Бог, как первая причина бытия, с философской и естественнонаучной точки зрения

Предварительные замечания касательно общего характера вопроса и гносеологических предпосылок исследования; метафизические соображения в пользу происхождения мира от Бога

«Что есть истина?» – сказал Пилат Спасителю, когда Тот объявил Себя перед ним Учителем и Провозвестником истины. Тон и настроение, с которыми произнесены были эти слова, очень понятны; весь психологический анализ, касающийся душевного состояния понтийского правителя в указанный момент, может быть заключен в следующем перифразе его полусерьезного полу иронического замечания: «учитель истины.... как бы так рассуждал в себе Пилат. Тебе должно же быть известным, что эти, так называемые, «учители истины» стали предметом почти всеобщего у нас посмеяния и глумления; ведь кому же неизвестно, что на самом деле они не только научить кого-нибудь истине не могут, а еще, прежде всего, сами никак между собой не сговорятся насчет того, что именно следует разуметь под «истиной». Выразив подобные аскетические мысли и суждения своим лаконическим вопросом: что есть истина? Пилат не стал дожидаться и ответа на него, ясно тем показывая, что не хочет терять времени на бесполезные споры, а что только сожалеет этого в сущности безобидного и безвредного в смысле нарушения общественного спокойствия человека, который однакоже своею излишнею ревностью в проповедовании открытой им истины возбудил к Себе ненависть иудейских начальников и вообще нажил Себе не мало врагов.

Вопрос Пилата не потерял своего значения и смысла до настоящего времени и только с одной стороны роль Пилата исполняют другие, а с другой стороны и вопросу иногда придают несколько иную формулировку. В наше время в таком же отношении к признанию истины, или еще более в худшем положении, чем Спаситель перед Пилатом, оказываются философы и богословы перед учеными – эмпириками; первые для последних всегда представлялись людьми, бесполезно убивающими время на разыскивание какого-то «начала всех начал», людьми, вечно спорящими между собою из-за этого начала и никогда не приходящими ни к какому результату.

Подобное скептическое отношение к себе встречают не только философы идеалистического или теистического направления, но и богословы, поскольку они прибегают к помощи этой философии.

Без сомнения, не только для всякого православно – христианского богослова, но и для всякого верующего христианина вообще вопрос о начале мира и бытия является уже заранее и, притом, раз навсегда решенным, потому что решение дано ему в Сверхъестественном Откровении. Библейское учение о творении предполагает собою реальное существование Первопричины, устанавливающей необходимость последовательной смены причин вторичных и, в свою очередь, уже ничем не условленной, т. е., в Самой Себе заключающей и основание и необходимость своего бытия; далее Библия учит, что мир произошел не только от самобытной и самодовлеющей Причины вообще, а именно от Бога в частности, т. е., от такой Причины, которая при своей самобытности обладает еще высшим разумом и премудростью, – Библия учит о происхождении мира от высочайше – разумного Существа. Отсюда понятно, что каждый истинно верующий, нисколько не колеблясь, прямо и уверенно может сказать, что «Начало всех начал» есть Бог – личное и всесовершенное Существо; теперь: над вопросом и над таким решением вопроса более всего издеваются эмпирики – механисты и философы – материалисты; но сами они? чем сами они занимаются? Когда они толкуют нам о строении материи из атомов и молекул, когда рассуждают о взаимном расположении и всевозможных движениях атомов и молекул для образования простых тел, когда строят гадательные предложения о последовательных превращениях вещества и энергии для образования туманностей и звездных миров и т. п., то разве во всех этих случаях не задаются они тем же самым вопросом о «начале все начал» и разве не решают его в самых неправдоподобных, фантастических, а подчас действительно похожих на бред сумасшедшего формах и образах?

Итак, если в предстоящем исследовании мы беремся решать вопрос о происхождении мира и бытия, то ни нам, ни нашим читателям смущаться совершенно нечего по двум главным и несомненным причинам: во-первых, вопросом этим задаемся не мы первые и не мы последние; его берутся решать сами те, которые могли бы, так или иначе, встать нам поперек дороги; во-вторых, сами ставя вопрос, мы вовсе не сами думаем его решать; мы намерены только изложить готовое его решение, полученное свыше, в такой форме, в какой оно менее всего может быть доступным возражениям наших противников; возражения же наших противников очевидно совсем не такая великая и важная вещь, чтобы с ними невозможно было справиться или чтобы за одно намерение с ними справиться автор мог быть осуждаем.

Приступая к раскрытию и обоснованию библейского учения о Верховной Причине бытия, мы естественно должны были бы предпослать своему исследованию, во-первых, несколько сведений общего характера относительно занимающего нас вопроса и, во-вторых, необходимые гносеологические предпосылки, с помощью которых мы могли бы на первых же порах отметить те логически общеобязательные положения, на почве которых, по нашему мнению, только и возможно с кем-нибудь и о чем-нибудь спорить и которыми в значительной мере устанавливаются и самые методы исследования. Ни того, ни другого мы, однако же, делать не будем по той причине, что все это нами было сделано раньше – в нашем исследовании «Мир, как процесс, имеющий начало»¹, которое и предлагаем вниманию читателей, этим делом интересующихся. В настоящем же исследовании мы вынуждены только повторить те окончательные результаты, к которым мы пришли в исследовании относительно этих предметов, только что упомянутом.

На первых страницах этого последнего мы имели случай раскрыть, или раскрыть и обосновать следующие важные для нас и теперь положения.

1. С философской точки зрения вопрос о Первой Причине бытия есть, собственно говоря, один из частных вопросов, на которые разбивается более общий вопрос о происхождении бытия; попытки решить и тот, и другой вопросы с научно-философской точки зрения начинаются в глубокой древности, но и до настоящего времени, можно сказать, не увенчались полным успехом.

2. С библейской точки зрения учение о Высочайшем Виновнике бытия представляет собою часть учения о творении вообще, логически непосредственно следующего за учением об изначальности мира и логически же непосредственно завершающуюся учением о творении именно из ничего. Хотя и в древних не библейских религиозных сказаниях вопрос решается иногда, по-видимому, согласно с Библией, однако несомненно, что это произошло и происходит не от того, что библейские писатели именно отсюда заимствовали свои верования и показания.

Данные нами гносеологические предпосылки были следующие.

3. Гносеологическая проблема для человеческого мышления неразрешима и эта неразрешимость весьма ясно и убедительно доказывает, что за истину нельзя считать одно лишь то, что может быть доказано разумом (в этом случае мы остались бы совсем без истин) и что совместным с разумом и неотделимым от него критерием истины служит еще вера, побуждающая нас иногда признавать за истину и то, что с необходимостью не доказывается разумом, но к признанию чего мы только склоняемся всем нашим психофизическим существом.

4. Кроме познания, известного под именем «эмпирического» и непосредственно опирающегося на чувственный опыт, существует познание «рефлективное», опирающееся посредственно на тот же чувственный опыт, но непосредственно на опыт внутренний, т. е., на результаты или на продукты первого познания; возможно и познание «сверхчувственное» (хотя и не сверхопытное) – от действия на познающее начало объектов сверхчувственного характера.

5. Всякое заключение от характера действий к характеру причины не может иметь общеобязательной логической силы и значения, пока не устранены отрицательные инстанции, т. е., пока не опровергнуты другие того же типа заключения, с первым заключением несогласные.

Отсюда метод нашего исследования должен быть, как и прежде диалектико-критическим, а доказательства должны, как и прежде различаться на положительные и отрицательные, причем как первые, так и вторые могут быть взяты и из опыта рефлективного, и из опыта чувственного или, пользуясь более употребительной терминологией, могут носить и чисто философский, и чисто эмпирический характер. Для нас естественно начать дело с положительных доказательств, а из них, прежде всего, именно с философских или, если угодно, с метафизических.

С точки зрения только что приведенных гносеологических тезисов понятно, что под метафизикой мы разумеем такую философскую науку, которая оперирует над фактами и примерами из опыта рефлективного, т, е., если понятием «рефлексии» будем пользоваться в самом широком смысле слова, оперирует над тем же самым материалом, над которым оперируют логика и психология; различие между такого рода метафизикой и собственно логикой и психологией будет заключаться единственно в том, что операции первой носят на себе именно философский характер: между тем как последние две науки рассматривают общий для всех трех материал с двух вполне определенных частных точек зрения и вопросами задаются, имеющими в виду лишь детальное изучение этого материала с этих точек зрения, первая исследует его лишь с общей точки зрения – вопросами задается только основными, такое или иное решение которых позволяет нам мыслить совокупность фактов и законов интеллектуальной жизни почти одновременно и притом с наименьшею затратою умственных сил².

Установив такое определение метафизики, мы ясно видим, что, во-первых, не всякий вопрос можно решить метафизически, а только вопрос основного характера, и что, во-вторых, если это условие удовлетворено и вопрос выбран, какой следует, что имеем в нашем случае, то решить его метафизически, по смыслу нашей терминологии, значит решить его, опираясь на самые общие данные из области логики и психологии.

Изложенный нами в раннейшем исследовании вывод, что мир как совокупность обычных для нас и доступных нашему исследованию явлении должен иметь начало во времени, опирается, прежде всего, на понятие о Первопричине, т. е., как раз на одно из самых главных и общих свойств наших познавательных процессов при исследовании физического мира – на стремление нашего ума для всякого явления отыскивать необходимую и достаточную причину. Если теперь мы обратимся к более частным сторонам и свойствам наших познавательных процессов, то сейчас же можем прийти к желательному для нас выводу о разумности, создавшей мир Причины. В этом отношении особенное внимание обращает на себя неискоренимое стремление нашего ума к монизму. Стремясь для всего отыскивать причины, ум наш не может не искать их и для замечаемого им разнообразия причин и явлений в физическом мире; отыскивая одну за другой причины этого разнообразия, он тем самым все более и более сводит его к единству. Такое стремление, разнообразие и множественность сводит к единству, представляет столь же коренную и существенную потребность вашего ума, как и стремление всему отыскивать причины, в котором оно имеет свое последнее основание³; вот почему, не имея возможности за недостатком эмпирических данных при изучении физического мира сразу же удовлетворить всем своим монистическим стремлениям, человеческий разум почти всегда старается достигнуть этого удовлетворения хотя бы даже искусственным образом – созданием таких абстрактных объединяющих схем, формул, классификаций и т. п., под которые он так или иначе мог бы подогнать все видимое разнообразие фактов и явлений. Ярким примером такого искусственного, не имеющего для себя никакой реальной основы сведения к единству представляет собою всем известная атомистическая гипотеза, исполняющая в эмпирических науках роль единой схемы, обнимающей все разнообразие механических, физических и химических явлений. Если, однако, разум не теряет из виду, что подобные атомиститеской гипотезе схемы являются плодом чистой абстракции, то в дальнейшем изучении природы он уже не довольствуется этим чисто формальным единством и начинает искать действительной основы явлений, которая бы могла связывать их не призрачным, а реальным единством. Так наряду с раскрытием и приложением к объяснению частных явлений атомистической гипотезы естествоиспытатели давно уже работают над решением вопросов о реальном единстве материи главного субстрата этих явлений и реальном единстве физических сил главных производящих факторах в этих явлениях. С постановкою этих вопросов и с данными для их решения мы познакомимся ниже; теперь же, полагаем, даже и, допустивши единство материи единство физических сил, не трудно показать, что в своем стремлении к дальнейшему объединению основных начал бытия разум наш встречает неодолимые трудности. В самом деле, даже крайне материалистическая философия в конце концов не может не признать, что в основе всего сущего лежат два глагвных принципа быт я – пассивный, способный воспринимать внешнее воздействие и активный, способный производить воздействие. Относительно первого – пассивного начала «больших разногласий не существует: если и можно найти несколько совершенно различных теорий о строении материи, то большинство эмпириков никогда не отрицало ни ее реального существования, ни инертности или пассивности как главного ее свойства. Что же касается до активного начала бытия, то все разногласие здесь сообразно с настоящим положением вопроса может быть сведено к двум различным взглядам или мнениям: одни думают, что активный принцип бытия имеет такое же особое, полноправное существование в действительности, как и материя, и в качестве такой именно самостоятельно существующей реальности дают ему название силы; это воззрение, поскольку оно на ряду с материей признает и динамическое начало бытия, называется дуализмом; другие, напротив, утверждают, что то, что защитники первого взгляда называют особою реальностью, на самом деле есть лишь простое, от века присущее или имманентное материи ее свойство и в качестве такого именно свойства материи называют активный принцип бытия энергией; смотря по тому, признает ли указанное воззрение различие свойств материи по различию родов и видов энергии или видит в них только разнообразные обнаружения одной и той же механической энергии движения, оно называется или энергетизмом вообще или кинетизмом в частности; энергетизм и кинетизм, поскольку они сливают свойства материи с самой материей, принадлежат, очевидно, к монистическим системам.

Но как бы мы ни называли активный принцип бытия – силой, энергией вообще или кинетической энергией в частности, во всяком случае, этого принципа никак невозможно считать от века присущим материи свойством по той ясной и очевидной для всех причине, что делать это – значило бы пассивному началу приписывать совершенно противоположные его природе свойства активности; что-нибудь одно из двух: или мир есть обнаружение одного только начала и в этом случае мы скорее же должны удержать именно активное начало или он есть обнаружение двух начал, но тогда каждое из этих начал должно иметь право на отдельное и вполне самостоятельное реальное существование. В представленной дилемме для материализма выгоднее остановиться на втором члене, т. е. на дуалистической теории. Частный вид такого же именно ни к чему несводимого дуализма представляет собой одновременное и нераздельное существование духа и тела в человеческом организме; не смотря на то, что и теперь, как и прежде учеными разных направлений производятся многочисленные попытки свести психическое и материальное начала к единству, эти попытки не только остаются безуспешными, но по самому существу дела, пока они опираются на эмпирические исследования, никогда не будут иметь успеха. Действительно, теперь более чем когда-нибудь стало ясным, что если мы в своих эмпирических исследованиях, относящихся к области психофизики, начнем с постепенного анализа психических данных, то, сколько бы времени этот анализ ни продолжался и как бы, поэтому, далеко ни простирался, мы в результате никогда и ничего кроме психики не получим, и, что, если наоборот мы начнем наше исследование с другого конца, т. е., – отправляясь от физиологических данных, то опять таки, не смотря ни на какую продолжительность и глубину нашего анализа, в результате никогда и ничего кроме физиологии также не получим. Вес запас относящегося сюда научного знания и теперь заключается и несомненно потом будет заключаться только в раскрытии того, из каких простых явлений и каким образом слагаются сложные психические явления, с одной стороны, и сложные физиологические, с другой стороны. Единственным, по-видимому, выходом из этого психофизического дуализма было бы – считать все, относящееся к области психических явлений, простым свойством организованной в тело материи; но, подобно тому, как сила вообще исполняет по отношению к материи роль активного принципа, подобно этому в частности и дух является по отношению к телу одним из тех же активных или действующих в нем принципов; вследствие этого и здесь мы имеем полное право лишь на то заключение, что тело как и материя вообще способно к принятию воздействия на него психического начала, но не на то, что это начало, будучи ему присуще по природе со времени его возникновения, является простым его свойством. Если, с одной стороны, мы нигде не видим ни сил без материи, ни духа без тела, то, с другой стороны, мы ведь нигде не видим ни материи без сил, ни тела без одушевляющего его психического начала; но если существование одной реальности при данных условиях тесно и неразрывно связывается с существованием другой реальности, то это еще не дает нам решительно никакого права заключать не только о том, что обе эти реальности тождественны, но даже и о том, что одна из них занимает по отношению к другой подчиненное или второстепенное значение, являясь, напр., простым ее свойством.

Отсюда наш общий вывод: все существующее бытие, поскольку оно может быть доступным нашему изучению, может быть сведено не менее как к двум главным и основным началам, кто бы и как бы их ни называл: к началу пассивному – материи и телам физическим, и к началу активному – различным физическим, органическим и психическим силам. Но если так, то где же нам искать той реальной основы, которая представляла бы собою объединение и завершение представленного дуализма в мировых началах? Где причина, установившая коренное, и ни к чему несводимое в предалах физического опыта различие этих начал и вследствие этого сама уже совсем не заключающая в себе такой двойственности или такого различия? Каким образом после этого может быть удовлетворено неискоренимое и вполне законное для всякого, кто не хочет быть скептиком или агностицистом, стремление нашего ума отыскать реальное единство для видимого разнообразия явлений? Возможны два предположения: существует или такая реальность, в которой различение начал активного и пассивного совсем не может иметь места, или такая реальность, которая представляет собою чистую активность⁴. Не имея возможности не допускать существования физического мира, представляющего собою проявление двух главных начал, мы самое это существование, в свою очередь, должны считать еще появлением существования возвышающегося над миром и над мировым дуализмом единого, третьего начала, которое или служит источником первых двух, или обладает свойствами одного из них – именно активного – в высшей и совершеннейшей степени. Не трудно, таким образом, видеть, что мы приходим или прямо к теизму, или косвенно через так называемый динамизм к тому же теизму. Действительно, признаем ли мы существование особого и, совершенно отличного, от двух мировых начал третьего Начала, признаем ли мы существование также особой, но сходной с активным мировым началом Первосилы, в обоих случаях мы должны будем мыслить новое Начало не только единым, но и высочайше разумным Существом. Основание для этого последнего утверждения мы находим в самом понятии о третьем Начале или Первосиле, как о последней Причине, произведшей и установившей различие между материей силой вообще и особенно между телом и духом в частности.

В самом деле, наравне с аксиомою, что все в мире имеет свою причину, современное научное мышление выработало и часто пользуется еще и другою, именно, что причина может содержать в себе больше, чем, сколько дано в действии, или столько же, сколько дано в действии, но что никогда причина не может содержать в себе меньше, чем, сколько содержит действие, что никогда действие не может содержать в себе что-либо такое, чего не было бы в произведшей его причине. Нельзя, впрочем, не заметить, что эти аксиомы, в сущности говоря, представляют прямой логический вывод из первой; в самом деле, если мы допустим, что в действии может быть больше, чем в причине, то неизбежно явится вопрос: откуда же взялось это большее, где его причина? Очевидно, если причины ему нет, то и закон причинности не имеет для нас безусловного значения; если же причина есть, то по отношении ко всему данному действию причиною является уже не данная причина, а совокупность причин данной и только что приведенной. Закон сохранения энергии есть не что иное, как эмпирическое применение того же самого априорного начала об отношениях причины к действию. Но если, таким образом, мышление наше не может предположить, чтобы причина была меньше своего действия, то в применении к нашему вопросу это и значит, что Первопричина, произведшая мир – разумна: мы видим, что самую важную и самую совершенную часть мироздания составляет мир сознательно-разумных существ; отсюда что-нибудь одно из двух: Причина всего бытия должна быть или разумною, или более чем разумною. Из этих двух предположений мы должны остановиться лишь на последнем по следующим основаниям. Во-первых, мы уже знаем, что мировая Причина есть в то же самое время и Первопричина; а это значит, что Она совмещает в себе свойства всех остальных причин в высшей степени; разумность этой Причины настолько же должна быть выше разумности, замечаемой в ее действиях, насколько ее самобытность по идее совершенства является высшим качеством в сравнении с обусловленностью причин вторичных, т. е., в бесконечное число раз. Во-вторых, если мы желаем пользоваться здесь в качестве аргумента одною лишь аксиомою, что причина не может заключать в себе чего-либо меньше своего действия – и ничем больше, то мы можем и должны принять во внимание тот несомненный факт, что, хотя в таких или иных частных эмпирических проявлениях разум сознательных существ всегда имеет конечную степень совершенства, однако, и история человеческой культуры и личный опыт каждого обязывает нас предположить, что, по крайней мере, при идеальных условиях этот разум в своем усовершенствовании и прогрессивном развитии не имел бы никаких границ и что, таким образом, при действительном положении вещей он по меньшей мере обладает всеми задатками к безграничному совершенству. Развивая эту мысль, Боссюэт говорит: «с тех пор как мы сделали на этом пути первый шаг, наши успехи не имеют более границ, потому что таково уж свойство наших суждений, что они возвышаются друг над другом, так что мы обсуждаем и свои собственные суждения и т. д. до бесконечности... Рассуждать – значит воспринимать свет, делающий нас способными искать истину до самого ее корня и основания. Вот почему неправы те, которые, желая наделить животных рассудком, думают, что могут заключить его в известные пределы. Совершенно напротив: одно рассуждение влечет за собою другое и природа животных в этом случае стала бы возвышаться и над всем прочим, как только она была бы в состоянии перейти за пограничную линию. Именно таким образом с увеличением наблюдений совершенствуются и человеческие изобретения. Человек внимательный к истине узнал, что было пригодно его намерениям, что нет... и силою воображения, и путем размышления, собрал идеи во едино или разъединил их и таким образом создал в себе цели и намерения. Он подыскал годный для выполнения материал. Он увидел, что, совершая низшее, он мог подниматься до высшего. Он строил, завладевал великими воздушными пространствами и расширял природные места своего обитания. Изучая природу, он нашел средства придавать ей новые формы и виды. Он сделал себе инструменты и оружие; он поднял воду, достать которой не мог по глубине, на которой она находилась; он изменил все лицо земное; он изрыл его, он проник в его внутренности и там нашел себе новое пособие; он обратил себе в употребление даже то, чего не мог достать по причине такого далекого расстояния, на какое может только хватать его глаз: светила, напр., руководят им в его плаваниях и путешествиях, они показывают ему времена года и дня. По прошествии шести тысяч лет наблюдений ум человеческий не исчерпан; он ищет и опять находит, для того чтобы убедиться, что он в состоянии открывать до бесконечности и что лишь одна леность может положить пределы его знаниям и его изобретениям»⁵.

К этим прекрасным словам французского богослова и проповедника остается сделать лишь дополнительные заключения. Если точно, человеческому разуму на пути в его прогрессивном развитии никаких границ положить нельзя, если точно, этот разум заключает в себе все задатки к бесконечному совершенству, то произвести такой разум могла лишь Причина, уже достигшая бесконечного совершенства в разуме и звании – Причина Высочайше Разумная. Возражением против этого не может служить то обстоятельство, что, напр., люди с задатками гениальности рождаются не обязательно от людей гениальных, но иногда от людей также только с задатками гениальности. Дело в том, что акт рождения в смысле совокупности процессов образования и развития зародыша есть акт, совершенно независящий от воли и разума родителей, так как указанные процессы происходят вполне инстинктивно по законам наследственной передачи свойств и в число причин для появления человека на свет с такими или иными способностями, очевидно, всегда неминуемо будет входить причина, образовавшая и установившая эти законы; таким образом, пример оказывается не идущим к делу, пока не будет выяснено происхождение законов инстинктивных человеческих действий; до этого, хотя бы фактически и можно было родителей считать единственною главною причиною появления детей с известными задатками и способностями, однако твердо памятуя, что в таком случае со всею силою восстает новый вопрос о том, кто же в организмах родителей произвел расположение рождать детей по законам наследственной передачи, когда они не только сами в себе такого расположения не производят и часто о нем решительно ничего не знают, но когда даже в иных случаях они желали бы его не иметъ; короче говоря, надо помнить, что тогда в понятии «родители» скрытым образом заключена будет иная кроме их личностей причина, и вопрос сведется к тому, как следует представлять себе эту дополнительную причину. Понятно после этого, что, строго говоря, мы не имеем права выражать приведенный в возражении факт словами, что люди с задатками гениальности иногда происходят от людей также только с задатками гениальности; но мы должны говорить так, что люди с задатками гениальности происходят иногда от родителей также только с задатками гениальности и еще от той причины, которая действует в родителях без их ведома посредством инстинктов. Ясно, что возражение уничтожается просто потому, что оно не может быть и поставлено.

Далее, хотя аксиомою, на которой мы хотим построить нужные нам заключения, утверждается как то, что причина может быть равна действию, так и то, что она может быть больше его, однако несомненно, что, если речь идет именно о задатках или способностях к чему-либо, то имеет место лишь последний случай, как в этом легко убедиться из сопоставления различных и притом самых наглядных примеров. Мы видели, да это и само собою понятно, что задатки и способности не образуются в человеке по выбору и желанию родителей; но если бы даже кто-нибудь самолично захотел только развить природою данные способности своего сына в каком-нибудь направлении, то все-таки ему самому недостаточно было бы, в свою очередь, обладать одними способностями и задатками в этом направлении, а нужно было бы, прежде всего самому оказаться вполне уже развитым в этом направлении. Чтобы устроить машину, способную поднимать тяжести, надо не только быть способным поднимать тяжести или иметь все задатки к поднятию тяжестей, но по крайней мере знать и понимать, что такое значит «поднять тяжесть», иначе не могло бы явиться и самой мысли об устройстве этой машины; но знать и понимать это без посторонней помощи можно только тогда, когда на опыте приходилось хоть раз поднимать какую-нибудь тяжесть. Чтобы образовать в человеке, насколько это может от нас зависеть, способность, напр., к математике или задатки добра, надо самому не только иметь способности к математике или задатки добра, но надо именно знать уже математику или быть уже добрым. Точно также: чтобы произвести существо, подобно человеку способное к бесконечному интеллектуальному развитию, недостаточно быть, как и он, только способным к бесконечному интеллектуальному развитию, но надо именно достигнуть уже бесконечного интеллектуального развития, надо уже быть бесконечно Разумным и бесконечно Премудрым Существом. А это именно как раз и требовалось нам доказать.

Эмпирическая посылка для телеологического доказательства бытия Божия: факты, устанавливающие закономерность, красоту и планомерность в физическом мире

Давно и всем почти известно, что мысль наша не может удовлетворяться одними априорными соображениями, которые в силу слишком отвлеченного характера своего не могут не вызывать в нас более или менее сильного подозрения касательно фактической своей истинности, касательно своей материальной правильности. Вот почему перед религиозным сознанием всякого мыслящего человека всегда возникал вопрос: нельзя ли в самом мире, в самом устройстве вселенной найти некоторых признаков того, что она получила свое бытие, если не от высочайше разумного, то вообще от разумного Существа, нельзя ли в мире найти более или менее явных и очевидных следов устроившего его Разума? Насколько естественными являются подобные вопросы, на столько же естественным всегда представлялось так или иначе и отвечать на них. И действительно, ответы эти давались почти с самого того времени, как начала пробуждаться философская мысль. Уже Сократ, Платон и Аристотель – эти столпы древней философии, рассматривая мир в целом, замечали в нем следы и признаки действия разумной Силы и тем, несомненно, подготовляли современное им языческое общество к усвоению библейских откровенных истин. С появлением христианства знаменитые отцы и учители церкви, получившие философское образование, или самообразование, продолжают эти исследования и затем такие же исследования непрерывною чредою проходят через все схоластическое богословие вплоть до новейшей философии включительно. Окончательный результат всех этих, в сущности говоря, строго эмпирических изысканий выразился в так называемом «телеологическом доказательстве бытия Божия».

Как известно, телеологическое доказательство в обычной своей форме заключает от факта целесообразного устройства вселенной к существованию творческой Причины, действующей по целям, т. е., к существованию высочайше разумного Существа. Но, будучи изложено по такому плану, телеологическое доказательство вызывало и вызывает против себя массу возражений, некоторые из которых являются в намеченных пределах совершенно неустранимыми. Так, с одной стороны нельзя не заметить, что, если бы и действительно в мире все было целесообразно устроенным и это положение было бы бесспорным, то все-таки оно не давало бы нам права заключать о существовании Разума именно высочайшего; это возражение возможно устранить не иначе, как выйдя из пределов доказательства собственно телеологического и обратившись за помощью или к космологическому доказательству или к другим метафизическим аргументам, в роде приведенных в конце первой главы. С другой стороны, в приведенной обычной форме телеологическое доказательство некоторым образом заключает в себе «petitio principii». В самом деле, если физический опыт в состоянии подтвердить нам целесообразность в устройстве организмов, то это только потому, что мы видим и знаем, какие цели преследуются каждым отдельным видом живых организмов, причем и вся жизнь каждого органического существа от его появления на свет до разрушения и смерти целиком проходит пред нашими глазами. Но совсем другое дело относительно неорганической природы или относительно всего физического мира как одного целого: здесь то, что мы ставим в качестве посылки для заключения в телеологическом доказательстве, само нуждается в обосновании, само требует для себя, как для вывода, известного рода посылок. Если все возражения против целесообразности в мире органических существ, можно сказать, основываются лишь на недоразумениях или даже на софистических увертках, так что здесь остается следить только за тем, чтобы из несомненных посылок сделать как можно правильнее логически вывод, то так по отношению к неорганической природе в частности, как и по отношению ко всему физическому миру вообще, прежде всего, имеет значение вопрос о том, имеют ли они, преследуют ли они хотя бы какую-нибудь цель в своем существовании, и только уже после разрешения этого вопроса можно было бы делать соответствующие выводы. Между тем означенный вопрос решить совсем не так легко, как в первом случае, потому что цель не может быть здесь обнаружена теми же способами, как по отношению к органической природе: хотя и есть основания полагать, что миры подобно организмам образуются и умирают, однако все это происходит не в нашем присутствии и не на наших глазах, вследствие чего и судить о целях здесь приходится гораздо осторожнее. Понятно поэтому, что некоторые из защитников теизма при указании на целесообразность устройства всего мира, как целого, ссылаются собственно на одну лишь целесообразность устройства организмов, причем для распространения этой целесообразности устройства на весь физический мир в целом должны бывают прибегать к слишком смелым обращениям, скорым и поспешным заключениям, а иногда и к фантастическим предположениям. Понятно, с другой стороны, и то обстоятельство, что время от времени некоторыми защитниками теизма, предпринимались попытки внести в обычную форму телеологического доказательства различные поправки и изменения.

Подробно распространяться обо всех этих попытках мы не будем, так как это необходимо завело бы нас в специальные области физиологии, биологии и геологии, что в намеченные пределы нашего исследования не входит. Тем более мы не будем распространяться относительно целесообразности в устройстве организмов: делать это – значило бы в тысячный раз повторять то, что 999 раз было уже сказано прежде и многими другими. Сообразно с нашею задачею, мы воспользуемся лишь тою частью телеологического доказательства, которая касается не каких-либо особых – принадлежащих одной только части мирового бытия свойств и проявлений целесообразности устройства, но таких, которыми в одинаковой мере обладают все роды и виды этого бытия, заботясь лишь о том, чтобы существующий материал расположить в такой форме и по такому плану, в каких по нашему мнению он является наиболее способным дать по интересующему нас вопросу известное и определенное решение.

Прежде всего, спрашивается: по какому именно внешнему признаку можем мы определить, что такая или иная вещь представляет из себя продукт или произведение разума? Говорят, что по целесообразности в ее устройстве. Но это не всегда верно. Очень нередко случается, что, не смотря на все свои старания и усилия отыскать цель, для которой построена какая-нибудь машина, мы терпим в этом отношении полную неудачу и, однако же, ни на минуту не задумается сказать, что ее устроил искусный инженер или механик. Очевидно дело тут вовсе не в цели и не в целесообразности, а в чем-то другом. Сама по себе цель или, вернее, действование по целям служит только внутренним признаком разумности известного существа, но очевидно не может считаться внешним ее обнаружением, присущим самим произведениям этого существа; отсюда, строго говоря, пока мы непосредственно не видим и не знаем, как именно действует известная причина, мы и не можем, и не имеем никакого права утверждать, что она действует по целям. Напрасно также думают установить какое-то коренное различие между так называемыми действующими и конечными причинами, разумея под именем последних цели. Все различие здесь лишь формальное и заключается оно не в том, в чем хотят его видеть. Что такое конечная причина? Это – причина, заключающаяся в сознании или в представлении результата своего будущего действия; так причиною постройки или основания города является конечно не будущее его заселение, а намерение его заселить и причиною убийства какого-нибудь человека является конечно не факт его смерти, а желание убийцы его умертвить, причем и намерение и желание относятся, очевидно, к настоящему, а, не к будущему времени. Отсюда понятно, что между обыкновенною и целевою причиною существует только то различие, что первая есть действующая причина физического, а вторая – действующая причина психофизического свойства, но и только; обе они причины действующие и ни одну из них совершенно незачем считать или даже и называть «конечною». Вот почему, представляет ли собою известное явление продукт действия психики или одних механических сил, всегда оно будет результатом действующих причин и догадаться, что оно есть именно произведение разума, можно почему-нибудь другому, но не потому, что причина была конечная, не потому, что в нем можно видеть прямое и непосредственное обнаружение целесообразности; если бы в природе мы действительно видели такое непосредственное обнаружение, то без сомнения мы должны были бы наделить разумом именно самую природу, а не ее предполагаемого Творца. Прямой и более или менее верный признак того, что известная вещь есть произведение разума, заключается в закономерности ее действий и отправлений, в упорядоченности, т. е., координации и субординации ее частей и, наконец, в красоте и гармонии всего целого. Многие произведения разума не только всеми вместе, но и ни одним из этих свойств не обладают; тем не менее всякий предмет, совмещающий в себе эти качества или даже обладающий одним из этих качеств, несомненно, есть произведение разума, т. е. несомненно, есть обнаружение деятельности по целям. Имея в виду человеческий разум, мы никогда не отнесем к продуктам его деятельности неправильной формы камень, кривую палку, льдину или обломок скалы; не всегда, быть может, отнесем сюда и битое стекло, кучу хвороста или земляную насыпь; но, видя какую-нибудь сложную машину, замысловатую игрушку, красивое здание, удивительное сочетание тонов и красок в музыкальной мелодии или живописной картине, мы вполне безошибочно причислим эти и подобные им предметы и явления к произведениям человеческого разума. Отсюда, если бы можно было доказать, что вселенная как в расположении своих частей, так и в сочетании их в одном целом космосе обнаруживает все указанные признаки закономерности, упорядоченности, красоты и гармонии, то без сомнения мы имели бы полное право считать ее проявлением творческой деятельности высшего Разума. Но можно ли доказать это?

Мы думаем, что можно. Прежде всего, мир есть именно механизм и притом механизм довольно сложный. Машиной в отличие от всякого простого агрегата материальных частей мы называем такое составное целое, побочные части которого, в силу известного расположения около главной и в силу неразрывной связи с нею и между собою, способны действовать по особому и постоянному для каждой из них закону, как только будет приведена в действие часть главная. Чем лучше придумано расположение частей и чем теснее и неразрывнее их связь между собою, тем совершеннее и самый механизм: в хорошо устроенной машине, если только она ве предназначена к достижению многих и различных целей (но тогда мы имеем уже не одну машину, а несколько, смотря по количеству целей), расположение и связь частей бывают такими, что ни одна из них не оказывается лишнею, ни одна из них не может быть удалена без ущерба для действия целого: между тем как из любой груды камней вполне беспрепятственно можно взять один так, чтобы при этом груда от того ни чуть не перестала быть грудою, в каких-нибудь сложного устройства часах достаточно вынуть один по-видимому ничтожный винтик, погнуть один, по-видимому неимеющий никакого значения штифт, чтобы они сейчас же остановились и сделались никуда не годной игрушкой⁶. Рассуждая о физическом мире с этой точки зрения, мы не можем не заметить, что он весьма походит на кем-то и когда-то заведенный часовой механизм. Мы не знаем, где и в чем заключается главная часть этого механизма, потому что ве видали, кто и как именно пускал его в ход; мы не знаем, что именно играет в нем роль часовой пружины, потому что при заводе этих огромных часов не присутствовали. Но при свете положительной науки мы видим и знаем, что, во-первых, в настоящее время каждое колесо этого огромного механизма в своем вращении подчинено раз навсегда установленному, определенному и неизменному дли него закону и, что, во-вторых, в настоящее время ничто, никакая функция той или другой части этой сложной машины ее пропадает даром, а в силу взаимной связи этих частей служит для координирования ее разнообразных движений.

Едва ли требует доказательств первое положение. Кому неизвестно, что различные физические силы, между прочим, тем между собой и различаются, что действуют по совершенно различным, хотя уже в своих границах и постоянным законам. Сила тяжести действует прямо пропорционально притягивающей массе и обратно пропорционально квадрату расстояния от последней; сила света прямо пропорциональна синусу угла падения лучей и обратно пропорциональна квадрату расстояния от источника света, сила магнитного притяжения прямо пропорциональна произведению из количеств магнитизма в концах, подверженных ея действию тел, и обратно пропорциональна квадрату расстояния между этими концами, сила гальванического тока прямо пропорциональна электровозбудительной силе элемента и обратно пропорциональна сумме внутреннего и внешнего сопротивлений замкнутой цепи; сила упругости газа изменяется в одинаковом направлении с изменениями его температуры и обратно пропорциональна изменениям его объема. Путем сравнения и комбинации главных и общих законов выводятся законы более частные и второстепенные; так законы тяжести вместе с законами строения жидких тел служат основою для вывода законов гидростатического давления; из основных законов движения выводятся законы удара упругих и неупругих шаров и т п. Словом для полного и окончательного убеждения в том, что неорганическая природа представляет вам явные следы закономерностей в своих чередующихся явлениях, стоит только выписать все законы физики, химии, астрономии и механики. Относительно планет и звездных миров мы вообще многого не знаем; но законов, по которым совершаются их изменения и движения, мы, опять-таки, знаем столько, что и не перечесть. В мире организмов после работ Дарвина, если не прочно установлены, то прочно держатся принципы эволюции и дифференциации. Даже миром психических существ, обладающих свободною волею, все-таки заправляют известные законы социально-исторической жизни.

Но и второй тезис немногим менее очевиден. Всякое на первый взгляд совсем случайное и совершенно изолированное явление в мире на самом деле по более глубоком и внимательном исследовании оказывается стоящим в необходимой и неразрывной связи с массою других явлений и событий. Из физики, напр., известно, что при охлаждении тела сжимаются, при нагревании расширяются; известно также, что под этот общий закон вопреки всяким нашим ожиданиям не подходит самое обыкновенное жидкое тело – вода, которая при охлаждении от 3, 9° до 0°С не сжимается, а расширяется, становясь при этом все менее и менее плотною; кому и зачем понадобилось сделать подобное исключение, которому подпадают еще висмут и некоторые металлические сплавы? На первый вопрос природа ответа нам не дает; но на второй вопрос она отвечает, что если бы такого исключения не было, то нельзя сказать, чтобы его отсутствие не отразилось бы на настоящем положении вещей; совсем наоборот: неминуемым его последствием было бы ощутительное изменение внешнего вида земной поверхности, которое заключалось бы в отсутствии на значительной ее части каких бы то ни было водных вместилищ, в исчезновении рыб и всех земноводных. В самом деле, как известно, то обстоятельство, что вода наибольшую плотность и вес имеет не при 0°, а при 4°С заставлять верхние ее слои, наиболее подвергающиеся охлаждению зимой, как только они охладятся до 4°, опускаться вниз и там поддерживать эту температуру до того времени, пока на поверхности не успеет образоваться ледяной покров, вследствие своей плохой теплопроводности делающий невозможным дальнейшее промерзание воды до дна в течение зимы; очевидно, что при отсутствии указанного исключительного свойства – ниже 4°С расширяться, зимою вместо воды мы получили бы одни лишь толщи льда с замороженными в них экземплярами соответствующих органических пород. Из других примеров подобного же несоответствия между видимою полною изолированностью явления и его действительным значением в экономии природы можно указать на так называемые возмущения планет. Уже давно обращали на себя внимание астрономов некоторые, хотя и незначительные временные разности в наклонениях плоскостей планетных орбит, в увеличении или уменьшении их эксцентриситетов, в наклонении плоскости земной эклиптики к плоскости экватора и т. п., пока, наконец, Медлеру не удалось показать, что возмущения одной планеты направлены к тому, чтобы компенсировать собою возмущение другой, как это, напр., можно положительно утверждать относительно возмущений Юпитера и Сатурна.

Те же самые соотношения еще в большей мере обнаруживаются в сочетаниях и взаимодействиях органических сил природы. Здесь связь частей отдельного организма между собою и с физическими условиями среды, в которой ему приходится существовать, является до того тесною, непосредственною и даже как бы заранее предусмотренною, что до последнего времени многие богословы приводили и приводят ее в качестве очевидного примера, доказывающего способность природы стремиться к осуществлению заранее предпоставленных целей. Мы с своей стороны нужным считаем лишь возможно точнее выразиться.

