Соловецкий монастырь перед возмущением монахов-старообрядцев в XVII столетии

Внешее положение Соловецкой общины в первой половине ХVІІ века было, можно сказать, таково, что сами монахи не могли ничего желать лучшего. Русский народ, от царя до последнего земледельца, почти благоговел перед соловецкими подвижниками и обогащал их своими «доброхотными даяниями», не требуя от них ничего кроме молитв. Благодаря народному уважению и щедрости, монахи обладали огромным богатством, властвовали над всем северным поморьем России, вели обширную торговлю, участвовали в военных делах на севере. При всем том они были свободны от постороннего вмешательельства в их дела, пользовались привиллегиями и имели таких сильных покровителей, каковы царь и патриарх. И не даром впрочем соловецкие монахи XVII века пользовались от набожних совроменников глубоким уважением. С внешней стороны они имели за собой все те добродетели, которые желал видеть в монашествующих посторонний наблюдатель того времени. Припомним, что XVII век был еще на Руси временем поклонения монашеству, когда монатшество представлялось православно-русскому человеку идеалом жизни, когда очень многие

стремились в монашество и когда все почти монахи считались святыми людьми, молитвами которых нужно дорожить. Под влиянием этого, конечно узкого, одностороннего взгляда, русский человек XVІІ века ценил в монашествующих не те добродетели, которые высоко ценятся, например, в наше время, – в роде ученых трудов, миссионерства и т. п. Нет, он ценил в них главным образом внешние проявления аскетической жизни, – отречение от мира, постническую жизнь, формальное выполнение мошеских правил и т. д. Все это посторонний, благочестивый наблюдатель, незнакомый с домашним бытом соловецких монахов мог видеть в Соловецком монастыре. Жизнь монахов вдали, за морем, на пустынных островах, отрешенных от всех соблазнов мира, где обитают только суровые аскеты, которые подобно птицам небесным не жнут и не сеют, а сыты бывают, где женскому полу позволяется бывать только в храме при богослужении несколько часов², где мертвая тишина нарушается только гулом тяжеловесных, благозвучных колоколов, где смиреные на вид, молчаливые чернецы, повидимому, все время проводят в поражающих своим благолепием храмах, при монотонном, продолжительном богослужении, где наконец находятся мощи преподобных – Зосимы, Савватия, Германа и святителя Филиппа и множество других святынь, – все это приковывало внимание русского человека к монахам, поражало взор наблюдателя, действовало на религиозное чувство. При виде таких явлений религиозно настроенный русский пилигримм не мог не приходить в умиление, невольно начинал благоговеть пред соловецкими подвижниками, почитая их за людей святых. Возвращаясь на родину, он всюду прославлял их, разсказывая о невероятных подвигах монахов, о необыкновенно длинном и благолепном богослужении, о чудесах, совершающихся при мощах угодников и т. д. Слава о соловецких монахах таким образом проникала во все концы России. Привлекала в обитель каждогодно тысячи новых поклонников, побуждала Русский народ к принесению на алтарь Соловецкой обители новых, многочисленных и богатых жертв. «Приезжают», говорит о посетителях Соловецкой обители митрополит тобольский Игнатий, бывший в XVII веке экклесиархом соловецким, «приезжают непрестанно все время с другого конца моря на кораблях и на ладьях, много-много, не только простые, но и сановники и бояре, обеты свои Господу воздающие и приношения большие припосящие и много милостыни подавающие»³. К несчастью, это благоговейное уважение со стороны Русского народа к соловецким монахам служило далеко не в пользу духовной жизни последних. Монахи разбогатели, увлеклись мирскою суетою, стали в фальшивое отношение к власти и, что всего важнее, сбились с доброго монашеского пути. Уважение со стороны Русского народа к соловсцким монахам главным образом выражалось в тех жертвах, которые приносил народ на алтарь Соловецкой обители, с целью заручиться молитвами иноков. Жертвы делились в виде «доброхотных даяний» – деньгами и участками земли, с людьми и промышленностью.

Насколько был неисчерпаем для соловецких монахов XVII века источник денежных жертв от русских богомольцев, об этом можно отчасти судит no нынешнему состоянию его. Известно, что Соловецкий монастырь в настоящее время от приходящих в обитель «богомольцев», в виде доброохотных даяний получает каждогодно от 30 до 40 т.⁴ рублей. Благодаря обилию доходов, текущих из этого источника, Соловецкий монастырь почти не почувствовал нанесенного ему, отнятием в 1764 году вотчин, удара и не только не перестал содержать многочисленную братию, но напротив находит, сверх того, возможным строить даже новые богатые храмы, гостинницы, пароходы и т. д. и откладывает еще сотни тысяч про запас⁵. Если теперь монастырь получает от своих почитателей такие доходы, то необходимо предположить, что он получал их в неменьшей мере и в XVII веке, потому что в усердных почитателях недостатка у него никогда не было. В этом убеждают и исторические памятники. В соловецкой ризнице до сих пор сохранились десятки синодиков XV, XVI и XVII вв., которые, обыкновенно, в родительские дни выносятся на середину соборного храма для прочтения и поражают взор своею громадностью; их необычная толщина свидетельствует не о чем другом, как о том, что православно-русский народ искони почитал соловецких монахов, дорожил их молитвами и, следовательно, давал им значительные вклады, как необходимое средство к тому, чтобы обязать их вечно молиться за себя и за своих присных. Из сохранившейся в Соловецком архиве , так называемой «вкладной книги», веденной в XVI и XVII вв., можно видеть сами имена и фамилии многочисленных вкладчиков. Книга эта заключает в себе до 1000 листов и вся исписана вкладчиками. В ней можно видеть целые родословные всех русских знаменитостей XVI и XVII веков. Рассматривая ее, невольно убеждаешься, что и царь московский, и боярин, и дьяк, и купец и земледелец, все одинаково считали долгом и спешили занести свой род на «вечное» поминовение в соловецкий синодик, уделяя из своих избытков «своим богомольцам» известную сумму денег. Для более именитых и постоянных вкладчиков, каковы цари, бояре и т. д., книга уделяет особые листы, озаглавленные так: «царь Иван Васильевич», «царь Борис Федорович, «род боярина Бориса Ивановича Морозова», «род Милославских» и т. п. Для остальных отделяется по нескольку листов на каждую известную область, уезд и город. В каком размере делали, иногда жертвы, это можно видеть из следующих примеров: царь Иван Васильевич Грозный в разное время переслал в Соловецкий монастырь – то на молитву за самого себя, то на поминовение убитаго им царевича Ивана Ивановича, или – новгородцев, или же – некоторых из бояр, – 5020 рублей; царь Федор Иванович – по своей родительнице и царевне Феодосии 1500 руб.: Борис Годунов – по царе Федоре Ивановиче – 1665 руб. Из бояр: Борис Иванович Морозов в 1657 году прислал серебряными ефимками 1000 руб. (весом 3 пуд. 24 ¾ фунт.) и через год, чистого серебра 1 пуд. 10 фун. на устроение рак соловецким чудотворцам и т. д.⁶. Из этих только немногих примеров можно заключать, что соловецкие монахи в XVII в. получали денежные жертвы от доброохотных дателей тысячами.

Что касается добровольных уступок в пользу соловецких монахов участков земли и доходов с них, то об этом история сохранила более точные сведения. Приобретения владений у соловецких монахов начались очень рано, при жизни еще основателей монастыря – Зосимы и Германа, и, по преимуществу, в соседстве, по западную сторону Белаго моря. Земли уступались новгородскими землевладельцами по тем же религиозным побуждениям, по которым делались и денежные вклады. – Вот один образчик подобных жертв: «я Марфа, Исака Андреевича жена и сын мой Федор Исаков, дали в дом святого Спаса и Пречистой Его Матери и святого Николая на Соловки, игумну Ионе и старцам на море в Суме реке у часовни два лука земли, где Парфенка да Першица живут, и на той земле деревни страдомые, и пашни, и лес полешей, и ловища водная и лешие озера, те два лука.... по этой данной моей грамоте владеть игумну и старцам во веки, а поминать им мужа моего Исака, и родителей моих, да и детей моих, а ставить им обед на Димитриев день»⁷. Подобным образом уступили земли и другие новгородцы, – и у монахов, при первых же настоятелях: Павле, Феодосии , Ионе и Зосиме (основателе) было в Поморье уже несколько участков населенной земли⁸. Уступки продолжались и после. Так, в 1556 году «дано в монастырь по душе после Ивана Васильевича Полева в городецком уезде в бежецком верху село Пузырево, с деревнями, а сошные пашни в том селе и в деревнях coxa без четверти»⁹.

Монахи на первых же порах поняли, что береговые владения для них могут служить лучшею материальной поддержкой в жизни. Но добровольных уступок от «благодетелей» было не слишком много, и уступались по большей части ничтожные клочки земли. В виду этого они не замедлили открыть другой, более верный и выгодный способ приобретения владений, именно: стали, при всяком удобном случае, припрашивать их у московских царей, всегда благоволивших к ним. Первые же опыты показали, что цари в этом случае податливы, как только можно желать¹⁰. Они охотно уступали уважаемым монахам свои населенные земли, сначала по тем же побуждениям как и новгородские землевладельцы, а затем уже стали отдавать чисто по политическим разсчетам, обязывая, например, монахов за свои уступки строить в пограничном с Швециею и Финляндиею поморье военные крепости, держать своих стрельцов и при всяком нашествии на поморье неприятеля, что случалось тогда очень нередко, всеми способами помогать царским войскам в отражении неприятеля. В 1550 году, например, монахи «били челом» царю Ивану Васильевичу Грозному, что «ставят они церковь каменную, а от монастыря у них с острова лес вышел, и у них на церковное строение леса нет, и царь пожаловал бы, дал бы им в дом всемилостивого Спаса и чудотворцев Обонежской пятине, из своих – царя и великого князя, из четырех деревень в Выгозерском погосте две деревни: деревню на Усть-Колежме , да деревню Колежму же, а в них девять обж, да тех деревень восемь варниц (соляных); да в сумской волости в Суме реке островок, а на нем три двора без пашни». И царь уступил просимые деревни и островок «за свое здоровье и по своих родителях, в вечный помянник» с тем, чтобы игумен с братию в царские имения «пел молебен собором и обедню служил о царском здоровье», a пo покойным царским родителям, в день их памяти пел панихиды и на братию корм большой (ставил)¹¹. В 1592 году игумен Иаков с братиею писали царю Федору Ивановичу, что у них есть в поморье «царское жалование» половина кемской волости, а другая половина этой волости и волость подужемская Соловецкому монастырю не принадлежат, хотя и ближе всех волостей, за шестьдесят только верст от монастыря; что в кемской волости по реке Кеми они – монахи, на случай немецкого воинских людей приходу, имеют постоянные заставы, где зиму и лето живут монастырские сторожa, потому что немцы по этой реке уже два раза (в 1579 и 1590 г.) приходили в поморье и разоряли кемскую и подужемскую волости; а между тем крестьяне непринадлежащие монастырю половины кемской волости застав и крепостей по Кеми реке ставить не дают, и в том, между ними бывает смута великая». Царю не трудно было понять, что монахи намекают этим на уступку им остальной половины кемской волости. Он так и понял и уступил не только кемскую, но и подужемскую, побезерскую и мослозерскую волости, «в вотчину в прок, с крестьянами, и дворовыми местами, и с соляными варницами, и с звериными ловлями, и с лесами, и с пожнями, и с морскими тонями, и с лешими озеры, и со всякими угодьи, и с тамгою, и с рыбною ловлею, и крестьян ведати и судити (предоставил)». Монахи должны были за это в кемской волоси «всякие крепости поделать, и острог сделать, и людей ратных из монастыря устроить, для немецких людей воинского прихода, и заставы учинить крепкие, чтобы в приход воинских немецких людей сидеть было безстрашно»¹². Долго, больше сотни лет монахи тяким образом оттягивали к сeбе казенные земли с крестьянами и доходами. Но всему бывает конец. Настал конец и царской щедрости по отношению к уступкам земель. В 1614 г. монахи выпросили еще у юного царя Михаила Федорoвичa волость шую-корельскую под тем предлогом, что она находилась «между монастырскими вотчинами, между Сумского острова и Кеми»¹³. Но в 1618 году строитель Соловецкого подворья в Москве, старец Мисаил, как бы в оправдание свое, писал уже к своему настоятелю, игумену Иринарху, что он «о пузыревских деревнях в челобитную (царю) не писал потому: христолюбцы, которые к монастырю веру держат, и они говорят: будет государю Бог не известит – не пожалует»¹⁴. Бог же неизвестил об этом не только Михаила Федоровича, но и ни одному из последующих царей. Однако и без этого у монахов было в поморье вотчин уже слишком довольно. В первой половине XVII в. им принадлежал почти весь западный берег Белого моря, от реки Онеги до реки Колы, что составляет нынешние кемскую, кольскую и частью онежскую уезды архангельской губерни. Именно, – за Соловецким монастырем в это время считались: Сумской остров (ныне посад), Кемский городок (ныне уездный город) и 22 усолья, равняющиеся нынешним волостям¹⁵. Крестьян за монастырем считалось до 5000 душ, только мужского пола¹⁶.

