Обращение иргизских раскольнических монастырей в единоверие

Существование иргизских раскольнических монастырей было весьма кратковременно. Оно продолжалось менее столетия¹, не смотря на то, что эти монастыри имели защитников и покровителей даже в высшем правительстве. И можно сказать, что иргизские монастыри сами же ускорили смертный приговор своего существования.

Еще знаменитый строитель иргизских раскольнических монастырей, Сергий, в своем «Зеркале для старообрядцев» писал: «беглые попы, в нравах непотребные, возмущают их (раскольников вообще и в частности – раскольников иргизских монастырей) и приводят к непокорению духовной власти и светской». Эти слова Сергия, как следствия собственного наблюдения и продолжительного опыта; вполне оправдываются всей историей иргизских раскольнических монастырей. По давней и, так сказать, исторической вражде раскольников к православному русскому правительству, иргизские скиты с самого же начала своего существования не могли удержаться от участия в политических смутах внутри России. Известно, что одновременно с тем, как стало полагаться основание раскольнических скитов по Иргизу, стало зачинаться и темное дело самозванца Пугачева, принявшего на себя особенно уважаемое раскольниками имя императора Петра III Феодоровича. Участие раскольников вообще и в частности раскольников иргизских скитов в подготовлении, направлении и поддержке этого темного дела пугачевского восстания с исторической точки зрения можно считать несомненным. Можно даже сказать, что иргизские скиты служили главным рычагом, которым двигалась предшествовавшая пугачевщине и потом слившаяся с нею смута бывшего войска Яицких казаков. В то время жил па Иргизе раскольнический подвижник, старец Филарет². Вероятно, он имел большое значение не только между раскольниками нижнего Поволжья, но и между раскольниками других мест России. Но крайней мере, зачинщики темного дела пугачевского бунта признавали за этим Филаретом великий авторитет в расколе и чрез него думали привлечь к своему делу силы всего раскола. Поэтому когда восстание между яицкими казаками стало принимать более или менее определенную форму и намеченную цель, они убедили Пугачева ехать на Иргиз к старцу Филарету, вполне обнадеживши в том, что Филарет примет его, даст помощь и совет в задуманном деле. К концу лета 1772 г., Пугачев действительно с Яика отправился на Иргиз и поселился у старца Филарета³. К этому, вероятно, времени пребывания Пугачева и относится существующее известие о том, что старец Филарет благословил Пугачева на Московское царство, взамен чего Пугачев обещал, по занятии Московского престола, сделать Филарета всероссийским патриархом, пожаловать всех раскольников крестом (двуперстным), бородою⁴ и разными земными благами. Это путешествие Пугачева на Иргиз и закрепление связи с старцем Филаретом имели своим последствием то, что во время самого самозванческого восстания, раскольники нижнего Поволжья давали Пугачеву весьма сильную, и нравственную и материальную поддержку. Затем и в то время, когда Пугачев стал терпеть неудачи в столкновениях с правительственными войсками, и сам он, и главные его соучастники в восстании находили себе на некоторое время приют и убежище в иргизских раскольнических скитах; в землях же иргизских скитов пугачевцы скрывали и свою богатую казну ⁵.

Восстание Пугачева окончилось полною неудачею. Раскольники скитов, расположенных по Иргизу, после этого могли со стороны правительства ожидать для себя великого бедствия, если бы соучастие их в восстании Пугачева было открыто. Но, очевидно, иргизские раскольники, принимая участие в восстании Пугачева, делали свои дела со большою осмотрительностью. По крайней мере, по усмирении замутившегося края, прямое участие иргизских скитов в деле восстания не было возведено в непреложный, доказанный факт. Этому, может быть, помогло и то обстоятельство, что прямой и непосредственный участник в деле восстания Пугачева, старец Филарет, благословлявший Пугачева на Московское царство, успел скрыться от правительства⁶. При этом помогли иргизским скитам и их великие ходатаи. Они успели отстоять самостоятельность и неприкосновенность иргизских раскольнических скитов. Самое участие, хотя и негласное, иргизских раскольнических скитов в восстании Пугачева нисколько не скомпрометировало их в мнении всех остальных раскольников. Значение иргизских скитов между раскольниками-беглопоповцами не только не упало с этого времени, но впоследствии еще более усилилось. Отсюда можно думать, что участие иргизских скитов в восстании Пугачева, но было исключительно только местным делом, но было делом всех вообще раскольников.

Укоренившийся между раскольниками вообще и между иргизскими в частности дух оппозиции правительству продолжал действовать и после неудачного восстания Пугачева. Этот дух оппозиции мог быть сильнее в иргизских раскольнических монастырях, чем в других раскольнических центрах, потому что по самому расположению своему на окраине Европейской России, иргизские монастыри до самого последнего времени разгрома, их постигшего, продолжали служить притоном для разного рода фанатиков религиозных между раскольниками и для беглых политических преступников. Поэтому, и после Пугачева иргизские монастыри давали приют не одному коноводу народных движений Поволжья. В особенности в иргизских монастырях число беглых, и религиозных раскольнических фанатиков, и политических преступников, увеличилось со времени царствования Императора Николая I под влиянием особых мер, которые правительство в это время стало предпринимать для подавления духа преступного вольномыслия религиозного и политического. Так, между прочим, в иргизских раскольнических монастырях надеялся получить благословение на свое дело неизвестный самозванец, который, опираясь на бывший заговор декабристов, принял па себя имя великого князя Константина Павловича и следовал за получением этого благословения из Москвы на Иргиз; но после двух поднятых им в Саратовской губернии бунтов, в Ошметовке и Романовке, был схвачен, не успев добраться до Иргиза.

Само собою, после целого ряда возмутительных политических явлений, имевших связь с иргизскими раскольническими монастырями, правительство стало смотреть на эти монастыри весьма неблагосклонно. Между тем, под влиянием сильного наплыва в иргизские монастыри беглецов, людей большею частию не отличавшихся чистотою религиозных и нравственных понятий, в иргизские монастыри внесены были начала полного разложения, которое было тем сильнее, что монастыри не подлежали никакому контролю со стороны местной власти. До самого 1827 г., находясь под исключительным ведением Удельной Конторы, мало обращавшей внимания на иргизские монастыри, монастыри эти представляли из себя какой то отдельный мир, до того замкнутый от вторжения в него каких бы то ни было правительственных властей, что даже местные Саратовские губернаторы знали об них только по слухам. Это были совершенно самостоятельные и богатые общины, управлявшиеся своими собственными властями на выборных началах. Маленькие государства эти, составлявшие из себя, так сказать, status in statu, руководствовались в своих внутренних распорядках, как уже известно, чисто республиканскими приемами, причем настоятели и настоятельницы монастырей были настоящими президентами республики и лицами ответственными пред народом, его избравшим. Поэтому, после конституционных и республиканских стремлений, открыто проявившихся в волнении декабристов, когда правительство, вынужденное обстоятельствами, стало усиливать меры централизации, оно не могло не обратить внимание на то, насколько опасны и вредны иргизские монастыри. Тогда же правительство обратило особенное внимание на иргизские монастыри. Результаты оказались не в пользу монастырей.

Поводом к мерам строгости против иргизских раскольников послужило следующее обстоятельство. Весною 1827 г. был пойман в Саратове беглый раскольнический поп Кирилл, совративший многих православных в раскол. Саратовский губернатор, князь Голицин, препровождая к Иринею, епископу Пензенскому и Саратовскому, ставленную грамоту этого попа, в отношении своем спрашивал мнения Иринея «по сему предмету, как не имеющему положительного закона к пресечению тех способов раскольникам, которые употребляются ими к распространению той ереси, но только в кругу их жительства, по и в отдаленных местах, а именно в городах: Астрахани, Тамбове, Нижегородце, между войском донским и в других местах, как показал о том сам беглый поп Кирилл».

В ответ на это отношение губернатора Ириней указывает на правила соборов, изложенные в Кормчей книге, относительно священников, самовольно оставляющих свою церковь и «прилепляющихся к расколу». «Из правил сих, продолжает Ириней, коими духовное правительство руководствуется, Ваше Сиятельство усмотреть изволите, что попы, у раскольников укрывающиеся не говоря уже о совращении ими православных христиан, за одно такое оставление церкви своей подвергаются лишению санов. За совращение же от православной церкви простодушных христиан, подлежат большему осуждению и истязанию, как о том изъяснено и в высочайшем указе 1722 г. апреля 29 дня. На основании сих узаконений, беглые попы, но суду духовного правительства, всегда и непременно подвергаются лишению сапов, с отсылкою в гражданское ведомство, для определения куда годными окажутся». До 1822 г., когда «измена церкви» преследовалась по существующим узаконениям, духовенство православное весьма редко убегало к раскольникам, хотя, по словам Иринея, и находило там «всегда верное убежище от наказаний за свои преступления»; «злодейство обуздываемо было: будучи презрительным в своих вертепах, оно наводило ужас и на взирающих и никак не осмеливалось возносить главы своею». Но когда с 1822 г. дозволено было священникам православным, не сделавшим проступка, ведущего за собою лишение сана, отлучаться по лишении своих приходов к раскольникам и исправлять у них все церковные требы, свойственные сану священника, «как таким людям, коими дорожить не должно», то, по словам Иринея, такое множество священников, лишенных за что-либо епархиальным начальством своих приходов, стало уходить к раскольникам и преимущественно в богатые иргизские монастыри, что эти последние, «преизбыточествуя сими беглецами, начали производить ими торговлю». В то же время эта масса беглецов производила в иргизских монастырях полное разложение и «развратными своими поступками» часто делалась даже там «нетерпимою».

По мнению Иринея, в 1822 г. правительство, дозволяя свободу перехода православных священников, лишенных епархиальным начальством своих прежних приходов, имело, конечно, не ту цель, чтобы усиливать раскол и, унижая тем господствующую церковь, вооружать против себя лютых неприятелей и государству, и государю непрестанно зломысляших, как выражался Петр I о раскольниках в своих указах, но, напротив, чтобы беглые священники, отходя к раскольникам, могли бы служить, так сказать, связующим звеном между раскольниками и православными. Но, по словам Иринея, от этого снисхождения правительства к раскольникам «зло восприяло образование и приняло на себя отблески истины, не имея существа ее». Раскольнические начетчики, будучи «кривотолками священного писания», по выражению Иринея, «криво толкуют и законы». Они говорят удалившимся к раскольникам попам, что если бы они, раскольники, были не правы в своих религиозных убеждениях, в таком случае не могло бы правительство дозволить православным священникам свободно жить между раскольниками даже после побегов и преступлений.

Затем, по словам Иринея, раскольники во зло употребили и другое, дозволенное им правительством снисхождение. Так. Высочайшими указами от 12 Марта 1798 г., от 27 Октября 1800 г. и от 14 Октября 1807 г. раскольникам дозволено было строить церкви и иметь при них священников только с разрешения духовного начальства и при том на непременных условиях единоверия. «Но сей снисходительный глас правительства, замечает Ириней, не был услышан в главном гнездилище разврата раскольнического – иргизских скитах. Там устроялись церкви по своевольным и прихотливым желаниям загрубелых в заблуждении своем изуверов; взирая же и другие на них построили молельни и часовни на подобие греко-российских церквей в разных городах селах и деревнях».

В заключение своего ответа на отношение князя Голицына, Ириней по отношению к раскольникам вообще и иргизским раскольническим монастырям в частности рекомендует с своей стороны предпринять особые меры, между которыми обращают на себя внимание следующие:

1)«Священников, у раскольников находящихся, впредь до составления о них положительных правил, обязать строжайшими подписками, чтобы они ни под каким предлогом не присоединяли вновь в раскол православных христиан».

2) «Усугубить внимание гражданского начальства: будут ли соответствовать беглые священники благодетельному снисхождению к ним правительства в обстоятельствах, необъясненных в сказанной подписке, но клонящихся к той цели, чтобы они, беглецы, служили орудием к соединению заблудших с нашею православною церковью; в противном случае, отправлять их к тем епархиальным начальствам, к коим они принадлежали, и таким образом снисхождению правительства полагать мало-помалу предел, а раскольников возбуждать к скорейшему принятию единоверческой церкви и благословенных священников».

3) «Из дел открывается, что не одни беглые попы совращают православных в раскол, но и наставники, и лжеучители раскольнические, а наипаче монахи и бельцы и монахини и белицы иргизских монастырей, то всем им посредством полиции строжайше подтвердить, чтобы и они никого к своей ереси не совращали, в противном случае подвергать их уголовному суду».

4) Церкви, часовни и молельни, своевольно раскольниками построенные, служат для простодушных христиан большою приманкою к поступлению в раскол, то по силе высочайшего указа, чтобы раскольники ничего вновь не строили похожего на церкви⁷ до воспоследования о них особого постановления, строжайше воспретить им, раскольникам, перестраивать и возобновлять оные, ибо если раскольники будут их починивать и переделывать, то эти навсегда останутся в одинаковом положении и при всей своей многочисленности, а высочайшее повеление не достигнет своей цели; но дабы раскольникам пресечь к тому способы, то, исчислив секретно таковые церкви, часовни и молельни и назначив некоторые к немедленному, а другие к постепенному уничтожению, иметь списки сии в виду как гражданскому, так и духовному начальствам, и затем поручить с гражданской стороны полициям, а с духовной благочинным строго наблюдать и при малейшем движении раскольников к возобновлению оных доносить каждому по своему начальству».

Это знаменитое епископское послание⁸, можно сказать, произвело целую эпоху в истории взглядов и отношений русского правительства к раскольникам. Оно же было и тем, «молотом», по выражению раскольников, удары которого привели иргизские раскольнические монастыри к роковым последствиям, к полному уничтожению. Меры, которые рекомендовал с своей стороны Ириней предпринять по отношению к иргизским раскольническим монастырям, в скором времени были приняты правительством не только в общей их основе, но даже и в частностях и действительно привели эти монастыри к тому, на что были рассчитаны.

Чрез несколько месяцев после получения послания Иринея, князь Голицын потребовал от Вольского земского исправника, в ведении которого территориально, но не юридически находились иргизские раскольнические монастыри, следующих об них сведений: 1) в каком употреблении находятся земли, состоящие во владении иргизских монастырем, в каких угодьях эти земли заключаются и какой приносят доход; 2) о средствах содержания этих монастырем, об их имуществе, о способах добывания этого имущества, как велики их годовые доходы и расходы, «хотя примерно, но сколько можно ближе к истине»; 3) кроме иноков и бельцев, сколько проживает в монастырях людей, из какого они звания и чем занимаются, и вообще все сведения, какие только можно собрать о монастырях и их жителях. В дополнение к сведениям об иргизских монастырях, представленным Вольским исправником на изложенные вопросные пункты, князь Голицын предписал Вольскому заседателю «без всякой огласки, под рукою, тотчас разведать и донести с первою почтою»: в каком отношении находятся иргизские монастыри к Удельной Конторе, какой доход они дают Конторе, от кого зависит отрешение настоятелей и, наконец, каким образом производится самый их выбор. Не удовольствовавшись доставленными сведениями и на эти вопросные пункты об иргизских монастырях, князь Голицын обратился уже в самую Удельную Контору за новыми сведениями и просил сообщить ему: в каком отношении находятся иргизские монастыри к Удельной Конторе по всем предметам, сколько в этих монастырях считается собственно удельных крестьян, какой они платят оброк и чрез кого он собирается, каким образом устроена хозяйственная часть в монастырях, кто составляет их сельское начальство, кем производится выбор настоятелей, кто утверждает избранного в его звании и кем настоятели удаляются от должностей.

Собранные чрез эти запросы сведения об иргизских раскольнических монастырях однако же не удовлетворили князя Голицына. Он обращается к Удельной Конторе с новым отношением: «считая нужным знать, в чем именно заключаются находящиеся в помянутых монастырях сокровища..., а посему покорно прошу Удельную Контору доставить мне надлежащие о сем сведения». Но так как и сама Удельная Контора по этому запросу находилась в полном неведении, то она за затребованными Голицыным сведениями обратилась к настоятелям и настоятельницам иргизских монастырей. Вследствие же предписания Удельной Конторы в Октябре 1827 г. настоятели мужеских иргизских раскольнических монастырей – Нижне-Воскресенского – инок Савва, Средне-Никольского – инок Тарасий и Всрхно-Спасо-Преображепского – инок Гавриил, а равно и настоятельницы женских монастырей-Средне-Уснеиского – инокиня Феофания и Верхне-Покровского – инокиня Надежда, совместно с уставщиками и уставщицами, соборными старцами и старицами, составили описи монастырским имуществам с показанием общей оценки этих имуществ. Эти описи и были потом представлены князю Голицыну.

Таким образом, по инициативе епископа Иринея, и, благодаря энергии и настойчивости князя Голицына, хотя несколько освещена была та непроглядная тьма, которою до самого 1827 г. прикрывалась внутренняя жизнь иргизских раскольнических монастырей от посторонних глаз и всего больше от глаз правительства. В ближайшем к иргизским монастырям обществе, как видно, все были в высшей степени заинтересованы деятельностью князя Голицына и с большим вниманием следили за каждым его шагом, направленным по отношению к иргизским монастырям. В этом обществе ходили темные слухи о том, что в иргизских монастырях есть подземные тайные ходы, которые представляли возможность тайных сношений между монастырями и что этими то подземными тайными ходами происходило сообщение жителей мужеских монастырей и женских. Говорили также, что в тайниках монастырских сохраняются драгоценные сокровища монастырей, которые, однако же, не были показаны в монастырских описях, доставленных губернатору. Сам князь Голицын, в свою очередь, как видно, весьма чутко прислушивался к общественному мнению, с необыкновенным интересом следил за теми слухами, которые ходили в обществе об иргизских монастырях⁹. Для того, чтобы наложить свою тяжелую руку на иргизские монастыри, князь Голицын не только не пренебрегал анонимными доносами, но даже поощрял их ¹⁰. Он ждал только благоприятного случая для того, чтобы получить возможность вмешаться с своим полицейским правом в чуждую ему область удельного ведомства, к которому принадлежали иргизские монастыри. Случай этот не замедлил представиться. В декабре 1827 г. князь Голицин получил почти одновременно два анонимных доноса о разного рода нестроениях в иргизскпх раскольнических монастырях, в мужеском Средне-Никольском и женском – Средне-Успенском. В одном из этих доносов сообщалось «о расслабленном настоятеле (Средне-Никольского монастыря) иноке схимнике Тарасии и о надутой настоятельнице (Средне-Успенского монастыря) инокине Феофанье. Между сими двумя лицы единственная есть неразрывность и отверстые к противлению его царского величества законам врата. Нужда, заставляющая их так поступать, есть сия: поскольку что в прихоти своей предпримет Феофанья настоятельница, то и Тарасий делает в угодность ее со всевозможною поспешностью, боясь дабы ее не прогневать, отчего он может (и не диво) лишиться ее благого правления и распоряжения в его монастыре. К исполнению же сему, имея под собою подобных себе похотопоследователей, церкве-управителя (т. е. уставщика) инока Павла, у которого редкие сутки по наполнена бывает голова горячих напитков, и подчиненный ему поп Иван Петрович есть оных вседействующее орудие указопротивным делам, чрез которое могут исполнить все то, что кому требуется, не только в полдень, но и в полночь. Причина же сего есть та, что были бы ему даны деньги, а кольми паче и паче всего вином кто его напоит». Пункты доноса заключаются в том, что беглый поп Иван, с разрешения настоятеля Тарасия и вопреки высочайшего указа и данной подписки «чтоб впредь ни по какому поводу не приимать» (в раскол), в женском Средне-Успенском монастыре 31 октября 1827 г. в присутствии «народу душ сот до четырех» совершил крещение пяти человек. «Тогда поп едва, едва на ногах стоял от одурения горячих напитков, невзирая на указ, воспрещающий о поепии вином попов». Этот же поп Иван совершил «исправу» 9 ноября того же года в 11 часов, ночи над двумя господскими людьми. В другом доносе сообщалось о злоупотреблениях в расходовании денежных сумм в том же Средне-Никольском монастыре за 1826 и 1827 гг.

По получении этих доносов, князь Голицын, возводя все изложенное в них уже в несомненные факты, предписал вольскому исправнику «лично разыскать о истине вышеизложенного самым аккуратнейшим образом, основав разыскание сие на несомненных видах и доказательствах». Начавшиеся по этому случаю обыски и розыски в иргизских монастырях – Средне-Никольском мужеском и Средне-Успенском женском продолжались пять месяцев и окончились только к лету 1828 г. Произведенные полициею при понятых и в присутствии монастырского начальства обыски в некотором отношении подтвердили ходившие в народе толки о тайных подземных ходах в монастырях¹¹; хотя в тайниках и не было найдено никаких спрятанных монастырских богатств. Что же касается намеченных в анонимных доносах фактов бесчинства и противозаконных действий, имевших место в монастырях, то полицейский розыск не только вполне подтвердил эти факты, по и открыл много других, еще худших.

Между тем, под влиянием производимых розысков, слухи о том, что монашествующие в иргизских раскольнических монастырях, особенно в женских, «ведут жизнь крайне развратную и разного рода обманами переманивают в свое общество других поселян» и что вообще монастыри эти, по удобству своего положения па окраине России, служат притоном для разного рода беглых, дошли и в С.-Петербург до сведения правительства. Поэтому управляющий министерством внутренних дел, делая запрос князю Голицыну, имеется ли со стороны губернского начальства надлежащий полицейский надзор за иргизскими монастырями, в то же время поручил ему доставить о монастырях подробнейшие сведения и «к немедленному прекращению происходящих в оных монастырях беспорядков, толико предосудительных и общему благоустройству противных, сделать зависящие от губернского начальства распоряжения». В скором времени князем Голицыным получено было из С.-Петербурга повое затребование относительно иргизских монастырей. Министр внутренних дел писал князю Голицыну, что ожидает от него «проекта правил о прекращении производимых раскольниками беспорядков», который должен быть составлен по совещании с епархиальным архиереем. При этом министр внутренних дел давал знать князю Голицыну, что проектированные правила относительно иргизских раскольнических монастырей «в настоящих обстоятельствах могли бы быть весьма полезны для положения преграды дальнейшему распространению ересей и заблуждений раскольников, толико вредных для общего спокойствия и благоустройства».

Князь Голицын, тотчас же по получении первого запроса из министерства внутренних дел относительно иргизских монастырей распорядившийся было отправлением в них особой комиссии для обзора и с секретными поручениями, после получения из министерства внутренних дел второго затребования по поводу тех же монастырей, счел необходимым сам предпринять поездку в монастыри для общего их обзора. Во время личного ознакомления с положением иргизских монастырей князь Голицын сделал следующие наблюдения: «они, кроме истинного приюта беглецам, разврата, тунеядства, мнимой набожности и всех вообще пороков – ничего в себе не заключают. Монастыри мужеские еще представляют собою некоторый образ смиренного обитания, усвоенного монастырям великороссийским. Что же касается до монастырей женских Успенского и Покровского, то оные, находясь в ближайшем расстоянии от монастырей мужских и в кругу удельных селений – есть точное обиталище разврата. Повсюду видите совершенное безобразие. Самые молитвенные дома их или вернее назвать часовни, имея привлекательный вид наружности, все обращают на внутреннее устройство свое ни малейшего внимания. Беспрепятственный доступ ко всем вообще келиям ясно объясняет, до какой степени допущен разврат в сих обиталищах, разврат толико нетерпимый в гражданском состоянии и влекущий за собою пагубные последствия. Из сего, очевидно, что дальнейшее существование сих монастырей в настоящем их положении не может быть допущено ни под каким предлогом».

Сообщая эти свои наблюдения министру внутренних дел, князь Голицын предлагает и свои предположения относительно способа более успешного уничтожения иргизских раскольнических монастырей. Эти предположения князь Голицын сводит к следующему: «надлежит поставить непрерывным правилом отнюдь не дозволять умножаться в них числу монашествующих и пресечь средства принимать в монастыри пришельцев, хотя бы они имели у себя узаконенные виды, и совершению прекратить приют беглых попов. Последнее из сих правил, прибавляет Голицын, теперь наблюдается мною неослабно. Тогда живущие в мое пастырях, написанные там по 7-й ревизии в числе удельных крестьян иноки и прислужники, умалаясь мало-помалу, наконец, с прекращением бытия своего, прекратят и самые правила своих обитателей. Если такая мера уничтожения иргизских монастырей признается мерою благовидною, то существование сих монастырей, при строгом соблюдении означенных правил, продолжится на долгое время. Сему служит доказательством то, что из числа написанных в тех монастырях по нынешней 7-й ревизии 203 душ мужеского пола, умерло со дня той ревизии 139 и остающиеся затем 64 человека уже большею частью самых преклонных лет. В числе их только 32 инока, а прочие суть прислужники монастырские. Но сии прислужники, вопреки всякой монастырской строгости, живут гам неразлучно с своими женами к совершенному соблазну и разврату монашествующих, а один из этих прислужников Яков Ваничкин, имеющий при себе жену, надел на себя сам собою монашескую одежду и до того развратился, что поведение его превышает всякую меру распутства».

Таким образом, предложенный князем Голицыным способ уничтожения иргизских раскольнических монастырей был выжидательный. При помощи строгого полицейского надзора он думал довести монастыри до самоуничтожения путем естественного вымирания монастырских старцев и стариц. Но так как иргизские монастыри принадлежали к удельному ведомству, и ведению губернатора подлежали только в полицейском отношении, то чтобы уничтожить возможность столкновения двух разных ведомств Голицин настаивал «на сосредоточении власти в одном лице начальника губернии там, где старообрядцы имеют главнейшие рассадники для многих губерний». Чтобы скорее и легче можно было «преследовать разврат в монастырских жителях и рассеиваемые от них соблазны», князь Голицын считал необходимым все иргизские раскольнические монастыри, как совершенно независимые от местной епархиальной и вообще всякой духовной власти, подчинить во все время их существования непосредственному надзору местной полиции и притом в большой степени, чем полиция может оказывать этот надзор в имениях удельного ведомства. Князь Голицын настаивал также па том, чтобы местному Саратовскому губернатору предоставлено было право утверждать настоятелей и настоятельниц иргизских раскольнических монастырей и отстранить Удельную Контору от всякого влияния па раскольников иргизских монастырей, потому что в противном случае монастыри эти „всегда будут находить способы уклоняться от исполнения требований местной полиции, считая власть сию до себя неподлежащею и, по тайному внушению чиновников, разуверяющих о неподчиненности иной власти и противозаконных будто бы действиях губернского начальства приносить жалобы»¹², могут отказываться от повиновения губернскому начальству.

Заканчивая свои предположения относительно иргизских раскольнических монастырей, князь Голицин представлял министру внутренних дел, что, «согласуясь с закоснелым от невежества понятием старообрядцев», желательно было бы, чтобы все министерские распоряжения относительно этих монастырей, если они основаны на Высочайшей воле, непременно начинались «самыми разительными для них словами – именем Его Императорского Величества».

Чтобы не встретить противодействия своим предположениям относительно подчинения иргизских раскольнических монастырей полному и исключительному ведению губернатора и полицейских властей – со стороны местной епархиальной и центральной духовной власти, князь Голицын старался заручиться и их согласием в пользу своих предположений. Поэтому одновременно с представлением министру внутренних дел князь Голицын сообщил и митрополиту Новгородскому и Санкт-Петербургскому Серафиму как обо всех обстоятельствах, касавшихся его поездки в иргизские монастыри, так и свои предположения относительно этих монастырей и вместе с тем просил его непосредственного содействия к принятию правительством и утверждению представленных им предположений. Иринею же, епископу Пензенскому и Саратовскому, сообщая о тех предположениях относительно иргизских монастырей, которые он представил министру внутренних дел и митрополиту Серафиму, князь Голицын в особом письме между прочим объяснял, что стремления его в данном случае направляются к тому, чтобы доказать правительству, «что всему злу от сих обитателей и неверия и разврата происходящему есть истинная причина настоящий образ управления ими», что «порядок этот совершенно стесняет губернское начальство иметь должное влияние на лица, там пребывающие», и что если правительство «уважит его настояние дозволением ему непосредственного влияния на распорядок сими монастырями, с устранением власти па оные удельного начальства, то он может ручаться, что сей корень раскола сам собою истребится».

На первых порах предположения князя Голицына, представленные министру относительно иргизских монастырей, в которых он настаивал на сосредоточение в руках губернатора распорядительной власти по всем делам раскола, не получили желаемого им осуществления. По этому вопросу министр внутренних дел сообщал князю Голицыну, что Император Николай Павлович «изволит находить, что губернатор всегда может употреблять зависящие от него средства для благоустройства губернии, и потому стараться своими внушениями обращать раскольников к православной церкви»; но что «дать открытое дозволение старообрядцам по делам веры сноситься с архиереями чрез губернаторов Его Величество не изволил признать удобным и применимым для православной пашей церкви, ибо старообрядцы давно сего домогаются, дабы им представить из себя особое общество, одну из договаривающихся сторон – и тем действовать на простодушных к привлечению в свою ересь». Но затем при более обстоятельном знакомстве как с самым проектом князя Голицына, так и с положением иргизских монастырей и значением их в открытой для раскола местности, правительство убедилось, что весь вопрос по отношению к иргизским раскольническим монастырям сводится не к вере, не к догматам, а к антигосударственным стремлениям иргизских сектантов. Когда же вопрос был поставлен па эту почву, то предположения князя Голицына относительно средств уничтожения раскола в иргизских монастырях были приняты правительством но всей их силе и во всех подробностях. Августа 2, 1828 г. был издан Высочайший указ, которым „признано было нужным подчинить исключительному надзору местного губернского начальства старообрядческие иргизские монастыри, находящиеся в Саратовском удельном имении в польском уезде, и для того постановлено передать в казенное ведомство состоящих при оных удельных крестьян и принадлежащие монастырям земли, избрав в замен сего такое имение из экономических в Саратовской или других низовых губерниях, которое угодьями своими совершенно равнялось бы монастырскому, хотя бы то и из оброчных статей». Вместе с переходом иргизских раскольнических монастырей из одного ведомства в другое последовали и более строгие против прежних меры к ограничению своеволия монастырских жителей и вредного их влияния на членов православной церкви. Меры эти были следующие:

1)По отношению к монастырскому начальству. – В мужеских иргизских раскольнических монастырях – три настоятеля, которые в пределах своего монастыря должны были исполнять все обязанности, лежащие на сельских старостах. Один из среды их назначался главным настоятелем и по отношению ко всем иргизским монастырям, не исключая и женских, занимал положение волостного старшины. Имея общий надзор над всеми монастырями, он каждый месяц должен был доносить губернатору о состоянии монастырей, а о важных происшествиях немедленно. Выбор, утверждение и смена настоятелей должны непосредственно зависеть от местного губернского начальства.

2)По отношению к духовным беглым лицам, – Беглые духовные лица, проживающие в иргизских раскольнических монастырях, не должны ни под каким предлогом отлучаться из монастырей в другие губернии, или селения под опасением предания законному суду, как за бродяжничество. Вновь беглых попов и диаконов запрещалось принимать в монастыри, но каждого появившегося следовало задерживать и передавать исправнику, который, после снятия с беглеца допроса, вместе со ставленною грамотою на священство должен отправлять его к губернатору.

3)По отношению к монахам и бельцам, – Никто из иноков и бельцов, инокинь и белиц не мог отлучаться из своего монастыря без разрешения начальника губернии. Отлучки, и то только в случае крайней необходимости, могли происходить с разрешения губернатора. Настоятели и настоятельницы обязывались вновь не постригать в монашество и не принимать в бельцы и послушницы ни кого из желающих, кто бы он ни был и к какому бы званию пи принадлежал.

4)По отношению к монастырским лицам других званий. Все крестьяне, приписанные к монастырям, не имели права отлучаться с места по своим надобностям без позволения монастырского начальства, которое непременно должно знать, за каким именно делом каждый из них отлучается. Живущие в монастырях собственными домами, но не приписанные к монастырям, должны иметь срочные законные виды для проживания в монастырях, в противном же случае должны быть из них высылаемы. Временно проживающие в монастырях ни мало не должны быть терпимы без указанных видов. Никто из богомоль цев и временных посетителей монастырей не мог ни въехать в монастырь, ни выехать из него без ведома монастырского начальства.