Хотя вопреки словам Ньютона, глаз образуется природой без всякого знания оптики, а ухо без всякого знания акустики, однако, все в органическом мире совершается так, как-будто природа действительно ставит себе цели и измышляет наилучшие способы к их осуществлению, как-будто бы она действительно знает оптику, акустику и т. п. Настоящее объяснение всех таких явлений конечно следует искать в области физиологических и биологических законов, т. е., в области таких же «действующих» причин, с которыми мы постоянно имеем дело при объяснении явлений и в природе неорганической; если внутри организма по-видимому при полном отсутствии света изготовляется однакоже такой аппарат, который потом во всех своих мельчайших подробностях оказывается вполне приспособленным к восприятию световых впечатлений, то в конце концов без сомнения придется признать, что это явление, в свою очередь, обусловлено раннейшею приспособленностью к световым впечатлениям зрительного аппарата у того самого органического индивидуума, в утробе которого совершается это приготовление. Мы пока не знаем, каким именно способом световая энергия, подействовавшая на зрительный аппарат индивидуума и заместившаяся в его мозгах известными движениями нервной энергии, потом в свою очередь замещается или прямо световой или эквивалентными ей количествами химической и механической энергией, образующими глаз; но мы не можем отказаться от мысли, что между образованием глаза в зарождающемся организме и пришедшими восприятиями световых впечатлений со стороны органических индивидуумов – предков не заключалось такой же, если не большей видимой связи и соотношения, какие мы устанавливаем между приготовлением глаза и его будущими функциями. Глаз оказывается вполне приспособленным к свету раньше своего появления на свет конечно потому, что сам организм, его образовавший, в общем случае развил и усовершенствовал свой зрительный аппарат при несомненном воздействии световой энергии. Вот почему за все исследования и поиски в указанной области со стороны физиологов и биологов нам остается лишь благодарить их: они без сомнения делают то, что, прежде всего, и должны в данном случае делать. Но от того, что природа при образовании организмов совсем не руководится сознанием и намерением осуществить какую-либо цель, а подчиняется лишь одним законам действия органических сил, самый факт произведения органического существа как удивительно сплоченного при крайней своей слабости механизма остается ничуть не менее замечательным. Поясняя как первую, так и вторую мысль, Боссюэт выражается таким образом. «Есть, говорит он, разум, подчиняющий одну причину другой; и этот разум производит то, что больший вес увлекает за собой меньший, что камень погружается в воду быстрее, чем дерево, что дерево в одном месте растет лучше, чем в другом и, что каждое дерево извлекает из земли между бесчисленным множеством соков тот, который пригоден ему для питания. Но этот разум не находится во всех этих вещах».

«Если деревья пускают свои корни, насколько это требуется для их поддержки; если они соответственным образом простирают свои ветви и покрываются корою, способною защищать их от всякой непогоды, если виноград и другие вьющиеся растения отлично выбирают себе малейшие углубления в деревьях и скалах и прочно укрепляются во всех местах, сколько-нибудь способных их поддерживать, если листья и плоды всех растений сводятся к правильным фигурам и, если они соответственно с фигурой, принимают различный вкус и другие качества, свойственные природе растения; то, правда, все это делается посредством разума, но конечно, этого разума нет в деревьях».

«Сколько бы ни превозносили искусство ласточек свивать себе весьма удобные гнезда или искусство пчел с большою симметриею строить свои маленькие соты, зерна граната отличаются не меньшею приспособленностью и все-таки никто и никогда не скажет, чтобы гранат имел разум».

«Все это, могут сказать, делается весьма целесообразно у животных; но все это, быть может, делается еще целесообразнее в растениях. Их нежные, ласкающие взор цветы, зимою завернутые как бы в маленький сверток ваты, раскрываются с наступлением благоприятного времени; листья покрывают их как бы для того, чтобы охранять их; в свое время они обращаются в плоды, а плоды служат оболочкою для зерен, из которых должны выйти новые растения. Всякое дерево дает семена для порождения себе подобных. Природа поступает здесь как знаток своего дела. Эти семена, пока они еще зелены и пока они еще растут, остаются на дереве до окончательной зрелости и распадаются, когда созреют; они падают у корней дерева; сверху осыпаются листья; наступают дожди; листья мокнут и смешиваются с разрыхленной водою землей, которая принимает семена в почву, а солнечная теплота и влага в свое время их произрастят. Некоторые деревья, напр., вяз, и множество других заключают свои семена в особое легкое вещество, которое разносится ветром; чрез это порода деревьев распространяется весьма далеко и покрывает собою соседние возвышения. Не должно, следовательно, удивляться тому, что у животных все делается целесообразно; это свойственно всей природе и вовсе не служит доказательством того, что их движения имеют последовательность, целесообразность и разум; знают ли они об этом соответствии и об этой последовательности, обладают ли этим разумом они или Тот, Кто сотворил их – это еще вопрос, подлежащий исследованию».

«Те, которые находят, что животные имеют разум, потому что для своего питания и здоровья принимают соответствующие средства, должны были бы сказать также, что и пищеварение совершается при помощи разума, что есть особое рассуждающее начало, которое отделяет от питательных веществ отбросы и производит то, что негодная пища выбрасывается, между тем как остальная удерживается для переваривания».

«Одним словом, вся природа полна соответствий и несоответствий, соотношений и неустройств, в силу которых вещи то согласно соединяются, то друг от друга отталкиваются: это, действительно, показывает, что все совершается по началам разума, но не то; что все разумно».

«Когда наше тело, – переходит Боссюэт к человеческим инстинктивным действиям и навыкам, – принимает положение наиболее пригодное для его устойчивости, когда при падении мы естественным образом отклоняем голову, когда готовимся к нанесению удара, когда мы ничего не обдумывая так приспособляемся к окружающим нас предметам, как это для нас будет наиболее выгодным в смысле предотвращения неудовольствия и страдания, все это делается целесообразно и вовсе не совершается без разума; но, как мы видели, этот разум – не наш».

«Совершенно без участия разума и дитя располагает свои губы и язык таким способом, который наиболее пригоден к тому, чтобы извлекать из груди матери молоко; здесь так мало рассуждения, что оно сделает то же самое и с пальцем, положенным ему в рот... Без всякого рассуждения зрачок наш расширяется для дальних предметов и сжимается для близких. Без рассуждения наши губы и язык производят различные движения, служащие причиною выговора и мы не знаем ни об одном из этих движений, разве только, если потратим на это много времени и размышления; наконец, и те, которые узнали о них, не имеют нужды пользоваться этим знанием с целью произвести их; оно бы только затрудняло их. Все эти вещи и тысяча подобных происходят настолько разумно, что этот разум превышает всякую нашу власть над ними и всякое наше уменье»⁷.

Вообще с точки зрения сплоченности частей при крайней притом сложности целого организм является высшим, можно сказать, идеальным образом для всякого рода сложной машины, является так сказать, механизмом в механизме. Не обладая в отличие от физических инструментов и приборов таким совершенством свойств, предложение которого сколько-нибудь превышало бы естественный спрос, каждый орган в организме в то же время не имеет недостатка ни в чем, что от него в таком или ином случае может потребоваться для удовлетворения жизненных нужд⁸. Результатом такого экономического распределения сил является удивительная сплоченность и взаимопомощь различных частей организма. Путем постоянного вдыхания и выдыхания воздуха в нашем организме одновременно достигаются три важных для него результата: обновляется кровь, поддерживается на одном уровне внутренняя температура тела и значительно облегчается процесс пищеварения. Вообще, повторим мы с небольшим перифразом слова В. Д. Кудрявцева, «сравнивая между собою в их взаимном отношении различные органические аппараты, мы скоро замечаем, что каждый из них не мыслим без связи со всеми другими аппаратами и частями организма. Эта связь такого рода, что один орган условливается другим, a все в совокупности имеют результатом образование и поддержание жизни данного организма. Организм – это целое, в котором связываются и от которого зависят различные части его таким образом, что мы не можем понять их иначе как в отношении к самому целому. Мы не можем представить себе существование в природе рук, глаз, головы, костей – без организма, которому они принадлежат. Взаимная, как бы целесообразная, связь всех органов в целости организма для сохранения жизни индивидуума, так ясна, что на основании бесчисленных наблюдений может быть, признано аксиомою то положение, что в органических существах нет ни одного органа, который существовал бы без какого-нибудь влияния на другие и на целое, что в этих существах природа ничего не производит понапрасну. Каждое живое существо, – следуют затем слова Кювье, – образует целое, единую и заключенную в себе систему, в которой все части взаимно одна другой соответствуют, причем ни одна из них не может быть изменена без изменения остальных⁹.

Наконец, такое же взаимоотношение, такая же неразрывная связь существует не только между явлениями органической и неорганической природы порознь, но и между явлениями, представляющими собою результат комбинаций тех и других вместе; так, мы уже имели случай видеть¹⁰, что один из многочисленных круговых процессов, совершающихся в природе вообще, состоит, между прочим, в том, что солнечная энергия разлагает углекислоту воздуха на углерод и кислород, из которых первый нужен главным образом растениям, а второй – животным, причем, последние получают возможность выдыхать углекислоту и тем снова пополнять ее иссякающий источник, а первые доставляют последним в виде пищевых продуктов необходимый для этого пополнения углерод. Не будь в неорганической природе ни углерода, ни азота, ни водорода, не было бы и растений; не будь в органической природе растений, не было бы не только травоядных, но и никаких животных; не будь растений и животных, довольно скоро в неорганическом мире не оказалось бы ни чистого углерода, ни чистого кислорода и водорода и т. д.

Словом, можем мы пока подвести первый итог, мир как такое сложное действующее целое, каждая часть которого с одной стороны, следуя специально для нее одной установленным законам, исполняет такую же специальную, ей одной присущую, функцию, каждая часть которого с другой стороны, в своем существовании и в своих отправлениях одновременно обусловлена существованием и отправлениями всех прочих частей, мир как такое целое имеет все для того, чтобы даже и не говоря ни слова о «целях», присвоить ему название сложного и совершенного механизма. Вот почему, если стать на точку зрения Лейбница, по которой в каждой философской системе непременно найдется хоть одна капля истины, то в деизме такою каплею, несомненно, будет положение, что мир есть сложная и совершенная громадных размеров машина; деисты были неправы в чем угодно другом, только не в этом.

Но, кроме того, что мир есть машина вообще, он есть стройная и изящная машина в частности. Куда бы, в какие бы области вселенной, доступной нашим взорам и воображению, мы ни устремились, везде мы находим красоту и симметрию в расположении ее частей, стройность и порядок в их сочетании в одном гармоническом целом. Если начать с органической природы, то нельзя обойти молчанием того обстоятельства, что многие формы листьев, цветов или животных с давних времен служили и теперь служат прекрасными темами для всевозможных пластических или графических искусств. Анатомия и физиология растений и животных (руки, глаза, ноги, пчелиный сот) представляют нам практические решения труднейших и наиболее сложных математических задач.

Если потом перенесемся мыслью в мир неорганических тел, то и здесь увидим то же самое: красивые виды, прекрасные морские ландшафты, причудливые очертания гор, ледяных и снежных глыб, тихая лунная ночь, усеянное звездами небо, живописная картины восхода и заката солнца при золотисто-розовых оттенках облаков и т. п., – все это – такие явления, из которых каждое в отдельности может превратить самую скудную в эстетическом отношении действительность в полный чарующей прелести рай; впрочем, не говоря уже об этих феноменах, даже в самой суровой дикости природы гениальные поэты, подобные Байрону и нашим Пушкину и Лермонтову, всегда находили обильный материал для своей творческой фантазии.

Правда, нам могут возразить, что если бы мы потрудились посмотреть в сильный микроскоп на лицо первой красавицы в мире, то быть может, увидели бы на нем такое безобразие, о котором раньше не смели бы и подумать; но этот меч остер обоюду, потому что с другой стороны, если бы мы потрудились на почтительном расстоянии взглянуть на многое такое, что своею неуклюжестью и громоздкостью, по-видимому, лишь может портить наше общее впечатление, то очень просто убедились бы в противоположном т. е., увидели бы, что совершенно напротив, – это видимое безобразие на самом деле только дополняет собою красоту общего ландшафта, который при отсутствии такого безобразия как раз потерял бы всю свою прелесть.

Рассматривая мир не в отдельных и частных его проявлениях, а в целых классах и группах составляющих его вещей и явлений, мы всюду замечаем здесь своеобразный порядок и планомерность. Так, в движении светил небесных основанием такого порядка служит принцип централизации: малые по своей величине спутники вращаются около больших по величине планет; большие по величине планеты в свою очередь вращаются около еще больших по величине солнц; еще большие по величине солнца, как недавно предполагали, в свою очередь, вращаются около огромных центральных светил или, как теперь думают, движутся в области чичевицеобразного скопления звезд, края которого лежат в направлениях млечного пути. Взором своим мы не можем с высоты птичьего полета окинуть всю эту грандиозную и величественную картину планомерных и упорядоченных движений, но и то представление, которое может нам дать об этой картине, хота бы в значительно уменьшенном виде, наше слабое воображение, и это представление не может не затрагивать нашего эстетического чувства в указанном отношении. Если из необъятных небесных пространств перенесемся мыслью в страны ближайшие к нашей маленькой планете, то увидим огромный шар почти с симметричным расположением снеговых областей на противоположных полюсах и с таким же симметричным расположением флоры и фауны по обеим сторонам экватора в остальных областях. Присматриваясь внимательно к классам и группам вещей и явлений на земной поверхности, мы замечаем те же порядок и планомерность, в основании которых положены или принцип постепенного восхождения по ступеням совершенства, или принцип периодической последовательности. Так, над предметами и явлениями природы неорганической возвышаются существа и явления природы органической и над этими последними, в свою очередь – целая особая область мира психического; отсюда: законы механические препобеждаются законами физическими и химическими, законы физикохимические уступают законам физиологическим и биологическим, законами био- и физиологическими управляют законы психологические и социально-исторические.

Мир разумных психических существ, каждое из которых одарено свободной волей, вследствие того трудно укладывается в какие-либо рамки внешней упорядоченности и планомерности; но в мире органической природы вообще существа оказываются расположенными по особой скале или лестнице и при этом так, что занимают тем высшую ступень, чем большим совершенством обладают. Как известно, со времени Дарвина много и жарко спорят о том, чем объяснить себе факт такого планомерного распределения органических существ: тем ли, что низшие типы послужили основою для эволюции высших, тем ли, что для каждого типа существовал отдельный и особый родоначальник, но самые эти споры, поскольку они относятся лишь к объяснению факта, «ео ipso» еще более констатируют несомненность самого факта. Даже в мире неорганической материи, где принцип различия по степеням совершенства является уже совсем неприменимыми, на место его выступает другой принцип планомерности, состоящий в периодической упорядоченности составляющих ее элементов; и здесь, как в органическом мире, давно уже и много спорят о том, что служит основою для эволюции сложных тел и разнообразных химических соединений – простые ли качественно различные элементы или единая всегда себе равная первичная материя; но со времени открытая так называемой периодической законности элементов никто уже не может оспаривать того факта, что и неорганическую природу отнюдь нельзя считать беспорядочным хламом сырого материала, в котором как в знаменитом углу Плюшкина, можно найти всякую дрянь, предметы самого различного, даже противоположного свойства. Периодическая законность химических элементов показывает нам, что в неорганической природе существует сравнительно немного различающихся по своим физическим и химическим свойствам тел и что все различия между прочими телами сводятся лишь к этим немногим различиям.

Итак, можем мы теперь подвести второй и для этой главы окончательный итог, помимо того, что последовательность мировых явлений отличается характером строгой закономерности и связи, помимо того, что физический мир представляет собою довольно сложного устройства механизм, он обнаруживает еще яркие следы красоты, симметрии, порядка и плана, которые делают из этого сложного механизма одно стройное, гармоническое целое.

Заключение телеологического доказательства бытия Божия: выводы из фактов и разбор частных возражений

Ученик Ньютона, известный физик Бойль, приводил такого рода пример. Предположите, говорил он, что крестьянин, вошедши в сад какого-нибудь известного математика, встретил там один из тех любопытных гномонических инструментов, которые указывают положение солнца в зодиаке, его уклонение от экватора, день месяца, продолжение дня, восход солнца и т. п. Без сомнения, с его стороны, было бы очень дерзким притязанием, не зная ни математики, ни намерений художника считать себя способным открыть все цели, для которых устроена эта любопытная машина. Но когда он замечает, что в ней есть часовая стрелка, линии и цифры часов, когда он видит, что тень этой стрелки последовательно обозначает часы дня, что здесь есть все, что составляет принадлежность солнечных часов, то он без всякой пустой притязательности вправе верно заключать, что этот инструмент, каковы бы ни были его частные цели и употребления, предназначен, несомненно, для того, чтобы узнавать время¹¹ Приведенный пример, ясное дело, содержит в себе некоторое «petitio principii»; если крестьянину показать часы, то, конечно, он довольно верно определит все цели этого инструмента по той простой причине, что эта вещь находится в его обыденном употреблении; если также крестьянин входит в ткацкую мастерскую во время работы, то конечно он не ошибется, назвав машины ткацкими по той простой причине, что в наличности видит все результаты их действий; если, наконец, тот же крестьянин зайдет к своему хорошему знакомцу – электротехнику, то, увидев в его комнатах множество машин, он, конечно, едва ли не назовет их электрическими, по той также весьма простой причине, что сапожник обыкновенно шьет сапоги, а огородник занимается огородом. Но что было бы с тем же крестьянином, если бы вместо «сада математика» он, по воле обстоятельств, вдруг очутился бы на пустынном острове и если бы вместо несколько похожего на солнечные часы «гномонического инструмента» увидел бы здесь не находящуюся в действии и никогда им не виденную динамоэлектрическую машину? Без сомнения, прежде всего, крестьянин растерялся бы и стал бы в тупик. Без сомнения, во-вторых, сколько бы он машины ни рассматривал, а своей головы ни ломал, он никогда бы не узнал не только всех, но и, наверное, ни одной цели, для которой она могла бы быть полезною и пригодною. Однако, вот что несомненно: неудача нисколько бы его не обескуражила и первым окончательным выводом его относительно этой диковинной машины было бы положение, что все-таки для чего-нибудь она да сделана и что сделать ее во всяком случае мог только человек. То же самое произошло бы с ним, если вместо динамоэлектрической машины он увидел бы на этом острове искусно сделанное каменное изваяние какого-нибудь животного.

Так мы видим, что даже при стечении самых неблагоприятных условий закономерность в устройстве, планомерность в расположении частей и красота целого служит несомненными и верными признаками внешнего проявления разумности или, что то же, внешнего проявления деятельности по целям; находя в каком-либо предмете все эти признаки и ничего еще не зная о целях, которым он может удовлетворять, мы никогда не ошибемся, если признаем его произведением разума. То же самое в частности должны мы сказать и о физическом мире: если, с одной стороны, этот мир является нам в качестве сложного стройного и планомерного механизма и если, с другой стороны, как мы видели раньше, его произвела во времени особая Первопричина, то несомненно, что, с одной стороны, мир в своем вечном изменении преследует какую-нибудь цель, и что, с другой стороны, создавшая его Первопричина непременно есть Существо Разумное. Противиться последнему выводу – значило бы «отдавать все дело мирообразования так называемому случаю, т. е., иначе говоря, значило бы издеваться над разумом, который, не отказавшись от самого себя, никогда не в состоянии допустить того, чтобы из бессмыслия могло произойти что-либо разумное или носящее на себе печать разума; считать вероятным возникновение благодаря одним случайностям того прекрасно упорядоченного и стройного мира, каким он является нам в настоящее время, совершенно равнялось бы тому, как если мы стали считать возможным, что деревья, камни и другие строительные материалы сами собою, благодаря одной случайности, могут вместе сойтись и, благодаря той же игре случая, сами собою могут построить дом или корабль или целый город; вообразить подобную вещь, похоже было бы на то, как если бы мы вообразили, что в большом числе собравшиеся люди, не имея никакого понятия о мелодии, запели стройную гармоническую песнь, или, ничего не зная о военном искусстве, образовали из себя стройное и строго дисциплинированное войско»¹².

Так рассуждали отцы и учители церкви, начиная уже с Дионисия Александрийского в III веке. Нельзя не видеть, что подобные рассуждения красноречивее всяких соображений на почве теории вероятностей, к которым нередко прибегают многие богословы в наше время, опровергают собою всякие ссылки на «случай». В своем месте мы уже говорили, что к миру, как сложному механизму, всего более применимо сравнение с часами, аналогия тем более является поразительною, что, во-первых, физический мир подобно часам, имеет своего рода пружину – тепловую энергию – и требует постоянного завода этой пружины – неравномерного распределения тепловой энергии¹³, и что, во-вторых, часы, подобно физическому миру в целом, если на них взглянуть через увеличивающий в миллионы биллионов раз микроскоп, обнаружат перед нами такие же трещины, скалы, горы и овраги, какие мы встречаем на земной или лунной поверхности и таким образом далеко не покажутся нам таким деликатным предметом, каким они являются в натуральной своей величине. Отсюда допустить, что заключающий в себе все следы и свойства весьма сложного механизма физический мир образовался случайно, в самом строгом и буквальном смысле этих слов значило бы допустить, что часы образовались случайно из собравшихся в одно место серебряных, медных или золотых песчинок.

Мы не говорим пока о целях и целесообразности; мы со многими натуралистами вполне соглашаемся в том, что все в мире физическом, не исключая прекрасного и целесообразного, на самом деле происходит в силу тех законов, которые заправляют изменениями вещества и энергии, но мы желаем идти далее, мы спрашиваем, кто и зачем установил эти законы, зачем и почему установлены они такими, что дают порядок и целесообразность, а не какими-нибудь иными? «Допустить, что силам природы внутренне присущ закон порядка и целесообразности, по меткому выражению Сильверста, – значило бы допустить, что слепцу внутренно присущ закон ясного и правильного зрения, или безумцу закон здравого смысла и правильного суждения»¹⁴. Останавливаться при объяснении всего, что есть в мире замечательного, на одних существующих законах природы, по справедливому замечанию того же Сильверста, «значит нарочно напирать на одни второстепенные причины с тою целью только, чтобы уклониться от указания на причину самую главную. Это совершенно похоже на то, как если бы на вопрос ваш: как произошел дом, стали нам отвечать тем, что он образован из камней, дерев и железа, что камни, деревья и железо произошли от разнородного сочетания элементов и действия сил природы, во ни за что не хотели бы нам сказать, что дом построен рабочими людьми под руководством архитектора»¹⁵.

Голос православного богослова можно сменить не менее проницательными суждениями богослова католического, «Явления вселенной, – говорит Вакан, – совершаются для выполнения плана, потому что в результате от многочисленных причин, действующих фатальным и независимым друг от друга образом, случается, однако же, что явления эти сочетаются так, чтобы сделать возможной жизнь совершеннейших существ, которые без стечения тысячи условий не могли бы и существовать»; приведя затем в качестве примера удивительного устройства строение глаза, он добавляет: «вопрос в том именно и состоит, случайно такое стечение или все эти причины намеренно были пущены в ход, чтобы изготовить глаз. Если нежелательным является, чтобы стечение огромнейшего числа таких причин, было выполнением того плана, по которому эти причины должны были сделать глаз способным к зрению, то следует, конечно, допустить, чтобы оно произошло без участия разума; но сказать это, значит сказать неразумную вещь»¹⁶.

Наконец, замечательное рассуждение по тому же поводу В. Д. Кудрявцева является столь убедительным, что было бы ни в каком случае непростительным здесь его не привести. «Объясним, – говорить он, – дело примером. Перед нами лежат часы; сложный механизм часов заставляет нас, конечно, заключить, что это не случайное произведение слепо действующих сил природы, но произведение человеческого искусства, предполагающее замысел и цель. Устройству часов, очевидно, предшествовала разумная мысль – сделать инструмент пригодный для определения времени. Предположим теперь, что где-нибудь, напр., в Америке, изобрели машину, столь удивительную, что она разом чисто механически, без помощи человеческих рук, вырабатывает сама собою множество часов ежедневно. По-видимому, наше прежнее объяснение происхождения часов оказалось негодным; часы явились не вследствие кропотливой работы человека, обдумывающего, как сложить и соединить известные части механизма для определенной цели; они произошли механически, сами собою, вследствие искусной комбинации сил природы. Что же? Ужели от того они перестали быть целесообразным и разумным произведением? Нисколько. От произведения машины – часов наше удивление переносится на самую машину, которая их произвела, самая эта машина становится для нас предметом величайшего изумления и свидетельством силы человеческого разума и искусства, изобретших ее. То же самое будет, если мы допустим, что целесообразно устроенные организмы суть не более, как простые продукты механической комбинации сил природы. Самый механизм мира, способный произвести столь искусно устроенные произведения, не будет ли служить яснейшим свидетельством высочайшей разумности и целесообразности»¹⁷.

То, что Кудрявцев соглашается допустить на время и притом в качестве лишь возможного случая, по своей сущности таковым является и в действительности; все, что мы находим в мире стройного, симметричного, планомерного и целесообразного – все это есть продукт действия немногих несводимых друг к другу сил, изменяющих вещество или материю по немногим также несводимым друг к другу законам и, в этом смысле, не представляет из себя ровно ничего удивительного, как скоро в каждом частном случае известны действующие силы и законы их действия; но самые эти законы воистину составляют предмет величайшего удивления и заставляют нас апеллировать к Высшему Разуму, их установившему. Сознавая это, все сколько-нибудь честные и беспристрастные труженики науки, к каковым можем отнести Лейбница, Кеплера, Коперника, Декарта, Гассенди, Канта, Эйлера, Шевреля, Био, Либиха, Гершеля, Медлера, Катрфажа, Жофруа Сента Илера, Агасиса, Клод Бернара, Гирна, Тиндаля и других, вслед за древним боговдохновенным поэтом, возвестившим, что «небеса поведают славу Божию», вслед за просвещенным еврейским раввином, в порыве упоительного восторга воскликнувшим, что «нет лучшего доказательства бытия Божия, как величественное сияние солнца и непрерывное движение небесных тел», всегда от своих утомительных и многотрудных ученых изысканий мыслью и сердцем возносилось в той разумной Первопричине, которая служит виною и основанием как всего разумно полезного, удивительного и прекрасного, так и всех законов, создающих разумное, полезное, удивительное и прекрасное.

«Атомы маршируют в такт»; приведя эти слова американского поэта, Тиндаль продолжает: «они повинуются гармоническим законам, делающим самое обыкновенное тело природы чудом красоты для наших умственных очей. Наука вопреки тому, что о ней иногда говорят, не лишает природу прелести таинственного; напротив того, она раскрывает нам чудеса и гармонию там, где никто не думает найти их... Ум человека можно сравнить с музыкальным инструментом, могущим издавать только определенное число звуков. За пределами нашей умственной клавиатуры мы встречаем мертвое молчание. Явления материи и силы относятся к нашей области, но наша область ограничена и окружена тайнами. Давайте этим тайнам какую угодно форму; но пусть ваше представление об Архитекторе этой вселенной будет достойно и благородно, пусть оно будем высоко и свято!»¹⁸.

Даже Дидро проповедывал, что крыла мотылька и глаза мухи достаточно для того, чтобы смутить тех, которые отрицают существование Бога.

Нет сомнения, что представленное нами телеологическое доказательство мысли, что мир сотворен разумною Первопричиною, не смотря на то, что целесообразность в мире ставим не в качестве посылки, а в качестве заключения, и не смотря на то, что таким образом имеет несколько необычную и новую форму, в существе дела избавлено лишь от одного, хотя и главного обвинения – в предположении кроме действующих не всем понятных конечных причин – и только. Между тем все прочие возражения и недоуменные вопросы, которые высказывались против телеологических доказательств вообще, остаются в полной своей силе и теперь. Мы не намерены ни подвергать разбору всех этих возражений, ни давать подробных ответов на все эти вопросы; все это, как нельзя лучше, сделано В. Д. Кудрявцевым в специальных его статьях «Телеологическая идея и материализм» и «Телеологическое значение природы»¹⁹. Мы со своей стороны нужным считаем остановиться на одном лишь вопросе и на одном возражении, как единственно заслуживающих внимания.

Спрашивают или могут спросить: если точно мир как механизм и как упорядоченное, прекрасное целое предполагает собою в произведшей его Причине действование по целям вообще, то каковы же эти цели в частности? С какою целью мог быть сотворен или действительно сотворен мир? Какой именно товар поставляет эта огромная машина? Кому и зачем этот товар нужен?

Прежде всего, нельзя не заметить, что и здесь из массы частных вопросов, на которые распадается общий вопрос о целях существования физического мира, далеко не все заслуживают ответа. Если бы нам пришлось где-нибудь увидеть машину, с одного конца которой вкладывался бы пробковый дуб, а с другого конца которой массою летели бы пробковые шарики, то и не зная, кому и зачем нужны эти шарики, мы, не задумываясь, сказали бы, что машина сделана с целью вырабатывать именно пробковые шарики.

Таким же образом должны мы рассуждать и о сложном мировом механизме: какой бы товар этот механизм ни вырабатывал, очевидно, иметь этот товар желает Тот, Кто этот механизм устроил. Но мы объявили бы себя в числе, банкротов, если бы отказались отвечать и на вопрос о том, какие же именно продукты вырабатываются сложною мировою машиною. Так как положение, что мир есть машина, для нас далеко не служит простым только сравнением или метафорой, а составляет прямое и точное логическое его определение, то хотя к приблизительному ответу на поставленный вопрос мы можем подойти путем заключений по аналогии.

Очевидно, чтобы узнать хотя бы одну из целей, для которой построена какая-нибудь сложная машина, необходимо и вполне достаточно посмотреть, какой в нее входит материал и какие из нее получаются продукты. Из всех реальных вещей или объектов, появляющихся и существующих в мире, неизвестно, откуда в него приходит и неизвестно, куда из него пропадают – органические и психические индивидуумы. Если в каком-нибудь месте мы находим известное количество воды, то мы знаем, что где-нибудь и когда-нибудь в пределах нашего мира существовали соответствующие количества кислорода и водорода, из которых она и образовалась; если затем на том же самом месте мы воды не находим, то опять-таки знаем, что где-нибудь в пределах нашего мира существует или эта же самая вода или по крайней мере те количества кислорода и водорода, на которые она, почему-либо разложилась; но мы решительно ничего не знаем ни о том, откуда в мертвые органические соединения прилетает жизнь, ни о том, откуда в живой организм прилетает дух. Мы уже и ранее имели случай отказаться и теперь отказываемся подробно и обстоятельно развивать, и доказывать приведенное положение по той простой причине, что если бы это надо было делать со всяким вопросом, так или иначе соприкасающимся с главною мыслью известного исследования, то исследованию не было бы видно и конца; но допустивши, что это положение доказано, мы довольно скоро можем, получить ответ на интересующий нас вопрос о целях. В самом деде, что получается из прибывающих в мировой механизм организованных психофизических существ к тому времени, когда они готовятся из него исчезнутъ в неведомые страны? Ответ один: и те, и другие развиваются и совершенствуются; отсюда: цель, ради осуществления которой устроен мировой механизм, есть постепенное развитие и усовершенствование органических и психофизических существ.

Что касается только до органических существ, т. е. вернее, до каких существ, в которых психическая жизнь почти всецело поглощена жизнью органической, то ясное и очевидное дело, что, единственным результатом всего их существования является лишь физическое развитие от состояния в форме, жалкого и беспомощного зародыша до состояния цветущей и полной силы зрелости. Все законы природы, поскольку действие их проявляется на органической природе, главным же образом закон приспособления органов к условиям окружающей среды, суть только различные средства, вырабатывающие этот самый результат. Чем ближе организм к состоянию полной зрелости, тем приспособленнее он оказывается ко всякого рода даже совсем неблагоприятным условиям существования в известной среде; приводить факты здесь было бы излишним.

Но развитие животных и растений не может использовать собою всех свойств и законов мирового бытия; даже далеко не большая часть этих свойств и законов может иметь какое-либо отношение к их развитою; в сущности, говоря, здесь является необходимость только в одном законе приспособления к среде совершенно безотносительно к тому, какие именно законы будут действовать как в среде, так и в самой органической природе. Вот почему весь мир со всеми управляющими им законами, со всею присущею ему стройностью и планомерностью главным и, можно сказать, исключительным образом предназначен к служению целям духовного развития свободно-разумных психофизических существ. Только для этого рода существ совсем не безразлично, будет ли мир представлять из себя закономерное или подверженное всевозможным случайностям, прекрасное и стройное или безобразное и некрасивое, плавномерное или хаотически разбросанное целое.

Так, прежде всего, что касается закономерности мирового бытия, то даже в мире животной жизни, т. е., в области чисто физиологического развития она уже приносит свои благие последствия и результаты. Хотя есть все данные в пользу того, что уму животных недоступны изобретения, однако ему оказываются вполне доступными открытия, т. е, действия по опытному навыку: слон бамбуковой палкой сбрасывает с себя пьявок и ветками отгоняет мух; обезьяны рычагом приподнимают тяжелые предметы и каменьями разбивают орехи²⁰.

Но интеллектуальное развитие разумных психических существ уже всецело зиждется на принципах постоянной закономерности в окружающей их действительности. Все наше знание покоится на предположении, что в мире существуют законы и что эти законы или постоянны или, по крайней мере, изменяются по постоянному и неизменному закону. Между тем в действительности игровые законы являются в такой, же мере контингентными, как и сама вселенная, в которой они действуют. Прекрасное рассуждение на эту тему находим в книжке Фрейсинэ. «Я думаю, – говорит он, – что никто не придает физическим законам того же самого значения, как законам геометрическим. Никто не скажет, что отношение между силой и массой однородно с отношением между окружностью и радиусом круга. Это последнее чуждо вещественных реальностей. Мы не можем вообразить себе его другим, не рискуя нарушить основы суждения и нарушить все логические правила. Но в чем они изменились бы, если бы сила сообщала массе скорость различную от той, которую мы замечаем в настоящее время? Какая неясность произошла бы в нашем суждении, если бы сила равная одному килограмму, действуя на массу в один литр воды, заставляла его пробегать в секунду расстояние большее или меньшее, чем четыре раза взятые 9/10 одной сорокамиллионной доли четверти земного меридиана, проходящего через Париж? Это число 4,9 не заключает ничего необходимого в самом себе; оно могло точно также быть 5 или 4 1/2 или всяким другим числом. Мы не в состоянии сказать, что оно требуется природой вещей, так как не видим для этого рациональной связи. Значение этого отношения остается в наших глазах случайным. То же самое я скажу и о различных законах физики и химии. Какое логическое препятствие может быть для того, чтобы теплоемкость железа была менее различна от теплоемкости воды и чтобы атомы серы соединялись в большем числе с атомами кислорода? Без сомнения, все эти факты суть следствия установившегося общего порядка; но мы легко представим себе, что этот порядок мог бы существовать и при других числах с соответствующим изменением в явлениях»²¹.

Вообще говоря, ничто не мешает нам предположить и такую вселенную, в которой не действует никаких законов или в которой в одном месте и в известное время какие-нибудь законы действуют, а в других местах и в другое время опять-таки никакие законы не действуют. Что бы, напр., мы стали делать, если бы сегодня сила тяжести действовала прямо пропорционально массе и обратно пропорционально квадрату расстояния, а завтра стала бы действовать независимо от массы и прямо пропорционально логарифму расстояния, если бы у меня в доме вода получалась из соединения 5 частей углерода с 8-мью частями хлора, а у моего соседа и приятеля ее можно бы было составить из 15 1/2 частей фосфора, 11 5/7 частей азота, 13 частей кремния и т. п.? Очевидное дело, что тогда бы невозможно было никакое знание, никакой опыт, а, следовательно, невозможно было бы никакими путями и средствами гарантировать себе сколько-нибудь сносное существование. Но как скоро ничего подобного на самом деле нет, как скоро ход явлений и событий в физическом мире строго определяется раз навсегда установленными, постоянными и неизменными законами, человек помимо того, что наравне с прочими органическими существами под влиянием и действием закона приспособления оказывается вполне обеспеченным в настоящем своем земном существовании, стремится еще к тому, чтобы путем изучения этих законов, с одной стороны, помогать действию закона приспособления собственными свободными усилиями и чтобы, с другой стороны, тем самым вообще бесконечно развивать свои интеллектуальные способности. «Человеческий ум и природа, – говорит Фрейсинэ, – входят в общий план, по которому первый расположен удивительно понять вторую»²².

Всем известно, до каких поразительных результатов доходит человечество в подобных своих стремлениях к интеллектуальному развитою путем постепенного и постоянного изучения природы. Два результата в этом отношении обращают на себя особенное наше внимание: это предугадывание будущих событий и явлений, с одной стороны, и открытие существования и свойств вещей и предметов, никогда не действующих на наши внешние органы чувств, с другой стороны.

Человек изучая законы природы, предугадывает будущие события и явления: сюда относятся всевозможные применения принципов физики, химии и механики на практике, как то: устройство различного рода машин, инструментов, приборов, хозяйственных принадлежностей и т. п.; но главными и наиболее поразительными примерами могут служить: основанное на изучении законов изменений атмосферного давления предсказание за несколько часов погоды (барометр) и основанное на изучении законов движения небесных светил, верное с точностью до десятых долей секунды, предсказание за какое угодно·время солнечных и лунных затмений.

Человек, изучая законы природы, открывает существование и свойства таких вещей и предметов, которых он никогда не видел, не слышал, не осязал, не обонял и не пробовал на вкус и которые так никогда во всю жизнь и не подействуют на его внешние органы чувств: Адамс и Леверрье, путем одних только вычислений и факта возмущений в соседней планете, пришли к заключению, что в таком то месте звездного неба, в такое то время непременно должна оказаться новая, дотоле неизвестная и никем невиданная планета; прошло это время, посмотрели в телескоп на указанное место и действительно увидели новую планету – Нептун; Кювье, опираясь на принцип физиологического соотношения органов по нескольким обломкам скелета, даже по одной сохранившейся кости заключал об устройстве всего организма, узнавал целое животное, воссоздавал целые, роды; и виды их; находили остальные части животных, заключения Кювье оказывались верными и, в результате, возникла даже целая наука – палеонтология. Но главным и всего более поразительным примером могут служить замечательные приложения новооткрытого закона периодичности химических элементов. Хотя многое еще подлежит в этом законе новым и окончательным исследованиям²³, однако и при настоящих условиях он доставляет твердый базис для построения выводов как относительно свойств открытых уже, но мало исследованных элементов, так даже и относительно свойств элементов, открытие которых еще ожидалось или ожидается в будущем и притом на основании этого же самого закона. Такое важное значение периодического закона подтвердилось между прочим следующими фактами.

1. До развития периодической системы элементов атомный вес Урана определяли обычным путем довольно сложных исследований различных его соединений; найденный таким способом атомный вес Урана принимался равным 120. Но таковой вес дал бы Урану в периодической таблице элементов место между оловом и сурьмою, место, совершенно ему неподходящее как по физическим, так и по химическим его свойствам; известные тогда эквиваленты Урана позволяли означенный атомный вес его удвоить, т. е., принять равным 240. В этом последнем случае для Урана оказывалось как нельзя более подходящее место в периодической системе, именно в одной группе с элементом Торием. Необходимость припасать Урану именно этот атомный вес равный 240 – в точности подтвердилось потом опытными исследованиями Роско, Циммермана и других.

2. В эпоху начала 80 годов ребром поставлен был вопрос, какой атомный вес надо приписать бериллию 9 или 13, 5; первый требовался периодическою законностью элементов, второй – ранее произведенными опытными исследованиями. Горячими защитниками последнего атомного веса и решительными противниками первого были ученые Нильсон и Петерсон, которые и прибегали к новым опытным исследованиям в этом направлении; но эти опыты только еще более подтвердили периодический закон и его важное значение, потому что для атомного веса бериллия дали показание как раз именно 9, а не 13, 5.

3. Профессор Менделеев – один из немногих, разделивших честь открытия периодического закона, кроме того вывел из него необходимость изменить атомные веса элементов Се, In, У n исправить атомные веса элементов Fi, Os, Ir, Pt, Аu и других, причем правильность соответствующих поправок была подтверждена опытными исследованиями самого Менделеева, Браунера, Торпе, Зейберта, Крюсса, Малетта и других.

4. Тот же Менделеев в 1871 году, основываясь на известных тогда свойствах кальция и титана с одной стороны, а также на свойствах цинка и мышьяка, с другой, и применяя правила периодической законности, с такою ясностью, подробностью и отчетливостью указал свойства еще неоткрытых в то время, но долженствовавших рано или поздно занять пустые места между приведенными телами – трех элементов – скандия, гамия и германия, что действительно приходится удивляться возможности «ничего не видя и ничего не испытывая в лаборатории, иметь, однако же, полное понятие о свойствах таких элементов, которых еще никто не имел под руками»²⁴. В этом случае Менделеев, периодический закон и неизвестные элементы находятся в таком же отношении между собою, в каком находится Леверрье, законы небесной механики и неизвестная до 1846 года планета – Нептун.

