Леонид Семенов

Семенов (Семенов-Тян-Шанский) Леонид Дмитриевич (1880–1917) – поэт, прозаик. Внук знаменитого географа, путешественника, государственного и общественного деятеля Петра Петровича Семенова (1827–1914), получившего в 1906 году потомственную фамилию Семенов-Тян-Шанский. К этому времени его внук уже опубликовал свое «Собрание стихотворений» (СПб., 1905) и остался в истории русской поэзии как Леонид Семенов. Его первые стихи появились в печати в 1900 году, но самой значительной публикацией стала подборка 1903 года в студенческом «Литературно-художественном сборнике» Бориса Никольского. Никого из поэтов-студентов С.– Петербургского университета 1901–1903 годов нельзя сравнить с Леонидом Семеновым, даже его ровесника Александра Блока, представленного тремя юношескими стихотворениями, хотя к тому времени он уже создал те из них, которые через год составят основу его первой книги «Стихи о Прекрасной Даме». Леонид Семенов свою первую поэтическую книгу издаст в том же 1905 году, но на этом его путь в поэзии и завершится. О том, что произошло с ним в дальнейшем, напишет его младший брат, ставший в эмиграции епископом Александром Зилонским:

«..Прежде чем перейти к самому трудному, т. е. к простому более или менее хронологическому рассказу о жизни моего брата, я должен частично забегая вперед, сказать об эпохе и среде, в которой он жил.

Брат мой родился в 1880 году и был убит в декабре 1917 года. За этот период, начавшийся с восшествия на престол Императора Александра III и кончившийся современной катастрофой, за этот период, отмеченный русско-японской войной, революцией 1905 года и войной Великой, мы пережили целый ряд очень различных проявлений общественной мысли.

И последние вздохи славянофильства, и чисто интеллигентское „богоискательство", и расцвет символизма, ницшеанский индивидуализм, вырождавшийся порой в эротоманию, потом эстетизм и, одновременно с этим, толстовство, социализм и последние вспышки народничества.

И вот случилось так, что почти ни одно из этих движений, или состояний русской интеллигенции не осталось чуждым брату и во многих из них он доходил почти до предела скрытых в этих движениях возможностей и тем самым становился в интимную близость со многими выдающимися представителями каждого из этих движений.

Так мой брат был связан хорошими отношениями с Мережковским и Розановым, был тесно близок с Блоком, отчасти с Белым и другими символистами, потом с некоторыми (но в этой области рядовыми) эсерами, затем был может быть одним из самых близких людей Льва Толстого и Александра Добролюбова и наконец духовным сыном, можно смело сказать, и послушником отца Анатолия, последнего великого старца Оптиной Пустыни.

Уже этот внешний перечень показывает не только внешнюю интересность жизни брата, но и некоторое ее символическое значение для истории русской интеллигенции. Не многим дано было пройти через столькие соблазны и, не завязнув в тупике, пробиться к свету.

Мало кто дошел до Оптинских врат, а те, кто дошли, не все достучались, и в незнании путей была трагедия эпохи. Жили части почти призрачной, хотя и мучительной жизнью в мире фантазмов.

Многое в жизни русской интеллигенции можно характеризовать как невроз целого класса, потерю чувства реальности. Но лучшее в ней можно все же назвать стремлением найти подлинное бытие, настоящую реальность.

Этим-то стремлением определялись искания и этапы в жизни моего брата».

В последние годы жизни, вернувшись в лоно православия, Леонид Семенов срубил себе избу неподалеку от родового гнезда деда на юге Рязанской губернии и жил крестьянским трудом, готовясь к принятию священнического сана. 13 декабря 1917 года, за несколько часов до собственной гибели, он написал письмо своему дяде Андрею Петровичу Семенову-Тян-Шанскому о гибели двоюродного брата:

«Дорогой Андрюша,

Опять пишу тебе по печальному поводу. 5-го декабря в 9 ч. Вечера убит бедный Павел Михайлович. Убит зверски. Последние минуты, часы – да и вся впрочем его жизнь последние месяцы были для него ужасны Я привык ко всему относиться с религиозной точки зрения – и потому как и в других случаях не теряю и при этом мира душевного. Во всем вижу благость Творца – и в тех страданиях, каким подверг Он в конце жизни дорогого Павла Михайловича, вижу великую благодать Промыслителя... В 9 ч. Вечера – человек 8, самых отчаянных хулиганов – пьяных пошли „громить« дом Павла Михайловича. Стали каменьями кидать в окна. 4 солдата и прислуга – сейчас же бежали, оставив Павла Михайловича и Марью Ивановну одних. Марья Ивановна забилась в чулан. Павел Михайлович ее три раза перекрестил, поцеловал и знаками объяснил, что идет умирать... Убили ужасно. Вся голова его обезображена. Били, конечно, и после первого – я надеюсь, смертельного удара…»

Леонида Семенова убили выстрелом из дробовика в упор. В избе взорвали гранату. Рукописи не сгорели. Они были расстреляны...

Звездной сетью, ровной, яркой,

Озарен души тайник

И, в слезах, с молитвой жаркой

Я к земле приник.

Люди спят, до звезд высоко, –

Только слышу, в тишине

«Смертный!» шепчет издалека

Голос чей-то мне...

Знаю, то к себе, прощая,

Сына мать-земля зовет:

Слышит он твой зов, родная,

И к тебе идет!

Томительна глухая ночь,

но мирно теплятся лампады,

и духа, полного отрады,

забвенью сна не превозмочь.

Мы ждем. Мы рано в храм пришли,

надели белые одежды

и в полночь – мира и надежды

достойно жертвы принесли.

Печать позорную греха

мы смыли чистыми слезами,

престол украсили цветами

и ждем с молитвой Жениха.

