Владислав Ходасевич

Ходасевич Владислав Фелицианович (1886–1939) – поэт, прозаик, литературный критик, переводчик, мемуарист. По отцу потомственный дворянин польского происхождения. Закончил 3-ю московскую гимназию. Первую книгу стихов издал в 1907 году, будучи студентом Московского университета. Много позже Г. Адамович отметит, что под его стихами не надо ставить подписи, – настолько они оригинальны. И это действительно так. Ходасевич – один из самых «узнаваемых» поэтов. Гораздо труднее объяснить причину этой чисто интонационной «узнаваемости» его поэтического «голоса». Его стихи даже не читаются, а слышатся. Впрочем, то же самое можно сказать о любом другом подлинном поэте. Сама подлинность поэзии проверяется «на слух». Ходасевич в этом отношении лишь наиболее характерен. Его стихи интонированы, в них главное – не рифма, не ритм, не мелодика, а интонация.

Как до, так и после 1917 года, оказавшись одной из составных частей Русского зарубежья, он всегда оставался не только поэтом, но и оригинальным критиком. Помимо «Статей о русской поэзии», вышедших в 1922 году в Петрограде, и предсмертной мемуарной книги «Некрополь», вышедшей в 1939 году в Брюсселе (1939), в журналах и газетах появилось более четырехсот его критических статей, обзоров, рецензий, ставших своеобразным хронографом литературной и общественной жизни с 1909 по 1939 год.

Живу последние мгновенья.

Безмирный сон, последний сон.

Пою предсмертные моленья,

В душе растет победный звон.

Дрожа и плача, торжествуя,

Дошел до дальнего конца...

И умер я, и вновь живу я...

Прошел пустыни. Жду венца.

Развею стяг, мне данный Богом

Еще тогда, в неясный час,

Когда по облачным дорогам

Я шел и слышал вещий глас.

Я белый стяг окрасил кровью

И вот – принес его на Суд.

Крещенный злобой и любовью,

Я ввысь иду. Утес мой крут.

Взойду на кручи. Подо мною –

Клубится пена облаков.

Я над безвольностью земною

Восстану, просветлен и нов.

Тогда свершится Суд Последний...

На стяг прольются вновь лучи...

Вспою мой гимн еще победней,

Заблещут ангелов мечи.

И Он сойдет, и скажет слово,

И приобщит к Себе меня.

И всепрощения благого

Прольется песнь, светло звеня.

Мои скитанья и томленья

Потонут в низинах земли.

Свершится чудо Воскресенья...

Мой светлый дух! Живи! Внемли!

28 ноября 1904

Я задумался. Очнулся.

Колокольный звон!

В церковь, к свечкам, к темным ликам

Грустно манит он.

Поздно, поздно. В церкви пусто.

То последний звон.

Сердцу хочется больного,

Сердцу внятен стон.

Слишком поздно. Свечи гаснут.

Кто всегда – один,

Тот забыл, что в церкви – радость,

Он – как блудный сын.

Я хочу назад вернуться,

На колени пасть!

Боже, Боже! Дом Твой кроток, –

Надо мною – власть!

Я в тюрьме своих исканий.

Призраки плывут,

И грозят, и манят, манят,

Паутину ткут!

Слишком поздно. В темной бездне

Я ослеп и сгнил...

Будет стыдно выйти к свету –

И не хватит сил.

5 декабря 1904

Горьки думы о земном,

О потерянном Великом.

Робко шепчут об ином

Три свечи пред темным ликом.

Смутно плачет о больном

Безотрадный вой метели.

Навсегда забыться сном

В тишине безмолвных келий.

За решетчатым окном –

Занесенный снегом ельник.

О спасении земном

Помолюсь и я, отшельник.

29 апреля 1905

Лидино

Все былые страсти, все тревоги

Навсегда забудь и затаи...

Вам молюсь я, маленькие боги,

Добрые хранители мои.

Скромные примите приношенья:

Ломтик сыра, крошки со стола...

Больше нет ни страха, ни волненья:

Счастье входит в сердце, как игла.

1913

Спасая свой народ от смерти неминучей,

В скалу жезлом ударил Моисей –

И жаждущий склонился иудей

К струе студеной и певучей.

Велик пророк! Властительной руки

Он не простер над далью синеватой,

Да не потек послушный соглядатай

Исследовать горячие пески.

Он не молил небес о туче грозовой,

И родников он не искал в пустыне,

Но силой дерзости, сей властью роковой,

Иссек струю из каменной твердыни...

Не так же ль и поэт мечтой самодержавной

Преобразует мир перед толпой –

Но в должный миг ревнивым Еговой

Карается за подвиг богоравный?

Волшебный вождь, безсильный и венчанный, –

Ведя людей, он знает наперед,

Что сам он никогда не добредет

До рубежа страны обетованной.

1909 – 30 мая 1915

Мир земле вечерней и грешной!

Блещут лужи, перила, стекла.

Под дождем я иду неспешно,

Мокры плечи, и шляпа промокла.

Нынче все мы стали бездомны,

Словно вечно бродягами были,

И поет нам дождь неуемный

Про древние слезы Рахили.

