Борис Пастернак

Пастернак Борис Леонидович (1890–1960) – поэт, прозаик, переводчик. Первое издание романа «Доктор Живаго» вышло 1957 году на итальянском языке в Милане и в 1958 году там же – на русском. Но первая публикация стихов из «Доктора Живаго» состоялась именно в России. В 1954 году в четвертом номере журнала «Знамя» появилось десять стихотворений с пояснением автора:

"Стихи из романа в прозе „Доктор Живаго».

Роман предположительно будет дописан летом. Он охватывает время от 1903 до 1929 года с эпилогом, относящимся к Великой Отечественной войне.

Герой – Юрий Андреевич Живаго, врач, мыслящий, с поисками, творческой и художественной складки, умирает в 1929 году. После него остаются записки и, среди других бумаг, написанные в молодые годы, отделанные стихи, часть которых здесь предлагается, и который, во всей совокупности, составят последнюю, заключительную главу романа».

Но в этой публикации не было ни одного религиозного стихотворения. Они впервые увидели свет в 1958 году в нью-йоркском журнале Юрия Иваска «Опыты» Мы приводим эту статью , положившую начало исследованиям христианской поэзии Бориса Пастернака.

СТИХИ БОРИСА ПАСТЕРНАКА ИЗ «ДОКТОРА ЖИВАГО»

Несколько слов о цикле в целом. Только три или четыре стихотворения имеют прямое отношение к фабуле романа. Остальные преследуют другую, несравненно более важную цель – отражение процессов, совершающихся в глубинах духовной жизни героя. Они – как бы стенографические записи, путевые наброски, которые затем расшифровываются в прозе самого романа. В какой степени доктор Живаго и сам Пастернак перекрывают друг друга, сказать трудно, но, конечно, есть сходство между духовной эпопеей Живаго и развитием самого Пастернака.

Каковы же главные этапы этого пути? Самое важное сказано, пожалуй, в стихотворении «Рассвет», напечатанном в свое время в «Сборнике поэзии»:

Ты значил все в моей судьбе.

Потом пришла война, разруха,

И долго-долго о тебе

Ни слуху не было, ни духу.

И через много-много лет

Твой голос вновь меня встревожил.

Всю ночь читал я твой завет

И как от обморока ожил.

Если прочесть эти два катрена и представить себе, что слова «ты», «тебе, «твой», «завет» напечатаны с заглавных букв, смысл их сразу проясняется. Они обращены к Христу. Именно чтение Его Завета пробудило душу автора стихов от долгого «обморока». Что же произошло с «доктором Живаго» после того, как его «встревожил» этот голос? Об этом в том же стихотворении говорится:

Мне к людям хочется.

И дальше:

Я чувствую за них, за всех,

Как будто побывал в их шкуре,

Я таю сам, как тает снег,

Я сам, как утро, брови хмурю.

Здесь ключ к тому, что произошло с Пастернаком как с поэтом за последние годы. Впервые его по-настоящему потянуло к людям; впервые он как будто «побывал в их шкуре». А на техническом языке литературы это значит, что он перестал быть чистым лириком и пришел к эпическому жанру.

Борис Пастернак вошел в русскую литературу в самом начале 20-х годов как поэт предельно лирический и таким оставался по меньшей мере до середины 30-х годов. Правда, он предпринимал неоднократные вылазки в эпический жанр – поэмы «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт», роман в стихах «Спекторский» и прозаические рассказы, собранные под общим заглавием «Воздушные пути». Но все эти вылазки из осажденной крепости его собственного «я» кончались неудачей, потому что не выводили поэта за пределы той территории, которая и так была его владением. Все эти опыты были, по существу, замаскированной лирикой. Весь огромный заряд его поэтического таланта уходил на разрешение лирической задачи – осмысления того, как внешний мир, преображенный и просветленный искусством, укладывается в сознание поэта. Пастернак был поглощен одним большим и трудным делом – «выяснением отношений» между самим собой и «сестрой его жизнью». Для других людей в этой бурной любовной истории не хватало ни места, ни времени. Поэзия Пастернака была предельно эгоистичной; и в этом смысле пошлые упреки в «индивидуализме», которые делались ему советскими критиками, содержали в себе долю истины.

