Евгений Милькеев

Милькеев Евгений Лукич (1815–1846) – поэт. В его поэтической судьбе, как и в судьбах многих поэтов и поэтесс едва ли не всей первой половины XIX века, решающую роль сыграет Василий Жуковский. Особенно примечательным в этом отношении было его трехмесячное путешествие по России в составе свиты своего воспитанника, занятия с которым, продолжавшиеся тринадцать лет, он закончил в 1837 году. Девятнадцатилетнему наследнику Российского престола предстояло завершить свое образование поездкой по России, увидеть ее своими глазами от Великого Новгорода, Ярославля, Костромы и других древнейших городов до Екатеринбурга, Тюмени, Тобольска. У Жуковского, помимо официальных церемоний, была и своя программа – встречи с поэтами. В Воронеже он записал: «На другой день разыскал Кольцова, – на виду у всех жителей (нарочно) прогуливался с ним пешком...» Кольцов сообщит Краевскому: «Не только кой-какие купцы, даже батька не верил кое-чему, теперь уверились... Словом, мне теперь жить и с горем стало теплей дюже». То же самое произошло и в Тобольске, где Жуковский представил государю-наследнику автора «Конька-Горбунка» со словами: «Я не понимаю, как этот человек очутился в Сибири». Так, Кольцова зауважал даже батька, а тобольская знать впервые обратила внимание на учителя местной гимназии. В том же Тобольске Жуковский познакомился с молодым поэтом Евгением Милькеевым и вскоре получил от него письмо, которое не могло не напомнить его же собственное пребывание в Соляной конторе среди разряженных крючкоподъячих. Тогда, в 1800 году, он писал своему другу: «Тот бедный человек, кто живет на свете без надежды; пускай будут они пустые, но они всё надежды...» Через тридцать семь лет с такой же надеждой обратится к нему тобольский канцелярист. В 1843 году в Москве выйдет книга стихов Евгения Милькеева, открывающаяся его исповедальным письмом к Жуковскому. Он рассказывал о себе:

«Если не заблуждаюсь, природа наделила меня привязанностью к звукам, но между тем назначила родиться и жить в такой сфере, что ничто не могло способствовать своевременному пробуждению и образованию этого инстинкта, где более всего раздается безмолвие для души, где менее всего слышится музыка слова. Не гармонический тот класс, из которого я происхожу. Отец мой не имел никакого состояния и умер, оставив меня трехлетним ребенком, на руках матери, в совершенной бедности. Мать моя приняла довольно горя, пока мне нужно было подняться из столь слабого младенчества. О воспитании говорить нечего. Одиннадцати лет, из уездной школы отдали меня на службу, в одно губернское место, где надлежало мне доучиваться по почерку и грамоте, перебеляя черновые сочинения канцелярских писателей. Не много можно было почерпнуть из той словесности, какую видел я перед собою. Наша приказная фразеология, в отдельных и низших местах, нельзя сказать, чтоб отличалась вкусом. Но так как я еще мало смыслил, то и эта незавидная проза казалась мне высоким красноречием. Умственное любопытство тех, с которыми я находился в обществе, ограничивалось также не весьма изящным чтением: старые сказки, давно забытые повести ходили меж ду ними в обращ ении; да и тем делиться не имели они готовности, стараясь наслаждаться скрытно. Поэтому очень мало приходилось мне читать, не говоря уже о чем-нибудь порядочном. Первая хорошая книга, которая попалась мне в руки, были басни Крылова: я им чрезвычайно обрадовался, так что вытвердил их наизусть и помню большую часть теперь. По ним я стал учиться рифмам и излагал стихами разные сказки. Решительное желание сделаться стихотворцем овладело мною при чтении Плутарха, когда мне было от роду лет шестнадцать: я воспламенился и с величайшим усердием ломал голову над рифмами; не разумел стоп и размера, утешался только созвучиями; необузданный стих мой содержал иногда слогов двадцать, ударение прыгало и садилось произвольно. Хотя приметил я нестройность в этой отчаянной музыке, однако долго не отгадывал, отчего у меня выходила такая нескладица, и это доставляло мне истинную пытку. Целые ночи были проведены в условиях открыть секрет. Наконец сосчитал я гласные буквы в печатном стихе, прислушался к ударению – и завеса приподнялась. Я начал составлять стихи более или менее правильные и приводить их в разные размеры, по образцу немногих стихотворений, которые удалось читать впоследствии».

