Лжехристы. Монтано-молоканские: Иван Григорьев и Григорий Верещагин

Жизнь Ивана Григорьева до 1855 года очень мало известна. Он был уроженец Тяглого Озера, Николаевского уезда. Его отец – молоканин, за подделку и сбыт фальшивых монет сослан был в Сибирь на каторжные работы. Иван с двумя старшими братьями остался на время в Тяглом. Но ненадолго. Подобно своему отцу, братья занимались пристанодержательством, разбоем и т. п.

Трофим умер в остроге, Дементий ушел в Амурский край; спустя немного времени и Иван за пристанодержательство разбойников, будучи преследуем правительством, принужден был удалиться на Кавказ. По прошествии некоторого времени, Иван переправился в Азиатскую Турцию и поселился там среди молокан, которые выехали из России в 1834 году для встречи у горы Арарата Христа Спасителя, долженствовавшего, по мнению большинства тогдашних молокан, прийти на землю и основать свое тысячелетнее царство в 1836 году. Неизвестно, сколь долго прожил среди этих безумных отщепенцев Иван Григорьев, проводивший жизнь свою в бродяжничестве; но в 1855 году он явился в Орлов Гай Самарской губернии, Новоузенского уезда и сначала выдавал себя тамошним молоканам за ревностного последователя Семена Матфеева Уклеина. Но потом мало-помалу стал пред орловцами развивать новое учение, которого, как он говорил, держатся великие знатоки Св. Писания, кавказские молоканские старцы.

В первых своих речах в Орловом Гае Иван Григорьев доказывал, что нужно оставить старую привычку искать в Библии буквального смысла, а должно понимать ее только в смысле «духовном». Доказывая эту мысль, он вместе с тем старался разъяснить ее и на примерах. Так, открыв 1-ю главу книги Бытия и прочитав слова: «вначале сотвори Бог небо и землю»..., Григорьев спросил своих слушателей: «Как вы думаете, то ли небо здесь разумеется, которое вы видите своими очами, и эта ли земля, по которой ходите?» Они в ответ: «Кое же небо и земля?» – Лжехрист: «У нас старики (кавказ. наставники) не так судят: и небо – люди, и земля – люди. Небо означает людей тех, которые рассуждают горняя; потому что на них Бог почивает, как пророк говорит: небеса поведают славу Божию (Пс.18:1); и еще: Бог на высоких живый и на смиренные призирает (Ср. Пс.112:5–6). А земля – подножие Его, т. е. слушатели его, которые слушают тех праведных, в сердцах которых находится Бог». «И рече Бог: да будет свет, и бысть свет». Это означает, что когда не было этих высокомудрствующих, то в то время была тьма, т. е. нечестивое потомство, « Дух Божий носился в верху воды», т. е. в верху этих нечестивцев (не сходя на них и не освещая); потому что в Откровении Иоанн объясняет, что видел ecи воды, люди и народы, племена и язы́цы, которых всех тьма покрыла (Ср. Апок.17:15). А когда сотворил высокомудрствующих людей (когда Дух сошел), в то время и дал Свой свет истины, от которого просветилась земля»⁶. Читатель помнит, вероятно, что на беседах в остроге Иван Григорьев появление на земле праведников относил шестому творческому дню, или, по его счету, к началу шестого тысячелетия; здесь же появление праведников приурочивает ко второму дню, ко второму тысячелетию. Но в голове Ивана Григорьева уживались и не такие противоречия и несообразности, как это отчасти мы уже видели и еще более увидим дальше.

Григорьев изъяснял своим слушателям подобным же образом и дальше историю творения. Но образцы его толкований этой истории читатель видел при чтении наших бесед с Григорьевым в остроге. Здесь добавить не мешает лишь следующее. Библейскую родословную патриархов в своем «духовном» смысле Иван Григорьев понимал таким образом. «Когда мы, – говорил он, – читаем в Писании, что такой-то патриарх столько-то столетий прожил, то мы должны под сим разуметь не одного этого человека, но целый род людей, целое потомство. Когда говорит Писание: родился такой-то, это означает, что в то время появлялось в людях истинное Богопознание и нарождалось, таким образом, праведное потомство. А когда Писание говорит: «умре», то значит, что потомство исчезало пред Богом, становилось неправедным».

Не трудно заметить из приведенных примеров умозаключений Ивана Григорьева, что его проповедь не отличалась стройностью мыслей и ясностью изложения. Но она произносилась человеком горячего и пылкого воображения, человеком хитрым и бывалым, произносилась властительным и страстным тоном. Это и послужило одною из причин того изумительного успеха, какой имел Иван Григорьев среди молокан Новоузенского уезда в течение нескольких месяцев. Из орловских молокан и из некоторых других сел Новоузенского уезда он менее чем в год основал свою монтано-молоканскую секту.