И вот теперь мы перед лицом огромного, решающего сдвига в поэтическом развитии Пастернака. Можно думать, что причины этой перемены многообразны. Вспомним хотя бы о том глубочайшем внутреннем кризисе, который пережил Пастернак в самое страшное время, во второй половине 30-х годов, кризис, заставивший Пастернака-поэта замолчать по меньшей мере на целых пять лет.

В том же направлении вела Пастернака и огромная работа, которую он проделал, как переводчик, особенно, как переводчик Шекспира. Нельзя в течение многих лет изо дня в день жить бок о бок с Шекспиром, не учась у него его отношению к людям. В этом отношении очень интересна статья Пастернака «Заметки к переводам шекспировских трагедий». В этой статье он между прочим писал: »...Каждодневное продвижение по тексту ставит переводчика в былые положения автора. Он день за днем воспроизводит движения, однажды проделанные великим прообразом. Не в теории, а на деле сближается с некоторыми тайнами автора, ощутимо в них посвящается».

И, наконец, перед нами приведенное выше свидетельство самого «доктора Живаго» о религиозных корнях его сдвига.

Как бы то ни было, уже в военных стихах Пастернака – »На ранних поездах» (1943) и «Земной простор» (1945) чувствуется наличие нового измерения в структуре его поэтического космоса – любовное восприятие реальности других людей. Для него открывается эра метафизических «свободы, равенства и братства». Но военные стихи были только первыми, еще не совсем уверенными шагами поэта на вновь освоенной территории. К тому же, при всей искренней прочувствованности этих стихов, в них мешает навязанная извне тематика.

Совсем иное дело – стихи из »Доктора Живаго». В них не только живут другие люди. Здесь Пастернак делает настоящие духовные открытия. Он понимает, например, что единственный путь к счастью, к творческому овладению жизнью состоит не в волевом ее захвате, а в самоотдаче, в самопожертвовании...

Не случайно, что открывается цикл стихотворением «Гамлет», ибо Пастернак видит главную значимость образа Гамлета именно в мотиве самопожертвования. С момента появления призрака Гамлет отказывается от себя, чтобы «творить волю пославшего его». »Гамлет"– не драма бесхарактерности, но драма долга и самоотречения... драма высокого жребия, заповеданного подвига, вверенного предназначения.

Открывается Пастернаку и другое: подвиг всегда предполагает и влечет за собой страдание. Значит, жизнь может быть преображена только добровольно принятым на себя страданием...

Жертвуя всем земным, принимает страдания Юрий Живаго. Но пожертвовал – и пожертвовал очень многим – и поэт Пастернак. Ибо параллельно с обогащением духовного содержания его поэзии шел и все еще идет другой процесс – процесс предельного упрощения формы. Это – акт сознательного жертвоприношения, отказа от внешнего богатства. И как всякая религиозно осмысленная жертва, она – через внешнее обеднение приводит к внутреннему обогащению...

От былого богатства осталось, пожалуй, только одно – то же безошибочное, инстинктивное чувство меры. Осталось, конечно, и мастерство, но уже не выставленное на показ, а сияющее тихим светом изнутри...

В Евангелии от Матфея Иисус сказал богатому юноше, вопрошавшему Его о пути к спасению: "Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим и приходи и следуй за Мной».

Не в пример евангельскому юноше, Пастернак так и поступил:

Как будто вышел человек

И вынес и открыл ковчег

И все до нитки роздал.

(«На Страстной»)

А о самом Христе он говорит так:

Он отказался от противоборства,

Как от вещей, полученных взаймы,

От всемогущества и чудотворства,

И был теперь, как смертные, как мы.