Итак, чем более изучает человек законы природы, тем более он является ее господином, тем более он развивает и совершенствует свой разум. Нельзя не заметить, что этому же самому интеллектуальному развитию содействуют и прочие отличительные свойства мирового бытия – его красота и планомерность. Как известно, постоянный и непрерывный умственный труд в силу своего однообразия и односторонности сообщаемого им развития в конце концов действует утомительным образом на психику человека, а результат тысячелетних опытов и исследований – запас необходимых и полезных знаний становится под конец до того обильным, что удерживать его в целости для памяти становится невозможным и он не приносит всей той пользы, которую из него можно было бы извлечь; вот в этих-то случаях помимо тех средств, которым специально придумываются для устранения означенных неудобств самим человеческим разумом, красота и планомерность природы являются необходимыми и весьма важными подспорьями; с одной стороны, давая обильную пищу эстетическим стремлениям человека, природа тем самым и доставляет ему необходимый отдых от постоянного напряжения его физических или умственных сил и дополняет его одностороннее развитие; с другой стороны, давая человеку возможность мыслить себя упорядоченною и планомерною, она тем самым и дает ему возможность мыслить о себе с наименьшею затратою сил и доставляет ему отличный и великолепный мнемонический прием. Развивая человека в интеллектуальном и в физическом отношениях и поднимая его эстетические чувства и настроения, природа наконец дает человеку все, что только требуется для возгревания в нем чувства братской любви к ближнему и для полного выражения ее на деле и, таким образом, если как существо свободное, человек того хочет и желает, то получает полную возможность и к нравственному преуспеянию.

Так, свойства мирового бытия оказываются в самой тесной и неразрывной связи с духовным развитием человека, так они являются нарочито приспособленными средствами для достижения этой великой (не говоря о прочих, о которых пока ничего не знаем) – цели.

Нам остается теперь рассмотреть одно частное возражение против телеологического доказательства.

Говорят, что ваше заключение от закономерности, порядка и красоты к Высшему Разуму, как причине этих свойств, неудовлетворительно с логической точки зрения потому именно, что страдает антропоморфизмом, т. е. представляет собою перенесение свойств и обнаружений человеческой деятельности на явления, лежащие вне и за пределами этой деятельности.

Бывают возражения, для опровержения которых следует только признать наличное существование факта, служащего для них исходною точкою отправления. К числу таких принадлежит и только что приведенное. Мы должны признать, что повинны в грехе, в котором нас обличают, если такое название нашему способу рассуждения может приличествовать. Но в этом-то именно весь и вопрос: антропоморфизм не есть олицетворение и как таковой с логической точки зрения не является предосудительным, хотя бы последнее и представляло собою необходимую переходную ступень к нему. Дикарь неправ, когда в стремлении объяснить закономерность, красоту и необычность совершающихся перед его взором явлений, наделяешь не только всю природу, но и каждый предмет, каждое явление невидимою разумною силою; но когда мы в своем стремлении объяснить те же самые свойства мирового бытия прибегаем к предположению о существовании Высшего Разумного Существа, то очевидно пользуемся лишь принципом объяснять неизвестное посредством известного или объяснять менее известное посредством более известного – принципом, который лежит в основании всего эмпирически-опытного научного знания. В данном случае строить всевозможные предположения о какой-то имманентности законов природы самой этой природе, как это делают защитники материализма вроде Штрауса, значит прибегать к тем же самым туманным и расплывчатым метафизическим измышлениям, против которых, прежде всего, и ревностнее всего восстают и вооружаются сами же эти адепты так называемого «положительного эмпиризма». Поэтому примерное рассуждение Штрауса: «организм походит на часы, глаз – на подзорную трубу, тело рыбы – на корабль и т. д.; но часы, очки и т. д. суть произведения мудрости, которая приспособила средства к цели, следовательно, и продукты всей природы суть произведения разума, который вне ее»²⁵, подобное, говорим, примерное рассуждение Штрауса действительно является единственно логическим и более всего эмпирически обоснованным выводом.

Так же должны мы рассуждать и относительно мировой красоты и гармонии. Конечно, может быть, небо и не казалось бы для нас так красивым, если бы цвет его не был голубым, а был бы напр., зеленым; но в том то и дело, что оно все-таки голубое; мы не только не знаем также, но и не можем знать, красив ли и строен ли мир сам по себе безотносительно к нашим чувствам и мысли, но факт все-таки остается тот, что для наших чувств и для нашей мысли он является стройным, планомерным и гармоническим целым, и если и то, и другое, и третье является вполне соответствующим нашим духовным потребностям, то вполне естественно напрашивается мысль, что в данном случае о нас позаботилось Высшее Разумное Существо, во власти которого находимся и мы, и вся физическая природа.

Итак, ничто не в состоянии поколебать наших окончательных выводов и заключений относительно разумной Первопричины мира. «То еще можно представить в уме, солидарны мы с заявлением еп. Сильверста, что вторичные в мире причины или деятели могут сами собою производить определенные действия или существа, предположив конечно наперед, что они одарены нужными для этого свойствами и силами, но чтобы эти деятели, действуя только каждый в своем частном и определенном круге и ничего не зная о взаимных своих действиях, могли дать гармонический и целесообразный мир, – это совершенно немыслимо. Если и допустить, что им внутренне присущ или прирожден закон целесообразности, то для того, чтобы понять самую прирожденность этого закона, не должны ли мы будем необходимо допустить существование Разума, который вместо слепых и неразумных физических сил, Сам наперед обдумал и сообразил, как и что им нужно делать для известных целей и свой закон относительно этого внедрил в самую их внутреннюю природу? Не должны ли будем предположить, что у мира был отличный от него Виновник, и что этот Виновник обладал безграничным умом, могущим составить идею о таком громадном и в то же время гармоническом произведении, а также безграничною энергиею и силою, какие потребны были для осуществления этой необъятной и многосложной идеи?²⁶

Сущность новейшего материализма в общих его возражений против происхождения мира от разумной Первопричины; невозможность сведения мировых начал к монизму эмпирическим путем; вопрос о единстве материи

С полученным нами в последней главе выводом, что мир получил начало своего бытия от разумной Причины, прежде всего никогда и ни за что не хотели согласиться последователи материалистической философии, которая в принципе отрицает существование какой бы то ни было самостоятельной реальности кроме материи. Еще на первых страницах прежнего нашего исследования²⁷ мы видели, что начиная с Фалеса – за 6 веков до P. X. многие греческие философы пытались объяснить все существующее разнообразие явлений в физическом мире или из одной, или из нескольких основных, хотя иногда тонких и эфирных, но все же вполне материальных или вещественных стихий. Не смотря на то, что древнегреческий материализм не столько вытекал из какой-либо предвзятой тенденции, сколько из монистических стремлений философского ума, несмотря даже на то, что приложение материалистических систем к объяснению различного рода явлений отличалось интуитивно-спекулятивным характером, в своем постепенном развитии этот материализм уже к половине первого столетия до Р. Хр. успел прийти к тем же самым положениям, которые лежат в основе новейшей материалистической философии: как раз в это время жил известный латинский поэт Лукреций Кар, изложивший начала материалистической философии по системам Демокрита и Эпикура в поэме «De rerum natura». Приведя соответствующую выдержку из этой поэмы, Курбэ примечает даже, что у Лукреция и новейших материалистов не только тезис один и тот же, но и самый способ выражения мыслей тождествен и что за исключением не многихъ слов приведенную им страницу с удобством, можно было бы процитовать Бюхнером или Ренаном²⁸.

Дальнейшая судьба материалистических идей неизбежно должна была оказаться в зависимости от появления и распространения христианства. Действительно, время от начала нашей эры до падения западной Римской империи может уже считаться переходным периодом к полному и совершенному исчезновению материализма: далее в течение целых 10 столетий до самой эпохи возрождения классических наук и искусств, по замечанию Курбэ²⁹, «невозможно найти ни одного серьезного философского сочинения, ясно провозглашающего материалистические доктрины». Зато со времени эпохи возрождения и до настоящих дней воскресший из мертвых материализм не только приобрел прежнее значение, но и успел найти себе новую невидимому довольно прочную и надежную опору в особом научно-эмпирическом направлении, известном под общим названием «механизма».

Сущность всех научно-механистических теорий заключается в том, чтобы наглядным образом, именно – путем воображаемых частичек материи или атомов и различного рода, их движений объяснить и представить ход разнообразных физических явлений, в том, чтобы с помощью означенных фикций, так сказать, нарисовать в воображении примерную модель физического мира. Такое именно значение механистических теорий в научном отношении подтверждается, между прочим, и тем обстоятельством, что всевозможные, относящиеся сюда, теории строения материи как в газообразном (кинетическая теория газов), так и в жидком и твердом состояниях, не исключая и самых новейших, вроде теорий Руайе и Деспо, рисуют нам это строение на подобие строения солнечных или звездных систем; во всех этих теориях атомы твердых, жидких и газообразных тел наделяются теми же вращательными и поступательными движениями, которыми в более грандиозных размерах обладают и небесные тела. Весь научный «механизм» держится на следующем, молчаливо подразумеваемом, положении: если допустить, что в природе ничего кроме атомов и движения не существует, то явления физического мира должны происходить таким-то и таким-то именно образом. Как таковые механические теории играют в науке роль задач или вернее примеров и схем, на которых демонстрируется действие законов различных физических сил. Когда учитель объясняет ученику правило арифметического сложения, он может, напр., задать ему следующую задачу: один купец купил в первый раз 8, во второй раз 10 пудов чаю; сколько пудов чаю будет у него всего? Ученик скажет – 18; но ни он, ни тем более сам учитель не только никогда не подумают утверждать, что на самом деле где-то и когда-то был такой «один купец», но никогда даже и не зададутся подобным вопросом; на самом деле конечно могло случиться, что от самого сотворения мира не было ни одного купца, который чай покупал два раза и притом так, что в первый раз было куплено 8, а в другой раз 10 пудов; тем не менее ответ ученика верен, потому что результат правильного арифметического сложения должен быть одинаковым, будем ли мы держать его только в уме или представлять его осуществленным и в действительности. То же самое следует сказать и о механических научных теориях. Служа простою моделью для демонстраций действия законов физических сил на движущихся атомах, они положительно не касаются ничего другого, кроме этих законов. «Когда говорят о законах, – спрашивает Фрейсинэ, – то что имеют в ввиду – цепь ли последовательных явлений или высших явлений, от которых они происходят? Разумеют ли под этим постоянство правил, связывающих каждое явление с следующим, или же постоянство высшего явления? Вот, напр., тело, которое падает с известной высоты на поверхность земли. Оно приобретает скорость в зависимости от высоты падения, и пройденные им пространства пропорциональны квадратам времен прохождения. Здесь следует различать две вещи: напряжение тяжести и закон ее действия. Если бы это напряжение сделалось когда-нибудь слабее, приобретенная скорость в конце падения была бы тогда меньше, а употребленное на прохождение время – длиннее. Пропорциональность же пройденных пространств квадратам времен, служащая истинным законом падения тел, сохранится всегда. Солнечный свет передается со скоростью 300000 километров в секунду, а его напряжение, оцениваемое в точках находящихся в различных расстояниях от источника света, уменьшается пропорционально квадратам расстояний. Если по прошествии веков, солнечный блеск уменьшится, как предсказывают это астрономы, напряженность света, полученного в данной точке уменьшится пропорционально, закон же передачи не будет нарушен. Скорость все-таки останется 300000 километров в секунду, а уменьшение света – в отношении, обратном квадратам расстояний. Ученые грядущих эпох, записывая эти изменения, будут вправе сказать, что причина или высшее явление изменилось, но не скажут, конечно, что законы природы сделались другими. Существует большое число фактов, которые можно толковать подобным же образом. Предположим, что впоследствии трение приливов, электрические индукции и т. д. произведут замедление во вращении земного шара. Это замедление заметно увеличит действие тяжести, которое представляет собою разность между действительною тяжестью и центробежной силой. Тела будут падать, следовательно, скорее или употреблять меньшее число секунд (настоящих) для того, чтобы достигнуть конца падения. Между тем закон падения тяжелых тел не изменится и, если бы удалось сделать точную поправку, зависящую от уменьшения центробежной силы, то были бы найдены тождественно те же самые величины. Одним словом, даже самые перемены подчиняются неизменным законом. Что ускользает от нас, это именно знакомство с высшим фактом, от которого происходят все другие изменения. Мы не проникаем до того источника, который дал начало первому импульсу и мы не узнаем незыблемого правила, по которому этот импульс изменяется в зависимости от времени³⁰. Справедливость этих рассуждений Фрейсинэ превосходно, между прочим, подтверждается следующим замечательным примером. Со времени Ньютона на тысячу ладов объясняли причину всемирного тяготения; говорили, что и прямо тела имеют стремление притягивать друг друга, предполагали и то, что это притяжение есть результат толчков со стороны атомов междупланетной среды или даже результат их теплового влияния друг на друга и т. п.; немыслимо, чтобы все эти гипотезы о сущности притяжения отвечали реальному положению вещей; истинной должна быть или одна из них или никакой; между тем как мы увидим впоследствии, почти каждая из них вполне согласна с опытом в том отношении, что тела действительно притягиваются прямо пропорционально массе и обратно пропорционально квадрату расстояния, т. е. так именно, как это и предполагается всеми упомянутыми гипотезами. Согласие всякого рода механистических теорий с опытными фактами в существе дела такого же именно разряда в значения. Совершенно верно, если мы желаем показать действие известного закона не на чем-нибудь другом, а именно на движущихся атомах, то всегда конечно возможно подыскать для них такую форму и придумать такое их расположение, что результатом всего этого и будут явления, вполне оправдывающие опытным путем выведенный закон; но заключать отсюда, что кроме этого закона в опыте же существует и та модель, которая придумана для его демонстрации, значит совершенно забывать о тех условных допущениях, которые сделаны в начале. «Нужды нет, – говорит Введенский, – что астрономия и техника умеют предсказывать явления. Сбывающиеся предсказания астрономических, химических и механических явлений доказывают совпадение с природой не самого знания, не тех представлений и понятий, которые мы построили себе относительно природы, а только следствий или выводов из них. Птоломей умел предсказывать явления при помощи своей ложной теории так же хорошо, как и Каперник. Карно, при помощи материальной теории теплоты, был в состоянии правильно указать зависимость работы паровой машины от разности температур в котле и холодильнике и т. д. Словом – наши представления о природе могут быть насквозь ложными, но делаемые из них выводы могут совпадать с действительностью. Если представления о природе совпадают с ней, то должны совпадать и выводы из них, но не наоборот – справедливость выводов еще не ручается за справедливость оснований. Мы ведь даже часто строим заведомо ложные понятия – так называемые фиктивные, – и делаем это именно потому, что выводы из них совпадают с действительностью³¹. Всех этих и подобных им вполне справедливых соображений никогда не игнорировали ни основатели и родоначальники новейшего научного механизма – Декарт и Гассенди – философы 17-го столетия, ни последующие более или менее беспристрастные труженики эмпирической науки, если они и допускали, что все разнообразие явлений сводится к движению материи, то·с одной стороны исключали отсюда по крайней мере область психических явлений, а с другой стороны, причиною всякого движения и в материальной среде считали в конце концов силу или самого Бога. «Если от нас требуют сказать, каким могуществом произведено первоначальное движение, – говорит напр., Секки, – то мы не колеблясь скажем: это могущество есть Бог»³². Но уже ближайшие последователи Декарта и Гассенди в роде Гюйгенса стали понимать своих учителей в том смысле, что силу наравне с так называемыми «qualitates occultae» из объяснения вселенной надо вообще, если возможно изгнать совсем. Последовавшее затем с легкой руки Гюйгенса прогрессивное развитие научного механизма вообще и атомистического механизма в частности, почти на полтора века остановленное неправильным истолкованием выражения Ньютона о всемирном тяготении, в котором хотели видеть пример действия на расстоянии, привело к тому печальному результату, что даже самые серьезные и внимательные исследователи стали считать механико-атомистический способ объяснения вселенной вполне соответствующим действительности, и, таким образом, стала смешивать простую схему и модель, вернее даже – простой символ действительности с реальным положением вещей. В половине 19-го столетия после трудов Френчеля по оптике и Фарадея по магнитизму и с установлением механической теории теплоты почти все уже высшие авторитеты в области физики и химии признают атомизм, если и не безусловно истинною, то во всяком случае наиболее вероятною гипотезою для объяснения реального строения материи: таковы – Био, Коши, Пуассон, Муаньо, Араго, Берцелиус, Грагам, Либах и друг. Понятно, какую услугу оказали эти и подобные им эмпирические исследователи новейшему материализму; то, что признавалось этими исследователями за реальную действительность, можно сказать, по простому недоразумению, материалистами оставалось только провозгласить за непреложный, эмпирическим путем доказанный принцип, причем они тем более могли бы себя чувствовать господами положения, чем более возрастало доверие к силе и значению эмпирических наук и чем скорее, поэтому они могли бы привести в столкновение с ними всякого своего противника. Так действительно и случилось. Главное положение новейшего материализма, если его соотнести с объективно беспристрастными научными исследованиями, заключается именно в том, что то, что в этих исследованиях является простою схемою, моделью, символом действительности, есть не только схема, модель или символ, но и сама действительность, что не только с целью упрощенно и наглядно представить себе физические явления мы придумываем существование, величину, форму, расположение и виды движения атомов, но потому именно получаются всякого рода физические явления в природе, что в ней действительно существуют всякого рода атомы со всякого рода их взаимным расположением и движениями.

По отношению к предмету нашего исследования все вопросы материалистами решаются довольно скоро и, можно сказать, без всяких затруднений. Что такое, спрашивают они, мир? Это совокупность всякого рода изменений, производимых в различного рода веществах различными физическими силами. Следовательно, если бы где-нибудь были даны эти вещества и силы, то мир не мог бы не образоваться из них сам собою. Но кроме того, по мнению материалистов, разнообразие сил и веществ в природе на основании прочных научно-эмпирических данных стало возможным свести к двум главным началам – материи и силе; в основе всякого рода веществ лежит единая всегда себе равная первоматерия, которая под действием различных физических сил, по существу дела представляющих собою проявление также единой первосилы, и образует собою различные виды вещества. Следовательно, если бы где-нибудь дана была первоматерия и первосила, мир также неминуемо возник бы сам собою. Наконец, не удовлетворяясь даже и этим, материалисты и самую первосилу хотят включить в первоматерию и считают первую, как мы видели, простым свойством последней. Сама первоначальная единая материя могла дифференцировать это свое свойство и следствием такой дифференциации, и явился существующий мир. Так в общих чертах объясняют материалисты происхождение мира из первичной материи. Вполне сознавая, что ссылка древних материалистов при объяснении мирообразования на случай была еще вполне опровергнута Цицероном, современный нам материализм хочет представить дело так, что силы и законы являются имманентными материи, и что таким образом первоматерия образует мир не случайно, а по необходимости, т. е., не может его не образовать.

При поверхностном взгляде на представленное объяснение может показаться, что оно и волков делает сытыми и овец оставляет целыми. Мы видим, что при этом объяснении, с одной стороны, устраняются всякие предположения об излишней разумной Первопричине, а, с другой стороны, вполне удовлетворяются и все монистические стремления нашего разума. Мир образовала единая и неразумная, сама собою дифференцировавшаяся материя. Но при более внимательном исследовании оказывается, что это объяснение вызывает собою нескончаемый ряд неразрешимых вопросов. Так уже мы ясно видели, что считать силу свойством материи, значит стараться совместить несовместимое, значит стараться придать совершенно пассивному и инертному началу противоположные его природе активный свойства. Гораздо логичнее будет выводить пассивное начало из активного, но отнюдь не наоборот. Как скоро мы соглашаемся признать материю самостоятельно существующим началом, то тем самым мы обязуемся точно таким же началом призвать и силу как причину или принцип, производящий в материи всякого рода изменения. В частности мы имели случай видеть, что различного рода космогонические гипотезы, рисуя пред нами изначальное состояние материи, в сущности говоря, подобно теориям Аристотеля, никак не могут обойтись без предположения Первого Двигателя вечно существующей материи, полагающего начало всем последующим изменениям; Кант предполагает, что в первоначальной материи существовали различные по плотности частицы³³; но кто в таком случае изменил по местам плотность материи, которая уже в качестве первоначальной должна быть представляема совершенно однородной, т. е., с одинаковою плотностью во всех своих частях? В свою очередь, Лаплас предполагает изначальное существование «крайне разреженной, раскаленной и медленно вращающейся туманности с центральным ядром³⁴; но кто раскалил эту туманность, дал ей медленное вращение и образовал в ней центральное ядро? Фай и Лигондэ отправляются от «разреженной, газообразной с беспорядочным движением частиц материи³⁵; но кто же дал этим частицам хотя бы и беспорядочное движение? С другой стороны, изложенным нами физическим учением об энтропии³⁶ несомненно утверждается, что чем далее мы будем восходить во времени от предполагаемого конца вселенной, тем в большем состоянии неравновесия предстанет пред нами мировая система; но кто же в самом начале произвел это неравновесие, как не тот же Первый Двигатель, который предполагается началом изменений во всех космогонических туманностях и который по учению Библии установил это состояние крайнего неравновесия одним повелением – «да будет свет?» Мы, таким образом, ясно видим, что вывести из свойств пассивного начала свойства активности невозможно не только чисто априорным, но и чисто эмпирическим путем. Если бы первоматерия существовала от вечности, то она от вечности и осталась бы первоматерией, допустить же, что она от вечности совершала постепенную дифференциацию активных своих свойств, значит допустить, что энтропия вселенной теперь уже давно должна была достигнуть своего максимума, чего на самом деле вовсе нет. Итак, очевидно, что движущий, вернее изменяющий принцип начал свои действия в материи не от вечности и потому отнюдь не принадлежит ей в качестве имманентного свойства, а привнесен в нее отвне. Но, допустив последнее, опять впадем в дуализм, для избежания которого нам снова придется признать существование особой, примиряющей его разумной Силы.

Но сделаем материализму первую уступку: не будем спрашивать его о том, откуда появилась в мертвой инертной материи зиждительное, активное начало и посмотрим, удастся ли ему сведение мировых начал хотя бы только к дуализму. Такое сведение материализм думает совершить двумя частными сведениями, именно – сведением различного рода веществ посредством отнятия от них всяких свойств активности к единой первоматерии и сведением различного рода физических сил, путем тщательного анализа их действий к единой первосиле механического движения.

Что касается до единства материи, то, хотя вопрос этот почти до сих пор не имеет даже правильной постановки и хотя, не смотря на все поиски в известном направлении, до сих пор, в сущности говоря, не найдено ни одного положительного доказательства ни за, ни против этого единства, однако все же мы должны признать, что, если, напр., на левую чашку весов положить все существующие доказательства за, а на правую все существующие доказательства против, и, если притом самый вопрос решать совершенно безотносительно к какой бы то ни было теории строения материи, то левая чашка, хоть на немного, а все-таки перетянет правую.

Мы говорим, что, прежде всего, вопрос надо правильней поставить. Когда задаются вопросом о единстве материи, то, что разумеют под «материей». Как бы кто ни представлял себе внутреннего строения материи, согласно ли с атомистической или какой другой гипотезой, однако, очевидно, что «материя вообще» при всякой такой гипотезе всегда будет простою абстракцией подобно «дому вообще», «книге вообще» и т. п. и задаваться вопросом о единстве материи в этом смысле очевидно нелепость, потому что это значило бы задаваться вопросом о единстве, которого, заведомое дело, нет и быть не может. Правда, мы можем себе представить такое вещество, которое по комбинациям или сочетанию своих свойств и качеств не будет походить ни на одно из известных нам веществ; но представить себе вещество, которое обладало бы не новыми только комбинациями свойств, а новыми неизвестными над свойствами или даже лишено было бы всяких свойств мы совсем не можем³⁷; вот почему единственно правильный смысл вопроса о единстве материи заключается в том, существует ли какое-нибудь простое, т. е., химически неразложимое тело из известных нам теперь или необходимо ли признать существование такого же простого тела, из имеющих нам открыться в будущем, которое под влиянием известных нам физических сил могло бы обращаться во все прочие как простые, так и сложные тела?³⁸ Такой именно смысл вопросу о единстве материи продавали все наиболее серьезные алхимики, начиная с 8-го века, стремившиеся отыскать средства к превращению друг в друга благородных металлов; в таком же именно смысле вопрос этот был выдвинут в начале нашего столетия, когда Проут (в 1815 г.) и Мейнеке (в 1818) высказали гипотезу о происхождении всякого рода простых и сложных тел из водорода.

Но понимая в таком смысле вопрос о единстве материи, и поставив его теперь ребром, как должны мы на него отвечать? Гипотеза Проута и Мейнеке в свое время произвела обаятельное впечатление на умы и возбудила продолжавшись почти до конца столетия спор, в котором последовательное принимали участие известные химики Томсон, Берцелиус, Турнер, Дюма, Стас и, наконец, Мариньяк. Спор разрешился не в пользу Проута, но лишь потому, что поставлен и веден был на почве атомистического строения материи. Проут в доказательство происхождения всех простых и сложных тел из водорода совершенно напрасно сослался на кратность атомных весов элементов по отношению к весу водорода, принимаемому за единицу. Для более ясного представления дела мы должны несколько познакомиться с химической номенклатурой, именно с значением терминов – «элемент и атомные веса». Понятие «элемента» устанавливается в химии посредством трех других – вспомогательных, именно посредством понятий о «простом теле», о «молекуле» и об «атоме». Простыми телами в отличие от сложных называются такие, которые известными нам средствами, не могут быть разложены на какие-нибудь другие тела. Молекулами в химии принято называть те наимельчайшие частицы материи, из совокупности которых предполагается составленным всякое тело, и по разрушении которых может получиться все, что угодно, только не данное вначале тело. Атомами в химии называются те еще более мелкие частицы материи, качеством, количеством и расположением которых обусловливаются все различия в молекулах. Простые тела, которые кроме количества и расположения атомов в своих молекулах ничем другим в химическом отношении друг от друга не отличаются, носят название полимерных; простые тела, которые различаются одним только расположением атомов в молекулах, называются изомерными. Озон и кислород суть тела полимерные, потому что в молекуле озона находится три атома, а в молекуле кислорода точно таких же атомов два, причем и самое расположение трех атомов в озоне не может быть тождественным с расположением двух в кислороде. Уголь, графит и алмаз, суть тела изомерные, потому что взятые в одинаковых количествах по весу при соединении с известными также одинаковыми количествами кислорода дают одинаковые количества одного и того же углекислого газа, но отличаются друг от друга различным строением молекул из атомов, и многими физическими свойствами, напр., плотностью, теплоемкостью, цветом, твердостью и пр. Понятие элемента всего лучше может быть выведено из понятия об изомерных и полимерных телах, именно: элементом называется то вещество, которое состоит из одних только атомов, и которое, принимая разнообразные молекулярные формы, образует собою различные изомерные или полимерные тела, – то вещество, которое составляет так сказать, основу одного простого или нескольких изомерных или нескольких полимерных тел. Так, напр., элементом для угля, графита и алмаза является углерод. Очевидно, что всякое простое тело, которое состоит только из атомов, но не имеет никакого молекулярного строения, следует, собственно говоря, назвать уже не только простым телом, но вместе и элементом³⁹. Хотя природа элементов нам и не дает, однако химия, путем изучения тех простых тел, в форме которых они являются доступными нашему исследованию, может делать заключения об их качественных и количественных свойствах. В числе количественных свойств элементов самое важное место принадлежит так называемому «атомному весу», потому что он в состоянии их различить между собою точно и резко. Атомным весом данного элемента в химии называется наименьшее сравнительно с другим, принимаемым за единицу, количество его, входящее в состав молекул всех, образующихся из него простых и сложных тел.

В 1803 году известный химик Дальтон, в докладе о поглощении газов водою, представил первую, хотя и неточную и неполную таблицу атомных весов некоторых элементов, в который за единицу принят был атомный вес водорода; а в 1807 году тот же Дальтон, исследуя свойства соединений углерода с водородом и азота с кислородом, совершенно неожиданно открыл новый закон, по которому отношения между собою весов какого-либо, вступающего в разнообразные химические соединения, элемента выражаются целыми числами. Имея в виду это и принимая в расчет недостатки дальтоновской таблицы атомных весов, Проут напал на мысль, нельзя ли распространить закон кратных отношений на всю эту таблицу, чтобы, таким образом, если точно водород есть искомая первоматерия, из которой образовались все прочие тела, атом его содержался бы по весу в молекуле каждого из них целое число раз. Естественно поэтому, что судьбу своей гипотезы Проут тем самым неразрывно связал с верностью приведенного положения. Возгорелся, как мы сказали, спор, кончившийся тем, что блестящие работы Стаса по определению точных атомных весов вполне опровергли это положение, а с этим вместе сочли ниспроверженной и гипотезу Проута.

Но таково ли действительное положение дела? Мы думаем, что нет. Для всякого теперь очевидно, что не кратность атомных весов по отношению к водороду скорее же говорит против атомистической теории строения материи, но ровно, ничего не говорит против того, чтобы считать водород первичной материей. Вот почему работы Стаса, строго говоря, только лишили гипотезу Проута мнимого ее основания, но ничуть ее не опровергли. Она и сейчас является вполне верною в том отношении, что, если мы признаем единство материи, то, во-первых, должны искать первичную материю в одном из подлежащих нашему, исследованию простых тел: – элементов и что теперь таким простым телом-элементом надо считать водород, как наиболее легкое тело; нужды нет, что атомный вес многих тел не представляет из себя числа кратного по отношению к атомному весу водорода; это означает только, что упомянутые тела образовались из водорода путем особой конденсации его объему в дробное число раз и больше ничего. Гипотезу Проута гораздо легче было бы опровергнуть другим путем, именно, сгустив, напр., водород против первоначального его объема в 9 раз и все-таки не получив из него водяного пара.

Как бы то ни было, но, не имея против себя существенных возражений, гипотеза Проута в то же время не имеет за себя и никаких оснований, так что при решении вопроса о единстве материи надо опереться на какие-нибудь иным опытные данные. Мы рассмотрим сначала существующие в настоящее время возражения против единства материи. Все эти возражения главным образом сводятся к трем существенным. Первое из них, если его передать в форме безотносительной к атомистической теории строения материи, заключается в том, что есть предел, дальше которого жидкости перестают быть сжимаемы под всяким давлением. Принимая во внимание, что такой предел для воды равен 5% первоначального его объема, Гирн думает⁴⁰, что при единстве материи никакое другое тело не должно бы было весить больше, чем весит сжатая до этого предела вода; на самом же деле вес одного литра такой воды равен только 1052,6 гр., т. е., весьма близок, напротив, к минимальному весу твердых тел вообще. Это возражение не может иметь силы потому, что сжимаемость жидкостей и твердых тел и до сего времени относится к числу весьма мало и плохо исследованных в физике явлений; вот почему утверждав, что есть предел сжатия воды или по крайней мере, что этот предел равен 5%, значит несколько предупреждать события и факты; действительно, последние опыты над сжимаемостью воды дают возможность приведенный процент сжатия воды утроить, т. е., сократить ее первоначальный объем до 0,85⁴¹. Другое возражение против единства материи, заимствуемое из фактов и законов теплоемкости⁴² или удельной теплоты веществ, также не может быть признано состоятельным. Сущность этого возражения заключается в том, что при единстве материи следовало бы ожидать, что равные по весу количества различных веществ требовали бы для одинакового нагревания и равных количеств теплоты, между тем как факты свидетельствуют, что теплоемкость веществ весьма различна: для нагревания на 1° фунта ртути, надо истратить теплоты в 30 раз больше, чем для такого же нагревания фунта воды. Но рассуждая так, забывают, что различие в теплоемкостях может происходить от различия чисто механических свойств тела – в роде, напр., твердости, плотности, преломляемости⁴³ и т. п.–т. е., вообще от различия в характере соединений и образований. Правда, что касается характера именно соединений, то изменения теплоемкости здесь таковы, что могут считаться простою функцией теплоемкостей составляющих элементов; но если мы обратим внимание на другого рода образования, а именно на изомерные тела, в которых составляющий элемент один и тот же, то и здесь в зависимости именно от одного только характера образования увидим то же различие в теплоемкостях: так теплоемкость угля при обыкновенной температуре равна – 0,24, графита – 0,20 и алмаза – 0,147; теплоемкость красного фосфора равна 0,17, а теплоемкость желтого – 0,189⁴⁴. Подобные различия в теплоемкости изомерных тел довольно красноречиво подтверждают то общее положение, что мы всегда можем путем известных химических процессов совершенно их уничтожить и, таким образом, превратить одно простое тело в другое в самом строгом и буквальном смысле этого слова; мы пока не умеем из серебра получать золото; едва ли умеет это делать и Эмменс в Америке; но, не говоря уже про опыты Депре, не так давно Муассан в Париже (в 1893) приготовил искусственный алмаз при помощи сильного жара, достигаемого в электрической печи, растворив уголь в сплавленном железе и давая этому раствору и избытку угля охлаждаться под сильным давлением от быстрого охлаждения металла⁴⁵; того же результата достиг и один итальянский ученый, стреляя из пушки в твердую преграду, пред которой он помещал электрическую лампочку вольтовой дуги; в этом отношении наши химики ничуть не уступают средневековым алхимикам и начинают уже давать нам точные рецепты для превращения одного тела в другое; чтобы получить из угля с внешней стороны похожий на него разве одним только цветом графит надо взять «угольную палочку в 4 миллиметра диаметром, в 5 длиною и в 63 миллиграмма весом, поместить ее в безвоздушное пространство и пропустить через нее ток от 600 бунзеновских элементов, расположенных в параллельные ряды по 100⁴⁶; чтобы получить из красного фосфора совсем непохожий на него желтый надо нагреть его до 300°, превратить в пары и подвергнуть быстрому охлаждению»⁴⁷.

Теперь переходим к спектральному анализу. Если собрать все данные спектрального анализа, имеющие отношение к нашему вопросу, то окажется, что эти данные скорее говорят за единство материи, чем против него. Единственное указание, которое, по-видимому, говорит против единства материи, заключается лишь в том, что на солнцах и на звездных туманностях, насколько позволяет о том судить спектральный анализ, находятся те же самые простые тела, что и на земле, и нет ни одного нового, которое можно было бы считать, по крайней мере, телом сложности меньшего порядка по сравнению с существующими на земле. Но мы уже имели случай видеть, что первоматерия не обязательно должна быть мыслима в форме неизвестного нам элемента по Круксу – протила; очень может быть, что эту первоматерию представляют собою всем известный водород, как то утверждали Проут и Мейнеке. С другой стороны, нельзя не обратить внимания и на тот факт, что хотя спектральный анализ есть, несомненно, одно из могущественных орудий научного исследования, но так как открытие его совершилось только во второй половине прошедшего столетия – в 1859 году, то многие и довольно существенные его стороны подлежат еще подробной и обстоятельной научной разработке, после которой он только и может дать нам более или менее полное и окончательное разрешение занимающего нас вопроса. Теперь же пока оказывается, что спектры тел далеко не представляют собою таких устойчивых и определенных признаков, по которым можно было бы сразу и безошибочно констатировать присутствие или отсутствие в данном месте известного химического вещества. Спектры меняются не только по различию веществ, но и по различию их физических свойств, полученному, напр., под влиянием повышения температуры или вследствие увеличения давления. Так, под высокими давлениями газы дают сплошные и вообще более сложные спектры, чем какие получаются в разреженном их состоянии. По наблюдениям Локайера, при низкой температуре, каждая «соль кальция имеет свой спектр, но с повышением температуры спектры солей исчезают и вместо них начинают появляться линии, свойственные спектру самого кальция, притом так, что сначала появляется наиболее широкая – синяя линия, потом к ней присоединяются две более узкие – фиолетовый, потом все три становятся по ширине равными, затем синяя делается уже и, наконец, совсем исчезает, между тем как фиолетовые становятся шире и ярче⁴⁸. Тот же Локайер на металлических сплавах показал, что спектры находятся в зависимости еще от количества вещества; в спектре сплава находятся обыкновенно только самые длинные линии из спектра того металла, который входит в него в незначительном количестве, причем с увеличением этого количества появляются и другие – более короткие линии⁴⁹. При такой изменчивости спектральных признаков сам по себе тот факт, что спектральный анализ не открывает нам никаких новых веществ на отдаленных мирах впредь до настоящей и полной обработки относящихся сюда научных данных очевидно еще никак не может считаться доказательством их действительного, отсутствия в звездных системах. Если же мы, не смотря на недостаточность данных, попытаемся дать наблюдениям Локайера какое-нибудь объяснение, то, скорее всего, получим его в признании единства материи. Как последовательность в изменении спектральных линий кальция и его солей, замечаемая еще в фиолетовых частях спектров – солнечного и звезд: α Орла, α Лиры и Сириуса, так и совпадения трех коротких линий – фиолетовой, красной и зеленой – в спектре индия с соответствующими короткими линиями в спектре водорода показывают нам, что тела подобные кальцию и индию под действием слишком высокой температуры, каковой они подвергаются, или при получении от них спектра вообще или, находясь в раскаленных солнечных массах в частности, начинают обнаруживать все признаки химической диссоциации, приближаясь по своим химическим свойствам преимущественно к водороду, как менее плотному газу, подобно тому, как различные фигуры, сделанные из одного и того же металла, подвергаясь плавке постепенно сглаживают все свои различия⁵⁰. Вот почему по справедливому замечанию Деспо, следует обратить особенное внимание на тот факт, что, хотя в различных звездных мирах и нет ни одного нового простого тела, однако ни на одном из них ни разу не было замечено не только всех, но хотя бы даже и многих простых тел, встречающихся на земле. Исследования неразложимых туманностей и звездных миров привели, между прочим, к двум замечательным открытиям; во-первых, оказалось, что туманности вообще крайне бедны по своему химическому составу, во-вторых, пришлось признать, что эта бедность тем значительнее, чем туманность и вообще система, так сказать, моложе по своему развитию, причем параллельно с этим идет и различие в характере спектров. Так в неразложимых туманностях и в 60 процентах всего числа звезд, находящихся на первой степени эволюции и вследствие сильной степени каленья имеющих белый цвет, какова напр., туманность Ориона, в звезды: Сириус, α Лиры, α Орла, спектральный анализ открывает присутствие одних наиболее легких газов – водорода и азота, только иногда с небольшою примесью окиси магния; спектры таких туманностей крайне просты и в большинстве случаев состоят только из немногих коротких линий, свойственных этим веществам; в звездах с менее возвышенною температурою, имеющих подобно нашему солнцу желтый цвет и составляющих около 35 процентов всего числа звезд, каковы напр., Арктур, Капелла, Поллукс и α Лебедя, мы уже встречаем и металлы в роде натрия, магния, кальция, железа и пр., хотя еще пока в чистом виде; спектры этих звезд сложнее и отчетливее; наконец, в остальных 5 процентах звезд с наименьшею температурою и красным цветом, каковы, напр., Бетельгейзе, Антарес, α Геркулеса, мы находим уже металлоиды и различные сложные соединения металлов, соответственно чему и спектры этих звезд являются полосатыми – характерный признак для спекторов соединений металлов с металлоидами⁵¹. Такое количественное и качественное распределение элементов сравнительно с возрастом звездных систем дает право сделать заключение, что вообще дисгрегация материи под влиянием огромных повышений температуры соединяется обыкновенной диссоциацией не только сложных соединений, но и многих таких веществ, которые мы считаем простыми и более уже неразложимыми телами. Так как, в сущности говоря, весьма удивительным было бы предположение, что и в самом деле громадные звездные скопления материи обладают таким скудным по сравнению с ничтожною земною планетою запасом химических элементов, то выведенный факт может иметь одно только объясненье, именно то, что все прочие недостающие элементы туманностей находятся, так сказать, в потенциальном состоянии уже в одном азоте и водороде, которые при более низких температурах, так или иначе, и могли бы их дифференцировать вместе с агрегацией материи.

