Вопрос 24. О благе и зле в душевных страстях

Теперь у нас на очереди рассмотрение блага и зла в душевных страстях, под каковым заглавием наличествует четыре пункта: 1) можно ли обнаружить в душевных страстях моральные благо и зло; 2) является ли каждая душевная страсть этически злой; 3) может ли страсть увеличить или уменьшить добродетельность или порочность акта; 4) является ли какая-нибудь из страстей благой или злой по виду.

С первым [положением дело] обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что ни одна из страстей души не является этически благой или злой. В самом деле, моральные благо и зло в собственном смысле слова принадлежат человеку поскольку согласно Амвросию, «все, что связано с этикой, должно приписывать человеку». Но страсти принадлежат не только человеку поскольку он разделяет их с другими животными. Следовательно, ни одна из страстей души не является этически благой или злой.

Возражение 2. Далее, благо и зло человека, по словам Дионисия, состоит в том, «что соответствует разуму и что противно разуму»⁴⁰⁴. Но, как уже было сказано (22, 3), душевные страсти находятся не в разуме, а в чувственном пожелании. Следовательно, они не связаны с сугубо человеческим, то есть с этикой, добром или злом.

Возражение 3. Далее, Философ сказал, что «за страсти мы не заслуживаем ни похвалы, ни осуждения»⁴⁰⁵. Но мы заслуживаем похвалу и осуждение за моральное благо и зло. Следовательно, страсти не являются этически добрыми или злыми.

Этому противоречат слова Августина, который, рассуждая о страстях души, сказал, что «они дурны, если любовь дурна, они благи, если любовь блага»⁴⁰⁶.

Отвечаю: душевные страсти можно рассматривать двояко: во-первых, как таковые, во-вторых, как субъекты распоряжения разума и воли. Если рассматривать страсти как таковые, а именно как движения неразумного пожелания, то в таком случае в них нет никакого морального блага или зла, поскольку, как уже было сказано (18, 5), таковые зависят от разума. Если же рассматривать их как субъекты распоряжения разума и воли, то в таком случае в них есть моральные благо и зло. В самом деле, чувственное пожелание ближе к разуму и воле, нежели внешние члены, а между тем движения и действия внешних членов, будучи произвольными, являются этически благими или злыми. Поэтому тем более можно называть страсти – в той мере, в какой они произвольны, – этически благими или злыми. А они полагаются произвольными постольку, поскольку либо подчиняются распоряжениям воли, либо не встречают препятствия со стороны воли.

Ответ на возражение 1. Если рассматривать страсти как таковые, то они общи человеку и другим животным, но если [рассматривать их] как такие, которые подчиняются распоряжениям разума, то они свойственны только человеку.

Ответ на возражение 2. Даже куда более низкие желающие силы называют разумными в силу того, что «они все же как-то причастны суждению»⁴⁰⁷.

Ответ на возражение 3. Когда Философ говорит, что за страсти мы не заслуживаем ни похвалы, ни осуждения, он имеет в виду страсти, рассматриваемые как таковые, но при этом он отнюдь не отрицает, что они могут быть достойными похвалы или осуждения в той мере, в какой они подчинены разуму. Поэтому далее он прибавляет: «Не хвалят же за страх и не порицают за гнев вообще, но за какой-то определенный», т. е. соответствующий или противный разуму.

Со вторым [положением дело] обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что все душевные страсти этически злы. Так, Августин говорит, что «некоторые называют душевные страсти недугами или волнениями души»⁴⁰⁸. Но всякий недуг или волнение души суть моральное зло. Следовательно, всякая страсть души этически зла.

Возражение 2. Далее, Дамаскин говорит, что «"действие есть движение, согласное с природой, страсть же – действие, противное природе»⁴⁰⁹. Но в душевных движениях то, что противно природе, греховно и этически зло, по каковой причине несколько ранее он сказал, что дьявол «обратился от того, что согласно с природой, к тому, что противно природе»⁴¹⁰. Следовательно, эти страсти этически злы.

Возражение 3. Далее, все, что ведет к греху, обладает аспектом зла. Но эти страсти ведут к греху, в связи с чем и названы «страстями греховными» (Рим. 7, 5). Следовательно, похоже на то, что они этически злы.

Этому противоречат слова Августина о том, что «если любовь безукоризненна, то безукоризненны и все душевные расположения, поскольку [в таком] случае боятся вечного наказания, желают вечной жизни, скорбят о грехе, радуются надежде»⁴¹¹.