5)По отношению к охранению нравственности. – «Всякого рода распутство и особенно пьянство и любодейство отвращать предварительными мерами. Пороки сии нигде не могут быть терпимы, а тем более в монастырях. Здесь надо преследовать их со всею строгостью». «Не допущать никаких посещений посторонних лиц, ежели таковые с какой-либо стороны будут иметь вид подозрительный». «Живущие в мужских и женских монастырях не должны без действительной надобности быть одни у других».

В заключение усиленных мер строгости по отношению к монастырям предположено было всю молодежь, проживавшую в монастырях и годную в военную службу, отдать в солдаты, негодных сослать в Сибирь на поселение, а несовершеннолетних записать в военные кантонисты.

Такие меры, которые имелось в виду приложить по отношению к иргизским раскольническим монастырям, положительно ставили эти монастыри, можно сказать, в осадное положение. Монастыри утрачивали свою независимость и навсегда должны были расстаться с тою республиканскою свободою, на которую никто до князя Голицына не делал попытки посягать.

После издания 2 Августа 1828 г. Высочайшего указа, которым «признано было нужным подчинить исключительному надзору местного губернского начальства старообрядческие иргизские монастыри», в Сентябре того же года князь Голицын приступил к приему монастырей в свое непосредственное заведывание. Представителем своим на Иргиз он отправил чиновника особых поручений, который должен был объявить монастырям при чиновнике удельной конторы и исправнике о состоявшемся определении правительства относительно передачи их из удельного ведомства в ведомство губернского начальства. При этом чиновник уполномочен был губернатором произвести самую точную проверку «всему монастырскому имуществу, из предосторожности», чтобы «при таком перевороте» не могло последовать ка кой-либо растраты этому имуществу, и по особому списку – лицам, предназначенным к отдаче из монастырей в солдаты, к ссылке в Сибирь на поселение и к зачислению в военные кантонисты, собрать сведения о каждом лице, проживающем в монастырях, будет ли то монах, или белец, но так, «чтобы не произвести в них ни малейшего беспокойства, и вовсе не давая им того заметить».

В общем переход иргизских раскольнических монастырей из удельного ведомства в ведомство губернского начальства совершился, по-видимому, без особенных затруднений. По крайней мере, известно, что, начавши прием монастырей в свое ведение в сентябре 1828 г., князь Голицын в октябре уже доносил государю, что монастыри им приняты. Тогда же и о том же сообщал он и министру внутренних дел с подробным объяснением принятых им, но этому предмету распоряжений. Но в частностях, в приведении в исполнение некоторых мер по отношению к принятым в ведомство губернского начальства монастырям, встречено было затруднение. Вот что, между прочим, писал Вольский исправник Шейне, присланный князем Голицыным в иргизские раскольнические монастыри для того, чтобы привести в исполнение одну из мер относительно монастырских жителей, предназначенных к отдаче в солдаты, к ссылке в Сибирь на поселение и к зачислению в кантонисты. «Имел я случай заметить, что по нравственности здешних раскольников, высылка в одно время назначенных в списке людей к отдаче в рекруты или к ссылке па поселение, за надлежащею стражею, как самых преступников, без всякой предосторожности, может произвести в умах, оставшихся в монастырях необразованных и загрубелых в старообрядческой ереси монахов весьма неприятное впечатление, и даже самое возмущение и побег всех на лицо находящихся людей, с чем самым легко может случиться, что они, в заблуждении своем и недоверии к местному своему начальству, покусятся на опустошение своей обители и расхищение довольно значащих монастырских сокровищ, что самое должно ожидать и от окольных жителей, закосневших в тех же правилах». Опасаясь полного возмущения, Шейне, по приезде на Иргиз, не объявил даже в монастырях о цели своей поездки. В своем же донесении к князю Голицыну он писал, что «сообразив все сии обстоятельства и важность сего предмета с последствиями, кои могут произойти», он нуждается в поддержке, точном и категорическом приказе, как ему действовать. Даже сам князь Голицын опасался после этого донесения взять на себя лично последствия, могшие произойти в монастырях от крутого образа действий по отношению к ним, тем более, что по Высочайшему повелению он обязан был принять монастыри так, чтобы при этом «не были допускаемы никакие действия, которые могли бы иметь хотя бы малейший вид какого либо притеснения». В таких затруднительных обстоятельствах князь Голицын за инструкциями решился обратиться к министру внутренних дел. В своем донесении о положении дел князь Голицын объясняет, что, согласно Высочайшей воле, при всех своих сношениях с иргизскими монастырями он «старался удалять все то, что могло дать понятие о каком-либо притеснении», но что в данном случае он поставлен в величайшее затруднение, что назначенные к высылке из иргизских монастырей люди большею частию «калеки, одержимые жестокими болезнями»¹³, что за всем этим «натуральным следствием сказанного удаления неминуемо будет во всех монастырях страх и уныние, которые дадут обитателям их неизгладимое понятие о невыгоде перехода их в казенное ведомство, хотя воля Государя Императора состоит в том, что бы отстранить от них и малейший вид притеснений». По этому донесению князя Голицына министр внутренних дел распорядился, чтобы тех из раскольников, которые назначены были в кантонисты, по вышли уже из лет, отдать в военную службу, неспособных к ней калек сослать на поселение, тяжко больных оставить на прежнем месте жительства под присмотром местного губернского начальства, а детей, которые по летам своим годны в кантонисты, сдать начальству военного Саратовского отделения.

Помимо самых иргизских монастырей, приведение в исполнение некоторых частных мер при приеме монастырей в ведение губернского начальства встречало некоторые затруднения и со стороны удельного ведомства. Возникали некоторые недоразумения и пререкания между ведомством удельным и губернским начальством по вопросу о взыскании с монастырей разного рода денежных сборов. Каждое ведомство ссылается на свои права: удел – на «существующие правила», губернское начальство – на «сепаратные распоряжения на совершившийся факт переворота, вследствие которого должна совершиться перемена и в фискальных отношениях властей к монастырям. Эти пререкания и недоразумения восходили даже до министерства внутренних дел и министерства двора и вызывали здесь переписку.

Наконец, можно предполагать, что не без затруднений совершился этот переход иргизских раскольнических монастырей из удельного ведомства в ведомство губернского начальства и со стороны богатых и влиятельных раскольников, не принадлежавших собственно к иргизским монастырям, но также затронутых переворотом, совершавшимся в иргизских монастырях. Богатые и имевшие связи раскольники, жившие по Волге, по Уралу, по Дону, в Москве и С-Петербурге, вполне понимали, что теми мерами, которые предположено было приложить во всей строгости новым ведомством по отношению к иргизским раскольническим монастырям, раскол беглопоповщины осуждался на естественное вымирание не только в иргизских монастырях, но и в России вообще, так как главный центр «исправленных» беглых попов, чрез которых раскольники большей части России совершали церковные службы и требоисправления, находился на Иргизе. Из иргизских же монастырей выходили и раскольнические начетчики, «столпы» раскола, уставщики и уставщицы¹⁴ для отправления часовенного богослужения, канонники и канонницы для отправления «келейного» богослужения. Очень понятно поэтому, что все силы раскола беглопоповщинского толка подняты были для того, чтобы насколько возможно ослабить ту строгость мер, которую имелось в виду приложить по отношению к иргизским монастырям. Каким путем при этом действовали раскольники, это, конечно, составляет тайну. Но несомненно то, что усилия раскольников, направленные к ослаблению мер строгости по отношению к иргизским монастырям, иногда оканчивались успехом. В период переворота, совершавшегося в иргизских монастырях, был следующий замечательный факт. В это время уставщиком в Нижне-Воскресенском монастыре был «Гаврило Филипов». Настоятель монастыря, Никанор, аттестовал его таким образом: «читать, писать и петь достаточен и мальчиков всему этому научать может». Вообще, по всему видно, что этот «Гаврило Филипов» был одним из самых влиятельных членов Нижне-Воскресенского монастыря. Между тем, этот «Гаврило Филипов» после перехода иргиз ских монастырей в ведомство губернского начальства, как имевший от роду 27 лет, должен быть отдан в солдаты, так как чиновник особых поручений при князе Голицыне, Полонский, аттестовал его «человеком здоровым». Но, спустя несколько времени после Полонского, прибывший в монастырь Вольский исправник Шейне, этого «Гаврилу Филипова» аттестует ужо таким образом: «грамоте знает, поет на клиросах и употребляется на письмоводство по монастырю, поведения хорошего, правая рука с малолетства не поднимается». Каким образом совершилось это чудное перерождение «человека здорового» в калеку «с малолетства», это составляет загадку. Но происхождение этой загадки объяснить не трудно. Этот «Гаврило Филинов», по заявлению самого настоятеля монастыря, необходим был в монастыре «для установления порядка церковного». Он был так дорог для монастыря, что, прося князя Голицына об оставлении его при монастыре, настоятель Никанор писал: «явите, сиятельнейший князь, мне и несчастному ваше отеческое благоволение. Если же с такой не переносной печали (т. е. с удалением «Гаврилы Филипова» из монастыря) лишусь жизни или здравого рассудка, кто может восстановить порядок»... Вероятно, в виду этого то значения для монастыря «Гаврило Филипов» и. здорового человека и превращен был в списке в калеку. Затем несомненно также и то, что многие из богатых и влиятельных купцов – раскольников в период переворота, производившегося в иргизских монастырях, находились в каких то темных сношениях «о делах известных» с лицами, близко стоявшими к князю Голицыну, и по совету последних доносили «начальнику губернии» только то «что говорили им, а более ничего».

Такими-то немаловажными затруднениями обставлено было дело перехода иргизских раскольнических монастырей из удельного ведомства в ведомство губернского начальства. По все же переход этот совершился, а с ним докончились неприкосновенность и республиканская свободная жизнь монастырей. По этим решена была только одна сторона, сторона, так сказать, политическая в чрезвычайно сложном вопросе об иргизских раскольнических монастырях. Оставалась после этого другая сторона, сторона совести и религиозных убеждений иргизских раскольников, с которыми приходилось начать борьбу. Эта борьба была тем более трудна, что нужно было считаться с убеждениями раскольников, составлявшими не плод веры разумной, или не следствие известного рассудочного процесса, а последствие вековых наростов, загрубелых предрассудков и упорной косности. Решение религиозной стороны вопроса об иргизских раскольнических монастырях продолжалось десять слишком лет (с 1829 по 1841 г.)

Уже в конце 1828 г., по поводу мер, которые князь Голицын предпринимал по отношению к раскольникам иргизских монастырей, министр внутренних дел сделал предложение князю Голицыну составить правила, «какие бы можно было употреблять для надежнейшего отвращения раскольников от расколов». Для руководства же при составлении этих правил министр выслал князю Голицыну полное собрание постановлений правительства о раскольниках. «Вникая в содержание сих установлений, писал, по поводу сделанного ему предложения, князь Голицын, я нахожу, что достаточно одного строгого наблюдения за исполнением их, дабы пресечь путь раскольникам к беспорядкам». Поэтому он находил совсем излишним составление особых правил о раскольниках, а полагал достаточным только усиленное запрещение раскольникам принимать к себе беглых попов, отправлять богослужение в их молитвенных зданиях и, наконец, производить гласную пропаганду. Свое мнение князь Голицын основывал на том, что беглецы нигде терпимы быть не могут, что, следовательно, беглые попы, как нарушители общественного благоустройства, достойны преследования и тем справедливее, что побег их служит к укоренению раскола, и что если раскольникам запрещено будет отправлять богослужение чрез беглых попов, то они склонны будут к обращению в православие, или, по крайней мере, к принятию еди новерия – «цель, которой, желает достигнуть правительство». «Не на умственных соображениях, но на опыте я основал сие заключение мое», писал князь Голицын. Когда я принял надежные меры к пресечению бродяжества беглых священников в Вольске и в иргизских монастырях, так что они теперь постоянно пребывают на одних и тех же местах, то весьма сделалось ощутительно согласие многих старообрядцев к принятию единоверия».

Таким образом оказывается, что цель постановления правительства относительно перехода иргизских раскольнических монастырей из удельного ведомства в ведомство губернского начальства и особые строгие меры, предпринятые губернским начальством по инициативе князя по отношению к иргизским монастырям, направлялись к тому, чтобы объединить иргизские раскольнические монастыри с православною церковью на началах единоверия.

Мысль о присоединении иргизских раскольнических монастырей к православной церкви, в сущности, не была в данное время мыслью совершенно повою. Новостью в данное время были инициатива, повод и цель обращения иргизских раскольнических монастырей в единоверие. В первый раз мысль о присоединении раскольников иргизских монастырей к православной церкви на началах единоверия появилась у знаменитого строителя иргизских раскольнических монастырей, настоятеля Верхне-Спасо-Преображснского монастыря Сергия, который явился усердным проповедником и поборником этой мысли почти в одно время с не менее знаменитым в истории раскола и единоверия Никодимом, иноком стародубских раскольнических монастырей. Из продолжительного теоретического и практического знакомства с расколом, Сергий вынес тяжелое разочарование в правоте отделения раскольников от православной церкви. В своем сочинении «Зеркало для старообрядцев, не покоряющихся православной церкви», Сергий писал: «догматы и учение старообрядцев: их заблуждения и упрямство в следовании истине никому столько неизвестны, как мне. Ибо я сам, находясь в удалении от святой церкви, слишком двадцать пять лет был в их согласии, и по слепотству своему веря всему ими сказываемому, также и сам не малым был по них ревнителем. Ио по благости Господа Иисуса Христа открылся мне свет умных очей, и я познал их заблуждения». Сомнение Сергия в правоте раскола началось уже при самом его выступлении в качестве главы и руководителя иргизских монастырей. По поводу акта мироварения, совершенного в 1777 г. Московскими раскольниками на Рогожском кладбище, находившемуся в то время в Москве Сергию пришлось «вытерпеть превеликий стыд». Дело в том, что Рогожцы продали самовар, в котором варили миро, не позаботившись вычистить его от прикипевших остатков благовонных мастей. «Однажды, рассказывает Сергий в своем «Зеркале для старообрядцев», как шел я рядами, то некоторые из купцов зазвали меня в лавку в лапотный ряд, Я не успел оглядеться, как набралось их человек десять, а потом вижу – двое тащат огромный тот самовар. Один его вид поразил меня; но тут купцы спрашивали, не знаком ли мне этот котел? И когда я молчал, то они, показывая в нем оставшееся, говорили: отец Сергий, не признаешь ли? Нечего было делать, принужден был закрывшись бежать, но они меня не забыли проводить самыми ядовитыми насмешками». Затем, во все время управления своего иргизскими раскольническими монастырями, Сергий не мог не видеть, что все братство этих монастырей состояло в большинстве случаев из безнравственных бродяг, ленивых беглецов от помещиков и даже из преступников, ссылаемых в Сибирь, которые, разбивая сопровождавшие их команды, бежали на Иргиз и в здешних монастырях делались потом ревнителями старой веры. Позорная и соблазнительная жизнь беглых попов, проживавших в иргизских монастырях, также не могла не действовать удручающим образом на Сергия. Один в особенности случай так сильно подействовал на Сергия, что внушил ему, как он сам впоследствии сознавался, решительное желание искать законных священников. Этот случай заключался в том, что во время крестного хода на воду 1-го августа при громадном стечении народа, в Верхне-Успенском (Спасопреображенском) монастыре, в котором настоятельствовал Сергий, священнодействовавшего беглого попа его бывшая жена обличала, как клятвопреступника, бросившего ее с малолетними детьми. Свое желание иметь законных священников Сергий тем более считал выполнимым, что уже слышал о хлопотах по этому вопросу со стороны стародубского инока, Никодима, и о согласии на это правительства. Недоставало только внешнего воздействия для того, чтобы Сергию начать свои старания по приведению в исполнение своего желания. Но и это воздействие в скором времени явилось.

В 1786 г. был назначен архиепископом в Астраханскую епархию Никифор Феотокин, бывший епископ Славянский и Херсонский, уже на месте первой своей епархии прославившийся миссионерскою деятельностию по отношению к новороссийским раскольникам ¹⁵. Узнавши, что в повой епархии, в состав которой входили тогда и места, занятые иргизскими монастырями, находится много раскольников, Никифор Феотокий написал для своей новой паствы окружное послание, в котором призывал всех раскольников к соединению с православною церковию. Это послание, полученное в Верхне-Успенском (Спасо-Преображенском) монастыре, произвело на Сергия сильное впечатление и еще более укрепило его в мысли искать законного священства. Чтобы еще более утвердиться в истине православной церкви и с большим успехом подействовать на своих единоверцев в деле воссоединения с православною церковию, к которому Сергий решился приступить, он составил пятнадцать вопросов относительно предметов разногласия раскольников с православною церковию. Но желая сделать обращение раскольников иргизских монастырей к православной церкви общим, Сергий созвал на собор настоятелей, уставщиков и соборных старцев всех монастырей и прочитал пред ними свои вопросы. Собор нашел вопросы Сергия составленными вполне согласно с «старою верою» и одобрил их, дозволив Сергию подать прошение Никифору Феотокию относительно разрешения вопросов от лица всех иргизских монастырей. Члены собора однако же отказались подписать это прошение, считая это излишним. Когда в 1790 г. Архиепископ Никифор находился недалеко от иргизских монастырей, в Саратовской губернии, куда он приехал для обозрения церквей, то строитель Сергий и уставщик его монастыря Прохор явились к нему и от лица всех иргизских монастырей вместе с вопросными пунктами подали прошение¹⁶. Вместе с тем они словесно просили архиепископа разрешить им сомнение о мире, которое употребляли раскольники. Никифор Феотокий поспешил удовлетворить эго прошение, хотя в предисловии к своим ответам на представленные ему пятнадцать вопросов и писал, что «не в одной уже книге имеются решения предложенных вопросов; однако как просители обещаются пред всемогущим Богом присоединиться к Греко-Российской православной церкви, есть ли те вопросы нами, несомненно, решены будут, то думаем, что тяжко, без сомнения, согрешили бы мы, есть ли бы о сем умолчать восхотели».

В своих вопросах Сергий главным образом желает разрешить недоумение о Стоглавом Соборе. Чтобы объяснить себе, каким образом члены Стоглавого собора могли внести в определения Стоглава некоторые погрешности, послужившие основанием раскола, и откуда взялись эти погрешности, Сергий спрашивает Никифора Феотокия: «все личины, уставы и законоучители взяты от Греков, при князе Владимире¹⁷? Православная ли Греческая вера была в России от лет князя Владимира до лет первого Российского царя Иоанна Васильевича, а от Иоанна Васильевича до лет царя Алексея Михайловича¹⁸? Все ли цари, князья, патриархи, митрополиты, архиепископы, епископы и пресвитеры и прочие церковные учители были в те времена у нас православные ¹⁹?

Если же вера и пастыри церкви у нас были православные, то естественно у раскольников возникал вопрос: «Стоглавый собор был на подкрепление православной веры, или не православной? И все ли законно на нем положено и утвержено, или не все» ²⁰? Далее раскольники спрашивали, по каким книгам спаслись русские святые до стоглавого и после стоглавого собора ²¹? После стоглавого собора и старых книг раскольникам представлялся третий, весьма важный предмет, без которого невозможно, по их мнению, спасение: это двуперстное сложение для крестного знамения. «Справедливо ли старые книги и иконы указывают креститься и благословлять двумя перстами²². Справедливо ли пастыри первенствующей Греко-российской церкви в старообрядческом перстосложении – в двух перстах исповедуют два естества во Христе, а в трех перстах – Святую Троицу ²³? Наконец, справедливо ли древние книги двуперстное сложение креста называют преданием от Христа, Апостолов и св. отцев, а новопечатные – ари анством, несторианством, македонианством, армянским кукишем, адовыми вратами, демоноседением, чертовым преданием²⁴ и пр.; старые книги проклинают не крестящихся двумя перстами, а новопечатные отлучают от церкви и проклинают не крестящихся тремя перстами ²⁵?

Раскольники издавна сомневаются в православии нашей церкви и потому, между прочим, что она допускает до некоторых таинств еретиков, еще не обратившихся к ней. Это же, как видно, и для Сергия служило предметом соблазна. «Может ли спрашивал он, церковь принять в сообщение каких либо еретиков, и какой либо святой тайне сподобить, то есть, ко крещению, или ко бракосочетанию, без их прежде раскаяния и обращения ²⁶, и аще приимет коих либо еретиков, и коей либо святыни сподобит, то не подлежит ли какому оная православная церковь правильному сомнению» ²⁷?

В заключение иргизские раскольники в своих вопросах вновь возвращаются к источникам своего учения и спрашивают: справедливо ли новые книги называют постановления стоглавого собора бреднями, а учителей бывших на нем невеждами, между тем как Московский митрополит Платон в своей увещательной книжке постановление его «о поправлении книг» называет справедливым ²⁸. Справедливо ли так называемая Кириллова книга «опорочена в Обличении^» и названа угодною одному дьяволу ²⁹? Наконец, почему службы новым святым (апреля 14 и мая 15) в новых книгах оставлены и опорочены³⁰?

На все эти вопросы Никифор Феотокий дал ясные и вразумительные ответы в духе православной церкви. «Я искреннею совестию свидетельствуюсь пред вами, писал оп, что вопросы ваши старался я решить не мирскими, по церковными доводами, законом Божиим, правилами святых отец и определениями, от священного писания взятыми, имея всегда пред очами своими искренность и истину Божию». При этом Никифор Феотокий напомнил просителям их обещание, высказанное в прошении: «ежели дадите нам желаемое и просимое нами святоцерковное правильное и несумнительное решение, мы именем всего нашего общества обещаваемся все пред всемогущим Богом, но решении присоединиться к Греко-российской православной церкви». «Коего пастыря душа, слыша таковые пред всемогущим Богом обещания, не возрадуется»! восклицает он. «Сии ваши читая обещания, душа моя от чрезмерной радости так играет, что я вас, яко бы ужо введенных в святую церковь, хочу поздравить, объять и благословить. Но когда рассуждаю, что вы сие обещаваете под условием свято-церковного правильного и несомнительного вопросов ваших решения, тогда хотя рассуждение о моей слабости заставляет меня бояться, однако словеса Божественного Апостола Павла довольно меня одушевляют: «немощная мира избра Бог, да посрамит крепкая, да не похвалится всяка плоть пред Богом». «И если вы, продолжает Никифор Феотокий, изженете из сердца своего ложную ревность, упорство, всякую страсть и с мыслию чистою и свободною от всякого суеверия рассмотрите сии решения, то уповаем, что Бог, по своему милосердию и содействием своей Божественной благодати, явит вам оныя несомнительными».

В дополнение к своим ответам на предложенные вопросы, Никифор Феотокий, по словесной просьбе Сергия и его уставщика Прохора, излагает свое суждение о раскольниках, в котором доказывает, что их общество не составляет церкви, потому что не имеет единства, необходимого условия истинности церкви, а разделено на разные секты, не имеет иерархии и таинств. Истинная же церковь Христова есть церковь Греко-российская, говорит он, что косвенным образом признают и сами раскольники, принимая от нее беглых священников, заимствуя от нее познание догматов веры и по отношению к некоторым постановлениям повинуясь ей более, нежели стоглавому собору. А если Гроко-российская церковь истинна, то она вся добра, непричестна никакому пороку, не погрешает «ни в догматах веры, ни в заповедях Божиих, ни в правилах апостольских и отеческих, ни в преданиях, ни в уставах, ни в обрядах» (церемониях), следовательно, раскольники должны повиноваться ей во всем, не исключая и обрядов.

Наконец, Никифор Феотокий удовлетворил и другой словесной просьбе раскольников, рассмотрел вопрос о мире, которое употреблялось раскольниками. В своем ответе он доказывает, что миро их не может быть названо древним, освященным будто бы патриархом Иосифом, потому что раскол начался спустя три года после смерти Иосифа, а миро варится каждогодно и все истощается, по крайней мере, в продолжение двух лет, что раскольники ложно ссылаются на Матфея Властаря, который будто бы советовал за истощением мира смешивать его с елеем, и не должны ему верить, если бы он действительно дозволял это вопреки церковным постановлениям. Никифор Феотокий даже с математическою точностью высчитывает, что у раскольников к его времени не могло остаться ни одной капли древнего мира, если бы оно было действительно украдено отступившими от патриарха Никона попами.

Никифор Феотокий вторично возвращается к обещанию раскольников присоединиться к православной церкви. «Очи мои изливают воду, говорит он, яко удалися от меня утешаяй мя, возвращаяй души ваши: погибоша сынове мои, яко возможе враг. Но вы предлагаете вопросы, просите решения, и к церкве обратимся обещаваетесь. Сие душу мою утешает. Ибо кто просит решения на вопросы, тот без сомнения сомневается. А кто сомневается, тот есть не тверд, но колеблется. Кто же не тверд, но колеблется и обещавает обратиться, тот весьма удобно на путь истины обратитися может. Се убо мы, забыв слабость нашу, прошение ваше выслушали, и при помощи Божественного милосердия и благодати на ваши вопросы ответствовали, сомнения ваши решили, рассмотрение наше присовокупили. Ныне ваш долг есть, вспомнить свое обещание и к святой соборной и апостольской церкве матери вашей, в которую веровати ежедневно вы исповедуете, возвратитися. Она с простертыми объятиями принять вас ожидает, да поносное имя раскола от вас она отмет отторжение от ней разрешит, своих Божественных даров причастниками вас сотворит, святых своих благословений исполнит, истинных и достойных священников вам дарует, церкви воистину освященные вам доставит, в недро свое примет, к православным чадам своим сопричислит, царствие Божие небесное вам отверзет».

На этот призывной голос Никифора Феотокия, обращенный к раскольникам Иргизских монастырей, прежде всех откликнулся настоятель Верхне-Успенского монастыря, Сергий. Получивши на свои «Вопросы» «Ответы» Никифора Феотокия за его собственною подписью и скрепою, Сергий разослал списки с этих «Ответов» по всем Иргизским монастырям и в общества своих единоверцев, находившиеся в Москве и С.-Петербурге, надеясь сделать присоединение раскольников к православию не местным иргизским вопросом, но вопросом всей беглоповщины. Для большого же успеха в предпринятом им деле, Сергий в особенности старался привлечь на свою сторону богатого и влиятельного между раскольниками нижнего Поволжья купца города Вольска, В. Злобина³¹. В тайных совещаниях, которые происходили между Сергием и Злобиным» по поднятому Сергием вопросу о присоединении раскольников к православной церкви, которому, под влиянием Сергия, стал сочувствовать и Злобин, решено было, прежде всего, согласить сколько можно более из жителей Верхне-Успенского монастыря на присоединение к православию, отобравши от них собственноручные подписки, а самому Сергию отправиться в обе столицы, чтобы там лично получить согласие на предпринятое им дело со стороны главных ревнителей раскола. Во время одного из таких тайных совещаний жена Злобина, Пелагея, подслушала разговор Сергия с мужем и, вообразив, что они замышляют совершено изменить староотеческой вере чрез принятие какого то непонятного для нее благословенного священства, решилась совершенно погубить Сергия, как опасного вероотступника. Об этом своем намерении она сообщила сестре Сергия. Александре, которая была игуменьею одного женского скита на Иргизе, с тем, чтобы последняя предупредила своего брата об угрожавшей ему опасности, если он не оставит задуманного дела – измены старой вере. При этом Злобина прибавляла, что она может найти человека, который отправит на тот свет искателя новых попов и: без греха умоет в том руки; она же с своей стороны не пожалеет на то и многих тысяч рублей. Испуганная Александра поспешила об этом объявить своему брату. Смутился и сам Сергий, узнавши, что задуманное им дело, которое он считал пока тайною, уже открыто, но, однако же, старался успокоить сестру я уверить ее в том, что он вовсе не думает изменить старой вере. После этого Сергий, не теряя времени, немедленно же стал собираться в С.-Петербург, а между тем жена Злобина расставила по всем дорогам своих тайных караульных, чтобы они на пути схватили Сергия и умертвили. Каким-то образом Сергию, однако же, удалось избежать тайной стражи, и он благополучно прибыл в С.-Петербург, куда вслед за ним приехал и купец Злобин.

В С.-Петербурге они прежде всего явились к тогдашнему митрополиту Гавриилу сначала с словесным объяснением своего намерения, а потом, по его совету, подали прошение в Св. Синод о том, чтобы им дозволено было иметь священников, рукоположенных православными епископами. В Св. Синоде решено было, согласно желанию Сергия и Злобина, дать в Иргизские раскольнические монастыри на первый раз двух православных иеромонахов и одного иеродиакона с тем, чтобы они совершали службы и старопечатным книгам. Св. Синод определил взять этих, иеромонахов и иеродиакона из Тихвинского монастыря, куда и ездил за ними сам Сергий. Отправивши их на Иргиз, Сергий из Тихвина снова приехал в С.-Петербург, где на этот раз он был приглашен вместе с Злобиным в присутствие Св. Синода. Первенствующий член Синода, митрополит Гавриил, и сам лично весьма много заботившийся об обращении раскольников в православие, от имени всего Синода дал Сергию и Злобину необходимые наставления для дальнейших действий в обращении раскольников, а Злобина, как человека влиятельного в кругу старообрядцев, просил содействовать к водворению в его крае законного священства. Злобин клятвенно обещал с своей стороны ничего не жалеть для успеха начатого дела и употребить для этого все свое старание и влияние. Затем, получивши благословение Св. Синода, Сергий вместе с Злобиным отправился обратно на Иргиз чрез Москву.

В Москве Сергий совершенно неожиданно подвергся было чрезвычайной опасности. Жена Злобина, не успевши захватить Сергия, когда он отправлялся в С.-Петербург, составила план погубить его при возвращении из С.-Петербурга. В этих видах Злобина написала письмо в Москву к одному купцу, ревностному члену Рогожского кладбища, известного ей своею слепою приверженностью к расколу, будто Сергий замыслил погубить старую веру и передать Иргизские монастыри во власть еретиков и потому просила этого купца погубить Сергия и тем спасти старую веру. Купец, к которому обращена была эта просьба Злобиной, обещался ее исполнить и едва было действительно не погубил Сергия. Сергий, по приезде в Москву, остановился у Григория Федорова Ямщикова, прежнего своего благодетеля, в доме которого в 1789 г. было первое заседание раскольнического собора по поводу сваренного раскольниками Рогожского кладбища мира. В день же приезда Сергия в Москву к нему явился сообщник Злобиной, поздравил его с приездом и убедительным образом просил его к себе в дом. Сергий, не подозревая никакого дурного замысла, не хотел отказать в просьбе этому влиятельному члену Рогожского кладбища и поехал вместе с ним, сказавши Ямщикову, что скоро возвратится. Но прошел вечер, прошла и ночь, а между тем Сергий не возвращался. Ямщиков стал уже беспокоиться за своего гостя, почему и отправился его отыскивать, но нигде не мог найти. Рогожский купец на вопрос Ямщикова о Сергее заявил, что последний уехал от него еще довольно рано вечером и хотел на пути к Ямщикову заехать к другому знакомому своему, а этот удивился даже, услышав от Ямщикова, что Сергий находится в Москве. Прошло еще два дня, а между тем с Сергея не было никаких известий. Только уже на третий день вечером, часу в девятом пришел к Ямщикову солдат и подал ему записку, написанную карандашом рукою Сергия. В этой записке Сергий писал Ямщикову: «я посажен в отдаленную тюрьму и три дня сижу, не евши, – спасите меня». При этом посланный сказал Ямщикову, что получил эту записку тайно от неизвестного ему арестанта, который содержится в секретной тюрьме, и указал часть города. Ямщиков, не теряя времени, ночью же поспешил с полученною запискою к тогдашнему главнокомандующему Москвы, князю Прозоровскому, и объяснил ему все дело. Князь же Прозоровский немедленно вытребовал к себе полуживого арестанта, узнал потом и виновников его заключения и хотел строго их наказать. Но Сергий, чтобы не повредить начатому делу обращения раскольников в единоверие, упросил князя простить виновных. Однакоже после такого случая Сергий не решился долго оставаться в Москве и торопился отправиться на Иргиз, куда назначен был, по приказанию князя Прозоровского, сопровождать его особый чиновник.

