Елизавета Шахова (Мать Мария)

Шахова Елизавета Никитична, в монашестве мать Мария (1822–1899) – поэтесса, прозаик. Ее дед по отцу был выходцем из Персии и, судя по родовой фамилии, приходился родственником персидскому шаху. Дед по матери – татарский воевода по прозвищу Волк, что тоже сохранилось в родовой фамилии по материнской линии. В XIX веке Шаховы принадлежали к одному из знатных дворянских родов России, многие из которых имели столь же экзотические родовые корни. В 2006 году впервые опубликована автобиография Елизаветы Шаховой, во многом дополняющая имевшиеся сведения⁹⁴. «Оба мои родители, – сообщает она, – были любителями литературы: чтения, ради слепоты матери, по вечерам происходили вслух. Еще в раннем моем детстве безсмертный наш поэт Пушкин, нося меня, трехлетнего младенца, на руках, вместе с князем П.А. Вяземским говаривал моему отцу: «В больших глазах Вашей малютки светится огонек поэтического вдохновения». С 6–7 лет я твердила наизусть «Кавказский пленник» и «Бахчисарайский фонтан» и декламировала первые главы «Евгения Онегина». С 10 лет я начала писать стихи под строй поэзии Пушкина и Жуковского». Поэтический дебют пятнадцатилетней девицы Шаховой состоялся в 1837 году. Ее «Пиитические опыты» издала Императорская академия наук. Это была уже третья книга юных русских поэтесс, изданных Академией наук благодаря ее президенту адмиралу А.С. Шишкову. В 1807 году вышли «Стихотворения девицы Волковой», в 1833 году – «Пиитические опыты Елисаветы Кульман», а в 1837-м, в год смерти Пушкина, – «Пиитические опыты Елисаветы Шаховой». Сама Елизавета назовет еще одно имя: «Певец Светланы и Людмилы мне светлый путь предвозвещал», – скажет она о Жуковском. Начало ее поэтического пути и впрямь было светлым. В 1839 году вышел второй поэтический сборник, изданный на средства уже не просто Императорской академии, а самого императора. Первый сборник был отмечен золотой медалью Академии, второй – императорским перстнем с бриллиантами. Не остались в стороне и критики. Одна из самых серьезных рецензий принадлежала издателю послепушкинского «Современника» П.А. Плетневу, регулярно публиковавшему в журнале ее стихи. Весьма характерный отклик появился в «Журнале министерства народного просвещения» (1840, т. 25). Рецензент, представив поэтические новинки двух начинающих авторов – «Мечты и звуки» Николая Некрасова и «Стихотворения Елизаветы Шаховой», не спешит со своим вердиктом: «Молодые поэты, подобные Некрасову и госпоже Шаховой, как бы просят критику только решить: «Есть ли у меня дарование, и видит ли критика во мне поэта, могущего, если не составить прочное украшение той словесности, на языке которой я начинаю писать, то, по крайней мере, могущего обогатить ее достойными внимания и памяти произведениями?» И потому, да не дивятся читатели, если мы будем судить Некрасова и госпожу Шахову снисходительнее, нежели, может быть, следовало». После подобных снисходительных откликов Некрасов, как известно, постарался уничтожить тираж своей первой поэтической книги, представ через несколько лет уже совершенно иным поэтом, похоронившим в себе все романтические мечты и звуки ради поэзии боли и печали. Произойдет это в те же самые годы, когда Елизавета Шахова, «сковав все думы и мечты», уйдет в монастырь...

В 1842 году увидела свет еще одна ее книга «Повести в стихах». Елизавета Шахова, вне всякого сомнения, внесла существенный вклад в этот своеобразный жанр русской поэзии – стихотворных повестей. Помимо вошедших в книгу трех повестей «Перст Божий», «Странный красавец» и «Изгнанник», ей принадлежит романтическая поэма «Гусар-затворник», а уже на закате своих дней она создала драматическую стихотворную поэму «Иудифь».

Первый этап ее жизни и творчества завершился в 1849 году выходом ее четвертой поэтической книги, само название которой «Мирянка и отшельница» определяло две основные вехи ее жизненного и творческого пути мирянки и отшельницы. В 1845 году она стала послушницей Елизаветой Спасо-Бородинского монастыря, основанного на Бородинском поле вдовой генерала Тучкова-4, о которой она напишет: «Священное поле Бородинское никогда не выходило из памяти ее сердца. Давно запала ей в душу великая мысль, говорила она в келейной беседе, откупить место, облитое кровью ее супруга, и на месте брани водрузить хотя бы малую молитвенную скинию, для приношения там искупительной жертвы за убиенного героя». Генеральша-отшельница поселилась на Бородинском поле и в 1840 году приняла пострижение в Троице-Сергиевой лавре, откуда писала своим бородинским сестрам: «Возлюбленные сестры! Слава Богу о всем! Я вам теперь крепостная слуга. Пострадав несколько дней в разлуке с вами, коих люблю сердечно, вижу наконец приближающийся день соединения. Все свершилось. Владыка отец снял власы с головы моей... Три раза я была распростерта на земли крестообразно, во все время лежа, до оканчания (тропаря): «Объятия Отча...""

Генеральша-инокиня создала монастырский хор, в котором три года новоначалия Елизавета Шахова была канониршей, вспоминая об этом времени и генеральше Тучковой: «Она любила пение стройное, неспешное, но и не растянутое, отчетливое и умилительное, располагающее к молитве; не терпела в нем музыкальных украшений и держалась более напева столбового, киевского или Турчанинова. Зная хорошо музыку и пение и сама перелагая на ноты церковные гимны, она не могла терпеть никакой фольшивости, напряжения в голосе и возвышения тона. Не допускала одному голосу выдаваться над прочими или играть голосом произвольно и довела свой хор до такого изумительного согласия, ровным слиянием голосов, хорошо выбранных и правильно обученных, что, по замечению многих любителей и знатоков музыки и пения, «он звучал как музыкальный орган». Особенная же красота бородинского хора заключалась в выражении внятно произносимых слов церковных песнопений, за которым строго и неутомимо наблюдала сама учредительница, дорожа смыслом каждой ноты, во славу Божию. Если б не горела она духом, проникаясь любовию к славимому Господу, и не обращала своего внимания на разумное Его славословие, то как могла бы научить своих клирошанок смыслу поемых ими гимнов? Она не допускала ронять его для музыкального звука и приказывала строго наблюдать, чтоб для нотных переливов голоса, не перерывался и не искажался смысл стихов, указывая на правильное ударение и расстановку слов в тропарях и ирмосах. Посему долго не позволяла она у себя модного нотного пения, в котором всегда находила неприличное богослужению подражание театральным пьесам и со вздохом говорила: «Нельзя монаху при этой музыке поддержать свой плач!» Певицы ее, по большей части, вырастали при ней и получали от нее непосредственное духовное воспитание...Такое же внимание устремляла она и на чтение. Особенно в канонархи избирала образованных и внимательных чтиц и внушала им с благоволением вести себя при таком священном служении как послушание канонарха – возвестителя и глашатая хвалы Господней и святых Его, «среди сонма многих», по псаломному слову. Она сама поставляла их (в начале) перед клиросом, тихонько задавала им тон, показывала как держать книгу, вознося ее вверх обеими руками закрытою, при конце стихаря, и переходя с клироса на клирос. Отчего самая внешность такого служения, приличная храму пустынных дев, имела в себе что-то поистине не обыкновенное земное, а как бы ангельское чиноположение и благолепие, действуя на предстоящих с особенною силою. Так исполнялось не только по праздникам или при посетителях (которые, впрочем, довольно редко являлись в пустыне, особенно в осеннее и зимнее время), но и всякий день, когда церковь была наполнена одними черными рядами сестриц».

В 40-е годы «бородинских сестер» было уже более двухсот, но послушницу Елизавету ждало еще одно испытание, о котором через сорок лет она расскажет в своем «Открытом письме» к Льву Толстому. Это письмо монахини Марии можно сопоставить с теми словами, которые Лев Толстой мог услышать в предсмертные дни от своей сестры – монахини Шамординского монастыря Марии. На «Исповедь» Толстого Елизавета Шахова ответила «Открытым письмом графу Льву Николаевичу Толстому», опубликованным в одесской газете «Новороссийский Телеграф» (1885, № 3239), которое было ее собственной исповедью.

Открытое письмо графу Льву Николаевичу Толстому⁹⁵

Глубоко почитаемый граф Лев Николаевич! Давно, уже несколько лет, с горячим сочувствием, до замирания сердца, одна неизвестная отшельница на далеком севере следит за внутренним переворотом, совершающимся в многодаровитой душе вашей, насколько это доступно в ее уединении. До моей полузатворнической келии доносились слухи о ходившей по рукам и возбуждавшей в обществе разноречивые толки вашей «исповеди». Потом я прочитала в «Гражданине» князя Мещерского «отповедь» на нее покойной нашей писательницы г-жи Сахи некой (Кохановской). По поводу именно этой горячей отповеди стали ко мне обращаться некоторые благочестивые люди, из числа моих знакомых, письменно, с вопросами, даже с убеждениями высказаться за или против «обличений» ревнительницы благочестия. Со вниманием и, вместе, с безпристрастием перечитала я не раз пламенное излияние набожной души нашей почтенной писательницы, и – глубоко призадумалась: не над ее порывистыми опровержениями вашего отрицания, вашего умственного брожения (в котором я подметила много нервного разгорячения, неспособного благотворно действовать на обличаемого), но над самим характером такого брожения. Что-то знакомое шевельнулось в моем сердце при разборе тех заблуждений, на которые вооружалась обличительница. «Не нападать бы надо на собрата, подумалось мне, а помочь ему!»

Очевидно, нападающая ревнительница благочестия сама никогда не подвергалась испытанию такой борьбы умственной, такому нравственному томлению, какими вы страдаете и до настоящего времени, наш достойно уважаемый и достойно славимый художник-бытописец! Бичевать вас изречениями Св. Писаний и увещеваниями познать истину, когда еще она скрывается от вас под покровом духовного невидения, значит – осуждать вас, а не сострадать вам. Снять эту плотную завесу, облистать светом откровения внутреннее зрение недоумевающего, может только один Бог, как мог только Он один открыть очи слепорожденному – прикосновением к этим очам Своею зиждительною десницей. Доколе не совершится таинственное чудо отверзения душевных очей, тщетно объяснять красноречием великолепие сияния солнца правды.

«Создания принадлежат Создателю», выразил один из современных нам аскетических писателей. «Он – их полновластный Владыка и искупитель!» «Ему принадлежат: и их спасение, и самые способы к их спасению».

В истории христианской церкви, в жизнеописаниях святых и православных ее подвижников – множество примеров разнообразия путей промысла Божия, в многоразличных видах обращения заблуждающихся и самых отчаянных отрицателей Евангельской истины. Не равны были пути призвания самих апостолов Христовых. Верховному из них, Петру, довольно было указания своего брата на пришедшего Мессию, чтобы уверовать во Христа. Будущему же «учителю народов», избранному сосуду Св. Духа, Павлу, потребовалось чудесное явление самого Господа Иисуса, в видении наглядном, с поражением на время слепотою, до уверования. Трудно объяснимое упорство Фомы, поверить воскресению Христа из мертвых, по одному свидетельству о нем достоверных самовидцев, не было осуждено Господом-Сердцеведцем: напротив, Он допустил сомневающегося ученика осязательно убедиться в том, чего не мог постичь его пытливый разум, еще не озаренный откровением, и св. церковь нарекла неверие Фомино – блаженным!