Но эти сами по себе не слишком веские доказательства от спектрального анализа подтверждаются исследованиями над различными физическими свойствами и состояниями тел. Как известно, материя может уплотняться не только вследствие понижения температуры, но еще и вследствие увеличения простого механического давления; и в том, и другом случае всякое дело можно последовательно провести через три физически различных состояния – твердое, жидкое, и газообразное. Сравнивая между собою различные тела в каждом из этих состояний, мы не можем не заметить, что все различия между ними более всего выступают на вид лишь в твердом состоянии и, напротив, менее всего в газообразном. Например, в отношении к сжимаемости путем механического давления ни для твердых, ни для жидких тел по причине их резких различий между собою невозможно было установить никакого общего закона, между тем как для газов давно уже установлен общий закон изменения объемов пропорционально изменениям давлений и отчасти температурам, но трудно даже видеть, что теплоемкости газов или совсем не различаются между собою или это различие несравненно меньше, чем у твердых и жидких тел⁵². Вообще сходство газов в физическом отношении таково, замечает Деспо, что даже сами химики (в большинстве случаев противники единства материи) принуждены были допустить закон Авогардо, приписывающий равным объемам всякого газа, при прочих равных условиях, одинаковое число частиц⁵³. Наконец, опыты Крукса над так называемым «ультрагазообразным» состоянием тел, которое получается через крайнее разряжение газа путем уменьшения внешнего давления, обнаруживают почти уже полное сходство между всеми физическими свойствами за исключением цвета у различных газов, приведенных в это «четвертое» эфирообразное состояние⁵⁴.

Таким образом, рассмотрев возражения против единства материи, мы действительно приходим к тому заключению, что они или ничего не говорят нам против него или скорее же могут считаться доказательствами в пользу его. Но если бы мы и вынуждены были допустить только первое, то все-таки у вас остаются в запасе еще два лишних шанса за единство материи; именно – космогонические гипотезы и сила тяжести, за исключением кантовской, решительно все космогонии выходят из предположения существования первоначальной вполне однородной материи и производят из нее все разнообразие физических тел путей ее охлаждения и конденсации. Мы уже имели случай доказать, что если и есть что-либо верное в космогонических гипотезах, то именно одно это общее положение. Далее, как известно, с физической точки зрения масса тела, т. е., степень его сопротивления движению⁵⁵ служит таким же точным характерным его признаком, каким является с химической точки зрения его атомный вес. И вот оказывается, что сила притяжения, не смотря на полное различие в массах различных как в физическом, так и в химическом отношении, тел дает им, однако же, совершенно одинаковое ускорение. Возможность такого одинакового действия силы на совершенно различные тела только тогда становится понятною и более или менее естественною, когда мы допустим, что указанное различие относится лишь к различиям частного или внешнего характера, а не к различиям их по своей природе.

Итак, если под телами разуметь комплексы различного рода свойств, то мы с тем большею готовностью можем уступить материалистам положение о взаимной превратимости веществ⁵⁶, что к этому склоняет нас и совокупность некоторых опытных данных. Как, с одной стороны, нет сомнения в том, что, находясь вблизи экватора, мы легко можем превратить тело, весящее 199 фунтов, объемом в кубический аршин, температурой в 25°, имеющее черный цвет и форму параллелепипеда, в тело, весящее 200 фунтов, объемом в один кубический аршин с четвертью; с температурой в 420°, имеющее красный цвет и форму шара (для этого стоит только первое тело перенести на полюс, подогреть до указанной температуры, и придать ему требуемую форму), – как, с другой стороны, нет сомнения и в том, что тело с известною теплоемкостью, с известным молекулярным весом, и с большей энергией к химическому средству мы можем превратить в тело с другою теплоемкостью, с другим молекулярным весом, и с меньшей энергией к химическому сродству (дли этого· стоит только взять для превращения уголь и графит (изомерия) или озон и кислород (полиморфизм); так едва ли возможно сомневаться в том, что кем-нибудь и когда-нибудь будет, наконец, обращен элемент с одним атомным весом в элемент с другим атомным весом; из всех свойств предметов вообще химические не полноправнее других⁵⁷, а из всех химических – атомный вес не имеет перед прочими решительно, никакой привилегии, кроме той, что эти последние нам известны не с такою точностью и отчетливостью, как первый.

Но единство материи есть единственная и последняя уступка, которую мы можем сделать материализму.

Вопрос о строении материи (критика атомистической гипотезы); общий вывод относительно реальности пассивного начала бытия

Мы сказали, что материалистам для объяснения естественного происхождения мира кроме единства материи необходимо требуются реальное существование атома и единство физических сил. Не смотря на то, что вопрос о реальном существовании атомов является для материализма, можно сказать, вопросом жизни и смерти, последователи этого философского толка не смогли привести в пользу утвердительного его решения ни одного нового доказательства по сравнению с теми защитниками атомизма, которые преследуют и чисто естествознательные цели – безотносительно к каким бы то ни было философским выводам. Вот почему, обращаясь к атомистической теории, мы, собственно говоря, должны сводить счеты с самими физиками и химиками, – приверженцами механического направления. Итак, прежде всего, что же называют они атомом?

Если мы примем на себя труд раскрыть 26 и 47 страницы только что вышедшей в свет книги Руайе, и внимательно рассмотреть в ней краткое резюме современных механистических учений, изложенное американцем Сталло, то увидим, что в частности все современное механистическое учение об атомах заключается в следующем положении: атом есть реально существующая, дискретная, минимальная, простая, неразрушимая и неизменяемая, имеющая определенную массу – единица материи. Пробегая взглядом историю атомистики, которая последовательно связывается с именами Канада, Эмпедокла, Анаксагора, Левкиппа, Демокрита, Эпикура, Пифагора, Лукреция, Гассенди, Декарта, Бойля, Ньютона и Дальтона, можно видеть, что, по крайней мере, в самое понятие об атоме механисты не внесли решительно ничего нового по сравнению с теми свойствами и признаками, которые заключены были в нем и прежде; все различие здесь сводится к одному несходству в терминологии. В сущности говоря, все перечисленные свойства атомов, кроме дискретности, определенности массы и реальности их существования, содержатся в одном главном, а именно в минимальности их размеров. Из того, что атом обладает наименьшею возможною величиною, следует, что он прост или несложен: если бы он, в свою очередь, состоял из частей, то наименьшею величиной обладал бы уж не он, а его части, которые в этом случае и следовало бы считать атомами. Из того, что атом не сложен, не состоит из частей, прямо вытекает, что его нельзя разрушить, потому что разрушение есть деление на части. Далее, так как по мнению механистов всякое изменение в материи состоит в движении ее частей, то атомы, не имеющие этих частей, являются также и неизменными. Только вопрос о том, все ли атомы имеют одинаковый объем и форму, разделяет механистов на два лагеря: физики и механики, рассматривающие материю главным образом со стороны массы, т. е., со стороны такого ее свойства, которое, как они думают, одно только остается неизменным при всех превращениях вещества, сообразно с этим и материю считают однородною и атомы предполагают совершенно одинаковыми; что касается химиков того же механистического направления, то они в большинстве случаев признают, что неодинаковость веса и массы различных тел зависит не только от различия в числе атомов, но и от их неодинаковой изначальной конструкции, очевидно, химики этого толка не могут признавать единства материи; такое обстоятельство ясно, между прочим, показывает, что атомизм есть только схема и ничего более; две, соприкасающиеся между собою науки – физика и химия одинаково прибегают к этой схеме, нисколько не заботясь о том, чтобы перевести ее на реальность или чтобы с этою целью, по крайней мере, согласиться между собою относительно главных свойств атомов; для физики и механики важно одно: все явления, подлежащие их ведению, с большим удобством схематически могут быть изображены с помощью совершенно одинаковых атомов; в свою очередь для химии важно только то, что для ее целей необходимо и достаточно признать атомы с определенным различаем в массе; если бы дело шло о перенесении атомистической схемы в область реального мира, науки, опирающиеся на нее в своих основаниях, должны были бы ежеминутно сверяться друг с другом относительно свойств атомов, и каждый раз вносить в учение о них соответствующие поправки, чего, как мы сейчас имели случай удостовериться, они совсем и не думают делать. Вот почему та самая химия, в которой материалисты ищут себе главную точку опоры, в сущности говоря, первая же становится им поперек дороги, отрицая, хотя быть может и совершенно догматически, единство материи. Но, оставив вопрос об одинаковой форме, величине, и весе атомов в стороне, и приписав им все прочие свойства, поставим другого рода вопрос: совместимы ли эти свойства с нашими представлениями о свойствах материи вообще?

Начнем, с минимального размера атомов. Что может обозначать такого рода размер? Очевидно, не нуль протяжения, потому что, на какое бы конечное число мы нуль ни помножили, мы никогда не получим ничего кроме нуля, т. е., не получим, значит, ни одного протяженного тела из атомов. Если теперь «минимальный размер обозначает размер бесконечно малый, то в силу того, что всякая величина, если только она не нуль, допускает возможность деления на части, атомам никак будет невозможно приписывать простоты и несложности, а с ними и всех прочих вытекающих отсюда свойств. Стурдза в данном случае думает отделаться тем довольно оригинальным соображением, что объем шара с уменьшением радиуса уменьшается гораздо быстрее, чем его поверхность, и что, следовательно, можно вообразить себе такое малое тело, которое при нулевом объеме может обладать некоторою, хотя очень малою поверхностью⁵⁸. Но это, очевидное дело, софизм, который можно повернуть и в другую сторону: именно, можно сказать, что если нам не дано никакого объема, то вместе с этим не дано и никакой поверхности; таким образом, мы опять-таки получаем нуль протяжения, но совсем не бесконечно малый атом.

Вообще давно уже известно, что минимальность размеров, проще сказать, неделимость атомов стоит в непримиримом противоречии как с опытом и наблюдениями, дающими нам поразительные примеры делимости вещества, так и с коренными требованиями нашего разума, который никогда не может допустить, чтобы что-либо материальное, т. е., имеющее протяжение, каков есть по воззрениям механистов атом, не допускало деления на части. Подробно развивать и доказывать эти мысли значило бы стараться излагать в другой форме то, что в одной, при том довольно ясной форме изложено другими⁵⁹. Здесь важно только обратить еще внимание на то обстоятельство, что, в сущности, говоря, физики и химики нисколько и не нуждаются в предположении, по крайней мере, абсолютной неделимости атомов; для физика молекула такое же неделимое целое, каким и для химика является атом. Вот почему неделимость мельчайших частиц материи последовательно оспаривается не только метафизикой у химии, но и химией у физики. Для физики молекула естественного магнита есть неделимое целое, потому что, по разрушению этой молекулы – магнита уже получить нельзя: до всего остального физику нет положительно никакого дела. Очевидно, однако, что такого рода неделимость чисто условного и относительного характера. Химик всегда может спросить: «отчего вы не идете дальше? Неделимая молекула магнита есть выражение неверное, потому что самая мельчайшая его частичка состоит из железа и кислорода; а вот атом железа – это уже истинный атом, никак не разложимый. Только что химик успокоился на своем атоме, является метафизик и спрашивает: по какому праву вы остановились на атоме и не идете дальше? Я имею право думать, что ваш атом также есть конгрегат? На это химик должен ответить, что для него это совершенно безразлично, потому что этот атом есть атом для химических явлений, как молекула магнита есть атом для магнитных явлений и не есть атом для химических явлений»⁶⁰. Впрочем, даже и не слушая метафизика, современная химия неизбежно сама приводит нас к понятию об атоме третьего еще более высшего порядка; в самом деле, химики, как известно, утверждают, что из атомов состоят только элементы, но не простые тела, в форме которых они являются в природе, и что все различие между сложными и простыми телами заключается лишь в том, что молекулы первых состоят из качественно различных атомов, тогда как молекулы вторых из атомов однородных. Но тогда неизбежно является вопрос: из чего же состоят молекулы таких металлов, как ртуть, кадолий, цинк, натрий, когда по признанию самих химиков все эти молекулы заключают в себе по одному атому? Очевидно, если мы еще желаем сохранить различие элементов от простых тел, то должны считать атомы подлежащими дальнейшему делению. Не трудно видеть, что, в конце концов, над атомами физическими будут возвышаться атомы химические, над атомами химическими – атомы третьего порядка, над этими – атомы четвертого, пятого, шестого порядка и т. д. до бесконечности. Прямым логическим выводом из такого положения вещей является бесконечная делимость материи. Сколь бы малою молекула серной кислоты Н₂SO₄ ни была, но, очевидно, молекула озона – О₃, если не по объему, то по весу меньше ее, потому что в молекуле серной кислоты кроме нее находятся еще молекулы водорода и серы; в свою очередь сколь бы малою молекула озона ни была, но, очевидно, молекула кислорода – О₂ по объему меньше ее, потому что в молекуле озона, кроме нее находится еще один атом кислородного элемента; наконец, сколь бы малою молекула кислорода ни была, но атом кислорода очевидно меньше ее. Отсюда не в праве ли мы сделать заключение, что сколь бы малым ни был и атом кислорода, но и он, подобно атомам ртути или кадолия состоит из каких-нибудь еще более мелких по размеру атомов? Словом, все данные приводят нас к заключению, что для делимости вещества нет никаких пределов, что она не может быть конечною. Мы можем себе представить конечным пространство, но ни за что не можем себе представить конечною делимость вещества. Пусть мы допустим здесь regressus in infinitum, пусть по разрушении атома цинка мы получим какой-нибудь круксовский протил и т. п., но мы можем и должны со всем этим примириться только потому, что в противном случае впадем в неразрешимые противоречия.

Мы не станем много рассуждать о том, что химики механистического направления никакими средствами не могут вам объяснить, откуда взялось в атомах химических элементов различие атомных весов и где искать причину этого различия: в этом пункте они являются совершенно догматичными.

Но и третье свойство атомов, дискретность, по меньшей мере, также заключает в себе внутреннее противоречие. Чтобы вскрыть или обнаружить это противоречие, стоит лишь произвести следующее замечательно простое и вполне логичное рассуждение. Если атомы дискретны, то вопрос: что находится между ними? Если, как думают механисты, между ними находятся эфирные атомы, то опять вопрос: что находится между любым эфирным и простым атомом? Если ничего, то нет оснований допускать, что атомы дискретны. Действительно, как скоро мы допустим, что один напр., атом железа прилегает к одной стороне такого-то эфирного атома, а другой атом, напр., меди, прилегает к другой стороне того же эфирного атома, и как скоро ни между первым и эфирным, ни между вторым и тем же эфирным атомом нет решительно ничего, то мы получим материю как нечто сплошное – протяженное, в различных местах имеющее различную твердость, цвет, запах и т. п.⁶¹. В сущности, говоря, та же физика утверждает нам, что то, что мы называем пустотой, на самом деле есть только невидимая для нас, не замечаемая нашими глазами вещественная среда вроде воздуха или эфира. Вот почему с точки зрения наших чувств мы конечно можем говорить об отдельно существующих физических телах или предметах, потому что эти чувства одну часть материи замечают, другую нет, следующую опять замечают или вернее – одну замечают более, – другую меньше; третью опять более и часть материи, или не замечаемая или менее всего замечаемая, может для них всегда служить пустым пространством или фоном, разделяющим отдельные замечаемые ими части материи; но это обстоятельство очевидно нисколько не говорит нам за действительную и настоящую дискретность этих частей. Строго говоря, существует на свете всего только один предмет – мир; все же остальные физические тела составляют нераздельные части этого огромного предмета.

Отсюда, между прочим, вытекает несостоятельность того, прежде часто повторявшегося аргумента в пользу реального существования атомов, что будто бы при нем только возможно объяснить себе явления разрушения и разрыва тел. Когда какие-нибудь физические тела напр., камень или веревка под влиянием давления или натяжения разбиваются или разрываются, то в месте разъединения частей может происходить не отделение друг от друга атомов, а лишь простое растяжение и ранее заключавшейся между этими частями эфирной или даже воздушной, газообразной материи. Если, закрыв глаза, мы употребим усилие с целью разорвать на две части клочок пеньки, то совершив это усилие мы подумаем, что и дело кончено, что пенька давно разорвана, однако, раскрыв глаза, мы сейчас же убедимся в том, что ошиблись: две части далеко еще не отделились друг от друга и связаны между собою еще многими волокнами; ошибка же произошла вследствие того, что для своего растяжения эти волокна уже не требуют заметного для нас усилия; то же, в частности, следует сказать и относительно видимого разрушения твердых тел вообще с тем только различием, что здесь кроме мускульного чувства обману подвергается еще и наше зрение.

Приведенные соображения показывают нам, что уже в самом понятии атома заключаются такие свойства и признаки, которые едва ли могут ему выдать патент на реальное существование. Рассмотрение последнего свойства, кроме того, перекидывает нам мост к критическому исследованию доказательств, которые могут быть приведены в пользу реального его существования.

В сущности, говоря, по отношению к реальному существованию атомов того, что мы обыкновенно разумеем под словом «доказательство», в особенности того, что мы привыкли разуметь под ним, когда речь идет о доказательстве, заимствованном из области физики и химии, этого, говорим мы, вовсе не существует. Как увидим ниже, то, что обыкновенно приводится в пользу атомизма, на самом деле, ровно ничего не доказывает. Но исключение составляет Гирн. Насколько нам известно, он первый и по всей вероятности последний сделал попытку привести в пользу реального существования атомов аргумент в собственном и настоящем смысле этого слова; если только допустить, что посылки в его умозаключениях обладают материальною правильностью, то из них, по крайней мере, действительно будет следовать положение, что существует атом, а не какая-либо другая мысль. Гирн в своем доказательстве опирается на открытый им закон эквивалентности теплоты и работы⁶². Он рассуждает так: если бы тела не были составлены из неделимых и неизменяемых в своем объеме частиц, тогда всякое тело, путем сокращения его объема, можно было бы свести к одной точке. Но этого сделать невозможно по двум причинам. Сокращать объем тела можно было бы или путем понижения его температуры, или путем механического давления. Первым способом свести объем тела к точке невозможно как потому, что уменьшение объема далеко не пропорционально понижению температуры, именно происходит тем медленнее, чем ниже температура, так и потому, что само еще понижение температуры тела имеет для себя предел в так называемом абсолютном нуле, ниже которого извлечь из тела сколько-нибудь теплоты невозможно. Вторым способом также нельзя достигнуть цели. Если бы, напр., когда-нибудь можно было, хотя до половины сократить объем данного тела посредством механического давления, то потом, понизив его температуру до абсолютного нуля и предоставив ему расшириться до первоначального объема, мы получили бы работу без затраты теплоты.

Все приведенное доказательство, очевидно, держится на предположении о реальном существовании так называемого абсолютного нуля температуры. Но нельзя не заметить, что к существованию такой температуры физика заключает именно от предположения, что объем газа может быть сведен к одной точке. По закону Ге Люссака все газы обладают почти одинаковым коэффициентом расширения от тепла. Этот коэффициент обыкновенно приводится к числу 0,003665, равному среднему коэффициенту расширения воздуха, т. е. к 1/2 73. Предполагая, что если сжатие газа при каждом понижении температуры на 1^o будет происходить на 1/2 73 часть его первоначального объема, физика заключает, что это понижение не может происходить ниже 273 градусов холода, потому что, в противном случае, надо было бы допустить, что объем тела может стать меньше точки, что уже совсем невозможно. Ясное дело, что физика заключает здесь не от понижения температуры к возможному уменьшению объема, как это делает Гирн, но, совершенно наоборот, от уменьшения объема – до одной точки – к возможному понижению температуры. Отсюда понятно, что можно доказать лишь то положение, что температуру тела никогда нельзя понизить дальше 273° холода, но не то, что объем его нельзя свести к одной точке. Указание на то, что уменьшение объема происходит быстрее понижения температуры имеет здесь не большее значение, чем вышеприведенное рассуждение Стурдзы: пусть уменьшение объема происходит медленнее, но оно происходит всегда и непрерывно, насколько нам о том позволяет судить опыт⁶³. Что касается до сжатия газа путем механического давления, то здесь, как это ни странно, Гирн еще запутался в своих собственных рассуждениях. Употребляя его же собственные выражения, можно также доказать, что объем газа невозможно сжать путем механического давления не только на 1/2 73, но и на какую угодно малую часть его первоначального объема. В самом деле, на сколько бы мы ни сокращали первоначальный объем газа, всегда конечно произведенное этим сжатием повышение его температуры возможно будет уничтожить охлаждением газа до температуры абсолютного нуля; но отсюда никоим образом не будет следовать, что мы в состоянии затем путем собственного расширения газа получить работу без затраты теплоты; очевидное дело, что на расширение газа от объема при абсолютном нуле до объема, полученного после прекращения механического давления, ему нужно будет заимствовать теплоту от окружающей среды, причем в противном случае, он не будет и расширяться, а на расширение его от этого объема до первоначального он употребит часть этой же самой заимствованной теплоты, причем температура его соответственным образом понизится, так что, в конце концов, газ примет первоначальное состояние как по объему, так и по температуре.

Но, кроме того, если бы тела действительно достигали температуры абсолютного нуля при сравнительно небольшом уменьшении своего объема, то такой абсолютный нуль далеко не соответствовал бы; да он, собственно говоря, при настоящих условиях и не соответствует полному отсутствию теплоты в теле. «Даже для простейшего тела, пишет Менделеев, частица которого содержит лишь один атом, мыслимо при нагревании истинно химическое соединение, потому что в химических реакциях выделяется больше того количества тепла, которое участвует в чисто физических изменениях. Грамм водорода, охладившись до температуры абсолютного нуля, выделит всего около 1000 единиц тепла, 8 граммов кислорода половину этого; соединясь же между собою, они выделяют при образовании 9 граммов воды слишком в 30 раз больше тепла⁶⁴. Отсюда, вопреки Гирну, мы имеем право допустить, что, начиная от абсолютного нуля, температура тела может расширяться до первоначального объема, заимствуя теплоту даже и из себя самого, но лишь подвергаясь при этом какому-нибудь химическому превращению.

Вероятно в силу приведенных соображений, а может быть и почему-нибудь другому, но доказательство Гирна в пользу реального существования атомов современными механистами обыкновенно игнорируется. Взамен этого, начиная с открытия дальтоновского закона и кончая новейшими авторами всевозможных теорий о строении материи, в качестве единственного и главного доказательства в пользу атомизма приводился и приводится этот самый дальтоновский закон. Мы уже приводили этот закон. Говорят: если бы не существовало дискретных частиц материи, то следовало бы ожидать, что одно и то же тело будет вступать во всевозможный химические соединения с другими телами, как в количествах кратных по отношению к наименьшему его весу в известных нам его соединениях, так и не в кратных; но раз на деле мы видим только первое, мы должны, говорят, признать, что существуют атомы, которые в силу своей неразрушимости, сколько бы каждый из них в известном простом теле ни весил, могут вступать в соединения только в целых количествах, а потому и в весовых частях кратных по отношению к весу одного атома. Но еще прежде всяких специальных рассуждений, мы уже ясно видим, что закон Дальтона во всяком случае не опровергает и не может собою опровергнуть и всякой другой гипотезы строения материи на ряду с атомистической. Закон этот свидетельствует о том, что химические элементы соединяются между собою по определенным весовым отношениям и больше ни о чем; но такое допущение с удобством может быть принято и противоположною атомистической теорией строения материи, – теорией, представляющей ее как нечто сплошное или «continuum». Напрасно нам указывают именно на кратность отношений, когда нам отлично известно, что, пользуясь одним простым правилом товарищества, всякие даже самые дробные отношения всегда можно сделать кратными и что, наоборот, пользуясь простыми правилами превращения целых чисел в данные дробные части, всякие кратные отношения можно сделать дробными. Если нам говорят, что слагаемые какой-нибудь суммы относятся друг к другу как 3, 7/15, 145, 13/6 и 8, то, очевидно, вместо этого с одинаковою правильностью и верностью можно сказать, что эти части относятся друг к другу как 90, 14, 4350, 65 и 240 и наоборот. Правда, закон Дальтона гласит не только о кратности, но еще и о простоте отношений, т. е., о сравнительно небольшой величине чисел, выражающих эти отношения; и это обстоятельство действительно могло бы служить некоторым подтверждением атомистической гипотезы; но в этом случае закон Дальтона противоречит уже непосредственным показаниям опыта, в этом случае он является уже прямо неверным законом. В подтверждение этого можно привести, напр., даже только 4 соединения углерода с водородом, именно: метан, этилен, гентан и нафталин, в каждом из этих соединений на одно и то же весовое количество водорода приходится следующие количества углерода: 12, 24, 21 и 60; но разве это числа простые, разве это числа съ небольшой сравнительно величиной?

В виду важности предмета мы не можем не привести здесь образцовой исторической критики дальтонова закона у Гольдштейна. Давно известно, что один уже исторический или психологический процесс возникновения и развития известной доктрины часто служит более блестящим ее опровержением, чем самые беспощадные удары критики. Вот каким образом ведет и строит свои рассуждения Гольдштейн. «Предположим, – говорит он, – что нам дано несколько ящиков, в каждом из которых содержится дерево и свинец, предположим, далее, что нам дана возможность знать соотношение между количествами дерева и свинца в каждом ящике. Изучив эти соотношения в каждом из ящиков, мы, предположим, получим следующие результаты:

В 1 ящ. на каждый 1 гр. дерева приход. 20 гр. свинца

,, 2 ,, ,, ,, ,, ,, ,, ,, 40 ,, ,,

,, 3 ,, ,, ,, ,, ,, ,, ,, 60 ,, ,,

,, 4 ,, ,, ,, ,, ,, ,, ,, 80 ,, ,,

,, 5 ,, ,, ,, ,, ,, ,, ,, 100 ,, ,,

Если бы при этом мы знали, что в эти ящики вкладывались дерево и свинец совершенно на удачу, без всякой определенной, преднамеренной мысли, то нас, конечно, поразило бы то обстоятельство, что количество свинца во 2 ящике вдвое больше чем в 1-м, в 3 втрое больше, в четвертом – вчетверо, в пятом – впятеро“.

„Представим себе, что мы хотели бы дать себе объяснение подобному странному обстоятельству; мы, вероятно, построили бы следующее предположение“.

„В ящиках лежат деревянные и свинцовые тела (шарики, кубики или многогранники), из которых каждое весит определенное число граммов. Всего проще допустить, что каждое деревянное тельце весит 1 грамм, а каждое свинцовое 20 граммов. Тогда становится все понятным; тогда, значит, в 1 ящ. содержится 1 деревянный шарик и 1 свинцовый; во втором – 1 деревянный и 2 свинцовых и т. д. Если бы у нас вдруг оказался бы ящик, в котором на 1 гр. дерева пришлось 30 гр. свинца, то или необходимо было бы допустить, что здесь на каждый один деревянный шарик приходится 1 и 1/2 свинцовых, или же, что в этом ящике на каждые два деревянных шарика приходится три свинцовых. Теперь нам представляется свободный выбор между обоими допущениями, и все дело зависит от того, пожелаем ли мы признать, что в ящиках лежат только целые шарики или же не пожелаем этого. Если бы мы нашли, например, и такой ящик, в котором на 1 грамм дерева приходилось бы 27 и 1/4 гр. свинца, и такой, в котором на 1 гр. дерева пришлось бы 41 гр. свинца, то, по всей вероятности, мысль о существовании целых шариков не пришла бы нам в голову, потому что, допустив в этих последних случаях существование целых шариков, из которых деревянный весит 1 гр., а свинц. 20 гр., необходимо было бы принять, что в одном из этих последних ящиков приходится на 80 дер. шариков 109 свинцовых, в другом – на 20 дер. 41 свинцовых. Все дело зависело бы стало быть от того, на которые бы из ящиков мы натолкнулись с самого начала; натолкнулись бы на последние два – никакой мысли о целых шариках не явилось бы; натолкнулись бы на первые пять – эта мысль вероятно явилась бы“.

Дальтон натолкнулся на факты, подобные случаям с первыми ящиками и потому усмотрел в них явное свидетельство о существовании некоторых весьма малых масс имеющих определенный вес, масс, которые целиком, не дробясь, входят во взаимные сочетания. В самом деле, Дальтон исследовал сначала два вещества – болотный газ и этилен; оба они образуются из угля и водорода; отыскивая соотношения между количеством угля и водорода в болотномъ газе Дальтон находит, что в нем на 1 гр. водорода приходится 3 гр. угля, сделавши то же исследование относительно этилена, Дальтон находит, что здесь на 1 гр. водорода приходится 6 гр. угля. Его поражает этот факт, и он решается посмотреть, существует ли подобная же простота и в других случаях; он обращается к соединениям азота с кислородом и там находит еще более поразительный пример. Азот дает с кислородом 4 различных соединения; при изследовании этих соединений оказывается, что в них на 1 гр. азота приходится следующее количество граммов кислорода:

В первом на 1 гр. азота приход. 4/7 гр. кислор.

Во втором ,, 1 ,, ,, ,, 8/7 ,, ,,

В третьем ,, 1 ,, ,, ,, 12/7 ,, ,,

В четветом ,, 1 ,, ,, ,, 20/7 ,, ,,

Иначе говоря, количества кислорода, приходящиеся на одно и то же весовое количество азота, относятся между собою как 1:2:3:5“. "

„Такая простота, наблюденная в двух случах – в одном, где участвовали уголь и кислород, в другом – азот и кислород – заставила Дальтона прийти к заключению, что очевидно соединение тел между собою происходит, так сказать, цельными порциями; что, раз азот в одном соединении берет одну некоторую порцию кислорода, то в другом он уже берет таких порций две, в третьем – три и т. д., и что не бывает такого случая, где бы азот, взяв в одном соединении такую-то порцию, в другом взял например 1 и 1/29 этой порции; эти порции отпускаются как, бы целиком. От чего же это можетъ зависеть? От того, рассуждал Дальтон, что эти порции очевидно неделимы. Эти-то неделимые порции, целиком присоединяющиеся и представились воображению Дальтона теми неделимыми атомами, к которым, начиная с Демокрита, постоянно возвращались разные ученые“.

„Только благодаря весьма слабому развитию химии во время Дальтона, благодаря тому, что он случайно приступил к исследованию вышеупомянутых веществ, и был установлен закон кратных пропорций“.

„Если бы в то время, когда Дальтон взялся за исследование болотного газа и этилена, ему было известно хотя бы еще два каких-нибудь соединения угля с водородом, например, гептан с нафталином, то у него не явилось бы, вероятно, и мысли о законе кратных пропорций …“

„Но еще хуже было бы, если бы Дальтон стал исследовать целый ряд соединений угля с водородом, известных, например, нам. Тут исчезла бы всякая попытка искать какие-либо законы подобные тому, какой установил он. Действительно, в этом случае оказалось бы, что вот какие количества угля приходятся в разных соединениях его на 1 грамм водорода:

В болотном газе (СН⁴) на 1 гр. водор. 3 гр. угля

,, этане ,, (С²Н⁶) ,, 1 ,, ,, 4 ,, ,,

,, пропане ,, (С³ Н⁸) ,, 1 ,, ,, 4 и 1/2 ,, ,,

,, гептане ,, (C⁷H¹⁶) ,, 1 ,, ,, 5 и 1/4 ,, ,,

,, эйкозане ,, (С²⁰Н⁴²) ,, 1 ,, ,, 5 и 15/21 ,, ,,

,, валеринене ,, (С⁵Н⁸) ,, 1 ,, ,, 7 и ½ ,, ,,

,, антрацене ,, (С¹⁴ Н¹⁰) ,, 1 ,, ,, 3 ,, ,,

,,трифенилистане,, (С¹⁴Н¹⁶) ,, 1 ,, ,, 14 и ¼ ,, ,,

„Очевидно, что здесь уже нет ни следа кратности; и начни Дальтон случайно с этих соединений – ведь возможно же было, что они были бы как раз известны во время Дальтона, – закона кратных отношений не существовало бы, и атомистическая гипотеза не получила бы „могущественного научного подтверждения“, как часто выражаются современные химики. Но судьбе угодно было распорядиться иначе: Дальтон, повторяем, чисто случайно, благодаря отсутствию богатого фактического материализма, изучил два соединения углерода с водородом, затем окислы азота, – и закон кратных отношений получил значение первостепенного, основного закона химии, послужив оплотом научному атомизму“.

Однако, продолжает Гольдштейн, факты ведь резали глаза, нельзя же было не видеть того, что закона кратных пропорций, как общего закона, охватывающего весь материал, не существует? И вот наука, чтобы не бросать этого закона, делает следующее: она вводит также множители, которые обратили бы все дробные числа вышеприведенной таблицы в целые, это сделать не трудно; мы можем, например, написать вместо предыдущей таблицы следующую:

В болотном газе (СН⁴) на 100 гр. вод. прих. 300 гр. угля

,, этане ,, (С²Н⁶) ,, ,, ,, ,, ,, 400 ,, ,,

,, пропане ,, (С³ Н⁸) ,, ,, ,, ,, ,, 450 ,, ,,

В гексане газе ,, (С⁶H¹⁶⁾ на 100 гр. вод. прих. 514 и 3/7 гр. угля

,, гептане ,, (C⁷H¹⁶) ,, ,, ,, ,, ,, 525 ,, ,,

,, валеринене ,, (С⁵Н⁸) ,, ,, ,, ,, ,, 750 ,, ,,

,, антрацене ,, (С¹⁴ Н¹⁰) ,, ,, ,, ,, ,, 1680 ,, ,,

,,трифенилистане,, (С¹⁴Н¹⁶) ,, ,, ,, ,, ,, 1425 ,, ,,

Тут уже за исключением одного гексана все числа относятся между собою как целые. Само собой разумеется, что путем весьма простых арифметических действий можно сделать и так, чтобы и гексан дал целое число, и тогда „decorum“ будет соблюден, ибо можно будет сказать, что количества угля, приходящиеся на одно и то же количество водорода (700 гр.) относятся между собою как простые числа 2100, 2800, 3150, 3601, 3675, 5250, 11760 и 9975“.

„Но для каждого не предвзятого человека ясно, что, допуская такую свободу арифметики, мы можем всякую рациональную дробь перемножить на такого множителя, который обратит эту дробь в целое число, и, стало быть, такой закон кратных отношений мы можем найти везде, где у нас имеются между двумя величинами какие-либо конечные соотношения“.

„Итак закон кратных отношений в той форме, как он обыкновенно выражается, на самом деле не существует; и если он удерживается и по cиe время в химии, то скорее благодаря той роли, которую он, несмотря на свою применимость только к небольшому числу фактов, сыграл в истории развития химии. Именно, ... основанные на нем рассуждения служили в течение многих лет единственным основанием для отыскания относительных весом атомов“.

„Не трудно, однако, показать, что эти рассуждения нисколько не требуют признания неделимости или конечности величин атомов, ибо те же самые выводы получатся, если мы вопрос о неделимости атомов совершенно исключим“.

„В самом деле, опыт дает нам такой результат: для того, чтобы получить воду, мы должны взять непременно на одну весовую часть водорода 8 весовых частей кислорода, т. е.

1 грам. водор. + 8 грам. кислор. = 9 грам. воды

1 пуд. „ + 8 пуд. „ „ 9 пуд. „

l/n гр. „ + 8/n гр. „ „ 9/n гр. „

Если мы примем, что n – число хотя чрезвычайно большое, но конечное, то этим самым скажем, что не можем беспредельно уменьшать наше количество водорода, т. е., что делимости водорода есть некоторый предел. Пусть число n равно положим триллиону; в таком случае 1/трилл. грам. водор.+ 8/трилл. гр. кислор.=9/трилл.гр. воды. Если же мы допустимъ, что триллион это крайнее значение n, то 1/трилл.будет выражать вес атома водорода, а 8/трилл. – будет выражать вес атома кислорода, 9/трилл. будет выражать вес „атома“ воды“.

„Но очевидно, что, если мы допустим для n значение бесконечно большое, но сохраняющее свою величину, то все же: 1/∞ грам. Водорода + 8/гр. кислорода = 9/∞ гр. воды“

„Ясно, стало быть, что полученные для „весов атомов“ числа нисколько не связаны с тем, признаем ли мы бесконечную или конечную делимость материи, т. е., признаем атомистику или нет“. .

„Полученные Дальтоном или ныне употребляемые „веса атомов“ вовсе не потому важны, что они действительно выражают нам „веса атомов“, а только потому, что они даютъ самое общее выражение для количественных соотношений соединяющихся веществ“.⁶⁵

Но если точно дальтонова закона не существует, то рушилось последнее основание атомизма. Сущность всех прочих соображений в пользу атомизма заключается в том, что эта теория весьма удачно объясняет многие явления из области физики и химии, напр., кристаллизации, полиморфизма, изомерии, поляризации и распространения света и т. п. Но когда мы вспомним, что если те же самыя явления изомерии вначале ставились в ряд таких, которые с точки зрения атомизма не могут быть объяснимы и что атомисты при попытке объяснить их благополучно могли унести ноги только путем соответствующих дополнений и поправок в своей теории, если мы вспомним, что вообще не факты являлись один за другим в подтверждение атомистической гипотезы, а сама эта гипотеза была придумана для объяснения скопившихся фактов и потом подогнана и исправлена сообразно с теми, которые оказались ей противоречащими, то едва ли не станет понятным, что вдаваться в подробные и специальные исследования о том, как именно и верно ли объясняются атомистической гипотезой указанные явления, было бы собственно излишним. Было бы ничуть неудивительным, если бы и все возможные явления в области физики и химии объяснялись этой гипотезой, и наоборот, было бы очень удивительным если бы теперь, когда гипотеза должна бы оказаться подогнанной подо все известные нам факты, нашелся бы все-таки хотя один ей противоречащий. Впоследствии мы увидим, что таких фактов найдется не один, но что касается до ясных и точных доказательств, из которых несомненно следовало бы не только пригодность атомистической гипотезы в качестве простой схемы для объяснения известного круга явлений, но еще и действительное, реальное существование атомов, таких доказательств, по крайней мере в настоящее время, бесспорно совсем не имеется. Чувствуя такое невыгодное положение вещей, новейшие защитники атомизма или по-прежнему пробавляются ссылкою на дальтановский закон⁶⁶, или только ограничиваются простою критикоq несогласных с ними атомистических теорий, в наивной уверенности, что спасут этим и свою собственную гипотезу и атомизм вообще ⁶⁷. Отсюда вытекает, что единственно верным и правильным приговором атомистике со стороны всякого совершенно беспристрастного химика могут быть только следующия слова Оствальда в его основных началах теоретической химии: „достоинство гипотезы зависит от того, насколько она удобна и насколько полно она объясняет целый ряд фактов. От совокупности этих свойств зависит, будет ли принята гипотеза или нет. В истории наук случалось, что гипотезу, хорошо представлявшую известную группу законов, должны были оставить, как скоро не могли подвести под нее вновь добытые законы. Тогда принуждены были подыскивать новую гипотезу. Обыкновенно в таких случаях говорят, что старая гипотеза опровергнута; но это не совсем справедливо: гипотезу нельзя опровергнуть, подобно тому как нельзя ее и доказать. Ее можно сравнить с инструментом, который оставляют, когда он становится ненужным для дальнейшей обработки вещи. Вышеприведенная гипотеза о состоянии материи и о природе химических процессов полезна настолько, насколько она облегчает наглядное представление законов, относящихся к этому роду явлений. Её целесообразность простирается еще дальше, так как она позволяет предполагать дальнейшую законность и, таким образом, переносить научное изследование из области бесцельного опыта в область, сознательной деятельности. Впоследствии мы будем постоянно пользоваться этой гипотезой и здесь еще раз укажем, что атомистическая гипотеза есть только средство, которое помогает нам обобщать все известные факты о свойствах материи. Такова истинная сущность материи, остается для нас настолько же неизвестным, насколько неимеющим значения⁶⁸“.

