Юрий Домбровский

Домбровский Юрий Осипович (1909–1978) – прозаик, поэт. Отец – цыган, принявший иудаизм, известный в Первопрестольной адвокат, мать – русская, лютеранка, ученый-биолог. Дед Юрия Осиповича – Домбровир, цыганский «барон» (вожак рода) и конокрад, оказавшийся в 1863 году в рядах польских повстанцев, впрочем, не из идейных, а корыстных соображений: поставлял партизанам лошадей. После разгрома восстания вместе с другими его участниками сослан в Сибирь.

Домбровский начинал как поэт. Слушал лекции в ГИТИСе. В 1932 году окончил Высшие литературные («брюсовские») курсы. В 1933 году по обвинению в антисоветской деятельности выслан из Москвы в Алма-Ату. Второй арест – в 1939 году – завершился Колымой. В 1943-м досрочно, по инвалидности, освобожден. Вернувшись в Алма-Ату, сотрудничает с местным театром, читает лекции о Шекспире. Третий арест пришелся на 1949 год. Место заключения – тайшетский озерлаг. После освобождения (1955 год) жил в Алма-Ате, затем – в Москве. Всемирную известность получил как автор романа «Хранитель древностей».

Роковым для жизни писателя стал следующий его роман – «Факультет ненужных вещей», напечатанный во Франции. Из-за него Домбровский был смертельно избит неустановленными лицами и 29 мая 1978 года от нанесенных побоев скончался в больнице. Самое полное шеститомное Собрание сочинений Юрия Домбровского вышло в Москве в 1992 году.

Публикация Виталия Мухина

(Апокриф)

Даже в пекле надежда заводится,

Если в адские вхожа края.

Матерь Божия, Богородица,

Непорочная Дева моя!

Она ходит по кругу заклятому,

Вся надламываясь от тягот,

И без выбора каждому пятому

Ручку маленькую подает.

А за сводами низкими, склизкими,

Где земная кончается тварь,

Потрясает пудовыми списками

Ошарашенный экс-секретарь²⁵.

И сипит он, трясясь от безсилия,

Воздевая ладони свои:

– Прочитайте-ка, Дева, фамилии,

Посмотрите хотя бы статьи!

И увидите, сколько уводится

Неугодного Небу зверья...

Вы не правы, моя Богородица,

Непорочная Дева моя!

Но идут, но идут сутки целые

В распахнувшиеся ворота,

Закопченные да обгорелые,

Не прощающие ни черта!

Через небо глухое и старое,

Через пальмовые сады

Пробегают, как волки поджарые,

Их расстроенные ряды.

И глядят серафимы печальные,

Золотые прищурив глаза,

Как открыты им двери хрустальные

В трансцендентные небеса;

Как, вопя, напирая и гикая,

До волос в планетарной пыли,

Исчезает в них скорбью великая

Умудренная сволочь земли.

И, глядя, как ревет, как колотится

Оголтевшее это зверье,

Я кричу: «Ты права, Богородица!

Да святится имя Твое!»

Колыма,

зима 1940(1953)

Мой дорогой, с чего ты так сияешь?

Путь ложных солнц – совсем не легкий путь!

А мне уже неделю не заснуть:

Заснешь – и вновь по снегу зашагаешь,

Опять услышишь ветра сиплый вой

И скрип сапог по снегу, рев конвоя:

«Ложись!» – и над соседней головой

Взметнется вдруг легчайшее, сквозное,

Мгновенное сиянье снеговое –

Неуловимо тонкий острый свет:

Шел человек – и человека нет!

Убийце дарят белые часы

И отпуск... Целых две недели

Он человек! О нем забудут псы,

Таежный сумрак, хриплые метели.

Лети к своей невесте, кавалер!

Дави фасон, показывай породу!

Ты жил в тайге, ты спирт глушил без мер,

Служил Вождю и бил врагов народа.

Тебя целуют девки горячо,

Ты первый парень – что тебе еще?

Так две недели протекли – и вот

Он шумно возвращается обратно,

Стреляет белок, служит, водку пьет,

Ни с чем не спорит – все ему понятно.

Но как-то утром, сонно, не спеша,

Не омрачась, не запирая двери,

Берет он браунинг – и... Милая душа,

Как ты сильна под рыжей шкурой зверя!

В ночной тайге кайлим мы мерзлоту,

И часовой растерянно и прямо

Глядит на неживую простоту,

На пустоту и холод этой ямы.