И мы дождемся: Он придет –

при звуках радостных цевницы

и с первым отблеском денницы

нам искупленье принесет.

К Нему навстречу потечем

мы с громким гулом ликованья

и со слезами упованья

мольбу за спящих вознесем.

И будет тих – глубокий взгляд

святых очей Его над нами

и над склоненными главами

слова прощенья прозвучат.

Мы ждем. Молчит глухая ночь,

но ярче теплятся лампады,

и в сердце веянья отрады

забвенью сна не превозмочь.

Я затеплил свечу и молюсь горячей,

и Кому я молюсь, – я не знаю.

И увидит ли Он жар молитвы моей,

и услышит ли зов, – я не знаю.

Но я видел в младенчески-ясных очах

отблеск тайны святой и прекрасной.

И я видел чело молодое в лучах,

озаренное думой прекрасной.

Но правдивое слово сказать я боюсь;

отчего я боюсь, – я не знаю.

И затеплив свечу, горячей я молюсь

и о Ком я молюсь, – я не знаю.

1902

Я пустынею робко бреду

и несу ей свечу восковую.

Ничего от пустыни не жду,

ни на что не ропщу, – не тоскую.

Тени жадно столпились кругом,

их пустыня мне шлет роковая.

Неповинен пред ней я ни в чем,

как невинна свеча восковая.

Кем, зачем мне она вручена?

Я не знаю, пред тайной робею...

Но не мною свеча зажжена,

и свечи загасить я не смею...

1903

Средневековая легенда

Смятенье в замке Эйзенрека

Настал Конрада смертный час

И за монахом человека

Шлет гордый рыцарь в первый раз.

С невольным страхом поп смиренный

К одру болящего спешит

И тот с улыбкою надменной

К себе ввести его велит.

И начал Эйзенрек в волненье:

«Ты знаешь, поп, я не любил

Твоих обеден песнопенье,

Дым фимиама, чад кадил;

Как перед кесарем, пред Богом

Я не сгибал спины своей

И не согласен я во многом

С твоим ученьем, иерей;

Но было мне одно виденье...

Оно изгрызло грудь мою:

Ей страшно смерти приближенье,

Мне с детства милое в бою!

Однажды враг в разгаре битвы

Мне выбил меч из сильных рук

И ждал я смерти без молитвы

И без раскаяния мук.

Вдруг мимолетно ангел нежный

Меня крылами осенил...

Но я в надменности мятежной

Его защиту отклонил –

И, светом рая осиянный,

Он улетел с слезой в очах,

Исполнен грусти несказанной,

С упреком кротким на устах...

Удар врага был верен страшный,

Но панцирь мне не изменил,

Сломался меч – и в рукопашной

В тот день врага я победил, –

Я задушил его руками! –

Но, без проклятий и угроз,

Он цепеневшими устами

Христово имя произнес...

И я кляну тот день несчастный:

С тех пор, с мучительной тоской,

Я вижу – к жизни безучастный –

Посланца неба пред собой.

Мне страшен взор его открытый,

Его слеза мне грудь сожгла

И влагой скорбно-ядовитой

Былую силу отняла.

Отец, мне больно безконечно,

Мне страшно, страшно умирать!..

Скажи, ужель и там я вечно

Томиться буду и страдать?..

Виденье вновь... что это значит?

То он, прекрасный, предо мной!

Его мне жаль... О чем он плачет,

Скорбит безгрешною душой?

Да, я готов ему молиться...

О, научи меня, отец!..

Дай сил мне, Господи, смириться...

Будь милосерд... Пошли конец...»

Пролепетал – и вздох последний

С молитвой Богу испустил...

И служит поп по нем обедни,

Струится к небу дым кадил

И льется клира песнопенья:

«Рабу, смиренному Тобой,

Прости, Владыка, прегрешенья

И со святыми упокой!»

(1903)

Вот повеяло прохладой,

тени длинные легли

и над храмом, над оградой

чертят ласточки круги.

Стал на паперти церковной

сиротливо нищих ряд,

старцы в немощи духовной

знамя крестное творят.

И к Заступнице-Царице

под вечерний перезвон

богомольцы вереницей

подошли со всех сторон.

В небе мирно над полями

ровным пламенем горя,

с золотыми куполами

спорит алая заря.

Детям снится: их хранитель

отрок с благостным челом

безмятежную обитель

осенил своим крылом.

1903

Я сын своих полей – без пышности и сана

молюсь родной земле, молюсь подземным силам,

живительной росе полночного тумана

и с темной высоты сверкающим светилам.

Молюсь один, когда в селеньях люди спят,

молюся на меже, где благостней святынь

мне о Тебе в тиши колосья говорят

и на Тебя глядит пахучая полынь.

Молюсь в ночи – святой и благодатью сильной –

без алтаря и слов, без крови жертвы тучной,

молюсь, как молятся цветы мечтой беззвучной

о ниве зреющей, о жатве дня обильной...

1903

Я – человек, работник Божий,

с утра до вечера тружусь;

«Спаси нам, Боже, от бездожий

родную ниву!» – так молюсь.

Я – человек, земле я предан.

Я – сам земля, от плоти – плоть,

но мною пот лица изведан,

и все отпустит мне Господь.

Я – человек, любви покорен,

в отдохновенье друг страстей.

С людьми я злобен и притворен,

но мать люблю моих детей.

Я – человек, страшусь могилы,

не за себя, за свой побег,

родные дети – сердцу милы;

продли для них мне, Боже, век!

Я – человек, я здесь прохожий,

не мной отмерен мне урок,

но верный вечной воле Божьей

от мыслей выспренних далек.

И так молюсь: «Дай и в морщинах

мне, Боже, сеять, жать, пахать,

любить без мысли мир в долинах

и землю потом прославлять!»

1904