Но если на основании доселе изложенного мы имеем право утверждать, что по воззрениям механистов атом, во-первых, совмещает в себе свойства совершенно противоречащие известным нам и эмпирическим путем обнаруженным свойствам материи вообще и что атом, во-вторых, в пользу реального своего существования не имеет никаких доказательств, то это равносильно утверждению, что атомистическая гипотеза, поскольку она стремится стать соответствующей действительности тeopией строения матеpии, должна быть безусловно отвергнута. Но кроме атомистического воззрения на материю у нас остается одно только представление о ней как о сплошном непрерывном целом, – представление, ведущее свое начало еще от греческих ионийских философов. Эта тeopия распадается подобно атомистической на многие частные разветвления⁶⁹, входить в подобное рассмотрение которых нам не следует. Но вообще давно уже известно, что тeopия сплошности материи является чуть ли не еще менее удовлетворительной, чем сама атомистическая. Не говоря о возражениях, которые мы можем найти против теории сплошного вещества в книге Введенского, мы не можем также не обратить внимания еще и на то обстоятельство, что обыкновенное объяснение с помощью этой теории явлений сжимаемости тел путем сгущения или разрежения сплошной материи приводит к явным недоразумениям, именно, заставляет предполагать возможность совершенного уничтожения некоторой части вещества или возможность появления некоторой же части вещества из ничего. В самом деле, при атомистической теории явления сжимаемости объясняются тем, что уменьшается величина и число промежутков между атомами данного простого тела, причем эфирные атомы, так сказать выскальзывают из него наружу; между тем при теории сплошности вещества такого исхода очевидно быть не может; с точки зрения этой теории сжатое тело состоит из того же самаго количества материи, из какого оно состояло в более разреженном состоянии, только сконцентрированного в гораздо меньший объем; но тогда с одной стороны неизбежно является вопрос: где же, куда же девалась та самая материя, которая прежде занимала добавочный объем? С другой стороны вопрос: откуда вдруг взялась материя, которая с расширением тела заняла тот же добавочный объем по сравнению с его прежним объемом? Очевидно, на первый вопрос надо ответить: материя превратилась в ничто, а на второй: она появилась из ничего. Но вместо того, чтобы приписывать подобные сверхъестественные свойства пассивной материи или естественной силе давления, не лучше ли и не разумнее ли последовать примеру Библии, приписывающей эти свойства действию сверхъестественного высочайше разумного существа ?⁷⁰

Словом, полнейшая несостоятельность атомистической теории строения материи заключает в себе в то же время и решительный приговор над всеми попытками представить ce6е строения материи вообще; мы видим, что из двух единственно для нашего разума возможных представлений о материи как о дискретном, или как о сплошном целом ни одна не свободна от самых вопиющих противоречий и самых очевидных несообразностей. Такой результат неминуемо приводит нас к большим подозрениям относительно самого реального существования материи. В самом деле, чем иным станем мы объяснять себе тот факт, что, предположив реальное существование материи, мы не можем подыскать хотя сколько-нибудь удовлетворительной теории ее внутреннего строения, как не тем именно обстоятельством, что материя реально и не существует? Мы не спорим, что кроме известных нам видов и подразделений атомистики и кроме известных нам теорий сплошности материи могут появиться в будущем и многие другие теории как первого, так и второго разряда; но дело в том, что самый характер всех подобных изысканий не может наперед не показывать, что труды эти будут более, чем не благодарны. С такого рода примером в научных изысканиях приходится встречаться не впервые; подобно тому как самый характер сведения к монизму начал физического и психического показывает, что попыткам этого сведения никогда не будет конца, как скоро они будут исходить из ложной дилеммы, что или дух есть проявление материи, или материя есть проявление духа, подобно этому, говорим, и попыткам представить себе строение материи точно также не будет конца, пока они опираются на дилемму, что материя или дискретна или сплошна; характер психологических исследований показывает, что в результате их мы всегда будем получать то же самое, с чего и начали; начали с физического: придем к физическому; начали с психического: придем к психическому. Со своей стороны характер всех изысканий, относящихся к области внутреннего строения материи, показывает нам, что здесь всякая новая теория уже по одному тому будет безуспешна, что она не может не относиться к какому-нибудь одному из двух разрядов, или к разряду „теорий дискретности“, или к разряду теорий „сплошности“. Очевидно, единственным исходом из подобного затруднительного положения может быть только отрицание реального существования материи, как носителя или субстрата известных физических свойств вообще. Этому отнюдь не противоречит вышеуказанный нами принцип – считать реальным то, о чем нам дают показания между прочим внешние органы чувств; эти органы чувств никогда не дают нам показаний о субстрате или носителе физических свойств, но лишь о самих этих свойствах; что же касается разума, то он ищет лишь причины, проявляющей эти свойства вообще, а не материального или вещественного их носителя в частности. Сознавая это, многие мыслители от обыкновенных воззрений на материю, как на протяженный субстрат, вообще стали приходить к понятию о ней как о непротяженной причине, проявляющей только свойства протяженности. Таково, напр., монадологическое воззрение на материю Лейбница, такова же теория центров сил и математических атомов Босковича (1758), Фарадея, Ампера, Фехнера и др. Все эти системы представляют собою как бы некоторый переходный мост к динамистическим теориям и системам, приписывающим реальное существование одному лишь активному началу мирового бытия, т. е. силе. Входить в подробный разбор этих многочисленных теорий можно было бы лишь в том случае, если бы мы специально задались вопросом о том, что такое материя; между тем как для целей нашего изследования вполне достаточно и того одного вывода, что атомистическая теория строения материи, на которую желал бы опереться материализм в своем отрицании сверхъестественного происхождения мира, есть простая схема и что для перенесения этой схемы в область действительности нет никаких ни априорных, ни эмппрических данных. Но эти теории естественным образом зaставляют нас перейти к рассмотрению различного рода физических сил, т. е, к рассмотрению активного начала физического миpa.

Периодическая законность химических элементов в связи с вопросом о единстве физических сил

В недавнее время в области химии произошло замечательное открытие, с которым по какому-то странному недоразумению стали связывать вопрос о единстве материи как сторонники положительного его решения, так и их противники: разумеем открытие периодической законности химических элементов. Хотя в пользу провозглашаемой связи на самом деле едва ли могут найтись какие-либо основания, однако в виду того важного значения, которое это открытие имеет не только для предшествующих, но также и для предстоящих наших рассуждений, остановимся на нем несколько подробнее.

Подготовительные данные для открытия периодической законности химических элементов постепенно накоплялись почти с самого начала 19 столетия. Дюма, Гладстон, Кремер и другие давно уже подметили связь между атомными весами и прочими свойствами элементов, так что уже к половине 19 столетия существовало некоторое распределение элементов на основании аналогии на различные группы, нечто вроде периодической системы элементов в миниатюре. Шанкуртуа и Ньюландс почти уже догадывались, в чем тут весь секрет, но представленные ими примерные расположения элементов в систему все еще носили на себе характер отрывочности и неполноты и может быть только поэтому не обращали на себя надлежащего внимания. Наконец в 1869 году Л. Мейер и одновременно с ним наш соотечественник, профессор Д. И. Менделеев не только представили окончательное систематическое распределение элементов в таблице и точно формулировали закон этого распределения, но и фактически доказали все его важное значение.

Каждой наукою вообще и каждой эмпирической наукой в особенности преследуются две главных цели: во-первых, собрать и проверить весь, относящийся к предмету её исследования материал и, во-вторых, логически обработать этот материал. Непосредственно перед открытием периодической законности химических элементов химия довольно успешно выполнила первую свою задачу: трудами различных ученых химиков собрана была масса относящегося к химии фактического материала; записано и с различных сторон исследовано было множество химических реакций соединения, разложения и обмена и выведено было такое же множество различных частных химических выводов и определений, но вторая задача, заключающаяся прежде всего в том, чтобы наличное богатство материала включить в определенные рамки, чтобы при всем видимом разнообразии различных химических соединений отделить в них существенные признаки от случайных и потом на основании различия в первых признаках разбить их на определенные группы, эта задача была выполнена лишь с открытием периодической законности. Действительно, до этого времени все химические элементы делились на две главные группы и основанием для такого рода деления служило различие признаков металличности и металлоидности элементов⁷¹. Но при такого рода делении получалось одно важное неудобство: если слишком обильный материал разделить только на две группы, то несомненно или в каждой из этих групп или по крайней мере в какой-нибудь одной из них материала будет все же еще очень много и он в свою очередь будет нуждаться в новых подразделениях, правда такие подразделения можно было бы дать различным металлам и металлоидам, сообразуясь со степенью их металличности или металлоидности; но в том то и дело, что даже в какой-нибудь мере установить количественное различие въ степенях металличности и металлоидности до открытия периодической законности не представлялось возможным по тому одному обстоятельству, что самые качественные отличия металлов от металлоидов до этого открытия более намечались и туманно обрисовывались, чем ясно сознавались и точно формулировались. С открытием периодической законности прежде всего стало ясным одно из двух: или для деления химических элементов на металлы и металлоиды нет никаких существенных оснований, или, если прибегать к такого рода делению, то самые признаки металличности или металлоидности понимать не в прежнем физическом, а чисто в химическом смысле слова, разумея под ними нечто такое, что существенно касается рода и вида тех химических соединений, которые способен образовать данный элемент и что, собственно говоря, и должно быть принято в основу всякой химической классификации элементов и их соединений. Периодическая законность указала нам, что этим „нечто“ мы должны считать максимальное число атомностей элемента, т. е., наибольшее число атомов любого одноатомнаго элемента⁷², с которыми один атом испытуемого элемента способен войти в химическое соединение, оказалось, что в зависимости от различия именно в этом числе все богатство и разнообразие химических тел и соединений распадается на небольшое количество вполне определенных количественным образом групп. Но, в свою очередь, и это указание не имело бы для нас столь важного значения, если бы число атомностей элемента не было так или иначе связано с самым существенным и неизменным признаком каждого химического элемента с его атомным весом; между тем именно в констатировании такого рода и в особенности удобной для наших исследований связи и заключается вся сущность периодической законности химических элементов: периодической законностью именно утверждается, что атомность элементов, а с ней, значит, и принадлежность каждого элемента и его соединений к определенной химически индивидуальной группе составляет периодическую функцию атомных весов. Это значит, что с изменением атомного веса в одном каком- нибудь направлении, напр., с постепенным возрастанием или убыванием его, число атомностей, выражающее собою химическую индивидуальность элемента, изменяется также в прямом или обратном направлении, но до известного предела, после которого всякий раз начинается повторение тех же самых изменений и в том же порядке, несмотря на то, что изменения в атомном весе продолжают идти все в прежнем направлении. Мы видим и понимаем теперь, что, если бы не было периодической законности химических элементов и если бы все-таки мы каким- нибудь путем и догадались, что эти элементы надо разделить на группы по числу их атомностей, то и тогда мы не были бы уверены в том, что достигнем своей классификацией какого-либо упрощения в исследовании химических явлений по той причине, что у нас можно было бы ожидать не только бесконечного множества химических тел и соединений, но и их групп; но как скоро мы знаем, что число атомностей есть именно периодическая функция атомного веса, все элементы и соединения, сколько бы их ни было, представляется возможность расположить в заранее разграфленной таблице по клеткам, число которых с одного края, очевидно совпадающее с числом основных типов элементов и соединений, должно быть непременно конечным и ограниченным. Таблица эта представляется в следующем виде⁷³:

После всех сделанных нами предварительных объяснений мы можем прочесть по этой таблице следующее: все элементы по одному из основных своих химических свойств, именно – по числу единиц химического сродства, присущих одному атому их, разделяются на семь групп или типов, которые с постепенным возрастанием числа, выражающего второе их основное свойство, именно атомный вес, периодически повторяются через каждые шесть элементов на седьмой; к первому типу или к первой группе относятся элементы с одной единицею химического сродства в атоме, или с одной атомностью, ко второй – с двумя, к третьей – с тремя и т. д., к седьмой – с семью единицами химическаго сродства в атоме или с семью атомностями; так как кислородный атом в соединениях обнаруживает обладание только двумя единицами химического сродства или двумя атомностями, то элементы первой группы способны образовать с кислородом химические соединения вида R20, элементы второй – вида R202=R0, третьей – вида R203, четвертой – R204=R02, пятой – R205, шестой – R206=R03 и седьмой – вида R207; с водородом, атом которого обладает одной единицею химического сродства, элементы первых трех групп не соединяются, элементы четвертой группы дают соединение вида RH4, элементы пятой вида RH3, шестой – RH2, седьмой – RH, так как будто бы они обладали числом атомностей 8–n, где n есть число, указывающее их группу! Вот что говорит таблица непосредственно.

Но кроме этого человеку, знакомому хотя с элементарным курсом xиmии, она может говорить еще следующее. Так как те элементы, которые прежде назывались металлами, расположились большею частью в левых вертикальных группах и в нижних преимущественно четных горизонтальных рядах, то с химической точки зрения характеристическими признаками металличности следует считать малое число атомностей, сравнительно больший атомный вес и четнорядность элемента, а признаками металлоидности, напротив, большое число атомностей, сравнительно меньший атомный вес и нечетнорядность элемента; доказательством того, что эти признаки одни другим действительно противоположны служит то обстоятельство, что особенно жадно друг с другом соединяются и в результате дают особенно же прочные соединения элементы именно с этими противоположными признаками⁷⁴; по самому важному из этих признаков, именно по числу атомностей особенно типичными металлами будут щелочные: литий, калий, рубидий, цезий; особенно типичными металлоидами: хлор, бром, йод, которые вместе со фтором называются галоидами; мы действительно видим, что щелочные металлы с приведенными галоидами образуют наиболее прочные соединения, даже несмотря на то, что и те и другие находятся в четных рядах и что поэтому противоположность между ними не совсем полная, если же из металлов первой группы мы возьмем водород, занимающий нечетный горизонтальный ряд, а из галоидов – фтор, находящийся в четном горизонтальном ряду, то при таких уже совершенно противоположных признакаъ весьма естественно и соединения ожидать из прочных самого прочного, каковым и действительно является фтористый водород HF. Ясное дело, что элементы, совмещающие в себе одни признаки с некоторыми из других признаков, занимают переходную ступень между металлами и металлоидами и потому, в особенности начиная с третьей группы, кроме атомности n часто обнаруживают в своих соединениях и атомность 8–n, где n, – число обозначающее группу. Таковы элементы бор и хром.

Так как далее с гидроксильною группою – ОН или с несколькими такими группами элементы дают или основания (также гидраты оснований) или кислоты (смотря по тому, являются ли они металлами или металоидами), то очевидно, что от элемента, находящегося ближе к левой стороне и к нижнему краю таблицы, в особенности занимающего еще место в четном горизонтальном ряду, при соединении с группами – ОН наверно можно ожидать в результате основание или гидрат основания, а от элемента с противоположными свойствами – кислоты; а в свою очередь от этих же последних элементов чрез посредство кислоты можно получить ангидриды и всевозможные соли. Отсюда заранее можно сказать, что самым основным, а потому электроположительным характером будут отличаться опять-таки металлы первой группы (КОН и NaОН – сильнейшие основания) и, наоборот, самым кислотным, а потому электроотрицательным характером будут отличаться галоидные кислоты (HF – сильнейшая кислота).

Наконец, так как многие физические свойства простых тел кроме молекулярной их конструкции в большой мере зависят и от химической их индивидуальности как элементов, то вместе с периодическим изменением последней части периодически изменяются и первые; это в особенности должно сказать относительно удедьных весов, атомных объемов⁷⁵ и точек плавления и кипения; причем принадлежность элемента к нижним горизонтальным рядам указывает на его большой удельный вес в виде простого тела, на малый атомный объем и на тугоплавкость последнего; принадлежность к верхним рядам указывает на обратные свойства; принадлежность к крайним группам указывает на большой атомный объем и потому на большой запас химической энергии; принадлежность к средним группам указывает на соответствующие обратные свойства.

Заключим дело примером: пусть относительно элемента нам известен только его атомный вес, который равен 31; требуется по возможности наперед определить все физические и химические свойства соответствующие этому элементу простого тела и его главнейших химических соединений. Прежде всего находим то незанятое никаким элементом место в таблице, куда бы атомный вес 31 мог подходить всего лучше; таким местом оказывается V группа, 3-й горизонтальный ряд. Этиv все теперь сказано; в самом деле, болыпая атомность элемента, небольшой сравнительно с прочими элементами V-й группы атомный вес и положение его в третьем – нечетном ряду сразу же не оставлют в нас ни малейшего сомнения в том, что этот элемент будет резким металлоидом и потому соответствующее ему простое тело при обыкновенвых условиях давления и температуры будет или газом или твердым телом без металлического блеска мало тепло и электропроводным и электроотрицательного характера. Положение его именно в V-й группе, которая недалеко отстоит от средины таблицы, все-таки показывает, что в свойствах металдоидности наш элемент во всяком случае уступает галоидам и кислотными свойствами обладает менее сильными, а положение его именно вверху V-й группы не обещает для него большого удельного веса и заставляет предполагать, что он легко или плавится или испаряется. Так как высшая атомность элемента равна 5, а по водороду 8–5=3, то с кислородом он может давать соединения видовъ X²0⁵ и Х²0³, а с водородом – вида ХН³, причем здесь буква X означает испытуемый элемент. В соединении с одноатомными гидроксильными группами ОН наш пятиатомный металлоид должен давать кислоту ХН⁵0⁵; но как трехатомный он может еще дать кислоту ХН³0³; наконец путем отнятия одной или нескольких частиц воды от этих двух кислот могут получиться кислоты производные и ангидриды; в самом деле мы последовательно имеем: ХН⁵О⁵–Н²О=ХН³О⁴; ХН⁵О⁵–2 (Н²0)=ХН0³; это – кислоты; 2 (ХН⁵О⁵)–5(Н²0)= Х²О⁵ – это – ангидрид; ХН³О³– Н²О =ХН0² – это новая кислота; 2 (ХН³О³)–3 (Н²0)= Х²О³ – это – новый ангидрит. Если бы мы теперь навели в химии справки относительно фосфора и его соединений, то везде вместо X нам пришлось бы подставить химический знак фосфора – Р; все различие оказалось бы разве в том, что фосфор на самом деле еще энергичнее, чем мы могли ожидать, и в том, что кроме выведенных нами кислот у него существует еще кислота вида Р²Н⁴О⁷, получающаяся отнятием частицы воды от одной из выведенных нами кислотъ: 2 (РН³О⁴)– Н²0= Р²Н⁴О⁷ и одна кислота особого вида Н³РО². Само собой разумеется, что, замещая в выведенных нами кислотах водород различными металлами или радикалами, мы получили бы и различные соли этих кислот. Но всего этого вполне достаточно для оправдания периодической законности элементов, несмотря на то, что для полной и окончательной её установки требуются некоторые дополнительные изследовния и окончательная проверка некоторых прежних⁷⁶.

Мы сказали, что периодическую законность химических элементов некоторые думают поставить в связи с вопросом о единстве материи. Мы сказали также, что такого рода связь представляется нам не совсем понятною. В самом деле, достаточно просмотреть, напр., статью Канонникова⁷⁷, чтобы убедиться, что изложение периодической законности в этой статье решительно ничего не прибавляет к остальным его доводам в пользу единства материи. Если бы даже периодический закон и действительно заставлял предполагать, как думает Канонников, что „вся причина различия элементов друг от друга заключается только в различии их атомных весов“, то все-таки несомненно оставался бы нерешенным вопрос о том, откуда же возникло в атомах различие весов и почему мы элементов с одним атомным весом до сих пор не можем превратить в элементы с другим атомным весом.

„Я со своей стороны, – говорит теперь Менделеев, – не могу думать, что периодическая законность служит косвенным подтверждением мысли об единстве материи, т. е. о том, что все элементы суть прочные (в существующих условиях полимеры или формы равновесия при разных степенях сгущения одной и той же первичной материи, так как тогда по мере возрастания веса следовало бы ждать все однообразного изменения свойств, а не повторения их перемены в тех же начальных формах“⁷⁸.

Эти слова Менделеева, как нетрудно видеть, представляют уже собой попытку сделать из периодической законности элементов доказательство против единства материи. Но при более внимательном исследовании дела оказывается, что периодическая законность химических элементов является только одним из важных и существенных признаков действий силы химического сродства и в этом смысле решительно ничего не может говорить ни за, ни против единства материи.

Тем не менее периодическая законность химических элементов по крайней мере доставляет нам один из фактов, подтверждающих коренное различие между собой многих физических сил, чего опять-таки особенно не желают допускать материалисты. Ничто не дает нам более достаточных оснований для различения данных двух сил как тот закон, по которому каждая из них действует. Различие изменений в известных телах может конечно зависеть от различия условий, среди которых действует одна и та же физическая сила; но различие законов, по которым происходят эти изменения, по нашим понятиям всегда должно происходить от различия самих действующих сил. Вот почему, когда мы говорим о различных силах, мы едва ли не прежде всего говорим о различных законах, по которым они действуют, в полной уверенности, что одна и та же физическая сила не может действовать по двум не только противоположным, но даже и просто различным законам. Если мы сойдем с точки зрения опровергнутой нами атомистической гипотезы и будем держаться исключительно в пределах и на почве опыта, то мы должны будем признать вообще, что характеристическою функцией силы химического сродства является превращение одних физических тел в другие и, что, в частности, отличительным свойством закона действия химического сродства является периодический характер этих превращений в такой или иной теперь пока математически неформулированной зависимости от различия в сравнительных, наименьших – пригодных для химических соединений весовых отношений существующих тел⁷⁹. Таковы отличительные свойства и признаки, определявшие индивидуальный характер силы химического сродства. Функцией силы тяготения является взаимное сближение тел; законом её действия является прямая пропорциональность приближающей массе и обратная пропорциональность квадратам расстояний. Функцией тепловой силы является нагревание и одновременное увеличение объема тел; общим законом её действия является прямая пропорциональность массам, с одной стороны (при равных прочих условиях тело с большею массой заключает в себе в такое же число раз большее количество тепла) и обратная пропорциональность теплоемкостям – с другой стороны (от тела с меньшею теплоемкостью в единицу времени получается во столько же раз большее количество тепла). Функщей силы света является качественное и количественное различие цветов; интенсивность света изменяется прямо пропорционально синусу угла падения лучей и обратно пропорциональна квадрату расстояния от источника света. Сравнительно мало исследованные силы электричества и магнетизма обладают функцией дифференцироваться в телах и сообразно с такой дифференциацией производить или взаимное сближение или разъединение наэлектризованных и намагниченных тел; общий принцип действия этих сил по-видимому сходен с общим принципом действия силы химического сродства, потому что заключается также в родстве по контрасту, вследствие которого тела, подвергшиеся действию одинаковых электричеств и магнетизмов, друг от друга удаляются, а неодинаковых – сближаются ; но за то закон сближения и удаления совпадает уже не с законами действий сил химическаго сродства, а с законом действия силы тяготения.

Уже из представленного нами, хотя и довольно краткого рассмотрения функций и законов действия главных физических сил, ясно обнаруживается пред нами полное и коренное между ними различие: кроме электричества и магнетизма нет ни одной пары сил, которые бы не различались между собою или по своим функциям или по закону изменения своих функций. Принимая далее во внимание, что существующее в физическом миpe крайнее разнообразие предметов и явлений само по себе вообще, а с признанием единства материи и в особенности лучше всего и скорее всего объясняется множественностью физических сил (единство материи и единство сил в некотором смысле являются тем, что в математике называется „обратными величинами: чем в большей степени мы обязываемся допустить единство материи, тем в меньшей степени мы обязываемся допускать единство сил), принимая во внимание и это, мы едва ли имеем логическое право соглашаться с тем утверждением механистов, что все известные нам физические силы суть проявление одной из них, именно, как они думают, силы механического движения.

Мы думаем, что приведенных различий в функциях и законах действия известных нам физических сил вполне будет достаточно для обоснования факта их реальной множественности, если мы в добавление к этому раскроем еще несостоятельность тех соображений, которыми механисты стараются обыкновенно доказать противоположную мысль об их реальном единстве. Всех таких доказательств можно насчитать четыре. С одной стороны ссылаются на тот общий факт, что видимые качественные различия явлений и функций в случае действия предполагаемой одной и той же силы механического движения весьма удобно объясняются законами специфической энергии наших внешних органов чувств и на тот частный факт, что, напр., свет и теплота вполне обнаруживают свое реальное единство в явлениях лучистой теплоты; с другой стороны указывают также на эквивалентность различных физических сил с силой движения вообще и на oтсутствие каких бы то ни было трудностей при объяснении из этой силы движения всякого рода физических явлений в частности.

Что касается закона специфической энергии чувств, то нельзя не заметить, что, в какой бы то ни было форме, но к вопросу о единстве физических сил он примешивается напрасно. Этот закон может быть формулирован двояким способом; им утверждается или то, что одно и то же физическое явление, действуя на различные органы чувств, производит и различные впечатления, напр., один и тот же механический удар, действуя на глаз, производит впечатление света, действуя на слуховой аппарат, впечатление звука; или то, что весьма различные физические явления, действуя на один и тот же орган чувств, производят одно и то же впечатление, напр., механическое давление, яркий свет и сильный жар, действуя на один и тот же глаз, производят совершенно одинаковые впечатления света. В первой своей форме закон специфической энергии чувств очевидно ничего не может говорить против реальной множественности физических сил потому, что о различии этих сил мы судим вовсе не по различию их действий на различные органы чувств, а именно по различию их действия даже на один и тот же орган чувств, чего в сущности говоря, основываясь на втором выражении закона, мы совсем уже не могли бы и ожидать: сильный жар и механическое давление, действуя на один и тот же орган осязания, правда производят в нем ощущение боли, но эти ощущения кроме того, что оба они болевые и для нас неприятные, не имеют между собой решительно ничего общего и друг на друга совершенно не походят: и та и другая боль являются каждая со своим специфическим характером, несмотря на полное тождество мест и органовъ, в которых они появляются. Во второй своей форме закон специфической энергии чувств мог бы решительным образом говорить против множественности физических сил, если бы не имел явных и несомненных исключений вроде только что приведенного. Вообще надо заметить, что упомянутый закон специфической энергии внешних органов чувств по желанию удивительным образом может быть приспособлен как к одному, так и другому воззрению по занимающему нас вопросу – первый и несомненный признак того, что и к этому вопросу в самом деле он не имеет никакого отношения.

Закон специфической энергии чувств в первой своей форме имеет свое объяснение не в единстве физических сил и не во множественности их, а просто в объективных отношениях вещей. Сообразно с тем, что нами в своем месте было сказано относительно пространства как свойства вещей⁸⁰, мы должны признать, что не только во всяком предмете, но значит и во всяком пункте безграничной вселенной разом проявляют свое действие все известные нам физические силы; в каждом предмете обязательно есть какое- нибудь количество как света и тепла, так магнетизма, электричества и звуковых вибраций; в каждом месте вселенной в известной мере и светло, и тепло, и шумно, и т. п. Если же мы иногда утверждаем, что такой-то предмет холоден, что в таком-то месте тихо и темно, то подобные утверждения проистекают из того, что мы слишком привыкли к тем впечатлениям, которые являются, так сказать, равнодействующей суммового действия каждой силы в данный момент во всей вселенной и которая, таким образом, по необходимости в конце концов становится как бы некоторым постоянным фоном для всех прочих, сколько нибудь выдающихся сравнительно с ними впечатлений. Вот почему, как только вследствие каких-либо необычных состояний наших органов чувств, напр., вследствие каких-либо патологических изменений восприимчивость их к внешним впечатлениям значительно повышается, мы начинаем уже замечать эти, образующие собою лишь фон впечатления; мы часто слышим звон или шум в ушах и видим огненные круги в глазах, когда другие ничего подобного не видят и не слышат; но мы напрасно относим эти и подобные явления к числу галлюцинаций; напроти, мы видим, что ими как нельзя лучше объясняется закон специфической энергии чувств в его первой форме.

Без сомнения, утверждая вопреки мнению материалистов и механистов реальную множественность физических сил, мы не про то конечно говорим, что этих сил существует бесконечное множество, равным образом и не про то, что их существует именно столько, сколько их было известно древним или даже сколько нам известно их теперь. С одной стороны, мы не можем поручиться за то, что где-нибудь и когда-нибудь не будет открыта какая-нибудь новая и несводимая к известным нам до сего времени сила, вследствие чего число их увеличится; с другой стороны, есть конечно основания предполагать, что, подобно тому как силу молекулярного сцепления оказалось возможным свести к силе всемирного тяготения, получится также возможность несколько сократить число сил известных нам и в настоящее время, напр., окончательным сведением магнетизма к электричеству. Но если там, где опыт дает нам явное сходство функций, а изследования обнаруживают и полное тожество законов действия сил, мы имеем все основания предполагать и тождество сил, то, в свою очередь, там, где ни опыт, ни исследование ничего подобного не показывают, мы должны уже признать, что имеем дело с совершенно несводимыми друг к другу силами. В частности, относительно явлений лучистого света и теплоты нельзя не заметить, что опыт как раз именно ничего не свидетельствует нам о тождестве их функций: теплота как в обыкновенном так и в лучистом состоянии все же остается именно теплотой, т. е., силой с известными и определенными функциями нагревания, положительно не дозволяющими смешивать ее со светом. Правда, опыт говорит нам, что в лучистом состоянии распространение теплоты неразрывно связывается с распространением света; но неразрывность связи только тогда могла бы говорить за тождество сил, когда бы она соединялась с фактом абсолютной пропорциональности действия; между тем такой пропорщональности в действиях лучистой теплоты и света на тела опыт явно противоречит: почти абсолютно непрозрачные тела для света тем не менее отлично нагреваются во всей своей массе под влиянием сопутствующих свету лучей теплоты; если рассуждать с точки зрения механистов (но не нашей) в ультракрасной части спектра световых лучей нет, но тепловые есть и обнаруживают свое присутствие опять таки нагреванием темной части спектра. В свою очередь исследования приводят нас к заключению, что если законы распространения лучистой теплоты и света одинаковы, то это только частный случай, имеющий место при особых условьях лучеиспусканья; во всех же прочих случаях распространение теплоты и света в телах совсем неодинаково: свет или не распространяется или распространяется в средах весьма быстро – почти мгновенно, как никогда не распространяется теплота путем теплопроводности или теплота конвенционная.

К числу наиболее сильных доказательств в пользу единства физических сил, по крайней мере, в конце первой половины истекшего столетия относили также новооткрытый закон эквивалентности различного рода сил как между собою вообще, так и с механической силою движения в частности. Именно, мы уже имели случай видеть, что вслед за открытием Майером закона эквивалентности теплоты и механической работы возникла так называемая „механическая теория теплоты“, главным и существенным положением которой было, что теплота есть известный род движения атомов или молекул. „Как только стало известным, – говорит Курбэ, – что существует постоянное отношение между количеством полученной или затраченной работы, находящейся в движении машины, и количеством затраченной пли полученной теплоты, то и стали думать, что и сама теплота могла быть только родом движения и что температура тела была не чем другим, как живой силой колебаний, входящих в состав этого тела молекул“.

„Отсюда пришли к допущению в качестве бесспорной истины, что все тела составлены из одаренных беспрерывными движениями молекул, различной реакции которых производят все физические явления – давленье, теплоту, свет, электричество – одним словом, что в неодушевленной природе не есть только материя и движение⁸¹».

Но является теперь вопрос, дает ли нам первый закон термодинамики в частности или закон сохранения энерпи вообще – какое-нибудь право делать подобные широкие выводы и заключения? Едва ли так. Если мы опять-таки прежде всего будем держаться в строгих пределах опыта, то без сомнения получим право лишь на то утверждение, что иногда теплота существует одновременно с движением, иногда появляется после него, иногда, наоборот – пред ним. Получающейся отсюда вывод, что теплота может быть причиной движения, а движение, в свою очередь, может быть причиной теплоты, хотя и требует признания эквивалентности теплоты и работы, так как причина должна быть равна своему действию, но нисколько еще не говорит нам в пользу существенного тождества этих явлений, так как причина не равна своему действию тождественно; уравнение, выражающее связь между причиной и действием, всегда есть равенство, но никогда не бывает тождеством. Это во-первых.

Во-вторых, и это главное, если первый закон термодинамики и дает некоторое видимое основание в пользу тождества теплоты и движения, то второй закон той же термодинамики решительно противится этому отождествдению. Это с особенною силой и ясностью обнаружил человек, которого Курбэ называет „одним из корифеев новейшей науки, одним из тех, слово которых в этой области пользуется сильным авторитетом и который более всех других подвинул вперед приложение математики к изучению явлений природы“, именно Пуанкаре. Плодом всех его наиболее тщательных изысканий получился весьма краткий и в то же время довольно многозначительный вывод. Он решил: „теорема Клаузиуса несовместима с механизмомъ“⁸².

Дело объясняется таким образом. Оказывается, что наилучшим средством или критерием к установлению того, что в каком-нибудь данном явлении действует именно одна единственная сила, служит его обращаемость. „Рассмотрим, – говорит Курбэ, – заимствуя пример у Брюна, тело, падающее с известной высоты на землю. Это тело, начиная с момента своего падения, принимает скорости, которые регулярно возрастают до самого того времени, когда оно касается земли. Если в этот момент мы бросим его вверх со скоростью равной той, которую оно имело, когда было остановлено в своем падении, то различные феномены, происходившие при первом опыте, будут происходить, оставаясь тождественно теми же самыми, только в обратном порядке и при втором опыте. На определенной высоте поднимающееся тело будет иметь ту же скорость, которую оно имело спускаясь, только при этом направляясь снизу вверх,· тогда как в первом случае оно направлялось сверху вниз и скорость его на определенной точке, именно – с которой оно начало свое падение, совсем уничтожится. Мы конечно допускаем здесь подразумеваемую абстракцию от сопротивления воздуха, предполагая, напр., что этот двукратный опыт совершается в пустоте. Падение тел и есть то, что называется явлением обращаемым“.

„Вообще говоря, явления чистой механики суть обращаемые по крайней мере, пока не принимают в рассчет ни трения, ни удара несовершенно упругих тел. В самом деле, всегда возможно понять, что тело, одаренное известною скоростью в известном определенном направлении, принимает ту же скорость в направлении противоположном!“

„Предположим, напр, вместе с Брюном, что солнце, земля, луна, планеты и их спутники вдруг оказались остановленными на своих орбитах и что их заставили повернуть обратным путем с тою же самой скоростью, которой они обладали в момент остановки. Тогда бы можно было видеть, как солнечная система снова проходит через все те последовательные состояния, которые она пробегала в прошедшем; ни длина дня, ни длина года не изменились бы; изменилось бы только одно направление, в котором движутся светила по своим орбитам. Конечно опытъ не выполним практически, но он теоретически возможен“⁸³.

Если теперь возьмем, в свою очередь, явления чисто термического свойства, разумеется опять таки насколько это возможно лишь в умственной абстракции, то получится тот же самый вывод. Для всякаго тела – а, нагретого от первоначальной его температуры t¹ до температуры t² посредством сообщения с телом – b температуры – t³, причемъ t³>t²>t¹ можно всегда подыскать такое тело – с с температурой t°, причем t°1, что посредством сообщения с ним тела – а с температурой t² это последнее с такой же точно постепенностью охладится от температуры t² до первоначальной t¹, с какою постепенностью прежде оно от этой первоначальной температуры до температуры t² нагревалось; таким образом все различие этих двух чисто термических процессов будет заключаться лишь в подготовительных условиях и в различном направлении; самое продолжение этих термических процессов всегда возможно ограничить такими моментами времени, что в пределах этих именно моментов они будут уже отличаться не числом и интенсивностью последовательных состояний, а только порядком их последовательности, т. е., совершенно так же, как это мы установили и по отношению к чисто механическим процессам падения тел в пустоте⁸⁴.

Итак, после приведенных рассуждений мы можем сказать, что, если в каком-нибудь процессе мы имеем дело с результатами действия одной только физической силы вообще или по крайней мере с результатами действия одной только силы из двух тепловой и механической – в частности, то довольно верным и безошибочным признаком этого обстоятельства служит возможность обращения такого процесса.

Если теперь это, добытое чисто эмпирическим путем, правило мы применим к процессам термодинамическим, то окажется, что мы неизбежно должны будем признать коренное различие между теплотой и силой механического движения. Именно в результате получится, что никакой термодинамический процесс, т. е. процесс, в котором участвуют одновременно обе силы: и теплота, и механическое движение, никогда не может быть обращаемым. Такой важный вывод действительно дает нам относящаяся к тепловым двигателям теорема Карно в том виде, как ее обработал Клаузиус.⁸⁵

Теорема Клаузиуса есть не что иное, как вывод из известного постулата Клаузиуса, сделанный по отношению к тепловым машинам. Если количество теплоты, полученной в самой идеальной машине (а такою может быть только машина, совершающая круговые процессы Карно) холодильником, назовем q¹, количество теплоты, заместившейся механической работой и взятой вместе с первым количеством теплоты от нагревателя, обозначимъ черезъ q², температуру нагревателя через Т¹ и температуру холодильника черезъ Т², то упрощенной математической формулировкой теоремы Клаузиуса будет такая: q¹=q² (Т²/ (Т¹ -Т²)) Эта по-видимому совсем несложная формула говорит, однако же, совсем не мало. Она говорит, что даже наисовершеннейшая в mиpе машина никогда не в состоянии превратить всего данного ей количества теплоты q¹+q² в механическую работу движения. В самом деле, противное возможно было бы лишь в том случае, когда q¹ равнялось бы нулю; только при этом условии все количество полученной машиной от нагревателя теплоты было бы вполне равно количеству теплоты, заменившейся механической работы, т. е., только при этом условии q¹+q² в точности равнялось бы q². Но из приведенной формулы не трудно видеть, что q¹ может равняться нулю, в свою очередь, при непременном условии, чтобы нулю равнялась и температура холодильника – Т². Так как мы теперь знаем, что абсолютного нуля температуры ни в каком теле быть не может, то полученный вывод, хотя и на математическом языке, но именно вследствие этого со всею ясностью и непреложностью говорит нам, что действительно никакими силами и способами, никакой машиной нельзя всего данного ей количества теплоты обратить в работу. Между тем невозможности обратного, т. е., невозможности всю, полученную путем замещения данного количества теплоты q² – механическую работу, заменить опять тем же количеством теплоты q² доказать нельзя, и мы даже имеем прямой пример такого рода замещений в тех случаях, когда вся механическая работа посредством трения заменяется эквивалентным ей количеством теплоты. Вот почему все термодинамические процессы и являются необращаемыми: мы не можем для них подобрать таких моментов, что в пределах этих моментов на всем своем временном протяжении явление могло бы совершаться совершенно одинаково в обоих направлениях. Все это иллюстрируется прекрасным примером движения маятника, приводимым у Курбэ и Брюна, которым теперь мы и должны предоставить слово.

«Движение маятника в пустоте, – говорит Курбэ о чисто механическом процессе, – в отвлечении от трения о точку привеса, есть процесс обращаемый, если мы его, напр., остановим в тот момент, когда он оканчивает половину первого колебания, проходя через вертикаль, с тем чтобы опять толкнуть его с тою же скоростью в обратном направлении, явление получится тождественное, только с противоположным направлением“.

„Совсем другое дело, если мы будем рассматривать маятник реальный, совершающей свои колебания около точки опоры, в воздухе и образованный какою-нибудь материальной системой, напр., шнурком“.

„Ежедневный опыт, – продолжает теперь уже Брюн и уже по поводу термодинамических процессов, – научает нас, что колебательное движение около вертикали раз от разу все более и более замедляется; колебания становятся более и более слабыми и наступает момент, когда шнурок снова становится неподвижным“.

„В то время как маятник наш в полном ходу, остановим его при одном из его переходов через вертикаль. Если он идет с правой стороны, толкнем его в правую сторону, откуда он идет, придав ему такую же скорость, которой он обладал, когда его схватила наша рука. Новое движение, которое примет наш шнур будет ли в точности предшествующим движением с измененным направлением? Пройдет ли маятник в будущем в точности весь ряд последовательных положений, которые он только что занимал в прошедшем? Наверное, нет; для того чтобы так именно вышло, следовало бы, чтобы колебания становились с этого времени более и более обширными; чтобы отклонение, которое в первоначальном движении все уменьшалось, теперь бы с каждым новым качанием увеличивалось. Однако слишком очевидно, что и на этот раз опять колебания все будут замедляться и, что незаметное трение будет поглощать и переводить в состояние теплоты всегда большую часть энергии, сообщенной маятнику в момент импульса. Получение теплоты посредством утраты видимого движения через трение и удары есть явление, неподдающееся обращению“⁸⁶.

Если мы теперь примем во внимание, что в действительности ни один термодинамический процесс не может обойтись без трения или без удара, то должны будем признать, что все термодинамические процессы необращаемы; а это в свою очередь, в связи с прежде выведенным эмпирическим правилом неизбежно заставляет нас признать, что теплота и движение суть две совершенно различные силы.

Этот вывод важен для нас пока в том отношении, что положительно не дозволяет нам понимать эквивалентность каких-нибудь физических сил в смысле совершенного тождества их между собой по существу. Очевидно, если эквивалентность теплоты и механического движения ничего не говорит за их тождество, то же самое должны мы сказать по поводу эквивалентности и всех прочих физических сил; эта последняя дает нам одно единственное и без того имеющее довольно важное для всех наших исследований о вселенной значение, право – вслед за исчезновением действия какой-либо силы непременно ожидать появления пропорционального ему действия какой-нибудь другой силы; это именно и есть наивысший закон, которому подчинены все, хотя бы и несводимые друг к другу виды и роды мировой энергии. Что же касается до реальной множественности физических сил, то фактом их строгой эквивалентности между собой она ничуть не колеблется.