«Неудобно богатому внити в Царство Небесное», произнес Спаситель, когда некий человек, похвалясь пред ним выполнением всех ветхозаветных заповедей, отошел прочь, услышав от него новую заповедь самоотречения, которая ему, обладавшему «имением многим», показалась невыносимо тяжкою. По объяснению некоторых Св. Отцов Восточной церкви, под словом «имение многое» должно разуметь не одно вещественное богатство, запинающее, пристрастием к нему, достижение Царства Небесного. Трудно, если не еще труднее, многодаровитому, обогащенному разносторонними познаниями человеку – отречься от произвола своего широкоразвитого, самоуверенного разума, и покорить его в послушание закону духовному – учению Христову. По естественному понятию, по усвоившейся нашей многострастной человеческой природе – гордости, это положительно невозможно, и отходят от Христа – Подвигоположника самоотречения – богатые и сильные естественным умом ни дарованиями многими, с прискорбием, с душевней мукой – тоски по Богу!

О ! Эта тоска – душевная удава, по выражению аскетических писателей, лютее всех душевных страданий: это – тоска по отчизне, признанная наукой одним из неизлечимых, смертельных недугов, в случае невозможности страждущ ему ею вырваться из чужбины! Такова и тоска души по своей духовной родине, тоска по Богу – предвечном начале вечной жизни. Она может быть и смертельна! Но, крайней мере, она доводит иногда до отчаяния и решимости прекратить свое существование. Знакомо это состояние духа вам, человек дорогой в нашем отечестве? Знакомо оно было и мне, ничтожнейшей былинке, когда-то, давно, очень давно, зеленевшей на ниве русской словесности!..

Но – себя в сторону. Коснусь только отчасти такого сообщения из своей внутренней жизни, которое может остановить на себе ваше внимание.

Почему, однако же, не все даровитые люди ощущают в себе это непреодолимое, тоскливое томление, разростающееся у других до болезни духа? Не потому ли, надо заключить, почему не все, удаленные от родины , одинаково тоскуют по ней? Иные спокойно уживаются в чужом краю, усвоиваются с его обычаями, и не только забывают о своей родине, но относятся к ней даже враждебно. Так и в душевном состоянии: одни исключительные люди, хотя часто безсознательно, не удовлетворяются никакими благами, вращаясь в области чуждой их духовной природе. На души, ощутившие такую неудовлетворенность всем, что подлежит их воззрению, призирает Бог: эти души особенно Ему дороги, как одаренные от Него большим восприятием божественного света. К таким душам Он всегда подходит, стучится в дверь их чуткого сердца и ждет долготерпеливо, когда они почуят Его пришествие и широко отворят Ему эту таинственную дверь... Он дал свободу человеку и не благоволит стеснять ее, всегда готовый увенчать его подвиг, споспешествуемый Его благодатию, как жертву произвольную, без принуждения.

Такие тихие, чудные стуки слышатся и вами, граф Лев Николаевич! Явственно отдаются они на многих местах по страницам ваших превосходных творений! Еще настойчивее раздались они недавно, в вашем знаменательном сновидении, перепечатанном из газеты «Неделя», в № 3496 «Нового Времени» на 20-е ноября с. г. Это-то сновидение и побудило меня наконец – уже неотложно – обратиться к вам открытым посланием, посредством печати! Адрес ваш неизвестен отшельнице: да и слишком дорожу я своим влечением помочь вам, чтобы писать на удачу и рисковать получить письмо мое обратно, нераспечатанным.

Особенно замечательно заключение вашего сновидения: «...В головах у меня стоить столб, и твердость этого столба не подлежит никакому сомнению, несмотря на то, что стоять этому столбу не на чем. Потом, от столба проведена петля, как-то хитро и вместе просто, и если лежишь на этой петле срединой тела и смотриш ь вверх, то даже и вопроса не можете быть о падении. Все это было мне ново, и я был рад н спокоен. И как будто кто-то мне говорит: »Смотри же, запомни это..."

Сон ваш, граф, не плод болезненной фантазии: такой сон – от Бога. Последний совет – было внушение, голос вашего Ангела-хранителя, неусыпного стража души христианской – до исхода ее из тела! Но, не имея никакого права представиться пред вами новым Иосифом-снотолкователем, я прошу вас приникнуть вниманием к следующим моим автобиографическим воспоминаниям. Может быть, в них вы найдете что-нибудь соответствующее вашему душевному состоянию в то время, когда душа ваша была объята тоскою по своей духовной отчизне.

В моей душе это щемящее сердце неопределенное чувство стало проявляться очень рано, с самых первых лет расцвета жизни, только я его не понимала. В темной рамке печатного послания я должна буду делать скачки чрез все многосложные обстоятельства своей жизни, сокращая отчет о себе, и скажу только, что не обстоятельства, а именно это чувство загнало меня в 23 года в монастырь, вследствие неудовлетворенности земными радостями, тем менее теми благами, на какие я имела тогда, если уже не права, то очень сбыточные надежды. Скоротечность, до неуловимости – земных утешений всегда отравляла мне увлечения ими: душе моей всегда чего-то недоставало, чего-то она искала более полного, существенного, высшего... Бывали мне и известительные явления, призывы к познанию истины и веры христианской, выше обрядовых постановлений, в которых я была воспитана. Часто я тосковала среди светских удовольствий: тогда я вдруг прерывала связи с обществом и отдавалась своему поэтическому вдохновению, своим думам и мечтам, жадно читала и литературные и научные произведения русские и иностранные, того времени (1838–1845 годов), заключаясь в моем домашнем уединении. Мало льстила мне и некоторая моя известность в тогдашнем литературном кругу... Иногда тоскливость доходила до болезненности. Наконец, я решилась вступить в монастырь, в надежде удовлетворить потребности своего духа в отшельнической жизни. В течение первого года моего новоначалия точно я чувствовала себе утешенною. Мысль, что я очутилась в собрании земных ангелов, мое участие в хоре в качестве кононархни и чтицы, духовная поэзия церковных песнопений приводили меня в восторг. Мне сдавалось, что я уже в предверии неба и точно небо отверзалось мне... Жадно проникала душа моя к глубинам разума духовного в гимнах церкви, смысл которых, мне казалось, стал уясняться мне все полнее и полнее. В обители, где я провела три года своего новоначалия, хор крылошанок был образцовый. К сожалению, скоро меня лишили утешения участвовать в хоре и дали мне послушание письмоводительницы. Отправляя свою должность машинально, хотя и добросовестно, я заскучала. Приходя чаще в соприкосновение с окружающим меня обществом, я невольно стала осматриваться вокруг себя и, не имея настоящего, опытного руководства в духовной жизни, постепенно впадала в уныние. Немощи и слабости ближних вырастали в моем помраченном воображении до того, что я стала соблазняться на них, осуждать их внутри себя и разочаровываться в надежде найти в монашестве то, что привлекло меня к нему. Правила по церкви и по келии стали мне казаться одною докучливою обрядностью, я начала тяготиться ими, и к концу третьего года мое душевное состояние становилось невыносимым... Сомнения обступали мой ум, не давая мне ни днем ни ночью покоя, терзая меня безсонницей... Я дошла до отчаяния, до сомнения в бытии Божием. Когда я пришла к такому страшному заключению, я остановилась на мысли: если зло распространено в мире, в этом многобурном житейском море, еще можно уйти от него, укрыться в пристанях, какими я почитала монастыри... Но вот я в пристани, и не обрела вожделенного покоя!.. Где же и в чем спасение? Где же Бог, подающий мир душам, его ищущим? Если же нет Бога, не стоить жить ни одного дня! и – приняла решимость прекратить свою жизнь – утоплением в глубоком монастырском пруду, на это и посягнула, было, придя в темный весенний вечер к намеченному месту... Но тут произошло нечто сверхъестественное, чему и вы можете не поверить... Однако же, согласитесь, для чего бы мне это оглашать, если б не последовало в действительности подтверждения того, что со мною совершилось? Подходя к пруду, я вдруг услышала над собою чудное, необычайное, невыразимое пение славословия Бога... Я не вдруг дала веру слышанию чудному, и, подумав, что пение раздается из того домика, где жили крылошанки, что их спевку я могла издали принять за ангельское пение, в моем возбужденном состоянии, при глубокой тишине и прозрачности свежего, вечернего воздуха. Я обошла вокруг запертую под замком церковь, крылосный корпусок и убедилась, что везде глухо и ни откуда не слышно никакого отголоска. И удивительно! Чудесное пение смолкало по мере моего удаления от пруда и снова раздавалось поразительно близко надо мною, когда я возвращалась на тропинку к воде... Потрясенная до глубины души, со страхом и верою в Живого Бога, славимого в небесах, я пала ниц и, припав к земле, вопила всем душевным существом моим: «Господи, сый на небеси! Яви же мне спасение Свое! Дай же мне услышать от истинно святого человека слово жизни вечной!»

Чрез несколько времени посетил нашу обитель по приглашению настоятельницы такой истинно духовно просвещенный человек, о котором, впрочем, ходило столько разноречивых толков, которые и меня колебали в доверии к его духовному достоинству!

Я была ему представлена как душевно-больная. Опытный, проницательный, глубокий делатель и наблюдатель, сам искушенный многими бранями, умственными и душевными, оказался способным помогать искушаемым. Он выслушал мою страдальческую исповедь, не подивился ничему в ней и, после долгой и глубокой беседы, предложил мне свое отеческое руководство, которое не только облегчило, сняло тяжесть с души моей, но разрешило все мои сомнения и недоумения, дав ответ на все вопросы, смущавшие мой ум о жизни земной и загробной. В течение двадцати лет, до самой праведной кончины моего духовного благодетеля-отца, я постоянно пользовалась его устным и письменным руководством: подвергалась многим искушениям и скорбям, переходя через многообразные испытания многобедственной и многотрудной в наше время монашеской жизни, но обрела вожделенный покой мира душевного.

Когда случается заблудиться в незнакомом, нерасчищенном, дремучем лесу путнику, будь он вельможа или богач, путешествующий из любви к природе и сбившийся с прогулки или на охоте, будет ли он разбирать кто ему укажет выход из леса. Бродяга ли, оборванец, пастушонка деревенский или отшельник, скрывающийся от людей в пустынной лесной чаще? Не будет ли он рад всякому указанию на верную тропинку?

Граф Лев Николаевич! Вонмите слову искушенной подобными вашим (может быть, еще и большими!) борениями естественного разума с буйством проповеди благовестив Христова (хотя он и ограниченнее вашего, несомненно, гениального ума). Вонмите слову, идущему прямо от сердца, от любви во Христе: приобретите себе все сочинения епископа Игнатия (Брянчанинова). Слово этого аскетического богослова из образованных, просвещенных и светскими и духовными познаниями людей, живо, и по смерти Святителя, доступно всем ищущим истинного, духовного просвещения. Сочинения епископа Игнатия Брянчанинова как в 5-ти томах, так и отдельно, по брошюрам, можно приобрести в Петербурге, в книжных магазинах гг. Глазунова и Тузова, и в Москве, у Ферапонтова.