Такими затруднениями и опасностями обставлено было самое начало дела присоединение раскольников к православной церкви. После же случая, бывшего с Сергием в Москве, можно представить с какими мыслями и чувствами он ехал па Иргиз в свой Успенский монастырь. На Иргизе Сергий встретил новые и неожиданные затруднения начатому им делу. Во время его долгого отсутствия жители Верхне-Успенского и других Иргизских монастырей все вооружились против Сергия и начатого им дела, даже и те, которые прежде выразили свое согласие на присоединение к православной церкви, которое и скрепили собственноручною подписью. Присланные Сергием вперед на Иргиз два православные иеромонаха и иеродиакон не были приняты в Верхне-Успенском монастыре и проживали без всякого дела вне монастыря у вдовы брата Сергия, Евсевия, который за два года пред тем во время всенощной на праздник Успения был убит пономарем монастырским на колокольне. Нравственной себе поддержки Сергий не мог ждать ни откуда, потому что Никофор Феотоний в скором времени удалился на покой в Московский Данилов Монастырь, где и умер, купец же Злобин почему то медлил своим приездом па Иргиз. Не смотря на это, Сергий, однако же, по прибытии в свой монастырь, поселился было, по-прежнему, в своих настоятельских кельях. Но чрез день после его приезда в самую глухую полночь к нему ворвались келарь и два монаха и, называя его еретиком, отступником и осквернителем монастыря, начали его душить. Племянник Сергия, сын убитого брата его Евсевия, бежал в город Вольск к исправнику и просил его, чтобы поспешил в монастырь избавить Сергия от смерти. Исправник немедленно прибыл в монастырь и нашел Сергия в тесном чулане, куда он был заперт своими подчиненными. Освободив Сергия из заключения, исправник собрал всех иноков монастыря и старался уговорить их, чтобы они подчинились распоряжениям Св. Синода, приняли к себе православных иеромонахов, просили прощения у обиженного настоятеля и повиновались ему, как и прежде. Но все братство монастыря не только не показало покорности Сергию, а здесь же в присутствии исправника избрало нового настоятеля, бывшего уставщика – Прохора Сергий оставил свой Успенский монастырь, но не потерял пока надежды, по крайней мере, на некоторый успех в своем деле. Он отправился в город Вольск, чтобы там при пособии Злобина основать единоверие. Но туда же вслед за Сергием приехал настоятель Нижне-Воскресенского монастыря Прохор, который и успел окончательно испортить на Иргизе все дело, начатое Сергием. Когда Сергий начал говорит пред собранием польских раскольников о необходимости для спасения благословенного священства, Прохор намеренно перебил его речь, чтобы отвлечь внимание и самого Сергия, и его слушателей от главного предмета. Сложивши крестное знамение, на правой руке двуперстное, а на левой троеперстное, он подошел к Сергию и с выразительностью спросил: «скажи, о. Сергий, который крест правильный»? По поводу этого вопроса Сергий вступил с Прохором в спор о кресте и чрез это удалился от главного своего предмета, на что и рассчитывал Прохор Когда Сергий снова возвратился в своей беседе к прерванному вопросу о необходимости благословенного священства, то уже речь его имела только то последствие, что его и в Вольске, как и на Иргизе, сочли еретиком и отступником от веры.

После этой последней неудачи Сергию уже нечего было делать на Иргизе, и он со всеми своими родными уже окончательно покинул Иргиз, удалившись в 1796 г. в Малороссию в так называемые Стародубские слободы, где незадолго пред тем (1786 – 1787 г.) старанием известного старца. Стародубских слобод Никодима, и его продолжателей было основано единоверие. Здесь сам Сергий вместе с племянником, принявши единоверие, поступил в Никодимов единоверческий монастырь, а сестру свою и жену покойного брата с ее дочерью поместил в слободе Новозыбкове при единоверческой Преображенской церкви. Чрез несколько времени Сергий был посвящен в сан иеромонаха и сделан настоятелем единоверческого Успенского монастыря в Белоруссии.

Оставивши Иргиз и принявши единоверие, Сергий однакоже не забыл своих прежних собратий по заблуждению. Чтобы подействовать на раскольников в деле присоединения их к православной церкви, Сергий написал книгу: «Зеркало для старообрядцев, не покоряющихся православной церкви, или ясное подробное описание старообрядческих заблуждений с опровержением оных и воззвание их к истинной Христовой церкви»³². Цель этой книги выясняется самим автором в предисловии к ней таким образом: «сие пишу единственно в их (раскольников) пользу, желая, да и они узрят тот истинный свет, кой меня осиял, да обратятся на путь правды».

Но этот голос призыва, с которым Сергий обращался к своим бывшим единоверцам – раскольникам, убеждая их принять так называемое благословенное священство, по отношению к Иргизским монастырям остался без всяких последствий. В Иргизских раскольнических монастырях с удалением из них Сергия и с того времени, когда в главе их стал настоятель Нижне-Воскресенского монастыря, инок Прохор, не только совершенно забыта была мысль о единоверии, но раскол, по-видимому, стал еще более крепнуть. И только уже со времени назначения Саратовским губернатором, князя Голицына, вопрос о единоверии по отношению к Иргизским монастырям поднят был вновь. Но на этот раз вопрос о единоверии поднят был уже не самими Иргизскими монастырями, а сверху, правительством и под влиянием других побуждении и целей, чем во времена Сергия. Очень понятно, поэтому, что и решения этого вопроса думали достигнуть уже иным способом, чем во времена Сергия.

Подготовления Иргизских раскольнических монастырей к обращению в единоверие со стороны князя Голицына началось одновременно с его стараниями, вместо удельного ведомства, подчинить монастыри непосредственному ведению губернского начальства. В 1828 г., еще прежде окончательного перехода Иргизских монастырей из удельного ведомства, но когда этот вопрос в принципе правительством решен был в положительном смысле и сделался только вопросом времени, князь Голицын из города Вольска лично посетил Иргизские монастыри, чтобы подготовить их к присоединению к православной церкви на основании согласительных правил о единоверии митрополита Платона, – получивших высочайшее утверждение. Прежде всего, князь Голицын остановился в ближайшем к городу Вольску монастыре, Нижне Воскресенском. Он надеялся мирным образом склонить братию Иргизских монастырей к принятию единоверия и надежду свою, по словам отчета об этой поездке, он основывал на том, что влиятельнейший между иноками всех Иргизских монастырей, инок, «схимник Нижне-Воскресенского монастыря, Прохор, бывший пред сим около тридцати пяти лет настоятелем оного, уверял меня неоднократно, что если воспоследует Высочайшая Его Императорского Величества воля о обращении иргизских монастырей в единоверческие, то он надеется, что в исполнении ее не встретится никакого препятствия и что он сам будет примером в том для всей братия. По когда дозволил я собравшимся инокам, продолжает в своем отчете князь Голицын, прочесть предписание по сему предмету (по вопросу об обращении польского молитвенного раскольничьего дома в единоверческую церковь) министерства внутренних дел, то весьма немногие из них могли понять оное, прочие же затем или по простоте своей, или по совершенному упрямству, или же по безрассудству своему остались при том заблуждении, что действие сие происходит по единственному направлению управлявшего министерством внутренних дел». «Оставшись в Нижне-Воскресенском монастыре с одними только живущими там иноками, я, говорит о себе князь Голицын, при благоразумии помянутого схимника Прохора убедил их изъявить полную готовность и усердие на присоединение их к единоверческой церкви с принятием всех правил высокопреосвященнейшего Платова. Сей схимник Прохор первый вызвался дать мне в том подписку, а с ним подписались и настоятель монастыря Андриан, уставщик Никанор и иноки Савва, Феодорит, Мардарий, Арсений и Игнатий».

Таким образом, князю Голицыну, по-видимому, удалось приблизиться к цели своих стремлений по отношению к Иргизским монастырям. Но, нужно думать, что Голицыну удалось этого достигнуть не без труда, хотя известные источники того времени и не говорят прямо об этом. Несомненно, по крайней мер то, что не все иноки Нижне-Воскресенского монастыри дали подписку князю Голицыну на принятие единоверия. В своем отчете князь Голицын писал, что «один из иноков, Иоасаф, сущий невежда, закоренелый в грубых своих предрассудках и суеверии, остался к тому непреклоненным. Он в то врезы, как расположился я в том монастыре до другого дня, не токмо бегал во всю ночь из одной кельи в другую, убеждал, настаивал и устращивал гневом Божиим изъявивших желание принять единоверие отвергнуть сие, по мнению его, пагубное для них намерение, но даже позволил себе возмущать подобным образом и живущих близ монастыря старообрядцев, удельных крестьян села Криволучья. Обуреваемый духом примерной дерзости, он даже решился объявить и мне, что к единоверческой церкви он не присоединится и тогда, если бы последовало на то высочайшее Государя Императора повеление, хотя, впрочем, знает, что оное должно быть священно».

Этот поступок монаха Иоасафа показал князю Голицыну, насколько монахи фанатически преданы своим заблуждением и насколько мало вероятий на мирное обращение Иргизских раскольнических монастырей к православной церкви на началах единоверия. Поэтому, до времени окончательного перехода монастырей из удельного ведомства в ведомство губернского начальства, князь Голицын, как видно, перестал и думать о победе над раскольниками Иргизских монастырей путем убеждений и соглашений. В отчете о своей поездке по Иргизским монастырям он писал: «из Нижне-Воскресенского монастыря я переехал и в прочие старообрядческие монастыри – два мужские и два женские. В монастырях сих я уже не делал убеждений моих о присоединении к единоверию, ибо из выше писанного обстоятельства уже довольно ясно видел, сколько далеки живущие там от оного и сколько трудно отклонить их от упорного заблуждения», Князь Голицын указывает и причину упорного нежелания монахов Иргизских раскольнических монастырей присоединиться к православной церкви на началах единоверия. Причина этого, по его мнению, «есть цельное предубеждение их (раскольников Иргизских монастырей) о какой-то погубе, которая будто бы неразлучна с обращением их к единоверию, как с следствием расторжения сохраняемых ими древних уставов церкви. Укоренившись в таких предрассудках, они поддерживаются в оных сколько вельскими и округ живущими них старообрядцами удельными крестьянами, столько и не менее того у дельными чиновниками, которые, распоряжаясь старообрядческими монастырями непосредственно, но праву принадлежности их к уделу, стараются, под рукою, тайными внушениями своими направлять но своему преднамерению, обессиливать в понятиях их все распоряжения правительства и тем удерживать их в твердых границах упорного отречения от соединения с православною церковью нашею, имея, конечно, в предмете своем то обстоятельство, что в противном сему случае монастыри иргизские должны будут перейти уже в зависимость духовного начальства и, следовательно, отторгнуться от учета в доходах их и распоряжения ими удельной конторы».

Ближайшие события показали, что и та незначительная победа, которую удалось одержать князю Голицыну в Нижне-Воскресенском монастыре, склонивши его настоятеля и несколько иноков дать подписку на добровольное принятие единоверия, была слишком непрочною. Едва только князь Голицын успел оставить после своей поездки Иргизские монастыри, как в Нижне-Воскресенском монастыре началась сильная реакция против присоединения к православной церкви на началах единоверия. Жители Средне-Никольского и Верхне-Спасо-Преображенского Иргизских монастырей, узнавши о подписке, которую добровольно дали настоятель и некоторые из иноков Нижне-Воскресенского монастыря князю Голицыну, прекратили всякое общение с жителями Нижне-Воскресенского монастыря, отлучили последних от своего согласия и известили раскольнические общества, Московское, Петербургское и другие, что монахи Нижне-Воскресенского монастыря изменили старой вере. В то же время жители ближайшей к монастырю слободы, Криволучья, собрались в монастырь, грозили инокам, давшим подписку на принятие единоверия, своим судом за отступничество от веры и настоятельно требовали, чтобы они отказались от данной подписки и не принимали единоверия. Для успокоения взволнованных умов жителей всех Иргизских монастырей и окрестных раскольников настоятель Нижне-Воскресенского монастыря, Адриан, решился созвать в монастырь на соборное совещание братию, как своего монастыря, так и всех других Иргизских монасты рей и даже окрестных раскольников. На этом соборе (21 Июня, 1828 г.) настоятель Нижне-Воскресенского монастыря, Адриан, изложил весь ход дела и все обстоятельства, побудившие его вместе с некоторыми другими иноками дать князю Голицыну подписку на принятие единоверия. По выслушании объяснений, представленных Адрианом, собор единогласно определил: «просить настоятеля объяснить его сиятельству, г. Саратовскому гражданскому губернатору, что, так как монастырь Нижне-Воскресенский содержит святую соборную апостольскую церковь без всякого изменения, или прибавления, или убавления по старопечатным книгам, то как братия этой обители, так и окрестные старообрядцы ни под каким видом не могут принять единоверия на, правилах, изложенных Московским митрополитом Платоном, и принять единоверие никто из нас не только не просит и не желает, но даже о принятии оного и помыслить не может, хотя бы то страхом, угрозами, разорением и самым истязанием принуждаемо было. Мы, прибавляли присутствовавшие на соборе раскольники, воли Его Императорского Величества не противимся и с верноподданическою любовию приемлем утеснение священства, при нас находящегося, уничтожение монастыря, лишение нас всего имущества, лишение земли, высочайше дарованной, и расточение нас самих вон из монастыря и уничтожение его самого, сколько бы для нас не прискорбно было. Но все-то из повиновения к правительству готовы перенести, но только церкви единоверческой принять совесть нас не допускает. А потому поспешно данную без общего согласия всех монастырей его сиятельству подписку положили просить чрез настоятеля нашего, когда он получит от его сиятельства обратно ту подписку, тогда явить нам оную соборне, такожде явить вообще с сим приговором в Средне-Никольском и Верхне-Спасо-Преображсвском иргизских монастырях, дабы они были успокоены и уверены, что настоятель и братия (Нижне-Воскресенского монастыря), давая подобную подписку на принятие единоверия, отнюдь не имели сердечного чувства отступить от нашей церкви, нами всеми достойно чтимой, и принять вместо оной церковь единоверческую, и никакого к тому и никто, по совести и всем объявляем, но имел из нас желания и согласия»³³.

Согласно изложенному соборному определению настоятель Нижне-Воскресенского монастыря Андриан от себя лично и от имени тех иноков, которые дали подписку присоединиться к православной церкви на началах единоверия, обратился к князю Голицыну с письмом, в котором просил его возвратить подписку, которую они дали «не ради какого утверждения самого дела, но проформы ради». На это письмо³⁴ князь Голицын чрез своего адъютанта объявил раскольникам-просителям, что расписка их остается без всякого действия, но самой подписки не возвратил им. Какого-либо особенного неудовольствия по отношению к инокам Нижне-Воскресенского монастыря за измену данной ими подписки на принятие единоверия князь Голицын на этот раз не выразил. Он с нетерпением ждал того времени, когда последует Высочайше повеление о переходе Иргизских раскольнических монастырей из удельного ведомства в ведомство губернского начальства, чтобы после этого начать более систематические действия по подготовлению монастырей к переходу в единоверие. Это время не замедлило наступить, когда августа 2, 1828 г. состоялось Высочайшее повеление об ожидаемом переходе.

Те условия, в которые были поставлены Иргизские раскольнические монастыри со времени перехода их из удельного ведомства в ведомство губернского начальства, ставили пред ними дилемму: быть или не быть. Меры, которые приложил князь Голицын к принятым в свое ведение монастырям, сами раскольники называли «тенетами не упустительного уловления», и называли так, нужно сказать, вполне справедливо. Действительно, этими мерами Иргизские раскольнические монастыри, запертые, по выражению раскольников «крепкими заставами» и лишенные возможности иметь приток новых, свежих сил, осуждены были на самоуничтожение. После неудачной попытки мирным образом склонить иноков Нижне-Воскресенского монастыря к Принятию единоверия, князь Голицын, по собственным его словам, «дабы с одной стороны избавить старообрядческое общество от вреда, наносимого развратом и соблазном старообрядцев Иргизских монастырей, а с другой избежать сколько-то возможно, решительных мер к уничтожению сего общества, могущих принять вид открытого гонения», склонялся к мысли считать монастыри существующими только в продолжении жизни иноков, означенных в реестре 1797 г. Понятно, что те монахи, которые числились в монастырях по реестру, составленному в конце прошлого века, к 1828 г., т. е. ко времени перехода монастырей из удельного ведомства в ведомство губернского начальства, были уже стары, дряхлы и приближались к смерти. «Древность многих из иноков, писал князь Голицын, приближает их к скорому переселению в вечность. Убавляясь мало по малу, число их уменьшилось уже до того, что один из этих монастырей, Средне-Никольский, имеет у себя ныне только пять человек престарелых иноков, написанных по ревизии; прочие же затем находящиеся в оном суть живущие по паспортам и, следовательно, совершенно чуждые лица для монастырской собственности. И так из сего явствует, заключал князь Голицын, что означенный монастырь уже близок, за смертию тех иноков, к самоуничтожению».

Самый больший процент жителей Иргизских раскольнических монастырей составляли молодые и здоровые иноки и бельцы, которые даже при мерах, приложенных князем Голицыным по отношению к Иргизским монастырям, могли из себя составит оплот раскола и на долгое время отсрочить «самоуничтожение» монастырей. Но и против этой силы Иргизских монастырей князем Голицыным предприняты были надежные меры. Со времени перехода этих монастырей в ведомство губернского начальства все молодые и здоровые иноки и бельцы, проживавшие в монастырях, как невключенные в реестровые списки 1 797 г., предназначены были к отдаче в солдаты, неспособные же к военной службе должны были отправиться в Сибирь на поселение. Таким образом «самоуничтожение» Иргизских раскольнических монастырей сделалось только вопросом времени, и неизбежность его, как факта недалекого будущего, была настолько очевидною, что ее не могли не предвидеть и сами иргизские раскольники. В особенности же должны были ясно предвидеть всю неизбежность скорого самоуничтожения Иргизских монастырей иноки монастыря Нижне-Воскресенского по отношению к которому, как расположенному ближе всех к правительственному центру Саратовской губернии, новые меры строгости, по указанию князя Голицына, приводились в исполнение со всею точностию и, так сказать, не умолимостью. Под влиянием этого обстоятельства партия умеренных раскольников в Нижне-Воскресенском монастыре, не желавшая «самоуничтожения» монастыря, взяла перевес над партиею фанатиков раскола. Скрытая борьба, поражение одной партии и победа другой в Нижне-Воскресенском монастыре сказались, между прочим, в том обстоятельстве, что прежний настоятель этого монастыря, инок Адриан, под предлогом болезни отказался от своего звания, и па его место избран был уставщик монастыря, инок Никанор. Новый настоятель, как представитель партии умеренных раскольников, в виду намеченного мерами князя Голицына вопроса: быть или не быть Иргизским раскольническим монастырям, чтобы продлить существование, по крайней мере, своего монастыря, решился преклониться пред неизбежною необходимостью и начал сношения с князем Голицыным о введении в монастыре единоверия. Сообщая об этом последнем обстоятельстве в С.-Петербурге князь Голицын писал: «старообрядцы явили самые несомненные знаки к принятию единоверия, особенно иноки Нижне-Воскресенского Иргизского монастыря. Настоятель их являлся ко мне и к епархиальному архиерею и обещал еще явиться с доверием от братии просить рукоположенного священника и освящения церквей. Должно сказать, прибавляет князь Голицын, что много действовала к утверждению в них расположения принять единоверие отдача некоторых людей в рекруты, по Высочайшему повелению. Таким образом, я даже близок к надежде, что если несколько усиленные меры, принятые в рассуждении раскольников, являющие им начальство в постоянной твердости, продолжатся, то весьма скоро совершиться может обращение к единоверию некоторой их части».

Безошибочность взгляда князя Голицына на меры, предпринимаемые им по отношению к Иргизским раскольническим монастырям, чтобы склонить, по крайней мере, «некоторую часть» иноков монастырей к принятию единоверия, оправдывалась самым делом. Очевидно, Голицын твердо изучил ту почву, на которой действовал, хорошо знал все слабые стороны Иргизских монастырей и умел затронуть их интересы в самом больном месте. В этом отношении особенно замечательны его распоряжения относительно уже известного уставщика Нижне-Воскресенского монастыря, Гаврилы Филиппова, предназначенного им к отдаче в солдаты. После всех неудачных попыток со стороны на стоятеля монастыря Никанора, удержать этого необходимого для монастыря человека, князь Голицын согласился наконец оставить в монастыре этого «несчастного сироту», как называл Гаврилу Филиппова настоятель Никанор, но па весьма тяжелых для монастыря условиях. «Объявите, писал князь Голицын в г. Вольск, к исправнику Шейне, настоятелю монастыря Никанору, что ходатайство его об оставлении в монастыре Гаврилы Филиппова, как человека необходимого для исправления обрядов их, и особенно если будет у них единоверческая церковь, я тогда токмо могу принять в уважение, когда все живущие в тех монастырях единодушно изъявят желание быть единоверцами». Расчет князя Голицына оказался верен. Очевидно, Гаврило Филиппов был так необходим для Нижне-Воскресенского монастыря и для настоятеля его Никанора, что последний во время пребывания своего в Саратове, если не от лица всех Иргизских монастырей, то, по крайней мере, от лица своего Нижне-Воскресенского монастыря, дал обещание князю Голицыну принять единоверие. Не доверяя словесному обещанию, как невполне прочному, в особенности в виду уже испытанной изменчивости мнений иноков Нижне-Воскресенского монастыря вообще, и самого Никанора в частности, князь Голицын желал иметь у себя письменное изложение этого обещания, и оно не замедлило явиться. Возвратившись из своей поездки в Саратов, этот Никанор в письме своем князю Голицыну, между прочим, писал: «всепокорнейше и обще просим вас исполнить волю вышняго правительства, ибо мы душевно желаем принять христопреданную и утвержденную на камени единоверческую церковь с ея обрядами в непродолжительном времени, не смотря на невежествующих и незнающих закона. Употребите, сиятельнейший князь, все средства о переименовании монастыря и церквей наших единоверческими на пунктах Платона, митрополита Московского, и с тем вместе всеусерднейше и слезно просим ваше сиятельство – обрадуйте нас на первый случай своею отеческою милостью: отпустите несчастных наших жителей, обритых и в остроге держащихся, восемь человек, ради приходящего пресветлого и все радостнейшего праздника. Еще же мы имеем хлебопашество и скотоводство, а управлять оное некому, для чего и необходимо нужно просить и молить ваше сиятельство об освобождении наших трудников на всегдашнее жительство в наш монастырь».

Для полного достижения цели стремлений князя Голицына по отношению к Нижне-Воскресенскому монастырю недоставало только формально выраженной просьбы хотя бы то се стороны некоторой части иноков этого монастыря о присоединении их к православной церкви на началах единоверия. Но этой-то формальной просьбы, которой с нетерпением ожидал князь Голицын, долго и не приходило к нему, так что он уже стал сомневаться в успехе своего дела. По этому поводу князь Голицын писал Вольскому исправнику, в ведении которого находились Иргизские раскольнические монастыри: «напоминаю вам об окончании дела на счет обращения к единоверию Нижне-Воскресенского монастыря, чего я уже давно ожидаю, ибо весьма достаточно было время на заявление ими формального согласия, вместо словесного, давно данного настоятелем Никанором от лица всех тамо живущих. Впрочем, если бы встретились какие- либо неожиданные препятствия по сему предмету, то и тогда вы обязаны были поставить меня о них в сведение». Окончательную развязку поэтому весьма долго тянувшемуся вопросу ускорили обстоятельства, случившиеся в Нижне-Воскресенском Иргизском монастыре.

В Нижне-Воскресенском монастыре партия строгих ревнителей раскола во главе с бывшем настоятелем этого монастыря, знаменитым в свое время иноком Прохором, в это время сделала последнюю попытку помешать во чтобы то влетало делу единоверия, на которое склонялась другая, менее значительная по численности партия в главе с действительным настоятелем, Никанором. Партия противников на Иргизе представляла из себя значительную материальную и еще большую нравственную силу. В самом Нижне-Воскресенском монастыре она численностью простиралась до GO человек. На ее же стороне было сочувствие всех остальных Иргизских монастырей, раскольников всех окрестных Иргизских поселений и. наконец, сочувствие всего общества раскольников – беглопоповцев. Опираясь на общее сочувствие, глава этой партии в Нижне-Воскресенском монастыре, инок Прохор, начал открыто заявлять притязание на настоятельство в монастыре и отстранение от этого звания действительного настоятеля, Никанора, как изменника старой вере. По заявлению настоятеля Никанора, Прохор в церкви во время богослужения стал «становиться на прежнем настоятельском месте». Эта партия довела дело борьбы против согласных на принятие единоверия до того, что даже в монастыре составила приговор относительно того, чтобы не принимать единоверия и согласных на него изгнать из монастыря. Это обстоятельство заставило настоятеля Никанора вместе с сочувствовавшими ему лицами Нижне-Воскресенского монастыря поторопиться окончательным разрешением вопроса о принятии единоверия. В конце Марта месяца 1829 г. настоятель Нижне-Воскресенского монастыря Никанор снова приехал в Саратов и явился к князю Голицыну уже как формально доверенное лицо от девяти человек монахов и пяти бельцов с изъявлением согласия на принятие единоверия. По указанию князя Голицына Никанор подал прошение тогдашнему Саратовскому епископу Моисею о присоединении их к православной церкви, об освящении церквей в монастыре и о рукоположении для них священников. В этом же прошении Никанор от лица согласных с ним принять единоверие, между прочим, писал, что «из всех старообрядческих монастырей на Иргизе они только одни по сие время соглашаются принять единоверие и следовательно не могут уже пользоваться теми монастырскими доходами, какие приносимы были от доброхотства старообрядцев разных сословии и окружающих их из удельных крестьян, пока они не будут следовать их примеру, и таким образом, будучи в престарелых летах, останутся вовсе без пропитания». Поэтому Никанор просил, чтобы те, которые назначены к высылке из монастыря, были в нем оставлены, «ибо, прибавлялось в прошении, они необходимы для церкви, как знающие вполне устав ее, существовавший до времен Пикона патриарха, и что одни они могут поддерживать бытие престарелых иноков работами хозяйственными». В свою очередь князь Голицын некоторого рода льготы для монастыря сравнительно с оставшимися верными расколу остальными Иргизскими монастырями считал вполне законными. Так, препровождая к епископу Моисею инвентарь имущества Нижне-Воскресенского монастыря, Голицын заявлял, что монастырь этот за принятие единоверия необходимо освободить от платежа всякой повинности, которую он до этого времени исправлял наравне с удельными крестьянами.

Для успеха дела единоверия во всех Иргизских раскольнических монастырях и в всем Иргизском крае князь Голицын особенно усердно хлопотал о том, чтобы склонить к принятию

Прошение настоятеля монастыря, Никанора, об обращении монастыря из раскольнического в единоверческий после рассмотрения местною Саратовскою епархиальною властью передано было правительству для окончательного по нему постановления. А между тем князем Голицыным сделано было распоряжение, чтобы земская полиция и удельные приказы охраняли монастырь и защищали принявших единоверие от противящихся ему. Самый упорные монахи и бельцы, около 60 человек, отказавшиеся дать согласие на принятие единоверия, по распоряжению губернатора, молодые и здоровые отданы были в военную службу, негодные же для военной службы сосланы были в Сибирь; престарелые же иноки, попавшие в список монастыря по ревизии 1797 г., размещены были в монастырях Иргизских, оставшихся верными расколу, Средне-Никольском Верхне-Спасо-Преображенском ³⁵.

По докладу Святейшего Синода, 2? Июля 1829 г. состоялось высочайшее утверждение о присоединении Нижне-Воскресенского монастыря к православной церкви на началах единоверия Частные основания, на которых этот монастырь из раскольнического был обращен в единоверческий, заключались в следующем:

1)Монастырь должен быть общежительным и называться не раскольническим и не старобрядческим, а единоверческим Воскресенским. А «дабы отличить и возвысить оный пред прочими Иргизскими монастырями и тем возбудить в сих последних таковое же соревнование к единоверию, учредить его классным»³⁶ и оставить за ним неотъемлемо все земли и другие угодья, какими до этого времени владел монастырь.

2)Настоятеля Никанора оставить в этом звании и, если пожелает, рукоположить его в иеромонахи по старопечатным книгам.

3)Постричь в монашество и тех, которые будут освобождены от податного состояния и сами пожелают постричься.

4)Священников и диаконов, которые согласятся быть в монастыре, определить, или вновь посвятить по избранию монастырской братии; находившихся же в монастыре священников и диаконов отослать по принадлежности к тем епархиальным начальствам, откуда они сделали побег, для поступления с ними по законам».

5)Церкви освятить по старопечатным книгам.

6)Во всем прочем к монастырю применить правила о единоверии Московского митрополита Платона.

7)Благочинному, в ведомстве которого будет состоять монастырь, иметь надзор за тем, все ли предписанное означенными правилами будет соблюдаться монастырем и обо всем до носить епархиальному архиерею полугодно, «в случае же каких либо замечаний – в тоже самое время».

В Октябре месяце того же 1829 г. две церкви Нижне-Воскресенского монастыря были освящены па выданных местным епископом антиминсах. С этого же времени единоверие в монастыре сделалось уже окончательно совершившимся фактом.

На первых порах, как явление новое на Иргизе, единоверие было принято в Нижне-Воскресенском монастыре в собственном смысле только внешним образом. Каких-либо благодетельных последствий от обращения монастыря из раскольнического в единоверческий не было видно не только в Иргизском крае вообще, но даже в частности и в самом монастыре. Первый единоверческий настоятель монастыря, Никанор, по убеждениям и укоренившимся в нем привычкам, оставался в душе раскольником, управлял монастырем па основании прежних раскольнических порядков и не был в состоянии устроить и преобразовать монастырь на новых началах. Организатором или строителем монастыря на новых началах, приблизивших его к строю православных монастырей, можно считать преемника Никанора в звании настоятеля, старца Высоковского единоверческого монастыря в Костромской губернии, Платона, который вступил в управление Нижне-Воскресенским монастырем в 1831 г.³⁷ по желанию самой братии монастыря.

Вступив в управление Нижне-Воскресенским единоверческим монастырем в звании настоятеля. Платон во всем нашел бе спорядок, которому он думал положить конец. В монастыре проживало в то время кроме лиц, принявших единоверие, еще 15 человек, остававшихся верными расколу, которые разделялись с принявшими единоверие и в церкви, и на трапезе и были в постоянной с ними вражде. После неудачных попыток обратить остававшихся в расколе в единоверие, Платон настоял на том, что они были удалены из монастыря, чтобы, по крайней мере, другим не препятствовали принимать единоверие. Ближайшим последствием этого удаления было то, что 53 человека из раскольников окрестных поселений, по убеждению Платова, присоединились к православной церкви на началах единоверия. Затем Платон удалил из монастыря проживавший в нем по старым раскольническим порядкам женский пол белого духовенства, устроивши для него помещение на хуторе за рекою Иргизом, вообще запретил в монастырь вход женскому полу, за исключением посещения церкви; строго наказывал монашествующих за самовольные отлучки из монастыря, посетителей приказал принимать в особо устроенной гостинице под присмотром казначея. Наконец. Платону же принадлежит и приведение в порядок хозяйственной части монастыря. До него никто не знал сколько монастырь имел хлеба в магазинах, и ключи от них находились в руках наемного рабочего. Платон приказал запечатать магазины с хлебом монастырскою печатью и надзор за ними поручил одному из своих подручных иноков. Арсению, который привел в известность и сделал опись всему монастырскому имуществу. Тогда счет и запись всего монастырского имения и доходов стали производиться правильнее и строже³⁸.

Время все излечивает, говорили древние. И это, по-видимому, в достаточной мере оправдалось на Иргизских монастырях.