Пусть потомки с гордой любовью

Про дедов легенды сложат –

В нашем сердце грехом и кровью

Каждый день отмечен и прожит.

Горе нам, что по воле Божьей

В страшный час сей мир посетили!

На щеках у старухи прохожей –

Горючие слезы Рахили.

Не приму ни чести, ни славы,

Если вот, на прошлой неделе,

Ей прислали клочок кровавый

Заскорузлой солдатской шинели.

Ах, под нашей тяжелой ношей

Сколько б песен мы ни сложили –

Лишь один есть припев хороший:

Неутешные слезы Рахили!

5–30 октября 1916

* * *

И не сужу я никого.

Но сердце мне Он переплавил

В горниле гнева Своего.

(1917)

Прохожий мальчик положил

Мне листик на окно.

Как много прожилок и жил,

Как сложно сплетено!

Как семя мучится в земле,

Пока не даст росток,

Как трудно движется в стебле

Тягучий, клейкий сок.

Не так ли должен я поднять

Весь груз страстей, тревог,

И слез, и счастья – чтоб узнать

Простое слово – Бог?

6 июля 1919

Проходит сеятель по ровным бороздам.

Отец его и дед по тем же шли путям.

Сверкает золотом в его руке зерно,

Но в землю черную оно упасть должно.

И там, где червь слепой прокладывает ход,

Оно в заветный срок умрет и прорастет.

Так и душа моя идет путем зерна:

Сойдя во мрак, умрет – и оживет она.

И ты, моя страна, и ты, ее народ,

Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, –

Затем, что мудрость нам единая дана:

Всему живущему идти путем зерна.

23 декабря 1917

На спичечной коробке –

Смотри-ка – славный вид:

Кораблик трехмачтовый,

Не двигаясь, бежит.

Не разглядишь, а верно –

Команда есть на нем,

И в тесном трюме, в бочках,

Изюм, корица, ром.

И есть на нем, конечно,

Отважный капитан,

Который видел много

Непостижимых стран.

И верно – есть матросик,

Что мастер песни петь

И любит ночью звездной

На небеса глядеть...

И я, в руке Господней,

Здесь, на Его земле, –

Точь-в-точь как тот матросик

На этом корабле.

Вот и сейчас, быть может,

В каюте кормовой

В окошечко глядит Он

И видит – нас с тобой.

25 января 1918

* * *

Еще не отошла. Я выхожу во двор.

Как мало все: и домик, и дымок,

Завившийся над крышей! Сребророзов

Морозный пар. Столпы его восходят

Из-за домов под самый купол неба,

Как будто крылья ангелов гигантских.

И маленьким таким вдруг оказался

Дородный мой сосед, Сергей Иваныч.

Он в полушубке, в валенках. Дрова

Вокруг него раскиданы по снегу,

Обеими руками, напрягаясь,

Тяжелый свой колун над головою

Заносит он, но – тук! тук! тук! – не громко

Звучат удары: небо, снег и холод

Звук поглощают... «С праздником, сосед». –

«А, здравствуйте!» Я тоже расставляю

Свои дрова. Он – тук! Я – тук! Но вскоре

Надоедает мне колоть, я выпрямляюсь

И говорю: «Постойте-ка минутку,

Как будто музыка?» Сергей Иваныч

Перестает работать, голову слегка

Приподнимает, ничего не слышит,

Но слушает старательно... «Должно быть,

Вам показалось», – говорит он. «Что вы,

Да вы прислушайтесь. Так ясно слышно!»

Он слушает опять: «Ну, может быть –

Военного хоронят? Только что-то

Мне не слыхать». Но я не унимаюсь:

«Помилуйте, теперь совсем уж ясно.

И музыка идет как будто сверху.

Виолончель... и арфы, может быть...

Вот хорошо играют! Не стучите».

И бедный мой Сергей Иваныч снова

Перестает колоть. Он ничего не слышит,

Но мне мешать не хочет и досады

Старается не выказать. Забавно:

Стоит он посреди двора, боясь нарушить

Неслышную симфонию. И жалко

Мне наконец становится его.

Я объявляю: «Кончилось». Мы снова

За топоры беремся. Тук! Тук! Тук!.. А небо

Такое же высокое, и так же

В нем ангелы пернатые сияют.

1920

Под ногами скользь и хруст.

Ветер дунул, снег пошел.

Боже мой, какая грусть!

Господи! какая боль!

Тяжек Твой подлунный мир,

Да и Ты немилосерд.

И к чему такая ширь,

Если есть на свете смерть?

И никто не объяснит,

Отчего на склоне лет

Хочется еще бродить,

Верить, коченеть и петь.

23 марта 1922

* * *

На пиршество ночного вдохновенья.

В последний раз: восхить меня в ту высь,

Откуда открывается паденье.

В последний раз! Нет в жизни ничего

Святее и ужаснее прощанья.

Оно есть агнец сердца моего,

Влекомый на закланье.

В нем прошлое возлюблено опять

С уже нечеловеческою силой.

Так пред расстрелом сын объемлет мать

Над общей их могилой.

13 февраля 1934

Париж