Но вот, по каким-то причинам, Иван Григорьев стал собираться обратно к двоюродному брату в Турцию. В последних прощальных беседах он изрек своим последователям великие обетования. «Благодать Христова, – проповедывал он, – устроенная Апостолами по воскресении Христову от мертвых, исчезла с лица земли, так что тьма бысть после того по всей земле, то есть, – неведение Божие. Теперь отчасти возобновляется эта благодать в вашем роде. Но денница солнца правды еще не воссияла в вас вполне. Вы не будьте якоже Сарра в сени, но будьте яко Дева Мария. Как она изрекла: се раба Господня, буди мне по глаголу твоему, – так и вы приимите слово благовествования моего: в сердцах ваших преобразится Дух Христов, и будут в среде вашей пророки и апостолы; также народится у вас сам Сын Божий. Но только гоните, дóндеже постигнете⁷. «Что сотворим, – спросило его собрание, – да живот вечный наследуем?» Григорьев отвечал: «Како писано есть: имеяй две ризы, неимущему дай, и брашна такожде имейте вся обща. Сердце и душа едино да будет нам, писано бо есть: Бог вселяет в дом свой единомышленные; тако и вы будьте дом Божий и церковь Бога жива». Кроме того, Иван Григорьев заповедал своим последователям продолжительные и строгие посты (некоторым дня по два ничего не велел есть); а также к женам запретил прикасаться. В заключение, он велел своим последователям присылать ему в Турцию денег, «как в Писании сказано: за грехи нужно во Иерусалим посылать». Затем, Иван Григорьев оставил своих последователей и отправился в Турцию.

Оставленные своим наставником, ученики его принялись усердно исполнять то, что он повелел им, – в надежде поскорее получить обещанного Сына Божия и Духа Христова. Для очищения себя от своих грехов они два раза посылали Ивану Григорьеву, или как они говорили, в «Иерусалим», весьма почтенную сумму денег: в первый раз 15 тысяч, во второй – 10 тысяч рублей на ассигнации. В то же время они обратили свое особенное внимание на «обеты» или на милостыню. Она состояла главным образом в том, что каждый новоуверовавший устраивал обед для нищих, убогих и пр., причем не жалел для них угощения ни своих овец, ни телят, ни даже взрослых коров и быков. Всякий в щедрости старался превзойти своего собрата по вере. В то же время они, конечно, не забывали и других видов благотворительности. Пост и частные общественные моления шли своим чередом. Слабые верой православные и коренные молокане соблазнялись такою благочестивою, по-видимому, жизнью новых и духовных христиан, в особенности же даровыми угощениями, – и спешили наполнять их ряды.

Полтора года верные последователи Ив. Григорьева ожидали исполнения обетования своего учителя. В конце этого периода ожидание их особенно усилилось. He разбирая ни дня, ни ночи, некоторые из них разъезжали по Новоузенскому уезду и «рассматривали», не получил ли кто из единоверцев их тот «драгоценный дар», который обещан Иваном Григорьичем. Два самые уважаемые наставника, Григорий Иванов Верещагин и Владимир Михайлов, наконец, объявили своим единоверцам, что они «уже вполне усовершенствовались, как сказано: «первенцы воскреснут от мертвых». Владимир Михайлов объявил себя Иоанном Крестителем, а Верещагин – Сыном Божиим. По прошествии несколько недель (не более вероятно 40 дней), эти «воскресшие первенцы» подъехали к одному озеру, что близ Малоузенки, и, выпрягши лошадь, сказали друг другу: «подобает нам, брат, исполнити всяку правду». Михайлов затем объявил Верещагину: «тебе подобает креститься от меня», – и вошли оба в озеро. Креститель возложил руку на «христа», причем оба видели, будто бы, Духа Святого, в виде голубя, сходящего на мнимого христа. Совершив это богохульнейшее дело, Михайлов и Верещагин отправились по направлению к Малоузенке⁸. Дорогой Михайлов начал искушать и «ругаться неприличными словами на Григория Иваныча». Григорий отвечал: «Я не соблазнюсь, какую угодно меру подлости на меня говори, – я знаю, что ты – Иоанн Креститель». Михайлов начал песни петь (вероятно, предосудительного характера), Григорий опять сказал: «Не соблазнюсь»⁹. В Малоузенке Михайлов и Верещагин заехали к какому-то своему знакомому, который принял их до того радушно и угостил так щедро, что они, совершенно опьянев, повздорили друг с другом, а потом и подрались. Розняли их уже соседи, прибежавшие на крик дерущихся. Это последнее событие для Верещагина и Михайлова возымело весьма большое значение. Единоверцы их всех поселений Новоузенского уезда глубоко были оскорблены, когда узнали о пьяной и всенародной драке своего «христа» с «крестителем», учиненной после такого важного события, каково было на озере, – и потому отказались больше признавать их сверхъестественные достоинства. Верещагин и Михайлов пытались, было, различными способами вразумить бывших своих приверженцев, с каковою целью, между прочим, проклинали их самих и места их общественных молений, предсказывая, что эти последние провалятся, как Содом и Гоморра. Но это только еще более вооружило «духовных» христиан против них, и они принуждены были совсем выйти из монтано-молоканской секты и обратиться в православие.

Неудача Верещагина и Михайлова повергла единоверцев их в уныние и заставила их для получений обетований еще усерднее молиться, поститься и творить милостыню. В особенности много и неразумно, до совершенного изнеможения, постились они.

Но неестественное напряжение религиозного чувства скоро нашло себе исход, и исход неожиданный. Однажды монтано-молокане собрались на общественное моление и запели 61 гл. пр. Исайи: «Дух Господень на мне» и пр. При сем многие из них «начали веселиться и торжествовать», а тем, которые не следовали их примеру, стали говорить: «Что вы, братцы и сестрицы, с нами не торжествуете? Внидите и вы в радость Господа своего: чего желали, то Бог нам и послал. Видите, как мы торжествуем и веселимся в неощутительной радости, а вы остаетесь в чертогах неведения Божия». Эта речь привела и маловерных в восторженное состояние, и все собравшиеся, при пении 61 гл. Ис., придя в крайнюю степень возбуждения, начали щелкать в ладоши, скакать, раздирать на себе одежды, даже нижние рубашки, «шуметь и кричать друг на друга: ах, братец! ах, сестрица! Радость-то какая! любовь-то какая!» Такое моление «духовных» христиан продолжалось целых трое суток и сопровождалось совершенным телесным истощением и обмороком некоторых, а с другой стороны – самым грязным и открытым развратом или, так называемым, свальным грехом.