Критическое рассмотрение первых основных принципов мехинистического истолкования вселенной: закон сохранения вещества, закон инерции, передача движения

Оглянемся несколько назад. Мы разобрали и исследовали три, можно сказать, капитальных вопроса: вопрос о единстве материи, вопрос о строении материи и вопрос о единстве физических сил. В результате наших исследований оказалось: даже и уступив ученым механистического направления, а вместе с ними и всем последователям материалистической философии – единство материи, мы в силу приведенных нами соображений и доказательств все-таки никак не можем согласиться с их положениями о реальном существовании атома, с одной стороны и о реальном объединении различных физических сил в одной силе механического движения, с другой стороны. Но читатель едва ли мог также забыть, что попутно мы успели надавать и несколько обещаний, которые, между прочим, и до сих пор продолжают еще только ожидать своего исполнения. Дело в том, что мы оставили „до следующего раза“ критическое рассмотрение одного соображения, которое однако же постоянно приводится нашими противниками как в пользу реального существования атома, так и в пользу реального объединения физических сил в одной силе механического движения. Соображением этим утверждается, что раз мы признаем как первое, так и второе, раз признаем одно только движение атомов, будто бы очень легко и удобно объясняются решительно все явления, происходящие в необъятных пределах видимой вселенной. Мы приступаем теперь к выполнению наших обещаний, но прежде нужным считаем сделать несколько ограничений. Два из них являются вполне понятными. Критическое рассмотрение механистических объяснений феноменов из области геологии, физиологии, биологии и психологии совсем не входит и в пределы нашего исследования; это, во-первых; с другой стороны, едва ли также существом дела требуется входить в критику механизма и в тех областях, которые или ничего не имеют и общего с движениями атомов (такова область астрономии, космографии и т. п.), или относятся к числу областей менее всего исследованных (такова область космогонии, область молекулярного строения твердых и жидких тел в химии и т. п.). Другия ограничения простираются даже и на остающиеся и всего более подлежащие нашему изследованию области знания, именно даже на некоторые явления химии, физики и механики. Дело в том, что совокупность и этого рода явлений представляет собой настолько обильный материал, что входит в подробное критическое рассмотрение их механистического объяснения – значило бы писать специальную диссертацию на тему „критика механизма“. Между тем что требуется для целей нашего исследования? В сущности говоря, нам требуется только одно: привести хотя бы один единственный факт, который решительно противился бы всякого рода объяснению с точки зрения механизма атомов. В одном отношении мы беремся сделать меньше этого, в другом отношении – гораздо больше. Мы не претендуем на вполне и окончательно решающее значение наших доказательств и опровержений (изъявлять подобные претензии не следует конечно никому и никогда); но взамен этого мы хотя и не с абсолютной достоверностью беремся показать, что, с одной стороны, не выдерживают критики самые общие принципы, на основавии которых механисты обыкновенно объясняют всякого рода явления из одних движений атомов и, что, с другой стороны, можно установить по крайней мере в каждой из трех упомянутых областей знания – в химии, физике и механике – по одному капитальному частному факту, не поддающемуся никаким механистическим объяснениям. Итак, начинаем с общих принципов механистических объяснений различных физических явлений.

Мы уже имели случай познакомиться с общей картиной мирового процесса в том виде, как она рисуется воображению материалистов и их ученых друзей: все изменения, совершающиеся во вселенной, сводятся только к различного рода движениям материальных атомов. Если даны атомы и если атомам сообщено хотя бы и самое беспорядочное и хаотическое движение, то становится вполне понятным не только самообразование, но и вечное существование мира. У всякого рассуждающего человека конечно тотчас же является вопрос: почему и каким образом? На это наши противники прежде всего отвечают следующими положениями. Если атомы существуют, то никакой силой их уничтожить нельзя, и они уже будут существовать вечно; в противном случае, говорят они, мы стали бы в явное противоречие с аксиомой „nihil in nihilum“, и кроме того – с непосредственными показаниями опыта, вполне подтверждающими эту аксиому; далее, раз силы могут только приводить атомы в движение и раз атомы уже получили хоть какое-нибудь движение, то по закону инерции они превратить его не могут, а или будут сохранять его вечно и неизменно, или в случае столкновений будут друг другу его передавать, станутъ им обмениваться, так что один род движения будет превращаться в другой род, причем общая сумма движения, как показывает опыт и вычисление, всегда останется одной и той же; таким образом и получится возможность вечного существования мира, как вечных перемен в движении неуничтожающихся атомов.

Таковы общие принципы истолкования вселенной с точки зрения механистических теорий. Все они, нетрудно видеть, сводятся к трем установленным в эмпирических науках основным законам: закону сохранения вещества, закону инерции и закону сохранения движения.

Но если вопрос обо всех этих законах волей неволей приходится ставить ребром, то, строго говоря, только один первый из них может иметь в свою пользу некоторые основания и то лишь чисто априорного характера. Мы вовсе не намерены ссылаться на приведенную аксиому „nihil in nihilum“; подобная ссылка была бы здесь совершенно неуместною: „nihil in nihilum“ обозначает не то, что напр., атомы не могут уничтожиться, а лишь то, что атомы не могут уничтожиться без всяких последствий без того, чтобы что-нибудь не заменило их прекратившегося существования. Нет, мы хочем сказать, что закон сохранения вещества покоится на слишком отдаленной абстракции от данных опыта и совсем не является, как это принято думать, непосредственным эмпирическим выводом. Непосредственных эмпирических данных в пользу рассматриваемого закона мы не можем иметь вследствие того, что у нас до сих нет возможности чем- нибудь измерить количество вещества.

В самом деле, долгое время подобной мерой служил вес вещества; но одно и то же тело в различных местах вселенной и в различных местах земного шара, даже в различных положениях в одном и том же месте земного шара имеет различный вес; любое количество водорода, заключенное в длинный и вертикально поставленный цилиндр, сторого математически будет весить менее, чем то же количество водорода, но заключенное в плоскую и горизонтально расположенную коробку; действительно в этой последней сила тяжести будет действовать на каждую частицу водорода приблизительно одинаково, между тем как действие её на частицы водорода в верхней половине длинного цилиндра будет меньше действия её на частицы водорода в горизонтальной коробке или в нижней половине длинного цилиндра, потому что это действие уменьшается в своей силе обратно пропорцонально квадрату расстояния, а коробка представляется поставленной нижним основанием в одной горизонтальной плоскости с основанием цилиндра и высота её сравнительно с высотой цилиндра берется незначительной. Если бы все взвешивания, необходимые для проверки закона сохранения вещества, происходили таким образом, чтобы испытуемые вещества употреблялись для опыта не только в одинаковых объемах, но и при одинаковой форме объема, и ставились не только на одни и те же весы и на одно и то же место чашки этих весов, но и при положении этих весов в одном и том же месте вселенной, и если бы при соблюдении всех этих условий результаты получились бы те же, что получаются и теперь, когда никто и не старается о соблюдении таких условий, то еще можно было бы сказать, что закон сохранения вещества имеет за себя строго эмпирические основания; но так как по-настоящему положению вещей соблюдение упомянутых условий взвешивания представляется навсегда невозможным, то и благоприятные для закона сохранения вещества результаты получаются лишь от несовершенной точности наших измерительных результатов и главным образом от субъективных намерений каждого ученого понимать явления и смотреть на них в отдаленной абстракции от данных опыта.

Что касается количества атомов, оно не может служить мерой вещества как потому, что само в известном объеме известного тела не поддается точному измерению, так и потому, что такая мера не соответствует нашим понятиям и требованиям от мер, сюда более подходящих: известно, что атомы различных тел считаются неодинаковыми ни по своему относительному весу, ни по своей массе, ни по своему объему; поэтому одинаковое количество атомов никогда не гарантирует нам одинаковости веса, массы или объема. Остается единственная мера – масса. Под массой разумеют степень сопротивления известного тела усилию привести его в движение. Но так как усилие, в свою очередь, может быть измерено только весом, то масса как мера материи, очевидно, не может быть вернее веса.

Но относительно веса, как меры материи, небезинтересно выслушать следующее замечание Руайе. „Почему, – спрашивает Руайе, – литр жидкой ртути, весящей в 13 с половиной раз больше литра воды, стал бы заключать в себе и в 13 же с половиной раз больше материи при одном и том же объеме, в одном и том же физическом состоянии, под одним и тем же давлением и при одной и той же температуре тающего льда? Если температура повысится, ведь это же отношение изменится, потому что ртуть расширяется более воды? А в газообразных состояниях это отношение будет отличаться от прежнего еще более: при равных температурах и давлениях вес литра ртутного пара относится к весу литра водяного пара как 100 к 9; значит, при равенстве объемов он тяжелее уже только в 11 раз!»⁸⁷

Если ртуть и вода, будем продолжать разсуждения Руайе, расширяются неравномерно после 0°, то ведь без сомнения ртуть и вода неравномерно расширяются также и до 0°, т. е., начиная от абсолютного нуля вверх до точки таяния льда.

Обобщая теперь мысль Руайе, мы можем сказать, что удельный вес только до тех пор есть постоянное число, пока он вычисляется для одной определенной температуры, и вовсе не можем сказать, что при равных условиях, как бы мы их не изминяли, одно тело всегда будет тяжелее или легче другого непременно в одно и то же число раз. Между тем ничего подобного нельзя говорить о количестве материи. Так как количество материи есть нечто основное и существенное в теле при данных условиях, то мы вправе требовать, чтобы известное отношение этих количеств для двух тел, взятых при данных равных условиях, оставалось одним и тем же и во всех прочих случаях, когда данные условия, оставаясь равными, в равной мере и изменяются; отсюда, как скоро удельный вес этому требованию не удовлетворяет, то одно из двух: или количество материи далеко не пропорционально количеству массы, или это последнее совсем непропорционально весу; в обоих случаях вывод один и тот же: мы не имеем ни одного точного непосредственно эмпирического критерия для доказательства закона сохранения вещества в его различных превращениях.

Что касается до закона инерции, то по крайней мере во второй своей половине он не имеет за себя не только никаких эмпирических, но и никаких априорных оснований. Как известно, второй половиной этого закона утверждается мысль, что всякое тело, однажды получив мгновенный импульс к движению, стремится продолжать это движение равномерно с первоначальной скоростью в прежнем прямолинейном направлении вечно, если не встретит к тому препятствий со стороны окружающих тел.

Мы сказали, что это положение не имеет за себя никаких эмпирических оснований. Если мы рассмотрим относящиеся сюда опытные данные, то увидим, что все они по самой большей мере дают нам право лишь на то заключение, что закон инерции несомненно бы в опыте действовал, если бы опыт можно было освободить от тех условий, от которых несомненно его освободить по существу дела никогда невозможно; короче говоря, закон инерции потому и не проявляется в опыте, а, с другой стороны, потому и не опровергается опытом, что он и не относится к тому, что происходит в опыте.

Так прежде всего в опыте нет и не может быть случая, когда тело, хоть на незначительное расстояние, могло бы двигаться без препятствий со стороны окружающих тел. Из нашего воззрения на пространство как на свойство вещей⁸⁸ неминуемо вытекает следствие, что существует какая бы то ни было междупланетная среда; за отсутствием такой среды между землей и звездными мироами не было бы никакого пространства и мы могли бы хватать звезды руками. С другой стороны из наших представлений о материальных телах как о комплексах физических свойствъ⁸⁹ вытекает следствие, что всякая материальная среда обладает всеми физическими свойствами, а значить и массой, т. е., сопротивлением движению. Вот почему, не говоря уже о воздухе, если бы мы допустили, что какому-нибудь телу сообщено было прямолинейное движение и среди междупланетных пространств, то все-таки это движение начало бы замедляться с самого же первого момента, и оно не стало бы равномерным.

На это возражают: хотя ежедневный опыт и говорит нам, что движение весьма часто совсем исчезает, так что весьма многие, прямолинейно движущиеся тела, в конце концов приходят в состояние покоя, однако это явление только кажущееся; в действительности тела могут находиться лишь в относительном покое и, вообще говоря, движения не теряют никогда. Если мы вообразим себе, – поясняют нам, – что не только вокруг земли движется луна, но и вокруг самой луны движется какой-нибудь еще меньший спутник и если на этом лунном спутнике вообразим море, а на том море – корабль, а на том корабле – расхаживающего по его палубе человека, махающего рукой, в которой находятся карманные часы, и если крайним предметом наблюдения выберем стрелку на этих часах, то мы конечно можем сказать, что стрелка остановится и перейдет в состояние покоя по отношению к прочим частям часового механизма, когда этот механизм сломается, но несомненно, что она будем еще находиться в движении по отношению к самому человеку вследствие размахов его руки; правда, человек может перестать размахивать рукой; но тогда стрелка будет продолжать двигаться по отношению к палубе корабля; если даже человек перестанет и ходить, стрелка все-таки будет двигаться по отношению к поверхности морского течения, на которое попал корабль; положим, корабль остановился: стрелка будет двигаться относительно водной поверхности моря вслед за течением; можно предположить, что как раз в этот момент самый лунный спутник упал на луну: и все-таки стрелка, допустив, что она еще не уничтожится, продолжит свое движение вместе с луной вокруг земли; допустим, наконец, что не только луна упала на землю, но и земля упала на солнце: но и тогда наша стрелка или же по крайней мере атомы, составлявшие стрелку, все еще будут двигаться вместе с землей вокруг солнца и вместе с солнцем к созвездю Геркулес и т. д. Очевидно, в крайнем случае движени стрелки будет только меняться в скоростях и направлениях, но никогда не уничтожится совсем. Таково воззрение.

Но в том-то и дело, что при всей справедливости приведенных рассуждений вывод, сделанный из них, совсем неверен, вследствие чего эти рассуждения, не говоря о вечности именно прямолинейного и равномерного движения, не доказывают нам даже вечности какого бы то ни было движения вообще. Как бы ни было длинным приведенное сцепление последовательных движений, однако опыт не может нам дать никакого основания в пользу того, что этому сцеплению не будет конца. По известным нам физическим и астрономическим законам движение солнца к созвездию Геркулес может совершаться или около какого-нибудь центрального тела, находящегося в одном из фокусов, хотя бы и слишком удлиненного эллипса или просто прямолинейно; но так как по доказанному ранее⁹⁰ число тел во вселенной, а потому и самое пространство ею занимаемое, должно быть конечным, то очевидно, что какое бы продолжительное время стрелка часов в приведенном примере своего движения ни варьировала, в конце концов она должна все-таки совсем его потерять, т. е., придти в состояние абсолютного покоя.

Впрочем, если дело касается именно „абсолютного покоя“, то можно обратиться к еще более убедительным рассуждениям и даже фактам. По недостаточности наших сведений о строении вселенной мы конечно не можем быть уверены в том, представляют ли собой данное движение или покой тела абсолютные или только относительные явления соответствующего типа, но теоретически, предполагая достаточный запас знания, всегда возможно данное на земной поверхности тело переместить в таком направлении и с такою скоростью, что то абсолютное движение в мировой системе, которое ему надлежало бы выполнить в данный момент времени, вполне уничтожится этим относительным перемещением и тело, вопреки закону инерции, после самого стремительного абсолютного движения моментально придет в состояние абсолютного покоя, положим даже только затем, чтобы потом опять умчаться в бешеном круговороте всевозможных движений, т. е., как бы затем, чтобы, нарушив вторую половину закона инерции, кстати нарушить еще и первую его половину. По той же самой причине теоретически всегда возможно себе представить, что данное абсолютное движение тела всегда можно ускорить или замедлить, сообщая ему добавочные относительные движения. Эту именно последнюю мысль весьма удачными и крайне интересными примерами и соображениями и иллюстрирует м. Руайе.

„Если, – говорит она, – приобретенная телами скорость сохраняется в силу особого присущего им свойства, то это может относиться только к скорости их абсолютного перемещения в пространстве. Сохранение видимой скорости есть очевидный абсурд; так как в действительности (реально) этой скорости не существует, то она не может и сохраняться“.

„Когда мы смотрим на солнце во время его прохождения через меридиан, вращение земли около оси совершается справа налево или с запада на восток и потому наше видимое движение, то движение, о котором мы думаем, что имеем право считать его действительным предполагая солнце относительно земли неподвижным, совершается по направлению к востоку. Однако, мы ошибаемся: если, смотря на солнце, мы по тому самому стоим лицом к центру земной орбиты, то движение по ней земного центра, который находится у нас под ногами, совершается как раз в противоположном направлении, именно слева направо, или с востока на запад“.

„Если теперь в полночь мы встанем на то же самое место и в ту же самую позицию, т. е., смотря на юг, то будем уже иметь перед собой не центр земной орбиты, к которому мы повернуты спиной, а напротив, созвездие, противолежащее тому, на котором проектируется находящееся у нас под ногами солнце. В это самое время мы уносимся с запада на восток одновременно с вращением земли, и её поступательным движением вокруг солнца, которые в течение ночи и только на одном неосвещенном полушарии бывают одинаковы по направлению и потому складываются между собой. Таким образом, не давая нам о том ни малейшего ощущения, скорость нашего абсолютного движения увеличивается почти на целый километр в секунду, т. е., на двойную скорость вращения земли около оси, равную 452х2 метрам при экваторе“.

„Начиная с шести часов утра и до шести часов вечера, на всем освещенном полушарии скорость поступательного движения, будучи по направлению противоложной скорости вращения, убавляется путемъ более или менее полного вычитания последней. Скорость поступательного движения сильно уменьшается только для тел, лежащих на экваторе и все менее и менее сильно для тел, расположенных на более и более высоких широтах; скорость вращения оказывается почти совершенно уничтоженной во время преимущественно между 10 часами утра и 2 часами пополудни“.

„Bсе тела, находящиеся между тропиками приблизительно до 30° с обоих сторон меридиана, имеют в npocтpaнстве одно только абсолютное, именно поступательное движение, обратное по отношению ко вращательному: мы думаем, что подвигаемся к востоку, а на самомъ деле пятимся к западу со скоростью 29476–452=29024 метра в секунду; само поступательное движение уменьшается в скорости, значитъ, больше, чем на 1/64“·

„От 6 до 10 часов утра и от 2 до 4 часов пополудни вследствие того, что скорость вращательного движения начинает делаться перпендикулярной к скорости поступательной, из двух движений получается равнодействующее, несколько наклонное, соответствующее гипотенузе прямоугольного треугольника, катеты которого приблизительно равны 64 и 1. Скорость вращательного движения таким образом совершенно стушевывается и уничтожается скоростью, уносящей нас в перпендикулярном направлении“.

„ Что же делается в этом случае с имеющеюся скоростью вращения? Каким образом и противоборствующая скорость, в свою очередь, мало по малу уменьшается, так что потерянная скорость вращения снова восстанавливается, чтобы косым путем снова приблизить нас к земной орбите, – начиная с 2 часов пополудни, чтобы перенести нас через нее в 6 часов вечера и чтобы потом удалить нас от неё, по мере того как мы переходим в ночное полушарие“?

„И как только мы входим в это ночное полушарие, приобретенная нами скорость вращения меняет направление. Она снова становится прямой, т. е., совпадающей по направлению со скоростью поступательного движения с запада на восток, к которой она и прибавляется. С 10 часов вечера до 2 часов утра приобретенная нами скорость почти равна их сумме 29467+452=29919 метров в секунду (на экваторе)“.

„Затем, начиная с этого времени, равнодействующая скорость уменьшается снова вследствие уклонения скорости вращательного движения сравнительно со скоростью поступательного в противоположную сторону; так что, снова переходя к 6 часам утра земную орбиту совне внутрь вследствие одной только приобретенной нами скорости вращения, мы возвращаемся в дневное полушарие, где эта скорость вращения опять исчезнет и отнимется от скорости поступательного движения“.

„Можно ли понять, что одно и то же тело могло бы, таким образом, сохранять две настолько различные скорости, что одна бы из них периодически разрушалась другой и потом бы снова оказывалась непоследовательною, присоединяясь к ней? Когда мы yжe в продолжение четырех часов совершали путешествие в известном направлении с известной скоростью, каким образом эта скорость, прочно установившаяся в направлении, если не в величине, мало по малу начинает делаться сначала скоростью меньшей съ измененным направлением, потом скоростью гораздо большей и с противоположным направлением? Может ли быть понятным, что под влиянием таких ежедневных изменений в абсолютном движении всех земных тел, особенно же в скорости и направлении его, океаны не выходят из своих вместилищ и верхушки зданий не разваливаются...? Быть может эти изменения уравновешиваются тяжестью? Но тяжесть есть свойство постоянное или почти постоянное во всех точках земной поверхности для одной и той же абсолютной высоты. Она остается одной и той же на каждой параллели и существующие её дневные и ночные изменения почти незаметны“.

„Итак, не видно, какая же сила может действовать с целью соответствующим образом уравновешивать в разное время то сумму двух постоянных сил, то их изменяющейся разности. Когда скорость поступательного движения известным образом нарушила или уничтожила приобретенную нами скорость вращения, давая нам в пространстве абсолютное движение с противоположным направлением, чье могущество возвращает ее нам, прибавляя ее к той же самой силе поступательного движения, которая 12 часов тому назад ее разрушила? Как объяснить эту тайну?... Можно ли вообразить, что таким образом у земных тел существуют две наличные иногда с совпадающими, иногда с противоположными направлениями скорости, без того чтобы у них не оказалось окончательной – равнодействующей, которая для них была бы истинно, реально наличной скоростью и которая оставалась бы неизменной, пока не была бы изменена новыми внешними силами? Чередование этих двух скоростей, вечное изменение в направлении их равнодействующей находится в решительном противоречии с самим принципом закона инерции. Это есть отрицание его утвержденья“⁹¹. К этим словам и заключениям Руайе излишне было бы что-нибудь добавлять.

Но кроме того, что опыт никогда не может нам доказать того, что без сопротивления движение стремилось бы продолжаться и вечно и равномерно, он никогда почти не представляет нам и строго прямолинейного движения. Тело, падающее по направлению земной вертикали, падает в сущности по довольно сложной кривой, направление которой определяется как функция движений: вращательная вокруг земной оси, поступательная вокруг солнца – земли, поступательная к созвездию Геркулес – солнца и т. д. до известного окончательного предела всех подобных движений (такой предел в силу конечности пространства где-нибудь должен быть). Так как прямолинейное движение тел по земной вертикали есть движение относительное, а инерция как один из общих и основных законов должна бы иметь дело с движением. абсолютным, то очевидно опыт не дает нам не только вечного продолжения движения по прямому направлению, но даже и кратковременного прямолннейного движения.

Общий вывод: эмпирические данные, подтверждая в частности, что никогда в первоначально возникшем движения тела ни его скорость, ни его прямолинейное направление вечно не сохраняются и, что, напротив, раз дело касается абсолютного движения или абсолютного покоя, в реальном положении вещей все совершается вопреки закону инерции, по тому самому не только ничего не говорят в пользу его, но скорее даже заставляют предполагать, что такого закона вообще не существует.

Есть ли какие-нибудь априорные данные в пользу этого закона? Едва ли мы ошибемся, когда скажем, что нет никаких! Введенский в своем опыте о строении материи отводит априорному обоснованию закона инерции почти целую главу⁹². Но сущность всех его соображений заключается лишь в том совершенно произвольном и ничем недоказанном положении, что особым состоянием тела мы должны считать движение вообще, а не движение на каждом бесконечно малом промежутке в частности. Далее Введенский строит свои выводы весьма уже легко: для того чтобы изменить известное состояние тела всегда требуется какая-нибудь внешняя причина; отсюда, раз движение почему-либо возникло, то как особое состояние тела без новых причин прекратиться не может.

Однако, во-первых, всем и давно уже известно, что при самом тщательном анализе в движущемся теле никогда нельзя бывает открыть решительно никаких признаков какого- либо нового состояния по сравнению с его состоянием покоя; движущееся тело ни убывает, ни прибывает ни в весе, ни в массе, ни в объеме и не меняет цветов; существующие изменения в объеме, цвете и температуре объясняются не движением, а другими причинами, которые движению сопутствуют не необходимо.

Во-вторых, если уж считать движение особым состоянием тела, тогда надо быть последовательным до конца и различные не только по форме траектории и по направлению, но и по месту происхождения движения считать также и различными особыми состояниями движущегося тела. Тогда не видно никаких причин, с одной стороны, к тому, чтобы не считать за различные состояния криволинейное и прямолинейное движения, а также одно криволинейное движение и другое криволинейное движение, с другой стороны, к тому, чтобы не считать за такие же особые и различные друг от друга состояния прямолинейное движение тела на одном бесконечно малом расстоянии и прямолинейное движние тела на следующем, но другом бесконечно малом расстоянии; с этой точки зрения 3 одинаковых тела, из которых одно движется по прямой линии, другое – по параболе, а третье – по эллипсу, находятся в различных состояниях и даже одно и то же тело, переходящее в два последовательных момента времени два последовательных промежутка пространства тем самым переходит из одного состояния в другое. Отсюда, так как тело само по себе не может менять своих состояний, то, строго говоря, оно под влиянием внешней и мгновенной причины могло бы продвигаться только на бесконечно малом расстоянии и потом вопреки всякому закону инерции неминуемо должно было бы остановиться. Очевидно, поэтому, что, если тело и может двигаться вечно, то лишь при вечном действии на него какой-нибудь силы; мы никогда не можем представить себе, чтобы движение, будучи целым рядом положений в пространстве, могло возникать целиком в силу одного появления только первого члена этого ряда; если первый член нуждается для своего возникновения во внешней причине, то очевидно в такой же причине не могут не нуждаться и все прочие члены того же ряда, ничем не отличающиеся от первого по существу⁹³.

После этого нечего и думать, чтобы нашлись какие-нибудь aприорные основания в пользу вечности именно прямолинейного движения, которое для нашего разума по существу своему ничем не отличается от криволинейного или в частности кругового; если бы к тому были какие-нибудь основания, то этот разум конечно одинаково легко помирился бы с вечным продолжением как прямолинейного, так и криволинейного движения.

Критика закона инерции незаметным образом переводит нас к весьма важному вопросу о сохранении движения. Рассуждая относительно закона инерции, мы видели, что нет ни априорных, ни эмпирических оснований в пользу того, чтобы вечно сохранялось прямолинейное движение. Что теперь касается движений криволинейных в частности, то в пользу их вечного продолжения научно эмпирических оснований cуществует еще меньше; по одному из основных законов механики выходит совершенно напротив: криволинейное движение возможно только при действии двух или нескольких сил и как скоро хоть одна из этих сил действовать перестает, тело получает как по скорости и ускорению, так и по виду траектории новое криволинейное движение или в частном случае, когда перестают действовать все силы, вызвавшия данное криволинейное движение, меняет его на равномерное движение по прямому направлению, которое по нашему мнению производится уже одной силою инерции. Отсюда вечное продолжение одних и тех же криволинейных движений для одних и тех же тел возможно было бы лишь тогда, когда бы в мире вечно существовали одни и те же комбинации тел и действующих сил; но мы знаем, что, напротив, жизнь мира как раз именно и состоит в постоянной смене этих комбинаций.

Правда, на это можно было бы возразить, что хотя в движущихся телах формы и частные виды движения меняются, но все-таки самое движение никогда не уничтожается и тела никогда не приходят в абсолютный покой; однако и это положение мы уже подвергали исследованию⁹⁴, и мы видели, что исследование наше привело нас все-таки к отрицательным результатам.

Итак, опыт нам указывает, что в каких бы формах и видах относительно движения тело последовательно ни находилось, каждое такое движение замедляется и уничтожается или сопротивлением среды или действьем других сил; со своей стороны теория нам подтверждает, что такая последовательная смена относительных движений не может продолжаться бесконечно долгое время и в конце концов должна привести тело в состояние абсолютного покоя.

Вот почему, если закон сохранения движения мы будем понимать в строгом и буквальном смысле слова, и если будем относить его именно к телам, то более, чем очевидно, что никакого такого закона на свете не существует. Мало того, если бы даже и возможно было все известные нам физические явления объяснить сочетанием различных родов движения, то все же достаточно было бы одного только индуктивного заключения от настоящего положения вещей, чтобы придти к печальному, но достоверному выводу, что рано или поздно физический мир прекратит свое существование вследствие того, что рано или поздно среда поглотит все существующие движения.

Предчувствуя эти недобрые выводы, как материалисты, так и все ученые механистического направления давно уже приготовили и свои ответы на них. Они спешат ввести нас в курс дела тремя следующими оговорками: 1) движение вечно сохраняется не в том смысле, что одно и то же тело вечно движется одним и тем же образом, а в том смысле, что утраченное одним теломъ движение передается и в конце концов увеличивает собой движение какого- нибудь другого тела; 2) вечно сохраняется не форма и вид движения, а так называемое „количество движения“; 3) в этом смысле слова закон сохранения движения опять-таки относится не к целым телам, а только к составляющим их атомам.

Что теперь касается нас, то, и приняв эти оговорки, мы все-таки не согласны ни с тем, что „количество движения“ вообще сохраняется, ни с тем, что оно сохраняется посредством передачи. Однако в качестве заключения к этой главе мы хотели бы ограничиться лишь некоторыми замечаниями относительно менее важного вопроса о возможности передачи движения с тем, чтобы следующую главу всецело посвятить специальному исследованию самого главного в нашей борьбе с механистическими воззрениями вопроса о так называемом „сохранении движения“.

Обращаясь теперь к рассмотрению возможности передачи движения, мы должны начать с описания того, что происходит при явлениях удара, которые представляют собою единственно возможные условия для того, чтобы передача движения осуществилась.

Сложное явление удара распадается на множество частных случаев и сообразно с различием этих случаев различными оказываются и самые законы удара, определяющие собой скорости тел после столкновения. Все эти частные случаи сводятся однако к двум главным категориям: к удару тел упругих и тел неупругих. С точки зрения атомистического механизма упругими телами могут быть только аггрегаты атомов, но не сами атомы, потому что последние в силу своей неразрушимости и неизменяемости в своем объеме сжиматься уже не могут. Так конечно и должно быть: претендуя объяснить различные свойства физических тел из движения атомов, материалисты, чтобы быть последовательными, без сомнения должны отрицать существование этих свойств у самого атома. Но дело в том, что с отрицанием упругости атома является затруднительным объяснение упругости и в физических телах. При ударе упругого шара о твердую преграду, равным образом при ударе двух упругих шаров происходит почти полное отражение движения в противоположном прежнему направлении. При этом отскакивающий шар сжимается в месте удара, затем принимает первоначальную форму и одновременно начинает двигаться в обратном направлении. Вот описание того, что происходит на опыте. Теперь, как объяснить явление? Мы могли бы конечно сказать, что тела обладают особой силой упругости, которая и производит то, что они стремятся восстановить свою первоначальную форму, всякий раз, как она будет изменена внешними причинами; но с точки зрения механизма такое объяснение было бы ссылкою на „qualitas occulta“; поэтому механисты стараются объяснить факт из внутреннего движения частиц сжимаемого тела: удар о преграду, уничтожая движение тела как целого, передает движение прилежащим к месту сжатия атомам тела, а потом движение этих последних при постоянном столкновении с преградой производит род давления и совершает обратное движение тела и изменение новой его формы на прежнюю. Но такое объяснение упругости далеко нельзя назвать удачным по его туманности и неотчетливости. Непонятным, прежде всего, является уже то обстоятельство, почему вообще изменившееся от удара внутреннее движение атомов, существовавшее уже в тот самый момент, когда тело прекратило свое движение вперед и пришло в состояние покоя, служит опять причиной изменения этого состояния. Ведь могли же эти атомы, несмотря на изменение своего движения, хотя в продолжения одного только момента времени, нисколько не препятствовать покою тела? Почему же они стали ему препятствовать момент спустя? Если тело при известных условиях пришло, хотя и на один момент времени, в состояние покоя, то в силу первой части закона инерции, который никто и никогда не оспаривал, оно не могло изменить этого состояния без новой к тому причины; между тем такой причины здесь мы вовсе не находим. Это – раз⁹⁵.

С другой стороны несомненно и то, что, в сущности говоря, по воззрению механистов сталкиваются при ударе не тела о преграду, а атомы тел об атомы переграды; таким образом, в конце концов вопрос об упругости тел сводится к вопросу о столкновении абсолютно твердых атомов, которые в момент удара и должны бы соответствующим образом изменять свои движения посредством передачи. Но при абсолютно твердых телах передача движения становится уже почти абсолютно невозможной. Как бы ни был мал твердый атом, но получить удар от другого столь же малого атома он может лишь с одной своей стороны, а не со всех сторон вместе; если же так, то одна часть его массы в движение придти не может, потому что этому препятствует другая часть его массы, которая удару не подверглась и которая вследствие этого и сама придти в движение не имеет никаких причин. Отсюда понято, что ни атом, получивший удар, ни атом ударивший – после столкновения двигаться не будет, первый – потому, что он и раньше не двигался и не может двигаться, второй – потому, что потерял свое прямое движение, а обратного, не будучи упругим, принять тоже не может⁹⁶).

Полученный вывод важен не только в том отношении, что обнаруживает несостоятельность механистического объяснения упругости, сколько в том отношении, что уничтожает собой один из существенных принципов, которые нужны механистам для того, чтобы с одними движениями атомов приступить к объяснению всех частных явлений из области механики, физики, химии, астрономии и т. п., именно – принцип передачи движения. Без этого принципа они не могут ступить и шагу; отсюда уже одного того обстоятельства, что этот важный принцип вместе с законом инерции оказываются в силу приведенных нами оснований несостоятельными, было бы вполне достаточно для того, чтобы покончить всякие счеты с механизмом и признать, что объяснение возникновения и образования мира по законам механики атомов отнюдь не может уничтожать истинность или унижать ценность библейского учения о том же предмете, и только единственно потому, что механисты позднейшего времени в целях решительного опровержения религиозных сказаний о творении мнимый закон сохранения движения выдвигают особенно часто и настойчиво, решаемся мы посвятить его расчленению и всестороннему исследованию специальную главу.

Критический разбор оснований в пользу вечности движения

Если какое-нибудь тело движется, то „количеством движения“, в нем заключающемся, называется произведение из его массы на его скорость; это произведение обозначается mv и вот о сумме всех этих mv на свете мы и ставим два капитальных вопроса: может ли она служить мерой и показателем движения, совершающегося в мире, и, если может, то сохраняется ли она в мире вечно неизменной при всех возможных передачах движения?

Что касается до движения именно тел, то очень не трудно доказать, что, поскольку „количество движения“ или сумма всех „количеств движения“ может служить более или менее удобной мерой вполне реальных, а не фиктивных и только воображаемых движений, постольку эта сумма ни в каком случае в мере не сохраняется.

В самом деле, количество движения лишь тогда может служить показателем того, совершается ли там или здесь в действительности такое или иное движение, когда скорость мы будем считать величиной абсолютной, т. е., не имеющей знака и поэтому само количество движения или сумму количеств движения будем высчитывать способом арифметическим, отправляясь в каждом частном случае от эмпирических данных; но как только вместе с размером мы скорости будем приписывать еще и знак и, вообще, станем с ней обращаться как с алгебраической величиной, как только самое вычисление общего количества движения будем вследствие этого производить по алгебраически выведенным формулам, то полученная сумма не только не будет мерой и показателем действительных движений, но совершенно напротив: она будет показывать абсолютный нуль движения там, где в действительности движение совершается с громаднейшими скоростями и, наоборот, будет показывать такое или иное движение там, где на самом деле не двигается ни один атом.

Для ясности можем обратиться к примерам. Так как речь идет о сохранении количества движения при всевозможных передачах движения, а передача движения, если и возможна, то не иначе как при помощи столкновения движущихся тел, то, весьма естественно, пример должны мы взять из области удара тел – для простоты дела – из области удара именно шаров и притом из области удара именно центрального (когда удар происходит по направлению прямой, соединяющей центры шаров).

Teopия ударов, к нашему случаю относящаяся, дает нам два типа формул, которыми следует пользоваться в зависимости от того, приходят ли в столкновение шары упруrиe или шары неупругие. Для первого случая имеются две следующие формулы, определяющие скорости шаров после удара по данным массам шаров и по их скоростям до удара:: V¹=(2m₁v₁+v(m-m₁))/ (m-m₁) и V¹₁=(2mv-v₁(m-m₁))/ (m+m₁); здесь m и m₁ – массы шаров, V и V₁ – их скорости до удара, V¹ и V¹₁ – их скорости после удара ⁹⁷Для неупругих шаров имеется одна лишь формула, определяющая ту общую скорость, с которой неупругие шары только и могут двигаться после удара U=(mv+m₁v₁)/ (m+m₁); здесь m, m₁, v и v₁ означаютъ то же, что и прежде, U обозначает общую скорость шаров после удара ⁹⁸Само собой разумеется, что все эти формулы отличаются общим характером и одинаково применимы в случае столкновения шаров как при встречном их движении, так и при движении, в котором один шар нагоняется другим. Подставляя в формулы вместо m, m₁, v и v₁, различные частные значения, мы можем разобраться в самых разнообразных явлениях, получающихся при ударе. Для доказательства нашего положения, что количество движения, вычисляемое по алгебраическим формулам, не может служить показателем того, существует ли движение на деле, применим эти формулы к двум частным случаям.

Допустим, что происходит столкновение двух шаров, из которых один имеет бесконечно большую массу и находится в покое, а другой имеет конечную массу и летит на первый с конечной скоростью, короче говоря, допустим, что шар конечной массы налетает на абсолютно непреодолимую преграду. Нам нужно решить, что произойдет после удара?

Если бы и шар, и преграду можно было бы взять со свойствами абсолютной упругости, то дело кончилось бы самым благополучным образом, именно – полным соответствием того, что могут сказать формулы, с тем, что могло бы произойти в действительности. В самом деле, при подстановке в формулы для упругих шаров частных значений, нам пришлось бы преграду обозначить символомъ V=0, а её непреодолимость символом m=∞; тогда бы для скоростей после удара мы получили бы: V₁ = (2m₁v₁+v(m-m₁))/(m+m₁) = (2m₁v₁/m+v(1-m₁/m))/(1+ m₁/m) = (2m₁v₁/∞+0(1-m₁/∞))/(1+ m₁/∞) = (0+0)/1 = 0; V₁¹ = (2mv-v₁(m-m₁))/(m+m₁) = (2v-v₁(1-m₁/∞))/(1+ m₁/∞) = (0– v₁)/1= –V₁.

Мы видим, что преграда и после удара должна была бы остаться неподвижной, а упругий шар должен был бы отскочить назад с прежнею скоростью; количество движения до удара=∞.0+m₁v₁ было бы равным количеству движения после удара=∞.0-m₁v₁⁹⁹ и, будучи равным конечной величине, оно могло бы служить показателем по крайней мере того, что в нашей системе двух тел движение было и движение такое или иное осталось·, насколько в опыте мы можем приблизиться к выбору абсолютно упругих тел, он полученные выводы оправдывает: бросивши с известной скоростью шарик из слоновой кости о твердую стену, увидим, что он действительно отскочит от неё и приблизительно с той же скоростью.

Но вот в чем дело: в мире скорее можно найти абсолютно неупругое тело, чем абсолютно упругое; вернее, в мире ни того, ни другого тела нигде найти нельзя и потому, если мы желаем строить свои заключения о результатах столкновения тел со всей строгостью, нам без формул для неупругих шаров во всяком случае не обойтись; но эти- то формулы как раз и доказывают высказанные нами положения относительно непригодности вычисляемого по ним количества движения в качестве мерки и показателя действительно и реально существующих движений.

В самом деле, что мы получим, если положим в формуле для неупругих шаров m=∞ и V=0, т. е. если применим ее к тому случаю, когда неупругий движущийся шар конечной массы и скорости налетает на непреодолимую преграду из неупругого вещества? Мы получим: U= (mv+m₁v₁)/(m+m₁) = (V+V₁(m₁/m))/(1+ m₁/m) = (0+V₁.0)/1+0=0; шар, долетев до преграды, остановится и движения решительно никакого не будет; между тем напрасно мы стали бы ожидать, что и количество движения будет нулевое; напротив, оно будет какой угодно конечной величиною, но только не нулевою, именно: оно будет равно (∞+m₁).0=∞.0. Не трудно конечно проверить, что количество движения осталось равным прежнему: ∞.0+m₁v₁=∞.0; но теперь нам это и не важно: приведенным примером мы уже убедились, что количество движения есть пустой алгебраический знак, для которого решительно, все равно, существует какое-нибудь движение на самом деле или не существует, и которое продолжает себе сохраняться даже и тогда, когда ничто никак уже не движется.

Но могут сказать, что во взятом примере мы оперируем над символом ∞-ой массы, усвояя преграде абсолютную непреодолимость; таких преград, скажут, нет и не может быть: самый маленький неупругий шарик, упавший даже с очень небольшой высоты на неподвижный шар величиной с наш земной сообщит ему хотя и самую незначительную долю скорости и хотя не быстро, но все-таки заставит его двигаться¹⁰⁰.