Обращение Нижне-Воскресенского раскольнического монастыря в единоверческий, совершившееся в 1829 г., как оказалось, только на первых норах ослабило обаяние и пошатнуло силы раскола на Иргизе. Оставшиеся верными расколу, мужеские и женские монастыри па Иргизе, после погрома испытанного ими от действий князя Голицына, от его „тесного обложения», начали вновь оправляться, и силы раскола в них начали вновь крепнуть. На это обстоятельство имели влияние многие причины. Первая и самая важная причина, имевшая влияние на это обстоятельство, заключалась в том, что главного деятеля по уничтожению или, по крайней мере, по обессилению сепаратного значения Иргизских раскольнических монастырей. Саратовского губернатора, князя Голицына, не стало в нижнем Поволжьи. С удалением же князя Голицына из Саратова, в самых отношениях ближайшего местного начальства, обязанного следить за оставшимися упорными в расколе Иргизскими монастырями, произошла нередкая у нас в подобных случаях реакция в пользу монастырей. Те меры, которые рекомендованы были князем Голицыным, признаны были правительством вполне целесообразными и которые, при строгом их выполнении, должны были привести Иргизские раскольнические монастыри к естественному вымиранию, начали забываться и ослабляться. От этого же произошло явление, которого и следовало ожидать. Мужеские и женские монастыри на Иргизе стали вновь наполняться пришлецами всех званий и состояний из самых далеких концов России: из Сибири и Урала, с Дона и Кубани.

Пользуясь послаблением ближайших властей, жители монастырей на Иргизе, оставшиеся верными расколу, чтобы приостановить намерение лиц, соглашавшихся на принятие единоверия, по всему нижнему Поволжью распускали слухи, что обращения раскольников к православной церкви на началах единоверия желает только духовенство в личных интересах, а правительство не только не думает стеснять их в делах веры, но даже намерено в скором времени дать им позволение открыто совершать свое богослужение и признать законность беглых полов. Для большого же подтверждения этого, раскольники распространяли даже и копии с мнимого указа подобного содержания³⁹. При этом раскольники говорили, что если бы правительство действительно желало присоединения их к церкви на началах единоверия, то отдало бы приказ в этом направлении, а если не приказывает, то, значит, не желает этого присоединения.

Но торжество раскола на Иргизе и обновление Иргизских раскольнических монастырей после испытанного ими от князя Голицына погрома на этот раз оказалось непродолжительным и было непрочным. В Саратове появляется борец против раскола вообще и против раскольнических монастырей в частности еще более знаменитый, чем князь Голицын, меры которого против раскола на Иргизе, не смотря на их целесообразность, все же отличались односторонностью. Это был епископ Саратовский Иаков (Вечерков), которого раскольники называли «беспощадным сокрушителем древнего благочестия на Иргизах», «хоботом десяторожного зверя». Очевидно, в высших правительственных сферах и с удалением из Саратова князя Голицына не оставляли без внимания Иргизские раскольнические монастыри, как центральные пункты всего русского раскола, так что и самое назначение преосвященного Иакова в Саратовскую епархию имело, как можно думать, ближайшую цель – ослабление раскола в нижнем Поволжья вообще и уничтожение Иргизских раскольнических монастырей в частности. С приездом преосвященного Иакова в Саратовскую епархию открывается новый период борьбы против раскола вообще и против Иргизских раскольнических монастырей в частности. Этот период ознаменовался тем, что, кроме мер внешних, чисто полицейских, которые во времена князя Голицына предпринимало светское правительство к обессилению Иргизских раскольнических монастырей, с этого времени для той же цели стали прилагаться меры духовные, нравственные, в которых главною деятельною силою уже является духовная власть. Меры эти по отношению к Иргизским раскольническим монастырям стали прилагаться совместно.

После удаления из Саратова князя Голицына, высшее правительство в первый раз решило возобновить во всей силе внешние, полицейские меры князя Голицына по отношению к Иргизским монастырям в 1832 г. Именно: в этом году⁴⁰ Саратовский губернатор Переверзев получил от управляющего министерством внутренних дел, статс-секретаря Новосильцева требование о доставлении сведений относительно того, сколько в то время состояло на лицо в Иргизских раскольнических монастырях жителей, с показанием числа их лет, при чем особенное внимание требовалось обратить на тех иноков, которые значились записанными в реестре 1797 г. При этом же Переверзеву поручено было обратить внимание также на то, нет ли между иноками Иргизских раскольнических монастырей и таких, которые приняли имена умерших, поименованных в реестре 1797 г., что было в обычае Иргизских раскольнических монастырей. Вследствие этого и других затребований подобного же ха рактера земская полиция начала вновь производить перепись всех жителей Иргизских раскольнических монастырей, проверку их личностей, опросы об их летах и поведении. При этой переписи оказалось, что из 108 человек, которые числились в Иргизских монастырях по реестру 1797 г., осталось в живых «всего три престарелых инока» и то в одном только Верхне-Спасо-Преображенском раскольническом монастыре. Взамен умерших первоначальных жителей, записанных в реестре 1797 г., Иргизские раскольнические монастыри оказались наполненными новыми лицами самого разнородного звания и состояния, которые скрывали первоначальное свое звание и состояние под иноческими именами. Сообщая на затребование управляющего министерством внутренних дел в С.-Петербург о результатах произведенных в Иргизских раскольнических монастырях розысков!., Переверзев прибавлял, что он намерен лично посетить эти монастыри, чтобы с особенною подробностью разведать, не скрываются ли там какие либо бродяги и вообще беспаспортные подозрительные личности.

В следующем 1833 г. Переверзев действительно лично посетил Иргизские раскольнические монастыри, при чем вынесенное им оттуда впечатление оказалось вполне неблагоприятным относительно живших там раскольников. Во время этого посещения Переверзев проверил население монастырей, которое жило в них постоянно, по спискам, всех расспрашивал о месте родины, и хотя «подставных и подозрительных» никого не нашел, но отыскал несколько беспаспортных, преимущественно калек и стариков. Особенно поразил Переверзева своею численностью процент временно проживавших в Иргизских раскольнических монастырях. Так как Переверзев был на Иргизе в начале, августа месяца, то он нашел в Иргизских монастырях множество офицеров донского и уральского казачьих войск, по старообрядству своему прибывших туда целыми семействами для говения и приобщения святых тайн»⁴¹.

Относительно женских Иргизских раскольнических монастырей Переверзев замечает, что это были «просто селения, наполненные однеми женщинами». На вопросы Переверзева и его чиновников относительно занятий инокинь и белиц, те и другие отвечали, что «упражнения» их состоят то в «занятии пряденьем льна и хождением в часовню для моленья», то «в сажаньи разного овоща и поливаньи оного», то «в продаже оного за деньги», то «в обмениваньи на пшеницу», то, наконец, «в жнитве хлеба».

Многих из жителей раскольнических монастырей Переверзев во время личного же своего посещения выслал из монастырей по месту их происхождения, а местную полицию подверг строгому выговору за недостаток наблюдения над монастырями.

Но личными распоряжениями Переверзева по отношению к Иргизским раскольническим монастырям дело не кончилось. Со стороны министерства внутренних дел последовало предписание Саратовскому губернскому начальству, чтобы оно положительно запретило вновь селиться как в мужеских, так и в женских Иргизских раскольнических монастырях. По отношению к женским монастырям даже сделано было добавление, чтобы живших в женских монастырях «женщин, кои изобличены будут в распутстве» отсылать на фабрики или в Сибирь на поселение. Для наблюдения за монастырями было предписано организовать целый штат полицейского управления, кроме особых секретных чиновников, которые обязаны были следить за всеми тайными действиями раскольников, живших в монастырях.

Летом 1883 г. прибыл в Саратов и лично посетил Иргизские раскольнические монастыри член совета министерства внутренних дел, статский советник Арсеньев. По возвращении своем в С.-Петербург, он сделал такого рода доклад, что в монастырях «проживают в довольно значительном числе иноки и инокини, и разных сословий лица без всяких видов и о коих даже неизвестно, какого они звания или происхождения». Последствием такого рода доклада Арсеньева о положении Иргизских раскольнических монастырей был выговор со стороны министерства внутренних дел Переверзеву за опущения; в свою очередь Переверзев делал выговоры подчиненным ему «беспечным начальникам, могущим примером своим служить прочим членам вредною для службы копировкою». Эти выговоры само собою отражались на Иргизских раскольнических монастырях тем, что меры строгости за наблюдением их усиливались.

Одновременно с усилением мер строгости по наблюдению за Иргизскими раскольническими монастырями со стороны гражданского начальства начинаются и со стороны духовного начальства меры духовные, нравственные по отношению к тем же монастырям. Но эти последние меры направлялись уже не к уничтожению только силы раскола в Иргизских монастырях в частности, но затрагивали самую глубину оснований, корень раскола в нижнем Поволжье, именно самые религиозные убеждения раскольников. Затрагивая же эти религиозные убеждения раскольников с целью поколебать их в пользу православной церкви, меры духовного начальства клонились к обессилению раскола во всем нижнем Поволжье, который и давал главный приток свежих сил раскола в Иргизские раскольнические монастыри.

Нравственные мере духовного начальства к обессилению раскола в Иргизских раскольнических монастырях в частности и во всем иргизском крае вообще начались с того, что епископ саратовский Иаков в скором времени по вступлении своем в управление Саратовскою епархиею препроводил губернатору Переверзеву полученную от обер-прокурора Святейшего Синода, Нечаева, записку о древнем плащанице, хранящейся в Астрахани, на которой изображение «в благословляющей руке Христа Спасителя сложения перстов не по мнению старообрядцев, но согласно постановления греко-российской церкви, сильнейшим было убеждением к обращению в православие настоятеля Иргизской Успенской пустыни Сергия». Эту записку Иаков просил губернатора Переверзева передать в Иргизские раскольнические монастыри в той надежде, что она заставит старцев Иргизских монастырей усумниться в правоте их убеждений⁴². Согласно выраженной епископом Иаковом просьбе, Переверзев и препроводил эту записку в Средре-Никольский раскольнический монастырь на Иргизе, настоятелю этого монастыря, иноку Корнилию. Но попытка таким образом подействовать на раскольников Иргизских монастырей не удалась. Тогда епископ Саратовский Иаков решился употребить по отношению к раскольникам всего иргизского края новое и еще неиспытанное в этой местности средство. Таким средством были религиозные миссии, которые имели целью религиозными убеждениями действовать против таких же убеждений раскольников, религиозной пропаганде вожаков раскола противопоставить такую же пропаганду со стороны православного духовенства.

Когда епископ Иаков пришел к мысли о необходимости устроить религиозные миссии для обращения раскольников в православие, он, выясняя их настоятельную необходимость, между прочим, писал губернатору Переверзеву, что раскол при всех распоряжениях правительства к удержанию порывов своеволия и при возможных усилиях и попечениях приходских священнослужителей не токмо не ослабевает, но по обольщению закоренелых в том, видимым образом увеличивается»⁴³, что усиление раскола в особенности замечается около города Вольска, в округе которого были расположены Иргизские раскольнические монастыри, что «там простодушные христиане более, нежели в других местах, увлекаясь суетным понятием о вероисповедании, принятом и содержимом в монастырях старообрядческих, расположенных на берегах Иргиза, слепо принимают нелепое заблуждение за такую истину, одни по собственному недоумению, а другие большею частию по лжеучению обольстителей, скрывающихся в тех скитах, почитаемых соревнователями их, живущими даже в отдаленных краях России, за места святые». В заключение своего сообщения, касаясь уже самого устройства религиозных миссий против раскола, епископ Иаков, между прочим, писал губернатору Переверзеву, что в недавнее время (в 1829 году) один из Иргизских раскольнических монастырей (Нижне Воскресенский) «угодно было всемогущему Богу озарить светом истины», что в монастыре этом, после обращения его в единоверческий, «обитающей братии оставалось хотя немного», но что «ныне при благоразумном управлении настоятелем, архимандритом Платоном, число сынов церкви постоянно увеличивается», что убеждения архимандрита Платона действует на окрестное раскольническое население весьма благоприятно, что за Платоном последовали бы и многие жители Вольска, но что «такового намерения не открывают явно из опасения, что находящиеся при тамошний часовне беглые попы не будут исправлять треб их», между тем как единоверческий Нижне-Воскресенский монастырь на Иргизе находится от них слишком далеко для того, что бы туда обращаться по каждому поводу религиозных требоисправлений.

Первым миссионером, назначенным епископом Саратовским Иаковом для действий против раскола в окрестности Иргизских монастырей, был настоятель Нижне-Воскресенского единоверческого монастыря Платон. Основания и соображения, которыми руководился преосвященный Иаков при этом назначении, заключались в том, что Платон был человеком «строгой и примерной жизни», «имел большое влияние даже па закоренелых старообрядцев» и «был хорошо знаком с обычаями и уставами старообрядческими». Затем, кроме Платона, миссионерское назначение получили и несколько других лиц. Это были иеромонах Моисей, из белого духовенства – Атаевский из Саратова, протоиерей Бибиков и священник Дьяконов из Вольска и, наконец, протоиерей Ястребов из Аткарска.

Сообщая о назначении Платона миссионером против раскола в Иргизских монастырях Саратовскому губернатору Переверзеву, преосвященный Иаков просил содействия последнего в том, чтобы раскольники Иргизских монастырей, по прибытии к ним Платона, «не уклонялись от него, но принимали бы его к себе в виде миссионера для собеседования». Об этом же содействии гражданской власти всем другим миссионерам преосвященный Иаков ходатайствовал пред министерством внутренних дел. Ходатайство это было уважено, и статс-секретарь Блудов дал предписание Переверзему вменить в непременную обязанность полициям, чтобы по прибытии миссионеров в какую либо местность, немедленно объявлялось раскольникам об этом прибытии, и что бы местная полиция имела «внимательное наблюдение, чтобы от сильных и упорных раскольников не было прочим делаемо препятствий» в их сношениях с миссионерами.

Насколько успешно шло дело миссий, устроенных, по мысли преосвященного Иакова, против раскольников, об этом судить трудно, по недостатку сведений. Но на основании одного случая можно предполагать, что устроенные таким образом миссии остались не без последствий. Случай этот был следующий. До сведения Императора Николая Павловича было доведено об «исторгнуты» одного раскольнического священника из Иргизского монастыря и об изъявлении «исторгнутым» полного раскаяния в своих заблуждениях. Император Николай Павлович, но получении об этом сведения, повелел «собщить о том всем начальникам губерний, дабы они сделали сие известным находящимся у раскольников попам, неофициальным порядком, но по их усмотрению, чрез посредство доверенных лиц, и буде сии попы изъявят наклонность предстать своему начальству с искренним раскаянием в их проступках, то таковым оказывать всевозможное пособие к исполнению их намерения». Но с другой стороны до С.-Петербурга доходили неизвестно кем распускавшиеся слухи о том, что, по новости дела, миссионеры во время своих миссий допускали некоторого рода увлечения и превышения своих полномочий и склонны были не путем убеждений, а насильственным образом обращать раскольников в православие. По крайней мере, Обер-Прокурор Святейшего Синода, Нечаев, писал из С.-Петербурга преосвященному Иакову, что по всеподданнейшему его докладу Императору Николаю Павловичу о результатах деятельности миссионеров в нижнем Поволжья, изъявлена была высочайшая воля, «чтоб продолжать действия оной миссии не торопясь, и отнюдь не показывать намерения к насильному действию».

В начале 1836 г. на место Переверзева, Саратовским губернатором был назначен А.П. Степанов. Пред отправлением Степанова из С.-Петербурга к месту нового назначения министр внутренних дел, с Высочайшего соизволения, поручил ему, по приезде в Саратовскую губернию, дознать на месте о том, можно ли один из оставшихся на Иргизе раскольнических монастырей, именно – Средне-Никольский, преобразовать в единоверческий и определить самое время такого преобразования, «можно ли сие без отлагательства времени, или отложить оное до благоприятствующего сему случая»⁴⁴. Получивши такие инструкции, Степанов в скором же времени по приезде в Саратов – отправился на Иргиз, чтобы лично осмотреть Иргизские раскольнические монастыри. Находясь в Средне-Никольском раскольническом монастыре, Степанов каким-то образом от некоторых иноков этого монастыря успел добиться «расположенности их к беспрекословному повиновению воле правительства». Этого голословного утверждения некоторого числа иноков Средне-Никольского монастыря в «расположенности их к беспрекословному повиновению воле начальства» Степанову показалось вполне достаточно для того, чтобы донести министру внутренних дел, что Средне-Никольский раскольнический монастырь на Иргизе может быть обращен в единоверческий, «без всякого со стороны раскольников противословия, а потому и без отлагательства времени».

Это донесение Степанова, как показали, однако же, последствия, не только было поспешным, но, можно даже сказать, опрометчивым. Дело в том, что вопрос об обращении Средне-Никольского раскольнического монастыря в единоверческий затрагивал интересы не монахов только Средне-Никольского, или даже Верхне-Спасо-Преображенского монастырей, но затрагивал интересы всего окружного местного населения. Представители этого окружного к монастырям раскольнического населения гораздо лучше Степанова понимали и знали положение и дух жителей Средне-Никольского монастыря и всех окрестных раскольников и указывали Степанову на поспешность его собственного заключения. Так, в исходе 1836 г. к А.П. Степанову явился богатый и влиятельный в нижнем Поволжье негоциант, раскольник С. и объявил по секрету, что на днях получится из С.-Петербурга запрос о том, подготовлен ли Средне-Никольский Иргизский монастырь к принятию единоверия. При этом С. стал доказывать Степанову поспешность меры обращения Средне-Никольского раскольнического монастыря в единоверческий, которая, по мнению С., нисколько не приведет к цели, предполагаемой правительством. По мнению С., от этой меры раскол нисколько не уменьшится, а, напротив, ожесточится и «преисполнится ненависти, которой по сие время не было»⁴⁵. Такое откровенное и справедливое, как оказалось впоследствии, заявление С., хотя и сделанное с неблаговидною целью поддержания раскола, не было принято во внимание Степановым, и поспешный отзыв Степанова о том, что Средне-Никольский раскольнический монастырь может быть обращен в единоверческий «без всякого со стороны раскольников противословия, я потому и без отлага тельства времени» был доложен Императору Николаю Павловичу. Император лично рассмотрел дело об Иргизских раскольнических монастырях и, призвав возможным, на основании донесения Степанова, присоединить к православию па началах правил единоверия Средне-Никольский монастырь, повелел по отношению к нему применить следующие правила:

1)Оставить при монастыре все земли и угодья, которые отмежеваны были к нему и считались издавна в его владении.

2)Если кто из живущих в этом монастыре раскольников пожелает принять единоверие, то всех высказавших такое желание оставить на прежнем месте, а „прочих упорствующих в своем заблуждении» перевести «к их собратиям в Верхний Спасо-Преображенский монастырь.

3)Новый единоверческий монастырь называть Никольским и «считать на собственном содержании от оставляемых земель и угодий». Но к этому добавлялось: „впрочем, дабы дать в нем богослужению более благолепный вид, для привлечения окрестных жителей, уклонившихся от православия», дозволить настоятелей этого монастыря производить в сан архимандрита.

4)Для первоначального устройства поручить монастырь во временное управление известного своею опытностью архимандрита Высоковского единоверческого монастыря (Костромской губернии) Зосимы, которому вменить в обязанность, секретно и не объявляя никому о цели своего путешествия, прибыть с двумя или тремя человеками из братии Высоковской пустыни, нужными для священнослужения, непременно во второй половине генваря месяца 1837 года в Саратов, где Зосима должен получить от епархиального епископа наставление для дальнейших действий.

5) Епархиальному епископу и гражданскому губернатору по совместному соглашению, не гласно и с должною осторожностью распорядиться, чтобы архимандрит Зосима при помощи полиции мог принять монастырь в свое ведение со всем церковным имуществом, приведенным в известность еще бывшим Саратовским губернатором, князем Голицыным, а также все земли и угодья, которыми пользовался до того времени монастырь.

6)Чтобы «открыть удобность» раскольническим инокам приступить к единоверию «с возможностью сохранить избранный ими образ жизни», число монашествующих в монастыре определить до двадцати пяти человек, уполномочив настоятеля монастыря принимать в него, согласно с существующими правилами преимущественно обращающихся из раскола.

7)Епархиальному архиерею предоставить «приуготовить надежного архимандрита», который мог бы заменить временно туда определенного, (т. е. Зосиму).

8)Женщин произвольно поселившихся на землях Средне-Никольского монастыря и «называющих жилища свои женским монастырем» (Средне-Успенский женский раскольнический монастырь), перевести в другой раскольнический женский монастырь, гак называемый Верхне-Покровский, предоставив им право дома свои продать, или свезти оттуда в продолжении 1837 года.

9)За остающимися раскольническими монастырями, мужеским Верхне-Спасо-Преображенским и женским Верхне-Покровским учредить строгий ближайший надзор и наблюдать правила полиции на основании Высочайшего повеления, состоявшегося в 1833 году.

10) «Все сие привести в исполнение в одно время и секретно по гражданской и духовной власти».

Получив это Высочайшее повеление 28 генваря 183 / года чрез Обер-Прокурора Святейшего Синода, графа Протасова, преосвященный Иаков в тот же день сообщил об этом губернатору, прося его назначить с гражданской стороны «надежнейшего» чиновника для передачи Средне-Никольского раскольнического монастыря прибывшему 27 генваря в Саратов архимандриту Высоковского монастыря Зосиме с двумя иеромонахами, при присутствующем от Саратовской духовной консистории члене, протоиерее Гаврииле Чернышевском. В то же время преосвященный Иаков просил губернатора Степанова ни в каком случае не переводить из Средне-Никольского монастыря после обращения его в единоверие в Верхне-Спасо-Преображенский ни беглых священников, пи беглых диаконов, так как об них ничего не было сказало в Высочайшем повелении, а советовал оставить их всех на прежнем месте до окончательного разъяснения этого вопроса, особенно если они не пожелают принять единоверия. Вместе с тем преосвященный Иаков просил губернатора прислать ему опись имущества предполагаемого к обращению в единоверие Средне-Никольского монастыря, упоминаемую в Высочайшем повелении, для того, чтобы архимандриту Зосиме иметь эту опись под руками при приеме монастыря от раскольников. В заключение всего Иаков просил Степанова существующую в Средне-Успенском женском монастыре часовню оставить неприкосновенною и сделать также распоряжение о том, чтобы оставить в Средне-Никольском мужеском монастыре достаточную пропорцию хлеба и дров до лета для имеющих остаться в монастыре монахов с переходом монастыря в единоверие.

В историческом описании обращения Средне-Никольского, что на Иргизе, раскольнического монастыря в единоверческий» составление которого принадлежит неизвестному автору, но, как видно, близко знавшему описываемые события, говорится, что Степанов, получивши в тот же день, 28 генваря, эту бумагу от епископа Иакова, медлил на нее ответом до 5 февраля, не смотря на то, что командированный со стороны духовного правительства для принятия в свое ведение Средне-Никольского раскольнического монастыря по обращении его в единоверие, архимандрит Зосима, «являясь к нему, г. губернатору, лично неоднократно напоминал ему». В оправдание своей медлительности Степанов то указывал на неполучение предписания для себя лично от министерства внутренних дел об обращении Средне-Никольского монастыря в единоверческий, то на «не отыскание нужного к исполнению такого поручения чиновника». Только 5 февраля губернатор прислал епископу Иакову описи имуществу всех пяти Иргизских раскольнических монастырей, составленные еще в бытность Саратовским губернатором князя Голицына, но о чиновнике необходимом с гражданской стороны для передачи монастыря из гражданского ведомства в епархиальное, опять, по словам «описания», «ни словом не упомянул». Тогда Иаков, приказавши передать присланные Степановым описи архимандриту Зосиме, предписал местной духовной консистории распорядиться выдачею ему также двух древних антиминсов, из которых один должен быть во имя Святителя и Чудотворца Николая, другой – во имя Покрова Пресвятой Богородицы, для того, чтобы Зосима, по приеме от раскольников Средне-Никольского монастыря, освятил на данных ему антиминсах находившиеся в монастыре две церкви, из которых раскольническими попами одна была освящена во имя Святителя Николая, а другая – во имя Покрова Пресвятой Богородицы Точно такое же предписание местной духовной консистории дано было епископом Иаковом относительно выдачи архимандриту Зосиме святого мира и достаточной суммы денег «на непредвидимые потребности» для предполагаемого к обращению в единоверие Средне-Никольского монастыря. Таким образом со стороны местной епархиальной власти, как сказано в «Описании», все зависящие от нее распоряжения для приведения в исполнение Высочайшей воли об обращении из раскола в единоверие Средне-Никольского монастыря были сделаны. Недоставало только подобных же распоряжений по тому же вопросу со стороны местной власти гражданской; «не замедлено однако ж, по словам «описания» и в оных».

Февраля 6-го губернатор Степанов уведомил, наконец, епископа Иакова, что и он несколько дней тому назад получил предписание от министра внутренних дел об отобрании от раскольников Средне-Никольского мужеского и Средне-Успенского женского монастырей, но что раньше этого времени не мог выслать описи Иргизских монастырей, как «отысканные с трудом в делах канцелярии своей». При этом губернатор сообщал архиерею, что для исполнения Высочайшего повеления о Средне-Никольском монастыре он назначил городничего города Николаевска, Димитриева, а в помощь ему прикомандировал одного из частных приставов города Саратова, Константиневского, сделавши распоряжение обоим им руководствоваться в этом деле «наставлениями» архимандрита Зосимы. Но епископ Иаков, приказавши сдать на руки Зосиме пакет на имя городничего города Николаевска, присланный Степановым, в то же время продвигал местной консистории дать знать архимандриту указом, что «ему не идет распорядительная часть по делам, касающимся до гражданской власти, а только по духовной».

Из всего хода дела по вопросу о том, каким способом приступить к обращению Средне-Никольского раскольнического монастыря в единоверческий, видно, что с самого же начала этого дела возник разлад между местным епископом и местным губернатором. Этот разлад очень легко объясняется из опасения принять на свою личную ответственность могущие возникнуть последствия от способов выполнения Высочайшей воли по отношению к Средне-Никольскому раскольническому монастырю. С другой стороны, из всего этого хода дела видно, что губернатор Степанов, отправляя в С.-Петербург к министру внутренних дел свое донесение о «расположенности иноков Средне-Никольского монастыря к беспрекословному повиновению воле правительства» и возможности монастырь этот преобразовать в единоверческий «без всякого со стороны раскольников противословия, а потому и без отлагательства времени», не только не знал о действительном расположении умов в среде раскольников, но даже сам был нисколько не готов к приведению в исполнение этого обращения, как показывало его сообщение епископу Иакову, когда, наступило время действий, что описи Иргизских раскольнических монастырей им «были отысканы с трудом в делах канцелярии своей». Что же касается ясной и точной программы действий и определенно выработанных мер, которые необходимо было приложить в деле обращения Средне-Никольского раскольнического монастыря в единоверческий, то об этом, кажется, губернатор Степанов нисколько и не думал. Отсюда же очень естественным является со стороны Степанова желание отстраниться от всякого активного участия при обращении монастыря в единоверие, предоставивши всю распорядительную в этом деле сторону местной епархиальной власти, чтобы иметь для себя возможность отстранить ответственность за будущие события, которые могли произойти при обращении монастыря из раскольнического в единоверческий. Все последующие действия Степанова, которые он должен был ужо в силу необходимости предпринять лично при обращении Средне-Никольского монастыря в единоверческий, были целым рядом ошибок, и эти ошибки привели к дурному концу как самое дело обращения монастыря в единоверие, так и самого Степанова. Вследствие нераспорядительности губернатора, вопрос об обращении Средне-Никольского раскольнического монастыря в единоверческий, сначала казавшийся весьма простым и нетрудным, осложнился до высшей степени и окончился целым раскольническим бунтом, происшедшим в монастыре. В этом бунте приняли участие не только одни жители Средне-Никольского монастыря, число которых простиралось до 700 человек, но также и все почти окрестные раскольники, при чем особенно ревностно действовали при защите неприкосновенности Средне-Никольского монастыря, чтобы сохранить его status quo. раскольники ближайшей к монастырю бывшей слободы Мечетной.

Все вообще Иргизские раскольники смотрели на Иргизские монастыри и на богатства этих монастырей, как на свое общее достояние. И это понятно. Здесь только они получали удовлетворение своих религиозных потребностей. Самые богатства монастырей образовались из вкладов и приношений по преимуществу Иргизских раскольников, которые вносили свою лепту, каждый по своему достатку, в монастыри, как в общую свою сокровищницу. Но этому, Иргизские раскольники никак не могли примириться с мыслию, что правительство уничтожит центр их религиозного удовлетворения, православная церковь воспользуется теми богатствами, которые они собрали в своих монастырях. Отсюда очень естественным было у Иргизских раскольников желание, но возможности, отстоять неприкосновенность Средне-Никольского монастыря даже хотя бы путем насилия, и особенное желание в этом отношении со стороны раскольников слободы бывшей Мечетной, как лиц ближайших к монастырю, которые считали Средне- Никольский монастырь своею по преимуществу местною святынею. Но кроме этой была и другая причина, почему раскольники быв шей слободы Мечетной принимали особенно деятельное участие в бунте, вызванном желанием во что бы то но стало отстоять неприкосновенность Средне-Никольского монастыря. Чтобы выяснить эту причину, необходимо несколько вернуться назад, к событиям, случившимся несколько ранее 1837 года.

Дело в том, что еще до времени назначения Степанова Саратовским губернатором и приезда его в Саратов последовало 18 декабря 1835 года Высочайшее повеление об учреждении в заволжских равнинах, примыкающих к Иргизу и далеко расходящихся в открытую степь между Волгою и Уралом и ордынскими степями, заселенных большею частию раскольниками, новых трех уездов: Царевского, Новоузенского и Николаевского. В начале 1836 года происходило торжественное открытие центральных пунктов новых уездов, при чем такими центральными пунктами, или уездными городами сделаны были Царев, Новоузенск и Николаевск. В город Николаевск обращено было бывшее раскольническое поселение, Мечетное, около которого и находились Иргизские раскольнические монастыри, мужеский Средне-Никольский и женский Средне-Успенский. С обращением бывшего раскольнического поселения Мечетного в уездный город Николаевск было предположено местоположение Средне-Никольского мужеского и Средне-Успенского женского монастырей ввести в черту нового города, совершенно упразднивши последний монастырь. Когда открыты были полицейские и другие правительственные учреждения в городе Николаевске. Иргизские раскольники вообще и жители бывшего раскольнического поселения Мечетного увидели полицейский надзор у себя под рукою и приходили к естественному логическому выводу, что пришел конец их вольности. Больше всех, конечно, были недовольны этим правительственным распоряжением жители бывшего раскольнического поселения Мечетного, так как с обращением их поселения в уездный город они оказались окруженными полицейским надзором со всех сторон. Поэтому же, когда приступлено было к обращению Средне-Никольского раскольнического монастыря в единоверческий, раскольники бывшего поселения Мечетного выставили из среды себя самый больший и самый сильный контингент защитников status quo Средне-Никольского раскольнического монастыря и таким образом за один раз выразили свои отношения к двум мерам правительства: к открытию уездного города в их собственном месте жительства и к обращению Средне-Никольского монастыря в единоверческий.

Февраля 6-го архимандрит Зосима вместе с двумя прибывшими с ним в Саратов иеромонахами Высоковского единоверческого монастыря и протоиерей Чернышевский, как представители местной епархиальной власти, пристав Константиновский, как представитель местной гражданской власти, в пять часов по полудни выехали из Саратова по направлению в Николаевск. Па другой день все они вечером остановились в селе Каменке, не доехав до места своего назначения, т. е. до города Николаевска верст семь. Здесь была сделана остановка для того, чтобы, не въезжая целою партиею в город в предотвращение могших возникнуть разного рода толков, отсюда снестись с городничим города Николаевска относительно порядка предстоящих действий. В город Николаевск был отправлен пристав Константиновский, который вместе с городничим и должен был сделать некоторые подготовительные распоряжения. Рано утром, еще до света, 8 февраля и остальная партия въехала в город, прямо в дом городничего Димитриева. После короткого совещания, все тотчас же отправились в Средне-Никольский монастырь, взявши с собою «для предосторожности» двух унтер-офицеров и десять рядовых из местной команды. В монастыре они явились к настоятелю, иноку Корнилию, которого и просили собрать всю братию монастыря, чтобы в присутствии всех жителей монастыря объявить Высочайшую волю об обращении монастыря из раскольнического в единоверческий. Затем архимандрит Зосима обратился к настоятелю и всей братии с увещанием о принятии единоверия; но все они отказались решительно от этого предложения. Не получивши согласия на сделанное предложение, члены смешанной комиссии, назначенной для обращения Средне- Никольского раскольнического монастыря в единоверческий, потребовали от настоятеля монастыря, инока Корнилия, чтобы он передал архимандриту Зосиме все церковное имущество. Но Корнилий и все монахи монастыря решительно отказались и от сдачи имущества, заявляя, что без согласия и воли всего окрестного населения, состоявшего из раскольников, они не могут этого сделать, и ключей от церквей и всех монастырских хранилищ сами собой дать не имеют права, так как церкви в монастыре, равно как и весь монастырь, построены на суммы не монастырские, а на суммы доброхотных подателей, но преимуществу окрестных раскольников, «а они иноки, только стражи сего места».