Всеми вотчинами монахи управляли сами и умели извлекат из них большие себе выгоды. В их вотчинах существовал строгий на все порядок, введенный игуменом Филиппом (бывшим в последствии московским митрополитом). В 1548 году Филипп на имя крестьян виремской, шижемской и других областей издал особую «установную» грамату, которая со всею ясностью, подробностью и предусмотрительностью определяла отношения монахов к крестьянам и крестьян к монахам; – указывала крестьянам: «как у них быть старцу прикащику, да старцу келарю, да слуге монастырскому доводчику и свои поминки с года на год иметь»¹⁷. Эта грамота служила для монахов постоянным руководством в вотчинных делах. Строгий порядок, усердие, смышленность и расторопность братии – прикащиков произвели то, что в монастырских вотчинах скоро зацвела промышленность: соляная, рыбная и слюдная. В особенности соляной промысел был развит до огромных размеров. На монастырских варницах постоянно находилось до тысячи рабочих крестьянских рук, охотно предлагающих свои услуги потому, что монахи питали и одевали тружеников, с их женами и детьми, и сверх того давали деньги, не строго требуя заработков¹⁸. При посредстве этих тружеников, с их женами и детьми, на монастырских заводах в XVII веке вываривалось соли до 130.000 пудов. В 1672 году, например, было привезено оной в Вологду 128.829 пудов. Продана эта соль по 3 алтына и 4 деньги за пуд и выручено 12.721 р. 6 алтын и 4 деньги¹⁹. Эта сумма, с ничтожными изменениями, служила нормою соляного дохода за каждый год. Рыбный промысел по крайней мере был выгоден для монахов тем, что не нужно было покупать рыбы для стола многочисленной братии. А что и он не был в плохом состоянии, так это можно видеть из того, что монахи, довольствуясь своей рыбой сами, сверх того находили возможным посылать оной до 25 возов в Москву и Новгород в подарки свом, «благодетелям»: царю, митрополиту, боярам, дьякам, подъячим, всевозможным служилым и приказным людям, словом – всем, от кого чаяли приобрести себе какую-нибудь выгоду, даже царским и митрополичьим лакеям, поварам, конюхам и т. и. челяди²⁰. О слюденом промысле, существовавшем в керетской волости, сами монахи свидетельствуютъ, что он, сверх отправляемой к царю ежегодно десятинной слюды – 12 и 13 пудов, дает пириказным старцам доход, достаточный на содежание сумских и кемских стрельцов – 125 человек ²¹, а содержание обходилось в 300 р. деньгами и 600 четвертей хлеба²². Да, если и допустим, что ни рыбный, ни слюденый промыслы, ни даже «поминки», собираемые с крестьян старцами прикащиками «с года на год», не приносили монахам, более или менее значительных выгод, то и при одном соляном доходе монахи не могли жаловаться на безвыгодность для себя поморских вотчин.

Этот доход в совокупности «с доброхотными денежными даяниями» давал, монахам в XVІІ веке такие средства, что они в состоянии были давать значительные суммы в займы государственной казне. Так, ими было дано государству в царетвования: Федора Ивановича – 942 p., Василия Ивановича Шуйскаго – 5150 p., Михаила Федоровича 14,952 р. и Алексея Михайловича 41,414 p. 89 ½; к. и 200 червонных золотых (5 фунтов весов)²³. Между тем они содержали своими средствами до 1000 человек монастырской братии, 125 человек стрельцев, и до 2500 рабочих при заводах с женами и детьми²⁴. При всем том после покорения в 1676 году монахов-старообрядцев, сидевших в запертом монастыре почти без всяких доходов и без подвоза хлеба в течении семи лет, у них найдено 29268 р. и 9661 четверть хлеба²⁵.

При таком богатстве соловецким монахам можно было жить на свете в довольстве! Но богатство доставалось им не даром. Усиленным старанием приобретая богатство материальное, они таким образом теряли богатство духовное, хотя может быть и сами не замечали того. Вотчины большую часть братии вытянули из стен обители и поставили лицом к лицу со всеми соблазнами мира, от которых когда-то они бежали на Соловки. Этого мало: дела по управлению вотчинами требовали, чтобы монахи оставили свои прямые монашеские обязанности или по крайней мере, выкладками монастырских доходов, надзором за работающими на заводах, судом над крестьянами и т. д. и т. д. Волей неволей монахи подчинялись этим неизбежным требованиям обстоятельств и

откладывали в сторону упражнения в монашеских подвигах; Но и тут еще не конец нарушению монашеских обетов, – отрешения от мира, смирения и нищеты. У монахов на обязанности лежало не одно управление вотчинами; им нужно было еще сбывать свои произведения, вести торговлю. Далее, их вотчины требовали защиты от неприятельских нашествий. И этими делами они также должны были заниматься сами.

С приобретением вотчин и развитием в них промышленности, Соловецкий монастырь по необходимости должен был обзавестись своим торговым флотом. Монастырский флот состоял из 50 лодей и господствовал на Белом море, не имея соперников ни в иностранцах, не знавших еще путей в Архангельск, ни в поморцах, которые принадлежала монастырю и были бедны²⁶. По Белому морю и по рекам Двине и Сухоне целое лето кружились взад и вперед нагруженные солью и рыбою соловецкие лодьи, дощаники и т. п. суда с крестами и соловецкими флагами на мачтах. Между тем в зимнее время тянулись в Новгород, Москву и обратно целые обозы с рыбою, хлебом и различными товарами²⁷. По всему поморью и в главных торговых городах – Холмогорах, Великом Устюге, Каргополе, Вологде, Тотьме, Ярославле, Новгороде и Москве устроены были торговые пристани и конторы, носящие названия «усолий и подворий»²⁸. Во всех этих местах постоянно находились соловецкие, агенты – прикащики, келари, строители²⁹, со всем усердием и строгостью соблюдавшие интересы обители. Во всех городах, и в особенности в Холмогорах и Вологде, происходила постоянная, кипучая деятельность монахов по делам соляной торговли. Холмогорское подворье было центром, куда свозились из поморья все промышленные произведения и здесь перегружались из морских судов в речные дощаники для следования в Вологду. Сюда же привозились из Вологды и других городов хлебные запасы и всякие товары для монастыря, и поморья, и здесь – или складывались в амбары, или нагружались в мореходные суда и отправлялись к Соловецким островам и в усолья. B Вологде был главный склад монастырской соли, где она и продавалась. Можно себе представить постоянную толкотню монахов между мерскими людьми в больших торговых городах, их постоянные сношения с барышниками, столкновения с «мытчиками» и «ярышками»; их понукивания кабальных тружеников и т. п. житейские дрязги! Все это тяжелым гнётом ложилось на нравственную чистоту жизни монахов. Соловецкий монастырь с этой стороны представлялся не пристанищем людей, ради вечного спасения отрекшихся от мира, а городом, населенным купцами в клобуках и мантиях. Недостаток нравственной чистоты у соловецких монахов уже проглядывает в их обширных промышленных и торговых делах. Обладая за стенами монастыря обширными владениями и занимаясь пpoмышлейностью, и торговлею, они, например, старательно уклонялись от подчинения государственным законам и торговле.

До времен царствования Ивана Васильевича Грознаго соловецкие монахи совсем не платили в казну никаких пошлин по торговле солью, «ни десятой рыбы с рыбных промыслов»³⁰. Но Грозному почему-то в 1555 году вздумалось воспретить им, если не самую торговлю, то по крайней мере торговлю безпошлинную. А чтобы монахи, пред которыми он слишком благоговел, не обиделись этим, он в тоже время уступил им сумскую волость с церквями Успенскою и Никольскою, землею в 77 ½; обжъ, с 33 соляными варницами, со всеми угодиями и оброком³¹. Торговля, конечно, не прекратилась, напротив развилась с 10 т. до 130 т. пудов. Ho, по крайней мере, монахи теперь были поставлены в зависимость от законов по торговле. Но это было не надолго. При первом удобном случае, они устроили дело так, что стали вносить в казну в Москве пошлин за соляную и рыбную торговлю и оброков за всех своих крестьян каждогодно 658 рублей 33 алт. ½, деньги и затем уже не знали в городах и на заставах никаких пошлинников³². В одной грамате царя Алексея Михайловича на имя соловецкого игумона с братией говорится: «когда игумен и старцы поедут на монастырское дело или слуг, или крестьян, пошлют продать или купить что на монастырь запаса к зиме на восемнадцати возах, а лете в трех лодьях и малых судех, – и по городам и по волостем наши наместницы u волостели, их тиуны, мытчики и таможники, и гостинщики и всякие пошлинники ни мыта, ни тамги, ни явки, ни побережного ни весчего, ни померного, ни гостинного, ни скунного с денег, ни дворового, ни полозового, ни иных, ни которых пошлин не емлют, а пропускают их без за цепки»³³. Как ничтожна была вносимая монахами в казну сумма 658 р. в сравнении с настоящими торговыми пошлинами, – это можно видеть из следующего: в 1648 году; царь Алексей Михайлович повелел брать со всех торгующих – тарханщиков обычные пошлины, – и соловоцким монахам за 130 т. пудов соли пришлось уплатить, 3900р. только за один год³⁴. Можно думать, что и 658 р. – эту ничтожную сумму монахи платили неохотно. По крайней мере они не терпели увеличения государственных налогов, и, чтобы избежать их, принимали иногда крайне унизительные меры. В 1618 году царь Михаил Федорович вздумал «порудить», так называемыя «тарханные» грамоты, долгим временем во множестве надаванные архиереям и монастырям. По этому строитель Соловецкого подворья в Москве cтapeц Моисей писал к соловецкому игумену Иринарху слещующее: «а в то время как государевы тарханные грамоты велено порудить и я государю и боярам и дъякам бил челом, чтобы отверстали Соловецкий монастырь, потому, – место не вотчинное... и в то время челобития моего не послушали; и после того, немного спустя, бил я челом государыне старице Марфе Ивановне, не в одно время, со слезами, неотступно.... Государыня пожаловала, челобитчеку от меня приняла и отдала дьяку Алексею и велела грамоту дать». «А грамота», пишет еще о. Моисей, «нам, государь, вологодской (вероятно на безпошлинную торговлю солью в Вологде) броднею и челобитием перед иными грамотами не легка стала: мы за той государевой грамотой бродили много, недель пять и шесть, докучали безпрестани, со слезами неотступно; а вскоре, и без великой докуки, и без государя, или без государыни в нынешнее время ничего не делается»³⁵. Нечто подобное случилось и в 1672 году. Известно, что попытка Михаила Федоровича уничтожить тарханную грамоту не удалась, – она снова вошли в силу. B 1672 году попытку повторил царь Алексей Михайлович. Он повелел для пополнения казны ратным людям на жалование…, жалованные тарханные граматы... отставить и впредь тарханом никому не быть и со всех тархальщиков: патриарха, митрополитов, с монастырей и т. д. таможенныя пошлины брать, также как берутся они и с прочих торговых людей». Под это распоряжение попал, конечно, и Соловецкий монастырь. Но архимандрит Варфоломей не мог вынести этого. Он представил царю Алексею Михайловичу грамоту отца его Михаила Федоровича, которою Соловецкий монастырь не в «образец» прочим монастырям всегда оставался тарханщиком; при этом доложил царю, что соловецкие монахи «строят (содежат) три города (крепости): Соловецкий город, Сумский остров и Кемский городок, покупают пушки и пищали и всякие пушечные наряды, дают под воевод и голов стрелецкие подводы и т. д. И царь в виду всего этого снова повелел «иным монастырям не в образец» брать с соловецких монахов пошлину и оброков по прежнему только 658 р. 33 коп. ½, деньги в год; сверх того не велел брать десятины с продаваемых в Холмгорах семги, сала и кож³⁶. Так были не податливы соловецкие монахи-торговцы, когда дело шло о торговых и других государственных налогах.

Оберегая таким образом от государственных налогов самих себя, монахи в тоже время оберегали от них и своих крестьян. Мы уже сказали, что в сумме 658 руб., вносимой монастырем, в казну, заключался и оброк за монастырских крестьян. Затем они не знали уже никого, кроме настоятеля и братии соловецкой. Но раз, в 1672 году, случилось, что царь Алексей Михайлович, всюду отыскивая средства для ведения войны с Польшей, вздумал было обложить некоторой данью и соловецких крестьян. Архангельским начальством были выбраны из посадских людей особые окладники, которые и обложили их 15-ю деньгами. Но архимандрит Иосиф поспешил к царюАлексею Михайловичу с челобитьем о том, чтобы монастырские крестьяне были избавлены от налога, потому что монастырь за них платит всякие подати и сверх того «за даточных – пеших и конных дает особые деньги». При этомъ, не стесняясь, выставил перед царем на вид и то, что из Соловецкого монастыря недавно взято в казну 41.000 р. и 300 золотых, и царь уважил просьбу Иосифа, не смотря на крайние нужды государства³⁷. Монахи отклоняли своих крестьян даже от общественных служб, когда они не были выгодны монастырю. Так в 1669 году каргопольцы посадские люди били челом царю о том, чтобы царь разрешил соловецких бобылей Сумского острога и Кемского городка выбирать в Кемский острог в таможенные головы и целовальники. Узнав об этом, строитель Соловецкого в Москве подворья немедленно доложил царю, что выбор в подобные общественные должности будет стеснением прав монастыря и монастырских крестьян, и не согласуется с прежними царскими указами, и соборными уложениями. И просьба каргопольцев не была уважена³⁸. Примеров уклонения монахов со своими крестьянами от подчинения государственным постановлениям и общественным порядкам можно было привести еще несколько, но мы думаем, и этих достаточно для того, чтобы убедиться, что по временам собственые интересы для монахов стояли выше интересов государственных и общественных.

Не менее отвлекала соловецких монахов от их прямых обязанностей и забота об охранении своей обители и своих вотчин. Главным образом нужно было опасаться нападения со стороны соседей иностранцев: шведов, норвежцев и финляндцев. В ввиду этой опасности Соловецкие монахи, при помощи цар ской, позаботились обратить свой монастырь в военную крепость, устроили две небольшие крепости в поморье – сумской и кемской волостях и учредили из своих крестьян постояный отряд стрельцов, в 125 человек.

В конце ХVІ столетия, именно в 1571 году в Белом море появились неожиданно на своих кораблях шведы. Соловецкие монахи перепугались не на шутку и почли за великое чудо, что иностранцы не вздумали сделать нападение на монастырь³⁹. В тоже время они поняли, что эти люди, еще мало чем, отличавшиеся тогда от морских разбойников, если не теперь, то в другое время легко могут сделать нападение на беззащитный монастырь и, особенно, на монастырские береговые вотчины, ничем не огражденные ит опасных соседей – иностранцев. Поэтому было необходимо позаботиться об ограждении и себя, и доходных вотчих, и монахи стали с этих пор изыскивать к тому все средства. В этих видах о появлении в Белом море шведов было немедленно доведено до сведения московскаго царя Ивана Васильевича Грозного. Царь пожалел монахов и поспешил командировать на Соловки своего воеводу Озерова с 4-мя пушкарями и 10-ю стрельцами, снабдить их огнестрельным оружием и зелием (порохом). Озерову было поручено, набрав из монастырских крестьян в стрельцы 100 человек, охранять с ними и монастырь и поморье, пребывая то в монастыре, то в поморье, смотря по обстоятельствам. Между тем иностранцы нигде не появлялись и Озеров, пользуясь мирным временем, при содействии настоятеля и братии, успел оградить обитель деревянным острогом с башнями, разставил по башням привезенные пищали, вооружил ручницами стрельцов и распределил их по местам⁴⁰. Так положено было начало превращению Соловецкого монастыря в военную крепость!