После этого бешеного собрания на всяком молении монтано-молокане приходили в восторженное состояние, но уже не в такое, каково было сейчас описанное мною. Дело в том, что сектанты, по словам Ивана Артемьева, пришли «в страшное сомнение», усумнились в действительности сошествия на них Св. Духа. Поэтому их моления, хотя и сопровождались, подобно первому молению, скаканием и рукоплесканием и криками, но уже без раздирания одежд; да и самое скакание с прыганием и возгласами становилось все более и более неискренним, искусственным.

В 1858 году, после трехлетнего пребывания в Турции, Иван Григорьев снова явился в Орлов Гай и собрал сюда своих последователей. Многое в его секте не понравилось ему. Прыганье и хлопанье в ладоши он назвал «дикой лихорадкой» и приказал совсем приостановить их. Желая очистить своих последователей от греха, какой они понесли на себе этим нововведением, Иван Григорьев, взяв воды и дунув в нее, окропил ею своих приверженцев. Затем, Иван Григорьев стал их исповедывать по одиночке, «как священник». Потом он выслушивал жалобы сектантов на стариков в том, что эти последние налагали на них посты невыносимые и велели разлучаться мужу с женою и не иметь супружеского сношения, а жить, как брат с сестрою. Жалобы эти были отчасти не справедливы: не касаться жен повелел сам Иван Григорьев пред своим отъездом в Турцию, а старики поддерживали только эту его волю. Это доказывает, что безрассудное воздержание, в какое монтано-молокане впали в отсутствие Ивана Григорьева, успело уже надоесть им, – требовалось, во что бы то ни стало его упразднить, или, по крайней мере, несколько изменить и упорядочить его. На означенные жалобы Иван Григорьев и ответил, что «нужно постановить правила, как относительно постов, так и относительно супружеской жизни». Но на первых порах он ограничился пока советом немного умерить посты и не предаваться так открыто распутству. Ивану Григорьеву рассказывали еще о подвигах Верещагина с Михайловым и жаловались на их «зверские поступки», под которыми разумелись их проклятия. Иван Григорьев сказал сектантам: «Это они хотели вести вас под проклятие». Оказалось, что Иван Григорьев, предсказывая нарождение у монтано-молокан Сына Божия, метил собственно на себя, а не на кого другого. Он теперь проповедывал, что Сын Божий не в одном историческом И. Христе был: Он был и до Христа «в праведниках», равно как и после Него вселялся в разных праведных и верующих людей. В настоящее время Сын Божий пребывает в нем, Иване Григорьеве, а потому он теперь Христос Сын Божий. После этого в течение последующей своей проповеднической деятельности Григорьев, читая что-нибудь из Библии, нередко говорил: «Это учение ныне силу не имеет. Тогда мной было так сказано по другим обстоятельствам, а ныне я даю вам другое, живое учение».

Чрезвычайное собрание монтано-молокан по поводу прибытия основателя их секты продолжалось несколько дней. К концу ли этого же собрания или спустя немного после него, но только при сборе же большинства сектантов, Иван Григорьев избрал 18 уважаемых старцев, нарек их апостолами, епископами и пресвитерами, назначил им приходы. Вот имена этих старцев и их приходов: в селе Красненьком – Игнатий Сергеев; в Орловом Гае – Акинфий Куприянов, Петр Егоров, Стефан Алексеев; в Перекопном – Тимофей Потапов, Андрей Филиппов; в Новотулке – Михаил Андреев, Владимир Михайлов; в Прозоре – Агап Егоров, Петр Михайлов, Василий Михайлов; в Новоузенке – Афанасий Гаврилов, Иван Марков, Яков Назаров, Федор Иванов, Иван Михеев; еще в Александровом Гае были два старца, но их имена мне неизвестны. С этими «апостолами» на том же собрании Григорьев соверишил «вечерю» или «преломление хлеба».

Непосредственно за «вечерей» Григорьевым было положено начало общественному сундуку или кружке. Из его сумм предполагалось брать: для найма охотников в военную службу, для подачки нужным людям из православных, на содержание «проповедников Слова Божия», для выдачи почему-нибудь разоривишмся последователям его и бедным из них нуждающимся (те и другие, впрочем, должны были потом отплачиваться за это, если только нужда миновала их, если они поправлялись) и т. п. В кружку вместе с добровольными пожертвованиями постановлено было опускать штрафные деньги за грехи, при оценке которых Григорьев руководился, кроме их сравнительной тяжести, еще степенью состоятельности грешника. Женщины вместо денег могли приносить изделья своих рук, которые обращались в деньги и вносились в кружку же. К общественной кружке приставлены были 4 старика, которым поручено было охранять ее, и с согласия которых должны были производиться расходы ее сумм. В заключение чрезвычайного собрания Иван Григорьев запел своего сочинения следующий псалом:

Неба житель царь Салим,

Искупитель сего мира!

Неба житель к нам сойдет,

Сего мира изольет.

Издалече всех видать,

Яко облаки летят.

Дух святый в сердцах наших воссиял,

Вечну радость возвещал.

Мы везде все разпройдем,

И на Сион гору взойдем,

На Сион гору взойдем,

По-ангельски запоем;

Кого в царствие возмем,

Кого прахом разбием.

К каждому стиху припевалось:

Слава Богу!

Слава царю!