Тогда мы возьмем другой пример, правда, несколько на иную тему, но приводящий к еще более сокрушительным результатам. Мы возьмем теперь просто два маленьких не упругих шарика, которые оба имеют одну и ту же конечную массу и оба летят друг другу навстречу с одной и той же конечной скоростью; для этого случая наша формула,

в которой вместо m₁, и v₁, надо будутъ поставить соответственно· m и -v, дает намъ: U= (mv+m₁v₁)/(m+m₁) = (mv-mv)/2m = 0/2m=0; на этот раз как будто все согласно с действительностью; налетев друг на друга, шары, как показывает опыт, прекращают свое движение; об этом, как будто, говорит нам и количество движения, которое в этом случае после удара будет равно 2m.0=0; но стоит нам остановить свое внимание на событиях до удара, когда количество движения конечно также будет нуль: mv+(m.–v)=mv–mv=0, как мы придем опять к курьезному выводу относительно „количества движения“, которое, оказывается, мало того, что может предупреждать нас о движении, наверное несуществующем в действительности, как это было в предыдущем примере, но и наоборот, самым решительным образом не хочет обнаруживать нам того движения, которое несомненно существует в действительности, maк как до удара шары несомненно двигаются, а не пребывают в покое.

Таким образом, хотя по алгебраическим формулам, выведенным для вычисления количества движения после удара, это количество и действительно остается постоянно одним и тем же¹⁰¹; но это ничуть не свидетельствует нам о том, что мировые тела не могут придти в абсолютный покой; раз нет никакой связи между сохранением того, что мы называем „количеством движения“ с сохранением действительно существующих движений; раз первое может быть строго нулевым в том случае, когда последние реально существуют и раз, наоборот, первое может иметь конечную и даже весьма большую величину, когда последних в действительности не оказывается, приводить закон сохранения количества движения можно разве в доказательство того, что вещи можно называть и не по собственным именам, в лучшем случае – в доказательство того, что все, происходящее в действительности, можно выразить в действиях над математическими количествами, давая последним какие угодно клички, но никак не в доказательство того, что движение в миpe никогда не исчезнет и, что оно всегда будет к услугам тех, кто хочет из движущихся атомов выкроить самовозникновение и вечное существование мира.

Но нам совсем не то нужно; до того, что не может служить действительной и настоящей мерой и показателем реально существующих движений, нам нет решительно никакого дела; нет, нам нужно иметь такую мерку для движения, которая могла бы изменяться вполне или приблизительно пропорционально с изменениями действительно существующих движений, так что нулям, максимумам и минимумам этой меры в точности соответствовали бы нули, максимумы и минимумы и самого движения; и вот, пользуясь такой именно мерой, нам и интересно было бы решить вопрос о сохранении движения в мире. Но есть ли такая мерка для движения?

По нашему мнению с некоторым приближением такой меркой можно считать произведение из массы на скорость, только обращаясь со скоростью не как с алгебраическим количеством, а как с простым арифметическим числом и высчитывая, таким образом, количество движения в новом смысле слова не по алгебраическим формулам, а по непосредственным соображениям из опыта. В этом же случае мы несомненно придем к выводу, что такое количество движения при передачах и столкновениях неизбежно в мире уменьшается. Для доказательства возьмем те же самые факты. Опыт несомненно показывает, что мало упругий шар, брошенный о твердую и неупругую преграду или совсем от неё не отскакивает или отскакивает с меньшей скоростью, чем когда был брошен, и что кроме этого никакое другое тело как и до удара в движение не приходит, точно также и даже еще яснее опыт подтверждает, что при столкновении двух неупругих, движущихся навстречу друг другу, равной массы и с равными скоростями шаров движение уничтожается совсем без всякой передачи его какому-нибудь другому телу; как в первом так и во втором случае вполне очевидное дело, произведение абсолютных величин масс и скоростей двигавшихся до удара тел – перед ударом больше, чем те же произведения после удара, а потому и количество движения в этом настоящем смысле слова несомневно в мире уменьшается.

После всего этого общим нашим выводом относительно сохранения движения, пока речъ идет именно только о движущихся телах, будет следующая дилемма: или „количество движения“ действительно в мире сохраняется, но тогда это сохранение количества движения не имеет ничего общего с действительным сохранением движения в телах, или количество движения в несколько ином против принятого смысле слова действительно может служить мерой реально существующих движений тел, но тогда в этом новом смысле слова количество движения в мире наверное не сохраняется.

Однако этим дело не кончается: желая отстоять закон сохранения количества движения, механисты прибегают к последнему своему аргументу, именно к атомам. В приведенных нами примерах столкновения неупругого шара с твердой преградой и двух неупругих шаров равной массы и одинаковой скорости друг о друга, они обращают наше внимание на один побочный факт, неизменно эти и подобные им явления сопровождающий в опыте, именно на факт нагревания шаров и преград. Здесь механистам приходится обращаться за помощью к механической теории теплоты, по которой нагревание тела, в сущности говоря, представляет собою увеличение скорости движения молекул, составляющих тело, а нагревание молекул, в свою очередь, есть не что иное, как увеличение скорости входящих в их состав атомов. Наши противники выведенное нами эмпирическим путем уничтожение или уменьшение количества движения при ударе неупругих тел стараются объяснить тем обстоятельством, что во всех этих случаях уничтоженное движение тела как целого передается составляющим его молекулам или атомам, так сказать, разменивается на мелкие движения мельчайших его частичек и, что поэтому видимое уничтожение количества движения в самом теле вполне компенсируется невидимым для нас увеличением суммы количеств движения составляющих его молекул и атомов.

Нетрудно, однако, показать, что этот последний аргумент механистов не выдерживает уже положительно никакой критики. Во-первых, все наши рассуждения относительно случаев удара неупругих тел могут и должны быть буквально повторены и относительно подобных же случаев столкновения атомов с тем только добавлением, что все атомы как в неупругих, так даже и в упругих телах являются уже абсолютно неупругими телами и, что поэтому они еще в большей степени, чем состоящие из них неабсолютно неупругие тела следуют законам удара для неупругих шаров и в аналогичных приведенным случаях еще в большей степени теряют присущие им количества движения; между тем, с другой стороны здесь никакая механическая тeopия теплоты помочь делу более не может, так как с точки зрения этой теории атом не состоит из частиц и потому нагреваться не имеет даже возможности.

Отсюда та дилемма, по которой сохранением количества движения никак невозможно доказать закона сохранения движения в телах, еще более применима к атомам и потому может претендовать на всеобъемлющее значение и на полную свою достоверность.

Но, быть может, кроме понимаемого так или иначе „количества движения“ существует какая-нибудь другая, гораздо более подходящая к измерению реальных движений мерка, употребляя которую можно доказать, что движение никогда в мире не исчезнет?

Гюйгенс и Лейбниц такую мерку нашли; они доказали, что в каждом частном случае постоянным остается не сумма всех количеств движения – mv, как это думал еще Декарт, а произведение mv² или сумма всех таких произведений. Вот на эту то новую мерку, казалось бы, механистам и нужно было возложить всю свою надежду и упование. И действительно, как только в подтверждение закона сохранения движения механисты начали опираться на закон сохранения энергии, они как нельзя лучше воспользовались утверждениями Гюйгенса и Лейбница. Но хотя закон сохранения энергии бесспорно составляет одно из твердых и непоколебимых оснований всей эмпирической науки, однако, как мы имели случай разъяснить, этот закон следует понимать совсем не в том смысле, что в мире существует одного только рода энергия, которая и сохраняется в нем в одном и том же постоянном количестве при всех своих видимых превращениях, а лишь в том, что из всех существующих в мире родов энергий ни один род и ни въ каком даже самом незначительном количестве не появляется вновь и не пропадает даром, т. е., без соответствующей замены каким-нибудь новым видом энергии. Наука говорит и убедительно доказывает нам, что там, где исчезла одна калория теплоты, непременно появится другая энергия и в таком количестве, что на счет неё можно будет совершить работы ровно на 425 килограмметров; но она не может утверждать, что по тому самому первая энергия одинакова со второй. В данном случае теплота и другой род энергии находятся в таком же между собою отношении, в каком находятся, напр., угловые градусы к дугам в тригонометрии. Мы можем написать пропорцию ( ͜. АВ/͜. ВС)=(ےАОВ/ےВОС); но написать ту же пропорцию в виде (͜. АВ/ےАОВ)=(͜. ВС/ےВОС) было бы нелепостью, – вернее, эта пропорция говорила бы нам только, что искать отношение дуги АВ к углу АОВ в такой же мере нелепо, как искать и отношение дуги ВС к углу ВОС.

Таким образом, сам по себе закон сохранения энергии ничего еще не говорит нам за сохранение в частности энергии движения по крайней мере до тех пор, пока нам не представят доказательства тождества всех физических сил с силой механического движения и пока в точности не измерят самых этих движений в мельчайших атомах.

Сознавая это, механисты давно уже старались закон сохранения энергии из области термодинамики перенести на почву чистой механики. Им хотелось доказать не только то, что ни один вид энергии не пропадает даром без эквивалентного возмещения другим видом энергии, но в частности и то, что ни в одном месте энергия движения не пропадает даром без соответствующего появления энергии именно движения где-нибудь в другом месте.

Обстоятельства им по-видимому благоприятствовали: именно вскоре путем довольно несложных алгебраических выкладок было обнаружено, что энергия движения во всяком движущемся теле измеряется в точности полупроизведением (mv²)/2. Для большей ясности дела мы должны теперь несколько разобраться в терминах и понятиях.

Всякое тело с точки зрения физики представляется содержащим в своих свойствах определенный запас энергии, причем под энергией разумеется все то, что делает хотя бы только возможным для тела совершение работы; всякое тело, находящееся в движении, кроме запаса энергии в родах и видах, зависящих от его прочих свойств и особенностей, обладает очевидно еще добавочным запасом той энергии, которая зависит от его движения, так как движение, в свою очередь, делает для тела возможным совершение новой добавочной работы, кроме той, которую можно извлечь на счет всех прочих его свойств; энергия, заключающаяся в движении тела, так и называется „энергией движения“ или „кинетической“ энергией в отличие от энергии, заключающейся в таком или ином положении или состоянии тела и называющейся „энергией положения“ или „потенциальной“ энергией. Для измерения энергии не существует особой единицы энергии, как, напр., существует аршин для измерения длины, и потому энергия тела измеряется просто тем количеством работы, которую можно из него извлечь, затратив всю заключенную в нем энергию как кинетическую, такъ и потенцальную, причем потенциальная энергия измеряется работой той силы, действием которой она была приобретена, а кинетическая энергия или энергия движения вместо работы силы, действием которой движение получено, как мы уже и сказали может измеряться прямо полупроизведением (mv²)/2, которое в настоящее время и называется „живой силой“¹⁰². Значит, живая сила есть число, посредством массы и скорости измеряющее ту работу, которую можно извлечь из кинетической энергии движущагося тела в данный момент времени, иначе – число, измеряющее и самую кинетическую энергию движущагося тела в данный момент времени¹⁰³.

Думая оправдать закон сохранения движения и возлагая в этом отношении болышие надежды на новое средство измерять движение, именно – посредством измерения энергии движения, материалисты и механисты должны были бы рассуждать таким примерным образом: если движение появляется, то появляется и энергия движения; если движение увеличивается или уменьшается (в массе или в скорости), то конечно увеличивается или уменьшается и энергия движения, хотя бы последнее увеличение и уменьшение и не было строго пропорциональным первому; наконец, что особенно важно, если движение исчезает, то вместе с ним не может не исчезнуть, и энергия движения; отсюда, наилучшим доказательством того, что движение в миpe при всех его частных изменениях и передачах от одного тела к другому в общем вечно сохраняется, мог бы служить закон сохранения кинетической энергии, которым требуется, чтобы в мире во всякий произвольно выбранный момент сумма всех наличиыхъ (mv²)/2 была бы одной и той же.

Следовательно весь вопрос заключался бы в том, верно ли, что существует закон сохранения кинетической энергии, точно ли в миpe в каждый момент сохраняется неизменной сумма всехъ (mv²)/2?

Но мы сказали, что таким образом только следовало бы рассуждать материалистам и механистам, как скоро речь идет о сохранении общей суммы движения в телах. Тем не менее ни те, ни другие так не рассуждают по той простой причине, что закону сохранения кинетической энергии в телах самым решительным образом противоречит вся теория удара неупругих шаров, и понятно, почему; в то уравнение, из которого выводится формула общей скорости этих шаров после удара, не вошло, да и не могло выйти условие равенства живых сил¹⁰⁴, на котором и те и другие желали бы обосновать свой способ измерения общей суммы движения во вселенной. В самом деле, достаточно подсчитать сумму живых сил до и после удара неупругих шаров, чтобы убедиться, что с ударом таких шаров эта сумма уменьшается. ·

Так, если мы вообразим изолированную систему двух шаров массы m и m₁, движущихся по одному направлению со скоростями v и v₁, причем v>v₁ то до их взаимного столкновения сумма живых сил будет очевидно равна (mv²+m₁v₁²)/2; по закону ударов для неупругих тел после удара шары задвигаются общим движением, скорость котораго U, какъ мы видели, будетъ равна (mv+m₁v₁)/(m+m₁). Отсюда следует, что живая сила, движущихся общим движением шаров будет равна (m+m₁)/2х((mv+m₁v₁)/(m+m₁))²=(mv+m₁v₁)²/2(m+m₁); если энергия движения в нашей изолированной системе осталась после удара той же самой, что и до удара, то очевидно найденная живая сила общего движения должна быть равна сумме живых сил шаров до удара, т. е., должна быть равна (mv²+m₁v₁²)/2; но стоит только проделать довольно немудреную операцию алгебраического вычитания, именно из прежней суммы живых сил вычесть живую силу, полученную теперь, чтобы убедиться, что первая больше последней на положительное количество равное (mm₁)/2(m+m₁)х(v-v₁).

Вполне понимая всю убедительную силу приведенного довода, механисты никогда не решаются заводить и речи о сохранении кинетической энергии в движущихся массах; но взамен этого они по-прежнему взывают к атомам и хватаются за механическую тeopию теплоты. При ударе неупругих шаров, рассуждают они, несомненно происходит потеря живых сил, но эта потеря всегда вознаграждается соответствующим приростом живых сил в движении атомов, из которых состоят шары, что и обнаруживается будто бы нагреванием последних в момент, непосредственно следующий за ударом. Что при ударе неупругих шаров всегда наблюдается их нагревание, это вполне верно и об этом мы не спорим, но чтобы ссылка на атомы могла сделать более, чем только отодвинуть неизбежное и неблагоприятное для механистов решение вопроса, на это надеяться и здесь не приходится и почти по тем же самым основаниям.

В самом деле, пусть потерянные при ударе неупругих тел живые силы всегда вознаграждаются соответствующим приростом живых сил в атомах, но тогда мы спросим: а что будет с живыми силами атомов при их столкновении? Так как атом – тело абсолютно несжимаемое и абсолютно неупругое; то очевидно здесь-тο именно – при столкновении атомов всегда более и применима формула общей скорости для неупругих шаров и, значит, здесь-тο именно всего более и произойдет потеря живых сил после столкновения. Но, быть может, эта потеря вполне вознаградится нагреванием атома? и этого быть не может, потому что, повторяем, атом уже не состоит из более мелких частиц, приростом скоростей и живых сил которых эта потеря могла бы быть возмещена, и потому что вследствие «того с точки зрения механической теории теплоты даже самое выражение – „атом нагревается“ представляет собою совершенную бессмыслицу.

Из приведенных соображений довольно ясно, что никакого частного закона сохранения кинетической энергии установить в настоящее время нельзя. Мало того, от последних наших замечаний относительно потери живых сил при ударе неупругих тел и при взаимном столкновении атомов приходится спасать даже самый закон сохранения энергии вообще, а не только закон сохранения кинетической энергии в частности. Пусть, однако, спасают его другие; наше дело только напомнить, в чем заключается опасность¹⁰⁵). Она состоит в следующем. По закону сохранения энергии выходит, что там, где почему либо исчезла кинетическая энергия, взамен её непременно должна появиться в эквивалентном количестве энергия потенциальная; если мы бросили кверху шар массы m со скоростью v и если при наивысшей точке своего полета он потерял всю свою первоначальную скорость, утратил все сообщенное ему движение, то во всяком случае он совершил работу против силы тяжести, измеряемую произведением из массы на ускорение от силы тяжести и на пройденный по вертикали путь – mgh, т. е., иначе говоря, приобрел энергию положения, эквивалентную затраченной энергии движения (mv²)/2; при этом даже во всякой произвольно выбранной точке своего пути шар столько именно теряет живой силы, сколько совершает работы против силы тяжести. Совершенно теперь иное должно происходить при рассмотренном нами случае удара неупругих атомов; мы уже видели, что после удара живые силы здесь неизбежно уменьшаются; но в этом не было бы никакой беды, если бы потерянные живые силы возмещались какого-нибудь рода или вида потенциальной энергией; между тем ничего такого об ударившихся атомах предположить нельзя и мы приходим к печальному заключению, что в этих случаях, не только кинетическая, но и вообще никакая энергия не сохраняется в прежнем своем количестве.

Прежде мы утверждали, что, если закон сохранения энергии и верен, то во всяком случае не в том смысле, что при видимом исчезновении одного вида энергии, на самом деле происходит превращение его в эквивалентное количество другого вида энергии; теперь мы имеем полное право утверждать, что закон этот неверен даже ни в каком смысле, что несправедливо самое научное положение о постоянстве суммы кинетической и потенциальной энергии.

С падением таких капитальных основ научно-механистического мировоззрения, каковы сохранение кинетической энергии и сохранение энергии вообще, все прочее в этом мировоззрении, не исключая подчас весьма изящного и остроумного объяснения частных явлений из всевозможных областей знания, очевидно оказывается сооружением, воздвигнутым на песке.

Тем не менее можно сделать механизму в последний раз уступку, можно дать ему в руки и реальное существование атомов, и единство физических сил, и сохранение вещества и энергии, и закон инерции, и вечную передачу и обмен движений: и все-таки показать, что и при таких из ряда вон выходящих уступках он не может нам объяснить многих физических явлений. В следующей главе мы намерены остановиться на трех капитальных фактах из физического мира: на всемирном тяготении (механика), на явлениях теплоты (физика) и на химическом сродстве (химия); мы надеемся доказать, что механистическое объяснение этих частных фактов и явлений не в большей мере состоятельно, чем и самые принципы этого объяснения. Очевидно, что, если подобные надежды оправдаются, материализму вместе с его главной опорой – атомистическим механизмом будет нанесен последний и окончательный удар. Итак, посмотрим, что скажет следующая глава.

Критика механизма всемирного тяготения, механической теории теплоты и кинетической теории газов

Почти со времени самого Ньютона, установившего законы всемирного тяготения, ведут свое начало попытки механистического объяснения весомости тел и силы всемирного притяжения. В 70 годах истекшего столетия этот вопрос был предметом тем больших споров и рассуждений, что с ним особенно стали связывать и другой более общий вопрос – о возможности действия на расстоянии. Дело дошло до того, что, по замечанию Деллинсгаузена, защитники этой возможности и её противники носили подобно древне-церковным еретическим сектам особые клички „ubi еst`истов“ (защитники того, что всякая сила там и действует, где она находится) и „ubi non еst`истов “ (защитники того, что сила всегда действует на расстоянии – там где её нет). Прежде Ньютон признавал, что только происходит все так, как будто бы тела притягивались; теперь француз Муаньо находит возможным выражаться более решительным образом: „что теперь верно, – говорит он, – так это именно то, что тела не притягиваются“. Конечно, должны мы согласиться, приписывать вещественным телам не только стремление притягиваться, но и какие бы то ни было стремления вообще – значило бы отказываться от всякого действительно научного объяснения. Итак, пусть тела сближаются не по внутреннему присущему их природе хотению, а побуждаемые к тому внешними или по крайней мере чуждыми их природе факторами; но какими же именно...? вот мучительный вопрос, несмотря на все усилия ученых не нашедший себе ответа даже к началу нашего 20-го столетия. Сам Ньютон склонялся к мысли, что причиной притяжения служит эфирная междупланетная среда. Гюйгенс и Лейбниц поддерживали ту же самую идею. Декарт и Бернулли, в свою очередь, положили начало гипотезе вихрей; Шалли объяснял тяготение посредством тепловых и световых вибраций эфира. Но все эти теории мало пользовались кредитом, пока наконец не выступил Лесаж, довольно остроумно развивший принцип Гюйгенса. Гипотеза Лесажа произвела и производит такое обаятельное впечатление на механистически настроенные умы, что и сейчас, несмотря на то, что имеет против себя массу возражений, не потеряла еще совсем своего престижа.

По этой гипотезе, как известно, взаимное притяжение двух тел объясняется тем обстоятельством, что, находясь среди беспорядочно движущихся частиц междупланетной материи, тела подвергаются их ударам со всех сторон, кроме тех, которыми они обращены друг к другу; с этих же сторон они хотя и получают толчки, но сравнительно от меньшего количества частиц, так как друг друга от прямолинейного потока частиц защищают; испытывая таким образом с внешних и с внутренних сторон неравные давления, тела и стремятся сблизиться друг с другом, причем окончательному сближению в большинстве случаев препятствует центробежная сила.

Более или менее подробный разбор этой теории на данных математического анализа можно найти в книге Введенского¹⁰⁶. Мы ограничимся лишь перечнем возражений в популярной форме. Гипотеза Лесажа несостоятельна:

1) Во-первых, потому, что по закону сохранения энергии движущиеся частицы, если под ними разуметь атомы, или должны сохранять свое движение после удара о неподвижные массы солнца, земли и т. п. и обладать поэтому свойствами упругости или, не будучи упругими – должны нагревать покоящиеся и особенно движущиеся тела, потому что число ударов для последних очевидно должно быть гораздо больше, чем для первых; первое противоречит абсолютной твердости атомов, второе – непосредственному опыту.

2) Во-вторых, потому, что если мы допустим, что удары производятся не атомами, а молекулами междупланетного эфира, которым ничто не препятствует обладать свойствами упругости, то мы или придем к признанию существования двух родов эфиров – светового и притягательного, или должны будем приписать свойствам первого свойства второго; первое приводит к признанию, что в пространстве существует странная смесь эфиров, что маловероятно; второе противоречит известной нам скорости колебаний светового эфира, которая несравненно меньше скорости притяжения, так как последнее распространяет свое действие почти моментально.

3) Далее потому, что междупланетная среда постоянно испытывает различные пертурбации от происходящих в ней движений звездных и кометных масс и если не последние, то первые при своих огромных скоростях не могут не производить огромных же и перемещений этой среды; от такого рода перемещений среды тяжесть и притяжение неминуемо должны были бы изменяться; между тем на самом деле постоянство интенсивности действия этих сил на определенном расстоянии служит одним из их отличительных свойств.

4) Затем потому, что расстояния звездных масс и планет от своих центральных тел настолько велики, а их диаметры по отношению к этим расстояниям настолько малы, что едва ли своими поверхностями могут они хотя сколько-нибудь защитить себя от ударов частиц с внутренних своих сторон и тем более, что движение частиц происходит во всевозможных направлениях. В особенности это следует сказать в применении к маленьким астероидам, вращающимся по орбитам между Марсом и Юпитером и следующим в своем вращении законам тяготения ничуть не менее больших планетных масс. Принцип Лесажа годен был бы лишь для объяснения притяжения между большими массами на коротких расстояниях.

5) Еще потому, что при изложенной гипотезе интенсивность притяжения была бы только функцией поверхностей больших кругов притягивающихся тел, а не функцией их масс или их объема; допущение же, что частицы среды действуют на каждую частицу тел, так что последние не загораживают друг друга от их ударов, покупается ценой или предположения о невозможном внутреннем строении тел или противоречия тому, что явным образом высказано и подтверждено в самом принципе объяснения.

6) Наконец, потому, что в случае справедливости изложенной гипотезы интенсивность силы притяжения и силы тяжести очевидно стояла бы в прямой зависимости от толщины и плотности притягивающихся тел; между тем первое решительно опровергается опытом.

Пытались также объяснить тяготение тел как результат толчков от волнообразного движения междупланетной среды. К числу таких теорий относится между прочим теория Деллинсгаузена. Но все гипотезы, в основании которых положен принцип волнообразного движения среды, не могут быть состоятельными во-первых потому, что такого рода движение хотя и сообщает телам толчки, но не может давать им поступательного движения; во-вторых, потому, что от волнообразного движентя не может быть ограничена и среда, заключенная между притягивающимися телами.

Курбэ кроме того справедливо выставляет против всякого механистического объяснения тяготения вообще то соображение, что всяким подобным объяснением неизбежно предполагаются всевозможные обмены и передачи движений и, следовательно, время; тогда как вторым отличительным свойством тяжести и притяжения служит как раз именно почти безвременность или моментальность их действия.

Вообще нельзя не заметить, что объяснение на началах механизма всемирного тяготения в настоящее время весьма удобно приводить в качестве отличного примера неудачных объяснений; в этом пункте механисты потерпели полное фиаско.

Но мы не можем не упомянуть еще об одной категории объяснений тяготения, которая занимает как бы переходную ступень от атомизма къ динамизму: это – теории, объясняющие притяжение действием теплоты. Одним из первых её провозвестников был Шали. Хотя Введенский и называет подобную теорию Беглингера «нелепой», но этот эпитет очевидно относится не к идее, а к ея частному выражению в теории Беглингера. Но интересно было бы выслушать мнение того же Введенского относительно следующей довольно остроумной гипотезы, построенной на этом принципе.

Два тела А и В, заключающие в себе известные количества теплоты, излучаемой ими в пространство сообразно с пропорциональными их массам лучеиспускательными способностями, будут между собой притягиваться по законам Ньютона. Дело в том, что междупланетная среда, заключающаяся в пространстве aAbdgc, несомненно будет этими телами нагрета более, чем находящаяся в остальном окружающем их пространстве и во всякомъ случае более, чем в пространствах eaAbf и hckdi, потому что въ пер вом пространстве суммируются тепловые действия обоих тел, тогда как в последних только теплота какого-нибудь одного из них. Но в таком случае междупланетная среда aAbdgc будет сравнительно более разреженной; отсюда, стремясь восстановить равновесие в плотности, внешняя среда, окружающая тела с боков и сзади, будет стягиваться в пространство aAbdgc, причем сзади сильнее, чем с боков, и тела все время будут стремиться к сближению, пока температура их не сравняется с температурой междупланетного эфира¹⁰⁷).

Некоторым неудобством является то обстоятельство, что такая довольно оригинальная, чтобы не сказать правдоподобная гипотеза во всех своих деталях раскрыта и строго математически обоснована автором на почве также оригинальной, но во всякомъ случай мало правдоподобной теории строения материи.

Без сомнения и эта гипотеза имеет некоторые слабые стороны и к числу их относится, между прочим, то обстоятельство, что она противоречит положению об отсутствии всякой пропорциональности массы тела с теплотой (факты теплоемкости подтверждают это положение); но эта гипотеза является весьма симпатичной в том отношении, что решает вопрос безотносительно ко всякого рода философским тенденциям: с одной стороны, она действительно дает возможность освободиться от всевозможных „стремлений“ тел ко взаимному притяжению, с другой стороны, остроумно обнаруживая тождество функций и законов действия двух по-видимому различных сил, приносит услугу и научному стремлению к монизму. Вот почему, если бы гипотеза Руайе сейчас же оказалась твердообоснованной теорией, то она, в сущности говоря, нисколько бы не оправдала собой атомистического механизма, и разве бы только направила все старания его приверженцев на объяснение посредством механизма атомов – тепловых явлений.

Но таких стараний и без того было не мало и мы видели, что тепловые явления несмотря на это, в свою очередь, этим стараниям и попыткам совсем не поддаются. К тому, что было сказано по поводу механической тeopии теплоты в главе о единстве физических сил, теперь мы можем добавить лишь следующие соображения, которые, впрочем, разнятся от прежних не столько по существу, сколько по форме.

Относительно каждого вида энергии физика различает две вещи: количество и интенсивность или степень напряженности; последняя в применении к некоторым видам энергии, напр., к электрической энергии, называется „потенциалом“. Существенное различие между количеством энергии в теле и между её потенциалом открывается из того обстоятельства, что при соприкосновении двух тел с различными количествами энергии и с различными потенциалами первое может распределяться по поверхности, объему или массе обоих тел как придется: и равномерно, и неравномерно; потенциал же, вообще говоря, распределяется всегда равномерно. Обратимся к примерам.

Возьмем два различно наэлектризованных медных куска различной величины и поверхности; прежде всего уже в каждом отдельном куске количество электричества на его поверхности распределится неравномерно, именно, на выпуклых частях это количество будет больше; после соприкосновения, если меньший кусок имел больший потенциал, он потеряет некоторую долю своего количества электричества, хотя бы это количество и без того было меньше, чем у другого куска; но если бы мы взяли куски с одинаковой поверхностью в форме одинаковых полушарий и, наэлектризовав, сложили бы их плоскими сторонами в шар, то общее количество электричества по поверхности этого шара распределилось бы равномерно; напротив того, потенциал электричества оказывался бы распределенным равномерно не только в последнем, но и во всех первых случаях. Обратимся к тепловой энергиии, где роль потенциала играет температура.

Возьмем два железных куба – один больше другого и бросим их в печь; вынувши их оттуда, измерим температуру каждого, затем прислоним их друг к другу и, подержавши так несколько времени, опять измерим общую их температуру в разных местах; мы увидим, что во всех случаях показание термометра будет одно и то же; следовательно по степени интенсивности тепловая энергия в соприкасающихся кубах распределена равномерно; такая же равномерность в распределении теплового потенциала получилась бы и в том случае, если бы мы привели в соприкосновение кубы, нагретые в печи до разных температур. Однако стоит нам теперь кубы разделить и бросить их на лед и мы легко убедимся, что тепла больше в том кубе, который по весу больше, так как этот куб расплавит льда больше, чем другой; если бы мы взяли два одинаковых куба и, нагрев один из них, прислонили бы его к другому, то через несколько времени убедились бы, что температура холодного повысилась, а теплого понизилась до взаимного равенства, а с помощью льда убедились бы и в том, что и количества тепла в обоих кубиках одинаковы. Другой пример: берем один кубик железный, другой медный одинакового веса и нагреваем их на одном и том же источнике тепла: по прошествии некоторого времени измеряем температуру и видим, что она одинакова, но испытаниe при помощи льда или снега убеждает нас, что количество тепла в железном кубе больше, так как теплоемкость железа больше; но если бы мы взяли два железных шара равного веса, но разного объема (один внутри – полый), то после тех же операций убедились бы, что не только температуры, но и количества тепла в обоих шарах одинаковы. Словом видим вообще, что и при тепловой энергии количество её распределяется, смотря по обстоятельствам и так, и иначе, подобно тому как количество воды в разных местах реки неодинаково, но что тепловой потенциал или температура при всех этих обстоятельствах распределяется обязательно равномерно, подобно тому как уровень воды во всех местах реки однваков; все различие от электрической энергии здесь заключается лишь в том, что она распределяется по поверхности проводника, а тепло по всему его объему. Переходим, наконец к механической энергии, которая также распределяется по объему, вернее по массе и роль потенциала которой играет скорость.

Относительно количества движения здесь дело обстоит таким же образом. Если мгновенным ударом в известную точку шара, мы сообщим ей известное количество движения, то это количество движения от одной частицы шара распространится по всей его массе и распределится по ней равномерно; каждая из равных частиц шара будет обладать одинаковым количеством движения mv, где m – масса частицы, которая, будучи умножена на v – число частиц в теле, даетъ М – массу всего тела, а V – скорость как всего тела, так, очевидно, и каждой его частицы; таким образом mv= (MV)/n, т. е., количество движения каждой частицы как раз именно и равно количеству движения всего тела, разделенному на число частиц. Сюда очевидно относятся все случаи удара неупругих шаров неодинаковых масс и скоростей, где, будучи неравномерно распределено до удара, количество движения однако вполне равномерно распределяется после удара, так как шары начинают двигаться вместе по одному направлению и с общей скоростью. Ясное дело, что во всех этих случаях равномерно распределяется и потенциал кинетической энергии, т. е., все частицы после удара движутся с одинаковыми скоростями.

Но достаточно теперь взять два упругих шара одинаковых масс и различных скоростей, чтобы одним их ударом покончить все наше дело с механической теорией теплоты¹⁰⁸. Положив в формулах механической теории теплоты, что m=m¹, как мы это прежде показали, получим V¹=-V₁ и V₁¹=V, т. е., проще говоря, шары отскочат, поменявшись скоростями. То обстоятельство, что шары после удара не летят с одинаковоq скоростью V+V₁, как то необходимо требовалось бы ради сохранения количества движения и вместе ради его равномерного распределения на общей массе двух шаров, нас конечно, не может удивлять: мы уже вполне освоились с тем фактом, что распределение количества энергии в соприкасающихся телах не обязательно совершается равномерно и в этом случае кинетическая энергия очевидно не составляет никакого исключения из числа прочих видов энергий, – нет, мы ставим вопрос о потенциале: распределяется ли потенциал кинетической энергии двух тел равномерно по всей их общей массе в момент соприкосновения при ударе? В приведенном случае этого очевидно нет, потому что после соприкосновения каждая часть этой общей массы летит по-прежнему со скоростью отличной от другой и даже с доказательством того, что общение между ними все-таки было и, что, хотя на момент, они составляли собою одно целое, потому что успели даже своими скоростями поменяться! Сюда очевидно относятся и все прочие случаи удара упругих шаров за исключением только одного, когда до удара кроме масс равны еще и скорости и когда, поэтому, потенциал в самом начале дается уже равным¹⁰⁹.

Вывод из всего этого слишком ясен: самые различные и совершенно непохожие друг на друга виды энергии каковы тепловая и электрическая все-таки имеют хоть то сходство между собою, что по крайней мере после соприкосновения тел, обладающих различными запасами этих энергий, потенциал той и другой энергий никогда не распределяется в них неравномерно; энергии же тепловая и механическая кроме того, что также по виду и действиям другъ на друга не подходят, не имеют даже и этого важного, чтобы не сказать существенного сходства и потому, если нет оснований в пользу тождества энергий электрической и механической, то тем более не может идти речи о тождестве энергий механической и тепловой.

Если теперь к раннейшему и настоящему критическому разбору механической теории теплоты прибавить еще сделанные вами ранее критические замечания по поводу объяснения механистами упругости тел, то всего этого было бы вполне достаточно для того, чтобы по крайней мере в области физики покончить с их объяснениями всякие счеты, но по некоторым обстоятельствам мы вскоре вынуждены будем вступить в эту почтенную область вторично. Выясним эти обстоятельства.

По заранее предложенному плану мы должны были бы теперь просмотреть, каким образом механисты с помощью механики атомов объясняют нам действие химического сродства и главнейшие химические явления; но на пути к осуществлению этого плана мы встречаемся с некоторыми трудностями и неудобствами. Дело в том, что механисты никогда глубоко в химию не забирались, что и понятно: с одной стороны для отчетливого понимания химических явлений не столько требуется знание механики атомов, сколько ясное представление о молекулярном строении тел, о геометрической форме, величине и пространственном расположении атомов в молекулах; с другой стороны, если по вопросу о молекулярном строении тел и пространственном расположении атомов в молекулах в последнее время что-нибудь и сделано (теория строения материи, стереохимия), то по вопросу о форме, объеме, химической конструкции атома и в настоящее время никто и ничего за недостатком надлежащего фактического материала сказать не осмеливается. Вот почему даже о таких важных для химии свойствах, как напр, атомность, во всех новейших учебниках химии дается грубо символическое представление (атомности представляются под видом некоторого рода крючков, приделанных по бокам атома, которыми он как бы зацепляется за крючки других атомов, образующих вместе с ним данную молекулу). Вследствие всего этого, как мы сказали, механисты вглубь химии до сих пор не забираются и все, что они нам успели сказать по поводу химического сродства, не идет дальше самых общих и туманных фраз и предположений. При таком положении дела прежде всего всякие механистические объяснения химических явлений приходится за механистов составлять нам же самим; но если бы мы это и сделали со всем своим усердием и со старанием быть беспристрастным, то легко было бы видеть, что эти объяснения вышли бы до того бессодержательными, туманными и произвольными, что потом в них нечего было бы и оспаривать. В самом деле, если употребить обычный прием механистов, именно – перенести на реальную почву все то, что в научной химии принимается в качестве схемы или простого мнемонического приема, то вся теория химических явлений предстанет в таком виде. Все тела, с которыми мы имеем дело, составлены из атомов и все различие между ними заключается в трех частных различиях: в различии самих атомов, в различии группировки атомов в молекулы или частицы и, наконец, в различии группировки самих молекул. Различие атомов заключается главным образом в их атомном весе и в количестве присущих им атомностей или единиц химического сродства и кроме этого несомненно простирается на их геометрическую форму и объем; в настоящее время насчитывается до 70 родов различных атомов или элементов. Различные сами по себе атомы могут еще весьма различными способами группироваться в молекулы, причем здесь различие в свою очередь может касаться или состава молекулы или числа атомов в молекуле или способа сочетания атомностей атомов в молекуле или, наконец пространственного расположения атомов в молекуле. По различию в составе тела различаются на простые и сложные: если атомы, образующие молекулу, все одинаковы, то из таких молекул получается простое тело, если неодинаковы, получается тело сложное. Простые тела могут содержать в своих молекулах по одному и больше атомов: так кислород и озон оба состоят из кислородных атомов, но между тем как в молекулу кислорода их входит только два, в молекулу озона их входит три; тем более разнообразятся в зависимости от числа атомов в молекуле тела сложные; они очевидно не могут иметь в своей молекуле меньше чем два атома. Наконец, и при одном и том же числе и составе атомов в молекуле сложные тела могут еще бесконечно разнообразиться в зависимости от того, какими и сколькими именно атомностями сцепляются атомы в молекулы и какое их пространственное расположение в молекуле; относящимися сюда примерами изобилует так называемая органическая химия или химия углеродистых соединений; если все атомности атомов, входящих в молекулу, сцеплены между собою, т. е., если все различные атомы молекулы вошли в соединение всеми своими единицами химического сродства, так что не осталось ни одной свободной, соединение называется предельным, в противном случае непредельным. От различия в группировке самих частиц часто происходят различия самих простых тел при одном и том же числе одних и тех же атомов в их молекуле, так как иногда по нескольку молекул уплотняются в одну, что имеет место в случае, напр., угля, графита, и алмаза, и различных видов серы и т. д.

Эту песню можно было бы продолжать без конца, если бы уже и теперь не было видно, что, хотя наговорено и много, но рассуждать и спорить совершенно не об чем. Мы видим, что все различие в веществах, входящих в составъ нашей вселенной, в конце концов сводится или к различию формы, величины и химических свойств атома, скрывающихся под названием атомности или к различию их относительной группировки. Но, во-первых, ссылаться на неизвестные ни нам, ни механистам форму и величину атомов для объяснения видимого разнообразия тел не походит ли на то, как если бы на вопрос о количестве звезд на небе мы, не задумываясь ответили бы – 3450000000000 в полной надежде, что никто же не будет настолько глуп, чтобы взять на себя труд непосредственным счетом проверить наш ответ? Во-вторых, что касается до различия в химических свойствах атома и в их относительной группировке в молекулы, то в этом именно у нас и заключается весь вопрос; мы и желаем именно узнать, какую форму и какую величину должен иметь атом, под влиянием какой именно силы и каким именно образом он должен двигаться или сдавливаться, чтобы у него получились те свойства, с которыми он является нам в продукте такой или иной химической реакции; если эти свойства мы называем атомностью, запасом единиц химического сродства и т. п., то ведь это только одни названия и термины, за которыми скрывается именно нечто по существу нам совершенно неизвестное. Правда, относительно силы, соединяющей атомы в молекулы и молекулы в тела, механисты говорят нам, что это есть сила более или менее интенсивного механического давления или сжатия; но это положение слишком маловероятно: если точно всякое химическое соединение есть род насильственного сближения или даже спаивания атомов, тогда при достаточно острых режущих инструментах при достаточно сильных микроскопах и гидравлических прессах мы могли бы химически разлагать даже простые тела на атомы, пользуясь только ножом или пилой и, наоборот, могли бы образовывать самые сложные химические соединения, пользуясь только прессом, тем более, что в нашу пользу в этом случае говорят первые успехи стереохимии.

Итак, повторяем, за недостатком сколько-нибудь подходящего материала по вопросам первой важности в химии механисты не только ничего не могут сказать заслуживающего внимания критиков, но к удивлению нашему и действительно ничего не говорят.