Опасения и предосторожность монахов были не напрасны: немцы (финляндцы) не замедлили появиться в поморье с целью грабежа. В два нашествия в 1579 и 1580 годах они опустошили почти всю кемскую волость, причем были перебиты сам воевода Озеров и его неопытные еще стрелыцы⁴¹. Поэтому новый царь Федор Иванович предпринял более решительные меры к упрочению безопасности самого монастыря и поморья. Он повелел монахам, обладавшим уже солидным богатством, самим заняться ограждением своей обители каменною крепостью, где могли бы во время нашествия на поморье неприятеля укрываться и поморцы с их семьями. В течение 10-ти лет монахи со своми крестьянами неутомимо трудились, устраивая новую крепость по плану своего собрата монаха Трифона и, наконец, она была создана. Она в окружности более версты (509 сажен), неприступна и величественна: необыкновенной величины серые кремнистые камни, собранные на Соловецком острове, положенные в стену в том виде, как их создала природа, и скрывающие за собой весь монастырь кроме; церковных глав, при первом взгляде на крепость в состоянии подорвать всякую надежду неприятеля взять монастырь. Событие 1854 года, т. е. двухдневное безуспешное бомбандирование монастыря с английских фрегатов служит лучшим доказательством неприступности Соловецкой крепости. В одно и тоже время, как мы уже сказали, монахи, с разрешения царя, выстроили на свои средства две деревяннье крепости в сумской и комской волостях, для немецких людей воинскаго прихода. Новые крепости были снабжены и военными людьми и войсковыми снарядами. Постоянная стража на них состояла из монастырских стрельцов, которые впрочем набирались из приходящих бедняков – казенных крестьян. «А сошлися они» (стрельцы), в 1647 г. писал игумен Илья царю, «покинув пашечные жеребьи и государево тягло... А к нам богомольцам пришли бродя межу дворами по миру, а сказывалися вольными людьми, а не тяглыми, а иные для великой скудости и хлебного недороду продав свои пашечнные жеребьи в тягло иным крестьянам и в Сумском остроге ставилися в стрельцы⁴². Распределена была стража так: при Соловецкой крепости находилось до 70 человек, при Сумской и Кемской по 30 в каждой. Командовал стрельцами присылаемый из Москвы воевода с сотниками и десятниками, которые обыкновенно выбирались из среды стрельцов. Но главным начальником отряда считался соловецкий игумен, который мог давать свои приказы московскому воеводе, по большой части проживавшему при Сумском остроге, и который, притом, заботился о содержании стрельцов, выдавая им из монастырской казны жалование деньгами и хлебом. Соловецкий настоятель в этом случае разыгрывал роль коменданта Солонецкой крепости, на обязанности которого между прочим лежало и охранение всего севернаго поморья. Военные снаряды: пушки, пищали, порох и т. п. нередко присылались в большом количестве из Москвы; но монахи не скупились на приобретение их и сами. Таким образом новые крепости приняли характер совершено военный. Соловецкий монастырь стал c этих пор пунктом, oт которого исходила защита северного поморья: лишь только появлялся в поморье неприятель, соловецкие стрельцы первые встречали его, и бились с ними на смерть, до прибытия больших сил из Москвы. Присылаемые из Москвы c московскими силами царские воеводы обыкновенно приготовлялись к битве или в Соловецком монастыре, или в Сумском остроге, присоединяя к своим отрядам соловецких стрельцов, забирая на соловецких крепостях нужное оружие, пользуясь иногда монастырскими хлебными запасами и деньгами, и т. д.⁴³. Соловецким стрельцам случалось иногда одним, без помощи со стороны Москвы, побеждать неприятеля и спасать поморье. Так в 1592 году 20 сентября они одержали славную победу над корельскими воеводами Магнусом и Иверстоном, бывшими в союзе с «заморскими немцами и опустошавшими поморье до Сумскаго острога; стрельцы убили у последних «большого воеводу» и многих людеи, а «иных ранили и языки у них поймали»⁴⁴. Между тем монастырь всегда старался помогать своим разоренным от неприятеля крестьянам в возстановлении их благосостояния⁴⁵. Такое участие соловецких монахов в защите северного поморья послужило наконец к тому, что в начале XVII века на них как в России, так и в соседних государствах Швеции и Норвегии стали смотреть не иначе, как на защитников крайнего севера России. В опасные для севера времена московские цари возлагали на них большие надежды, спешили сообщить им о том, с которой стороны предвидится опасность, и приглашали к защите поморья. Царь Михаил Федорович, наипример, получив сведения, что к Кольскому острогу пришли на четырех кораблях датчане и начали разорять и брать в плен жителей, грамотой на имя игумена Иринарха с братией от 19 августа 1619 года, повелевал, чтобы в монастыре жили с великою осторожностью, дабы немцы npийдя к монастырю, над монастырем и Сумским острогом чего нибудь вредного не учинили, а между тем помогали бы в деле отражения неприятеля и Кольскому ocтpoгy, чтобы и его сохранить и крестьян поморских в разорение не дать⁴⁶. Иностранцы, составив понятие о соловецком настоятеле, как о главном русском воеводе на севере России, сносились с ним по делам, иногда касающимся всего Русского государства и заключали перемирия. Шведский, например, король Карл IX, желая вмешаться в смутныя дела России, спрашивал соловецкаго игумена Антония: кого он признает московским государем и не имеет ли нужды в поддежке со стороны шведов⁴⁷? Преемник Антония игумен Иринарх с шведскими военачальниками Харе и Христофором, опустошившими северное поморье, заключил перемирие до мирного договора между Россией и Швецией и таким образом прекратил на время набеги шведов на поморье, почти беспрерывно продолжавшиеся с 1571 года⁴⁸.

Между тем соловецкие монахи настолько освободились с военым делом, что нашили возможным просить царя Михаила Федоровича не назначать более в Сумской острог для заведывания и командывания монастырскими и «прибылыми стрельцами» особых воевод, а предоставить это дело соловецкому настоятелю с братией. В 1637 году последний воевода Тимофей Крапивин сдал соловецкому настоятелю Варфоломею все письменные дела, острожные ключи, весь оружейный снаряд и отправился навсегда в Москву⁴⁹. Теперь соловецкий настоятель стал в буквальном смысле «северный воевода».

Вскоре затем обстоятельства сложились так, что и братья долшны были войти в роль сотников, десятников, пушкарей и стрельцов. В 1646 году царь Алексей Михайлович, по поводу разрыва мирных отношений с Швецией, грамотою от 7 марта повелевал игумену Илье с братиею жить в Сoловецком монастыре «не оплошно, с великим бережением и про приход немецких людей выведывать всякими обычаями, чтобы немецкие люди к Соловецкому монастырю и к Сумскому острогу безвестно не пришли и зла ни какого не учинили, и чтобы в корабельный ход (летом) в Соловецком монастыре и в Сумском остроге ратные и всякие люди были все на готове, и осаду бы устроили и со всем укрепились.... и хлебными и всякими запасами в Соловецком монастыре и в Сумском остроге запаслися перед предстоящими годами с большой прибавкою, дабы в монастыре и в Сумском остроге для всякаго времени хлебных и всяких запасов было слишком»⁵⁰. Монахи позаботились исполнить повеление царя в точности. Крепостная стена еще раньше была окопана большим рвом и окружена тыном⁵¹. Пушек и всевозможных боевых принадлежностей было более чем достаточно⁵². Хлеба и без того было в запасе было на несколько лет, да и приобрести его не составляло большой трудности, имея запасный капитал и свои лодьи, постоянно бывающие в Холмогорах. Оставалось только, за малочисленностью стрельцов, которые притом часто бывают нужны в поморье, призвать к оружию братию. Вследствие этого в 1654 году вся братия была призвана к оружию и стала учиться военному искусству. Вот маленький отрывок из военного росписания братии, сделаннаго в 1654 году: «по благословению отца нашего архимандрита Ильи и по приговору келаря старца Никиты, казначея старца Гурия и соборных старцев... в осадное время от прихода немецких, людей росписали в Соловецком монастыре по башням и по стене братию, и слуг, и служебников, и пушкарей, и защитников и стрельцов и всяких чинов людей, со всяким мелким ружьем: а кому в каком чину быть и где с каким оружием стоять, и тому роспись:

«Во святых воротах до приображенской башни ведать, келарю старцу Никите. А с ним:

1) Пушкарь старец Иона Плотнишной у большой полуторной медной пушки, у китовраса, что у лестницы против святых ворит; a с ним на повороте, мирських людей 6 человек наймитов (след. имена).

2) Пушкарь старец Иларион моряк у медной дробной пушки, у той же лестницы, а с ним на поворот мирских людей 6-ть человек наймитов (след. имена).

3) Пушкарь Пахомий Вологжанин Плотничной у дробовой железной пушки: с ним 3 человека.

4) Пушкарь Яков токарь стрелец у полковой пушечки; с ним два человека».

Такова по росписанию была военная роль келаря. Подобные роли даны были и прочим соборным старцам. Например стратилатовскою башнею заведывал соборный старец Савватий Абрютин и ему под команду были отданы: пушкари старцы Пахомий и Герман у пушки Богдан; старцы: Тимофей каменщик. Артемий Петров, Сидор Андреев, Афанасий Севрюков, Фома Ярославец, Наум Данилов, Иван Ефремов – у других пушек; сверх того четыре затинщика и 25 человек слуг с мелким оружием под командою старцев: чебошного казначея Саввина, головщика Сергия и просворяка Aкимa.

Всей братии, таким образом было в 1654 году призвано к оружию и росписано 425 человек⁵³. Братия не только приобрела себе навык обращаться и пользоваться оружием, но и до известной степени усвоила дух военной храбрости и отважности. В этом настроении соловецкая братия оставалась до самого возмущения, потому что шведы, угрожающие нападением на монастырь не переставали делать набеги на поморье во все царствование Алексея Михайловича и царь не переставал напоминать монахам жить в монастыре «не оплошно, со всяким бережением и быть всегда в готовности к отражению неприятеля⁵⁴.

Самостоятельное заведывание соловецкой братии военной частью в продолжение нескольких десятков лет принесло им в жизни монашеской разве только ту пользу, что они, возмутившись против церкви и государя, могли без особенных затруднений направить монастырское оружие и свое военное искусство против царских стрельцов – этих неожиданных своих врагов.

He может рекомендовать соловецких монахов и постоянное их стремление быть независимыми в своих мирських делах и в своей жизни ни от кого, кроме царя и патриаха. В этом случае перед ними являлись врагами и местные гражданские власти, и новгородский архиепископ. И с ними нужно было вести своего рода борьбу. Главным оружием в этой борьбе у них были постоянные слезные челобития к царю и патриарху на своих притеснителей. С челобитием монахи сначала каждый раз посылали в Москву или самого игумена или выборных старцев; но в последнее время царь и патpиapx были настолько милостивы, что предоставили докладывать себе о всех нуждах соловецкой братии строителю соловецкого в Москве подворья. В 1683 году царь Михаил Федорович, благодарный за присылку из монастыря 10 т. рублей, повелел, чтобы «для челобития монастырских дел впредь бы из Соловецкого монастыря не посылали, а писали есте и велели нам бити челом о монастырских делах, о чем доведеться, Соловецкого монастыря строителю, который по монастырским делам живет в Москве , старцу Афиногену, чтобы в тех старческих посылках монастырю убытка не бьтло⁵⁵.

Просьбы монахов о независимости от местных властей начались с самых ранних пор и своим последствием имели так называемыя «несудимые» грамоты. В первый раз несудимая грамота соловецкому игумену с братией была дана еще от новгородской республики. Царь Иван Васильевич ІІІ, уничтоживший республику и присоединивший новгородскую область к московскому княжеству, подтверждает эту грамоту во всей силе⁵⁶. При каждом, затем, вступлении на московский престол нового царя монахи обыкновенно клали перед ним свою несудимую грамоту с челобитием: или подтвердить старую, или дать новую, и цари в этом им не отказывали. Нередко случалось и так, что давались от царей особые несудимые грамоты на неприкосновенность той или другой волости, уступленной монахом из казны. Все они писались по одному образцу и главным образом освобождали соловецкого настоятеля, братию и слуг от гражданского и духовного суда (кроме разбоя и татьбы), который над настоятелем и братией царь брал на себя, a над слугами и крестьянами был предоставлен настоятелю, и братии, иногда впрочем с гражданскими чиновниками, когда случится суд, «смешанный». Но вместе с тем грамоты ограждали монахов и от постороннего вмешательства в их монастырские и вотчинные дела, как со стороны гражданских чиновников, так и со стороны новгородскаго митрополита – непосредственного начальника монахов. В грамотах, например, царя Ивана Васильевича Грозного, данных, в 1539 (при уступке деревень Шижми и Сухого Наволока) и в 1541 году говорится: «И кто у них (монахов) учнут жить и людей и крестьян наместницы наши новгородские и волостели выгозерские тех их людей и крестьян не судят ни в чем, опричь разбоя и татьбы с поличным, и приставов своих на них не дают, ни высылают к ним ни зачто; а ведает и судит тех людей крестьян игумен с братиею или кому прикажет, а случится суд сместной тем их монастырским крестьянам с волостными, или с городскими людьми, и наместницы наши новгородские и волостели выгозерские тех их людей и крестьян судят, а игумен или их прикащики с ними же судят; а прав ли виноват ли будет монастырский человек или крестьянин, и он в правде или вине игумену с братией; а кому будет чего искать на соловецком игумене с братией или на их прикащиках, ино их сужу я великий князь или мой боярин введенной»⁵⁷. «Архиепископ новгородский, говорится еще в грамотах игумена и старцев, и слуг, и крестьян, не судить ни в чем, ни приставов своих к ним не всылает, ни за что, кроме духовного дела»⁵⁸. Несудимые грамоты обыкновенно заключались угрозою, в роде следующей: «А через эту мою жалованную грамоту, кто что на них (монахов) возмет, и чем их кто изобидит, и тому от мене от великаго князя быть в казни, и в продаже; а на сильных людей наметывают сроки сами (монахи) по сей моей грамоте стать им предо мною, перед великим князем на срок; а кто не станет на срок, тот без суда виноват»⁵⁹.