Ему умом еще не все объять,

Но смерть над ним крыло уже

простерла: – Стреляй! Стреляй!..

– В кого ж теперь стрелять?

– Из горла кровь!..

– Да чье же это горло?

А что, когда положат на весы

Всех тех, кто не дожили, не допели,

В тайге ходили, черный камень ели

И с храпом задыхались, как часы?

А что, когда положат на весы

Орлиный взор, геройские усы

И звезды на фельдмаршальской шинели?

Усы, усы, вы что-то проглядели,

Вы что-то недопоняли, усы!

И молча на меня глядит солдат,

Своей солдатской участи не рад.

И в яму он внимательно глядит,

Но яма ничего не говорит.

Она лишь усмехается и ждет

Того, кто обязательно придет.

1949

Постоять, погрустить у порога –

Много ль надо девчонке? – не много:

Посмотреть, как на западе ало

Раскрываются ветки коралла,

Как под небом холодным и чистым

Снег горит золотым аметистом –

И довольно моей парижанке,

Нумерованной каторжанке.

Были яркие стильные туфли,

Износились, и краски потухли,

На колымских сугробах потухли...

Изувечены нежные руки,

Но вот брови – царские луки,

А под ними, как будто синицы,

Голубые порхают ресницы.

Обернется, посмотрит с улыбкой,

И покажется лагерь ошибкой,

Невозможной фантазией, бредом,

Что одним шизофреникам ведом...

Миру ль новому, древней Голгофе ль

Полюбился твой девичий профиль?

Эти руки в мозолях кровавых,

Эти люди на мертвых заставах,

Эти бьющиеся в безпорядке

Потемневшего золота прядки?

Но на башне высокой тоскуя,

Отрекаясь, любя и губя,

Каждый вечер я песню такую,

Как молитву, твержу про себя:

«Вечера здесь полны и богаты,

Облака, как фазаны, горят.

На готических башнях солдаты

Превращаются тоже в закат.

Подожди, он остынет от блеска,

Станет ближе, доступней, ясней

Этот мир молодых перелесков

Возле тихого царства теней.

Все, чем мир молодой и богатый

Окружил человека, любя,

По старинному долгу солдата

Я обязан хранить от тебя.

Ох ты, время, проклятое время,

Деревянный бревенчатый ад!

Скоро ль ногу поставлю я в стремя

И повешу на грудь автомат?

Покоряясь иному закону,

Засвищу, закачаюсь в строю?..

Не забыть мне проклятую зону,

Эту мертвую память твою;

Эти смертью пропахшие годы

Эту башню у белых ворот,

Где с улыбкой глядит на разводы

Поджидающий всех пулемет.

Кровь и снег. И на сбившемся снеге

Труп, согнувшийся в колесо, –

Это кто-то убит при побеге,

Это просто убили – и все!

Это дали работу лопатам

И лопатой простились с одним...

Это я своим долгом проклятым

Дотянулся к страданьям твоим».

Не с того ли моря безпокойны,

Обгорелая бредит земля,

Начинаются глупые войны

И ругаются три короля?

И столетья уносит в воронку,

И величья проходят, как сны,

Что обидели люди девчонку,

И не будут они прощены!

Только я, став слепым и горбатым,

Отпущу всем уродством своим

Тех, кто молча стоит с автоматом

Над поруганным детством твоим.

1960 (?)

Выхожу один я из барака,

Светит месяц, желтый как собака,

И стоит меж фонарей и звезд

Башня белая – дежурный пост.

В небе – адмиральская минута,

И ко мне из тверди огневой

Выплывает, улыбаясь смутно,

Мой товарищ, давний спутник мой!

Он – профессор города Берлина,

Водовоз, бездарный дровосек,

Странноватый, слеповатый, длинный,

Очень мне понятный человек.

В нем таится, будто бы в копилке,

Все, что мир увидел на веку.

И читает из Марии Рильке

Инеем поросшую строку,

Поднимая палец свой зеленый,

Заскорузлый в горе и нужде,

«Und Eone redet mit Eone», –

Говорит Полярной он звезде.

Что могу товарищу ответить?

Я, деливший с ним огонь и тьму?

Мне ведь тоже светят звезды эти

Из стихов, неведомых ему.

Там, где нет ни времени предела,

Ни существований, ни смертей,

Мертвых звезд рассеянное тело,

Вот итог судьбы твоей, моей:

Светлая, широкая дорога –

Путь, который каждому открыт...

Что ж мы ждем? Пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит.

Начало 60-х (?)