Ко времени встречи с Жуковским он уже прошел эту поэтическую «школу», что называется, самоучкой. «Никогда ничему не учась, он приобрел замечательное искусство писать», – скажет о нем Жуковский и направит его с рекомендательным письмом в Москву к Степану Шевыреву, который познакомит его с Хомяковым, Каролиной Павловой и другими славянофилами. «Милькеев растет не по дням, а по часам и пишет славные вещи», – сообщит о нем Хомяков Николаю Языкову, а стихотворное послание «Милькееву» закончит строками: «Ты наш, ты наш. По сердцу братья // Тебе нашлись. Тебя зовут // И дружбы теплые объятья, // И музам сладостный союз». Жуковский далеко не случайно направил его в Москву к Степану Шевыреву. Его сборник 1843 года открывается стихотворением «Молитва», которое Жуковский мог слышать еще в Тобольске. «Твоей молитвы гимн прекрасный» – напишет Хомяков о его «Молитве Иверской». С этими молитвами, «Переложениями из Библии» и религиозной поэмой «Абалак», о строительстве монастыря в сибирском селении Абалак и чудесах иконы Абалакской Богоматери, он вошел в поэзию и в круг поэтовславянофилов. Первые его публикации появились в 1839 году в плетневском «Современнике». С 1841 года начнет издаваться «Москвитянин» Погодина-Шевырева, и имя Милькеева стоит в первом же номере рядом с именами Федора Глинки, Языкова, Хомякова, Шевырева, Каролины Павловой. Его стихи и книга сразу же попали в эпицентр той борьбы, которую «Москвитянин» и его ведущий критик Шевырев вел с западниками и Белинским. «Неистовый Виссарион» не пропустил в своей уничтожающей критике ни одного поэта, который хоть как-то был связан с «Москвитянином». Не оставался в долгу и Степан Шевырев. В результате все случилось по пословице: «паны дерутся, а у холопов чубы трещат». В положении такого холопа оказался не только Милькеев, но и Алексей Кольцов, которого славянофилы не заметили, не оценили только потому, что о нем писал Белинский. А Белинский, в свою очередь, встретил появление книги Милькеева разгромной рецензией, опубликованной в 1843 году в восьмом номере «Отечественных Записок». Сравнивая его с Алексеем Кольцовым, он писал: «Самородные поэты особенно замечательны потому, что на их творениях лежит печать оригинальности, столь часто чуждой обыкновенным талантам. Таков был Кольцов, стихотворения которого, дышащие самобытным вдохновением и талантом, до того оригинальны, что нет никакой возможности подделаться под их простую и наивную форму. Но, увы! не к таким поэтам принадлежит самородный поэт г. Милькеев, если только принадлежит он к каким-нибудь поэтам. Не только самобытности и оригинальности, – в его стихах нет даже того, что прежде всего составляет достоинство всяких порядочных стихов: нет таланта поэтического. Наш приговор, может быть, жесток, но он тем не менее справедлив».

Не каждый мог вынести такой удар. Но отзыв Белинского, конечно, не был единственной причиной самоубийства Милькеева. Еще в 1838 году, предчувствуя женским сердцем беду, Каролина Павлова советовала ему вернуться в Сибирь:

Да, возвратись в приют свой скудный:

Ответ там даст на глас певца

Гранит скалы и дол безлюдный, –

Здесь не откликнутся сердца.

Стихотворение заканчивалось словами:

...Там под родными небесами,

Не зная нашей суеты,

Забывши нас, забытый нами,

Поэтом сохранишься ты!

Через десять лет после смерти Милькеева она вновь вспомнит о нем и напишет горькие стихи «Памяти Е.М.»:

Глядит эта тень, поднимаясь вдали,

Глазами в глаза мне уныло.

Призвали его из родной мы земли,

Но долго заняться мы им не могли,

Нам некогда было.

Взносились из сердца его полноты

Напевы, как дым из кадила;

Мы песни хвалили; но с юной мечты

Снять узы недуга и гнет нищеты

Нам некогда было.

Нельзя для чужих забывать же потреб

Все то, что нам нужно и мило;

Он дик был и странен, был горд и нелеп;

Узнать – он насущный имеет ли хлеб,

Нам некогда было.

Вели мы беседу, о том говоря,

Что чувств христианских светило

Восходит, что блещет святая заря;

Возиться с нуждой и тоской дикаря

Нам некогда было...