Тем не менее монахи не были свободны от столкновений с гражданскими чинами и новгородским митрополитом, имея слишком сложные дела вне монастырских стен. Гражданским чинам никогда не была приятна свобода монахов в мирских делах, и они пользовались всяким удобным случаем когда можно было чем-нибудь притеснить их, особенно когда почему-либо несудимые грамоты теряли свою силу. В 1559 году, например, монахи жаловались царю, что «колмогорские, турчаевские, устюжские, тотемские, каргопольские, вологодские и порожские таможники и всякие пошлинники на их Соловецкого монастыря старцах и слугах, с их дву насадов, и с людей, и с малых судов, которые с Соловков с солью проходят и запасы, берут проезжие пошлины насильством через царские жалованные грамоты, где они той соли не продают»⁶⁰. Случалось сверх того, что разные царские служилые люди иногда просто врывались в монастырские вотчиные и делали насилия монахам и крестьянам. В 1675 году сумской соборный старец Игнатий писал в Москву, что «проезжающие через монастырские вотчины в Кольский острог воеводы, стрелецкие головы и сотники, головы таможенные и целовальники, данщики, разсыльные стрельцы, словом всякие приказные люди – в Сумском остроге, Кемском городке и в монастырских усольях ставятся на монастырских и на крестьянских дворах, где кто вздумает, не спрашивая и не слушая ни прикащиков монастырских, ни старостъ, ни целовальников, – и берут себе и лошадям корма большие, и подводы многие, и сани, и полсти, и шубы, и суды сильно, и провозят в иные уезды, и города, а иные, и не отдают крестьянам обратно»; между тем «подорожных не показывают, и когда кто спросит у них об этом, бьют и бранят»⁶¹. В подобных случаях конечно монахи имели законное право жаловаться на притеснителей. Но в других случаях их жалобы переступали законную меру и служили ко вреду, и стеснению людей для них посторонних. Вот пример: в шестидесятых годах XVII столетия по Двине случился хлебный неурожай, продолжавшийся до десяти лет. Местные жители помирали «голодною смертью», потому что и подвоза хлеба ни с какой стороны почти не было. Наконец в 1671 году, пришли «из за моря» на кораблях с хлебом иноземцы и начали было продавать его голодающим архангельцам по 1 р. 50 к. за четверть. Но в это же время явился из Сумы на своих лодьях монастырский крестьянин – барышник Мишка Михалев; он поднял цену и начал откупат хлеб «в отвоз», большими статьями. Воевода Нестеров обратился к царю с просьбою, чтобы царь повелел отобрать у Михалева закупленный хлеб и распродать по уменьшенной цене умирающим с голоду архангельцам. Но в тоже время лично предстал перед царем строитель Соловецкого в Москве подворья старец Иринарх Торбеев и сумел отклонить удовлетворение справедливой просьбы Нестерова. Михалев, благодаря этой изворотливости старца Иринарха, скупил почти весь хлеб и отправился с ним к мурманским, промыслом наживать себе капитал, а архангельцы остались голодать по прежнему⁶². Случалось иногда, что монахи просто, помимо жалоб к царю, сами лично не допускали гражданских чиновников до законого вмешательства в их внутренние дела, притом таких чиновников, которые действовали по особому царскому повелению. В 1651 году олонецкий воевода Чеглоков, по царскому повелению, посылавший в Сумской острог посадского человека Давидка Власьева, для отыскания в монастырских вотчинах «сошлых» заонежан, писал к царю следующее: «Давидко, приехав в Сумской острог, Соловецкого монастыря приказному старцу Сергию отписку от меня отдал, и он старец, взяв отписку к твоему государеву указу, и к наказной памяти не пришел, а прислал в отказ монастырского казенного дьячка, а Сумского острога доводчика Микифора Гаврилова, и тот доводчик, пришел к нему, Давидку, против твоего государева указа во всем отказал; и по наказу, и по росписи на сошлых крестьян, и бобылей, старец Сергий обыска не дал, и твоих государевых сошлых крестьян, и бобылей ухоронил, и не выдал... и из Сумского острога его, Давидка, выслал и во всем твоего государева указа не послушал, сказав, что без игуменского, и без келарского и без братского ведома из Сумского острога сошлых крестьян и бобылей против росписи выдать ему нельзя»⁶³. Между тем известно было, что в монастырских вотчинах сошлых казенных крестьян проживает до 13 семейств⁶⁴. В 1654 году от царя снова было поручено чиновнику Кобыльскому с товарищами отправиться для вывода из монастырских вотчин известных уже сошлых крестьян; причем Кобыльскому велено, для сыска других, побывать не только в Сумском остроге, но и в Соловецком монастыре и во всех усольях. На этот раз соловецкие монахи оказались еще упорнее в неповиновении царской воли: «учинились», докладывает царю Кобыльский, «сильны, сыскивать и узнавать не дали, посланных от Кобыльскаго целовальника Боженка Глухого с другими из Сумского острога выслали вон, и в усолья не пустили, во всем отказали»⁶⁵. Так относились соловецкие монахи к местным гражданским властям.

He многим лучше относились они и к митрополиту новгородскому. Официально Соловецкий монастырь всегда считался в зависимости от новгородского митрополита, потому что находился в пределах лах его епархии⁶⁶. Но права митрополита по отношению к монастырю были слишком не широки: он мог относиться к монастырю начальнически, как мы видели уже, только «по делам духовным»⁶⁷. В чем же заключались эти духовные дела, дававшие митрополиту право относиться к монахам, как к своим подчиненным? Преижде всегo в сборе с монастырских вотчин церковной десятины, которую соловецкие монахи и платили всегда исправно⁶⁸ и от которой иногда были освобождаемы самими митрополитами⁶⁹. Затем новгородский митрополит поставлял Соловецкому монастырю настоятелей и посвящал в священный сан братию⁷⁰. Но настоятели нередко назначались и посвящались и помимо его – царем и патриархом. Таковы настоятели первой половины XVII столетия: Рафаил и Варфоломей⁷¹. Далее митрополит имел право вызывать из Соловецкого монастыря на службу в своей епархии способную братию и некоторое время пользовался этим правом. Но оно не нравилось монахом, привыкшим жить в своем монастыре, где жизнь была со всех сторон материально обезпечена, свободна от сложных обязанностей и от бдительнаго надзора более или менее властного начальника, в роде митрополита, и они избрав удобный случай, в 1643 году обратились к царю Михаилу Федоровичу с следующим челобитием на новгородского митрополита: «в нынешнем в 151 году писал к тебе царю и великому князю митрополит новгородский и великолуцкий Аффоний, а велел к нему прислать двух старцев (соловецких), черного попа Досифея, да дьякона Михаила; а прежде этого он же митрополит писал к тебе царю и великому князю о двух же старцах: о старце Варфоломее и крылошанине Селивестре, и те старцы к нему посланы, и старцу Варфоломею велел быть у себя в казначеях, а старец Селивестр из Великого Новгорода сбежал безизвестно, и монастырское платье, и книги унес с собою на двадцать рублей, да и провозу нам ставитца из Соловецкого монастыря до Великаго Новгорода рублей двадцать и больше, и от этого нам ставятся убытки великие, а в Соловецком монастыре с братиею скудно; поэтому царь и великий князь пожаловал бы, не велел бы, у нас из Соловецкого монастиря братии без своего указа развозить и о том послал бы в Великий Новгород митрополиту грамоту».

Царь уважил просьбу монахов⁷². Наконец митрополит новгородский имел право контролировать духовную жизнь соловецких монахов. Но этим правом он меньше всего пользовался; по крайней мере мы не находим во всей соловецкой истории, до времен Никона, ни одного факта, который бы свидетельствовал о том, что новгородские митрополиты так или иначе следили за соловецкою духовною жизнью, имели на нее свое нравственное влияние. Да это было и в порядке вещей, – во первых потому, что Соловецкий монастырь был от них слишком удален, и по своему географическому положению почти недоступен. Вследствие этого в течении целых столетий ни один из митрополитов не бывал в Соловецком монастыре, не наблюдал ни лично, ни через своих доверенных лиц за жизнью монахов, а без этого легко можно было обманываться и представлять соловецкую жизнь в ином виде, чем какова она была на самом деле; во вторых митрополичий контроль и нравственное влияние на монахов в последнее время были почти невозможны в следствие тесного сближения монахов с царем и патриархом. Приведенная выше жалоба монахов на митрополита Аффония достаточно свидетельствует о том, насколько слаба была в это время начальническая власть митрополитов над соловецкими монахами и как ничтожны были их права по отношению к ним? Из всех новгородских митрополитов только Никон, лично знакомый с соловецкой жизнью, заручившись дружбою царя, вступил было, по отношению к соловецким монахам, по все выше перечисленные права и строго стал требоват от монахов отчета и исправления в жизни духовной; но и он не мог успеть в этом, потому что скоро переменил новгородскую кафедру на московскую – патриаршую; он успел только возбудить ропот в избалованных монахах и прослыл личным «врагом» Соловецкой обители.

Совершенно свободные от зависимости гражданским властям в делах внешних и не охотно подчиняющиеся своему митрополиту в делах духовных, соловецкие монахи однако были покорны царю и патриарху. Но и эта покорность держалась исключительно только на благоволении и милостях к ним со стороны царя и патриарха.

Цари и патриархи соловецких монахов всегда имели под своим непосредственным покровительством и отечески заботились об их благосостоянии и благополучии. Царское покровительство началось с великаго князя Ивана Васильевича III, милостиво уступившего монахам Соловецкие острова и давшего им первую несудимую грамоту⁷³. С этих пор оно не только не прекращалось, напротив – возрастало все более и более. Набожные цари высоко ценили в монахах их подвиги духовные и их заслуги отечеству, которые выражались в участии их в защите северного поморья и в денежных жертвах в государственную казну. Царь Грозный просто благоговел перед подвижниками. В грамоте к соловецкому игумену Варлааму с братией он писал: «смея и не смея челом бью, что если Бога прогневали и вас своих богомольцев раздражили, и все православне смутили своими неподобными делами, и за умножение моего беззакония и ради многого согрешения моего Бог попустивл варварам христианство разорять. И вы бы пожаловали показали милость на нас смиренных и недостойных раб своих, пожаловали – молили Господа Бога и пречистую Его Матерь Владычицу нашу и Богородицу, и преподобных мудотворцев соловецких Зосиму и Савватия, и всех святых, чтобы Господь Бог и Пречистая Богородица праведный свой гнев отвратили и православное христианство от разорения освободили, и устроили бы всему православному християнству, и нам всем полезное. А мы и с детьми вам со слезами челом бьем»⁷⁴. Почти ни одна просьба монахов к царю не оставалась без удовлетворения. Все царские грамоты, составляющие половину III части (до 174 л.) «Историческаго описания Соловецкого монастиря» архимандрита Досифея, суть не что иное, как царские ответы на челобития монахов, выражающие царское благоволение и милость. На правах покровителей цари лично наблюдали за целостью монастырскаго богатства, имея у себя отводные описи монастыря⁷⁵, сами утверждали братский выбор настоятеля, келаря и казначея⁷⁶, заботились даже о нравственной чистоте братии, указывая на их пороки и давая наставления как исправиться⁷⁷. Представитель соловецкаго братства в Москве и постоянный ходатай по монастырским делам – строитель Соловецкого подворья пользовался от царя честью наравне с высшими духовными особами. Соловецкие монахи понимали, что от этого выборного старца зависят все выгоды их, которые они извлекали из близких отношений к царю; от него зависела поддержка этих отношений. Потому сюда назначались старцы, так сказать, с дипломатическим тактом, самые лучшие из всей братии и по уму и по нравственным качествам. Выбранный настоятелем и братией московский приказный старец утверждался в этом звании самим царем и с этих пор становился известным при царском дворе, вхожим в царские палаты, постоянным ходатаем по делам своего монастыря. В известные праздники и царские именины он вместе с прочими властями спешил ко двору «с почестью» от монастыря в виде образа чудотворцев, подходил к царской руке и получал «подачи». По временам принимал царей у себя⁷⁸.

Как усердно, смело, неотступно хлопотали московские строители по монастырским делам, умоляя то царя, то царицу, то ближних бояр, – этому примеру может служить старец вышепомянутый Мисаил, отстоявший в 1618 году две льготные грамоты на имя своего монастыря и «бродивший» из-за этого по боярам «недель шесть, докучая им безпрестани, со слезами, неотступно». Патриарх Филарет Никитич 23 января 1626 года писал соловецкому игумену Макарию: «и ныне строитель старец Даниил дал Бог здоров и о нашем монастырском деле промышляет и нам безпрестанно докучает»⁷⁹.

Имея в Москве близ царя и патриарха своего постоянного представителя, и усердного защитника монастырских интересов, соловецкие монахи могли жить, и действовать в монастыре, и в своих многочисленных береговых усольях ничем не стесняясь, и никого не опасаясь. Жалобы со стороны местных властей на монахов были в этом случае совершенно безполезны, – и если они доходили до Москвы, то на них из снисхождения, и полного доверия к личным объяснениям, и слезным просьбам соловецкого строителя, едвали, когда-либо обращалось внимание. Мы уже видели, что благодаря личным просьбам московского строителя перед царем, царицей и боярами, московский царь не раз отменял в отношении к Соловецкому монастырю силу законов о торговых пошлинах, и не удовлетворял справедливые иногда просьбы местных гражданских властей, какова, например, упоминавшаяся уже просьба двинскаго воеводы Нестерова на монастырского крестьянина Михалева, скупившего в Архангельске весь хлеб и подвергшего архангельцев опасности умереть голодною смертью.