(«Гефсиманский сад»)

Так и «богатый юноша» Пастернак, подражая тому, чей голос пробудил его от обморока, тоже добровольно отказался от своего словесного чудотворства и заговорил «как смертные, как мы». Но, раздав свое имение, он приобрел «сокровище на небесах».

Еще кругом ночная мгла,

Еще так рано в мире,

Что звездам в небе нет числа,

И каждая, как день, светла,

И если бы земля могла,

Она бы Пасху проспала

Под чтение Псалтири.

Еще кругом ночная мгла,

Такая рань на свете,

Что площадь вечностью легла

От перекрестка до угла,

И до рассвета и тепла

Еще тысячелетье.

Еще земля голым-гола,

И ей ночами не в чем

Раскачивать колокола

И вторить с воли певчим.

И со Страстного четверга

Вплоть до Страстной субботы

Вода буравит берега

И вьет водовороты.

И лес раздет и непокрыт,

И на Страстях Христовых,

Как строй молящихся, стоит

Толпой стволов сосновых.

А в городе, на небольшом

Пространстве, как на сходке,

Деревья смотрят нагишом

В церковные решетки.

И взгляд их ужасом объят.

Понятна их тревога.

Сады выходят из оград,

Колеблется земли уклад:

Они хоронят Бога.

И видят свет у Царских врат,

И черный плат, и свечек ряд,

Заплаканные лица –

И вдруг навстречу крестный ход

Выходит с плащаницей,

И две березы у ворот

Должны посторониться.

И шествие обходит двор

По краю тротуара,

И вносит с улицы в притвор

Весну, весенний разговор

И воздух с привкусом просфор

И вешнего угара.

И март разбрасывает снег

На паперти толпе калек,

Как будто вышел человек,

И вынес, и открыл ковчег,

И все до нитки роздал.

И пенье длится до зари,

И, нарыдавшись вдосталь,

Доходят тише изнутри

На пустыри под фонари

Псалтирь или Апостол.

Но в полночь смолкнут тварь и плоть,

Заслышав слух весенний,

Что только-только распогодь,

Смерть можно будет побороть

Усильем Воскресенья.

(1948)

Как обещало, не обманывая,

Проникло солнце утром рано

Косою полосой шафранового

От занавеси до дивана.

Оно покрыло жаркой охрою

Соседний лес, дома поселка,

Мою постель, подушку мокрую

И край стены за книжной полкой.

Я вспомнил, по какому поводу

Слегка увлажнена подушка.

Мне снилось, что ко мне на проводы

Шли по лесу вы друг за дружкой.

Вы шли толпою, врозь и парами,

Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня

Шестое августа по-старому,

Преображение Господне.

Обыкновенно свет без пламени

Исходит в этот день с Фавора,

И осень, ясная как знаменье,

К себе приковывает взоры.

И вы прошли сквозь мелкий, нищенский,

Нагой, трепещущий ольшаник

В имбирно-красный лес кладбищенский,

Горевший, как печатный пряник.

С притихшими его вершинами

Соседствовало небо важно,

И голосами петушиными

Перекликалась даль протяжно.

В лесу казенной землемершею

Стояла смерть среди погоста,

Смотря в лицо мое умершее,

Чтоб вырыть яму мне по росту.

Был всеми ощутим физически

Спокойный голос чей-то рядом.

То прежний голос мой провидческий

Звучал, нетронутый распадом:

«Прощай, лазурь Преображенская

И золото второго Спаса,

Смягчи последней лаской женскою

Мне горечь рокового часа.

Прощайте, годы безвременщины!

Простимся, бездне унижений

Бросающая вызов женщина!

Я – поле твоего сраженья.

Прощай, размах крыла расправленный,

Полета вольное упорство,

И образ мира, в слове явленный,

И творчество, и чудотворство».

(1953)