Отвечаю: по данному вопросу мнения стоиков и перипатетиков разнились, поскольку стоики полагали все страсти злыми, тогда как перипатетики утверждали, что умеренные страсти благи. Это различие, которое выглядит столь значительным на словах, в действительности невелико, а если присмотреться к представлениям этих школ, то его вовсе не существует. В самом деле, стоики не проводили различения между умом и чувством и, следовательно, между умственным и чувственным желанием. Таким образом, они не отличали страсти души от движений желания с той точки зрения, что душевные страсти находятся в чувственном желании, в то время как простые движения желания находятся в умственном желании, но каждое разумное движение желающей части они называли волей, в то время как страстью они назвали движение, выходящее за пределы разума. Поэтому Цицерон, разделяя их представление, называет все страсти «недугами души», из чего он делает вывод, что «подверженные недугу нездоровы, а нездоровый желает чувством»⁴¹² (ведь говорим же мы, что желающие чувством нездоровы).

Перипатетики, со своей стороны, называли «страстями» все движения чувственного желания, и называли их благими, если они управлялись разумом, и злыми, если не управлялись. Поэтому Цицерон, осуждая перипатетиков за их теорию умеренности страстей, был неправ, когда говорил, что «всякое зло, пусть даже умеренное, надлежит избегать; ведь как тело, даже будучи умеренно больным, нездорово, так и умеренная в недугах или страстях душа нездорова»⁴¹³ (ведь страсти называются «недугами» или «волнениями» души только тогда, когда они не подчинены разуму).

Таким образом, [из сказанного] очевиден ответ на возражение 1.

Ответ на возражение 2. Каждой страсти присуще возрастание и убывание согласно природному движению сердца, а именно поскольку сердце движется с большей или меньшей интенсивностью посредством сокращения и расширения, что связано с характером [той или иной] страсти. Но из этого вовсе не следует, что страсть необходимо отклоняется от естественного порядка вещей.

Ответ на возражение 3. Страсти души ведут нас к греху в той мере, в какой они противны распоряжениям разума, а в той, в какой они подчиняются распоряжениям разума, они относятся к добродетели.

С третьим [положением дело] обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что всякая страсть уменьшает добродетельность морального акта. Ведь все, что препятствует суждению разума, от которого зависит добродетельность морального акта, уменьшает добродетельность морального акта. Но всякая страсть препятствует суждению разума, в связи с чем Саллюстий сказал, что «тот, кто держит совет относительно вещей сомнительных, должен быть свободным от ненависти, гнева, дружбы и жалости». Следовательно, страсть уменьшает добродетельность морального акта.

Возражение 2. Далее, чем человеческое действие более уподоблено Богу, тем более оно благо, по каковой причине апостол говорит: «Подражайте Богу, как чада возлюбленные» (Еф. 5, 1). Но, как сказал Августин, Бог и «святые ангелы не испытывают, например, ни гнева, когда наказывают... ни сострадания, когда являются на помощь несчастным»⁴¹⁴. Поэтому лучше [и нам] действовать подобным образом, а не с [какой-нибудь] душевной страстью.

Возражение 3. Далее, как этическое зло, так и этическое добро зависят от их отношений с разумом. Но этическое зло умаляется страстью, поскольку грешащий вследствие страсти грешит меньше, чем грешащий обдуманно. Следовательно, и добро лучше творит тот, что действует обдуманно, нежели тот, кто действует в состоянии аффекта.

Этому противоречат слова Августина о том, что «страсть милосердия подчиняется разуму когда милосердие проявляется с сохранением справедливости: когда или подается помощь нуждающемуся, или оказывается прощение раскаивающемуся»⁴¹⁵. Но ничто из того, что подчиняется разуму, не может уменьшить этическое добро. Следовательно, душевная страсть не уменьшает этическое добро.

Отвечаю: поскольку стоики полагали, что любая душевная страсть зла, то из этого они делали вывод, что всякая страсть души уменьшает добродетельность акта, поскольку примесь зла либо вообще уничтожает добро, либо делает его менее добрым. И это было бы действительно так, если бы под страстями мы понимали одни лишь неупорядоченные движения чувственного желания, рассматриваемые как волнения или недуги. Но так как мы называем страстями все движения чувственного желания, то, следовательно, когда разум умеряет страсти, мы говорим о совершенствовании человеческого блага. В самом деле, коль скоро благо человека зиждется на разуме как на своем основании, то добрая воля становится тем совершенней, чем на большее количество подобающих человеку вещей она простирается. Поэтому никто не подвергает сомнению тот факт, что [одним из] признаков совершенства этического добра является подчиненность действий внешних членов распоряжениям разума. Таким образом, коль скоро чувственное желание может повиноваться распоряжениям разума, о чем уже было сказано (17, 7), то разумное управление страстями относится к совершенству морали и к человеческому благу

И насколько лучшим для человека является желать благо и через посредство своих внешних актов поступать благо, настолько же движение к добру не только посредством воли, но также и посредством чувственного желания относится к совершенству этического блага, по каковой причине [в Писании] сказано: «Сердце мое и плоть моя восторгаются к Богу живому» (Пс. 83, 3), где под «сердцем» следует понимать умственное желание, а под «плотью» – чувственное.