Вообще, при внимательном и безпристрастном обозрении внешней стороны жизни соловецких монахов XVII века, т. е. их отношений к окружающему миру, нельзя не убедиться, что эти отношения всегда имели за собой заднюю мысль, были проникнуты эгоистическими и корыстными целями. Вся деятельность монахов, за стенами монастыря была направлена к одной главной цели, именно приобретению материальных выгод и независимости. Раболепное, унизительное низкопоклонничество перед московскими властями было одним из необходимых средств к достижению главной цели и, как мы видели, практиковалось почти на каждом шагу. Самое выражение покорности царю, и готовности выполнять его повеления носят на себе сильный отпечаток этого характера. Мы были бы далеко не справедливы, если бы стали относить, например, участие монахов в защите севера России от неприятеля или денежные жертвы в государственную

казну к чистому патриотизму монахов. Монахи защищали север потому, что он почти весь принадлежал им, и от благосостояния его зависили огромные вотчинные доходы в пользу монастыря. В казну деньги монахи почти никогда не жертвовали добропольно, а посылали по необходимости, вследствие царского повеления и притом, большею частью заимообразно. Так были посланы, например, в 1610 году – 3150 рублей; в 1632 году – 13852 p., в 1655 году – 13000 р. и в 1054 г. 20000 р. и 200 червонцев⁸⁰. Царь Алексей Михайлович иногда нарочно посылал в Соловецкий монастырь своих бояр для того, чтобы на месте узнать о количестве запасных монастырских сумм и лишения из них взять в государственную казну. Так были увезены в 1655 году 13000 руб., из 20000 p., оказавшихся на лицо в монастырской казне⁸¹. Но постоянное уклонение монахов от выполения законов по торговле и упорное укрывательство в стенах монастыря и в вотчинах «сошлых» государственных крестьян еще более свидетельствуют об отсутствии в них искреннего патриотизма.

Таким образом действуя, монахи успешно достигли своей цели, – обогащения и независимости. Перед возмущением их Соловецкий монастырь из скромного приюта отшельников был совсем превращен в торговый город, имеющий свой кремль с крепостными орудиями и постоянным войском, и богатый торговый флот, господствующий на Белом море и судоходных северных реках. Сами монахи из смиренных отшельников превратились в расторопных барышников, снующих по всем городам северной России, всюду имея свои конторы и постоянных агентов-адвокатов. Богатство ручьями лилось в их обитель; оно десятками тысяч лилось в виде доходов от соляной торговли; но в тоже время не переставало литься и в виде доброхотных даяний. Монахи умели сохранить за собой и этот источник. Торговые дела им нисколько не мешали поддерживать в русском народе свою духовную репутацию. Она прочно держалась их наружным благочестием. И в стенах монастыря и в городе среди народной толпы соловецкий монах всегда являлся в своей бедной мантии, с неизбежными четками, приправляющий свою речь вздохами и молитвою. Для русского человека XVII века было этого совершенно достаточно, чтобы относиться к монаху с уважением, как к человеку святому и он не обращал внимания на то, что монах пускается иногда в несвойственные монахам дела, какова торговля. А при таком почитании монахов, у русского человека невольно являлось желание сделать жертву в обитель, в надежде, что монахи принесут за него молитву. Достигнув богатых средств к жизни, монахи достигли и свободы. В первой половине XVII века они не знали над собой никакой власти, кроме царя и патриарха, слишком благоволивших к ним и не имевших ни желания, ни возможности контролировать их. Весь контроль со cтороны царя и патриарха состоял в том, что они изредка иногда делали отеческие упреки и наставления монахам по поводу нехороших слухов о их домашней жизни. Между тем при богатстве и безконтрольности монахи в последнне время слишком пораспустились. Это покажет нам обозрение их домашней жизни.

Насколько жизнь соловецких монахов первой половины XVII века процветала со внешней стороны, в смысле земного благосостояния и благополучия, настолько же она увядала со стороны внутренней, в смысле религиозно-нравственном. В самом монастыре не было ни хороших порядков, истинного благочестия, по крайней мере в большинстве передовых членов братства. На всем строе домашней жизни монахов лежит печать грубой темноты и разрушения.

Главная причина упадка нравственно-религиозной жизни соловецких монахов скрывается конечно в их обогащении, давшем им возможность жить привольно, и в безконтрольности со стороны высшей власти. Но далеко не последней причиной был и состав самого братства, и в частности, состав монастырской администрации, на обязанности которой лежало заботиться о поддержании в монастыре всех порядков и нравственности братии.

В XVII веке, как и всегда, Соловецкий монастырь был переполнен братством. В 1649 и 1652 годах пребывало в стенах монастыря всех жителей больше 1000 человек⁸². Все члены братства были народ пришлый, стекшийся со всех концов России. «От начала жития преподобных Зосимы и Савватия», говорит игумен Илья в челобитной к царю Алексею Михайловичу, «и до ныне в монастыре, и в соляных наших промислах, и во всяких монастырских трудниках, и стрельцах жило, и ныне живут люди все пришлые твоей государевой державы со всей земли разных городов, и пожив, как кому угодно, из монастыря отходят, a иные вновь приходят»⁸³. По своему мирскому происхождению братия принадлежала ко всем русским сословиям. Под монашеской рясой всегда можно было встретить и бояр, и дьяков, и подъячих, и посадских людей, и старых стрельцов, и особенно, крестьян государственных и помещичьих. Вот несколько взятых на удачу образцев из братии жившей во время самого возмущения: келарь Савватий Абрюмин – бывший московский дворянин⁸⁴, казначей Геронтий – сын подъячного из Чебоксар; старцы: Митрофан – арзамазец, Варлаам – из Юрьева поволжского, оба посадские люди; Павел – вологжанин, дворцовый крестьянин, Дионисий – из Архангельска, стрелецкий сын; Манассия – литвин из Смоленска и т.д.⁸⁵. He менее различны были побуждения у братии к прибытию под кров Соловецкой обители. «Ищущих постнического жития», как говорится в чине пострижения монахов, между ними было, кажется, меньше всего. Большая часть пришла по нужде, отыскивая себе кусок хлеба и безпечной жизни, или избегая крепостного рабства и далже преследования за преступления и т. д. «А приходят, государь, они», говорил игумен Илья перед царем в 1647 г. «по своему обещанию, для исцеления, кто насколько лет жить у чудотворцев обещался в трудах, а иные, государь, от бедности для прокормления, и наймов в монастыре, и в наших соляных варницах наймующиеся живут, соль варят, и дрова секут, и на лодьях ходят и всякие труды выполняют, а иные без наимов по вере»⁸⁶.... Это, правда, говорится о временных членах Соловецкой обители, богомольцах и работниках. Но они-то и пополняли главным образом убыль в братстве. Многие, конечно, пожив в обители кому как угодно, «отходили из монастыря», но многие и оставались навсегда, и при первом удобном случае постригались в монашество. В 1647 году дворянин Василий Золотарев, прибывший по царскому повелению в Соловецкий монастырь для отыскания сошлых государственных крестьян, нашел их здесь большое множество; некоторые жили в качестве «наемных» и «обетных» людей лет по двадцати, по тридцати и по сорока. Когда Золотарев потребовал, чтобы они возвратились на свои прежние места жительства, они все подали царю челобитную о дозволении постричься в монашество⁸⁷. И не постригались столь долго в монахи они, по всей вероятности, потому, что будучи людьми простыми, бедными, не могли добиться этой милости перед монастырским начальством, которое до сих пор соблюдает предание святых чутотворцев в «монастырский чин» никого не постригать прежде, нежели не побывает в монастырской хлебне, пекарне и в прочих службах⁸⁸, дабы не даром, за тем, под монашеским клобуком могли до самой смерти спокойно сидеть в кельи и молиться. Исключения бывают только для немногих счастливцев, каковы настоятельские келейники, вкладчики, или люди чем-нибудь особенно дорогие монастырю по своим способностям⁸⁹. He пренебрегало монастырское начальство принятием в среду братства беглецов и преступников. Во время осады монастыря в табор к воеводе Мещеринову в числе прочих выходцев явился собственный Мещеринова крепостной крестьянин Кирилко Степанов, который, бегаючи от своего господина, жил в Соловецком монастыре под именем Федьки Хохликова, и между прочим объявил Мещеринову, что с ним в монастыре жили и другие его крестьяне Вологодской вотчины, деревни Песья Погоста до 6 человек, те именно, которые убили прикащика до смерти, а «принимали тех беглых крестьян в монастырь прежние власти до осады»⁹⁰. В 1650 г. новгородский митрополит Никон требовал от соловецкого игумена Ильи высылки Звенигородского монастыря черного попа Варлаама «заворовавшего и сбежавшего из своего монастыря»⁹¹. В 1659 г. вологодский архиепископ Маркелл требовал беглого поляка Гордейка Семенова⁹². В 1664 году был, по повелению царя, представлен в Москву головщик старец Иона Брызгало, который будучи раньше в Туле мирским дьяконом вместе со своим братом обокрал церковь Ивановского монастыря и был посажен в тюрьму; за тем отданный на поруки разряднаго подъячаго Григорья Богданова скрылся и после оказался, самовольно снявши дьяконский сан, в Костроме, в числе стрельцов, сбежав и отсюда «ходил в коновалах и, наконец, пришел в Соловки, постригся, и дал себе имя Иона⁹³. Словом, Соловецкий монастырь свободно отворялся перед всеми желающими в нем жить и трудиться, не спрашивая иногда ни происхождения, ни причины прибытия.

Кроме собственной братии – монахов, послушников и других кондидатов на монашество в Соловецком монастыре всегда были «опальные люди», большею частью духовного чина; часть их сидела в монастырских тюрьмах, но не мало было и таких, которые были посланы только в «смирение» и жили среди братства, пользуясь наравне с братией различными монашескими правами и участвуя иногда в монастырских «мятежах». В 1666 году соловецкие монахи писали царю:

«По твоему великого государя указу сосланы к нам в Соловецкий монастырь в разных годах и месяцах: твой государев стольник князь Михайло, княж Васильев, сын Львов, да афонский архимандрит лазутчик Феофан, да с Москвы козьмодемианский поп Козьма, да с Вологды поп Сысой, да рейтарского строя ротмистр Осип Пирютин, да саввинские старцы и иные многие старцы и мирские люди разных чинов человек с сорок.... И от тех опальных людей чинятся здесь в монастыре мятежи многие, потому что их умножало, да от них же чинится безчиние многое»⁹⁴. У опальных, конечно, не было своих побуждений попасть в отдаленный заморский монастырь «под начал». Поэтому мы укажем на их вины, за которыя они иногда ссылались правительствами духовным и гражданским. В 1627 г., например, были присланы: Хутынского монастыря диакон Ефрем «за иерейское священно-служение»; Троицкой лавры старец Пахомий Нащокин «за блуд и неистовство»; в 1628 году дьячек Василий Марков «за растление своей дочери»⁹⁵. Князь Михаил Васильевич Львов – бывший начальник печатнаго двора при патриархе Иосифе – по подозрению в искажении, вместе с Аввакумом и другими княжными справщиками, богослужебных книг⁹⁶. В 1648 году по царскому указу были сосланы из Москвы, из всех приказов всяких чинов многие опальные люди под начал и в тюрьму, как политические преступники⁹⁷. He мало попадало в ссылку на Соловецкие острова и разнаго рода бродяг – ложных монахов, архимандритов и даже греческих архиереев. В 1669 г., когда соловецкие монахи – старообрядцы выслали из монастыря на берег 12 человек опальных, между ними был греческий митрополит Макарий и семь человек чернцов⁹⁸. Иногда впрочем, ссылались без особенной вины, по одному только подозрению в неправославии. Так был сослан известный Арсений грек, вызванный потом в Москву патриархом Никоном и сделавшийся его правой рукой при исправлении русских богослужебных книг. Между тем все эти опальные люди содержались «не крепко» и с некоторыми из братии были в тесной дружбе. В 1651 г. новгородский митрополит Никон писал в монастырь: «да к вам же в монастырь по государеву указу посылают под начал старцев и всяких чинов людей и вы их держите не по государеву указу, не крепко, во всем им свободу даете, а против государева указа под крепкий начал не отдаете»⁹⁹. В 1666 году некоторые из братии жаловались царю на соборных старцев: Александра Стукалова, Геннадия и Ефрема (отставного), что они живут с опальными людьми (кн. Львовым, архимандритом – лазутчиком Феофаном и другими) за одно, и мятежи чинят, и воровские письма составляют, и сходятся на монастыре, и на переходах и в кельях ночи просиживают¹⁰⁰.

Так различно было соловецкое братство по своему мирскому происхождению и по своим побуждениям к поселению на Соловецких островах. Но когда мы примем во внимание, что все эти люди стекались, под кров Соловецкой обители в более или менее зрелом возрасте, потому что дети, по крайней мере такие, которые не были в состоянии трудиться, а напротив, требовали за собой ухода, в монастырь никогда не принимались, то необходимо предположить, что каждый из членов братства имел до известной степени установившийся еще в миру свой характер, свои нажитые привычки, а может быть и убеждения. И эти характеры, привычки, убеждения должны быть столь же различны, сколь различно их происхождение и воспитание, и по временам, при удобном случае, легко могли обнаруживаться и под монашеской рясой.