Для первого ознакомления полезно прочитать следующие отдельные брошюры: 1-е. Слово о различных состояниях естества человеческого по отношению к добру и злу; 2-е. Судьбы Божии; и 3-е. Слово о смерти.

М. Мария

Спасителем Елизаветы Шаховой, ее духовным благодетелем-отцом, как нетрудно догадаться, был именно святитель Игнатий (Брянчанинов), труды которого она так настоятельно рекомендует Льву Толстому. В те годы он был архимандритом Троице-Сергиевой пустыни под Петербургом, позднее тоже славившейся своим хором, в создании которого принимал участие М.И. Глинка. В конце июля 1847 года Игнатий (Брянчанинов) посетил «бородинских сестер» и написал «Воспоминание о Бородинском монастыре», опубликованное за подписью «И.» в «Библиотеке для чтения» (1847, т. 85). «Бородинское поле, поле-море...», – писал он, – поле великодушного, убийства страшного, – тихое безмолвное кладбище, оглашаемое лишь звоном монастырского колокола, сзывающего инокинь ежедневно в известные часы на молитвословие, и голосами поселян, обрабатывающих землю, пресыщенную кровью! Как пристань тут – обитель; как полки – посевы хлебные; вместо киверов – колосья!»

Автором стихотворения «Поле-море» была послушница Елизавета, ставшая вскоре духовной дочерью Игнатия (Брянчанинова). Ее стихотворение заканчивается строками:

Широкое поле – глубокое море!

Ты дало местечко беглянке людей,

В себе схоронило и думы и горе!

О, поле – кладбище, гордыня полей!

О, поле, как море! Ты манишь неволя...

О, поле, образчик всемирного поля!

О встрече с архимандритом Игнатием (Брянчаниновым) она рассказывает как в письме к Толстому, так и в автобиографии, сообщая в ней о том, что было дальше: «...Он нашел меня в тяжком состоянии искушения унынием до отчаяния в Бытии Божием. Я воскресла духом от вдохновенной беседы этого великого аскета священноинока и была им принята под руководство. Это был глубокий аскет и вместе с тем опытный наставник внутреннего делания. Он преподал мне келейное правило, предложил ознакомиться с учением древних святоотеческих творений и обещал доставлять мне книги по его выбору: необходимые для первоначального и последовательного чтения, и условился о переписке с ним, вполне искренней и свободной. Наконец, по возвращении своем из уединения в одном из Поволжских монастырей снова на свою настоятельскую и благочинную деятельность в Сергиевой пустыни, он взял меня из Спасо-Бородинского монастыря. Целый год, живя на монастырской даче вместе со своей матерью, приехавшей ко мне из Москвы, я занималась под его постоянным наблюдением изучением не только творений Святых Отцов, но Богословием. Затем я перевела с французского на русский язык «Деяния семи Вселенских соборов» из книги «История Христианства» аббата Флери. Этот перевод составил семь объемистых тетрадей. По прошествии года моего жительства при обители преп. Сергия архимандрит Игнатий устроил меня с матерью моей в Староладожском монастыре в келии другой своей ученицы, монахини Августы Козьминой, вместе с нею я занималась 14 лет чтением и списыванием с древних рукописей Св. Отцов по церковному и русско-печатному шрифту».

В этих занятиях «внутреннего делания» послушницы-поэтессы уже нет упоминания о поэзии, хотя в Спасо-Бородинском монастыре она продолжала писать стихи, некоторые из которых вошли в книгу «Мирянка и отшельница», изданную уже после трех лет ее пребывания в монастыре и встречи с Игнатием (Брянчаниновым), посчитавшего необходимым наложить на нее «обет молчания». Известно, что в кадетской молодости он и сам не был чужд поэзии, показывал свои стихи Пушкину, выступал как чтец-декламатор в петербургском салоне А.Н. Оленина, да и в «Аскетических опытах» многие его религиозные размышления являются своеобразными «стихотворениями в прозе». Но в 40-е годы его высказывания о лермонтовском Печорине, державинской оде «Бог», Гоголе вызывали примерно такую же реакцию, как стихотворный диалог митрополита Филарета с Пушкиным.

«Чернец» Ивана Козлова, «Мцыри» Михаила Лермонтова, «Гусар-затворник» самой Елизаветы Шаховой – эти «литературные сюжеты» нашли воплощение в реальной жизни. В 1825 году на Афоне принял монашество один из самых известных поэтов «Беседы» Шишкова-Державина Сергей Шихматов. История пострижения князя-монаха имела широкий резонанс и была связана с именем его духовного отца архимандрита Фотия. В 1840 году монахом-католиком стал Владимир Печерин. «Печерин – католический монах! Это просто непостижимо», – запишет в своем дневнике А.В. Никитенко, отметив, как и многие другие, этот «странный переворот». Елизавета Шахова – третья в этом ряду русских поэтов и первая среди поэтесс. Но в данном случае современников поразил не столько уход в монастырь поэтессы, сколько наложенный на нее «обет молчания» – отказ от поэзии. Здесь, как и в случае с Сергеем Шихматовым и архимандритом Фотием, решающую роль сыграла фигура ее духовного наставника архимандрита Игнатия (Брянчанинова). Поэтому и «обет молчания», наложенный им на послушницу-поэтессу (вполне обычный для любой другой ситуации) воспринимался как нечто чрезвычайное, как вторжение Церкви в святая святых поэзии, посягательство на свободу творчества.

И на «защиту» Шаховой (а в ее лице – всей поэзии) встал не кто иной, как ее поэтический наставник – самый знаменитый поэт конца 30-х годов Владимир Бенедиктов. Находясь в зените славы, он, конечно, менее всего думал о ее мимолетности. Но и слава эта была вполне заслуженной. Как и восторженные строки юной Елизаветы Шаховой, обращенные к нему:

Скажи, какой волшебной силой,

Питомец пылкий наших Муз,

Небес призвание скрепило

Святой, таинственный союз

Меж двух несходных вдохновений,

Не равно стройных наших лир?

Души верховных наслаждений,

Еще мне чуждых, новый мир

Разливом сладких песнопений

Ты мне, восторженный, явил...

Так начинается первое послание Елизаветы Шаховой к своему литературному кумиру. Заметим, что уже в этих стихах она говорит о двух несходных вдохновениях, об их неравностройных лирах, а заканчивает послание словами:

Прости, любимец Русских муз,

Вопрос мечтательницы смелый:

Как мог скрепить из дум союз

С малюткой-музой гений зрелый?

Подобными стихотворными посланиями они будут обмениваться почти четверть века. (В поэзии той эпохи есть еще один подобный пример – послания Николая Языкова и Каролины Павловой.) Ответные послания Бенедиктова, надо отдать ему должное, вовсе не напоминают разговор гения с малюткой-музой. Он обращается к ней как к вещательнице, посвященной в гармонические тайны. Он, конечно, обращает внимание, что в ее стихах все чаще начинают звучать совсем не сладкие песнопения, а тревожные, трагические ноты: она обращается к Богу, ищет утешение в молитве. И он направляет к ней послание, которое вполне можно считать программным стихотворением всего русского романтизма:

Е.Н. Шаховой

Тонет в сумраке тумана

Утра Божьего краса.

Тени облачные! Рано

Вы мрачите небеса.

Рано в утренние годы,

Оградясь щитом мольбы,

Ты уж ведаешь невзгоды

Испытующей судьбы,

И девические руки,

Пробегая по струнам,

Рвут с них огненные звуки,

И, вещательница, нам

В этих звуках, в их раскатах,

Не успев еще расцвесть,

Ты приносишь об утратах

Сокрушительную весть!

Пой, певица! Путь твой тесен,

Но просторна жизни даль.

Лейся в звуках стройных песен,

Вдохновенная печаль!

Дар не тщетный, не случайный

Дан душе твоей, она

В гармонические тайны

От небес посвящена,

И, вкушая песен сладость,

Полных грустию твоей,

Позавидует им радость:

Не певать так сладко ей!

Пой! Терпенью срок наступит.

Пой, лелей небесный дар!

Верь – судьба сама искупит

Свой ошибочный удар!

Небо утреннее рано

Для того оделось в тень,

Чтоб из тени, из тумана

Вывесть ярче красный день!

Внутри этого послания – знаковая перекличка с пушкинскими стихами: «Дар напрасный, дар случайный...» и с ответом на них митрополита Филарета: «Не напрасно, не случайно...» Бенедиктов объясняет Шаховой, что ее поэтический дар не тщетный, не случайный, что она – от небес посвящена. Он проецирует эту основополагающую романтическую идею на ее собственную поэзию и создает поэтический «портрет» весьма близкий к «оригиналу»: все это есть в ее стихах и в ней самой. Бенедиктов вносит лишь некоторые коррективы, дорисовывает рукою мастера «недорисованный портрет». В этом «портрете» нет только одного, о чем писала ему Шахова –несхожести их вдохновений. Бенедиктов увидел в ней лишь то, что хотел видеть.

Но помимо этого послания, опубликованного в январе 1839 года в «Литературных прибавлениях к «Русскому Инвалиду» (эти «Прибавления» входили в число самых популярных литературных изданий), Бенедиктов направил Шаховой еще одно – «Молитву поэта». Пройдет немного времени, и в «Литературных прибавлениях» (но уже к «Журналу Министерства народного просвещения») Шахова опубликует «Ответ на молитву поэта», но сама «Молитва поэта» Бенедиктова так и останется лишь в альбоме Шаховой (ее впервые опубликуют в 1979 году). Думается, не случайно.

«Молитва поэта» – это, собственно, продолжение предыдущего послания, в котором изложена основная идея, а в «Молитве» – ее реальное воплощение. Вспомним строки из послания о том, что она ведает невзгоды, оградясь щитом молитвы. Бенедиктов создал для нее образец такой оградительной, защитной молитвы. И, естественно, не только для нее – для всех поэтов-романтиков:

Молитва поэта

Творец! Ниспошли мне беды и лишенья,

Пусть будет мне горе и спутник и друг!

Но в сердце оставь мне недуг вдохновенья,

Глубокий, прекрасный, священный недуг!

Я чувствую, Боже, мне тяжко здоровье;

С ним жизни моей мне невидима цель.

Да будет же в мире мне грусть – изголовье,

Страдание – пища, терпенье – постель.

Земная надежда, как призрак исчезни!

Пусть мрачно иду я толпой бытия!

Но в сладких припадках небесной болезни

Да снидет мне в душу отрада моя!..

Елизавета Шахова ответит на эту «Молитву» Бенедиктова. Она, семнадцатилетняя, попытается объяснить своему кумиру, в чем греховность его молитвы. В то время, еще не помышляя о монашестве, она уже была монашенкой.

Ответ на молитву поэта

Нет! жребий не зови на бой неровный,

Певец! он многих побеждал!

И не проси молитвою греховной

Скорбей и бед; – ты верно не страдал?

Кто от рожденья до могилы

По воле Божией от жребия терпел,

Благословен того удел!

Но бойся с ним изведать силы,

Когда в бедах не крепок ты душой;

Когда для ней земные страсти милы,

Ты не готов еще на бой!

Не так молись! Будь верой обеспечен

В победном торжестве над грозною судьбой,

И будет Гений твой возвышен, свят и вечен...

