясной форме.

«Однажды – рассказывает его биограф – отец Иоанн после одной из своих прогулок, увидел себя во сне священником, служащим в каком-то неизвестном ему соборе в Кронштадте. Сергиев увидел в этом сне указание Божие на то, что ему нужно быть священником².

Епископ Христофор, рукополагавший о. Иоанна в священника

Через несколько недель кончился четвертый год его студенчества – и на одной вечеринке (о. Сергиев почти никогда на них не бывал) Иван Ильич встретился с дочерью протоиерея Несвицкого из Кронштадта (Елизавета Константиновна). Тотчас же он сделал ей предложение и, по окончании курса, обвенчался. Студенческие годы окончились. Наступила жизнь... Сам Иван Ильич вышел из академии благодарный ей за то, что она дала, и – с большой жаждой знаний.

«Обильно открыл Ты мне, Господи, истину Твою и правду Твою. Через образование меня науками открыл Ты мне все богатство веры, и природы, и разума человеческого. Уведал я слово Твое – слово любви, проходящее до разделения души же и духа нашего; я изучил законы ума человеческого и его любомудрие, строение и красоту речи; проник отчасти в тайны природы, в законы ее, в бездны мироздания и законы мирообращения; знаю населенность земного шара, сведал о народах отдельных, о лицах знаменитых, о делах их, прошедших своею чередою в мире; отчасти познал великую науку самопознания и приближения к Тебе, словом – многое, многое узнал я, так что вящшая разума человеческого показана ми суть».

«Слава тебе, Господи! Но я хочу знать больше. Дух мой жаждет знания. Сердце мое не удовлетворяется, не сыто. Учусь и буду учиться».

* * *

12 декабря 1855 года о. Иоанн был рукоположен преосвященным Христофором, епископом Винницким во священники. Когда после этого он вступил впервые в Кронштадтский собор – он остановился на пороге почти в ужасе; это был собор его детских видений, о которых он вдруг вспомнил теперь с поразительной ясностью.