Ответ на возражение 1. Душевные страсти могут относиться к суждениям разума двояко. Во-первых, как предшествующие [суждению разума], и в таком случае, затеняя суждение разума, от которого зависит добродетельность морального акта, они уменьшают добродетельность акта; так [например] основанное на суждении разума милосердие более заслуживает похвалы, чем основанное только на страсти жалости. Во-вторых, как последующее [суждению разума], и это [в свою очередь] может происходить двояко. Во-первых, в силу избыточности, поскольку как известно, когда высшая часть души интенсивно движется к чему-либо, низшая часть увлекается этим движением, и в таком случае возникающая вследствие этого в чувственном желании страсть указывает на интенсивность воли и, следовательно, на силу этической добродетели. Во-вторых, путем выбора, когда человек, следуя суждению своего разума, выбирает, если можно так выразиться, страсть как способ усиления действия при помощи чувственного желания. И в этом случае душевная страсть увеличивает добродетельность действия.

Ответ на возражение 2. У Бога и ангелов нет ни чувственного желания, ни телесных членов, и потому их благо, в отличие от нашего, не зависит от правильной упорядоченности страстей или телесных действий.

Ответ на возражение 3. Направленная к злому и предшествующая суждению разума страсть уменьшает грех, но если она последует [суждению] одним из вышеописанных способов, то либо усугубляет грех, либо же свидетельствует о еще более скверном выборе.

С четвертым [положением дело] обстоит следующим образом.

Возражение 1. Кажется, что ни одна из душевных страстей не может быть этически благой или злой по виду. В самом деле, моральное благо и зло зависят от разума. Но страсти находятся в чувственном желании, и потому их соответствие разуму для них акцидентно. И коль скоро никакая акциденция не относится к виду вещи, то похоже на то, что ни одна из страстей не является благой или злой по виду.

Возражение 2. Далее, действия и страсти получают свой вид от своего объекта. Таким образом, если бы какая-нибудь страсть была благой или злой по виду, то из этого бы следовало, что страсти, объектом которых является благо, были бы по виду благи, например, любовь, желание и радость, а страсти, объектом которых является зло, были бы по виду злы, например, ненависть, страх и печаль. Но это очевидно не так. Следовательно, ни одна из страстей не является благой или злой по виду.

Возражение 3. Далее, нет такого вида страсти, который бы не был обнаружен у других животных. Но этическое благо принадлежит только человеку Следовательно, ни одна из душевных страстей не является благой или злой по виду.

Этому противоречит сказанное Августином о том, что «милосердие является добродетелью»⁴¹⁶. Кроме того, как заметил Философ, стыдливость – это страсть, достойная похвалы⁴¹⁷. Следовательно, некоторые страсти благи или злы по виду.

Отвечаю: в отношении страстей нам, пожалуй, следует повторить то, что было сказано нами в отношении актов (18, 5, 6; 20, 1 ), а именно, что виды страстей, как и виды актов, можно рассматривать двояко. Во-первых, с точки зрения их естественного рода, и в этом смысле моральные благо и зло никак не связаны с видом акта или страсти. Во-вторых, с точки зрения их морального рода, поскольку они произвольны и управляются разумом. В указанном смысле моральные благо и зло могут быть отнесены к виду страсти в той мере, в какой сам по себе объект страсти соответствует или противен разуму, что очевидно в случае связанного с низменным страхом «стыда» и «зависти», которая суть печаль по чужому благу, поскольку такие страсти принадлежат к тому же самому виду, что и внешний акт.

Ответ на возражение 1. Приведенный аргумент относится к страстям в их естественных видах, когда чувственное желание рассматривается само по себе. Но насколько чувственное желание повинуется разуму, настолько благо и зло разума принадлежат страстям желания не акцидентно, а сущностно.

Ответ на возражение 2. Направленные на благое страсти сами по себе благи, если устремлены к истинному благу или стремятся избежать истинного зла. С другой стороны, те страсти, суть которых состоит в избегании блага и стремлении к злу, сами по себе злы.

Ответ на возражение 3. Чувственное желание неразумных животных не повинуется разуму. Однако в той мере, в какой их ведет своего рода оценочная способность, которая подчинена высшему, а именно Божественному разуму, в них обнаруживается некоторое подобие морального блага в отношении душевных страстей.