Между тем, пока в монастыре происходили эти объяснения членов комиссии с монастырскими жителями, к монастырю и в монастырь стал стекаться парод из города Николаевска и из ближайших раскольнических поселений: Каменки, Толстовки, Давыдовки и Пузановки. В короткое время раскольников набралось человек до пяти сот. Видя такую массу собравшихся своих единоверцев и рассчитывая на их поддержку, и жители монастыря стали говорить и действовать смелее и упорнее. Автор «исторического описания обращения Средне-Никольского, что на Иргизе, раскольнического монастыря в единоверческий», между прочим, пишет: «иноки, оказывая сопротивление исполнению Высочайшего повеления, высказали, что они до приезда членов комиссии имели сведение об обращении монастыря их в единоверческий, что четыре уже дня ожидают приезда членов комиссии, что они обдумали уже, как поступать им при предъявлении Высочайшей воли». С особенным упорством и ожесточением высказывались против Высочайшей воли об обращении монастыря в единоверие казначей монастыря, инок Серапион, и рядовые иноки, Филарет и Амвросий. Между прочим, Серапион и другой инок, Ефрем, успели внушить собравшемуся народу, чтобы и им была объявлена Высочайшая воля о монастыре. Чтобы не разжигать отказом страстей собравшегося народа, архимандрит Зосима выполнил требование народа, прочитавши ему текст Высочайшего повеления о монастыре. Но, по выслушании Высочайшего повеления, и народ, как раньше иноки монастыря, тоже отказался повиноваться воле правительства и решительно заявил, что, «не допустим отдать церковь для единоверия, хотя бы стоило ему даже пролития крови».

Исполнители Высочайшей воли, видя, что их убеждения не в состоянии были поколебать непреклонность и упорство раскольников, для усиления своего авторитета пред собравшимися раскольниками решились прибегнуть к следующему средству. На общем совещании они решили пригласить в помощь к себе уездного стряпчего, чиновников земского суда и удельной конторы, а также удельного голову, так как большинство собравшегося в монастыре и около монастыря и волновавшегося народа принадлежало к крестьянам удельного ведомства. По этому приглашению не замедлили пробыть в монастырь уездный стряпчий Кизо, земский заседатель Трофимов, удельный чиновник Акшевский и местный удельного приказа голова Шикин. Но и эти новые лица, принявшие на себя роль увещателей монастырских жителей и собравшейся толпы раскольников покориться добровольно Высочайшему распоряжению относительно обращения раскольнического монастыря в единоверческий, не были счастливее своих предшественников по увещанию. На увещания новых лиц монастырские жители и собравшийся народ вторично заявили сомнение в подлинности Высочайшего распоряжения об обращении монастыря в единоверческий, почему Высочайшее распоряжение было прочитано им снова. Прослушавши прочитанное, раскольники заявили, что „сердце царево в руце Божии», что они верные подданные своего Государя, но принять единоверие не желают, а единодушно желают остаться на старом положении. С своей стороны монастырские жители говорили, что если оставят монастырь на старом положении, то они готовы беспрекословию выполнять, все повинности, лежащие на жителях города Николаевска, и тем более всякую волю Государя, не касающуюся их древнего благочестия. Эти заявления само собою не могли быть и не были приняты, а выражено было требование, чтобы монастырские жители и собравшийся народ выполнили Высочайшую волю Государя без всяких условий.

Пока происходили эти бесполезные переговоры с толпою раскольников, собравшихся в монастыре, архимандрит Зосима и пристав Константиновский в настоятельских келлиях употребили последние усилия победить упорство настоятеля монастыря, инока Корнилия, и остальных главных деятелей монастыря. Настоятель Корнилий, несколько надломленный в своей неподатливости, может быть, убеждениями архимандрита Зосимы, а может быть, прямыми представлениями пристава Константиновского о неизбежности выполнения распоряжения Высочайшей волн приказал иноку, схимнику Паисию принести ключ от главной Никольской церкви. По когда ключ был принесен и положен на стол, никто из раскольников не решался однако передать этот ключ с рук на руки исполнителям Высочайшей воли относительно монастыря. Настоятель Корнилий объявил, что ключи от другой церкви и от ризницы хранятся в главной церкви, но при этом прибавил, что «ни он и никто из братии монастыря не решится быть предателем церкви и своими руками передавать имущество монастырское», что архимандрит Зосима и находившиеся вместе с ним в монастыре исполнители Высочайшей воли могут, если желают сами, без личного его, Корнилия, и всей братии монастыря присутствия, пересмотреть и принять все церковное имущество. Так как время приближалось к вечеру, то архимандрит Зосима, не входя в новые пререкания с настоятелем монастыря, иноком Корнилием, решился сам, взявши со стола ключ, идти в церковь и пригласил с собою и всех исполнителей Высочайшей воли. Но когда он стал подходить к церкви вместе с чиновниками, весь столпившийся в монастыре народ, под влиянием внушения монахов, бросился загораживать ему дорогу и оцепил церковь, заслонив собою ход к паперти. В то же время некоторые из раскольников бросились на монастырскую колокольню и начали производить набатный звон в колокола. Этот звон еще более встревожил собравшуюся в монастыре толпу раскольников и окрестные раскольнические деревни, при чем буйство собравшейся в монастыре толпы раскольников усилилось. Имея поручение действовать при обращении монастыря из раскольнического в единоверческий «без сильных мер» и «без огласки», исполнители Высочайшей воли не решились ни кого из бунтовщиков взять под арест, «дабы по причине ожесточения раскольников, в монастырь набежавших, не произвести большого зла». Но «страшась остаться в ночное время в стенах монастыря» при общем озлоблении всех раскольников, архимандрит Зосима, протоиерей Чернышевский и все гражданские чиновники возвратились в город Николаевск, где и собрались в доме городничего для составления протокола о происшествиях этого дня. Здесь па вторичном совещании положено было на следующее утро, 9 февраля, собрать 24 человека понятых из православных, предварительно взявши от них присягу, а для безопасности, по соглашению с начальником инвалидной команды, взять до 25 солдат с унтер-офицером, а из ближайших деревень собрать до 200 жителей, снова отправиться в монастырь и еще раз предложить настоятелю монастыря, инокам и всему собравшемуся народу беспрекословно подчиниться объявленной им Высочайшей воле относительно монастыря.

Действительно, па другой день, 9 февраля, в 11 часу утра, во главе с духовенством и чиновниками, все собранные отправились к стенам монастыря. Но ворота монастыря на этот раз оказались запертыми и в монастыре затворилось до 500 раскольников, накануне сбежавшихся из окрестных деревень. По требованию полиции, ворота монастыря, однако, были отперты, после чего весь кортеж вошел в монастырь. Городничий Димитриев от лица всех уполномоченных объявил инокам монастыря и всем собравшимся раскольникам, чтобы они без сопротивления исполнили Высочайшее повеление об обращении монастыря из раскольнического в единоверческий. При этом объявлении и иноки, и собравшийся народ упали на колени и просили оставить монастырь па прежнем положении. Те же из крестьян, которые накануне не были в монастыре и. следовательно, не слушали чтения Высочайшего повеления о монастыре, просили прочитать это повеление снова, а наиболее фанатичные из иноков ходили по толпе между раскольниками, открыто возбуждая их к неповиновению. Так именно действовали иноки Ефрем, Амвросий и Филарет, которые в то время, когда Димитриев и другие чиновники уговаривали народ оказать покорность, ходили по толпе и «безбоязненно подстрекали народ к неповиновению, и приказания начальнического удалиться в свои келии не слушали». Удельный стряпчий Кизо вышел к народу и громко прочитал Высочайшее повеление об обращении монастыря из раскольнического в единоверческий.

«Слышали ли вы Высочайшую волю и ясно ли поняли, что монастырь должен быть обращен в единоверческий?» – спросил Кизо, обращаясь к народу и понятым.

«Слышали и поняли», – отвечал единогласно народ.

«А когда вы знаете волю Государя Императора о монастыре, то должны, не препятствуя ее исполнению, немедленно разойтись по домам», – прибавил Кизо.

«Нет, не дадим нашу церковь! Она нашим коштом строена и украшена!» – последовали крики из толпы.

«Много и долго», как сказано в «Историческом описании обращения Средне-Никольского, что на Иргизе, раскольничьего монастыря в единоверческий», – исполнители Высочайшей воли старались уговорить народ, – «обольстительно иноками вовлеченный в преступление – противление власти». Но все убеждения не привели ни к чему: народ упорно стоял на своем. Чтобы показать упорствовавшим, каких последствий одни должны ожидать для себя за сопротивление верховной власти, принесли свод законов, и Кизо вслух всех прочитал из XV тома уголовных законов статьи 242, 243, 244 и 248 о сопротивлении власти. Но и это предупреждение не помогло.

«Мы всякую казнь претерпим, но добровольно не уступим нашу церковь!» – кричал озлобленный народ.

«Это не Высочайшая воля», – кричали некоторые из толпы раскольников: «она подложная. Она писана не на гербовой бумаге, и нет на ней печати Государя».

Некоторые из толпы раскольников доходили до такой дерзости, что решительно объявили, что никого не хотят слушать. Особенною дерзостью выдвигался из огромной толпы раскольников крестьянин села Камишкира, Кузнецкого уезда Семен Лазарев. Представители местной полиции этого крестьянина, как самого дерзкого крикуна, приказали арестовать. Но столпившиеся раскольники вырвали его из рук солдат и спрятали его в задние ряды. Другие из раскольников кричали, что необходимо поднять общую тревогу чрез набатный колокольный звон.

Успокоить расходившуюся толпу раскольников путем убеждений, внушений и даже угроз оказалось невозможным. Оставалось одно средство повлиять на толпу чрез настоятеля монастыря, инока Корнилия, который вместе с некоторыми монахами в то время, когда толпа буйствовала в монастыре, оставался в своих настоятельских кельях и не выходил к народу. К этому последнему средству и решились прибегнуть исполнители Высочайшей воли. Корнилию представили, что он, занимая положение главы всего собравшегося раскольнического общества, только один и может успокоить волнующий народ, внушив ему повиновение Высочайшей воле и законной власти, что в противном случае главная ответственность падет на него. Но Корнилий неизвестно, по искреннему ли убеждению, или с злым умыслом, дал такой ответ, что он лично не препятствует исполнению воли Высочайшего правительства, но что и «сам уже не может остановить буйство народа, страшась и сам насилия его». После такого заявления духовные лица и гражданские чиновники, назначенные привести в исполнение Высочайшую волю об обращении монастыря из раскольнического в единоверческий, вполне убедились в том, что сделать это невозможно «без сильных мер». Поэтому все они, оставивши монастырь, возвратились в город Николаевск, написали донесение о всем происшедшем в город Саратов губернатору Степанову и стали ожидать от него дальнейших распоряжений. Очевидным становилось, что монастырь нисколько не был приготовлен к обращению его в единоверческий, в противоположность тому, что о нем сообщил в своем донесении в С.-Петербург губернатор Степанов. Но в виду уже начатого дела, совершенно бросить его или остановиться па полдороге представлялось невозможным. Необходимо было употребить «сильные меры», Но к ним прибегнуть исполнители Высочайшей воли не решались без особого повеления.

С того времени, когда оказалось невозможным действовать па монастырских жителей и собравшихся в монастыре раскольников духовными, нравственными мерами, исполнители высочайшей воли из духовных лиц, архимандрит Зосима и протоиерей Чернышевский, оставаясь безвыездно в городе Николаевске, уже не входили ни в какие дальнейшие распоряжения относительно монастыря. Никто из них не только не посещал монастыря, но даже не входил пи в какие сношения с раскольниками. Местное же гражданское начальство, отправив нарочного с донесением о ходе дела в Саратов к губернатору, до времени получения от него инструкций, чтобы прекратить сообщение монастыря с раскольниками, жившими в окрестных деревнях, поставило около монастыря караул. Караул этот, или, правильнее сказать, пикеты сторожевые расставлены были в разных пунктах вокруг монастырских стен. Люди для этого караула собраны были из окрестных крестьян, или православных, или единоверцев. Их, по свидетельству очевидцев, было более 1000 человек.

Так началась беспримерная в своем роде осада монастыря, замечательная по своим комическим эпизодам и закончившаяся не менее комическим штурмом монастыря. Осада эта длилась с 9 по 21 февраля.

Губернатор Степанов, получивши подробное донесение о том, что происходило в Средне-Никольском Иргизском раскольническом монастыре, долгое время не давал никаких новых инструкций для дальнейших действий исполнителям высочайшей воли относительно монастыря. О причине такой медлительности определенных указаний нет, но о них догадаться не трудно. Очевидно, что сообщая в С.-Петербург опрометчивое донесение о полной готовности монастыря к обращению его в единоверие, Степанов не только не знал действительного его положения, но, приступая к такому важному делу, он не выработал даже ни какого плана для своих действий и не предусмотрел всех случаев, которые возможны были при выполнении взятого на себя такого важного дела. При получении же известия о полной неудаче попытки исполнителей высочайшей воли мирным образом устроить дело обращения монастыря из раскольнического в единоверческий, Степанов встретился с совершенно неожиданным обстоятельством, а потому, очень естественно, не мог сделать определенного и соответствовавшего ходу дела распоряжения. Молчание Степанова и бездействие всех властей по отношению к монастырю, находившемуся в осадном положении, продолжалось до 16 февраля. В этот день из Саратова приехали в Николаевск новые посланные от губернатора: советник губернского правления Зевакин и Саратовский исправник Никулин. Но такая полумера, как присылка новых гражданских чиновников без особенных полномочий и личное отсутствие губернатора на месте действия не только не исправляла, но еще более усложняла дело, и без того уже почти испорченное. Раскольники личное отсутствие губернатора могли приписать или боязни явиться к ним, или чему-нибудь еще худшему. Сомнение раскольников в том действительно ли обращение монастыря из раскольнического в единоверческий есть дело Высочайшей воли, зародившееся у них с самого приезда в монастырь исполнителей Высочайшей воли, от личного отсутствия губернатора могло еще более окрепнуть и из предположения быть возведено в действительный факт. Новые посланные от губернатора, по прибытии в Николаевск, не отправляясь в монастырь, отдали приказ явиться к ним двум или трем инокам, «дав им слово опять возвратить их в монастырь». По этому приказу явились к советнику губернского правления Зевакину из монастыря трое иноков, в числе которых было и доверенное лицо настоятеля монастыря, инока Корнилия, его келейник Александр Трофимов. О чем была речь у Зевакина с явившимися к нему иноками монастыря, остается неизвестным. В «историческом описании обращения Средне-Никольского, что на Иргизе, раскольничьего монастыря в единоверческий»; замечено: «разговор г. советника, бывший наедине, в сенях, был недолговременен, и обстоятельства оного были неизвестны удовлетворительно». Известно только то, что после этого таинственного объяснения и Зевакин с Саратовским исправником Микулиным, и явившиеся к нему из монастыря трое иноков отправились в монастырь. «Но бытность их там, по словам «описания», ничего не произвела лучшего: раскольники по-прежнему не отдавали церкви и монастыря и по-прежнему не повиновались». Таким образом, миссия Зевакина и Никулина оказалась бесплодною. В «историческом описании обращения Средне-Никольского, что на Иргизе, раскольничьего монастыря» бесплодность этой новой миссии объясняется тем, что «г-ну советнику не предоставлено было других мер к восстановлению порядка, кроме убеждения; без полномочия же, как сказано в «описании», и самые благоразумные меры были не действительны». Неопределенное положение монастыря после удаления из него Зевакина с Никулиным продолжалось по-прежнему. По-прежнему же продолжали оставаться в монастыре собравшиеся сюда раскольники с напряженным ожиданием видеть развязку начатого дела.

Видя безуспешность попыток чрез духовную и гражданскую власть мирным образом устроить обращение Средне-Никольского монастыря из раскольнического в единоверческий, губернатор Степанов решился обратиться для этой пели к содействию власти военной. Действительно, 19 февраля неожиданно прибыл из Саратова в Николаевск жандармский штаб-офицер Быков. Следующего 20 феврали Быков отправился в монастырь, никого не взявши с собою для сопровождения. «По весьма долгом, как сказано в «описании», начально с иноками монастыря, а потом с собравшимися туда крестьянами, разговоре и при объявлении им противозаконного действия, ведущего их к тяжкому наказанию по законам, сопротивляющиеся единогласно объявили Быкову, что Высочайшей воле Государя Императора они не противятся и противиться не смеют, по оставить монастырь сами по себе, за данною пред Богом клятвою не могут». В ответ на это заявление раскольников Быков старался разъяснить им, что «воля царя земного, действующего по воле Царя небесного, разрешает их клятву» и что поэтому они должны выполнить волю Государя Императора. На это в свою очередь раскольники отвечали отрицательно и говорили, что никакая земная власть не может разрешить их от данной клятвы, тем менее может разрешить их от данной клятвы власть, происходящая от заклятых их врагов, от которых они должны обороняться силою, хотя бы то стоило им самой жизни. После этого Быков думал подействовать на раскольников угрозою, что при дальнейшем упорстве с их стороны он употребит силу и прикажет всех их вывести из монастыря. Но и эта угроза мало подействовала на раскольников Раскольники «единодушно», по словам «описания» ответили, что если их выведут из монастыря силою, то в таком случае они не будут виновны пред Богом. Затем в «описании» прибавляется: «следовательно, сии раскольники держатся буквально слов клятвы, и вывод их из монастыря силою снимет, по разумению их, с них клятву; ежели б они иначе думали, они бы запаслись оружием, и при том, в толпе сей, простирающейся до трех сот человек, большая часть стариков». Хотя Быков и угрожал раскольникам силою вывести из монастыря, в случае сопротивления, но, не имея на то от губернатора полномочий, он не решился на свой страх привести свою угрозу в исполнение. Не успевши пи чего сделать по возложенному на него поручению, Быков в тот же день выехал обратно в Саратов. Но из замечания «описания», что «появление сего чиновника в монастыре потрясло было дух сопротивления бунтующих», можно предполагать, что при твердых и решительных мерах можно было бы в данное время, хотя, конечно, и не без усилий начать окончательное решение вопроса об обращении Средне-Никольского монастыря из раскольнического в единоверческий.

Губернатор Степанов, как ни уклонялся упорно от личного вмешательства в дело обращения монастыря из раскольнического в единоверческий, должен был, наконец, убедиться в том, что его личное присутствие на месте действия составляло чистую необходимость. Действительно, Степанов к вечеру 21 февраля сам приехал в монастырь. Еще не доезжая до города Николаевска с последней станции, губернатор отправил в Николаевск приказ, чтобы все гражданские чиновники, командированные в разное время из Саратова в монастырь для обращения его из раскольнического в единоверческий, равно как и все местные власти города Николаевска с полициею ожидали его прибытия в монастыре. При представлении губернатору, советник губернского правления Зевакин и некоторые другие чиновники, в виду довольно уже позднего времени, предостерегали Степанова относительно каких бы то ни было мер против монастыря и советовали ему начать приложение мер с следующего дня. Но, по словам «описания», «губернатор не стал и слушать, велел всем следовать за собою в монастырь». Минуя массы народа, толпившиеся на монастырском дворе, губернатор без всякой свиты, в сопровождении только двух жандармов, как бы пролагавших ему дорогу, прямо направился к настоятельским покоям, к настоятелю монастыря, иноку Корнилию, который был вызван к нему. Только что Корнилий успел встретить губернатора, сопровождавшие последнего жандармы тотчас же обнажили свои сабли, как бы для охраны губернатора, но вместе с тем отделили и настоятеля монастыря от внутренних дверей, отрезав ему возможность отступления. По словам «описания», увидевши настоятеля монастыря, инока Корнилия, губернатор «изъявил негодование на оказанное им сопротивление высочайшей воле Государя Императора» и требовал от него, по запискам очевидцев, сдачи монастыря и подписки на согласие принять единоверие. Не получивши ни какого ответа на свое требование, губернатор вышел из настоятельских покоев и отдал приказание крестьянам православного вероисповедания, собранным еще раньше его приезда в монастырь в числе 800 человек, в качестве понятых, силою выводить раскольников из монастыря за монастырскую ограду⁴⁶. Со стороны понятых приказание гу бернатора немедленно же начало приводиться в исполнение: они стали силою выводить раскольников из монастыря. Но в свою очередь, и раскольники, собравшиеся в монастыре в огромном количестве, не хотели уступить силе без борьбы тем более, что видели на своей стороне численный перевес пред понятыми. И действительно, между понятыми и раскольниками началась борьба. Не было выведено и половины раскольников из монастыря за ограду, как борьба эта превратилась в положительную рукопашную битву. Наступившая темнота ночи усилила общее смятение. В ночной темноте понятые смешались с раскольниками и, не распознавая друг друга, вступали в борьбу не с раскольниками, а с понятыми же. Общее смятение доходило до того, что понятые вязали и вытаскивали из монастыря тех, которые сами созваны были в монастырь для того, чтобы силою выводить или вытаскивать из него других. Среди такого общего смятения раздался набатный звон всех колоколов на монастырской колокольне. Этот набатный звон тотчас же отозвался в городе Николаевске и в соседних селах, всполошил все городское и сельское раскольническое народонаселение и поднял его па ноги. Почти весь город, в котором слышны были шум и отчаянные голоса побиваемых в монастыре, бросился в монастырь па помощь к раскольникам, «иные, по словам «описания», «верхом, иные пешком, иные на запряженных в сани лошадях, так что в самом городе быть было ужасно». Еще более сильное движение к монастырю было из окрестных сел, населенных по чти исключительно раскольниками. В «историческом описании обращения Средне-Никольского, что на Иргизе, раскольничьего монастыря», говорится, что «темнота ночи благоприятствовала буйству раскольников, так что многие являлись с ружьями, пистолетами, копьями, кистенями и дубинками. Понятые, расставленные около монастыря, не выдержали напора бежавших в монастырь». Завязалась еще более ожесточенная борьба между понятыми и раскольниками. Понятые, приставленные в качестве стражи к воротам монастыря и к монастырской ограде, старались преимущественно удержать тех раскольников, которые бежали в монастырь с оружием. Тогда толпы раскольников, оставивши попытку проникнуть в монастырь чрез ворота, полезли в монастырь чрез ограду. Там, в черте монастырской ограды, снова завязалась рукопашная битва.

Губернатор Степанов во все время смуты, происходившей в монастыре и за монастырскою оградою, находился в кельях настоятеля монастыря, инока Корнилия. Когда ему сделалось известным то положение, в каком очутился монастырь от постоянно прибывавшей массы раскольников, он, чтобы не раздражать народ, приказал отпереть ворота, а понятым на время оставить монастырь. Даже его собственное положение в монастыре среди разъяренной толпы раскольников, при темноте ночи, было весьма критическое. Поэтому, считая опасным и даже невозможным дальнейшее пребывание в монастыре. Степанов поторопился из монастыря уехать в город Николаевск. Вслед же за губернатором бежали из монастыря и все сопровождавшие его гражданские власти. «Так кончилось, говорит «описание», не благовременное распоряжение г. губернатора относительно вывода раскольников из монастыря. Но, прибавляет «описание», оно не произвело бы такого смятения, ежели бы было во время дня». Очевидным становилось, что после всего того, что произошло, обратить монастырь из раскольнического в единоверческий можно было не иначе, как только открытою силою.

Утром следующего дня, т в. 22 февраля губернатор отдал приказ, чтобы все понятые, число которых доходило до 1,060 человек, уходили по своим домам. В этом распоряжении видно признание со стороны самого Степанова положительной несостоятельности всех предшествующих мер, которыми он думал достигнуть обращения монастыря из раскольнического в единоверческий.

Днем Степанов снова отправился в монастырь, в котором еще продолжали оставаться целые тысячи раскольников. В монастыре Степанов еще раз обратился как к инокам, так и к находившимся здесь раскольникам с вопросом: хотят ли они добровольно покориться воле и распоряжениям верховного правительства? Получивши отрицательный ответ, губернатор оставил монастырь и уехал в город Николаевск. Отсюда он отправил донесение о ходе всего дела министру внутренних дел и просил последнего сделать распоряжение относительно того, что ему предпринять на будущее время относительно монастыря. Уезжая в тот же день из Николаевска в Саратов, Степанов распорядился, чтобы и все те лица, которые в разное время командированы были к монастырю и которые в течение 16 дней бесполезно проживали под стенами монастыря, также отправлялись по своим местам. Исключение сделано было только по отношению к одному архимандриту Зосиме, который вызван был из единоверческого Высоковского монастыря, Костромской губернии, для принятия в свое ведение Средне-Никольского монастыря после обращения его в единоверие. Архимандриту Зосиме сделано было предложение до окончательного разъяснения дела и до возможного нового востребования отправиться в Нижне-Воскресенский единоверческий монастырь на Иргизе. В Николаевске губернатором оставлен был только помощник управляющего удельными имениями. Часовников, по словам «описания», «для наблюдения и успокоения крестьян удельного ведомства».

После событий 21 февраля неопределенное положение Средне- Никольского раскольнического монастыря продолжалось еще более двух недель. Губернатор ждал ответа и новых распоряжений из министерства внутренних дел на свое донесение. Наконец Степанов получил из С.-Петербурга ответ, что ему делать. Из министерства внутренних дел губернатору дано было знать, что монастырь во что бы то ни стало должен быть отнять у раскольников и из раскольнического обращен в единоверческий, хотя бы для этого пришлось даже прибегнуть к вооруженной силе. Немедленно же, по получении этого ответа Степанов начал приготовлять средства к тому, чтобы, в случае нового отказа раскольников добровольно согласиться на обращение монастыря из раскольнического в единоверческий, принудить их к тому вооруженною силою. Из Саратова отправлены были в город Николаевск вооруженная команда солдат из 200 человек с надлежащим числом офицеров и с боевыми запасами, а также отряд казаков из 3-го казачьего полка Астраханского войска. Из города Хвалынска туда же были командированы два взвода конноартиллерийской резервной батареи при четырех орудиях с их зарядными ящиками. Из Саратова же Степанов отправил в Николаевск одну половину пожарной команды с брандмейстером и пожарными трубами⁴⁷. Затем он приказал собрать до 2,000 человек, в качестве понятых, крестьян православного вероисповедания из окрестных сел.

Еще прежде, чем подошли к Николаевску военная и пожарная команды, из Саратова 9 марта туда прибыл губернаторский чиновник, Горохов. Из Николаевска он вместе с командиром конноартиллерийской батареи, бароном Дельвигом, Николаевским исправником, Немировым, и уже известным помощником управляющего удельными имениями Часовниковым отправился в монастырь. Здесь от имени губернатора Горохов еще раз спросил братию монастыря и собравшихся в монастыре раскольников окрестных поселений, согласны ли они добровольно покориться распоряжениям правительства? И те, и другие на этот вопрос отвечали, что «они скорее умрут, чем отдадут свою церковь». 12 марта из Саратова и Хвалынска прибыли войска с пожарною командою, а из окрестных поселений крестьяне-понятые, в количестве, назначенном губернатором. Того же числа приехал в Николаевск и сам губернатор Степанов. Немедленно же по приезде в город, «желая образумить бунтующих мерами кротости и убеждения губернатор послал в монастырь барона Дельвига в последний раз предложить братии монастыря и собравшимся в монастыре раскольникам добровольно покориться воле правительства и, в случае отрицательного ответа, решительно объявить им, что «употреблены будут силы к водворению в монастыре порядка, желаемого правительством», а что виновные в сопротивлении воле правительства будут проданы строгому суду и потерпят наказание. Но и эта последняя угроза, как и предшествующее увещание, не подействовала на раскольников: они окончательно отказались уступить добровольно свой монастырь в распоряжение правительства для обращения его в единоверческий. Быть может в виду предшествующих угроз, которые, однако же, не выполнялись на самом деле, раскольники и этой последней угрозе не придали особенного значения, думая, что она, но обычаю, окончится ни чем. Из монастыря барон Дельвиг воротился к губернатору в Николаевск с известием, что на добровольную покорность братии монастыря и всех раскольников, собравшихся в монастырь, нет никакой надежды. Приходилось таким образом брать монастырь у раскольников силою, которая и употреблена была в дело на следующий день.

На следующий день, 13 марта, губернатор распорядился, чтобы все стянутые к Николаевску войска вместе с понятыми двинулись к Средне-Никольскому монастырю. Это движение открывал сам губернатор, а за ним следом тянулись пушки и прикрытые солдатами пожарные трубы Можно было ожидать серьезного столкновения войска с монастырскими жителями и находившимися в монастыре раскольниками окрестных поселений под стенами монастыря. Но к величайшему удивлению губернатора и всех лиц, его сопровождавших, ворота монастыря тотчас же по прибытии к ним губернатора были отворены. Таким образом, артиллерия, взятая губернатором на случай штурма монастырских стен, оказалась излишнею. В виду такого обстоятельства, Степанов сделал распоряжение все четыре орудия с лафетами и пороховыми ящиками поставить вне монастыря, на въезжем дворе, а остальные войска беспрепятственно чрез растворенные ворота ввел вовнутрь самого монастыря. Сюда ж введена была и пожарная команда, которая поставлена была позади войска. Во все это время братия монастыря и собравшиеся в монастыре раскольники стояли неподвижно, столпившись в густую массу, на стороне, противоположной монастырскому входу. Губернатор еще раз обратился к раскольникам с словами увещания добровольно уступить свой монастырь для обращения его в единоверие. В ответ па это предложение раскольники выбрали из свей среды уполномоченных для переговоров⁴⁸. Эти выборные, при объяснениях с губернатором, в оправдание всех предшествующих действий раскольников и упорного отстаивания ими прав неприкосновенности монастыря, указывали на свою неуверенность и сомнение в том, что обращение монастыря из раскольнического в единоверческий есть дело личной воли Государя Императора; что они желают сами лично узнать от Императора действительно ли монастырь должен быть передан ими единоверцам по его Высочайшему повелению. Поэтому они просили Степанова отсрочить дело отобрания у них монастыря. Но эта просьба не была принята Степановым. Он потребовал от раскольников немедленного и безусловного повиновения и покорности. После этого раскольники, вероятно, по заранее составленному плану, повалились на землю и, сцепившись между собою руками и ногами, переплелись так, что своими телами покрыли всю площадь около монастырских церквей, как бы черепахою. Губернатор, видя все это, махнул рукой брандмейстеру пожарной команды, что было условным знаком начать действие. По этому знаку команда, приставленная к пожарным трубам, начала качать воду, и вместо ядер и картечи на раскольников полилась холодная вода из пожарных труб. Выливаясь фонтаном из пожарных труб, вода обращалась в ледяные капли, которые градом сыпались на лежавших раскольников. Последние в ужасе вообразили, что в них стреляют. Ужас раскольников еще более усилился, когда, по приказанию губернатора, к ним подступили войска с понятыми. Попробовали с краю черепахи, которая образовалась из лежавших на земле раскольников, одному раскольнику разнять руки и ноги и, положив его на носилки, вынести за монастырскую ограду. Только что увидел раскольник, что он вне монастырской околицы, тотчас же вскочил на ноги, перекрестился на монастырь и с необыкновенною быстротою убежал в степь. После этого началась механическая работа выноса раскольников понятыми за монастырскую ограду. Наиболее же упорных раскольников связывали. Число этих последних доходило до 1,700 человек⁴⁹. Таким способом прочистили широкую дорогу к церкви, после чего уже сделалось возможным приступить к самому акту обращения монастыря из раскольнического в единоверческий. Монастырь занят был властями и войском.