Но смелым вызовом над нею не играй

И не вымаливай за скорби и лишенья

У Неба дар его, луч светлый вдохновенья,

Как мученик за веру – Божий рай!

Нет никаких сведений о том, как отреагировал Бенедиктов на «Ответ» Шаховой, в котором ученица с учителем поменялись местами. Но само отсутствие «Молитвы поэта» во всех его прижизненных изданиях, вероятнее всего, как раз и свидетельствует о том, что он прислушался к голосу своей ученицы, – не стал публиковать. На этом их поэтический диалог обрывается. Надолго, но не навсегда...

Она вернулась в поэзию через двенадцать лет – за год до принятия монашеской мантии. И среди самых первых ее стихотворений будет «Возражение». А возражать она будет на послание к ней Бенедиктова «Инокине». Незадолго перед этим в печати появилось его нашумевшее стихотворение «Недоумение». Кое-какие строки в нем по требованию духовной цензуры были заменены отточиями, но и оставшиеся давали повод одному из рецензентов заметить: «...Поэту хотелось сколько можно остроумнее восконщунствовать над словами Господа (Мф. 6,23,26). Но кощунство оказалось очень неостроумным. Поэту надобно было прежде рассмотреть, над чем он глумится». Высказала свое мнение и инокиня Елизавета, после чего Бенедиктов направил ей стихотворное послание «Инокине».

В начале 60-х годов среди шестидесятников Бенедиктов числился уже в числе «забытых» поэтов или, точнее, заживо погребенных «неистовым Виссарионом», но время от времени он давал знать о себе, оставаясь все таким же жрецом русского романтизма. Таковым он предстал и в своем послании «Инокине», начав с воспоминаний: «Я знал тебя, когда в сем мире // Еще ребенком ты была...» На что она ему отвечает в том же ностальгическом ключе: «Гляжу в раздумье на посланье // Знакомой, дружеской руки...» А все, что следует далее, свидетельствует лишь о том, насколько полярными оказались эти два поэтических мира.

Ему не удалось создать из малютки-музы ни русской Сафо, ни русской Коринны, но ведь и она тоже никак не изменила его взгляды. В своем послании 1862 года он фактически повторяет все то же, о чем писал ей в 1839 году. Более того, в ее последующей монашеской судьбе он видит лишь подтверждение своего собственного «символа веры»: талант ей дан Богом, а потому никто, даже Игнатий (Брянчанинов), не имеет права лишать ее Божьего дара. Для нее же с юных лет ясно было совсем другое: если талант поэту дан Богом, то и служить он должен Богу...

В мае 1862 года религиозный журнал «Странник» поместил стихотворное послание Бенедиктова «Инокине» вместе с «Возражением» на него «рясофорной послушницы Е.Н. Шаховой». Нам остается сделать то же самое, чтобы во всей полноте представить эту уникальнейшую поэтическую полемику XIX века.

Инокине

Я знал тебя, когда в сем мире

Еще ребенком ты была

И, став поэтов юных в клире,

Перстами детскими на лире

Аккорды первые брала.

Потом девицею-мирянкой

Являлась ты в семье людской,

Но света лживою приманкой

Талант не увлекался твой.

И вот, обетом послушанья

Сковав все думы и мечты,

Свой дар склонив под гнет молчанья,

Явилась инокиней ты.

Прости, что пред тобой я смею

Предстать и в эти времена,

Быть может, с грешною моею

И ложной мыслью! Вот она:

Таланты Богом нам даются, –

Коль в гимнах, ими что поются,

Горят небесные лучи,

То и с церковного порога

Тот поднял голос против Бога,

Таланту кто сказал: «Молчи!

Молчи! Я у тебя отъемлю

Права на песнь, на вещий стон.

Уйди в пустыню! Вройся в землю

Иль в келье будь похоронен!»

Не прав, кто, сдавшись слов сих грому,

Готов, в отказ святым правам,

Внимать наставнику земному,

А не евангельским словам.

Не сотворив себе кумира,

Талант! светилом миру будь!

В быту мирском сквозь дрязги мира

Пробей монашественный путь!

И стой – не за стеной угрюмой,

Но смут житейских посреди –

С своей отшельнической думой

И честной схимою в груди!

Любви небесной дай нам пламень!

Явись с участьем – не с грозой,

И грудь людскую – этот камень –

Прожги молитвенной слезой!

Я – ученик, я – не учитель,

Я червь земли, не сын небес,

Но и не демон-искуситель,

Не посланный из ада бес,

Который хочет в вечной муке

Тебя привлечь бряцаньем слов;

Я сам божественной науке

Учиться у тебя готов.

Себя не чту, не именую

Я ведущим, но предаю

На суд твой мысль мою земную,

Как грех, как исповедь мою.

Притом, средь дум моих греховных,

Тебе я жалуюсь, скорбя,

На гордых пастырей духовных,

На целый свет и на тебя.

Когда не мог я быть послушным

Суду учителей кривых,

Ни оставаться равнодушным

К веленью Божьих слов святых,

Когда из хладных сфер деизма

Скорей предаться был я рад

Смоле кипящей скептицизма, –

Я думал: христианин-брат,

Чтоб утолить мне сердца муку,

Ко мне свой голос устремит,

С любовью мне протянет руку

И нечестивца вразумит –

Просил я света, разуменья, –

И что ж? Учители смиренья,

Свой гневом дух воспламеня,

Под небом о Христе мне братья

Свои мне бросили проклятья,

Швырнули камнями в меня; –

И ты, вдыхая свет эфирный,

Ко мне безжалостна была

И средь молитв, из кельи мирной

Свой камень также подняла!

Возражение

Гляжу в раздумьи на посланье

Знакомой, дружеской руки,

В котором только две строки

Зовут меня прервать молчанье:

Ты говоришь, – что «ты готов

Науке, высшей всех, учиться

С моих простых, смиренных слов?»

Когда ты можешь так смириться,

Ты – близок выйти из оков!

«Оковы? – скажешь, – я не скован!

Мой разум волен, прям и смел,

И просвещен, и образован,

И тайны все уразумел».

Так! Отчего же сердца муки,

Сомнений тягостный недуг,

Ты сознаешь в себе, мой друг?

И все искусства, все науки

Их заглушить не могут вдруг?

Душа глубокая поэта,

Его высокий, светлый ум,

Соскучив жизнью наобум,

И ждут, и ищут свыше света, –

Но вне и внутрь его темно...

Есть в мире ложные светила,

Лучи их тусклы, и давно

От них я очи отвратила

И устремила их на дно

Души своей... там море скрыто,

Там целый тайный мир сокрыт,

И там – сияние разлито,

И свет Божественный раскрыт!

Не вдруг, не тотчас, – постепенно,

Наш ум идет из тьмы во свет

И проникает вдохновенно

В духовный мир, где мрака нет!..

Твоя тоска мне так знакома!

Я путь сомнений перешла

И очутилась вдруг как дома!

Мне вера свет и жизнь дала.

Но мой язык тебе невнятен:

Ты восстаешь на мой обет,

Твой разум сумраком одет,

А потому и непонятен...

От Бога светлостью ума,

Сначала свыше озаренный

И даром слова одаренный,

Избранник неба вдохновленный,

Ты в мир вступил, – но быстро тьма

Земных страстей тебя объяла,

Вдруг ослепила, обуяла

И силой адски-роковой

Словила в плен весь жребий твой!..

Но благодатию призванья

Невольно, тонко вразумлен,

Ты ищешь истины познанья

Тогда, как жизни путь пройден!

Такой ошибки изначала

Твоя знакомка избежала

И робко, с верою слепой,

Промчалась узкою тропой...

Но здесь святое руководство

Отца – посланника небес,

Мне указало превосходство

Священной Истины словес.

Глагол служителя Христова

Мне был небесный, вещий гром

Само-Божественного слова:

Душе он должен быть знаком!

Нездешней мудрости уроки

Учитель мне преподавал;

Определив ученью сроки,

Он чрез Евангельские строки

Меня к той жизни призывал!

Как верный раб живого Бога,

Он указанием перста

На крест, сказал мне: «До Христа –

Смиренный крест – одна дорога!

Смири свой ум – уздой Креста.

Да будет, бешеный, как пленник,

Как данник Истины святой,

Чтоб не был он за суетой,

Призванья первого изменник!

Учись, воспитывай себя,

Знай: дар твой дан не для тебя!

Нет! это ближних достоянье...

Но прежде вычистись сама

И передай им осиянье...

От света чистого ума!»

Это был последний обмен посланиями между Владимиром Бенедиктовым и Елизаветой Шаховой. Именно с этого послания начинается второй, более чем тридцатилетний период ее монашеской и поэтической жизни, но уже как духовной поэтессы, прозаика, публициста. Самое же удивительное состоит в том, что уже в наше время стихотворный диалог Шаховой и Бенедиктова нашел неожиданное продолжение в одном из последних стихотворений Юрия Кузнецова «Монах и поэт», в котором он, в споре с тем же Игнатием (Брянчаниновым), имея в виду его высказывания о Державине и Гоголе, фактически повторяет все то, что выражено в стихотворной полемике XIX века. Поэт Юрия Кузнецова отвечает на упрек Монаха «в искусстве смешано твоем // Добро со злом и тьма со светом»:

...Искусство смешано. Пусть так.

Пусть в нашем поле плевел много.

Но Богу дорог каждый злак.

Ведь каждый злак – улыбка Бога.

А ты готов все поле сместь

За то, что плевелы в нем есть.

Не слишком ли ты судишь строго?

Что ж остается нам, творцам?

С 1860 по 1896 год ее стихи неоднократно появлялись в печати, но уже не в «Современнике» и не в «Библиотеке для чтения», а в религиозных журналах «Странник», «Благовест» за подписью «Монахиня Мария» или «Мон. Мар.», но иногда она продолжала подписываться своим полным мирским именем или же криптонимом «Е. Ш.». Так было во время Русско-турецкой войны, когда в журнале «Вестник Народной Помощи» появилось ее удивительное стихотворение «Думы женщины» (1877, № 20), посвященное сестрам милосердия. В том же 1877 году отдельным изданием вышла ее стихотворная драматическая поэма «Иудифь», посвященная «сербскому народу, самоотверженно ополчившемуся на защиту угнетенных собратий». Именем «Елизавета Шахова» подписано ее стихотворение «Современному поэту», опубликованное в 1883 году в октябрьском номере журнала «Благовест», в котором она продолжала полемику со своими бывшими собратьями по перу:

Певец современный жестоко ошибся:

Он дух отрицанья в себе обличил!..

И разум о камень соблазна расшибся;

Он демону рабски служил и служил...

Зачем так неровно настраивать лиру,

Когда так искусно играет рука?

Служа отголоском небесному клиру,

Поэзии область, как мир, широка!

В 1886 году в «Новороссийском Телеграфе» (№ 3449) за подписью «Матова Надежда» была опубликована ее повесть «Исповедь отчаянного накануне смерти». В эти же годы в журналах «Чтение для народа» и «Чтение для солдат» появилось несколько ее рассказов, подписанных «Монах. Мар», «Мон. Мар», среди которых «Воин-чудотворец, св. великомученик Феодор-стратилат», «Воины на страже у Креста и Гроба Господня».