Слава Духу Святому!

Это произведение Ивана Григорьева сильно понравилось его последователям. Заметив это, он им сказал: «это только начало». Очевидно, что до этого времени они не слыхали песен от своего наставника.

Чрез месяц Иван Григорьев усмотрел, что в общей кружке денег чрезвычайно мало, и что причина этого заключалась в скупости верующих, которые клали в нее не более 3–5 коп. сер. На ближайшем молитвенном собрании Иван Григорьев, по этому поводу, с своими последователями повел такую беседу. «Я, братие», – начал он, – «хочу вам сказать слово истины. Как Бог послал меня к вам для спасения вашего, то я и должен все ваши недостатки высказывать и делать вам наставление. Прежде вы были в заблуждении, в идолопоклонстве, а теперь – люди святы. Прежде вы не люди были, ныне же – люди моим ходатайством (cp. 1Пет.2:10). Теперь я вас спрошу, утверждены ли вы в той истине, что вы стали Церковь Бога жива?» Монтано-молокане ответили: «Веруем, что теперь мы в истине находимся, а прежде были во тьме неведения; – поклонялись рукотворенным, а теперь кланяемся Богу живу, – о твоем наставлении и руководстве». – Иван Григорьев продолжал: «Когда вы были в языческой церкви, то на свечи и фимиам – не Богу, а рукотворенным идолам – не жалели 10, 20 коп., 1 рубля, даже 5 рублей и больше. Α теперь, когда вы стали служить Богу истинну, усердия вашего является только на 5 копеек! Из этого я замечаю, что плохое у вас усердие к истиному Богу». Монтано-молокане спохватились и наперерыв друг перед другом спешили класть в кружку уже рублями и десятками рублей; через год в ней набралось, по словам Ивана Артемьева, целых 100,000 р. на ассигн., «потому что много было верующих», – так замечает Иван Артемьев для объяснения громадности этой цифры.

При созерцании этой огромной суммы Иваном Григорьевым овладело сильное желание прибрать ее к своим рукам. С этою целию он повел речь со своими приверженцами следующего содержания. Он говорил: «Я, братие, хочу вас спросить, как вы теперь должны разуметь о своей жертве, которую вы собираете в общий сундук за грехи свои? Я должен теперь за вас молиться». Собрание загалдело: «Иван Григорьевич! Мы ни на кого так не надеемся, как на тебя: ты наш молитвенник и спаситель; ты нас вывел из тьмы неведения; теперь мы не находим, кроме тебя, молитвенника и учителя». Иван Григорьев продолжал: «Добре глашаете мя учителя и Господа вашего. Но я вижу, что немного есть у вас недостачи. Ваша жертва за грехи как бы втуне пропадает. Между тем, в писании сказано: аще добро творишь, разумей, кому творишь. И вы теперь должны рассудить, куда ваша жертва принадлежит. Писано есть: за грехи жертва принадлежит во Иерусалим (Варуха 1 гл. 6:7), то теперь я вас спрошу, какой вы Иерусалим здесь разумеете: видимый, где Христос страдал, или тот, который виде Иоанн сходящ с небеси? – Они ему в ответ: «Мы тот Иерусалим признаем, который сходящ с небеси от Бога, а о видимом Иерусалиме писание запрещает и вспоминать: он – Содом, Гоморра и Египет (Апок.11:8); в нем Господь наш распялся. Мы теперь поэтому видим, что жертва, кроме тебя, никому не принадлежит, потому что мы чаем в тебе истинного учителя, отца и попечителя о нашем спасении».

Легкая добыча только еще более усилила сребролюбие Ивана Григорьева. Он предпринял меры к увеличению и без того громадной суммы жертвенных денег. Главною мерою было увеличение налогов на грехи. Особенно много он стал брать с богатых людей. Каждому богачу он имел обыкновение говорить: «Ты человек семейный и богатый и, чаю, не без греха. Тебе не стыдно давать за свои грехи 100, 200 и 300 рублей: ты знаешь, что я должен за всякий твой грех ходатайствовать к Отцу моему небесному».

Та же легкая добыча побудила Ивана Григорьева еще решительнее повести своих последователей по тому направлению, которое было совершенно противоположно прежнему, крайне воздержному образу жизни, и к которому, как мы уже заметили, монтано-молокане начали переходить с знаменитого трехдневного всеобщего моления с рукоплесканиями, прыганьем, раздиранием одежд и пр.

На одном собрании Иван Григорьев с куском хлеба в руках повел с своими последователями такую беседу. Он говорил: «Как вы думаете, грех этот хлеб есть или нет?» – Они в ответ: «Не грех». Ив. Гр. продолжал: «А если ту муку, на которой он испечен, хорошенько просеять и сделать хлеб получше, грешно ли будет его есть?» – Ученики отвечали: «Нет, не грешно, потому что он испечен из одной и той же муки».