Во всяком случае монашеская ряса и общая жизнь прикрывали и несколько обобщали различие происхождения и характеры братии. Лишь только переступал порог Соловецкой обители какой бы ни было пришлец, пожелавший остаться в монастыре, и удостоившийся от монастырского начальства принятия в общину, он одевался в монастырскую одежду, пил и ел монастырскую пищу за одним столом с братией; трудился на пользу общины и был в постоянном, рабском, безмолвном послушании у старцев, руководителей меньшей братии, до тех пор, пока сам не достигал монашества и звания духовного старца. Эта меньшая братия, служки и служебники, по числу всегда превосходила старшую братию и никогда не жила своим умом, что было бы с точки зрения монашеской бесовскою гордостью, и для старцев, как увидим, иногда служила слепым орудием при разных мятежах. К числу этих добровольных рабов можно отнести и всех «обетников» и «наймитов», потому что и они, оставаясь в монастыре, должны были только слушать и выполнять приказания старцев, и ни о чем не разсуждать. Таковы правила монастырской жизни. За то старшая братия, т. е. собственно монахи, число которых не простиралось свыше 400 человек, упрочившие в монастыре свое положение и достигшие тех или других монашеских чинов, могли уже ни в чем не стесняться, могли обо всем – земном и небесном разсуждать свободно, почти непогрешимо. Впрочем и между этой братией было не мало людей смиренных, безмолвных и рабски послушных, вследствие своей простоты и забитости. Над всем вообще братством возвышалась по своему могуществу, деятельности, а иногда и мятежам только небольшая партия из людей расторопших, от которых зависел весь строй монастырской жизни. Впереди это выяснится само собой.

Вся Соловецкая община, нужно сказать, стояла на низкой, самой простонародной степени умственного развития. При совершенном отсутствии в России школьного образования являлись в обитель люди большею частью безграмотные, особенно из низшего крестьянского сословия. Пришельцы с образованием, конечно, домашним и не переступающим дальше уменья читать по славянски и писать, считались не малою редкостью. Это были люди по преимуществу из «посадского» и «служилого» сословий, которые могли, притом, перед простыми монахами гордиться своим мирским происхождением, своим большим кругозором на все и большею опытностью в житейских делах, а потому, и скорее других приобретали себе в братстве уважение и честь, являлись людьми передовыми. Таковы напр. келарь Савватий Абрюмин – бывший московский дворянин, до 1666 года стоявший во главе монахов старообрядцев, и казначей Геронтий сын чебоксарского подъячего, слывший между монахами старообрядцами за «златоуста»¹⁰¹. He могли пришельцы получить образования и в Соловецком монастыре, потому что здесь не было и подобия хотя бы нисших школ. Притом условия жизни новичков были таковы, что им было почти некогда думать о грамоте ; пришельца с первого дня вступления в братство обыкновенно определяли к какому-нибудь делу, «назначали на послушание», которое он должен был проходить добросовестно, если не хотел лишиться надежды на пострижение в монашество; а чтобы проходить добросовестно, необходимо быть на послушании все время, которое свободно от церковных служб, а затем обязан бывать и в храме Божием на общей молитве, чтобы показать перед кем следует свое нелицемерное усердие к жизни монашеской. Таким образом у новичка все время проходило в трудах и молитве, и за книжку можно было взяться разве только в праздничные дни. Но и в это свободное время он мог взяться за книжку не иначе, как с благословения своего старца, под руководством которого трудится и спасается, а из старцев всегда было не мало таких, которые книжную мудрость считали первым шагом к гордости – матери всех пороков и рекомендовали своему сыну лучше класть несколько лишних в день поклонов и помышлять только о смерти. В 1666 г. соловецкая братия между прочим обвиняла перед царем архимандрита Варфоломея в том, что он «присланному в Соловецкий монастырь Сергуньке – сыну государева изменника Тимошки велел грамоте учиться», тогда как в царской грамоте прямо сказано: «береч его и грамоте не учить»¹⁰². Но у молодой соловецкой братии было сильным побуждением к изучению грамоты то, что грамота давала надежды со временем удостоиться священного сана, освобождающего на всю жизнь от трудних, монастырских работ. По этим побуждениям многие, урывая ночные и праздничные часы, в монастыре уже делались способными разбирать псалтирь и служебник. Тем не менее в Соловецком братстве XVII века мы видим больше половины людей совершенно безграмотных. Чтобы удостоверится в этом, достаточно взглянуть на любую из челобитных, поданных от братства к царю Алексею Михайловичу во время старообрядческих волнений. Из 1000 человек к челобитным подписывалос только несколько десятков старцев за себя и вместе за своих безграмотных духовных детей¹⁰³. Между неграмотными, или покрайней мере такими, которые не умели подписать под документом свое имя, являются даже келари, соборные старцы, дьяконы и священники. К одной челобитной священник Леонтий подписался вместо келаря старца Азария, соборных старцев Иоиля и Феодосия «детей своїх духовных» и священников, которые писать не умеют: Симона и Димитрия¹⁰⁴. Тот же Леонтий к

отводной казначейской книжке 1671 г. подписался вместо своих детей духовных келаря старца Маркелла, казначея старца Мисаила, соборных старцев: Макария и Епифания¹⁰⁵. Для грамотной братии с XV столетия существует в Соловецком монастыре богатая библиотека. Но она в XVII веке могла быть доступна и полезна только не многим таким начетчикам, каковы были казначей Геронтий, составитель известной соловецкой челобитной, старец Герасим Фирсов – составитель тетрадок «о сложении перстов десныя руки» и под им. Для остальной полуграмотной братии существование ее было почти безполезно; эти старцы довольствовались псалтирью и служебником. Притом библиотека и для тех, которые умели ею польяоваться, не много приносила пользы в умственном развитии: в XVII веке она была наполнена произведениями исключительно аскетически созерцательнаго характера, с оттенком апокрифическим¹⁰⁶. Пользуясь ею, любитель чтения мог развить в себе только религиозные чувства и фантазию, а никак не ум. Умственный кругозор мог, пожалуй, от такого чтения делаться еще уже, одностороннее, что и отразилось на соловецких начетчиках, поднявших огнестрельное оружие на защиту буквы писания¹⁰⁷. Самым рельефным выражением состояния грамотности в Соловецком монастыре в XVII веке может служить отзыв соловецких священников и диаконов о самих себе, когда в 1657 году были предъявлены им новоисправленные богослужебные книги. Они в трапезе на черном соборе архимандриту Илье откровенно сказали: «повыкли мы божественные литургии служить по старым служебникам, по которым мы исперва учились и привыкли, а ныне и по тем служебникам, мы старые священники очередей своих недельных держать не сможем, a пo новым служебникам для своей старости учиться не сможем же, да и некогда, которое и учено было и то мало видим; мы священники и дьяконы маломочные и грамоте не навычны и к учению косны, по которым служебникам старым многия лета учились, служили с великою нуждою и Бога славили, a пo новым книгам служебникам, что прислал из Колмогор старец Иосиф, нам чернцем косным и непереимчивым сколько ни учиться, а не навыкнуть, лучше будет с братиею в монастырских трудах быть»¹⁰⁸. И это говорили люди, которые в монастыре были по преимуществу грамотные! Неудивительно поэтому, что появившийся в братстве какой-нибудь начетчик, умеющий нетолько читать, но и сочинять и бойко говорить от писания, каковы были священник Геронтий и князь Львов, легко мог увлекать за собой многочисленную простоватую братию и доводить ее до фанатизма.

При совершаемой умственной неразвитости братсва порядок в монастыре и нранственност братии могли поддерживаться исключительно религиозно-аскетическим воспитание молодой братии, о котором заботились лучшие из соловецких монахов. С этою целью в Соловецком монастыре с давних пор существовало так называемое «старчество». Оно состояло в том, что каждый вновь вступивший в братство человек молодой ли, или старик, – непременно отдавался под руководство кому-нибудь из опытных в монашеской жизни и давно живущих в монастыре старцев – монахов. Старец по отношению к своему питомцу делался таким образом духовным его отцем, заботился о спасении его души, считал себя ответственным перед Богом за вверенную ему душу и потому требовал от духовного своего сына безпрекословного себе послушания. Идеалом истинного послушика считался тот, который по приказанию своего старца «не разсуждая» готов идти в огонь и в воду, хотя бы старец посылал его туда только искушая его верность. «Послушание» в монашеской жизни считается выше поста и молитвы и в творениях древних восточных аскетов почти на каждой странице можно встретить похвалу послугшанию и примеры достигших душевного спасения только одним безпрекословным послушанием игумену, или своему старцу. Пропитанный таким взглядом на дело душевного спасения и строго заботящийся о спасении своего духовного сына, старец поверял каждый его шаг, каждый поступок, каждую мысль. В этих видах, он требовал от ученика, чтобы тот каждый день утром и вечером разсказывал ему со всем чистосердием о том, что в известное время делал, где был, с кем говорил, не подумал ли что-нибудь худое про игумена, или про кого-нибудь из братии, особенно же про него – старца? Последний помысл считался особенно важным грехом, потому что он мог породить в ученике недоверие к старцу, а тогда и все хлопоты старца о спасении ученика должны считаться совершенно напрасными. Чтобы не случилось этого, старец внушал ученику, чтобы он видел в своем старце по меньшей мере человека, от которого исключительно зависит его душевное спасение, устами которого вещает сам Бог и, которому, следовательно, должно доверять во всем¹⁰⁹. В настоящее время в Соловецком монастыре старчество почти не существует. Лишь весьма не многие из монахов, достигших «духовной опытности», иногда принимают к себе послушников на духовную беседу, но почти никогда не могут привязать их к себе навсегда. Это можно назвать жалким остатком старчества прежнего, совершенно утратившего духовную силу. Однако не более как лет тридцать назад старчество в Соловецком монастыре, по словам братии, было еще в большом развитии. В начале пятидесятых годов скончался в схиме самый уважемый старец Филарет, который имел десятки духовных детей и был так строг к ним, что правого и виноватого морил на поклонах, но ученики не имели силы духа оставить его, чтобы не лишиться спасения; бывали случаи, когда он даже не допускал своих учеников до святого причастия, хотя бы они были разрешены от всех грехов общим монастырским духовником, считая духовнаго старца выше всякаго духовника. Говорят, – сам настоятель архимандрит Димитрий, имевший неосторожность при поступлении в монастырь, отдаться под руководство этому старцу, до самой смерти мучился от его контроля и привязчивости к каждому поступку и действию, иногда даже по монастырским делам. Так был тесен союз старца с своим учеником еще в нынешнем столетии. В XVII веке союз этот, при большой религиозной простоте, был конечно еще теснее и разорвать его могла только смерть старца или ученика. Есть факты, которые свидетельствуют, что некоторые старцы доживали до внучат духовных. Мы видели уже, что священник Леонтий в ряду своих учеников считал уже келарей, казначеев, соборных старцев и священников. Эти старые и чиновные его ученики не могли в свою очередь не обзаводиться своими учениками. Исторические памятники свидетельствуют далее, что соловецкие старцы XVII века жили со своими учениками совершенно одною, так сказать, душею. Каких убеждений держался, как поступал, куда шел старец, тоже делал и его ученик. В 1674 году вышел из монастыря в стан к воеводе Мещеринову и принес повинную старец Амвросий; между прочим он объяснил, что «от него остался в монастыре его послушник (духовный сын) старец Питирим Крылшанин и из монастыря он с ним бегал, и воры его из монастыря не выпускают, а он к ним ворам ни в чем не пристает»¹¹⁰. В тоже время вышли старцы: Павел с учеником старцем Дионисием, оставив в монастыре удерженного ворами другого ученика старца Арсения, и Геронтий с учеником Манассией. Все они и старцы и ученики в монастыре молились за царя, вопреки запрещению со стороны заправлявших бунтом, и за это терпели тюремное заключение, были наказаны даже плетьми. Но в убеждениях Павла и Геронтия относительно церковных порядков была разница. Павел перед Мещериновым подчинился церкви, а Геронтий отказался. Тоже видим и в учениках их. Дионисий – ученик Павла подчинился безпрекословно, a Манассия – ученик Геронтиев оказался тверд в старом благочестии, как и его духовный отец¹¹¹. Из этого само собой становится понятным и то, что каков был старец, таковы были и ученики его в умственном, и нравственном отношении, и не мудрено, что во время возмущения за возмутившимися старцами шла масса учеников их, безсознательно подчиняясь их приказаниям.

Хорошо поставленное и применяемое к аскетической жизни людьми опытными, и добросовестными, старчество, без сомнения, может приносить большую пользу в монашеской жизни. Но в Соловецком монастыре в XVII веке оно, вследствие злоупотреблений со стороны недостойных старцев, служило только к заговорам и мятежам. Роль старцев играли не иноки опытные в жизни духовной, а те, которые были в монастыре сильнее других, и имели материальные средства к приманке толпы молодых учеников. Старцами этого времени были по преимуществу игумен, соборная братия и священники. Они только и были окружены учениками, а бедные, смиренные, хотя и опытные в духовной жизни монахи, оставались совершенно без учеников. Вот как отзывался о соловецком старчестве царь Михаил Федорович: «а игумены, и келари, и казначеи, и соборные старцы держат у себя многих учеников, a под начал свещенникам и рядовым старцам старым и житием добрым не отдают, и живут в Соловецком монастыре кельями и заговором: старец помогает (в неправде) ученику своему, а ученик помогает старцу своему¹¹². Из других памятников видно, что кроме игумена и братии соборной имели духовных детей и священники, которые вероятно со старчеством совмещали и роль обыкновенных духовников. Под приговором братии о непринятии новопечатных книг 1658 года напр. имеются следующие подписи восьми священников: «к сей сказке поп Савва руку приложил и вместо детей своих духовных, которые грамоте не умеют. Поп Виталий руку приложил и вместо детей своих духовних, которые грамоте не умеют. Поп Спиридонище и вместо детей своих духовных руку приложил» и т. д.¹¹³. Подобное рукоприкладство во множестве встречается и под челобитными монахов к царю, во время возмущения¹¹⁴. Благодаря такой постановке старчества, соловецкое братство в XVII веке разделилось на партии, интригующие между собою, что обнаружилось особенно при начале возмущения монахов. Впереди стояла партия настоятеля с его «советниками», управлявшая монастырем и каравшая больше всего людей скромных, честных, но не принадлежавших к этой партии и не желавших следовать её правилам, когда они не согласовались с правилами истинно монашеской жизни. Второе место занимала партия старых прикащиков – «любителей пьянаго питья и смут на черном соборе». Для этой партии в монастыре не существовало ни устава, ни настоятеля с советниками; она жила свободно, размашисто и была настолько сильна, что могла по своему произволу ставить келарей и казначеев, «потаковников» своим слабостям. Мы на этих двух партиях и остановимся, потому что от них искючительно в монастыре зависило добро и зло, им собственно монастырь обязан возмущением.