Главным для нее в эти десятилетия конечно же были духовные стихи и молитвы, большинство из которых остались в двух рукописных тетрадях, хранящихся ныне в Рукописном отделе Пушкинского Дома.

Свои автобиографические записки монахиня мать Мария написала в 1894 году, обратившись в Литфонд с прошением о назначении ей, как и другим престарелым и неимущим писателям пенсии. К заявлению необходимо было приложить биогафию, что она и сделала, закончив ее словами: «Если просвещенное общество современных любителей отечественной литературы относится к автору-старице многотомной скрижали с академической медалью (как выражено мною в юбилейном стихотворении к незабвенному Я.К. Гроту) с таким же внимательным участием, как за полвека тому назад отнеслись представители тогдашней Российской академии к небольшой тетрадке детских стихов подростка, тогда пожизненный труд первой из русских писательниц, поработавших верно и неутомимо чуть не от начала и до конца века (1834–1894 гг.) на словесной ниве к чести и пользе своей родины, будет взыскан и оценен».

С тех пор прошло еще столетие, и наша публикация, хотелось бы надеяться, будет способствовать воскрешению еще одного поэтического имени – первой русской поэтессы-монахини. Вторая – Елизавета Кузьмина-Караваева приняла монашеский постриг под тем же именем мать Мария в Париже, став в годы Второй мировой войны легендой французского Сопротивления и причисленная к лику святых.

Из повести в стихах «Перст Божий»

Где рощи занавес зеленый

Спустился тенью над рекой,

Сияет крест раззолоченный

На кровле храмины святой,

И за решеткой деревянной

Часовни, в темной глубине,

Символ молитв обетованный,

Икона вделана в стене.

Неугасимою лампадой

От богомольцев освящен,

Душе спасительной отрадой

Лик светлый Спаса озарен;

Вокруг чела венец из терний,

Во взорах легкой скорби тень;

Молельня эта целый день

Почти полна бывает черни:

Из дальних даже деревень,

Приходят пестрыми толпами

Чудесный образ убирать

Благоуханными цветами

И пол травою усыпать.

Но только в час зари восходной

Безмолвен, тих святой приют,

Одни, тропинкою свободной

Молиться девушки придут

О тайнах сердца, о желанном...

И в день тот, чуть заря взошла

На небе иссиня румяном,

Украсить образ чудодейный

Взамен завялых чьих-то роз

Гирляндой свежею лилейной,

И след чужих вчерашних слез

Смыть с лика собственной слезою,

И помолиться о родной

Томимой скрытою тоскою;

Как сладко было ей одной

С отрадной мыслью упованья

Об милой слезы проливать,

Души заветные желанья

Перед незримым изливать!

И мнилось, свыше Милосердный

Как голубице чистой внял

Молитве пламенной, усердной,

Так ясный взор ее сиял

Благословенным упованьем

Души, утишенной мольбой...

<1839>

У заутрени

Молись, молись, цветок-девица,

Сам Бог молящих бережет!

Тебя недаром, голубица,

В народе кто-то стережет...

Смиренный храм в огнях сияет

Святой, изящной простотой,

Дух Божий верных осеняет

И души полнит чистотой:

Нет места взгляду, мысли грешным,

«Христос воскрес!» взывает клир,

И сходит Благость к безутешным

Торжествовать всемирный пир;

И мнится, небо нас приемлет,

Отверзлись райские врата,

Парим; дух горний нас подъемлет

К стопам Воскресш его Христа!

Паришь и ты... Твоя усталость,

Истома, признак слабых сил,

К тебе влекут, внушая жалость...

Кому-то ангелом без крил,

Кому-то облачным созданьем

Предстала ты в великий час,

Когда усопший Бог возстаньем

Своих детей заблудших спас!

Молись, молись, цветок-девица,

Сам Бог молящих бережет!

Тебя недаром, голубица,

Так долго брат твой стережет!

Как ты – спокоен, тих и скромен,

Товарищ он молитв твоих:

Как ты – хорош, но слаб и томен,

Смиренно кроясь за других,

Один в толпе густой красуясь,

В тебя вперяет тайный взгляд,

И сострадая и любуясь,

Забыл торжественный обряд...

Ужель друг другу вы знакомы?

Ужель душевное сродство

Среди молитвы и истомы

Свершит иное торжество?

Не вместе ль в жизни безутратной,

Возникли вы, в стране чудес,

И в мир вселенной необъятной

Отдельно брошены с небес?

И, по любви первоначальной,

Томились долго две души,

Чтоб у заутрени пасхальной

Сойтись в торжественной тиши!

1841

Молитва на новый год

По небу полночному, чудно играя,

Блестящий явился, как молния, свет,

И стал разливаться от края до края

Последнего времени первый рассвет.

С надзвездных высот голубого эфира

Невидимый ангел несет Новый год,

Всемирные гимны церковного клира

Приносит мольбы православный народ.

И молит соборно Создателя мира

Избавить всех верных от тяжких невзгод:

И мир утвердить благодатию мира.

Но все ль на молитве?., помолимся мы

О тех немолящихся людях; – безумно

Они покоряют сердца и умы

Противнику Бога и празднуют шумно

Свой праздник безчинный наследников тьмы.

Помилуй их, Боже! уздою боязни

Заблудших и пленных к себе востегни,

Возьми-отними их у злой неприязни

И грех их падения властно вмени

Виновнику зла, как достойному казни.

Помилуй их, Боже! Щедротой любви

Твой Царственный север, – предел многостранный,

Да будет как новый Израиль избранный

В Тебе освященный люди Твои.

Пошли благодать нам в конечные годы

На рожь заливную широких полей,

На все колосистые хлебные всходы,

Умножи пшеницу, вино и елей.

Чтоб праздновал север свой праздник природы,

Чтоб розы махровые пышно цвели

И все дерева плодовые – обильно,

Чтоб люди с чужимы вражды не вели

И истых своих – полюбили бы сильно,

Чтоб малые дети здорово росли,

Чтоб юноши хворью безсилья не тлели,

Но в полном развитии жизненных сил

Шли верно и твердо – к намеченной цели,

Чтоб труд их учения плод приносил,

Чтоб старость седая явилась честна,

Богатою в опытах мудрым советом:

Чтоб Русь вновь святою была сочтена

И славилась целым, дивящимся светом

Как верная Богу и Церкви страна.

Игуменье

Союз молитвы с тишиною

Исполнил вещие слова,

И уничтожены права

Земного мира надо мною:

Я за два года предрекла

Свое последнее призванье,

Тобою, странница, нашла

Святое здесь обетованье!

Прими меня, святая мать,

Будь мне охраной и оградой;

С тобою – Божья благодать –

Тебе дано ее усладой

Больные души врачевать.

Не отвергай любви духовной

Покорной дочери твоей,

Спаси меня, в красе лучей,

С земли туманной и греховной!

Возьми, как жертве фимиам,

Мои мечты, надежды, славу

И принеси их небесам!

Не Бога – славящим устам

Вкушать земной хвалы отраву!

Да возвестят они хвалу

Творцу, в красе Его творений,

Не моему уже челу

Рядиться в лавры песнопений!

Перед Тобой его клоню,

Превозносимая Мария,

Наставь меня да изгоню

Из сердца помыслы мирские!

Да за Тобою вслед иду,

Творца любезное творенье,

И чрез Тебя – свое спасенье,

Свой отдых в Господе найду!

1845

Октябрьское утро на полях Бородина

Туманным саваном повита

Краса полей Бородина,

И в свежем воздухе разлита

Могил святая тишина;

Холмы, пригорки по уступам

Коряво иней побелил,

Но серебра не уделил

Темно-зеленым елей купам;

В траве замерзшей, там и сям,

Цветами выведя узоры,

Другим деревьям, по ветвям,

Развесил белые уборы;

И неба зримый полукруг

Задернут белой пеленою,

Вся белизной сквозя вокруг,

Пустыня кажется иною;

Уединенный пешеход,

По миру странник богомольный,

Благословляет свой приход

И шлет святыне вздох невольный;

Святыня будущих веков –

То монастырь с оградой алой!

Святыня памяти бывалой –

Безсмертный памятник гробов!

Над полем высясь, величавый,

Недвижным сторожем стоит

И на питомку бранной славы –

Обитель инокинь глядит.

Святую мысль любовь родила:

То семя слез больной души

Взрастило плод в святой тиши;

Тогда пространная могила,

Как некий жертвенник святой,

В крови защитников отчизны

Прияла вопль священной тризны

С молитвословной чистотой.

Так чувство слабое умело,

Увековечив, воспринять

Победоносной славы дело

И мысль отечества понять.

1846

Исступление

Идите прочь от келии моей,

Мирские, сродники, и недруги, и други,

Я излию души моей недуги

Наедине – с самим Творцом людей!

Ни шороха шагов, ни голоса людского,

Ни скрипа у дверей не дайте слышать мне;

В смирении безмолвия святого,

Колена преклоняя, в священной тишине,

Я улетучу плоть, от веры и надежды,

И минет – для любви земная полоса...

Широкая пола святой моей одежды

Мне будет облаком к полету в небеса:

Я вознесусь, вне чувственного мира,

Усилием земного существа,

К чиноначалиям превыспренного клира,

До самого престола Божества!

Пройду иерархию небесного священства,

Ликостояния наместников Христа,

Проникну в таинства всех праведных блаженства

И в славу горнюю поборников Креста;

Моля и чувствуя, к стопам их припадая,

На милость преклоню – где Вечный, восседая,

Державно царствует Виновником благих;

Где предстоит направо от Престола

Царица светлая, в одежде из лучей

И блеска молнии... Но тщетен дар глагола

В видениях души и мысленных очей!

О! благодать чудотворящей веры!

Как сила вышняя Создателя веков,

Не дастся вам она, лжецы и лицемеры,

Любители своих, гроза чужих грехов!

Вы, лжеучители, антихриста предтечи,

Ревнители бесовского труда!

Вы сыплете лжепастырские речи,

Но не послушают их овчие стада!

Вы ставите их шествию преграды?

Им Пастырь преложил свой тайный, верный след:

Вы их загоните – в священные ограды,

Невольные ходатаи побед!

Все куплены они Спасительною кровью;

А если отбежит из них хотя одна,

То Пастырь принесет ее к Отцу с любовью,

Из ваших рук приняв на рамена!

Что хвалитесь вы, сильные, о злобе,

Не в немощи ль являет силу Тот,

Кто вольным мертвецом, умучен, лег во гробе –

Как Бог явил безсмертия живот?

И то, что утаил от мудрецов вселенной,

Младенцам и простым неведомо открыть:

Так у рабы своей, неопытной и бренной,

Отверз уста ея, как рудник для истока

Живой воды хвалений Божества,

Чтоб, исступленная, вещанием пророка,

Предвосхищала дух превыше естества.

Светлая утреня⁹⁶

1

Воскресения день! люди, просветимся,

Пасхою Господней ныне освятимся!

Плотоносец Господь

Смертью в жизнь нас привел,

Нашу бренную плоть

Он на небо возвел...

Праздновать будем, лики составим,

В песнях победных Бога прославим!

2

Очистим чувства, чтоб Христа

Увидеть в свете неприступном,

В безсмертном свете, – недоступном

Для тех, чья вера нечиста,

Чей ум, в сомнении преступном,

Не понимая ничего,

Во тьме слепотствует и дремлет...