Иван Григорьев далее говорил: «Если из хлеба сделать один квас плохой и другой много получше и покрепче, – который квас не грешно пить? Или, быть может, оба не грех употреблять?» – Они: «Мы думаем, Иван Григорьевич, что оба не грех пить, потому что тот и другой из одного и того же хлеба». – Он: «А пиво, сваренное из этого же хлеба, можно пить или нет?» – Они: «Можно бы, если бы не клался туда хмель». – Ив. Григорьев: «хмель – трава такая же, что и мята, которую иногда кладут в квас для запаху: хмель вкусу прибавляет, как мята духов. Я думаю, что всяк злак на службу человеком, к тому же Бог сотворил все чисто для чистых и чистому ничего отметно, но вся во славу Божию добра. Вот, други, у нас вино запрещено. Я многoe время об этом думал: хлеб, говорят, – свят, а вино – проклято! Как это так можно рассуждать?! Вино, как и пиво, из одного материала, из хлеба. Я полагаю поэтому, что если я выпью одну рюмку вина, то греха никакого не сделаю. Народ у нас сильно отягощается работами, в зимнее время многие страдают от простуды. Почему бы не выпить с усталости или с морозцу, переехавши, например, верст 50? Да и в писании говорится: добро есть мужу вино в меру пиемо(?). И Апостол велит пить ради стомаха и ради телесных недугов. Так не пренебрегайте вином. Но только не напивайтесь безобразно, как некоторые делают, валяются, яко пес. Выпил стакан, да и ладно. Я бы сам теперь с дорожки-то выпил стаканчик». Но монтано-молокане помнили еще предписание старого молоканского устава – не употреблять вина и колебались, исполнить ли желание своего наставника или нет, и потому Иван Григорьев принужден был вразумить их так: «Что вы убоялись? Ступайте, принесите полштофчик!» Когда водка была принесена, Григорьев налил себе стакан и выпил; потом, поднес старикам, и те выпили. С этих пор монтано-молокане разрешили пить вино.

В другое время на общественном собрании Иван Григорьев начал говорить своим последователям: «Я ваши болезни все исцелил, но только еще одна осталась не исцеленная» и, затем, запел свой псалом:

Идет последняя печать,

Многим плакать и кричать.

Будет печатать на женах,

На духовных на главах;

Будет браки сочетать;

А сумненных (!) отщищать (!).

А сумнящие (!) дождутся:

Они на смерть изобьются,

С неба на землю падут,

На мирской стан все пойдут.

За следом, идти не хотят,

Завсегда Бога хулят,

И святых людей бранят;

А никаких не глядят:

Что угодно, то творят.

Во веки веков. Аминь.

Этой песней Григорьев, надобно думать, хотел заранее предупредить монтано-молокан, чтобы они беспрекословно верили тому, что он сейчас намерен говорить им. Следующая за песней речь его была, действительно, необычайна. Вот ее содержание, по рассказу Ивана Артемьева.

«Ну, други, – ораторствовал Григорьев, разумеете ли вы, что хощет Бог творить? Это Бог хощет победить смертный грех, в котором все люди весьма зле страждут. Что это пр. Иезекииль писал о костях сухих (37 гл.), разбросанных на поле? На самом ли деле это кости, или люди?» Они отвечали: «Это люди, погибший дом Израилев». Ив. Григорьев продолжал: «Сухие кости, дом разбросан, скончавшиеся праведные потомки. Они были во тьме неведения и покланялись идолам, ибо иссохла у них вся роса благодати Божией, – почему и назывались сухими костями и умершими грехом. Но вот Бог возвратился от Своей ярости и помянул завет Свой, который обещал Аврааму, Исааку, Иакову о умножении семени их. И напомнил Духом пр. Иезекииля и послал его воскрешать умершие кости словом прорицания. Писано есть в Евангелии: егда мертвые услышат глас Сына Божия, услышавше, оживут. Так и кости, по слову пророка, начали вставать и присоединяться сустав к суставу, вставлены ноги, – и стало потомство праведное. И вы также были во тьме неведения, но услышали глас Бога истинного и уверовали. Как сказано: егда услышите глас Его, не ожесточите сердец ваших, – вы не ожесточили свои сердца, но приняли силу, нашедшую на вы. Вы ожили и стали собираться в одного человека – бога. Я вижу, вы о Боге торжествуете и веселитесь, но еще не в полном торжестве. Писано есть: аще духом, духом и да ходим (см. Гал.5:25). Если вы теперь духом сопряжены, выскажите всю вашу тайну. Например: эта жена любит духом этого мужа; также и у этого мужа на эту жену дух лежит. Ну! вам подобает садиться парой, с кем дух сопряжен. Вы этой вещи ничуть не стыдитесь и не бойтесь. Когда вы были в сени смертной, над вами смерть и царствовала, венчали вас диаволы, приставляя голову к пятке и пристукивая палкою (т. е. против воли брачующихся). Оттого и ваши браки большею частию несчастны: между мужем и женою весьма часто нет любви и согласия. Вам подобает венчаться не человеком, но Богом, потому что вы вышли из тьмы в Его чудный свет. Итак, куда дух ведет, туда вы садитесь. Нужно теперь прилепляться сустав к суставу и кость в кости!» После небольшого колебания монтано-молокане расселись парами. Один только Яков Назаров, старик преклонных лет сидел одиноким, на своем месте «без пары». – «Иван Григорьич! – заявил он, – у меня нет пары!» Возле Якова Назарова сидела его родная дочь, не выданная замуж. Иван Григорьев и указал ему на нее, сказав: «Вон сидит жена». На вопрос старика: «как это возможно», он ответил: «от человека не возможно, но от Бога все возможно». Старик Назаров после этого стал жить с своего дочерью в непозволительной, преступнейшей связи¹⁰. Затем, Иван Григорьев, обратившись к собранию, спросил: «Что други, довольны ли вы Божиею милостию, на вас излившиеюся?» – «Спаси, Господи, тебя, Иван Григорьевич, за сию милость», – отвечало ему собрание. – «Господь вас благословит и помилует, – сказал Григорьев; – и я вас благословляю: роститесь и умножайтесь, и наполняйте землю, и господствуйте над нею. По домашнему делу муж с женой не разлучайтесь, потому что у вас дети. Уж дети будут венчаться духовным браком, кто с кем полюбится духом. – Ну, други, мне-то как же теперь? Я один остался без жены». С единодушного согласия монтано-молокан Иван Григорьев избрал себе для сожительства самую красивую девку. Знаменитое собрание они закончили пением псалма:

Все мы ныне Бога хвалим

За Его премногу милость,

Всем Он нам грехи прощает,

Кажду душу посещает.