Настоятель с своими советниками – келарем, казначеем и соборными старцами составляли постоянный монастырский собор, т. е. высшее административное монастырское учреждение. Выбор настоятеля и членов собора, по древнему преданию, зависел от всего братства – на черном соборе; выбирались исключительно соловецкие пострижники; причем выбор настоятеля, келаря и казначея утверждался самим царем¹¹⁵. Мы не имеем достаточных сведений о том, насколько добросовестно выбирался настоятель; только из челобитной игумена Ильи к царю в 1647 году на соловецких мятежников видим, что «от братского нестроения игуменам бывают перемены частые и без игуменов проходило многое время, и братия новыкли жить по своей воле¹¹⁶». Но вот как описывает в 1636 году в своей грамоте в монастырь царь Михаил Федорович выбор келаря и казначея: «а келарей и казначеев выбирают (сол. монахи) без соборных старцев и без черного собора, те старцы, которые пьяное питье пьют и на черных соборах смуту чинят, и выбирают потаковников, которые бы им молчали, и в смирение не посылали, и на погребе бы им безпрастанно квас поддельный давали; а которые старцы постриженники старые, и житием искусны, и предание великих чудотворцев Зосимы и Савватия хранят, и тех старцев безчестят и на соборе говорить им не дают¹¹⁷. В соборные старцы попадали исключительно люди престарелые, чем-нибудь выгодно послужившие монастырю, в звании, например, «вотчинного прикащика». В 1666 году соловецкие монахи были возмущены тем, что архимандрит Варфоломей «поверстал в собор честнее старых старцев» своего духовнаго сына молодого монаха Иринарха, который ни в хлебне, ни в пекарне, ни в других монастырских службах не бывал и пострижен всего года с два назад¹¹⁸. Соловецкая история нам не говорит о том, чтобы звание соборного старца давалось всем братством, на черном соборе. По всей вероятности оно давалось монастырскими властями – настоятелем и наличными членами собора, а братия только не препятствовала этому, в виду несомненных заслуг известного старца. Во всяком случае без произвола настоятеля с советниками не обходилось. Мы видели уже, что архимандрит Варфоломей самовольно сделал членом собора м. Иринарха. Этот же настоятель старца Иоасафа, ученика бывшего келаря Троицкой лавры Александра Булатникова «за свою злобу без монастырской вины бил и от собора отказал»¹¹⁹. Некоторые заслуженные старцы удостоивались почетного звания соборного члена и по царскому повелению. Михаил Федорович повелел быть в числе соловецких соборних старцев, проживавшим на покое в Соловецком монастыре: бывшему келарю Троицкой лавры Александру Булатниковy и бывшему келарю Хутынского монастыря Прокопью Бехтереву. Но с посторонними членами собора настоятель и собственная соборная братия не всегда уживались, особенно если они смело возвышали свой голос на соборе, каковым был Александр Булатников. Булатников – кум и любимец царский не раз жаловался царю, что голос его на соловецком соборе не принимается; и царь не раз повелевал соловецкому настоятелю с братией принимать советы его, как человека опытного; не смотря на это, настоятель игумен Илья со своим собором постарались выжить безпокойного старца не только из собора, но и из самой обители: в 1646 году они оговорили его перед Алексеем Михайловичем в каком то заговоре, так что царь потребовал учеников Булатникова – старцев Петра Оладьина и Ефима Иголкина в приказе большого дворца к допросам. Донос не оправдался; тем не менее Булатникову было воспрещено вмешиваться в монастырские дела. В 1649 году он от нажитой к себе ненависти со стороны соловецкой братии снова вынужден был удалиться в Троицкую лавру¹²⁰. Остальные соборные старцы должы были сделаться или истинными советниками настоятеля с келарем и казначеем и «потаковниками» слабой братии, или сидеть на соборе молча, если не хотят лишиться почетного титула. Вероятно, большая часть престарелых членов так и поступала, полагаясь во всех случаях на мудрость настоятеля с ближайшими его советниками келарем и казначеем. По крайней мере ни история монастыря, ни история возмущения, кроме Булатникова, не указывают ни на одного соборнаго члена, сколько нибудь выдающегося своею энергией и деятельностью, тогда как келарь и казначей по всей соловецкой истории и в возмущении являются всегда передовыми и энергическими деятелями. Келарь и казначей, выбираемы иногда без черного собора любителями пьянства и смут, в соловецкой истории являются даже с большими авторитетом и силою, чем сам настоятель. Роль настоятеля заключалась в том, что он «благословлял» всякое начинание, тогда как келарь и казначей делали всякие дела монастырские, имели в своих руках все монастырское хозяйство, во все входили лично, всем распоряжались, над всеми наблюдали; от них больше всего зависело спокойствие, благополучие и нравственность братии и они чрез это приобретали себе от братии особенное уважение, имели неограниченное влияние на всех живущих в монастыре. Монастырь иногда оставался без игумена «многое время», но без келаря и казначея – почти никогда. He даром же они выбирались с такою осторожностью любителями пьяного питья. Не даром во время десятилетнего сиденья в осажденном монастыре были в состоянии без настоятеля управлять многочисленным братством, при самых стеснительных обстоятельствах. Настоятельское безсилие в делах монастырских и плохое, сравнительно, влияние на братию в 1647 году игумен Илья откровенно высказал царю в следуюших словах: «за безчинство бражников без царского указа (мне) смирять не уметь», потому что «которые священники и братия, пьянственному питью касаются, и они за них стоят»¹²¹. К тому же последние перед возмщением настоятеля были далеко не из числа добродетельных. Игумен Илья в 1647 году просил царя Алексея Михайловича, чтобы он дал ему особую грамоту, опираясь на которую, он мог бы «у бражников по кельям пьяное питье вынимать и за безчинство их смирять»¹²². Между тем из грамоты новгородского митрополита Макария от 1653 г, видно, что он сам, к соблазну братии и вопреки монастырскому общежительному уставу, и преданию преподобных Зосимы и Савватия, имел свое особое хазяйство, и жил с своими советниками, и учениками на широкую ногу. Получив в 1658 г. от игумена Ильи, из его собственного погреба, в подарок несколько рыб, Макарий в ответ на это писал Илье: «А впредь бы тебе архимандриту безчинства не заводить и своим ни ты, никто из братии ничего не называли бы. Великие чудотворцы Зосима и Савватий, устроив святую обитель да и чин вам передали, что бы быть всему общему и своим ничего но называть. Как можешь братию укрепить, чтобы никто ничего в келью не приносил и не принимал, а ты архимандрит сам рыбу из кельи посылаешь, братию смущаешь, и святой обители безчестие наводишь, и то ты делаешь не гораздо»¹²³. Ha архимандрита Варфоломея братия в 1666 году жаловалась царю, что «он в Соловецком монастыре своей слабостью и небреженьем предания великих чудотворцев Зосимы и Савватия во всем нарушил, и всякие древние благие монастырские обычаи на горшее изменил и во всем монастырское благочиние в конец растлил и разорил своим нестройным житием и пьянством». Безобразием и несправедливостью по отношению к братии архимандрита Варфоломея, какие высталялись на вид перед царем в челобитной монахов в 1666 г., действительно нужно удивляться. По словам братии он был окружен молодыми безнравственными учениками, с которыми вместе «пил всякие немецкие напитки и русское перегонное вино», проводя в кутежах целые ночи. В кутежах иногда дело доходило чуть не до самоубийств. Раз один из настоятельских учеников 15-летний дьякон Макарий под пьяную руку бросился с ножем на самого Варфоломея и не убил только потому, что помешал сторож Давид. Другой ученик, чернец Иринарх, будучи с Варфоломеем в Анзерской пустыни, «напился пьян, поколол ножем соборного старца Геннадия, – едва и ожил». Проводя сам не трезвую жизнь, Варфоломей нисколько не старался искоренят пьянство и в братстве: священник Варлаам опился до смерти потому, что Варфоломей не хотел отобрать у него вино; два молодых брата Мартирий и Питирим, пьянствуя у «советника» архимандритова, один другаго зарезали ножом. Он даже любил видеть до безобразия пьяных людей и сам «на силу» поил до тех пор, пока человек не терял сознания. Будучи в Кемской волости, опоил старца Анория до того, что тот, выйдя от архимандрита из избы, сел под углом «да и скончался так». Подобным образом был опоен до смерти в Колежме (усолье) старец Прокопий. Между тем по отношению к братии Варфоломей был самьм жестоким деспотом. Ученики его, вращаясь между братией, постоянно прислушывались к братским отзывам о настоятеле и доносили ему. Поэтому про безчинства и нестройное житье его никто из братии не смел сказать ни слова. Обличителям, угрожавшим довести о его поступках до сведения царя, говорил: «Бог высоко, a царь далеко, а я тебе здесь учиню указ» и приказывал бить плетьми безчеловечно «на смерть». И вообще малейший навет настоятельских учеников или отказ в «посуле» служил для него поводом к истязаниям братии. Так, по ложному наговору учеников своих, без «монастырской вины, свою злобу исполняя, бил плетьми безчеловечно в три и четыре перемены священников Пафнутия и Тимофея, дьяконов Нила и Варлаама и церковников Тихона, Иринарха и Кирилла; потом прикащиков усольских, которые ему посулов не приносили и вина не возили – старцев: Димитрия, Игнатия, Ферапонта и Василия бил на правеже всю зиму, без милости»¹²⁴ и т. д.

От таких настоятелей, при безграмотных и не менее сомнительной нравственности советниках трудно ожидать хорошего управления монастырем. И действительно, в их управлении на каждом шагу замечаются преследование своих корыстных видов, послабление слабостям распущенной братии, угнетение братии смиреной и честной, и многие другие несправедливости.

Источником всякаго зла для внутреней жизни соловецкой были монастырские вотчины. В монастырских вотчинах постоянно проживали в качестве прикащиков, келарей, доводчиков целые сотни братии редко кто возвращался в монастырь с пустым карманом и с прежними задатками духовной жизни. Полная свобода от контроля, толкотня между мирскими людьми и соблазн мирской были так сильны, что самого благонамеренного и добродетельного монаха сбивали с доброго пути. Между тем сюда большею частию посылались любимцы настоятеля и соборных членов, люди нравственно пошатнувшиеся еще в обители; «а в монастырские всякие службы», говорит царь Михаил Федорович в грамоте 1636 г., «и по усольям посылают в Соловецком монастыре старцев простых, которые монастырские службы не оберегают и монастырю прибыли не ищут, а в монастыре им молчатъ, и их не считают, и от того монастырская казна пропадает, а добрых старцев к промыслам не посылают»¹²⁵. Надо еще удивляться, что монастырь не упал по крайней мере в материальном отношении, раньше возмущения, благодаря вероятно заведанной раз на всегда машине вотчинных дел и непрекращавшемуся никогда приливу доброхотных даяний. Архимандрит Варфоломей, правда, говорит, в челобитной к царю от 1666 года, что «старцев, которые были на приказах в монастырских соляных промыслах, в приходах и расходах считают и выкладывают в соборной келье келарь, казначей и соборные старцы и на которых доведется недочет по счету монастырской казны взять, и на них приговорят такоже собором»¹²⁶.... Но братия в своей челобитной к царю говорят совсем иначе: «архимандрит Варфоломей, по словам братии, у прикащиков усольских многие посулы емлет и считает их не по правде, а которые прикащики посулов ему не дают, и он на тех насчитывает напрасно многую казну и велит бить на правеже на смерть, а которые посулы ему дают и те надеятся на него, живут в монастырских промыслах безчинно, вино безпрестанно сидят и монастырский в том, хлеб много гусят, и казну монастырскую держат по своим страстям и к нему архимандриту вино привозят в келью и денежные посулы дают; и затем прикащиками многое пропадает из монастырской казны, на многих начтено недоплаты по соборному счету против имки их, что они имели из монастыря денег и хлебный запас, и всяких товаров на человека по 500 и пo 700 и пo 1000 руб. и больше, а взять с них нечего – пропили, и проворовали монастырскую казну пo его архимандритове потачке и передавали ему же архимандриту с учениками в посулы». Мы готовы были бы принять этот донос братии на Варфоломея за чистую ложь, придуманную с целью свергнуть его с настоятельства за нетвердость в старообрядчестве, но многие историчские факты вынуждают думать, что здесь не мало заключается правды. Нельзя, наприм., ничем иным объяснить, как только послаблением монастырского начальства того обстоятельства, что в усольских промыслах терпелись люди, известные всему монастырю своею нечестивостью и безнравственностью. Образцы таких приказщиков приводит в своей челобитной 1666 г. сам Варфоломей. Старец Герасим Фирсов, пo словам Варфоломея, еще в мире бит кнутом на козле за то, что «в Москве из рядов имел обманом жемчуг и соболи». Между тем монастырское начальство его посылает прикащиком в Умское усолье. И здесь он скоро был замечен, что тайно продает монастырскую рыбу, а деньги берет себе, а потому и взят был с умской службы в монастырь скован. Но после этого все-таки еще два раза назначался прикащиком в Яренское усолье, где точно также грабил монастырскую казну до тех пор, пока не принесли на него жалобу монастырскому начальству крестьяне всем миром¹²⁷. Монах Геннадий, будучи на приказе в Кемском городке «всякое утеснение и обиды бобылишкам монастырским чинил, забыв предание Зосимы чудотворца, и напрасно многих изувечил для своей бездельной корысти, а иные от его Геннадиевых побоев и умерли», при всем том безпрестанно бражничал¹²⁸. Александр Стукалов на «отводе» в Лямецком усолье насильно отнял у каргопольского торговца крестьянина Корнилова 16 ведер вина и ½ ф. шелка¹²⁹, а в Кемском городке на утаенные монастырские деньги бражничал, до белой горячки и пьянским обычаем называл перед своей братией сатану своим отцем, а бесов братьями, которые явно приходили к нему и по целым ночам не давали спать, наводя ужас¹³⁰. Вышепомянутый беглый тульский дьякон Илья, обокравший Ивановский монастырь, не малое время бродивший по Костромской губерни с коновальским «рыгнем», и наконец, в Соловецком монастыре, надевший на себя монашиеский клобук с именем Ионы, два раза был в прикащиках в Орловском и Лянецком усольях и каждый раз сменялся за насилие, грабеж, и пьянство. Однако и после этого в 1663 г. посылается к мурманским промыслам за покупкой для монастыря рыбы с большою суммою монастырских денег. На этот раз он кроме двойной выписки в расход монастырских денег, простирает свое мошенничество до того, что пишет фальшивый таможенный документ, подделав подпись и приложив вместо таможенной почати «неведомо какое клеймо» с целью воспользоваться не внесенными в казну пошлинами за купленную рыбу¹³¹. Черный дьякон Игнатий, когда был в 1664 году в монастырском соляном промысле прикащиком учил жить зазорно, и приезжали били челом на соборе того усолья работные люди, – во всем их обидит, и хлеба им дает не прямою мерою мерит, и в келье у себя не ночует: и по сыску взят он, Игнатий, в монастыре и в недочете большом монастырской казны, по соборному приговору за руками келаря, казначея и соборных старцев стоял на правеже с своей братией, с такими же усольскими прикащиками, со старцами: с Ферапонтом, с Васильем, с Демьяном, с Михаилом, с Пимином; и подал он, Игнатий, челобитную, написав своею рукою, стоит он, Игнатий, на правеже в своей вине и безчинии, и погружается последним отчаянием: и по соборному пригвору с правежу спущены, любо нечно прийдут в чувство, и монастырскую казну, что они у себя утаили, или отдадут». Таковы были соловецкие приказные старцы. Но нет ли и здесь преувеличения со стороны Варфоломея с целью оправдать себя перед царем в виду челобитной, поданной на него царю со стороны соловецких монахов в 1666 году? Может быть! Но что соловецкие усольские прикащики всегда отличались безнравственностью, на это мы имеем более безпристрастное свидетельство преосвященного архангелогородского Афанасия. Вот что он между прочим писал в двух своих грамотах в Соловецкий монастырь в конце ХVІІ столетия, когда уже кончилось в монастыре возмущение и порядок стал возстановляться: «Сумского острога прежде бывший прикащик монах Варфсонофий будучи на приказе, многие насилия и обиды всяким людям, не только вашим монастырским, по и государевим проезжим творил, и напрасное, беззаконное биение без всякого милосердия чинил ради своей бездельной корысти и сребролюбия, и от тех его смертных побоев два человека виремцы умерли – Офонька Огнев и Егорко Дубровской, а иные многие еле живы и скорбни от тех его побоев до ныне пребывают. Тойже Варсонофий там живя пьянски прелюбодействовал блудно с женами и иная злая творил, яже не подобает писать. Другой ваш, улежемского усолья прикащик, юный лжемонах Дамаск поругатель святаго образа монашеского, явный человекоубийца и блудник, и пьяница, многие жены насильно блудом осквернил, и при том злом деле крестьянина вашего Никонка ножем зарезал, другого Софонка зарезав, еле жива оставил, также церковного дьячка зарезал, и карты, и зернью явно играл, и всякие неподобные дела творил, яже не только монахам, но и мирським не подобает творить. «Все это, писал преосвященный Афанасий после с большей подробностью, подтверждается сыскным делом, каково в нашем архиерейском доме»¹³².