Для приема от раскольников монастыря и для обращения его из раскольнического в единоверческий, приглашен был архимандрит Зосима⁵⁰, которым, прошедши в главную Никольскую церковь, отслужил в ней молебен с водосвятием. Вслед за водосвятием все иконы в церкви и даже монастырская площадь были окроплены святою водою. А как скоро церковь и мона стырь окроплены святою водою, то раскольнические начетчики объявили, что церковь и монастырь «опоганили», и монастырь с этого времени день и ночь беспрерывно стал очищаться самими раскольниками без всякого внешнего понуждения. Находившиеся в монастыре во все время осады два беглых попа⁵¹ и два беглых диакона были захвачены и немедленно же были отправлены к епархиальному начальству. Настоятель монастыря, инок Корнилий, и несколько человек братии монастыря за сопротивление сосланы были в кавказские области. Из престарелых иноков монастыря, не могших перенести продолжительного путешествия в отдаленное место ссылки, трое заключены были в Сара товском Спасо-Преображенском монастыре, а трое – в Петровском Николаевском. Марта 20 главная церковь монастыря освящена была архимандритом Зосимою на древнем антиминсе во имя святителя и чудотворца Николая. Таким образом, на месте прежнего иргизского Средне-Никольского раскольнического монастыря явился монастырь единоверческий, братия же прежнего монастыря, за исключением сосланных, была размещена в соседнем Верхне-Спасо-Преображенском раскольническом монастыре.

Первым настоятелем Средне-Никольского единоверческого монастыря был архимандрит Высоковского единоверческого монастыря, костромской губерний, Зосима. Но деятельность архимандрита Зосимы в звании настоятеля Средне-Никольского иргизского единоверческого монастыря была непродолжительна и обнимала период времени от обращения монастыря из раскольнического в единоверческий в 1837 году по следующий 1838 год включительно. Как хорошо знакомый с устройством и способом управления братией единоверческих монастырей вследствие продолжительного пребывания в Высоковском единоверческом монастыре, архимандрит Зосима после принятия Средне-Никольского иргизского монастыря от раскольников и обращения его в едино верческий был поставлен в качестве временного настоятеля главным образом для устройства Средне-Никольского иргизского монастыря па началах единоверия. По устроении же монастыря, архимандрит Зосима возвратился на место прежнего своего служения, в Высоковский единоверческий монастырь; исправлять же должность настоятеля Средне-Никольского Иргизского единоверческого монастыря поручено было казначею Нижне-Воскресенского иргизского единоверческого монастыря, иеромонаху Арсению. Епископ Саратовский Иаков, поручая управление Средне-Никольским монастырем, с званием исправляющего должность настоятеля монастыря, иеромонаху Арсению, руководствовался, вероятно, тем соображением, что Арсений, присмотревшийся к деятельности устроителя Нижне-Воскресенского иргизского монастыря на началах единоверия, архимандрита Платона, может быть опытным устроителем и Средне-Никольского иргизского единоверческого монастыря. Надежды, которые возлагались епископом Иаковом па иеромонаха Арсения, но оправдались. Будучи образцовым монахом по жизни и довольно образованным для своего положения человеком⁵², иеромонах Арсений в звании настоятеля монастыри оказался несоответствующим своему положению, потому что не был одарен практическим умом и не обладал талантом администратора⁵³. Поэтому период времени управления Средне-Никольским иргизским единоверческим монастырем иеромонаха Арсения (1838–1843 г.) был временем положительного падения монастыря во всех отношениях. Степень падения монастыря в период управления им иеромонаха Арсения была так велика и самое падение было так очевидно, что можно было даже опасаться при таком управлении за самое дальнейшее существование монастыря. В связи с этими нестроениями в Средне-Никольском иргизском единоверческом, епископ Саратовский Иаков обеспокоен был также тем обстоятельством, что случаи перехода из раскола в православие на началах единоверия после обращения Средне-Никольского монастыря из раскольнического в единоверческий были чрезвычайно редки⁵⁴. Миссионерское назначение Средне-Никольского монастыря в местности, сплошь заселенной раскольниками, служить представителем православия и привлекать раскольников к обращению в православие на началах единоверия, таким образом, не достигала своей первоначальной цели. Все эти обстоятельства заставили епископа Саратовского Иакова ходатайствовать пред Святейшим Синодом об обращении Средне-Никольского иргизского мужеского единоверческого монастыря в женский единоверческий монастырь в том предположении, что чрез это обращение могут быть достигнуты сразу две цели: и материальное улучшение монастыря и усиление его влияния на окрестных раскольников. Мысль епископа Иакова, вероятно, была та, что женщины по свойственной домовитости, хозяйственности и необыкновенной предприимчивости найдут много способов, недоступных для монахов, и устроить надлежащим об разом монастырь, и привлечь из раскола в православие на началах единоверия многих из окрестных раскольников.

Ходатайство епископа Иакова Святейшим Синодом было признано заслуживающим полного внимания. В 1843 году 17 февраля состоялся указ Святейшего Синода к епископу Саратовскому Иакову об учреждении единоверческого женского монастыря на месте Средне-Никольского мужеского единоверческого монастыря. Основания для этого обращения Средне-Никольского иргизского единоверческого монастыря и мужеского в женский, которые приведены в указе Святейшего Синода, вероятно, со слов ходатайства епископа Иакова, следующие: 1) братия мужеского единоверческого Средне-Никольского монастыря с удобством может быть размещена в другие два единоверческие монастыри. Нижне-Воскресенский и Верхний-Спасо-Преображенский⁵⁵. 2) Учреждение из Средне-Никольского мужеского единоверческого монастыря единоверческого женского монастыря представляется полезным и в том отношении, что такого женского единоверческого монастыря не существует в саратовской епархии, и в том, что он будет служить оплотом против обольщений монахинь раскольнического монастыря, находящегося в самом близком расстоянии от Средне-Никольского (?), и пристанищем для раскольниц, желающих быть в отшельничестве вне монастырей православных и раскольнических. 3) Получаемыми Средне-Никольским монастырем доходами от поземельных владений безбедно может содержаться женское общежитие и содержать священника с причетником без требования на то расхода от казны. Тем же указом Святейшего Синода епископу саратовскому Иакову предоставлено было право войти в сношение с преосвященным черниговским об избрании из среды монашествующих Максаковского единоверческого женского монастыря черниговской епархии достойных лиц для замещения в ново-учрежденном женском Средне-Никольском монас тыре должности настоятельницы и прочих вакансии. Уведомляя об этом преосвященного черниговского, епископ саратовский Иаков просил 15 Марта черниговского преосвященного избрать и уволить из Максаковского единоверческого женского монастыря на должность настоятельницы предположенного к открытию женского единоверческого монастыря на месте мужеского Средне-Никольского надежную монахиню, а с нею и сестер человек до десяти желающих и прислать об их надлежащие сведения. На эти уведомление и просьбу епископа саратовского Иакова последовало отношение черниговского преосвященного, которым он уведомлял, что черниговскою духовною консисториею с его утверждения уволены для поступления в ново-учрежденный женский Средне-Никольский единоверческий монастырь из Максаковского единоверческого женского монастыря монахини: казначея Евфросиния, Феврония и Маргарита; послушницы: Ксения Дубровина, Ирина и Акилипа Версиновы, Елена Огородникова, Мариамна Петрова и Анна Кудинова. В Июле месяце все они прибыли в Саратов. В паспорте, выданном им из черниговской духовной консистории на проезд в саратовскую епархию, положена была такая резолюция епископом саратовским Иаковом: «Означенных монахинь и послушниц отправить в Николаевскую единоверческую женскую обитель с тем, чтобы быть в должности настоятельницы сей обители казначеи монахине Евфросинии, а казначеею быть монахине Февронии. Этим новым обитательницам и сдан был Средне-Никольский мужеский единоверческий монастырь со всеми угодьями и хозяйственными заведениями исправляющим должность настоятеля иеромонахом Арсением⁵⁶. Незначительная же по числу прежняя братия монастыря размещена в двух соседних единоверческих монастырях – Верхне-Спасо-Преображенском и Нижне-Воскресенском. Таким образом, на месте мужеского Средне-Никольского единоверческого монастыря явился женский единоверческий монастырь, существующий и но настоящее время.

На самом близком расстоянии от Средне-Никольского монастыря, почти что рядом с ним, был расположен Средне-Успенский женский раскольнический монастырь. Существование этого последнего монастыря прекратилось одновременно с отобранием Средне-Никольского мужеского монастыря от раскольников и обращением его в монастырь единоверческий. Сведений об уничтожении Средне-Успенского женского раскольнического монастыря не сохранилось никаких пи в официальных документах, ни даже в записках частных лиц, описывавших с мельчайшими подробностями обращение Средне-Никольского мужеского раскольнического монастыря в единоверческий. По всей вероятности, чрезвычайно богатое событиями обращение Средне-Никольского монастыря в единоверческий заслонило собою даже в глазах раскольников все то, что предпринималось в это время по отношению к Средне-Успенскому женскому монастырю. Все внимание, весь интерес иргизских раскольников сосредоточены были в это время исключительно на Средне-Никольском монастыре; поэтому, очень естественно, что уничтожение Средне-Успенского женского монастыря прошло как будто незамеченным даже самими раскольниками.

Из отрывочных известий, сохранившихся в устных преданиях, известно, что последнею настоятельницею Средне-Успенского монастыря была инокиня Феофания. Во время обращения Средне-Никольского монастыря в единоверческий сделано было предложение настоятельнице и всем сестрам Средне-Успенского монастыря добровольно принять единоверие. Но ни сама настоятельница монастыря, инокиня Феофания, и ни одна из проживавших в монастыре инокинь не согласились на это предложение и не пожелали принять единоверие. Вследствие же этого отказа Средне-Успенский монастырь в силу необходимости должен был прекратить свое существование. Необходимость эта вызывалась тем обстоятельством, что Средне-Успенский монастырь собственной, к нему именно приписанной земли не имел, а расположен был на земле, принадлежавшей Сродне-Никольскому монастырю. С обращением же Средне-Никольского монастыря в единоверческий и с переходом всех его поземельных владений в собственность единоверческой братии монастыря продолжение существования раскольнического и к тому же женского монастыря на земле, принадлежавшей единоверцам-инокам, было бы явлением ненормальным. И монастырь Средне-Успенский был действительно упразднен. Все сестры монастыря были или переведены в Верхне-Покровский женский монастырь, или разосланы по местам своего происхождения, с предоставлением им права в течение известного срока или перевезти, или продать в свою личную пользу свои кельи и другие постройки, как выстроенные или приобретенные па собственные средства сестер. То же самое право предоставлено было сестрам монастыря относительно их личного, домашнего имущества. Так как большая часть сестер монастыря были урожденками ближайших к монастырю местностей, то, воспользовавшись предоставленным им правом распорядиться своею собственностию по своему усмотрению, они в скором же времени свои кельи и другие мелкие постройки со всем наличным имуществом перевезли к своим родным и знакомым; те же из сестер, которые происходили из отдаленных от монастыря местностей, все свое наличное имущество продали на месте. Часовня же монастыря и все находившееся при ней церковное имущество, как то: иконы, облачения, книги, паникадило, лампады, подсвечники и т. п. были переданы во владение Средне-Никольского единоверческого монастыря. Часовня эта впоследствии была куплена в село Вязовку для приходской церкви. В настоящее время не сохранилось никаких почти следов существования Средне-Успенского монастыря на прежнем его месте.

С уничтожением Средне-Никольского раскольнического монастыря, этого «раскольничьего гнезда», само собою не могла совершенно прекратиться борьба с расколом на Иргизе. И самое обращение Средне-Никольского раскольнического монастыря в единоверческий не принесло, по крайней мере, той ощутительной пользы для государства, какая имелась в виду при возбуждении систематической борьбы с расколом на Иргизе, по почину саратовского губернатора, князя Голицына. Причины этого явления были двоякого рода. С одной стороны, после уничтожения Средне-Никольского мужеского раскольнического монастыря и находившегося в ближайшем соседстве с ним Средне-Успенского женского раскольнического монастыря, там же на Иргизе оставались еще неприкосновенными два таких же «раскольничьих гнезда; это – Верхе- Спасо-Преображенский мужеский раскольнический монастырь и отделявшийся от него узкою полосою воды озера «.Калач» Верхне- Покровский женский монастырь. Все свои симпатии к монастырям, которые прежде раскольники должны были в силу необходимости, так сказать, раздроблять между несколькими монастырями, они теперь сосредоточили на одном пункте, «на брезе нового Иордана», как называли раскольники реку Иргиз, а иногда и озеро «Калач», на берегах которого были расположены раскольнические монастыри: Верхне-Спасо-Преображенский мужеский и Верхне-Покровский женский. Поэтому, очень естественно, что эти последние монастыри, остававшиеся неприкосновенными после уничтожения прочих раскольнических монастырей на Иргизе, покрылись в представлении раскольников еще большею против прежнего славою, как единственные, уцелевшие «светильники света незаходимого». Само собою понятно, что и нравственное влияние этих единственных «светильников света незаходимого» с этого времени па окрестных раскольников усилилось. Усиленному обаянию на всех окрестных раскольников этих единственных «светильников света незаходимого» помогло еще и то обстоятельство, что в них нашла себе приют большая часть иноков и инокинь прежних раскольнических монастырей, Средне-Никольского мужеского и Средне-Успенского женского. Эти же новые «насельники» раскольнических монастырей Верхне-Спасо-Преображенского мужеского и Верхне-Покровского женского из упраздненных раскольнических монастырей пред ставлялись в главах раскольников страдальцами и страдалицами за веру. С другой стороны, помимо усилившегося нравственного влияния па иргизских раскольников двух монастырей, оставшихся неприкосновенными па Иргизе, самая пропаганда раскола из иргизского края после уничтожения двух иргизских раскольнических монастырей, Средне-Никольского мужеского и Средне-Успенского женского расширилась, так сказать, пространственно и сделалась почти неуловимою для правительства. До тех пор, пока главные силы раскола нижнего поволжья сосредоточены были в определенном пункте, группируясь в иргизских раскольнических монастырях, возможен был правительственный надзор и даже некоторый контроль над всеми действиями раскольников иргизских монастырей. Но после уничтожения двух раскольнических монастырей на Иргизе, Средне-Никольского мужеского и Средне-Успенского женского, значительная часть из этих разрушенных «раскольничьих гнезд» разошлась по всей России и стала тем опаснее для правительства, что пропаганда этих беглецов с берегов реки Иргиза уже не ограничивалась никаким определенным пространством, а с Иргиза быстро перешагнула на Урал, на Дон, на Терек, на Кубань, даже на Двину и на Обь. Все эти беглецы с берегов реки Иргиза превратились в бродячих раскольнических пророков и пропагандистов раскольнического учения, совершенно неуловимых для правительства, потому что проповедывали они раскольническое учение в самых потаенных местах. Где-нибудь в глуши леса, или в уединенном хуторе выходцами из упраздненных иргизских монастырей вдруг открывался раскольнический мужеский, или женский скит, после чего на сотни верст кругом между раскольниками шла таинственная молва: «солнце праведное, зашедшее на Иргизе, по милости Божией, воссияло» в таком то месте. Основатели и основательницы этих новых потаенных скитов в каком-нибудь подполье, или даже в «овечьей избе» открывали раскольническое святилище, и за сотни верст идут и едут к этому святилищу поклонники и ревнители старой веры, «пришибленной на Иргизе».

Эти потаенные и неуловимые для глаз правительства бро дячие раскольнические пророки и пророчицы и пропагандисты раскольнического учения были тем более опасны для правительства, что уходя из уничтоженных правительством Иргизских раскольнических монастырей, они кроме слепого благоговении к упраздненным «святыням», выносили с собою страшное, фанатическое озлобление против правительства, которое затронуло неприкосновенность их религиозных святынь. Это же фанатическое озлобление против правительства от бродячих раскольнических пророков и пророчиц, вышедших из уничтоженных Иргизских монастырей, в скором времени сообщилось и раскольникам самых отдаленных от Иргиза местностей. Известен следующий случай. В самом отдаленном углу Донского войска, там, где кончаются станичные казацкие поселения и начинаются глухие степи, на так называемых, Тушкановых хуторах, в большой глуши, появляется в подполье казацкой избы новый раскольнический подвижник и святитель, отставной казак. На поклон к нему и для религиозного назидания идет и едет масса исповедников старой веры за целые сотни верст. Чему же поучает этот новоявленный тушкановский подвижник и святитель собиравшихся к нему целыми толпами раскольников? «Православный народ»!– поучает этот «тушкановский святитель». Помяните древних учителей и апостолов и укрепитеся духом на борьбу с диаволом. Мучили нас, православных, и в древнем Риме, извлекали ревнителей веры из пещер и катакомвий, лютым зверям на растерзание отдавали, а иных, паклею обмотавши и смолою обмочивши и смолою обмочивши, аки факелы в садах мучителей возжигали, а вера православных крепла и множилася, и царство Римское победила, на престол в багряпице воссела. Не то же ли и выпе совершается? Извлекли пас из наших катакомвий, что на Иргизе, и отдали на растерзание псов голодных львов лютых. Но придет время, и победит наша святая правоверность и древнее благочестие».

Из заключительных слов «тушкановского святителя» можно видеть, что иргизских раскольников и в это «гонительное время» все еще не покидала надежда на улучшение их положе ния. Эта надежда раскольников в особенности питалась всем тем, что в это время происходило в нижнем Поволжье. Благодаря неустанной пропаганде раскольнических пророков и пророчиц, переходивших с места на место, в это время во всем нижнем Поволжье происходило такое усиленное движение в пользу раскола, что, казалось, можно было опасаться за переход в раскол всего Поволжья, Учрежденный в городе Саратове совещательный комитет по делам раскола был в высшей степени обеспокоен этим усиленным движением в пользу раскола и, изыскивая средства для противодействия этому движению, положил, между прочим, совсем прекратить существование последнего раскольнического «гнезда» на Иргизе, т. е. уничтожить остававшиеся еще неприкосновенными последние раскольнические монастыри на Иргизе, Верхне-Спасо-Преображенский мужеский и Верхне-Покровский женский, обративши их в монастыри единоверческие. В этом смысле саратовский совещательный по делам раскола комитет, во главе которого стояли епархиальный архиерей, преосвященный Иаков, и начальник губернии, губернатор Фадеев, сделал представление в министерство внутренних дел, которое вполне согласилось с этим представлением, предоставивши обсуждение и разработку детальных подробностей дела обращения монастырей из раскола в единоверие самому саратовскому начальству. Местные саратовские власти, уже наученные горьким опытом предшествовавшего времени, постарались па этот раз принять все меры к тому, чтобы предотвратить возможность открытого сопротивления со стороны раскольников делу уничтожения последних раскольнических монастырей па Иргизе. Для полного успеха предприятия признаны были неотложно необходимыми следующие два главные условия: 1) «внезапность и нечаянность исполнения в отношении к монастырским обывателям, и отвращение препятствий к исполнению во время приведения его в действие; 2) уничтожение моральной причины покушения окрестных раскольников к возвращению монастырей в раскол и отвращение беспокойств с их стороны для достижения первого условия, губернатор Фадеев полагал все дело по уничто жению раскольнических монастырей на Иргизе, Верхне-Спасо-Преображенского мужеского и Верхне-Покровского женского, и обращению их в единоверие сохранять в величайшей тайне. Для «уничтожения моральной причины покушения окрестных раскольников к возвращению монастырей в раскол и отвращения беспокойств с их стороны», губернатор Фадеев считал нужным ввести, как можно скорее, единоверческое духовенство в монастырские церкви и окропить их святою водою. Необходимость этих последних действий выводилась из того соображения, что раскольники думали, будто бы этими действиями оскверняется и уничтожается святыня их храмов. И в самом деле: опыт предшествующего времени, именно: при обращении Средне-Никольского мужеского раскольнического монастыря в единоверческий, показал, что раскольники благоговели пред своими церквами до тех пор, пока они не были освящены по уставу православной церкви единоверческим духовенством, а после того становились совершенно равнодушными к своим церквам.

Руководствуясь этими основаниями, местное саратовское епархиальное и губернское начальство и приступило к делу уничтожения последних двух раскольнических монастырей на Иргизе, Верхне-Спасо-Преображенского мужеского и Верхне-Покровского женского. Самое уничтожение совершилось 28 мая 1841 г и обставлено было такою тайною и такими предосторожностями, что раскольники впоследствии говорили об этом последнем своем поражении, как о «ночном нападении волков на овчарню». Даже чиновники гражданские, которых брал с собою из Саратова губернатор Фадеев для закрытия последних раскольнических монастырей, не знали, зачем они едут в город Николаевск. Для сохранения тайны им объявлено было, что губернатор едет для свидания и переговоров с оренбургским военным губернатором относительно башкирских земель. С соблюдением самой строгой тайны утром 28 мая губернатор Фадеев с гражданскими чиновниками из города Николаевска неожиданно отправился в Верхне-Спасо-Преображенский раскольнический монастырь и «сделал в самый час» исполнения распоряжения: а) об удалении из селений, отстоявших от монастыря не далее двух верст и вмещавших в себе более 1,000 раскольников, главных по своему влиянию людей; б) о пресечении всякого сообщения между обоими раскольническими монастырями, мужеским Верхпе-Спасо- Преображенским и женским Верхне-Покровским, которые, помимо обходного движения вокруг озера «Калач», сообщались также между собою кратчайшим путем чрез озеро „Калач^», где обыкновенно находилась перевозная лодка; в) о пресечении всякого сообщения между монастырями и окрестными селениями. Для этой цели губернатор употребил до 150 человек из мещан города Николаевска и казенных крестьян православных. А чтобы отнять у раскольников всякую возможность запереть монастырь, церковь ризницу и вообще предпринять какие либо средства к сопротивлению посредством условного колокольного звона, губернатор Фадеев взял с собою инвалидную команду.

Губернатор Фадеев вместе с гражданскими чиновниками и вой сном, вступивши в Верхне-Спасо-Преображенский раскольнический мужеский монастырь, куда вслед за ним прибыли и духовные лица, назначенные местною епархиальною властию для принятия монастыря от раскольников, настоятель Нижне-Воскресенского единоверческого монастыря, архимандрит Платон, исправляющий должность настоятеля Средне-Никольского единоверческого монастыря, иеромонах Арсений и друг., тотчас же собрал всех жителей Верхне-Спасо-Преображенского монастыря в церковь; а между тем в это время инвалидная команда заняла караулы у монастырских ворот, церкви, ризницы и колокольни. В церкви, при общем собрании всех монастырских жителей, губернатором Фадеевым объявлена, была Высочайшая воля об обращении монастыря в единоверческий и сделано было увещание принять единоверие, и на этом условии остаться по-прежнему полными распорядителями монастыря. Настоятель монастыря, инок Силуан, не смотря однако на все увещания, лично отказался принять единоверие. Его примеру последовало и все почти население монастыря, братия монастыря, во главе с настоятелем, отвечала, что Монаршую волю исполняет с полною покорно стию и готова сдать монастырь со всем его имуществом в управление единоверческого духовенства, но что сама она еще не приготовила свою совесть к принятию единоверия. После того вступил в церковь Архимандрит Платон с единоверческим духовенством и испытал средства религиозного убеждения. Именно: Архимандрит Платон поставил раскольникам па вид суетность их святыни и воображаемой древности церкви чрез открытие того, что антиминс на престоле их главной церкви был без святых мощей и без подписи древних архиереев. Но, видя бесполезность увещаний, Архимандрит Платон вместе с остальным единоверческим духовенством в полном облачении тут же, на глазах изумленных раскольников, окропил церковь святою водою, после чего в глазах раскольников их святыня уже теряла всю свою прежнюю святость. Настоятель монастыря инок Силуан, беспрекословно отдал ключи от церквей, ризницы и всего монастырского имения. Немедленно же ко всем местам, где хранилось монастырское имущество, были приложены печати и приставлен военный караул. После этого губернатор Фадеев со всеми сопровождавшими его чиновниками и духовными лицами отправился в Верхне-Покровский женский раскольнический монастырь.

В то время, когда происходило закрытие Верхне-Спасо-Преображенского мужеского раскольнического монастыря, дли того, чтобы не узнали об этом в соседнем Верхне-Покровском женском раскольническом монастыре, который сообщался с муже сжим кратчайшим путем, чрез озеро Калач, где обыкновенно находилась перевозная лодка, и чтобы из любопытства, или случайно монахини женского монастыря не пробрались в мужеский, у места перевоза был поставлен жандарм, которому сделано было распоряжение, как бы для удовольствия, «купаться в Калаче». Простые, но в высшей степени действительные меры для прекращения всяких сношений женского монастыря с соседним мужеским были придуманы Преосвященным Саратовским Иаковом, который в секретно переданной губернатору Фадееву записке между прочим писал: «если на озере Калаче перенять лодку, на которой монастырские бабы переезжают в мужской монастырь, если поставить штыка три-четыре, на мосту монастырской мельницы⁵⁷ то доступ к мужскому Спасо-Преображенскому монастырю для посторонних людей совершенно будет невозможен. Жандарм может при лодке на Калаче покупаться Меры эти вполне достигли своей цели. Когда губернатор Фадеев вместе со всеми сопровождавшими его чиновниками и духовными лицами прибыл в Верхне-Покровской монастырь, то в нем еще ничего не знали об участи соседнего Верхне-Спасо-Преображенского монастыря. Немедленно же по прибытии в монастырь губернатора, настоятельница монастыря, инокиня Надежда, сестры монастыря и все проживавшие в монастыре как постоянно, так и временно, созваны были в монастырскую часовню. Здесь в общем собрании всех присутствовавших была объявлена Высочайшая воля Государя Императора об обращении их монастыря из раскольнического в единоверческий, при чем всем жившим в монастыре сделано было увещание принять единоверие. Увещание это для большей силы и убедительности подкреплено было тем, что, в случае принятия единоверия, все сестры монастыря не только останутся неприкосновенными на прежнем месте своего жительства, по и сверх того, за монастырем будет закреплено право на владение частью поземельного имущества, которым до этого времени владел только один мужеский Верхне-Спасо-Преображенский монастырь. На эти увещание и предложение настоятельница монастыря, инокиня Надежда, и все сестры монастыря подобно жителям соседнего мужеского Верхне-Спасо-Преображенского монастыря, объявили, что они не смеют противиться Высочайшей воле Государя Императора относительно их монастыря, а потому беспрекословно передают монастырскую часовню со всем общественным имуществом в распоряжение начальства; но принять единоверия не могут. Отказываясь положительно от принятия единоверия, все жившие в монастыре как постоянно, так и временно, просили у губернатора Фадеева позволения перейти обратно к своим родственникам, у которых они надеялись найти себе приют и убежище. Позволение это дано было им с правом взять с собою всю свою движимую собственность. После этого единоверческим духовенством совершено было в часовне монастыря молебствие с водосвятием, и часовня была окроплена святою водою.

Закрытие последних двух раскольнических монастырей на Иргизе, мужеского Верхне-Спасо-Преображенского и женского Верхне-Покровского совершилось в такой тайне и с такою быстро тою, что только к вечеру дня 28 мая 1841 г. окрестное раскольническое население узнало о том, что «солнце православия зашло на Иргизе» окончательно. Поэтому день 28 мая 1841 г. раскольники Иргизские обыкновенно называли «днем вавилонского пленения».

Таким образом, благодаря принятым своевременно мерам предосторожности, закрытие двух последних раскольнических монастырей на Иргизе совершилось без всяких смут и противодействия со стороны, как самих жителей монастырей, так и раскольников окрестных поселений. Насколько, однако же, местные власти, во главе с губернатором Фадеевым, наученные горьким опытом предшествовавшего времени, тревожились неизвестностью относительно состояния умов всего окрестного населения, по преимуществу раскольнического, можно заключать из того, что на другой же день после закрытия последних раскольнических монастырей на Иргизе губернатором Фадеевым ближайшим местным властям сделано было распоряжение тайно осведомляться во всех раскольнических поселениях, какое впечатление произвел на раскольников факт закрытия последа их раскольнических монастырей па Иргизе, и в то же время вызвать приговоры крестьян окрестных поселений о том, что при закрытии этих монастырей не было употреблено в дело никакой военной силы. Затем, военный караул, поставленный в этих монастырях во время их закрытия, в предупреждение беспоряд ков, могших в возникнуть впоследствии, не снимался в точение нескольких лет и после закрытия монастырей.

На следующий день после закрытия последних раскольнических монастырей на Иргизе началось дело обращения их в православие па началах единоверия. Настоятель Верхне-Спасо-Преображенского мужеского монастыря, инок Силуан, с большею частью братии отказался присоединиться к православной церкви на началах единоверия⁵⁸. Но некоторая, правда, весьма незначительная часть братии, под влиянием ли убеждения, или но другим побуждениям, согласилась принять единоверие, и для этой, пожелавшей принять единоверие, братии назначен был настоятелем инок Трифиллий, из раскольнических уставщиков того же монастыря. По словам закоренелых раскольников, не могших простить Трифиллию измены старой веры и объяснявших, по своему пониманию, переход его из раскола в православие на началах единоверия нечистыми, своекорыстными побуждениями. Трифиллий в год принятия единоверия стоял будто бы на очереди по отбыванию рекрутской повинности, но как только принял единоверие, то от рекрутской очереди был освобожден. По отзыву же бывшего епископа Саратовского Иакона, выбор при назначении на должность настоятеля Верхне-Спасо-Преображенского монастыря при обращении его из раскола в единоверие потому пал на инока Трифиллия, что хотя он был человек кроткий и простой, но имел большое нравственное влияние на раскольников не фанатиков. Следовательно, чрез назначение инока Трифиллия настоятелем Верхне-Спасо-Преображенского монастыря после обращения его из раскола в единоверие имелось в виду привлечь как можно больше раскольников к принятию единоверия. В скором времени в звании настоятеля Верхне-Спасо-Преображенского единоверческого монастыря Трифиллий получил сан архимандрита.

По смерти архимандрита Трифиллия в 1851 г., его преемником в звании настоятеля Верхне-Спасо-Преображенского единоверческого монастыря назначен настоящий настоятель этого монастыря архимандрит Иоасаф, из настоятелей Нижне-Воскресенского единоверческого монастыря.

Что же касается бывшей раскольнической братии Верхне-Спасо-Преображенского монастыря, то она в большинстве случаев последовала примеру своего прежнего настоятеля, инока Силуаиа. Так как Силуап числился по паспорту приписанным к мещанскому обществу города Хвалынска. Саратовской губернии, то с упразднением раскольнического монастыря, он вместе с уставщиком своим Афанасием⁵⁹ удалился в город Хвалынск, где и проживал до самой своей смерти. Из прочей раскольнической братии монастыря те из них, которые имели паспорта, удалились на свою родину; те же беспаспортные бродяги, которые не имели никакого вида, бежали из монастыря и скрывались, кто где мог. Даже и те из раскольнической братии монастыря, которые наружным образом присоединились к православной церкви на началах единоверия, проживая в монастыре, внутренно, в душе продолжали оставаться чистыми раскольниками. Чтобы не быть видимыми отступниками от принятых правил, но в то же время не желая и выполнять эти правила, по своим чисто раскольническим убеждениям, эти мнимые единоверцы – иноки, или притворно, или действительно постоянно болели и, сказываясь больными, охотно поступали в монастырскую больницу, в которой и на самом деле скоро умирали. С таким трудом прививались начала единоверия в Верхне-Спасо-Преображенском монастыре.