Кажда душа не таится,

Придет к Богу и возвеселится.

А грешной душе горя:

На Божием суде приложится вдвое.

Всеобщий и грязнейший разврат стал царить в монтано-молоканской секте. Сам Григорьев своею чисто животною жизнью превосходил всех последователей своих: «он жил, как не жил никто в его секте. Пьянствовал и «шатался по распутству хуже всех», без всякого стыда «делал всяку нечистоту, которую срамно и глаголать». Достаточно сказать, что всякая девица, намеревавшаяся выйти замуж, должна наперед месяц или два прожить с Григорьевым, потом уже вступить в брак, который в этом случае благословлял он сам.

Среди такой жизни Ивану Григорьеву, конечно, было не до богослужения. Он не только перестал участвовать в нем, но иногда целые недели совсем не являлся на общественные собрания. Всдедствие чего монтано-молоканское богослужение особенно в торжественных случаях, требующих личного участия главы секты, совершенно прекращалось. Об этом последнем обстоятельстве сильно жалели последователи Григорьева, еще не успевшие совсем оскотиниться. Это чувство они выразили в следующем нарочито составленном ими псалме:

Искупитель-батюшка¹¹,

Надежда велика,

Всем держава крепкая!

Всех держишь, наш батюшка.

Патроны (!) сердечные

Вкладылал нам, батюшка,

Искры божественны,

Чтобы горела, батюшка,

В нас Божия верушка,

Низко было небушко.

На всех бедных праведных.

А нынче батюшка,

Сокровище тайное,

Свет-сударь, укрылся;

Тайна затворилась,

Темнотой покрылась

И долго продлилась;

Солнце затьмилось,

Вся наша жизнь переменилась;

Во всех верных праведных

Вера изменилась. –

По тебе, наш батюшка,

Плачут и рыдают

Все церкви соборные

Жалко воспевают.

He стало у нас, батюшка,

Пения божественного

И службы духовной.

Пошли ты к нам, батюшка,

Пастыря божественного

Пробудить сердца наши,

Темнотой покрытые. –

Скоро душа наша

Из гостей домой пойдет,

Да в какой она в предел взойдет?

Примут ли душу нашу

В селения небесные?

Прошли пути тесные,

И нам, други милые,

Даром ведь рай не дается:

А надобно молиться,

Поститься, трудиться,

Служить Божью сдужбу

И теперь всяку нужду.

На тех сам Спаситель

Умильно взирает,

Венцы накладает,

Вечно их спокоит,

Покровом покроет.

Во веки веков. Аминь.

Кроме прямой цели выразить скорбные чувства по поводу прекращения богослужения, эта песнь имела и другую весьма важную цель – разжалобить Ивана Григорьева заявлением крайней нужды монтано-молоканской секты и тем заставить его восстановить богослужение. Но Иван Григорьев не переменял своего образа жизни и потому оставался глухим к заявлениям своих последователей. Тогда они стали отлагаться от него и составлять отдельные собрания. Монтано-молоканская секта начала разбиваться на мелкие части или «упования». Заметив это, Григорьев несколько остепенился и стал принимать меры к прекращению этого разделения. Одна из таких мер состояла в том, что он сочинил псалом и велел своим приверженцам распевать его, как для собственного их утешения, так в особенности для вразумления недовольных им, Григорьевым. Вот этот псалом:

На Сионских горах

Стоял Божий виноград,

Свет духовный Божий сад.

Кто в этом саду бывал,

Тот Творца Бога познал;

Кто плоды его вкусил,

Тот с любовыо крест носил,

Как во этом во саду

Гулял батюшка наш царь,

Дух небесный государь¹².

Он по садику гулял,

Плоды добры собирал;

Плод творящих одобрял,

А бесплодных укорял;

Не творящих плода добра

Долой с корня подсекал,

В огонь пламенный метал,

Избрались таки злодеи,

Обокрасть садик хотели.

Наш батюшка милосерд

Он приставил сторожей

Своих верных, как детей.

Они садик стерегут,

За то платы не берут;

От хищников отторгают,

Проливают свою кровь;

Кровь и слезы проливают,

Христа Бога вспоминают

И про обиду говорят:

«Обижают нас и бьют,

Сказать правды не дают».

Как на этот зелен сад

Туча темная нашла

И погодушка пошла,

Распрекрасная погода.

Было много здесь народа,

Пошел дождик, пошел град

И воротились все назад,

Назад идти не спешат

И хулят все Божий сад,

Что в этом райском саду

Нет ни пенья, нет ни чтенья,

Нет ни гласу, нет ни птиц (!).

Убоялись страшных лиц

Во веки веков. Аминь.

Но было уже поздно; меры Григорьева не помогли его горю, не остановили распадения его секты.