Пусть гласу Бога своего

Слух верных Церкви ясно внемлет

И, слыша «радость!» от Него,

Весь хор победный клич подьемлет!

Да веселятся небеса

И проповедуют достойно

Воскресной славы чудеса!

Земля да радуется стройно,

Сзывая тварь на пир Христов,

В всеобщий праздник двух миров!

3

Придите, вкусите новое пиво:

Не камень неплодный струю источил, –

Из гроба Христос, о дивное диво!

Источник нетления нам одождил!

В Тебе утверждаемся, Господи сил!

Ныне все исполненное света

Небо празднует: оно

Блеском чудного рассвета

В этот день озарено!

Солнца круг встает, играя,

Как бы нам передавая

Неба высшего лучей

Свет незримый для очей;

Этим светом благодатным

Вся земля просвещена,

Тем сияньем всеобъятным

Преисподняя полна,

Чтоб могла всю тварь проникнуть

Воскресения заря,

Чтоб в восстании Царя

Утвержденной ей возникнуть!

Накануне, на кресте,

С Ним страдая, пригвожденный,

Сораспятый, спогребенный,

Я, воскресший во Христе,

Ныне встану обновленный,

Вниду в царствие Его,

В славу Спаса моего!

Спутницы Марии, утро предваряя,

В трепете ко гробу Иисуса шли,

С бьющимся сердцем шаги ускоряя,

Смотрят, – а камень лежит на земли...

Ангела видят, и дух безтелесный

Новостью вида их не страшит;

Тихо, но радостно, вестник небесный,

Плачущим плакать уже не велит:

«Видите, гроб – пустой с пеленами!

Бога живого нет с мертвецами...

Евины дщери! вам эта честь –

Миру спасения высказать весть!

Скоро бегите!

Благовестите!

Это – Сын Бога из мертвых воскрес,

Смерть уничтожил и смертных вознес!»

4

На страже божественной тайновидения

Боговещательный стал Аввакум,

От Ангела светлого весть воскресения,

Издревле подслушал пророческий ум,

И – миру настало время спасения, –

Христос, как Всесильный, нас вызвал из тления!

Как человек явился Он,

Пройдя из девственной утробы,

И непорочен, и без злобы

Он в Агнца пасхи освящен,

За нас, как жертва, предпожренный,

Бог истинный – всесовершенный.

Благословенный нам венец – Христос

Один за всех Себя принес!

И правды истинной Светило

Из мрака гробного светло –

Как солнце красное взошло

И мир весь светом озарило...

Когда пред скинией играл

Богоотец Давид, ликуя,

Прообраз тайны торжествуя,

Он наш восторг образовал:

А мы – тех сбывшихся видений

Достигнув ныне празднества,

В веселых гимнах песнопений

Составим лики торжества.

5

В утро глубокое, в раннюю пору

С песнями выйдем, и нашему взору

Солнце прекрасное Правды блеснет, –

Луч того Солнца жизнь с светом вольет!

Видя благость безконечную,

Что и в аде смерти нет,

Идут, славя Пасху вечную,

Ада узники на свет.

Так и мы Христу представимся,

На Его исходный брак,

Со светильниками явимся,

Разогнав греховный мрак;

Светоносно и торжественно

Жениху идя во след,

Пасху празднуем божественно

Чином праздничным побед.

6

В темницы адские, до дна земных ущелий

Сойдя, чтоб узников оттуда возвести,

Христос сломил врата тех мрачных подземелий,

Откуда без Него исхода не найти,

И, как пророк, внутрь китом поглощенный,

Воскрес из гроба Он, тридневный и нетленный!

Целы печати на гробе Христа,

Входы рожденья пройдя невредимо,

Также, как древле, невыразимо

Девственно Матерь осталась чиста!

Так и из гроба воскрес Он незримо

И отверз к небесам

Двери райские нам!

Заколете живое,

Произвольное за нас,

За паденье родовое

Сам Себя приводит Спас,

Смерть Адама разрушая,

И с Собой совоскрешая,

Как Ходатай, Сын и Бог, –

В Нем весь род спасти Он мог!

Хотя Ты, Безсмертный, и в гроб нисходил,

Но адскую силу Ты в нем низложил!

Воскреснув из мертвых Христос-победитель,

Женам-мироносицам радость вещал,

Апостолам божески мир завещал

И падшим явился – как Бог Воскреситель!

Зашедшее солнце во гроб иногда

Пораней обычного солнца восхода,

Священные девы, у гробного входа,

Как дня вы искали, – и сердцем тогда

Вы знали, что будет, – беседуя смело,

Что живоносно Иисусово тело,

Что в гробе лежащую праотца плоть

Воставит Собою воскресший Господь:

«Придите и миро, подруги, потщитесь;

Как дар и как жертву Тому принести,

Кто соизволил нас, грешных, спасти!

Подобно волхвам Тому поклонитесь,

Не пеленами Кто ныне обвит,

Но в плащанице во гробе лежит!

Мы плакать и сетовать около будем

И плачем Спасителя падших возбудим!»

7

Как человек, как смертный пострадал,

Еврейских отроков из пламени извлекший,

Своим страданием жизнь плоти смертной дал

Нам в благолепие нетления облекшей!

Да будет Бог Отец, и наш и всех времен,

Преславный Бог един всегда благословен!

Поспешно с миром драгоценным

Идет священных жен собор

Возлить его над погребенным;

И – вдруг от слез потускший взор

Кого-то в мраке различает,

И вместо снятого с креста,

В гробу искомого Христа –

Живого Бога созерцает...

Тогда Его ученикам

Благовестить они спешили,

Что Пасху тайную женам

Уста Христовы сообщили!

О люди! будем ликовать,

Нам должно праздник основать, –

Что умерщвление настало

Для нашей смерти родовой

И ад разрушен роковой:

Иного жития начало

Встречаем весело, – поем

Отцов прославленного Бога,

У самой вечности порога,

Куда безтрепетно войдем...

Светла воскресными лучами,

Горит спасительная ночь;

Она пасхальными свечами

Мрак смерти может превозмочь...

От славы дня во свет одета,

И светоносна и светла,

Для нас предвестницею света

Та ночь священная была,

Когда во плоти обожженной,

Рожденный прежде всех начал,

Свет Просветителя вселенной

Из гроба всех нас освещал!

8

День нареченный, святый и великий,

Праздников праздник, суббот торжество,

Царски сзывающий светлые лики

Светло прославить Христа божество!

Новых ветвей прозябения

Виноградные грозды,

В день победный воскресения,

Вкусим царского священия

Благодатные плоды!

Всеобъемлющие взоры

Обведи вокруг, Сион!

Видишь, как со всех сторон

Входят чад Твоих соборы!

Как светильники, горя

Богосветлыми лучами,

И безсмертными псалмами

Богословствуют Царя:

Бог Отец и Вседержитель,

Слово Сын и Дух Святый,

Светодавец, Просветитель,

Триединый, Вечно – Сый!

Непостижно человеки

В это Имя крещены

И в безчисленные веки

Прославлять Его должны!

9

Светись, светись, ты мира город новый,

Господней славой осиян!

Сион! к веселию избранников готовый!

Ликуй, – как Церковь христиан!

А ты, о Чистая! родительски ликуя,

Красуйся праздником, о Сыне торжествуя!

О божественный глас! о любезнейший глас!

Сладкий глас непреложный!

Ты изрек, что всегда не отступишь от нас,

До скончания века, Неложный!

Та надежда верна,

В радость верным дана,

И сомнения в ней невозможны!

Наша Пасха – свята:

Мудрость Божия, Слово и Сила!

Жертва Агнца Христа

Нашу плоть и дух освятила...

О! введи нас туда,

Где ни вечера нет, ни борьбы, ни печали,

Чтоб мы истинно там причащались всегда

Жизни вечной и смерти не знали!

Ты плотию уснул, как мертвый, на три дня,

Царь и Господь! и падшего меня

В Адаме воскресил,

Смерть смертью упразднил...

Пасха нетленная, Мира спасение!

В день Вознесения Господня

Се ныне праздник во вселенной,

Всей умной твари торжество,

Почтим душою умиленной

На Елеоне Божество!

Христовой славою блистая,

Хвались, ликуй, гора святая!

С тебя стопой, гвоздем пробитой,

Христос на облако ступил,

И на тебе, зарей облитой,

Последний раз Он видим был,

Последний раз в лучах Востока,

До недоведомого срока!

Учеников собор избранный,

Благоговея предстоял,

И путь, из Ангелов слиянный,

До неба горнего сиял:

Текли духов безплотных силы,

Неслись головки, стлались крилы,

Весь воздух солнцами светился...

И с славой в царственный чертог

Неизреченно возносился

Сын Божий, Человек и Бог,

И, длани к миру простирая,

Он завещал надежду рая!

Молитва

Как в небе, Господи Всесильный,

Твоя обитель хороша,

Как жаждет в ней моя душа

Начать живот свой замогильный!

И сердце Господа зовет,

По жизни лучшей сладко ноя,

И плоть моя, прося покоя,

Приюта вне вселенной ждет.

И птице кров Ты созидаешь,

Питаешь горлицу в гнезде,

Ее птенцов отогреваешь;

И алтари Твои везде –

От тесных гнезд до храмов пышных,

От человека до птенца,

На звуках слышных и неслышных,

Все славит общего Творца!

Блажен в дому Твоем живущий,

Из силы в силу он растет:

Законодатель Всемогущий

С Сиона Бог богов грядет,

И, снизойдя к Нему с защитой,

Крепит душевною борьбой,

Чтоб дух, от жизни неотжитой,

Вознес Он к тверди голубой!

О Боже сил! на вопль молений

Явись защитником моим,

Воззвав от грешничих селений

Прими меня к дворам Твоим!

Единый день в Твоей святыне

Желанней тысячи веков:

Ты ущедряешь в благостыне

Незлобных истины рабов;

Блажен, кто силой дарований

В дому Господнем обитал,

И все блаженство упований

В едином Боге полагал.

В день Успения Пресвятой Богородицы

Украшенный Божественною славой

Священный праздник памяти Твоей,

О Дева, под Единою Державой

В веселии собрал ликующих людей;

И Мариам, водительницей хоров,

С тимпанами поет среди святых соборов,

И слышится как глас торжественный один:

Да славится Единородной Девы Сын!

Содетель и Творец, премудрость, сила Бога,

Христос да утвердит недвижимую власть

Святилища земных небес чертога

И Церкви во святых Святый не даст упасть.

Глаголы вещие пророческих гаданий

Нам воплощение Твое от Девы прорекли:

Сияние Твое Божественных блистаний

Изыдет в свет народов всей земли,

И бездна двигнется, хваля и возглашая,

И славу сил Твоих прославить научая.

Всех добродетелей святая красота,

Неизреченное от Бога первородство,

То ипостасной славы превосходство

Сияние совечное Христа;

Из девственной утробы воплощенный,

Ты солнцем осиял мир, тьмою окруженный.

Предпосланный пророк в морской пучине был,

В утробе китовой тридневно погребенный,

Тридневного Тебя он мертвеца явил

И гласом Господа прославил, неврежденный.