Участь его современников Петра Ершова и Алексея Кольцова, вернувшихся на родную землю, от этого не стала легче, но они до конца несли свой жизненный и поэтический крест. Милькеев не выдержал этого испытания.

Молитва

На ложе холодном, в одну из ночей,

Я плакал от горя, забот и страстей.

Весь полон был грусти томительной, смутной,

И тщетно, в унынье, дремотой минутной

Алкать успокоиться: не было сна.

Вокруг почивала на всем тишина,

А грудь моя билась, и сердце звучало,

Как будто нашествия тайн ожидало,

И каждый удар его в келье глухой

Гремел, отдавался, как молота бой.

Вдруг сердце застыло, пресеклось биенье,

Душа замерла, потемнилося зренье;

Не помню печалей, не помню я бед...

И вдруг налетел неиспытанный свет,

И лоно небес неприступных открылось,

И там, над звездами, в пучине святой

Великое взору виденье явилось,

И дух оковало, дух страстный, земной:

Увидел я образ блаженный и вечный,

Лик Старца, Который в хаосе немом

Раскинул создания храм безконечный,

Слил чудные массы могучим перстом...

Он смотрит на мир Свой всевидящим оком

И всю обнимает природу как дочь,

И благость от риз Его брызжет потоком

Сквозь сумрак и полную трепета ночь;

И носятся с арфами светлого рая

Пред Ним херувимы, всю твердь оглашая...

О, как лучезарнее сонма Он их,

Чистейший меж чистых, святой во святых!

Что ж? весь я безгласен, и грудь бездыханна,

А небо глубокою песнью дрожит,

И все, что Им создано, хором гремит:

Осанна, осанна!

Ах, вот к чему сердце, мечты, произвол

Должны устремлять мы от берега зол!

Ах, вот где источник блаженства, отрады,

Завет утешения, счастья, награды!

О вещественный свет,

Суета всех сует!

Как в тебе все ничтожно,

Все презренно и ложно!

Творец безначальный! мой дух пробуди,

Зажги теплоту в онемевшей груди!

Наполни спокойствием плоть мою, кости,

Очисти от гнева, очисти от злости!

Дай мне поражающий голос трубы,

Чтоб мог возвещать я святые судьбы;

Чтоб дрогнули дебри, проснулись пустыни,

Услышав могучую речь о святыне;

Вложи побудительный пламень в уста!

Одень мои плечи в доспехи Креста!

Как мудрую благость, пошли мне страданья,

Но сердце опрысни дождем упованья,

Но вялую душу сначала напой

Надежд умилительных сладкой росой!

Или, о Владыка, о Царь благодатный,

Противен Тебе мой сосуд неопрятный?

Иль сердцу, кипящему черным грехом,

Не может быть свет благодати знаком?

Иль ум мой тяжелый, в мечтах омраченных,

Не выльет в сиянии тайн сокровенных?

Иль мой лукавый и скверный язык

Не может рассказывать, как Ты велик?

Не может вознесть Тебе воплей хваленья,

Глубоких речей чистоты и смиренья?

Пролей же Ты ярость и терн истреби!

Исторгни мой дух и меня погуби,

Как семя преступное, низкое, злое,

К божественным тайнам и чувствам немое!

Земля да не носит, не держит того,

Кто славить не может Творца своего!

Молитва Иверской

Источник отрады священной и чистой,

О жаркие слезы! Без звука, без слов

Я лил их пред образом Девы Пречистой,

Пред образом древним, что столько веков

Чудесно стоит у заветной твердыни,

И в светлых лампадах не гаснет елей,

И с верой, с молитвами, дивной святыни

Устами касаются роды людей.

И в радости сердца, в мечте непонятной,

Я долго пред образом древним стоял,

И рдел милосердием Лик Благодатной,

И трепетным людям покров обещал.

И внутренним голосом нес я моленья:

О, дай, Непорочная, жизни святой,

Дай чистых желаний, дай слез и терпенья

И дум исступленных мятеж успокой!

<1840-е гг.>

Схимник

Обитель затворников ночи покровом

Оделась. Но в келье, на ложе суровом

Без сна простирался монах молодой;

Давил его сумрак печальный, густой,

Давило и пасмурных сводов молчанье,

И млело в нем сердце, стеснялось дыханье,

И не было тихой мольбы на устах.

Душой волновался смущенный монах,

И роем ходили в нем скорбные думы:

«Так ночи и дни мои вечно угрюмы...

Мир Божий прекрасен, прекрасен весь свет,

Лишь в этих стенах утешения нет!..