Главным противником, переманившим от него к себе множество его последователей, был Григорий Иванов Верещагин. Григорий Верещагин и Владимир Михайлов обратились в православие собственно потому, что в монтано-молоканской секте им тошно стало жить после неудачной проповеди о своем сверхъестественном достоинстве. Раскаяние их, следовательно, было не искреннее, а притворное. Поэтому теперь, при всяком удобном случае, в особенности же когда собиралось несколько православных для чтения Библии и других душеполезных книг, Михайлов и Верещагин хитро направляли беседу на предмет, выгодный для молоканской секты вообще и не выгодный для православных. При этом они, на первых порах, тщательно скрывали свой еретический образ мыслей. Обыкновенно каждый из них, выбрав какой-нибудь вопрос для обсуждения, говорил: «Вот, братие, я этот предмет понимаю, по нашему православному, так-то и так-то, а молокане¹³ толкуют его иначе», и начинал излагать молоканское представление об этом предмете гораздо лучше и толковее, чем излагал православное. Но скоро один из проповедников, и именно Владимир Михайлов оставил свое поприще¹⁴. Григорий Верещагин остался один распространять свое лжеучение среди православных, и труды его даром не пропали. Около него собралась кучка горячих последователей, которые, с фанатизмом новообращенных, хотели было открыто отказаться от православия и объявить себя молоканами. Но Верещагин, боясь накликать на себя, как на виновника их отделения от православной веры, большую беду, рассоветовал им это делать, говоря, что «обрезание не в обрезании, но в вере»; или, как он толковал им это выражение: «на православие можете смотреть как на пустой, ничего не значащий обряд и для прилику не оставлять его, главное – верьте». В дальнейших речах своих, в самый разгар религиозного фанатизма в секте Ивана Григорьева, Верещагин осуждал монтано-молокан за строгое и неразумное выполнение постов и за чересчур частые и восторженные моления, называл их «обрезанными постом» и т. п.

Вероучение Григория Верещагина, вообще говоря, тождественно с вероучением Ивана Григорьева. На библейский рассказ о творении, о патриархах, о потопе и пр. он смотрел совершенно одинаково с своим учителем. Разница была только в том, что Верещагин выдавал себя за христа, а Ивана Григорьева считал только Архангелом Гавриилом, который возвестил о Его нарождении, когда собирался в 1855 году в Турцию; тогда как сам Григорьев достоинство Христа присвоивал не кому иному, как себе только. «Я вам докажу, – говорил Верещагин своим приверженцам, – что все писание от сотворения мира свидетельствует обо мне»... (В чем именно заключаются эти доказательства, мне неизвестно). «Когда архангел Гавриил, Иван Григорьевич, – продолжал он дальше, – приехал из Турции (в 1855 г.) и высказал, что у вас народится Сын Божий, чрез несколько времени, после того у меня зародился Дух Христов и вызван был Духом ко крещению и крестился от Иоанна».

«После того явился в Израильский мир (т. е. в монтано-молоканскую секту), который тогда постился и ожидал Сына Божия, по слову Ивана Григорьевича. Но Израильтяне не приняли меня: во своя приидох, и свои мене не прияли. Я пошел к православным, – и эти отвергли меня: говорят, что ты молоканин, ты только близиришь. А вы вот приняли меня, – и я дам вам область чадами Божими быти верующим во имя мое».

С течением времени у Григория Верещагина набралось довольно много приверженцев, так что он имел возможность, наконец, окружить себя 12 «апостолами». Когда в секте Ивана Григорьева возникли нестроения и разделения, Верещагин решил сделать на нее нападение, с целию подчинить ее себе. Везде и при всяком удобном случае он, обыкновенно, проповедывал так: «Иван Григорьев заблудил от истинного пути, его занял сатана пьянством и блудом. А как пьяницы и блудники царствия Божия не наследят, то во мне явился Дух Христов для спасения верующих в меня. Иван Григорьев претворился в сатану, но я не прельщусь...» (то есть не уступлю никаким козням этого сатаны, направленным против моего учения).

Неизвестно по каким побуждениям, быть может, для большего убеждения себя и своих приверженцев в недостоинстве, и потому непригодности Ивана Григорьева для роли Христа, Верещагин с 12 своими апостолами однажды поехал «в Иерусалим» или к Григорьеву, и начал укорять последнего в нехорошей жизни. «Дом мой, – говорил он, – дом отца моего, дом молитвы; а вы его сотворили вертеп разбойников... Что, диавол, пьянствуешь и блудствуешь?»... – Иван Григорьев: «Ты, сатана, постись, а Божих людей не заставляй поститься: они что смертное испиют, ничтоже им вредити. Ты такой-сякой постись!» и т. п. Григорий Верещагин после этого свидания с бывшим своим учителем почему-то, решительно и крупно повернул свое, и без того не особенно строгое и нравственное, направление на ту точку, на которой остановился теперь с своими приверженцами Иван Григорьев. Еще дорогой из «Иерусалима», Григорий Верещагин говорил своим апостолам: «В сию нощь соблазнитесь от мене, потому что я должен уподобиться грешникам и мытарям, вести жизнь непотребную, пить вино, творить блуд, словом, уподобляться беззаконным, да беззаконных приобрящу. Мне не вменится никакой грех и аще смертную чашу греха испию, то не вредит мя, потому что я от вышних, над всеми сам».

Последующую жизнь и деятельность Григория Верещагина и его «упования», за неимением материала, я изображать не стану. Что же касается самого Ивана Григорьева и его приверженцев, то и об них, по той же самой причине, мне остается сообщить очень не много сведений и притом сведений весьма отрывочных.