Безстыдной ярости и действию огня,

Полны Божественным желаньем дети

Противились – в молитве дух храня;

И ярости смеясь, как бы в прохладной клети,

Сквозь мусикийского органа трубный глас,

Воздвигли свой трехустный, вдохновенный,

Да славится во всех – отцев и нас

Прославленный Господь и Бог благословенный!

И чудо избранным всемощный дух явил:

Из пламени им росу источая,

Тем пламенем мучителей палил,

Живоначальная же Троица святая

Из Богородицы смерть смерти извлекла,

Источник жизни в ней текущий источила,

Да возглашается от верных без числа

Единая, Содетельная сила.

Побеждены простого естества

В Тебе, Пречистая и Дева, все уставы,

И действует утроба торжества,

И жизни – смерть залог; яви же власть державы

Наследию, Мария, Твоему:

Даждь, в смерти царствуя, жизнь вечную ему.

В ужас удивления

Ангелов приводит

Чудо вознесения:

Дева от успения

Выше их восходит.

<1848>

Сестре-пустыннице

Ты вышла в путь... Пора, пора!

Долга, трудна твоя дорога!

Гряди во сретение Бога,

Моя духовная сестра,

Затепли в светоче надежды

Благоухающий елей

И слезы радости пролей,

Готовя брачные одежды!

Пусть покрывало чистоты

Венец незлобия скрепляет,

Пусть обувь мудрой правоты

Стопы к Отчизне направляет.

На пряжке крепости святой

Пусть с светлой ризою спасенья

Сольется пояс золотой

Лучами высшего смиренья.

Запястьями священных дел

Укрась девические руки,

И будет светел твой удел –

С Христом не ведая разлуки!

Сухость сердца

Когда я внутрь себя взгляну душевным оком,

Молитвенно пред Богом предстоя,

И в омерзении болезненно-жестоком

От многочисленных ошибок жития

По сердцу тайною, горячею струею

Идет кровавая, тяжелая слеза,

Вся грудь изъязвлена прискорбия змеею –

Но что же сухи так сомкнутые глаза?

Зачем я не могу ни влагою прохладной,

Ни умилением, ни свежестью любви

Утешиться в печали безотрадной

И страсти умертвить в своей крови?

Вне светлости Господней благодати

Еще душа моя уныла и темна:

В ней нет смирения незлобного дитяти

И сокрушается в безсилии она!

Ты силой творчества безплодие земное

Преисполняющий обилием, как рай, –

Твое создание не презри немощное

И мир душе его молящейся подай!

Архимандриту Игнатию (Брянчанинову)

(настоятелю Сергиевской пустыни)

Был в древности святой Игнатий:⁹⁷

Он в сердце Господа носил

И за своих духовных братий

Святую душу положил.

Перед толпою разъяренной

Он в ожидании зверей

Молился, кроткий и смиренный,

Не за себя, а за людей.

За тех, для коих сумасбродством

Казалась вера во Христа,

Кто почитал одним юродством

Святое знаменье Креста...

Был между нас другой Игнатий –

Он далеко теперь от нас,

Но сердце благодарных братий

К нему стремится в этот час.

И он злословия цепями

Когда-то весь опутан был,

И на него неслись зверями

Пособники враждебных сил.

Но, встретив их душою твердой,

Он шагу им не уступил

И Велиара замысл гордый

Своим смиреньем победил.

На берег Финского залива,

На разоренные места

Принес всемирное он диво –

Сиянье Божьего Креста.

И в неустанной с миром битве

Он там обитель воздвигал

И, отдыхая лишь в молитве,

Мирских отличий не искал.

И процвела сия пустыня,

И зеленеет, яко крин,

Несокрушимая отныне,

Хранима Господом Самим.

Он Сам, в Своем благоволенье

Воздвиг строителя сему,

И крепость духа дал ему,

И ум его облек в смиренье,

Он Сам его благословляет

И ограждает от всего,

От нас же, чад его, желает

Одной молитвы за него.

Гимн покаяния

Проникая воздух мрачный,

Вижу я чертог Твой брачный

Выше видимых небес!

Тьму грехов моих и мира

Пополняет с лона мира

Свет обители чудес.

В довременности основан,

Изукрашен, уготован

Рая царственный чертог –

Но войду ль, изнемогая,

Безобразная, нагая

С головы до самых ног?

Снят с души, больной и страстной,

Ноше вражеской подвластной,

Рваный призрачный хитон,

И в лоскутьях, за безценок,

За неверных благ оттенок

На земле запродан он.

Рвется, бедная, и млеет,

А одежды не имеет

Внити с зваными на брак:

У желанного порога

Вне лучистого чертога

Нищей страшен вечный мрак.

Веет воздух благовонный,

Слышен дивный, сладкозвонный,

Ликований полный хор;

При дверях, на страже тайной,

Красоты необычайной

Светлый дух хранит притвор.

Чем прикрыть свой стыд преступный?

Не пропустит неподкупный

Неизбежный часовой,

Над пришелицей без слова,

Без венца и без покрова

Меч поднимет огневой.

Нет защиты! Нет пощады!

Боже сил! В Твои ограды

Не взята Твоя овца!

Но в надежде неоскудной

Ждет еще щедроты чудной

Тварь, не чуждая Творца!

Помяни мои страданья,

Скорби, слезы и рыданья,

Помяни мои мольбы,

Сокрушительные грезы,

Сердца внутренние слезы

И душевные борьбы!

Не готовь мне воздаянья

За начатки покаянья,

За усилия труда,

Но прими, как лепту бедной,

Капли слез от тени бледной,

Скудный выкуп в день Суда!

Часть спасения, Спаситель,

С этой влаги мой Хранитель

В мелких перлах набирал,

Не отринь его усилий,

Чтоб не всуе сенью крылий

Душу он оберегал!

Из драматического представления в стихах «Иерусалимские евреи»

...Великий праздник наступает,

День прославления Креста:

Во храме служба. Приступает

Наместник на земле Христа,

Сам Патриарх, среди собора,

Крест живоносный воздвигать,

При переливном гласе хора...

Блуднице страха нет дерзать

Переступить порог священный

Своей нечистою стопой!

В притвор, весь ярко освященный,

Мешаясь с общею толпой,

Она протискаться успела,

Но тщетно рвется в самый храм,

С усилием души и тела!

Пробиться ищет – здесь и там, –

Толпа как будто подается,

Но ей войти – не удается!

Не постигая – отчего,

Она вперед людей толкает, –

С порывом нрава своего, –

Но – не народ не допускает,

И, налегая на него,

Затем крестом приосенилась

И смело в церковь протеснилась.

Она уже изнемогает;

Лицо пот градом оросил,

Блудница выбилась из сил:

Назад невольно отступила...

Вдруг – мысль внезапно посетила:

«Не этот набожный народ, –

Сама невидимая сила

За скверну – возбраняет вход!»

И – в первый раз – в одно мгновенье,

Вся жизнь предстала перед ней,

Как безобразное виденье;

Ужасный ряд ночей и дней, –

Все безконечное паденье!

Она – всем телом затряслась

С крестом Святитель предстоял:

Пречудный вид святого Древа

Блудницу трепетом объял,

Но лик Распятого, без гнева,

С него на падшую сиял!

Восставил Бог и – стала дева!

Она идет опять в притвор,

Припасть к Невесте неневестной,

И – слышит дивный приговор,

Глас – от Сподручницы небесной:

«За Иорданскою рекой

Ты обретешь душе покой!»

Из поэмы «Иудифь»⁹⁸

Посвящается сербскому народу,

самоотверженно ополчившемуся

на защиту угнетенных собратий

Вместо предисловия

Подражание 45 псалму⁹⁹

Бог вам прибежище и сила, помощник наш,

в скорбех обретших ны зело...

Наш Бог – нам прибежище, сила,

Помощник наш, в скорбях, всегда!

Пусть горы бы все затопила

Потопом морская вода...

То – мышцей Его возшумели,

Смущенные воды морей;

Они б устремиться не смели

На землю Его алтарей!

Святая святых – со вселенной,

Ковчег на водах он хранит:

В красе неподвижно-нетленной

Град Бога среди их стоит

От утра создания мира

До утра последней зари!

Но нет постоянного мира:

Мятутся народы и сходят Цари...

Глас Господа сил над странами,

Он землю колеблет до дна;

Но, если заступник наш с нами,

Под нашими только стопами

Окрепнет твердыней она!

Придите к видению умно,

На зрелище Божиих дел!

Познайте свободно, разумно

Всех сил сопротивных предел:

Бог сломит оружие брани,

Лук сильных и меч сокрушит;

Уставит стремлению грани

И в пламя повергнет их щит!

Над всеми вселенной странами,

Над всеми ее племенами,

От края до края земли,

Бог сил, Бог Иакова с нами,

Единый вблизи и вдали...

Первая молитва Иудифи

О Боже сил! О Боже всемогущий!

Творец, Господь, великий, вечный, сущий!

Внемли мольбам моим, внемли!..

В Твоих руках – концы земли,

Ты всю вселенную объемлешь

Всей правотой судеб Твоих,

Ты в сердце зришь и вздоху внемлешь,

Ты тяжесть всех грехов людских

Святою милостью подъемлешь:

Во гневе карой не спешишь

И в преступлены! немощь зришь.

Помилуй, Господи, помилуй

Тобою избранных людей,

Безсильных, Боже, не насилуй,

Убогих ради и детей!

Мы беззащитны, мы ничтожны,

Все упованье наше – Ты!

Яви Свой суд: все боги ложны,

А всеоружия возможны

Жрецам греха и суеты...

Мы грешны все, но не безбожны:

Ты – наша сила правоты

Пред нечестивыми врагами;

В Тебя мы веруем – Творца,

Живого Бога над богами.

Лиши нас, праведных, венца,

Преступных многими грехами.

Но не предай нас до конца,

Да некогда в своей гордыне,

Уста язычников рекут:

«Мы одолели их твердыни»,

И славу с храма совлекут...

Враги до врат Ерусалимских

Пройдут победною тропой,

На место песен херувимских

В Твой храм внесут свой дикий вой...

О Боже наш! О Боже правый!

Спаси, помилуй, пощади,

Святую веру утверди

И разори совет лукавый!

Внемли слезам моим, внемли,

Мне мысль благую ниспошли!..

Вторая молитва Иудифи

Господь моих отцов и Симеонов Бог!

Ты предка ополчил на вой нечестивых

И меч давал ему на вой горделивых,

Виновников всех смут и тягостных тревог

Израиля людей миролюбивых,

Растлителя их жен и дев, ведомых в плен;

Срывал рукой его оплоты вражьих стен

И отдавал ему победные корысти,

В обогащение расхищенных семей.

Так ополчи меня десницею Своей,

От всякого греха рабу Твою очисти

И укрепи меня на подвиг за людей.

Прими вдовичий плач, о Боже Симеона!

Тебе послушен ветр, покорен океан...

Как в бездну погрузил Ты силу Фараона,

Так порази Ассура крепкий стан.

Прославься, как тогда, в конях и колесницах,

Во всеоружии низверженных врагов,

И ныне удержи тех хульников в границах

И посрами не сущих лжебогов.

Яви Себя единым, мощным Богом,

Даждь славу имени святому Твоему

И в посмех им, в смирении убогом,

Рукою женскою сломи их силу тьмы.