Верхне-Покровский женский монастырь, так как никто из инокинь этого монастыря, во главе с бывшею настоятельницею, инокинею Надеждою, не пожелали присоединиться к православной церкви па началах единоверия, был объявлен упраздненным совершенно. В течение трех дней со времени объявления о за крытии и упразднении монастыря, все инокини и белицы монастыря, но распоряжению земской полиции, должны были оставить монастырь, при чем они лишены были своего «ангельского вида», т. е. обязаны были па будущее время носить обыкновенную мирскую одежду. Кельи же свои и другие хозяйственные постройки, которые составляли личную собственность сестер монастыря, последние или увезли к родственникам и знакомым, или продали па своз, так что в скором времени па месте бывшего Верхне-Покровского раскольнического монастыря осталась только одна часовня. Все иконы, бывшие в часовне, ризница, книги, колокола и вообще вся церковная утварь тогда же были перевезены для хранения в соседний новоприсоединенный к православию на началах единоверия Верхне-Спасо-Преображенский мужеский монастырь, а к самой часовне приставлен был караул. Часовня эта стояла на пустом, возвышенном и открытом месте и смущала совесть окрестных раскольников до 1843 г. В этом же году, но ходатайству протоиерея соборной церкви города Николаевска, Элпидинского, эту деревянную, стоявшую без всякого употребления часовню разрешено было разобрать и перевезти в город Николаевск, где она употреблена была на достройку незадолго пред тем сгоревшей соборной церкви во имя Св. Иоанна Предтечи. В настоящее время, кроме весьма заметных возвышений и углублений на местах стоявших построек бывшего монастыря, здесь не сохранилось никаких вещественных памятников существования монастыря. Но память о том, что когда-то на этом месте стоял женский монастырь еще и по настоящее время весьма живо сохраняется у жителей окрестных поселений, как раскольников, так и православных, которые потому и называют это место «Старушечье». В настоящее время Верхне-Спасо-Преображенский единоверческий монастырь сдает это место окрестным жителям в аренду под сенокос, а после уборки сена здесь пасется скот жителей окрестных поселений.

В истории дальнейшего движения в расколе по нижнему Поволжью уничтожение двух последних раскольнических монасты рей на Иргизе имело весьма важные последствия. Не видя никакой возможности предотвратить самый факт уничтожения своего религиозного центра и потому без всякого сопротивления преклоняясь пред неизбежностью этого факта, все Иргизские раскольники вдались в самый мрачный аскетизм и стали смотреть на переживаемое ими время, как «на последние лета» и что уже «народился дух нечистый»,

Дух нечистый, злой антихрист

И пустил он свою прелесть

В свою веру принуждает

В свою церковь ходить заставляет

Своих попов поставляет

Рассматривая с такой мрачной точки зрения перешиваемое ими время, Иргизские раскольники говорили:

И чего еще хощем ожидать

Посреди мира долго пребывай?

Уже жизнь сия скончивается

И день судный приближается,

Ужахнись, душе, суда страшного

И пришествия преужасного,

Окрылись, душе, крылы твердости,

Растерзай, душе, мрежи прелести,

Ты пари, душе, в чащи темныя.

От мирских сует удаленные...

Само собою понятно, что первыми и самыми фанатичными проповедниками и проповедницами в этом направлении явились выходцы из уничтоженных Иргизских раскольнических монастырей. «Сия последняя Христова инвалидная команда», как они называли сами себя, разошлась по всему нижнему Поволжью и далее, превратившись в бродячих пророков и пророчиц. В своем религиозном фанатизме дошедшая до положительного морального исступления «сия последняя Христова инвалидная команда» в «стихе преболезненного воспоминания о озлоблении кафоликов» таким образом оплакивала бедствие разрушения последних раскольнических монастырей на Иргизе:

По грехом нашим, на нашу страну

Попусти Бог такову беду:

Облак темный всюду осени

Небо и воздух мраком потемни

Солнце в небеси скры свои лучи

И луна в ночи светлость помрачи

А и звезды вся потемниша зрак

А и свет дневный преложися в мрак

Тогда твари вси ужахнушася,

А и бездны вся содрогнувшем,

Егда адский зверь узы разреши,

От заклеп твердых нагло искони:

О коль яростно испусти свой яд

В кафолический красный вертограду

Зело злобно враг сей возреве,

Кафоликов род мучить повеле,

Святых пастырей вскоре истреби.

Иргизское солнце тучею закры,

Храмы Божии замком заклеим,

Книги древний огнем попали

Четы иноков уловляхуся,

Злым наказанием умерщвляхуся.

Всюду вернии закалаеми.

Аки класове пожинаеми...

Такие и подобные им «стихи», которые разносила с собою по всему нижнему Поволжью «последняя Христова инвалидная команда», превратившаяся в бродячих пророков и пророчиц, в связи с сложившимся между раскольниками убеждением о скором наставлении кончины мира, фанатизировала раскольническую массу нижнего Поволжья до последней степени. Последствия такого явления не замедлили обнаружиться. В записках бывшего епископа Саратовского Иакова о раскольниках, живших около Иргизских монастырей, под 1842 г говорится: «все ожидали кончины века и второго пришествия Господня в определенные три дня, именно в понедельник мясопустной недели, в субботу страстную и в день пятидесятницы. Ожидая кончины века, многие из раскольников раздавали свои имения и облекались в саваны, а другие, стоя на улицах во всю ночь и смотря на небо, ожидали знамения явления Господня». Бывший Иргизский монах Антоний по этому случаю постриг до сорока человек в монашество. Ожидания скорой кончины мира и приготовления встретить страшный день с очищенною от грехов совестью проникли и в местности, весьма отдаленные от бывших Иргизских раскольнических монастырей. На реке Бузулуке, в лесу, «в чаще темной», на пчельнике одного старого казака Илюшина случайным образом подмечен был обряд приготовления живых людей к смерти. Дело было таким образом. Станичный писарь из Березовки, Назаров, охотившийся с ружьем, случайным образом попал на пчельник Илюшина. Когда Назаров стал подходить к этому пчельнику, то еще издали услышал протяжное чтение Псалтири «старообрядческим способом», как он сообщал потом в своем рапорте станичному правлению. Подходя ближе к месту, откуда слышались звуки чтения, Назаров увидел стоящим под деревом и самого казака Илюшина, пред ним два каюка⁶⁰ и рядом две только что вырытых свежих могилы «ненарочитой глубины». Когда же Назаров подошел уже совсем близко к месту непонятного для него на первых порах действия, то оказалось, что в каюках лежали две старухи, одетые в саваны, и держали в руках по зажженной восковой свече, а Илюшин читал над ними Псалтирь, как над мертвыми. На вопрос Назарова, обращенный к Илюшину: «что он делает?», последний, нисколько не смутившись тем, что его нашли за таким действием, отвечал: »напутствую на жизнь вечную». Старухи при этом неподвижно лежали в гробах, как действительно мертвые. Но когда Назаров и к ним обратился с укоризненным вопросом, мнимые покойницы открыли глаза и перекрестились, но не сказали ни слова. Назаров далее спрашивал Илюшина: по какому праву последний осмеливается напутствовать на смерть людей, когда они еще живы? И на этот вопрос старый казак невозмутимо отвечал, что «Бог велит всегда быть готовым к смерти, а что «молиться о душе никакой закон не запрещает».

Станичный писарь Назаров, воротившись в станицу, донес о том, что видел, станичному правлению. По этому доносу, казака Илюшина потребовали в станичное правление к ответу чрез рассыльных казаков. Но когда рассыльные казаки явились к Илюшину на пчельник, то нашли там только самого Илюшина, но ни старух, ни каюков, приготовленных для погребения старух, ужо не было; равно как невозможно было отыскать и места вырытых могил. Когда затем Илюшин представлена, был в станичное правление, то на вопросы станичного атамана, не отрицая самого факта, взводимого против пего обвинения, отвечал то же, что и писарю Назарову на месте производимого им действия Он говорил, что «помышлять о последнем часе сам Бог повелевает» и что некоторые из святых отцев «заранее смерти приготовляли себе гробы, и в оных, яко в домах на постели, возлежали в посте и молитве». Станичные начальники в действиях казака Илюшина, по видимому, не нашли ничего предосудительного и противозаконного, всего вероятнее потому, что считали Илюшина простым и необразованным человеком. По крайней мере, казак Илюшин без всяких для него дурных последствий был отпущен на свободу.

Влияние раскольнических монахов бывших Иргизских раскольнических монастырей на склад мрачных религиозных убеждений казака Илюшина и на действии, которые он производил над заживо погребаемыми им старухами, не подлежит пики, кому сомнению. По показаниям казака Илюшина, впоследствии времени был констатирован тот факт, что замеченные Назавовым лежавшими в гробах старухи прежде жили в Царицынском уезде, на речке Берде, т. е. в той именно местности, где начинал приобретать к этому времени между раскольниками славу святости хутор двух братьев, «детей майора Персидского», как их обыкновенно называли в бумагах того времени. Это были два престарелых раскольнических монаха, из которых каждому было за семьдесят лет. Оба брата в иночестве Герасима, и Савватий, пользовались большим уважением и авторитетом между раскольниками всего нижнего Поволжья, потому что считались «великими светилами правды», равно как и во всем войске Уральских и Донских казаков, так как сами были природные казаки и происходили из древнего рода наказных атаманов Персидских.

Родные братья, Григорий и Степан сыновья пятидесятника, или майора Луки Персидского, в восьмидесятых годах прошлого столетия, вскоре после разгрома Волжского войска, еще мальчиками бросили свою родину⁶¹ и ушли на Иргиз, где и постриглись в монахи Верхне-Спасо-Преображенского раскольнического монастыря, первый под именем Герасима, а последний – под именем Савватия. Старший, Герасим, оставался в Верхне-Спасо-Преображенском раскольническом монастыре, в течение пятидесяти лет, а младший, Савватий, пожив в этом монастыре несколько лет, удалился к казакам Уральского войска и по селился в раскольническом бударинском скиту. В этом буда ринском скиту инок Савватий прожил 46 лет. Уже в старости, оба брата вновь сошлись на Иргизе, в Верхне-Спасо-Преображенском монастыре, в котором безвыходно проживал старший из братьев, инок Герасим. Встреча братьев совпала с самым трудным временем для Иргизских раскольнических монастырей: это было не задолго пред обращением Средне-Никольского мужеского раскольнического монастыря в единоверческий и совершенным уничтожением Средне-Успенского женского монастыря. Следовательно, оба брата – инока были очевидцами всех событий, которыми сопровождалось обращение одного из этих монастырей из раскольнического в единоверческий и совершенное уничтожение другого из этих монастырей. Из всего того, что видели иноки – братья, они не могли не придти к тому вполне естественному заключению, что правительство не остановится на полпути в деле уничтожения Иргизских раскольнических монастырей. что скоро очередь дойдет и до Верхне-Спасо-Преображенского монастыря, в котором жили в это время оба брата, и который правительство пожелает так или иначе присоединить к православной церкви на началах единоверия. Братья – иноки но захотели ждать того времени, когда правительство начнет дело уничтожения двух последних раскольнических монастырей на Иргизе, Верхне-Спасо-Преображенского мужеского и Верхне-Покровского женского. Они решились покинуть до этого времени Верхне-Спасо-Преображенский монастырь и искать нового места убежища, «дабы, как выражался один из них, умереть не в остроге и предстать пред Господом не в серой свите (свита-армяк) арестанта, но в иноческом одеянии». «У отцов наших войско (Волжское) отняли и насеки (насека – атаманская булава) атаманской лишили, говорил инок Савватий, с нас же ризы ангельские снимают и посохи страннические отнимают. Нарушены казацкие вольности на Дону, на Яике и на Волге, нет более славного войска яицкого и волжского и не возвратится вспять казацкая вольность. Мы сокрыли себя в пустыне (т. е. в Иргизских раскольнических монастырях), там стали в ряды воинства; но пришел враг и разогнал наше войско». Оставивши Верхне-Спасо-Преображенскй монастырь, иноки Герасим и Савватий воротились в свое наследственное родовое имени, в хутор Ильин, на речке Бердее, и здесь положили основание скромному раскольническому скиту и построили часовню. Но потом чтобы полицейские власти не открыли места их убежища, братья Персидские в скит и храм превратили простую «овечью избу» на своем хуторе, то есть, такое строение, которое, оставаясь летом совершенно пустым, на зиму предназначалось для содержания в теплоте маленьких ягнят. Стоявшая же на хуторе раскольническая часовня, запечатанная по распоряжению местного начальства, оставалась запечатанною по-прежнему.

В скором же времени после появления братьев-иноков на хуторе Ильине слава как о самих отшельниках, так и об основанном ими ските распространилась по всему окрестному раскольническому населению и проникла даже далеко за пределы окрестности. В особенности слава об отшельниках и основанном ими ските усилилась между раскольниками с того времени, как уничтожены были последние раскольнические монастыри на Иргизе. Все раскольники как ближайших, так и отдаленных местностей неудержимо желали видеть «солнце православия, зашедшее на Иргизе, но, по милости Божией, воссиявшее на Бердее». Но так как всякие собрания раскольников с религиозною целью были в это время строго запрещены правительством, то осторожные раскольники посещали скит, основанный братьями-иноками, тайно. Тайно же отправлялось в Бердейском раскольническом скиту и всякое общественное богослужение. Богослужение в молельне, превращенной братьями-иноками из «овечьей избы» совершали, нужно полагать, сами иноки, Герасим и Савватий, хотя при молельне находились и другие лица, которые, как подозревали власти, исполняли здесь обязанности уставщиков; это – мещанин города Хвалынска, Алексеев, и бывшая монахиня одного из Иргизских раскольнических монастырей, Василиса Макарова, которая, поселившись на хуторе Персидских в качестве их родственницы, жила в самой молельне.

Но какою, по-видимому, тайною не было обставлено отправление Богослужения в Бердейском скиту, как тщательно не скрывали раскольники следы своих сюда путешествий, в окрестных поселениях было, однако же, известно, что на Бердее бывают значительные съезды раскольников. Так посторонние люди, проезжавшие чрез хутор братьев Персидских, говорили, что они иногда видели и слышали отправление богослужения в молельне, основанной на этом хуторе. Из жителей деревни Погожей, находившейся недалеко от хутора Ильина, в 1841 г. один показывал расспрашивающим его местным властям, что «в хуторе Ильине собиралось раскольников очень много, так что приезжавших с Дону и Бузулуку было повозок до ста, и проживали там по неделе и более»; другой говорил, что «ходил он в хутор Ильин и, не доходя до оного несколько сажен, услыхал громкое пение и видел там большой съезд раскольников, но что они там делали, не знает»; третий заявил, что «к Персидским из разных мест ездят много странных раскольников и даже с младенцами» и что особенно эти съезды бывают многочисленны по великим постам и на пасху. От глаз агентов епископа Саратовского Иакова не могли укрыться действия «дворян раскольников» Персидских. Получивши чрез одного из своих агентов верные и снабженные свидетельскими показаниями сведения о том, что происходило на хуторе Ильине, епископ Саратовский Иаков сделал сообщение Саратовскому губернатору. Губернатор с своей стороны отдал приказ местным властям произвести следствие по сообщению епископа Иакова.

Судебное следствие, произведенное па хуторе Ильине полицейским чиновником, констатировало тот факт, что здесь действительно проживали два раскольнических инока, известные уже нам братья, Герасим и Савватий. «Старцы эти, как писал в донесении производивший следствие полицейский чиновник, именуют себя иноками, носят халаты темного цвета и темные на головах скуфьи, называя халаты мантиями, а скуфьи камилавками». Получивши это донесение, губернатор приказал немедленно же снять со старцев, Герасима и Савватия, монашескую одежду и строго наблюдать, чтобы они на будущее время не осмеливались ходить монахами. Затем, так как в донесении полицейского чиновника между прочим было сообщение и о том, что на хуторе Ильине оказалась раскольническая часовня, а при ней образа, книги, свечи и другие предметы, употребляемые при Богослужении, то часовня эта, по приказанию губернатора, была запечатана. Но когда чиновник снова явился на хутор Ильин, то братья-иноки. Герасим и Савватий, положительно отказались исполнить приказ губернатора относительно своих иноческих одежд, заявивши, что они всегда будут носить иноческую одежду и называться иноками, потому что дали обет Богу быть иноками. Получивши донесение и об этом сопротивлении братьев – иноков, губернатор отправил еще раз чиновника на хутор Ильин. Посланный чиновник нашел на хуторе братьев-иноков опять-таки «в иноческом одеянии, отправляющих в доме брата своего Луки Персидского вечернюю службу, которая от громкого пения была слышна при подъезде к дому, где находились почти все жители хутора Ильина, молящиеся Богу». Братья – иноки в объяснениях с чиновником во всей силе проявили свою прежнюю неуступчивость. Герасим и Савватий с настойчивостью продолжали утверждать, что они – действительно иноки, что постриг их в иночество покойный иеромонах Патермуфий, что иноческой одежды они с себя, по этой причине, не снимут и называться иноками не перестанут, хотя за сие и будут подвергнуты законному суждению». Но при этом братья-иноки утверждали, что в запечатанной часовне никакого Богослужения не совершали, а молятся после того, как часовня их была запечатана, в доме своего брата во время вечерни, заутрени и часов, что Богослужение их состоит только в чтении псалтири и других богослужебных книг и что соблазна чрез это они ни для кого не производили. В заключение всего, по допросу чиновника, братья-иноки показали, как и в какое приблизительно время они прибыли в Верхне-Спасо-Преображенский раскольнический монастырь, как один из них, Савватий, с Иргиза удалился на Урал, потом с Урала обратно прибыл на Иргиз и как, наконец, оба они с Иргиза возвратились на свою родину.

По последнему показанию братьев Персидских относительно их личности началось формальное следствие, допросы и справки. На повальном допросе братья – иноки были всеми одобрены. Некоторые окрестные жители подтвердили только уже прежде известные факты, что служба на хуторе Ильине действительно совершалась и что сюда для богомолений съезжались раскольники из окрестных поселений – Дубовки, Пролейки и из других более отдаленных мест. От братьев-иноков затребованы были документы, которые и были ими предъявлены. Это были увольнительные виды от «общества дворян». В увольнительных видах оба – брата-инока значились слабыми здоровьем и неспособными к государственной службе. На документе младшего из братьев, инока Савватия, кроме того была сделана надпись, что в 1837 году он «был замешан в деле о подаче Его Императорскому Высочеству Государю Наследнику (покойному Государю Императору Александру Николаевичу) уральскими казаками ябеднической просьбы, за что по воле высшего начальства, выслан из пределов уральского войска, с тем чтобы туда никогда не приходил и чтобы никому из уральских войсковых обывателей его не держать, под строжайшею за противное сему ответственностью по законам». Начатое следственное дело, по завершении его, поступило в суд. Как ни строго относилась в то время гражданская и духовная власть ко всякой раскольнической пропаганде, тем не менее, братьев-иноков Персидских положительно обвинить в раскольнической пропаганде не представлялось никаких прочных оснований, хотя сила их духовного авторитета между всеми окрестными раскольниками и представлялась для всех несомненною. Поэтому арестованных временно братьев-иноков суд приговорил, на основании манифеста 16 апреля 1841 г., от наказания «учинить свободными», а за неуступчивость, за непременное желание остаться в иноческом звании и носить иноческие одежды до конца своей жизни, во избежание «соблазна» для окрестного населения выслать их на Ир гиз в Верхне-Спасо-Преображенский монастырь, незадолго пред тем обращенный в единоверие, и ни йод каким видом из монастыря не освобождать.

Братья-иноки Персидские долго, однако же, после объявления им приговора суда не выполняли последнего и под разными предлогами не выезжали в назначенное им место ссылки, в Верхне-Спасо-Преображенский монастырь. Поэтому, на хутор братьев Персидских, Ильин, сделан был новый наезд полицейских властей, как бы случайно, при розыске одного раскольнического иона, бежавшего с Дона. Этот новый наезд полиции открыл, что прежнее место Богослужения уже оставлено, а вместо него оказалось выстроенным новое помещение для отправления Богослужения; это – замаскированная «овечья изба». В «овечьей избе», именно, в «образной» во время этого наезда открыта была «старая девка, жившая прежде в женском иргизском монастыре». Это была уже известная нам Василиса Макарова, поселившаяся па хуторе братьев Персидских под видом их родственницы. В скором же времени после этого последовал еще новый наезд полиции па хутор Ильин. Полицейские власти и на этот раз братьев-иноков нашли на своем посту, в «овечьей избе», которая немедленно же была запечатана. При том и другом наезде полиции, братья-иноки, когда требовали от них исполнения объявленного им приговора суда, упрямо отказывались от исполнения судебного приговора и упорно отстаивали свое право быть тем, чем они были в продолжении всей своей многолетней жизни, т. е. остаться иноками до конца своей жизни. При этом во время последнего наезда полиции случилось нечто неожиданное для полицейской власти. Еще не успели полицейские чиновники совершенно окончить снятие опросов с братьев-иноков, как на хутор Ильин приехал из своего имения, из деревни Чернобуровки, находившейся в земле войска Донского, брат иноков Персидских, войсковой старшина Логин Персидский, и увез с собою братьев иноков в свое имение, где Саратовские власти, конечно, имели менее значения, чем в пределах Саратовской губернии.

Но и этими наездами полицейских чиновников на хутор Ильин не окончилось вполне дело братьев-иноков Персидских. Чрез несколько времени полицейские власти еще раз посетили хутор Ильин. Это посещение привело полицейских чиновников к открытию, что братья-иноки только па самое короткое время уезжали в землю Донского войска, большею же частию проживали в своем хуторе Ильине, чтобы непременно настоять па своем решении – остаться иноками до смерти и, „скрыв некоторым образом следы настоящего своего звания, с большею ревностью предаться фанатическому своему изуверству», как выражались полицейские власти. По поводу этого открытия началось новое следственное дело о братьях-иноках Персидских. Это новое следственное дело, возбужденное против братьев Персидских, привело к обвинению братьев-иноков в «заочном крещении младенцев в «заочном погребении умерших», в венчании раскольников, в укрывательстве беглых попов, в приеме большего числа раскольников, которые съезжались на хутор Ильин во время постов для говенья. Хотя по некоторым пунктам обвинения, за недоказанностью их, братья-иноки были оправданы на суде, но другие пункты обвинения подтверждены были на суде. Поэтому суд приговорил братьев-иноков к двухнедельному тюремному заключению, а после того – к ссылке и заключению в Верхне-Спасо-Преображенский единоверческий монастырь, где у них была собственная келья, оставшаяся нетронутою со времени существования здесь раскола. Летом 1844 г. братья-иноки Персидские под строгим караулом были доставлены на Иргиз, в Верхне-Спасо-Преображенский единоверческий монастырь и водворены здесь в своей собственной келье.

Во время последнего следственного дела, возбужденного против братьев-иноков Персидских, выяснена была тесная религиозная связь хутора Ильина с одним из центров раскола весьма обширного района, именно – с так называемыми Тушкановыми хуторами, расположенными на границе земли войска Донского и Саратовской губернии и принадлежавшими к земле войска Донского. Внимание духовного и гражданского правительства обращено было па Тушкановы хутора в скором же времени после закрытия двух последних раскольнических монастырей на Иргизе, когда раскольники усиленным образом старались заменить уничтоженный религиозный центр на Иргизе подобным же центром в другом каком-нибудь месте, менее доступном для наблюдения правительства. В это время, на основании некоторых данных, кидавших тень подозрения на Тушкановы хутора, сюда сделан был внезапный полицейский наезд. Этот полицейский наезд привел к открытию, что на Тушкановых хуторах существовала целая фабрика, на которой приготовлялись раскольнические прокламации самого возбуждающего характера против духовного и гражданского правительства. В подземном склепе, наполненном образами старинного письма, захвачено было внезапно наехавшими властями 117 набело переписанных уставным письмом прокламаций, которые носили название: «Стих преболезненного воспоминания о озлоблении кафоликов», и которые отсюда распространялись между раскольниками, жившими по Волге, по Дону и по Уралу. Составлением и перепискою этих прокламаций занимались застигнутые на месте и за делом самого преступления отставной казак, Петров, и маленький ученик его, казачий малолеток, Алексеев, который готовился принять схиму. Здесь же на Тушкановых хуторах, но подозрению, захвачено было и несколько лиц, «бродячих раскольнических пророков», которые были распространителями прокламации между раскольниками самых отдаленных от Иргиза местностей. Это были два мнимых нищих слепца с поводырем своим, маленьким мальчиком Подозрение в том, что эти лица были ни больше, ни меньше, как «бродячими раскольническими пророками», которые распространяли между раскольниками раскольнические прокламации, усилилось особенно после того, как эти мнимые нищие, при опросе их заседателем Усть-Медведицкого сыскного правления, начали путаться в показании местности, откуда они пришли на Тушкановы хутора. Сначала оба нищие показали, что пришли из слободы Мариновки, принадлежавшей графу Орлову-Денисову, откуда приехал и сам заседатель, но где их, в бытность заведателя в Мариновке, никто не видал. Затем сбивчивость показаний маленького поводыря мнимых нищих окончательно привела сыскного чиновника к тому заключению, что под видом нищих скрываются совершенно не те личности, за которые они себя выдавали, а другие.

Впоследствии времени оказалось, что оба странника, мнимые нищие, были раскольнические монахи, вышедшие из бывшего раскольнического Средне-Никольского монастыря на Иргизе, после того, как монастырь был обращен из раскольнического в единоверческий, Оказалось затем, что под видом «калек перехожих» эти монахи прошли все среднее и нижнее Поволжье и пробирались теперь на Дон, на Урал. Проходя по каким-нибудь местностям, заселенным раскольниками, эти «калеки перехожие» распевали народу «душеспасительные стихи» и в то же время, при случае, тайно совершали требы по старопечатным раскольническим требникам. По показаниям маленького поводыря мнимых нищих, задержанных в Тушкановых хуторах, останавливаясь в селах, чрез которые проходили, они пели, преимущественно пред другими, следующие раскольнические канты; «Идет монах из пустыни»... и «Идут лета всего света»... Зажиточные крестьяне тех местностей, чрез которые проходили «калеки перехожие», весьма часто зазывали их в свои дома, и здесь «калеки перехожие» нередко иногда при большой толпе гостей и любопытных по целым часам распевали раскольнические стихи, а «люди слушая таковое пение, по показанию мальчика поводыря, нередко плакали», а иногда «бранили начальство и попов».

Такое впечатление, которое производили на слушателей распевавшиеся «калеками перехожими» раскольнические стихи, было вполне естественным явлением, если обратить внимание на содержание хотя тех стихов, которые, по показанию маленького поводыря «калек перехожих», они преимущественно распевали: это «Идет монах из пустыни», и «Идут лета всего света». В основу каждого из этих стихов положена излюбленная в то «мнительное время» идея пустынножительства, которая привлекала в пустыню всех гонимых за свои религиозные убеждения раскольников, потому что «пустыню восхваляет» сам Бог.

„О прекрасная пустыня!

Наш Господь пустыню восхваляет,

Отцы в пустыне скитают,

Ангели отцем помогают,

Апостоли отцев ублажают,

Пророцы отцев прославляют,

Мученицы отцев величают,

А вси снятий отцев восхваляют.

Отцы в пустыне скитают,

И гор воды испивают,

Древа в пустыне процветают,

Птицы к древам прилетают,

На кудрявые ветви посядают,

Красные песни воспевают.

Отцев в пустыне утешают,...

Поэтому то разлучение с пустынею описывается в стихах подобно плачу матери, разлучаемой с своими детьми:

О прекрасная пустыня,

Любимая моя другиня!

Пришли тебя зажигати,

Со мной тебя, мати, разлучати:

Огню ты, мати, предаешися,

Ты со мной ныне растаешися,

Душевное мое спасение,

Плотское мое оскорбление!

За то я тебя почитаю,

И матерью называю,

Что ты льстивую мою плоть оскорбляешь,

Души моей грехи очищаешь,

Безмолвная мати пустыня,

Безмолвная и непразднословная,

Безропотная, нестроптива,

Смиренномудренная, терпелива...

В другом стихе, в котором проводится соотношение между «плотью невоздержною» человека и пустынею, высказывается опасение, как бы «плоть невоздержная» не выгнала раскольника из пустыни:

«Плоть ты моя невоздержная,

Я боюсь тебя, погубишь меня,

Выгонишь из темных лесов,

Из темных лесов, из дремучиих,

Из зеленой из дубравушки,

Из прекрасной из пустынюшки».

Сюда, в излюбленную пустыню, привлекало раскольников в тяжелое «гонительное время» желание отрешиться, уединиться от «жития суетного», как говорит об этом стих:

«А кто бы мне построил

Прекрасную пустыню

Во темных во лесах

Во горах бы, во вертепах

Во пропастях во земных?

Уже бы мне не видати

Жития бы суетного

Уже бы не слыхати

Человеческого гласу»...

Но идея пустынножительства, положенная в основу стихов, который преимущественно распевались «калеками перехожими», или «бродячими раскольническими пророками», заключала в себе не одно только аскетическое восхваление «прекрасной пустыни», единственно «душеспасительной», по мнению раскольников того времени; но она кроме того прикрывала собою целый ряд протестов раскольников того времени против существовавших государственных порядков. Стих, таким образом, как бы освящал собою уже созревший в душе раскольников разрыв всяких связей их с обществом, бегство из городов и сел в пустыню. Так в стихе: «Идет монах из пустыни», говорится о старце, вышедшем из пустыни, т. е. о таком «калеке перехожем», именем которого прикрывались пойманные на Тушкановых хуторах бежавшие с Иргиза раскольнические монахи принявшие на себя роль пророков и апостолов. «Идет монах из пустыни, говорится в стихе, идет он, слезно плачет. На встречу ему сам Господь Бог: ах, ты монах, монах! об чем ты. монах, слезно плачешь? ..Как же мне не плакать? недавно меня в монахи посвятили, а меня одолели злые мысли, потерял я ключи от пустыни; уронил их в сине море глубое. Опускался монах в сине море глубокое, но не достал от пустыни ключи золотые. «Мне не жалко ключи золотые, жалко книгу золотую в пустыне». Вот и пишет Ефрем книгу золотую. Он пишет ее со слезами, друзей к себе призывает такими словами:

«Вы послушайте, дружья-братья – христианы

Вы такую мою речь не глупу:

Вы пойдемте жить в горы, во пещеры.

Народился у нас злой антихрист...

Как рыкнул он окаянный

Во все концы во земные...

Испустил он свою злобу

По всей поднебесной

Не будет уходу, не будет ухорону,

Ни в горах, ни в вертепах,

Ни в расселинах земных»...

Стих: «Идут лета всего света» указывает еще более осязательные причины, по которым раскольники из городов и сел должны были бежать в пустыню, в горы, в пещеры. «Идут лета всего света, говорит стих, приближается конец века. Пришли времена лютые, пришли годы тяжкие: не стало веры истинной, не стало стены каменной, не стало столпов крепких, погибла вера христианская».

«Стали у нас судии неправедные

Пастыри при церквах запоицы и пьяницы.

Отягощают люди даньми тяжкими,

Нету у нас пути спасения.

Кому повем печаль мою,

Кого призову в помощники».

Понятно после этого, почему «люди, слушая таковое пение, нередко плакали», или «бранили начальство и попов», как показывал на допросе маленький поводырь захваченных на Тушкановых хуторах «калек перехожих». И это было тем более естественно, что и самый стих, начинавшийся словами: «идут лета всего света», после сказания о явлениях, производивших удручающее впечатление па раскольников, заключением своим производил фанатическую экзальтацию в слушателях. Стих как бы в предведении скорого будущего заканчивался следующим пророчеством, возбуждающим раскольников:

«Падут, падут, многогрешницы.

Всего мира прелестницы».

При таком отношении к современному положению дел, «бродячие пророки», или «калеки перехожие», в роде тех, которые захвачены были на Тушкановых хуторах, свою собственную роль «странных людей», равно как и странничество вообще, старались возвести в культ, в религиозный догмат. Стих раскольнический об этом говорит:

«Ничто же может воспретити

От странства мя отлучити.

Пищи тако не алкаю,

Странствоваться понуждаюсь,

Не так жаждою смущаюсь,

Скитаться понуждаюсь,

Всему миру в смех явлюся,

Токмо странства не лишуся,

Вежи, душа Вавилона, Постигай спешно Сиона»...

Но странствованию «калек перехожих», захваченных на Тушкановых хуторах, положен был конец. Захваченные на Тушкановых хуторах оба мнимые нищие вместе с маленьким поводырем своим отправлены были под караулом в сыскное правление, в Усть-Медведицу, После долгих проволочек здесь оба мнимые нищие и выдали себя за раскольнических монахов бывшего раскольнического Средне-Никольского монастыря на Иргизе. Относительно же происхождения своего они заявили, что они крестьяне – Василий Ипатов и Корнил Семенов из деревни Пузановки, расположенной недалеко от Верхне-Спасо-Преображенского монастыря па Иргизе и заселенной и по настоящее время самыми закоренелыми раскольниками. Маленький поводырь мнимых нищих оказался крестьянским сыном Ильею Борисовым из той же деревни Пузановки.