В 1864 году (вероятно, в конце зимы) Иван Григорьев пророчествовал своим приверженцам: «Ну, теперь я вам приказываю, не сейте и не припасайте пластов (не пашите) в будущем году. Вы только молитесь: Отче наш,... потому что я вам Отец. Вы должны молиться мне и нести крест, то есть, я буду пить вино или ходить по женам, а за все это вы расплачивайтесь и снабжайте моих домашних. И все поколеют диаволы эти, которые станут пахать ныне; все, что они посеют, даже Саратовские палаты (амбары и хлебные запасные магазины) будуть вам принадлежать». Если кто из монтано-молокан отказывал Григорьеву в этом «снабжении», он обыкновенно говорил тому: «Будь ты проклят! В сию ночь душу твою истяжут от тебя диаволы и низведут тебя в огнь вечный, по моему повелению». Такая угроза почти всегда имела желательное для Григорьева действие. – Если до 1864 года благосостояние монтано-молокан стояло на очень низкой степени вследствие внутренних нестроений секты и в особенности вследствие бесчинной жизни ее главы, то после проповеди 64 года они пришли в совершенное разорение, некоторые из них даже милостыню должны были собирать.

В последние годы своей жизни Иван Григорьев имел двух наложниц, именуемих им «духовными женами», «богородицами», «богинями» и «пророчицами». Одна богиня жила в качестве жены у Григорьева довольно долго, так что прижила от него трех детей. Но когда она несколько надоела ему, он подыскал себе новую, молодую богиню, не бросая совсем и старой. Секретно от своих последователей с обеими богинями Иван Григорьев обращался весьма сурово, бил и всячески тиранил их, вследствие чего богини страшно боялись его, и одна перед другой старались услуживать ему. За то при сектантах Григорьев вел себя по отношению к богиням безукоризненно, внушал им, чтобы они Богородицу, которую чтут православные, не признавали, а вместо нее почитали бы его «жен» или «богинь», равно как и детей его, рожденных от старшей богини, признавали бы за «чад Божих».

Собираясь ехать куда-нибудь к монтано-молоканам, Григорьев вперед себя посылал своих ближайших учеников или «предтеч», которые возвещали о «его божеском прибытии»: «живой де Бог едет», собирали в одно место приверженцев его и готовили для него пышный прием. На лихой киргизской тройке приезжал Иван Григорьев с своими богинями. В богато убранной дорогими коврами комнате, в переднем углу на подушки садился Григорьев; рядом с ним по бокам в почтительных позах располагались богини и отгоняли от него платком мух. Когда он кушал, богини помогали ему при этом приятном занятии. Все остальные последователи, особенно во время его проповеди, благоговейно стояли на ногах или на коленях.

Умер Иван Григорьевич загадочно и, кажется, насильственной смертью. Порядочно соскучившись в тюремном заключении, он изъявил желание обратиться в православие и жениться на младшей богине¹⁵. Последнее обстоятельство особенно не нравилось старшей богине, имевшей у себя трех детей. Богини по очереди носили Григорьеву в острог пищу и гостинцы. После «лепешек» старшей из них, Григорьеву однажды вдруг занездоровилось, и он скоропостижно помер. Младшая богиня, убежденная в том, что его отравила ее соперница, старшая богиня, возбудиила против последней судебное преследование. Началось следствие, труп Григорьева вскрывали. Ho дело окончилось без всяких последствий для обвиняемой и для обвинительницы.

После всего вышеизложенного я желаю сказать несколько заключительных слов к благочестивому читателю. Святый Иоанн Богослов, взывая ко всем верующим, для предосторожности нашей от разного рода лжеучителей, говорит: «возлюбленнии, не всякому духу веруйте, но искушайте духи, аще от Бога суть, яко мнози лжепророцы изыдоша в мир» (1Ин.4:1). Как Господь посылает от церкви Своей истинных проповедников Евангелия, которые помогают Ему спасать род человеческий, по слову Апостола: «Богу бо есмы споспешницы» (1Кор.3:9); так и князь мира сего, диавол, посылает своих лжеучителей, которые своею проповедью помогают ему погублять род человеческий. Вот таких-то лжеучителей, не от Бога посылаемых, а от диавола, и заповедует св. Иоанн Богослов блюстись и не доверять их учению, но искушать плоды последнего, не смотря на их внешний образ благочестия и на мнимую праведность, ибо диавол умудряет их на все внешние добродетели, и они любят беседовать от слова Божия, проповедуя вести строгую жизнь и налагая другие духовные испытания. Однако, что бы ни говорили они для вас, притворяясь праведниками, но если они удаляются от церкви Христовой и злословят ее евангельские таинства, называя пастырей ее грешными и чуждаясь их, то с таковыми развратниками и говорить не должно, по слову Апостола (1Ин.1:9–10); равным образом и сам Иисус Христос сказал: «от плод их, познаете их» (Мф.7:20), ибо от злого древа могут ли быть добрые плоды, или от отступника церкви Божией что-либо доброе? Жалости достойно то ослепление, в котором находятся наши православные, без всякого испытания лжепроповедников, доверяющие себя или свою душу тем духовным разбойникам, которые являются в мир подобно Ивану Григорьеву, и за диавольскую проповедь их омраченные сектанты не жалеют ничего из своего имения, и, не взирая на нетерпимое распутство и разврат своих вожаков – лжеучителей, они беспрекословно исполняют всякие их противобожныя требования и постановления; православному же пастырю за душеспасительные дела они не токмо что-либо сами дать, но и других развращают ничего же давать. У нас в России находится не одна тысяча таких лжехристов, поедающих имения прельщенных ими душ; а потому всякий, прочитавший учение Ивана Григорьева, должен подумать о том, какое находится зло среди русского народа, которое тем опаснее, что сокрыто от всяких непосвященных в тайны общества, и потому произрастает невидимо на вред церкви и государству.

Иеромонах Арсений