Плени их грозного главу и воеводу

Речами женскими и видом красоты

И возврати меня к спасенному народу

С победным торжеством нетленной чистоты,

Да уловят его очей моих зеницы,

Да свяжет мощь его мой лестный разговор...

Дай дерзновение устам Твоей вдовицы

И положи его к ногам ее в позор, –

В безчестие насыщенного славой

И гордого надеждою на меч,

Дай упоить его вина и чувств отравой,

Дай голову вождя безтрепетно отсечь...

Смиренные Твои дерзают – уповая,

Что славная Твоя десница громовая

И мышца крепкая не в сильных высока,

Но Ею правится и слабая рука...

Да будет, Господи, язычникам известно

Твое величие святое в род и род

И имя страшное Создателя их честна,

И да святит Его Твой избранный народ!

Да вся земля Твоя, по вере несомненной

В Тебя, единого Творца ее и вод,

Иного Господа не знает во вселенной!..

Из цикла «Думы женщины»¹⁰⁰

Сестры милосердия, что на помощь страждущим

Язвами телесными, к алчущим и жаждущим,

К дряхлым и больным,

Всюду ныне в множестве самопосвящаются,

Милостью проникнуты, в ней усовершаются

Чином неземным.

Это служба женщины, дочери отечества!

Но иная служба есть – язвы человечества

Тайные целить:

То равноапостольных дивное служение,

Высшего призвания редкое явление –

Свет во тьме явить!

Нет нужды нам странствовать, ни путей разведывать:

Дома и вокруг себя надо проповедовать

Истину – Христа...

Пропасть заблуждения – вскрытою могилою

Под ногами зинула; грех влечет всех силою

В адские уста...

Прелестию женскою, сетью утонченною,

Властвует над волею жалкоразвращенною

И таких мужей,

Что и Церкви Божией были бы опорою!

Разорвем молитвою, как секирой скорою,

Путаницу лжей

И восставим истину – на ее подножие!

Сильно и у женщины будет слово Божие,

В жизни – не в устах!

Силы наши крепкие – не красы наружные,

Ломкое оружие!.. Жертвы безоружные!

Плод наш – стыд и страх!

Овладейте данными вам от Бога силами

И, как живоносными, бьющимися жилами

Струй живой воды,

Орошайте свежестью высших добродетелей,

Пред лицом дивящихся братий и свидетелей,

Новые сады...

Псалтирь¹⁰¹

Звучит Давидова псалтирь,

И голубь бел при ней витает:

С монастыря на монастырь

В тех звуках он перелетает.

Во мраке, в тишине, в ночи,

С своих посеребряных крылий,

Он сыплет чистые лучи

Поверх монашеских воскрылий

И тупит вражие мечи

Безплодной ярости усилий!

Когда, умами воспаря,

На высоту, где голубь белый,

В заплечьях золотом горя,

Стремит полет высоко-смелый,

Поем мы гимны псалтиря,

Все тухнут огненные стрелы...

Так, в тесной келии своей,

Монах, как узник заключенный,

Один, – что в клетке соловей,

Движенья, воздуха лишенный,

До утра с ложа востает:

На небо простирая руки,

Он песнь Давидову поет,

И Ангел к Богу внемлет звуки,

Высоко над землей, в тиши,

Как дар тончайший фимиама,

Святую музыку души,

Из Богом созданного храма...

И тайный дар на свой алтарь

Отец с любовию приемлет,

Как сына блудного объемлет

Пред ним простершуюся тварь,

И с покаянного поклона

Подъяв десницею своей,

В лохмотьях рваного хитона,

Сняв ветошь рубища страстей,

Его неверность забывает;

Но растворив любовью гнев,

В порфиру снова облекает,

И на него ее надев,

На пир в чертог свой призывает.

Звучит Давидова псалтирь,

И демон бегает, мутится...

Псалмами церковь вся святится,

И богатеет монастырь.

Прошли века, исчезли роды,

Ветшает мир и человек,

И с обновлением природы

Возникнет, – чаем, новый век!

А неизменно повсеместно

Псалтирь безсмертная звучит;

Когда минует все безвестно,

Она одна не замолчит!

Как поднебесную проходит,

Так в небо самое пройдет,

И души избранных проводит,

И в рай отверзтый их ведет.

Ладожские рисунки

Посвящается священнику о. Н.Листову

Крестный ход

Рано, утреню с обедней,

Отслуживший иерей,

За молитвою последней,

Вышел с северных дверей,

Слово краткое, с амвону,

Умиленно произнес:

Чинно Спасову икону,

На руках народ понес,

Два фонарика с свечами;

Образа, хоругви, крест –

С посребренными лучами;

С храмовой иконой, шесть,

(Лик Святителя Николы)

Тихо тронулись вперед,

С хором мальчиков из школы,

Тропари запел народ:

Под раскатистым трезвоном

Пудовых колоколов,

Отдавались гулом, стоном

Сотни крепких голосов.

Много, с первым пароходом,

Собралось и горожан,

Все пошли за крестным ходом,

За толпами прихожан.

Масса праздничного люда,

Пестрый сбор голов и лиц,

Плотно двигались, как блюда

В Пасху крашеных яиц, –

Баб уборы головные,

Ленты в девичьих косах,

Молодиц платки цветные,

Платья в ярких полосах.

На раскрашенной подставке

Образ ставят у ворот;

Под него склоняясь, в давке,

Переходят, в оборот,

Дети, бабы, слишком близко,

Друг на друга находя,

И носилки держат низко,

Скорой поступью идя;

С кем-то сделался припадок:

Тащат бабу, – та кричит...

– Стойте! Что за безпорядок? –

Голос пастыря звучит

Твердо, властно по народу,

Мягкий, ровный как струна:

– Ставьте образ на подводу!

С миром, в путь! – И вся волна

Устремилась, по наряду

Шедших около людей,

К настоящему обряду:

Дровни, парой лошадей,

Были поданы, покрыты

Толстым войлочным ковром:

С церкви не были забыты

Пелены под серебром,

С под киот иконостаса;

К дровням ставец пригвожден,

И священный образ Спаса

Посредине утвержден;

Стал священник на подводу,

У налоя перед ним,

Крест в руках, лицом к народу,

В светлой ризе, – всеми зрим,

Сам прообразом Предтечи,

Чтец, причетник в стихарях;

По бокам, несутся свечи

В двух высоких фонарях,

С ними парня два шагают

Равномерно, – в свете дня;

За стеклом, дымясь, мигают

Свечи точками огня.

Иерей – усталый, тощий,

С обнаженной головой,

Мертвобледный, – точно мощи

Или слепок восковой, –

Только жив и даже ярок,

Черных глаз его огонь,

Причет ропщет: – Больно жарок

И ретив! – Не поп, а конь! –

Просипел причетчик дряблый,

Пожилой, – и чуйку взял;

Чтец весь ежится, озяблый,

И шинель свою надел,

И, пригнувшись, разом сели,

Тут же, сзади, на дровнях,

И – в пути, косясь, глядели

На харчевни в деревнях.

Но какой же мыслью важной

Наш священник пламенел

В этой ревности отважной,

Точно он закаменел?

Он – себя обетом строгим

В силу таинства связал:

До конца служить «убогим»!

Не на ветер он сказал;

В первом к пастве поученьи,

Веры пламенем горя,

В праздник в полном облаченьи,

Перед святыней алтаря:

«Силы всей души и тела

И ума – я отдаю,

До последнего предела,

В службу паствы – не свою!

Вижу я как много жатвы

Мне доверено собрать»...

И нельзя забыть той клятвы,

И обетом презирать!

Обход¹⁰²

Подвигались шагом дровни;

С поворота двух дорог,

Показался сруб часовни:

Из деревни, кто чуть мог,

Волочить маленько ноги,

Из болеющих крестьян,

Потянулись до дороги.

Образ Спасов – осиян

Ярким солнцем и блистаньем

Золоченного венца,

Светоносным очертаньем

Богомужного Лица;

Тек по воздуху, великий,

Между свеч, крестов, икон,

Пели общим хором лики;

В общий – встречные поклон

Пали на земь, со слезами,

Припадая перед ним,

И грудными голосами

Гимном вскликнули другим.

– Заступи, спаси, помилуй,

Спасе Милостивый, нас!

Отврати Твоею силой

Горькой смерти лютый час! –

Соступив едва с подножья,

Замертвевшею стопой,

По истоме бездорожья, –

Окружаемый толпой,

Входит батюшка в молельню,

И – окинув взглядом – всю

Ту сплошную богодельню –

Паству хворую свою,

Как уж слез своих не прячет,

Произнесть не может слов!

Тихо молится и плачет,

Разрыдаться бы готов...

– Ну! Когда начнем молебен! –

Ропщут шепотом дьячки;

– Ни на что он не потребен...

А что взять с них? Меднячки! –

Из часовеньки обходом

По дворам, с святой водой,

Уж с одним своим народом,

Шел священник, чередой,

Не минуя бедной хаты,

Старушонки ни одной,

По порядку, в дом богатый

Заходил. Где был больной,

Зараженный огневицей,

Причта он не приглашал:

Сам поил с ковша водицей,

Одобрял и утешал.

Он – на вид, как бы суровый,

Жив в речах и ласков был,

И страдалец, и здоровый

За привет его – любил.

И теперь он обошелся

Без причетников своих:

Паренек один нашелся,

Взял сосуд с водой от них.

Те в часовне, у иконы,

Оставались, – у бадьи;

Мужики, творя поклоны,

Клали денежки свои,

По дну грохая жестянки;

Чтец с лампадок разливал

Масло да водицу в склянки

И просящим раздавал.

Пастырь, обходя деревню,

Зараженных посещал,

В этот час, позвав в харчевню,

Сотский причет угощал.

Старшина отца святого

У себя хотел просить,

От усердия простого,

Пирога, вина вкусить:

Хлеба с солью взял ломотик,

И запив водой, – потом

Помолился на киотик,

Осенил святым крестом

Старшину с его женою,

И сказав: – Домой пора! –

Ризу снял и с старшиною,

В шубе, вышел со двора

К полотну большой дороги.

– Чай ты, батюшка, продрог? –

– Мне дьячки согрели ноги!

Я их чувствовать не мог,

До того – охолодели!

Да спасибо им! тепло

Ощущал, пока сидели

Плотно оба! – отлегло! –

– Так! вы знали, да смолчали.

Значит, – их покрыли грех?

А они на вас ворчали!

Чуть не подняли на смех!

Для-ча, вышед за ограду,

Не сдались в телегу сесть...

Хм! Ты стоишь с крестом, а – сзаду

Тут сидят, галдят, – не честь!

Людям-то смотреть негоже! –

Соблазнялся старшина:

– Распечешь? – Избави, Боже!

Не блазнись ты, старшина!

Попустил я им по стуже,

Грех по немощи – покрыл!

А во гневе-то я хуже

Больший грех бы сотворил...

За спиной я слышал шепот,

Речь, смекал, о чем идет:

Но – неправый суд и ропот

Лишний грех с души сведет.

Посетив свое селенье

И призрев на общий плач,

Вскоре подал исцеленье

Беднякам небесный Врач.

Смерть секиру опустила,

Как взмолился их отец,

И зарица отступила

От любимых им овец.