Изворовавшиеся в приказной службе монахи не оставляли своего не монашеского образа жизни и в монастыре. В той же челобитной и про тех же старцев – Герасима Фирсова, Геннадия, Александра Стукалова, Ефрема каргопольца, Иону Брызгала, попа Никона и попа Пафнутия, с товарищами, – архимандрит Варфоломей пишет, что «от них в монастыре бывает многое и всякое их безчинство, и монастырю огласка многая от них чинитца», и про эти безчинства «ведомо в Соловецком монастыре всей братии и мирским людям, служкам, и служебникам, и монастырским крестьянам, и бобылям»¹³³. В частности говоря о поведении каждого из помянутых старцев, между прочим Варфоломей сообщает о поступках самого позорного свойства. Герасим Фирсов, наприм., был известен всему братству и мирским людям «как старой coстaвщик и коварник», без которого никакая смута и мятежь небывает, а между тем, первый «вор», наказанный еще в мирском звании за воровство кнутом на козле, он, живучи в монастыре, попадался несколько раз в разных кражах. В 173 (1665) г., когда во время болезни казначея старца Боголепа, был послан с прочими старцами Касьяном, Дионисием, Ларионом, Феодосием, Марком и Геннадием для описи имения, украл у Боголепа часы, которые и возвратил, когда был обличен. Потом у старца Исаии украл 120 p., у старца – келейного своего брата Нектария 70 p., у своего духовного отца 20 р. Слепого больничного старца Маркелла дважды обманывал, покупая у него мед на вырезанные из белого железа кружечки вместо денег. Другой раз вылудил красные медяшки и вместо ефимков отдал их под заклад 20 руб., взятых у плотничного старосты Сергушки. Геннадий, по словам Варфоломея, «в монастыре живет озорнически, братии и служкам угрожает и по вечерам поздно по монастырю ходит с советниками и поваренного большого старца хотел палкой убить, и убил бы, если бы тот не скрылся в чулане». Он же Геннадий «с сылочными людьми, со старцами и мирянами – советники, а которые и в больших винах сидят пo тюрьмам, пьянски к ним ходит тайно и питья подносит, и всякие коварства с ними составляет и совет чинит с такими, которые от своих слабостей во многих напастях и смирениях бывают, сидит в соборе, а с сылочными людьми всякий совет чинит»¹³⁴. Старцы Ефрем Каргополец и поп Пафнутий были в тесной дружбе с князем Михайловым Васильевичем Львовым и часто вместе с ним пьянствовали по целым ночам, доставляя ему сосудами, и погребцами вино, и водку. Раз, пируя ночью на 27-е декабря 1666 г., князь Львов «научил Ефрема кричать из палаты в окно на монастырь всякие затейные небыличные речи, воровские, доводные статьи»¹³⁵ и т. д.

Подобных личностей в монастыре было по всей вероятности не мало, когда они могли заглушать на черном соборе голос прочей смиренной братии. Они жили дружно между собой и поддерживали друг друга, так что от них зависел иногда выбор настоятеля, келаря и казначея, и они могли выбирать себе потаковников. От них в монастыре происходили всякие скандалы, даже убийства. В 1655 году старец Герасим Фирсов раз ночью пришел в келью к старцу Нектарию и поколол ножем келейного их брата старца, Афанасия¹³⁶. В 1664 г. чернец Питирим зарезал до смерти старца Мартирия¹³⁷. Старец Геннадий не убил палкою монастырского повара только потому, что тот успел скрыться в чулан¹³⁸. Против буйных и развратных старцев монастырские власти повидимому принимали строгие меры, но они не приводили к желанным результатам; потому что карающие зло власти сами были причастны господстующим порокам, и служили для братии примером слабого житья.

Главным пороком в монастыре в ХVІІ веке было пьянство, развившееся до чрезвычайных размеров; остальные слабости были естествонным следствием этого порока.

Пьянство стало усиливаться в монастыре постепенно, с развитием богатства и вотчинной службы. Первыми любителями горьких напитков, по всей вероятности, были вотчинные приказщики, потому что они ближе всех стояли к этому соблазну, и раз испробовав на приказной службе запрещенного монастырским уставом плода, не могли уже не касаться его и в монастыре. Напрасно цари московские обличали монахов в этой слабости, напрасно грозили наказанием и предписывали различные правила к искоренению порока. В 1691 году царь Федор Иванович писал соловецкому игумену Иакову с братией: «слух до нас дошел, что у вас в монастыре сытят квасы медвяне, да квасят, и устав прежний монастырский переменен: и нам того пытать на тобе на игумене и на соборных старцах»¹³⁹. Но вместо исправления монахи от медвяного кваса добрались и до красных вин. Царь Михаил Федорович, до которого точно также доходили слухи о слабой жизии монахов, два раза в 1621 и 1636 году пытался возвратить уважаемую им соловецкую братию на прежний путь монашеской жизни. Относительно развившегося пьянства в 1636 г. он писал: «ведомо нам учинилось, что в Соловоцкий монастырь с берега привозят вины горячее и всякое красное немецкое питье и мед пресный, и держат то всякое питье старцы по кельям, а на погреб не ставят»¹⁴⁰. В 1647 г. уже не посторонии слухи, а челобитная самого соловецкого игумена Ильи свидетельствовала перед царем Алексеем Михайловичем об укоренившемся в братсве пьянстве. Илья между прочим писал: «по началу и по преданию великих чудотворцев Зосимы и Савватия в Соловецком монастыре пьянственного питья никакого по кельям не держали, а на господские праздники и на царские кормовые столы, ставят на братию простой сыченый квас без хмелю, и раздают не доквашивая. И которые братия охочи пьяного питья пить, и они своих мер за столом не пьютъ, и носят по кельям и квасят в кельях и напиваются до пьяна.... а иные священники и крылошане и простые братия в том обычае закоснели»¹⁴¹. Вследствие этого Алексей Михайлович вынужден был в 1649 году послать в монастырь особую грамоту, в которой говорилось: «отнюдь не иметь никаких горячих напитков и у кого таковые окажутся, тех штрафовать: «за вино 50 р., за мед 10 р. и за пиво 5 р. Конечно, не все же из братии были склонны к пьянству. Не мало было и людей трезвых, возмущающихся укоронившимся пороком. Когда в 1667 году прибыли из Москвы в монастырь старый и новый настоятели Варфоломей, и Иосиф, нагрузив по пути в Архангельске горячими напитками целую ладью, братство из более вероятно трезвых до того возмутилось этим соблазнительным поступком настоятелей, что решились «по монастырскому чину и по преданию чудотворцев» разбить на соловецкой пристани 39 бочек вина, и до 15 бочек пива, и меда, привезенных настоятелями¹⁴².

Достаточно было водвориться в святой обители этому пороку, чтобы из него произошли и другие. Слабые из братии стали относиться к уставу монастырскому почти с пренебреженим: «и устав прежний монастырский переменен», говорит царь Феодор. «В Соловецком монастыре, пишет царь Михаил Федорович, некоторые от братии дерзают жизнь иметь не по божественному уставу и не по правилам святых апостол, и богоносных отец: соборные повеления, и преподобных чудотворцев Зосимы и Савватия предания во многих мерах презирают. И мы слыша о том удивляемсля, что в такой честной лавре, и чудотворном месте, такую слабую жизнь иметь начинают, и ни во что полагают»¹⁴³.

Разрешив себя от нелегких уз монастырского устава, партия нетрезвых прикащиков «повыкла жить пo своей воле, окружила себя учениками и зажила с ними заговорами». Настоятель, если бы он и стал принимать меры против этих буйных пьяных монахов, – не нашел бы средств к их обузданию, потому что на их стороне были все «священники и братия, которые касаются пьянственному питью». Но этим приказные старцы еще не довольствовались: им захотелось вмешиваться в монастырские дела, захотелось, чтобы все в монастыре шло так, как им нравится. Отсюда являются домашние «вражда и мятежи, смуты на черных соборах, выбор в келари и казначеев «потоковников», которые бы пьяниц не обличали, в смирение бы не посылалы, и на погребе бы им безпрестанно квас поддельный давали; отсюда наконец всякие в монастыре «нестроения», «безчиния», «игуменом частые перемы» и т. д. И таких буйных голов в монастыре повидимому было не мало: с одним, двумя пьяницами вероятно игумен нашел бы средство справиться, особенно после того, как в 1647 году получил от царя полномочие смирять безчинников «монастырским всяким смирением»; точно также один, два и даже десять человек едва ли были в силах заглушать на черном соборе голос всего братства, и решать дела по своему хотению.

He смотря на такой образ жизни, соловецкие монахи XVII столетия однако мечтали о себе слишком высоко. «Не зная хорошенько, – скажем словами Арсения Глухого, ни православия, ни кривославия и божественного писания, точию, по чернилом приходяще», они в 1667 году писали о себе царю Алсксею Михайловичу, что они «до сего времени в истинной православной вере и в благочестии, по преданию апостольскому и преподобных Зосимы и Савватия и Филиппа митрополита, стояли непоколебимо, и под зазором от греческих, и от русских архиереев ни в чем не бывали; более всего в святой обители (Соловецкой) самих тех греческих, и русских, и киевских властей митрополитов, и игуменов, присыльных было много; присылаются же они, греческие власти, ради того, чтобы им научиться в обители Соловецкой православной христианской веры, и истинного благочестия, и иноческого чина».

* * *

Итак, с которой бы мы стороны ни посмотрели, – с внешней ли, или с внутренней, – на жизнь соловецких монахов первой половины XVII века, отовсюду она првдставляется ненормальной, далеко не монашеской. За стенами своей обители монахи под прикрытием иноческой мантии стремительно преследуют свои корыстные цели, не пренебрегая никакими средствами; в самой обители – ссорятся между собою, производят «мятежи» на черном соборе, угнетают скромную и честную братию, и предаются пьянству. В виду такого образа жизни монахов, нельзя не прийти к заключению, что всякое постороннее вмешательство в их жизнь, всякое прикосновение к их казне, свободе и убеждениям, хотя и крайне узким, неизбежно должно отозваться смутами со стороны их. Патриарх Никон и царь Алексей Михайлович не раз касались соловоцкой казны, и нравственного строя соловоцкой жизни, но раз монахам пришлось отослать в государственную казну целые десятки тысяч рублей монастырских денег, и в тоже время, получать выговоры от Никона, и даже замечания от самого царя за разныя допущенные в монастыре безпорядки. В этом, по нашему мнению, скрывалась первая искра, произведшая соловецкое старообрядческое возмущение. Новые служебники были в этом случае не больше как горючий материал, подброшенный в начинающее разгараться пламя недовольства против патриарха и царя. Монахи были задеты за все их больные места и между ними не могли не найтись люди, которые были способны произвести мятеж, уже не домашний только, а открытый перед лицом всего Русского народа.