Там лица весельем и свежестью блещут,

Сердца согреваются, жаром трепещут,

А здесь одиночество, мрак, пустота,

Страшит безконечных ночей долгота, –

И, жертвенник подвигов мертвых, безплодных,

Как будто в объятиях гроба холодных,

Среди безответных, удушливых стен,

Жизнь медленно стынет – жизнь иго и плен...»

Вдруг утренний благовест громко раздался;

В обители миг усыпленья прервался,

И бодрые старцы к молитве святой

Стекалися в храм. Что ж монах молодой?

Не слышит он тихого голоса братий,

Но звон его душу исторг из объятий

Ночного мечтанья: он вздрогнул, молчит...

В ушах его благовест мощный звучит,

И стонет протяжно, как плач сокрушенья,

И вопит над ним, как глагол обвиненья...

Он вспомнил Небес неизменный завет

И данный Творцу добровольно обет,

Слова отречения, клятву страданья

И ночи последней мятеж и роптанья;

И ужас родился в монахе немом...

Он хочет святым осениться крестом –

Но с груди не в силах рука приподняться,

И персты сомкнулись и тяжко томятся;

Он хочет моления шепот издать –

Уста изменяют, не могут вещать;

Он хочет заплакать и жаждет потока

Слез теплых – но слезы не льются из ока...

Лишь утренний звон раздается в ушах,

И стонет над ним, и трепещет монах!

Троицын день

Благость Божия незримо

К миру дольнему сошла,

И земля неизъяснимо

Благолепна, весела:

Праздник светлый, праздник новый

Дивно зиждется на ней;

Облеклась она в покровы –

В зелень рощ, узор полей.

Вся природа, встретив лето,

Гимны радости поет;

Небо яхонтом одето,

Жарко вызолочен свод,

И на нем горит великий,

Немерцающий алмаз,

Будто вечного Владыки

Неусыпно-бдящий глаз.

Неба горние селенья

Торжеством озарены:

Там, у трона Провиденья,

Плещут светлые челны;

Трисвятого именуют

И поют пред высотой,

Где, слиясь в одно, ликуют

Сын, Отец и Дух Святой.

Перед сонмищем нетленным

Распустился Божий сад,

И жильцам присноблаженным

Спеет райский виноград.

Вьются радостные кущи

Под сиянием венцов:

Их поставил Всемогущий

Для веселия духов.

И ко смертным от эфира

Торжество перенеслось,

Эхом благости и мира

На земле отозвалось.

И земля, пируя свято,

Клонит Господу чело:

Все мольбой на ней объято,

Благочестием светло.

И залог небесной славы,

Откровения печать,

На Апостольские главы

Сходит Духа благодать.

И постигли чин великий

Вдохновенные сердца,

И влекут они языки

К разумению Творца!

Переложения из Библии

Псалом на Голиафа

И юн и мал пред всеми был я

В дому отца и по полям

Овец смиренных предводил я,

Душою тих и кроток сам.

Мои неопытные руки

Орган составили, и я

Перстами ткал на струнах звуки,

Мирозиждителя хваля.

Но кто души восторг умильный

Домчит к небесной вышине?

Услышит Сам его Всесильный!

Послал Он вестника ко мне...

И принял я елей избранья,

И чудно взят был от овец,

Чтоб оправдать знаменованья

И на чело надеть венец.

Моих великих, славных братий

Господь любовью не венчал.

Мне бурю идольских заклятий

Язычник страшный изрыгал...

Но он у ног моих застынул:

Я вырвал меч из рук его

И с головой безумца скинул

Позор с народа моего.

Псалом 8

О Ты, что держишь скипетр вечный,

Кто сил Твоих измерит вес?

Их не обнимет безконечный

Простор пучин и глубь небес.

Ты в грудь младенцев безглагольных

Вложил восторг, и потекла

Из уст их дивно-богомольных

Благоуханная хвала.

Взгляну я, трепетно-мятежный,

На полог неба голубой,

На звезды, месяц белоснежный –

На все, что создано Тобой;

И цепь великую творенья

Я вижу... Что же, сын земли,

Над кем, Создатель, попеченья

Незримо носятся Твои?

Немногим, Боже, ограничил

Ты против ангелов его,

Дарами, славой возвеличил

И вверил ключ ему всего...

Он царь земли – его рукою

Утишен бурный пыл зверей;

Он выше туч ступил пятою,

Похитил таинство морей.