Отражение лучей «солнца православия» зашедшего безвозвратно на Иргизе, с уничтожением последних, расположенных там раскольнических монастырей, продолжало, однако же, показываться по временам таким или другим способом то в том, то в другом месте. Очевидно, раскол привился весьма крепко в Иргизском крае и долгое время не уступал никаким мерам правительства. На границе Николаевского и Новоузенского уездов, в «краю ереси», как привыкли выражаться в то время, т. е. в районе ближайшего нравственно-религиозного влияния бывших Иргизских раскольнических монастырей, прошел в 1845 г. таинственный слух, что на Еланском хуторе, который принадлежал мещанину города Вольска Мунину, совершилось чудо. «Накануне нового года из образа Рождества Богородицы текла кровь». Достаточно было этого темного слуха, чтобы жители, примыкавшие к прежним раскольническим монастырям на Иргизе, вообще мрачно настроенные после уничтожения последних, пришли в страшное смущение. Под влиянием этого слуха, все стали ожидать великого бедствия, «крови»: иначе народ не мог объяснить страшного чуда. Об этом мнимом чуде крестьяне проговорились священнику Новоузенского уезда, села Всесвятского, Иоанну Симановскому, который около этого времени приезжал по делам службы в деревню Мечетку. Узнавши об этом, священник Симановский пригласим к «освидетельствованию сего чуда» своих церковнослужителей и управляющего имением Бибикова. При освидетельствовании оказалось, что кровь действительно текла из иконы, и потому лица, свидетельствовавшие это странное чудо, собрали в пузырек капли крови, капавшие из иконы, и пузырек этот отправили в Саратов, к епископу Саратовскому Иакову, вместе с донесением о мнимом чуде. Преосвященный Иаков, получивши донесение священника Симановского, немедленно вошел в сношение с Саратовским губернатором, после чего назначено было произвести формальное следствие. Следователям дано было поручение расследовать причины появившейся странной молвы о чуде, открыть виновных в этом деле, а самую икону, с которой связано было появление молвы о чуде, доставить в Саратов, в кафедральный собор. Сверх того, об этом немедленно пошло донесение к министру внутренних дел и в Святейший Синод от епископа Иакова, но не как о чуде, а как о «небывалом случае».

В скором времени темный слух о мнимом чуде получил надлежащее освещение. Следователи донесли губернатору, что «на полку, выше образа сделанную, был положен кусок сырой свинины, и мокрота из оного, по случаю покатости полки, стекала на самый образ Рождества Богородицы, в чем созналась частью семейная Мунина – Матрена Гаврилова; это доказывается и тем более, прибавляли следователи, что по испытанию налитием на полку воды произошло тоже самое». Виновная в этом деле, Гаврилова, и другие, прикосновенные к делу лица посажены были в острог за распространение нелепых слухов, по потом по суду были признаны оправданными, при чем принято было во внимание полное невежество всех обвиняемых лиц. Матрене же Гавриловой, которая искренно поверила возможности такого чуда и потом ввела в заблуждение и других, судом сделано внушение. В определении суда говорилось: «как о происшедшем будто бы чуде от образа Божией Матери сделалось известным от мещанки Матрены Муниной, принявшей чудо то за настоящее, то чтобы не было от нее в последствии времени о том мнимом чуде толков, поручить о сем иметь наблюдение местному сельца Бланки духовенству, а Муниной внушить, что за противное сему подвергнет себя строгому взысканию по законам».

Но возбуждение умов между раскольниками нижнего Поволжья на этом мнимом чуде не остановилась. В самом непродолжительном времени после распространения молвы об истечении кро ви из образа Богоматери по всему нижнему Поволжью и в особенности по нижнему течению Иргиза пошел между жителями новый и еще более настойчивый слух о каком то «небесном огне». Слухи эти, сначала чрезвычайно темные и неопределенные, получили потом более определенную форму. Именно: стали указывать определенно место появления «небесного огня». Говорили, что этот «небесный огонь» показывался не далеко от слободы Криволучья, расположенной на Иргизе, на расстоянии версты от Нижне-Воскресенского монастыря и заселенной раскольниками. Наконец, стали еще определеннее говорить, что «небесный огонь» показывается па могиле «праведного человека». Ближайшие к Криволучью раскольники и даже православные стали выходить ночью за слободу, и действительно, к удивлению своему, видели свет на том месте, где недавно был похоронен один из раскольнических монахов, старец Иона, высланный, по распоряжению начальства, из бывшего Средне-Никольского раскольнического монастыря на Иргизе. Раскольники слободы Криволучья и окрестных поселений стали тайком посещать могилу старца Ионы и молиться па ней. Вслед за появлением слуха о «небесном огне», который показывался на могиле старца Ионы, распространился между раскольниками другой слух, что у крестьянина слободы Криволучья, Пармена Назарова, в его доме, в «образной избе», горит лампада с неугасимым огнем, добытым будто бы от небесного огня, горевшего по ночам на могиле старца Ионы. После этого жители слободы Криволучья, равно как и раскольники соседних поселений, начали целыми толпами сходиться в дом Пармена Назарова для молений и для получения от его неугасаемой лампады небесного огня. Таким образом, мнимый небесный огонь разошелся по весьма многим селам, заселенным раскольниками, и по возможности поддерживался в разных раскольнических домах, составляя предмет самого бдительного, неусыпного внимания. Раскольники прилагали все средства к поддержанию негасимого небесного огня, потому что распространилось между ними верование, что, но случаю приближения будто бы кончины мира, этот небесный огонь будет спасительным для тех, кто сохра нит его до дня страшного суда. Именно: при помощи этого огня раскольники в ночь страшного суда надеялись «найти дорогу в рай».

Понятное дело, что слухи о мнимом небесном огне не могли долгое время оставаться тайною. Скоро слухи об этом новом мнимом чуде огласились до того, что дошли до сведения властей, которые и не замедлили произвести по поводу этих слухов сначала секретное дознание, а потом и формальное следствие. При производстве формального следствия, в доме Назарова действительно в «образной» половине избы найдена была неугасимая лампада. По поводу этой лампады, хозяин дома, Назаров, при допросе показал, что лампадка зажигается им в праздничные дни, а «при усердии молящихся святым иконам, огонь в лампадке не угасает по целым неделям, а иногда и по месяцам, особенно в дни говений». Когда же следователи заявили Назарову, на каком основании он называл огонь лампады небесным огнем, Назаров с казуистическою находчивостию отвечал, что всякий огонь, горящий пред иконой, «есть огонь Божий, а, следовательно, и небесный». Когда же следователи стали уличать Назарова в том, что он распространял слухи об явлении мнимого небесного огня на могиле бывшего раскольнического инока Ионы и что будто бы от этого огня он добыл и тот огонь, который горит у него в доме, в «образной избе» пред иконами, раскольник Назаров на это возражал, что никаких слухов о мнимом небесном огне он не распространял, но что на могиле старца Ионы не он один, но и многие другие видели по ночам какой-то свет, и что этот свет должен быть небесным, «ибо, прибавлял он, сказано в Писании: свет во тьме светится, и тьма его не объят».

Следователи, предполагая, что в мнимом явлении огня на могиле раскольнического старца Ионы скрывается какой-нибудь обман, рассчитанный на необразованную и суеверную массу раскольников, решились сами отправиться на могилу старца Ионы ночью, взявши с собою и Пармена Назарова. Подходя к могиле, они действительно на некотором расстоянии увидели нечто похожее па свет, который в темноте слабо мерцал посередине креста, поставленного на могильной насыпи. Когда же около самого креста открыли фонарь с огнем, которым на всякий случай запаслись следователи и который до этого момента держали закрытым, то мерцающий свет, который до этого времени казался как бы стоящим над могилой, исчез. Следователи осмотрели крест кругом, причем оказалось, что в деревянный осмиконечный крест посредине с одной стороны вделан был небольших размеров образок, так называемый медный складень, какие обыкновенно пользуются преимущественным уважением раскольников, а на оборотной стороне креста против самого медного складня также вделан был в небольшое выдолбленное углубление кусок дерева, сильно подверженный гнилости, или, как выражались следователи в своем донесении, «кусок гнилушки». А так как гнилушка имеет свойство в темноте издавать от себя небольшой фосфорический свет, то этот свет от разлагавшегося дерева и принят был раскольниками за «небесный огонь». За объяснением того, каким образом оказался вделанным в крест, стоявший над могилою раскольнического инока Ионы, кусок гнилушки, следователи опять должны были обратиться к тому же Назарову. Последний в объяснение этого обстоятельства заявил, что замеченный следователями в кресте кусок гнилого дерева вделан им по словесному духовному завещанию умершего старца Ионы, который за несколько дней до своей смерти просил будто бы его, Назарова, «освятить его могилу останками от честного гроба усопшего в Никольском монастыре инока Филарета». Кусок дерева, вделанный в крест, стоявший над могилою старца Ионы, и был «останками» от гроба Филарета, принесенными с собою старцем Ионою, когда его выслали, по распоряжению начальства, из Средне-Никольского монастыря на Иргизе по месту происхождения в слободу Криволучье. Распространителя легенды о «небесном огне», который от неугасимой лампады, горевшей пред иконами в доме самого Назарова, переносился в горшках и фонарях из одного раскольнического поселения в другое, после заключения формального следствия препроводили в суд, в город Николаевск.

И так, после уничтожения религиозных центров раскола на Иргизе, раскольнических монастырей, раскол обнаруживал еще некоторое время необыкновенную свою живучесть в Иргизском крае и во всем нижнем Поволжье. Изгоняемый из монастырей раскол стал ютиться в отдельных скитах по малоизвестным местам и возбуждать и фанатизировать чрез своих адептов, бродячих пророков, или путем обмана массы народа, жившие по деревням и селам. Но находя и здесь препятствии к своему распространению, раскол стал укрепляться в городах нижнего Поволжья. И духовному, и гражданскому правительству в деле борьбы с расколом в иргизском крае и во всем нижнем Поволжье предстояло еще много забот и труда и после уничтожения религиозных раскольнических центров, после закрытия Иргизских раскольнических монастырей. Случаи обращения из раскола в православие на началах единоверия были настолько редки и после обращения Иргизских раскольнических монастырей в единоверие, что надежда духовной власти пользоваться этими последними для привлечения раскольников к православной церкви на началах единоверия долгое время не получала своего оправдания. В особенности сильное противодействие делу единоверия оказывали богатые и влиятельные купцы – капиталисты городов нижнего Поволжья Они, как, например, богатый купец города Саратова Рощин, на свой счет развозили беглых попов из города в город, и эти беглые попы отправляли богослужение, совершали таинства и все религиозные требоисправления где-нибудь на мельнице, в глухом лесу, иногда и просто в степи, в ноле, в глухом степном овражке, где наскоро разбивали походную церковь и в ней крестили и венчали раскольников Правда, в городах, Саратове и Вольске, например, были богатые каменные раскольнические церкви, но они, по распоряжению правительства, были заперты и запечатаны, церковные главы и кресты с них были сняты и в колокола было запрещено звонить.

Чтобы отнять у раскольников нижнего Поволжья всякую возможность получать удовлетворение своих религиозных потребно стей чрез беглых попов, особенные старания со стороны духовной и гражданской власти приложены были к тому, чтобы отнять у раскольников этих беглых попов, что и приводилось в исполнение довольно успешно. Несколько таких походных священников, совершавших требоисправления между раскольниками нижнего Поволжья, было захвачено, и прочие из страха под чужими именами должны были бежать из Поволжья. Некоторые бежали в «Цыцарию», т. е. успели пробраться за австрийскую границу, другие бежали в Турцию, а иные укрылись в Закавказье, или в Бессарабии. После этого на все нижнее Поволжье остался один только раскольнический священник Прохор Димитриев, проживавший в городе Вольске. Но само собою понятно, на сотни и тысячи верст раскольнических поселений одного священника было недостаточно для удовлетворения религиозных потребностей раскольников. Дети раскольников в большинстве случаев оставались без крещения, больные умирали без исповеди и причастья. Что касается церковного венчания брачующихся, то на этот счет раскольники не особенно смущались своею совестью. По всему нижнему Поволжью вошел в обычай первобытный гражданский брак, или простое «купножительство», против которого были положительно бессильны и духовная, и гражданская власть. Когда от Саратовского губернатора Фадеева духовная власть требовала особенных распоряжений относительно сел и деревень, в которых раскольники повально сходятся на «купно- жительство», губернатор отвечал, что против этого решительно ничего невозможно сделать, потому что «нельзя же поставить около каждой девки по человеку с ружьем»⁶².

Доведенные до крайности мерою духовной и гражданской власти, которая произвела полное «оскудение» священства, раскольники нижнего Поволжья после долгой и бесполезной борьбы стали мало по малу уступать правительству и, чтобы не оставаться совершенно без удовлетворения своих религиозных потребностей, начали выражать желание иметь православных священников, которые бы совершали богослужение и исправляли все религиозные требы на основании правил единоверия, составленных Московским митрополитом Платоном. Первый почин в этом направлении дали раскольники большего удельного села Криволучья, расположенного на расстоянии одной версты от Нижне-Воскресенского единоверческого монастыря. В 1843 г. раскольники этого села обратились с просьбою к властям города Саратова дать им православного священника. Просьба эта была выполнена, и в село Криволучье был назначен единоверческий священник, хотя Криволучские раскольники приняли его к себе и допустили к совершению богослужения и разных требоисправлений только после того, как над священником совершена была так называемая раскольническая «исправа». Исправу эту совершил бежавший из Высоковского единоверческого монастыря, Костромской губернии, иеромонах Пахомий. Вслед за раскольниками села Криволучья, к концу 1843 г, по их примеру, тоже самое вынуждены были сделать и раскольники города Саратова. Им также позволено было иметь своих священников на основании правил единоверия митрополита Платона, после чего запечатанную их церковь распечатали.

Но это незначительное движение, проявившееся между раскольниками в пользу воссоединения с православною церковью на началах единоверия, подняло целую бурю между всеми раскольниками нижнего Поволжья желавшими жить и умереть в вере от цов своих. Раскольники других городов нижнего Поволжья, узнавши об уступке правительству со стороны Саратовских раскольников, назвали эту уступку «отпадением Саратова от правой веры». При этом говорили, что хотя Саратов должен был уступить силе, но что другие города «будут твердо стоять за святую церковь». В городе Вольске, по случаю получения известия об «отпадении Саратова от правой веры», было многочисленное собрание раскольников в доме богатого купца Сустина, хотя собранием заправлял, по-видимому, другой Вольский капиталист, купец Курсаков. На это собрание были принесены раскольнические книги и разные старинные документы, на которых раскольники основывали свои права на неприкосновенность их церкви. На собрании один из раскольников, бывший крестьянин известного богача – откупщика, Злобина, Яковлев, между прочим, заявил: «если нас будут пугать солдатами, то мы гоже принуждены сделать будем, что и кузинцы⁶³, т. е. подвергнуть себя самосожжению. «Губернатор и архиерей и нас хотят разорить, – говорил Сустит, я поезду в Петербург просить за шиты у самого Государя». Об этом собрании раскольников города Вольска и о решении купца Сустива отправиться в С.-Петербург секретно доносил губернатору Фадееву в Саратов Вольский городничий Григорьев При этом Григорьев прибавлял, что, как он узнал под рукою, «виною всех незаконных действий здешних раскольников следует признать старообрядческого их попа Прохора».

«Отпадением Саратова от правой веры» точно также сильно встревожены были и раскольники посада Дубовки. Под влиянием ложно распускавшихся слухов о том, что раскольников насильственным образом станут обращать в единоверие, раскольники посада Дубовки собрались в доме купца Грушенкова и высказывали мысль о необходимости удалиться из Поволжья. В определении места бегства Дубовские раскольники разделились на две партии: одни стояли за бегство за Кавказье, другие предпочитали бегство в Цыцарию, т. е. Австрию. Те и другие согласны были однако же в одном: «чем дальше, тем тягостнее нам будет жить в России», говорили все раскольники. Некоторые при этом предлагали снестись с Вольскими и Царицынскими раскольниками и по общему выбору, послать депутацию в С.-Петербург Большинство же было того мнения, что с наступлением весны и со вскрытием Волги всего легче и безопаснее будет бежать по Волге в Астрахань, а оттуда пробраться в Баку.

Между тем, в то самое время, когда раскольники посада Дубовки собирались посылать послов в Царицын, Царицынские раскольники, также напуганные известием об «отпадении Саратова от правой веры», с своей стороны порешили отправить своих доверенных лиц к раскольникам войска Донского для того, чтобы узнать, не «началось ли и у них гонение на правую веру». Доверенным лицом от общества Царицынских раскольников для посольства в землю войска Донского избран был мещанин города Царицына Савельев, который действительно и отправился в одну из станиц земли войска Донского, в Пять Изб. Царицынский городничий Розенмейер узнал однако об этом посольстве Савельева и отправил дозорщиков следить за послом Савельевым, до самой станицы Пять Изб. Посол Царицынских раскольников, Савельев, пробравшись в Пяти-избянскую станицу, прямо направился в дом казака Петрова, слывшего обыкновенно под именем «Пяти-избянского святителя», и имел с ним продолжительное тайное объяснение. В ночь следующего дня в доме «Пяти-избянского святителя» назначено было общее собрание раскольников Пяти-избявской станицы. Но так как станичный атаман казаков, живших в Пяти Избах, был извещен Царицынским городничим Розенмейером о цели прибытия в станицу Савельева, то собрание пяти-избянских раскольников и было накрыто в самом начале. Правда, большая часть раскольников, собравшихся в доме Петрова, успела разбежаться, но Савельев был, однако, схвачен. При этом слепая старуха, казачка, тетка Петрова, говорила станичному атаману; «у кого руки поднимутся на святителя, и те руки отсохнут». Савельева под караулом из Пяти Изб привезли в Царицын и отдали под суд.

Наконец, не меньшее волнение по поводу известия об «отпадении Саратова от правой веры» происходило и между раскольниками города Хвалынска. Между Хвалынскими раскольниками в это время прошел слух, что епископ Саратовский Иаков вытребовал именные списки всех раскольников города Хвалынска и передал эти списки Саратовскому губернатору Фадееву. Вслед за этим слухом прошел другой еще более тревожный для Хвалынских раскольников, что губернатор Фадеев с двумя ротами солдат скоро выступит из Саратова, чтобы лично насильственным образом обращать раскольников в единоверие, а упорных усмирять войском. В это время в Хвалынск приехал из С.-Петербурга один из самых влиятельных Хвалынских раскольников, купец Кочуев. Раскольники собрались к нему в дом на совещание относительно того, что следует предпринять в виду ходивших тревожных слухов. Все Хвалынские раскольники были того мнения, что обращение их в единоверие будет произведено силою. На этом же собрании Кочуев узнал, что панический страх раскольников вследствие хо дивших тревожных слухов был так велик, что еще до его прибытия в Хвалынск из С.-Петербуога многие из его единоверцев попрятали все свое имущество и с семействами перебрались за Волгу, кто в село Балаково, а кто в другие заволжские селения.

«Иргизских иноков крестили водою из пожарных труб, а нас будут крестить картечью из пушек», говорил па этом собрании один из раскольников, купеческий сын Кузьмин.

– «Этого не будет, Государь не допустит», говорили старики раскольники.

– Пока до Государя дойдет, наши кости сгнить успеют» возражал на это мнение стариков – раскольников Кузьмин. «Лучше все продадим и бежим в подданство к турецкому султану»; так закончил свою речь Кузьмин.

– «В Цыцарию бежим, в Бело-Крымский (т. е. в Белокриницкий) монастырь, куда ушли иноки Прохор и Паисий говорили некоторые.

– «Мы не иноки, нам с семьями бежать не приходится, а придется верно здесь пропадать», возражали на это другие.

Кочуев, в доме которого происходило собрание раскольников, с своей стороны старался успокоить своих собратий. Он доказывал, что «войско у Государя определено на поражение врагов, а не своих верных подданных. Мы же не враги, а дети Государя, и нас стрелять не будут», – говорил он.

– «По острогам разберут», – заявлял Кузьмин.

– «Весь город в острог не посадишь», – возражали другие.

Собрание раскольников в доме Кочуева продолжалось далеко за полночь, и на нем порешено было отправить Кочуева вновь в С.-Петербург и Москву, с одной стороны, для того, чтобы «подкрепиться советами от тамошних сильных людей, оставшихся в истинной вере», а с другой – для того, чтобы получить аудиенцию у Государя, которого, по мнению раскольников, «чиновники святотатственно обманывают».

Когда губернатор Фадеев узнал об этом решении Хвалынских раскольников, то отдал приказ властям города Хвалынска задержать во что бы то ни стало Кочуева в Хвалынске. Приказ губернатора пришел однако же не во время и потому не достиг своей цели. На свой приказ губернатор получил сообщение, что Кочуев по паспорту, выданному ему из местной думы, уже успел уехать из Хвалынска «по своим делам» в Нижний Новгород, Москву и С.-Петербург.

Как смотрели в это время на нравственную силу раскола в нижнем Поволжье представители гражданской власти, и какие меры предлагали предпринять правительству для успешной борьбы с расколом, об этом можно судить по особой докладной записке, которую представил министру внутренних дел, графу Перовскому, бывший в то время губернатором в Саратове Фадеев.

Губернатор Фадеев в своей записке делит раскольников на три партии. По его мнению, «первые две партии состоят наиболее в классе купечества, из людей а) близких к принятию единоверия и б) закоснелых фанатиков, а третья в народной толпе, которая существует до толе, пока первые две не распадутся, а вместе с тем не уничтожится и чаяние их к возможности иметь своих беглых священников по-старому. В первых готовность к принятию единоверия изменяется и колеблется по видам личных интересов: например, они понимают ничтожность причин своего упрямства, готовы решиться на принятие единоверия; но в то же время встретится им надобность в кредите или покровительстве какого либо собрата – фанатика, и они в решимости своей удерживаются. Вторая партии состоит из стариков и старух, кои упорны единственно потому, что им кажется страшно и противно переменять па короткое время, которое им жить остается, тот образ мыслей, с коим родились, взросли и прожили до старости. Людей этих не много, и они на образ мышления следующего поколения большего влияния иметь не могут. Третья партия, народная, держится партии фанатиков дотоле, пока поп их в Вольске есть, пока они видят упорствующими купцов и почетных людей из своих единомышленников, пока они находят в них подпору убеждениями, пособиями, работами, пока они не совсем еще разуверились в удобстве и возможности иметь попов беглых. Коль скоро побуждения сии разрушатся, то, по всей вероятности, и упорство их уничтожится.

Но кроме внутренних, коренящихся между самими раскольниками, существуют, по мнению Фадеева, еще и внешние причины необыкновенной живучести раскола и упорного нежелания раскольников искренним образом воссоединиться с православною церковью на началах единоверия. «Хитрости раскольников», – говорит Фадеев в своей записке, – состоят не столько в обращении в свою пользу послаблений правительства, действующего по твердым и систематическим правилам, но послаблений местного начальства и духовенства. И то и другое приобретается деньгами. Первыми ослаблялось доселе преследование и поимка беглых попов, и вообще точное исполнение постановлений о законных ограничениях раскольников, сколько им то возможно, не подвергая себя изобличению пред начальством: вторыми прикрывается наружное их присоединение к православию, а в существе коснение в расколе. Я имею основание предполагать, что некоторые православные приходские священники, по видам личной корысти, готовы тайно противодействовать совершенному уничтожению раскола. Есть примеры, что старообрядцы показывались обращенными к православию и исполняющими все требы оного лишь по спискам; а па деле этого вовсе не делали, условившись лишь с приходскими священниками давать им за то двойную плату. В Вольском уезде был пример, что священник показывал совершаемым бракосочетание раскольника поморской секты по православному обряду, научив их ночью приехать в церковь, где обряда никакого совершено не было, а пробыли они лишь в церкви время на то потребное».

Далее, по мнению губернатора Фадеева, изложенному в его докладной записке, причины нежелания раскольников присоединиться к православной церкви на началах единоверия заключаются между прочим в том, что раскольники желают более быть под ведением гражданской власти, чем духовной, а между тем с принятием единоверия они поступают в ведение епар хиального архиерея. Так, по крайней мере, представлялось губернатору Фадееву, как представителю гражданской власти. Это желание раскольников оставаться под ведением гражданской власти, по мнению Фадеева, происходит от «недоверия к архиерею», так как раскольники, по словам Фадеева, думают, что «цель и намерение архиерея есть обратить их к православию», что «оказываемая им уступчивость (в принятии правиле единоверия) есть только временная», что «архиерей, если не по своим правилам, то по влиянию на него прочего духовенства, будет действовать в этом духе», но что «гражданское начальство будет всегда равнодушнее и не имеет столько времени обращать столько внимания, как духовенство, на действия их попов и на неисполнение ими в точности всех правил 1800 г., как, например, на образ поминовения императорской фамилии и т. п. Бывшие в старообрядческом Иргизском монастыре иноки, когда я их убеждал к принятию единоверия, при уничтожении монастыря, между прочим, мне говорили, что они затрудняются совестию подчинить себя архиерею и потому, что прежде наложенная на них клятва на бывшем в XVII столетии, в Москве, соборе, снята не таковым же собором, а одним святейшим синодом».

Все приводимые губернатором Фадеевым факты и построенные на них соображения, по мнению Фадеева, служат доказательством того, что „как смышленые раскольники, так и невежды не принимают единоверия не по одной, а по многим причинам. Тут действует и фанатизм, и невежество, и корысть, и ложные понятия, и опасение подвергнуться каким либо ограничением в том образе жизни и действий, к коему от детства привыкли. Иногда препятствует успехам обращения самое ничтожное оскорбление их самолюбия. В 1827 году был пример, что бывший здешний губернатор князь Голицын, (при котором собственно и начались меры правительства к обращению Иргизских раскольнических монастырей из раскольнических в единоверческие, приведшие к обращению из раскола в единоверие Нижне-Воскресенский монастырь на Иргизе) приготовив к тому в Вольске старообрядцев почти окончательно, испортил все дело лишь тем, что дал первому подписать акт о присоединении городскому голове, а не Сапожникову, бывшему первостатейным из них человеком по общественному от раскольников уважению. Отзывы умнейших из них состоят в том, что они продолжительное время были гонимы; потом видели допущение к ним снисхождения; с 1827 года почитают себя вновь гонимыми, и с переменою обстоятельств не отчаиваются в новом снисхождении, отзываясь выражением: «сердце Царево в руце Божией». Все это относится к их, так сказать, оракулам, к числу коих, весьма вероятно, принадлежат, сверх купцов, и высланные на места жительства иноки из уничтоженных старообрядческих Иргизских монастырей, кои, хотя ведут себя столь осторожно, что никакого явного подозрения в том на себя не подают, но совершенно прекратить их здесь сношений с их единомышленниками, кои к ним благоговеют, нет возможности. По этой причине высылку их в отдаленные места, если не обратятся к единоверию, почитал бы не излишним».

Затем, говоря об обращении из раскола в единоверие большего удельного села Криволучья, губернатор Фадеев в своей записке по поводу этого события замечал: „примерь этот не мог иметь вдруг быстрого и общего последования по той причине, что прочие старообрядцы колебались разными невежественными предположениями, как то: одни полагали, что это дозволение дано лишь для крестьян удельных, что мера сия лишь при уготовление, дабы принудить их к обращению в православие и т. п. Для того, чтобы вывести их из сего заблуждения, надлежащие внушения их старшинам и местному начальству сделаны; но за всем тем утверждения раскольников в единоверии нужно ожидать от времени. Начально раскольники села Криволучья приняли священника, находясь в уверенности, что они остаются теми же старообрядцами, но, не предполагая, что они существенно перехотят в единоверие. По прибытии этого священника в село, как о том секретно мне николаевский исправник донес, приглашены были тайно криволуц кими жителями из разных селений раскольники и, собравшись в часовню, они ввели его, по раскольническому обряду в выправу (это надо разуметь в роде переосвящения своим духовным лицом), чрез бежавшего из Высоковского единоверческого монастыря иеромонаха Пахомия, после сего доступили его к служению и отправлению треб. Преосвященный получил такого же рода донесение от единоверческого архимандрита Платона, в соседнем к тому селению единоверческом монастыре находящегося. Этот иеромонах, вследствие сделанных мною распоряжений, вместе с своим причетником в городе Хвалынске пойман, и теперь ожидается, как с ним поступить, разрешение министерства. Это обстоятельство, по мнению моему, такого рода, что знать об оном правительству нужно; но обращать внимание, производить о том расследование и преследовать (кроме беглых монахов и попов) едва ли полезно: это более бы их ожесточило. Действие сие наружных отношений священника к архиерею не изменяет; заблуждение же их о надобности такой выправы уничтожится временем и прекращением бродяжества беглых попов и монахов».

В заключение своей записки губернатор Фадеев указывает министру внутренних дел, графу Перовскому, и на те меры, которые, по его мнению, правительство должно предпринять для более успешной борьбы с расколом, заявляя, впрочем, что «эти меры в общем объеме и в одно время изложить все нельзя; потому что «хитрость и пронырства раскольников, вероятно, будут изыскивать и еще новые средства к поддержанию своего заблуждения, кои могут открываться и уничтожаться по мере их открытия». Но, добавляет Фадеев, им лично в нижнем Поволжье уже значительно «ослаблен раскол» воспрещением их уставщикам, под видом заработков в других местах, бродить по раскольничьим селениям и способствовать исполнению их богомоления».

Меры эти следующие:

1)Не обращать внимания и не отказывать раскольникам иметь свою церковь, т. е. своих епископов и своих священников, потому что раскольники, «существенно единоверие принимая, желают между собою именовательно оставаться не единоверцами, а старообрядцами». При этом Фадеев прибавляет: «здешний преосвященный, (т. е. епископ Саратовский Иаков) полагает это в особенности нужным для того, дабы предотвратит случаи, подобные бывшему в Кривольчуе, совершением выправи над священником после утверждения его архиереем. Но я думаю, говорит Фадеев, что если это, по их заблуждению и фанатизму, признается необходимым, то они это будут делать и без беглых монахов, чрез своих уставщиков и стариков. Преследование же и поимка беглых попов и монахов главнейще нужно и полезно для уничтожения людей, поддерживающих упорство старообрядцев и облегчающих им средства в исправлении духовных треб».

2)«Усугубить особенное внимание местных властей на преследование и поимку беглых попов и монахов: для этого архиереи должны извещать всех губернаторов, где находятся раскольники, о каждом бежавшем монахе, попе или причетнике, с описанием примет беглецов, и за каждую поимку назначать награды».

3)«Строго преследовать совершение браков у раскольников посредством купножительства и немедленно прекращать суд и преследование за купножительство, как только виновные примут единоверие».

4)«Дозволять раскольникам и даже содействовать к построению новых церквей: если они и не все будут принимать единоверие, а по частям, то этим они сами будут разъединяться, а чрез это сам собою ослабится раскол».

5)«Всех поверенных и агентов, которых раскольники отправляют в Петербург, немедленно арестовать и за караулом возвращать в места жительства, где и отдавать под полицейский надзор».

6)«Воспретить всякое бродяжество и отлучку из деревень раскольничьих старух, потому что старухи эти часто заменяют у них причетников и поддерживают раскол укреплением фанатизма и суеверия в женском поле».

7)«Строжайше запретить всякое стеснение и вмешательство православного и единоверческого духовенства в дела внутреннего богослужения новых единоверческих церквей и, в особенности воспретить какое-либо шиканство, коему доныне они подвергались, как, например, вчинание следствий по неосновательным и ничтожным доносам».

Эти меры приняты и усвоены были в большинстве случаев русским правительством в отношении к расколу до конца периода царствования Императора Николая Павловича. Какие плоды принесла эта система действий в отношении к раскольникам по плану, предложенному в записке Фадеева, это показало последующее время.