Однако взамен этого механисты подходят к химии с другой стороны. Рассматривая периодическую систему химических элементов, мы видели, что все химические соединения по своим основным типам главным и исключительным образом распределяются в периодической зависимости от атомного веса химических элементов; вот почему в известном смысле слова можно сказать, что вся современная химия стоит и держится исключительно на точном определении атомных весов; подобно древнему Архимеду современный нам химик с гордостью может воскликнуть: дайте мне атомный вес элемента, и я вам в точности распишу все свойства и его самого и всех его химических соединений. Но, оказывается, что, в свою очередь, точным определением атомных весов мы в большой мере обязаны так называемой „кинетической теории газов“, которая, как это видно уже из самого названия, есть родное детище и прямое порождение научного механизма. Подобно всем прочим механистическим теориям „кинетичекая тeopия газов“ принесла огромныя услуги не только химии, но и физике, хотя, само собой разумеется, опять-таки в качестве логической схемы и мнемонического приема; но последнего обстоятельства не хотят видеть по обыкновению своему механисты и потому этим своим изобретением не только вообще гордятся, но, в частности, безбоязненно выставляют его напоказ везде, где только заходит речь о реальном существовании атомов. По-видимому здесь и на самом деле есть, чем гордиться: на первый взгляд всякому, познакомившемуся с этой теорией, действительно кажется, что она проникла, наконец, в тайны молекулярного строения тел и дала наконец прочные основания для точного измерения величины и веса атомов в известных нам единицах длины и веса; последний аргумент имеет особенно важное значение: что может сказать мало знакомый с делом или мало вникающий в дело читатель, когда на его глазах по точным строго математическим рассуждениям и по несомненным для него физическим формулам и законам производятся соответствующие выкладки и вычисления и в результате преподносятся вполне определенные ответы на вопросы вроде того, сколько атомов заключается в одном кубическом метре кислорода, сколько атом имеет в диаметре и с какой скоростью он движется при различных температурах данного тела; после всего этого неопытному читателю остается только руками развести и пожалеть, что сам он мало понимает такие, в сущности говоря, весьма интересные, весьма удивительные на непривычный взгляд вещи.

От подобного удивления иных читателей не могут спасти никакие замечания и уверения в том, что все это только научная схема, научный мнемонический прием, что, коснись дело реального, фактического обоснования этой схемы, она рассеется в сон и мечту, она разлетится в пух и прах и ничего от неё не останется. На такого рода читателей приходится действовать более радикальными приемами: им надо не только разъяснять, что под один и тот же факт можно подстроить и правильно логически подогнать всякое даже неверное фактически, и вместе недоступное факгической проверке объяснение, но надо еще непосредственно обнаружить, что кинетическая теория газов кроме того, что может подойти к указанной категории объяснений, и действительно к ней подходит.

Все эти обстоятельства в совокупности: мнимо доказанная необходимость механических воззрений для химии, громко провозглашаемая механистами стойкость, полезность и полная недоступность возражениям кинетической теории газов и то смущение, которое вследствие всего этого возникает в уме неопытных и мало знакомых с делом читателей – все эти обстоятельства в совокупности, говорим мы, заставляют нас снова вступить в только что покинутую нами область физики, изложить, насколько возможно, в популярной формуле кинетическую теорию газов и посмотреть, точно ли она не содержит в себе ни единого вопиющего противоречия и действительно ли физика и химия опираются на нее как на теорию, раскрывающую действительное положение вещей, а не как только на схему, позволяющую мыслить о физико-химических явлениях с наименьшей затратою сил, и лишь после благоприятного исхода этого важного дела, можем мы уже совсем отделаться от механизма, можем окончательно и сдать его в архив.

Изложение и критический разбор кинетических теорий газов

Основное положение кинетической теории газов было высказано еще в 1738 году Даниилом Бернулли в его „гидродинамике“; представляя себе газ в виде множества беспорядочно движущихся частиц, он объяснял давление, производимое расширительной силой газа на стенки заключающего его сосуда тем, что упомянутые частицы постоянно и непрерывно ударяются в них и такого рода бомбардировкой как бы распирают их. Дальнейшая разработка этой теории должна была состоять в определении скоростей движения молекул и в объяснении всех, относящихся к изменениям состояния газов физических законов и явлений. Кроме Лесажа, Прево (1759 г.) и Джауля в этом направлении особенно много своими трудами выяснили – Крениг (1856 г.), приложивший теорию к объяснению закона Мариотта и Гей-Люссака или Шарля и Бойля и закона Авогадро, затем – Клаузиус (1857 г.), Максвелль (1860 г.), Лошмид (1865 г.), Будде (1874 г.) и Ван-дер Ваальс, раскрывшие основные положения теории детальным образом и наконец – О. Мейер (1877 г.), наиболее стройно и изящно изложивший не только саму теорию, но и все самые отдаленные её выводы и следствия¹¹⁰.

Для того, чтобы сколько-нибудь разобраться в деталях кинетической теории газов, мы должны начать с приложения её к объяснению закона Бойль-Mapиотта, названного так в честь открывших его англичанина Бойля (1662 г.) и французского аббата Мариотта (1679 г.). Этот закон устанавливает зависимость между упругостью известной массы газа и её объемом, а, следовательно, и её плотностью, так как плотность зависит от объема; именно, этим законом утверждается, что упругость какой-нибудь массы какого угодно газа и при какой угодно температуре изменяется обратно пропорционально изменениям объема, если только при этом ни масса, ни газ, ни температура, будучи вначале опыта совершенно произвольно выбраны, потом до самого его окончания остаются неизменными, т. е., что p₁/p₂=v₂/v₁, где p₁ и p₂ – упругости, a v₁ и v₂ – соответствующие им объемы. Если возьмем произведение крайних и средних членов пропорции, то получим иное выражение того же закона: p₁v₁=p₂v₂, по которому им будет утверждаться, что произведение из упругости известной массы какого-нибудь газа на её объем при одной и той же температуре остается всегда одной и той же величиной, изменяющейся только с различием или самих газов или температур, до которых они нагреты. Наконец, основываясь на законе Гей Люссака, рассматриваемому закону Бойль-Мариотта можно дать еще третью формулировку, в которой он известен под именем „уравнения Клапейрона“.

Открытый французским ученым Гей-Люссаком (1802 г.) и одновременно с ним английским химиком Дальтоном, на самом же деле высказанный еще за 15 лет до этого французом Шарлем, закон Гей-Люссака заключается в том, что объем известной массы газа при t° равен объему той же массы и того же газа при 0°, умноженному на так называемый бином расширения, причем этот последний представляет собою сумму l+αt, где α есть по мнению Шарля и Гей-Люссака – одинаковый для всех газов коэффициент их расширения от тепла; короче говоря, по закону Гей-Люссака у всякаго газа v_t=v₀(1+αt). Сам по себе этот закон не имел бы особенно важного значения, если бы он не давал возможности выразить постоянную величину закона Бойль-Mapиотта через индивидуальные свойства данного газа и через его температуру и таким образом распространить этот закон на все газы и для всех температур; делается это таким образомъ: возьмем две одинаковые массы одного и того же газа при двух различных состояниях, именно первую массу – при t° и при соответствующих этой температуре упругости p_t и объему v_t, вторую же массу – при 0° и при соответствующих этой температуре упругости р₀ и объему v₀; вторую массу мы всегда можем нагреть также до t°, не изменяя её упругости р₀, причем вместо этого изменится её объем, который при t° по закону Гей-Люссака будетъ уже не v₀, a v₀(1+αt); после этого обе равные массы газа будут находиться еще и при одинаковой температуре – t° и к ним можно будет вполне применить закон Бойль-Mapиотта; применяя этот закон мы очевидно получим: p_tv_t=p₀v₀ (l+αt)=const. или, так как коэффициент расширения газов α=0,00367=1/273¹¹¹. p_tv_t=p₀v₀ (1+t/273) = p₀v₀ ((273+t)/273)= (p₀v₀/273)(273+t)=const. Если наконец множитель p₀v₀/273 очевидно зависящий от природы и свойств данного газа, обозначим через R, а сумму, заключенную в скобах и представляющую собою температуру опыта, отсчитанную от абсолютного нуля – через Т, то мы и получим самое употребительное выражение того же закона Бойль-Мариотта в так называемом уравнении Клапейрона: p_tv_t =RT. Мы видим, что все различие между предшествующей и настоящей формулировкой закона заключается в том, что первой утверждается равенство p_tv_t=const вообще, а второй утверждается равенство p_tv_t R (273+t)=RT в частности.

Посмотрим теперь, каким образом оба закона выводятся механистами из основного положения кинетической теории газов, что газ есть комплекс беспорядочно движущихся частиц или молекул. Для этого представим себе кубический сосуд, ребро котораго равно 1. Чтобы вычислить величину давления, производимого на стенки сосуда ударами частиц, которые в этом случае надо представлять себе совершенно упругими, мы должны узнать импульс, сообщаемый стене одним из таких ударов; так как импульс от удара измеряется приростом количества движения после удара, то для измерения импульса вам необходимо знать величину массы каждой молекулы и величину и направление её скорости; предположим, что величины масс и скоростей у молекул, как это предполагает Клаузиус, одинаковы и соответственно равны m ис.Что касается направления скоростей, то, если бы мы даже и предположили их разными, дело усложнилось бы только повидимому, так как на самом деле каждую скорость с по правилам механики мы всегда можем разложить на три взаимно перпендикулярные и параллельные ребрам нашего куба скорости, причем величина этих слагающих скоростей – u, v и w таковы, что u²+v²+w²=c²¹¹²; таким образом все бесконечное разнообразие в направлениях скоростей у нас сведется лишь к трем главным направлениям параллельным трем измерениям нашего куба и вместо того, чтобы высчитывать давление, производимое на одну стенку одним ударом молекулы с косо направленной по отношению к этой стенке куба скоростью с, мы будем иметь право рассматривать равную ему сумму трех давлений, производимых на три взаимно перпендикуларных стенки сосуда тремя ударами – по своей массе той же молекулы только уже с перпендикулярными к каждой из этих стенок скоростями – u, v и w; но эта сумма трех давлений, как мы видели, будет в этом случае измеряться суммой соответствующих трех импульсов или суммой соответствующих трех приростов количества движения. Приросты количества движения от удара молекулы с массой m со скоростями до удара u, v и w и со скоростями после удара -u, -v и -w (в силу своей абсолютной упругости молекула после удара отскакивает и меняет скорость с положительной на отрицательную) будут соответственно равны: m [u -(-u)], m[v -(-v)] и m[w -(-w)] или: 2mu, 2mv и 2mw. Таковы будут давления, производимые на каждую из трех взятых вами стенок сосуда только тремя как бы одновременными ударами одной и той же молекулы. Но давление обыкновенно принято относить не к числу ударов, а ко времени и площади, именно к единицам времени и площади. Следовательно, чтобы узнать давление, производимое ударами от каждой скорости именно в единицу времени и на единицу площади, надо один удар от каждой скорости помножить на число ударов в единицу времени и разделить на площадь стенки, которая удару от известной скорости подвергается. Но число ударов в единицу времени должно быть равно единице, разделенной на промежуток времени между двумя такими ударами, а этот промежуток времени, в свою очередь, должен равняться расстоянию, которое необходимо пройти ударяющему телу от одного удара до другого, деленному на скорость, с которой ударяющее тело двигается. Отсюда, так как у нас подобным расстоянием служит длина ребра куба – 1, а скорости в каждом из трех случаев суть u, v и w, искомые промежутки времени, разделяющие собой два последовательных удара с одной какой-нибудь скоростью, будут соответственно трем случаям равны 1/u, 1/v и 1/w, соответствующие числа ударов в единицу времени будут 1:1/u, 1:1/v и 1:1/w, то есть u/1, v/1 и w/1, наконец, соответствующие импульсы и давления в единицу времени будут 2mu^,u/1, 2mv^,v/1 и 2mw^,w/1, то есть 2mu²/1, 2mv²/1 и 2mw²/1. Теперь, чтобы найти окончательное выражение того давления, которое призводится не одной молекулой с равнодействующею скоростью с, а всеми молекулами, находящимися в кубе, надо сумму найденных давлений умножить на n и давление, полученное в произведении, отнести к единице площади, предполагая, что оно равномерным образом распределено по всем шести сторонам куба, каковое предположение и на самом деле подтверждается опытом; так как вся поверхность куба равна 61², то деля на нее произведение из суммы найденных давлений в единицу времени на число молекул, найдем: (2mu²/1+2mv²/1+2mw²/1)(u/61²)=(2mn/61³)( u²+v²+w²), что по сокращении на два и по замене скобок величиной с² a 1³ – величиной V, равной объему нашего куба, дает mnc²/ 3V.

Итак, при взятых нами условиях давление Р=mnc²/3V или иначе РV=¹/з mnc²; так как в правую часть входят одни постоянные величины – ¹/з, m, n и с², то конечно и произведение этих величин будет также постоянной величиной; отсюда, только что выведенная нами на основании кинетической теории газов формула является тождественной с формулой закона Бойль-Мариотта pv=const. Но, очевидно, по желанию эту же формулу можно признать тождественной и с уравнением Клапейрона pv=RТ и только в этом случае придется положить ¹/з mnc²=RТ¹¹³, т. е. придется признать, что абсолютная температура газа должна быть пропорциональной квадрату скорости его молекул или, что еще удобнее, пропорциональной живой силе движения его частиц¹¹⁴.

Одинаковость для всех газов теплового коэффициента расширения, входящего в закон Гей-Люссака v=v_o(l+αt), выводится из кинетической теории газов таким образом. Пусть у нас имеется одна и та же масса какого-нибудь газа при неизменной упругости р, но при двух различных температурах, при 0° и при t°; очевидно, с различием температур в обоих случаях будут иметь различие и скорости молекул и соответственные объемы газа; обозначим скорости через u_o и u_t, а объемы через v_o и v_t; тогда по основной формуле кинетической теории будем иметь два следующих уравнения: рv₀=¹/з mnu_o² и pv_t=¹/з mnu_t²; подставим в последнее равенство вместо v_t его выражение по закону Гей-Люссака; мы получимъ: pv_o(l+αt)= ¹/з mnu_t²; делим обе части равенства на бином (1+αt):рv₀=¹/з mn(u_t²/(l+αt)), но первое уравнение говорит, что рv₀=¹/з mnu_o²; значит, ¹/з mnu_o² =¹/з mn (u_t²/(l+αt)), или по сокращении на ¹/з mn и по освобождении от знаменателя: u²_t=u²₀ (1+αt). Очевидно, что полученное уравнение справедливо и для всякой массы всякого другого газа с тем только различием, что массу его везде придется обозначить через m₁, скорости его молекулы черезъ u_1,0 и u_1,t, а коэффициент его расширения от тепла, относительно одинаковости которого у нас и ставится вопрос через α₁; для этого второго газа ваше уравнение напишется так: u_1,t²= u_1,0²(l+α₁t) или иначе: u_1,t²/ u_1,0²= l+α₁t. Далее, по

кинетической теории газов, как мы только что видели, выходит, что равенство температур обусловливается равенством живых сил движущихся молекул; поэтому для обоих наших газов при 0° должно соблюдаться условие: mu_o²/2= m₁u_1,o²/2, а при t⁰ условие

mu_t²/2= m₁u_1,t²/2; по разделении второго равенства на первое и по сокращении мы получим: u_t²/u_o²= u_1,t²/ u_1,o². Этим результатом мы можем преобразовать ранее полученную нами формулу: u_1,t²/ u_1,0²= l+α₁t в следующую u_t²/u_o²= l+α₁t или же в такую: u_t²=u_o²( l+α₁t). Наконец, нам остается переписать еще одну из прежде написанных формул, именно u_t²=u_o²( l+αt), чтобы путем сравнения её с предыдущей непосредственно убедиться в том, что l+α₁t = l+αt и что α=αι.

В 1811 году итальянским ученым Авогадро и в 1814 г. французским ученым Ампером был констатирован физико-химический закон, на который современники этих ученых обратили мало внимания, но который оказался потом одним из важнейших факторов в образовании и развитии кинетической теории и который в конце 40-ых годов стал играть особенно важную роль в химии вообще; этот закон по имени первого, открывшего его ученого назван законом Авогадро и состоит в том, что в равных объемах различных газов при одинаковой температуре и одинаковом давлении содержится одинаковое число молекул.

Этот закон выводится из кинетической теории газов таким образом. Как мы видели, на основании этой теории для какого-нибудь газа рv=¹/з mnc² =(2n/3)( mc²/2); для какого-нибудь другого газа с тем же объемом и с той же рv=¹/з m₁n₁c₁² =(2n₁/3)( m₁c₁²/2); отсюда по аксиоме: две величины порознь равные третьей равны между собой (2n/3)(mc²/2)= (2n₁/3)( m₁c₁²/2) или n^.(mc²/2)= n₁^.( m₁c₁²/2); если теперь y обоих испытуемых газов равны еще и температуры, то на основании пропорциональности температур с живыми силами движения молекул мы должны признать и равенство живых сил mc²/2 и m₁c₁²/2; но в таком случае, сократив на равные члены обе части предыдущего равенства, мы и получим n=m.

Выводов закона Бойль-Мариотта, уравнения Клапейрона, законов Гей-Люссака и Авогадро на основаниях кинетической теории газов вполне достаточно для того, чтобы убедиться, что, как скоро мы не будем обращать внимания на детальное и всестороннее рассмотрение этих выводов, все будет казаться как нельзя более удовлетворительным и благополучным, хотя и можно заметить, что кроме упомянутых законов из кинетической теории газов по-видимому также хорошо выводятся и закон Дальтона и некоторые положения, касающиеся теплоемкостей газов.

В своем изложении основоположений и выводов кинетической теории газов мы намеренно преследовали возможную здесь простоту и ясность, чтобы всякому даже и мало знакомому с делом читателю показать, что эта теория совсем не так трудна для понимания, как принято думать и что во всяком случае понять и уразуметь ее нисколько не труднее, чем и опровергнуть: в обоих случаях надо только как можно внимательнее следить как за собственной логикой, так и за логикой её горячих защитников. Вот почему, приступая к критике рассматриваемой теории, мы со своей стороны долгом считаем сразу же отметить тот самый пункт, в котором прежде всего и заключается корень полной логической несостоятельности этой теории и на который многие, не в меру увлекающиеся ей, горделиво не желают обращать и внимания.

Именно мы прямо спрашиваем, что такое с кинетической точки зрения есть температура и чем обуславливаются все её изменения и различия? По-видимому на этот вопрос ответ дается нам ясный и определенный: температура, говорят кинетисты, пропорциональна живой силе движения молекул данного газа и следовательно изменяется в такой же мере, в какой изменяется эта последняя. Но в действительности дело обстоит далеко не так благополучно: мы ясно и отчетливо сознаем, что, если бы молекулы и существовали в действительности и если бы они и двигались с какою угодно скоростью в газообразных телах, то во всяком случае изменения температуры отнюдь не обусловливаются изменением в живой силе этого движения. В самом деле, кинетистам в доказательство этого давно уже приводится пример воздуха, заключенного в движущемся, напр., железнодорожном вагоне. Никто не станет и не может оспаривать ни того, что вместе с начинающимся движешем вагона несомненно увеличиваются скорости, а, значит, и квадраты скоростей и живые силы уже ранее этого двигавшихся частиц воздуха, заключенного в вагоне, ни того, что от этого прибавления живых сил температура воздуха в вагоне ничуть, не повышается. Правда, кинетисты по отношению ко всем подобным примерам развивают нам несколько своеобразные воззрения на сущность того, что мы называем температурой; но и эти воззрения, как сейчас увидим, нисколько делу помочь не могут. Кинетисты говорят, что Крениг и Клаузиус ошиблись, полагая, что скорости движения молекул данного газа по абсолютной своей величине одинаковы, но, что, наоборот, согласно с Максвеллем надо предположить, что эти скорости кроме направлений бесконечным образом различаются и по своим численным величинам и, что в этом-то хаосе скоростей и движений, в этом бесконечном разнообразии величин и направлений отдельных скоростей и заключается сущность, если не самой температуры, то того, что мы называем ощущением температуры. Сама температура, поясняют кинетисты, без сомнения пропорщональна живой силе движения молекул или, вернее сказать, средней живой силе, приходящейся на каждую одну молекулу, но наше ощущение температуры, продолжают они, кроме, этого обусловливается еще хаотичностью молекулярных движений и сила его, если можно так выразиться, также пропорциональна этой хаотичности; когда вагон приходит в движение, скорости движения молекул находящегося в вагоне воздуха, а с ними вместе и живые силы конечно увеличиваются, но они увеличиваются одинаковым образом – на одно и то же количество, так что все разности между скоростями остаются теми же, какими были и прежде, подобно тому как, напр., разность между числами 20 и 7-ю остается равною 13-ти даже и тогда, когда мы к ним прибавим хоть по целому миллиону.

Таковы разъяснения. Можно ли теперь с такими разъяснениями согласиться? Очевидное дело нельзя, и вот почему. Во-первых, пусть сама температура и наше ощущение температуры – две совершенно различные вещи: но тогда ничто не мешает нам остановиться на том и на другом из них в отдельности. Мы тогда спросим: что же, в частности, сама действительная температура, независимо от наших ощущений измеряемая термометрами, зависит ли она от средней живой силы движения молекул или кроме этого еще от чего-нибудь. Если для данного газа она зависит от одной только средней живой силы молекулярного движения или, что-то же от суммы живых сил движущихся молекул, то перед нами опять возникает неотвязный вопрос о том, почему в начавшем двигаться вагоне ртуть термометра ничуть не поднимается кверху. Если же не только наше ощущение температуры, но и сама действительная температура данного газа зависит кроме изменения в средней живой силе молекулярных движений еще от их хаотичности, иначе говоря, от неравномерных приращений живой силы в движении каждой молекулы порознь, то возникает другой вопрос, вопрос о том, почему ни мы непосредственно не ощущаем, ни термометр нам ничем не обнаруживает повышения температуры газа, напр., в том случае, когда мы заключаем его в закрытый сосуд и вместе с сосудом приводим его в быстрое вращательное движение, которое, смотря по расстоянию каждой молекулы om оси вращения, очевидно сообщит им и различные приращения скоростей и живых сил? Мы утвсрждаем, что на все подобные вопросы не могут дать ответа кинетисты и что поэтому, по крайней мере в настоящее время самые основоположения кинетической теории газов нельзя не признать решительно противоречащими несомненным эмпирическим данным.

То обстоятельство, что из кинетической теории газов можно вывести формулу рv=¹/з mnc², которая с признанием неодинаковости величин скоростей у молекул обращается в равносильную ей формулу рv=¹/з Ʃmc² и которая по-видимому так хорошо согласуется с законом Бойль-Мариотта в его малоопределенном и общем выражении pv=const., нисколько еще не говорит за то, что та же формула не будет противоречить более точному и более определенному выражению того же самого закона в уравнении Клапейрона pv=RТ; напротив, из приведенных примеров более, чем очевидно, что ни равенство RТ=¹/з mnc², ни равенство RТ=¹/з Ʃmc² не имеют права на существование и потому в конце концов мы должны все-таки признать, что кинетическая теория газов не только не объясняет закона Бойль-Мариотта, но прямо с этим законом не согласна.

То же самое теперь должны мы сказать и относительно выводов из рассматриваемой теории законов Гей-Люссака и Авогадро. Эти выводы были нами представлены и, хотя на первый взгляд, они кажутся совершенно различными между собой, но на самом деле все они имеют один и тот же общий слабый пункт. В самом деле, стоит только несколько повнимательнее присмотреться к представленным нами выводам, чтобы вполне убедиться, что в основании этих выводов лежит все та же, совсем неподтверждаемая опытом пропорциональность температур живым силам молекулярных движений¹¹⁵.

Таким образом мы видим, что основоположения кинетической теории газов вполне опровергаются ближайшими выводами из неё и что, как теория, она во всяком случае обладает более, чем сомнительными научными достоинствами. Но мы можем еще показать, что и в своем приложении на практике она, как ложная теория, дает недоброкачественные результаты, и вследствие этого с большою осторожностью должна быть употребляема даже в качестве простой рабочей гипотезы. Несостоятельность этой теории в практическом отношении довольно ярким образом обнаруживается из расссмотрения того, чем кинетисты в ней особенно желали бы гордиться и что, с другой стороны, действительно, как мы и отметили раньше, вызывало некоторое недоумение неопытных читателей, именно из рассмотрения того, каким образом на основании её определяются числа, размеры и величины молекул и их скоростей.

Нет никакой возможности в настоящем далеко не специальном по разбираемым вопросам исследовании входить во всякого рода детальные изощрения, путем которых кинетисты стараются добраться до определения чисел и величин, относящихся к размерам молекулярного миpa, тем более, что здесь приходится иметь дело с теopией вероятностей и с интегральным исчислением; но в изложении того, что тесным образом соприкасается с предстоящим критическим разбором и что может быть сведено к элементарным правилам арифметики и к простейшим геометрическим понятиям – является самая настоятельная необходимость, которая к тому же легко может быть удовлетворена. Для наших целей, собственно говоря, достаточно было бы показать, каким образом кинетисты определяют число молекул – n в данном объеме данного газа, напр., в одном кубическом сантиметре; но, так как определение этого числа n, в свою очередь, последовательно связывается с определением чисел r, L, Ω, η, то мы прежде всего должны дать noнятие именно об этих символах и величинах.

Ни нам, ни кинетистам, если бы на свете молекулы и действительно существовали, решительно ничего неизвестно относительно их формы; поэтому кинетисты совершенно произвольно допускают, а мы ради простоты анализа охотно на это допущение склоняемся, что молекулы имеют форму шара, радиус которого у нас, как и у них, и обозначается буквой r.

Символом L в кинетической теории газов принято обозначать так называемый „средний путь“ молекулы, т. е., иначе говоря, среднее ариеметическое из тех расстояний, которые проходятся каждою молекулой от столкновения её с (любой) молекулой до первого столкновения её с какой-нибудь другой молекулой. Между величинами L и r Клаузиусом была установлена такая связь: L=3/16^. (R³/πr²), где R, в свою очередь, обозначает среднее арифметическое из тех расстояний, которыми отделяются в любой данный момент центры каждых двух смежных молекул друг от друга; но Максвелл, основываясь на том, что скорости молекул различны, заменил эту формулу по его мнению более точной, а именно: L=(1/4√2)(R³/πr²)-4r/3; не распространяясь по поводу доказательства этой формулы и, таким образом, принимая ее на веру, мы для дальнейших целей можем однако же преобразовать ее делением обеих частей на г в следующую L/r=(1/4√2)(R³/πr³)-4/3, что будет равнозначуще с формулой L/r=(1/4√2)(nR³/nπr³)-4/3=(1/3√2)(nR³/n4/3 πr³)-4/3; в этой последней формуле мы можем вместо nR³ поставить прямо V, т. е., весь объем газа, очевидно равный пространству R3, приходящемуся на каждую молекулу и умноженному на их число n, а вместо n4/3 πr³ можем поставить V¹, т. е., весь объем того же газа при условии, что все молекулы в нем сдвинуты и все непосредственно между собою соприкасаются; тогда прежняя формула Максвелла примет новый такой вид: L/r=(1/3√2)(V/V¹)-4/3 или по умножении на r: L=r((1/3√2)(V/V¹)-4/3)=r/3((1/√2)( V/V¹)-4).

Разъяснив, что такое г и L и какая между ними существует зависимость, мы должны теперь обратиться к величинам Ω и η.

Символомъ Ω принято обозначать среднюю арифметическую из величин всех скоростей движущихся молекул. Что касается η, то для выяснения его значения мы должны будем сделать маленькое отступление.

Если мы имеем два различных газа, у которых следовательно совсем различны и скорости движения молекул и каким-нибудь образом заставим один газ двигаться по поверхности другого, то частицы обоих газов, лежащие на пограничной поверхности, разделяющей эти газы, будут конечно иметь между собой столкновения несколько отличные от тех столкновений, которые происходят в движениях частиц одного и того же газа, как потому, что эти первые частицы принадлежат различным газам, так и потому, что они имеют еще общее перемещение относительно друг друга в обратные стороны. От всего этого при движении одного газа в другом или по другому получается явление, называемое внутренним трением газов и состоящее в том, что скорость общего движения несколько замедляется возникающей при этом огрицательного характера силой трения, которая очевидно тем больше, чем больше общее различие в скоростях собственных движений молекул того и другого газа; такого рода пропорциональность силы трения – f с общим различием молекулярных скоростей газов можно выразить формулой f=ηΔ_v, где Δ_v есть символ, выражающий степень различия скоростей, a η – некоторый коэффициент, который и называется коэффициентом внутреннего трения в газах. Этот коэффициент η кроме различия самих газов очевидно зависит еще и от различия температур, при которых берутся даже одни и те же газы, так как по кинетической теории газов общее различие скоростей движущихся молекул непременно будет существовать и в одном и том же газе, если две порции его взяты при разных температурах.

Подобно тому какъ между г и L существуетъ связь, выражаемая формулой L=r/3((1/√2)( V/V¹)-4), между Ω и η также существует связь, выражаемая другой формулой, именно: η=0,3481136 mnLΩ¹¹⁶, где n есть число молекул в единице объема, в нашем случае в одном кубическом сантиметре; эту последнюю формулу по некоторым обстоятельствам мы также должны принять на веру – без доказательств.

Имея в запасе две последние формулы, мы можем теперь начертить весь тот план, по которому выполняется кинетистами определение числа молекул газа в одном кубическом сантиметре. Для этого мы вводим новый символ S, которым обозначаем сумму поперечных сечений всех n молекул, содержащихся в одном кубическом сантиметре; эта сумма очевидно равна поперечному сечению одной молекулы – πr², умноженному на n, то есть S=nπr², откуда n=S/ πr². Из этого выражения видим, что искомое нами число n легко можно было бы найти, если бы мы знали в отдельности S и r. Но величина r может быть найдена из преобразованной формулы Максвелла L=r/3((1/√2)(V/V¹)-4), из которой следует, что r=3L:(V-4√2V¹)/( √2V¹)=(3√2 V¹L)/(V-4√2 V1). Величина S определится из той же формулы Максвелла, преобразованной несколько иначе, именно: в первоначальной формуле Максвелла L=(1/4√2)(R³/πr²)-4r/3 мы умножаем числитель и знаменатель второй дроби в правой её части на η и тогда, заменив по-прежнему nR³ через объем V, который в нашем случае равен 1, а выражение nπr² через искомое теперь S, получим: L=(1/4√2)(1/S)-4r/3, откуда и найдем, что S=(1/4√2):(L+4r/3)= 1/((4√2)(L+4r/3))=3/((4√2)(3L+4r)); подставив теперь сюда найденное выражение для r, имеем: S=3:4√2 [3L+12√2V¹L:(V-4√2V¹)]=3:4√2 [3VL:(V-4√2V¹)]=3: [12√2V¹L:(V4√2V¹)]= 3(V-4√2V¹):12√2VL=(V-4√2V¹):4√2VL=(√2(V-4√2V¹))/8VL=(√2)/8^.1/L-V¹/V^.1/L= 1/L((√2)/8–^. V¹/V). Так как n=S/ πr², то вставляя сюда найденные выражения для S и r, очевидно будем иметь: n= 1/L((√2)/8–^. V¹/V):π((3√2 V¹L)/(V-4√2 V1))²=1/L((√2)/8– V¹/V):18πL²( V¹/(V-4√2 V¹))²=1/L((√2)/8–^. V¹/V):18πL²(1/(V/V¹–4√2 ))²=1/18πL³((√2)/8– V¹/V)( V/ V¹–4√2)² или для простоты заменяя V/ V¹ на w: n= 1/18πL³(w-4√2) ² ((√2)/8–1/w)= 1/18πL³(w-4√2)²((√2w-8)/8w)=((w-4√2)²(√2w-8))/144πwL³. Теперь ясно, что все дело определения числа молекул n в одном кубическом сантиметре газа сводится к отысканию только L и w. Относительно L мы видели, что оно может быть определено из формулы η=0,3481136 mnLΩ, именно L=η: 0,3481136 mnΩ, где η определяется опытным путем, mn есть масса одного кубического сантиметра данного газа и только Ω есть пока неизвестная нам средняя арифметическая из всех скоростей движущихся молекул; однако и это Ω с помощью интегрального исчисления можно связать с известной уже нам суммой удвоенных живых сил Ʃmc², в которую входят квадраты всех скоростей и которая, как мы видели, равна 3RT, именно Максвелл показал, что Ω=0,9212 (Ʃmc^2)/ mn, где mn опять равно массе одного кубического сантиметра данного газа; подставляя это в приведенную формулу для L, получимъ: L=η: 0,3481136. 0,9212. 3RT. Из этой формулы видно, что L или средний арифметический путь молекулы между двумя последовательными столкновениями изменяется в зависимости от различия газов и от различия температур, так как входящие в формулу величины η и RT, в свою очередь зависят от природы газа и от температуры. Различными учеными при различных условиях были определены величины η и RT и вычислены соответствующие величины L; мы потом воспользуемся следующими результатами: при 760 миллиметрах давления и при 20°С для водорода L=0,0000185 сантиметра, для кислорода – 0,0000106 см., для углекислоты – 0,0000068 см., для воздуха – 0,000009 см. и для азота – 0,0000099 см¹¹⁷.

Что теперь касается до w, которым мы обозначили отношение V/ V¹, то это отношение между объемом всего нашего газа, заключенного в одном куб. сантиметре, и объемом его сдвинутых вплотную частиц мы с удобством можем заменить обратным отношением плотности газа, взятого при испытуемой температуре, к плотности того же газа, взятого при какой бы то ни было температуре в твердом или даже и в жидком виде; основанием к такой замене может послужить, во-первых, то обстоятельство, что вообще объемы обратно пропорщональны плотностям и, во-вторых, то, что в твердых или в жидких телах молекулы должны быть сдвинуты между собой до крайних пределов, так как и те и другие почти абсолютно несжимаемы. Итак, вместо w, мы везде можем поставить отношение d¹/d_t причем d¹ есть плотность тела в жидком состоянии, а d_t – плотность того же тела в газообразном состоянии при испытуемой температуре t.

Так как выписанные нами для некоторых газов, с которыми мы только и будем иметь дело, величины средних путей молекулы вычислены при 760 мм. давления и при 20°С, а величины плотностей различных газов даются в таблицах также для 760 мм. давления_; но при 0°С, то для вычисления соответствующих нашим газам и нашей температуре в 20°С величин w= d¹/d_t мы должны будем взятые нами табличные плотности газов при 0°С разделить на бином (l+αt)=(l+0,00367.20)=l,0734 и только тогда их подставить в выражение для w; это мы должны сделать потому, что между плотностями одного и того же газа при 0⁰ и при t° существует отношение d_t= d₀/ l+αt. Итак, все наши w будут вычисляться по формуле w=1.0734 d¹/d₀. Принимая для газообразного водорода d₀=0,00008973¹¹⁸, для кислорода – 0,0014294¹¹⁹, для углекислоты – 0,001977¹²⁰, для воздуха – 0,0012931¹²¹, для азота – 0,001257¹²², для жидкого водорода d¹=0,068¹²³, для жидкого кислорода – 0,9¹²⁴, для жидкой углекислоты – 0,91386¹²⁵, для жидкого воздуха – 0,93¹²⁶ и для жидкого азота – 0,885¹²⁷ и производя соответствующие вычисления, мы найдем, что для водорода величина w=813,4537, для кислорода – 675,85, для углекислоты – 496,17467, для воздуха – 771,99134 и для азота – 755,7351.

Теперь, когда у нас к определению числа молекул газа в одном куб. сантиметре подготовлены как формулы, так и все необходимые цифровые данные, нам остается только последние подставить в первые и мы получим желаемый результат; причем ясное дело, нет никакой нужды производить вычисления по формулам с цифровыми данными для каждого газа в отдельности: достаточно въ формуле n= ((w-4√2)²(√2w-8))/144πwL³ положить √2=1,4142135, π=3,14159, а величины L и w взять для одного какого-нибудь газа, напр., для водорода, т. е., положить L=0,0000185 и w=813,4537 и мы получим искомое число молекул в одном куб. сантиметре не только одного водорода, но и всякого другого газа, потому что по закону Авогадро эти числа при одной и той же температуре и при одном и том же давлении должны быть для всех газов одинаковы или почти одинаковы, если взятые нами для величин w плотности неабсолютно точны. Совершив подстановки и вычисления, мы окончательно получим, что n равно 31994391. 10¹⁰.

Вот один из тех результатов, которые конечно не могут не казаться изумительными при поверхностном знакомстве с кинетической теорией газов.

Однако, спросим, есть ли тут, чему удивляться на самом деле? Ничего подобного. Приходится здесь удивляться разве тому, как могут механисты выдавать свою теорию за теорию, соответствующую действительному положению вещей, когда она прежде всего сама же себя и опровергает. Чтобы убедиться в этом последнем, нам стоит лишь проделать вычисления по той же формуле, но с величинами L и w, относящимися к другим газам и мы получим не менее удивительные результаты только несколько в ином роде.

В самом деле, подставляя в нашу формулу последовательно вместо L – 0,0000106, 0,0000068, 0,000009 и вместо w последовательно – 675,85, 496,17467, 771,99134, мы найдем, что в одном куб. сантиметре кислорода молекул содержится уже не 31994391.10¹⁰, а 11690901.10¹¹, в одном куб. сантиметре углекислоты их содержится 23649309.10¹¹, в одном куб. сантиметрe воздуха – 24999457.10¹¹; наконец, если в ту же формулу подставить величины L=0,0000099 и w=755,7351, относящиеся к азоту, то можно было бы получить для n даже – 17811281.10¹³! Эти цифровые результаты показывают нам, что числа молекул в одном куб. сантиметре различных газов, находящихся при одних и тех же условиях, далеко не одинаковы и что эта неодинаковость их такова, что она простирается не только на самые цифры, но даже и на порядок цифр и, что, следовательно, она не могла произойти от неточностей в определении эмпирических данных для подстановки в формулы кинетической теории газов; но если так, то эта теория становится в полное противоречие с одним из важнеших физико-химических законов – законом Авогадро, по которому упомянутые числа должны быть совершенно одинаковы.

Но этого мало. Мы можем подвергнуть полученные выводы кинетической теории относительно числа молекул критике еще совсем с другой стороны: именно, мы можем доказать, что эти выводы противоречат так называемой формуле Ван-дер-Ваальса.

Чтобы понять смысл и значение формулы Ван-дер-Ваальса, нам следует вернуться к выражению закона Бойль-Мариотта p_tv_t=RТ. Дело в том, что в этот закон можно было верить и можно было его признавать лишь до второй четверти 19-го столетия. Начиная же с этого времени, целым рядом исследований различных ученых, в особенности образцовыми исследованиями Реньо, предпринятыми въ 1845 году по поручению Парижской Академии Наук¹²⁸, было обнаружено, что для каждого газа существуют лишь очень тесныя границы температур, на протяжении между которыми он в точности следует закону Бойль-Mapиотта, и что за этими границами всякий газ непременно так или иначе, в ту или в другую сторону от этого закона отклоняется и притом иногда весьма значительно. Так как отклонений от закона было констатировано больше, чем совпадений с ним, то, собственно говоря, и надо было бы просто признать, законом не совпадения, а именно отклонения, т. е., надо было бы просто признать закон Бойль-Мариотта несуществующим, но так как к этому закону все уже привыкли, и он уже успел, так сказать, укорениться на научной почве, то некоторые ученые предпочли только внести в него некоторые поправки на основании атомистической гипотезы. Одну из таких поправок ввел в 1874 году некто Будде: именно он обратил внимание на то, что всякого рода изменениям от температуры и давления с атомистической точки зрения может подлежать не весь взятый объем газа, а лишь та его часть, которая получается за выключением объема самих молекул, вернее – атомов; что же касается до этой последней части, то она по рассуждению Будде, очевидно в силу абсолютной твердости и несжимаемости атомов, остается постоянной и никаким образом изменяться не может. Таким образом, по мнению Будде закон Бойль-Мариотта или, что то же, уравнение Клапейрона следует писать в таком виде: p_t (v_t–b)=RТ, где b есть тот объем, который занимают атомы вещества, a (v_t–b) – тот объем, который приходится на промежутки между атомами. Признавая эти рассуждения в принципе, голландский ученый Ван-дер-Ваальс в 1879 году счел нужным к давлению p_t прибавить еще давление – q, которое производится на поверхность газа взаимным притяжением его частиц. Так как притяжение между каждыми двумя частицами, а, значит, и давление, которое от него получается, прямо пропорционально произведению притягивающихся масс или, что то же, произведению их плотностей, и так как плотность одного и того же газа во всех его местах одинакова, то можно положить, что q=cd², где с есть так называемый коэффициент или множитель пропорциональности, a d – плотность данного газа. Далее, то соображение, что при всех изменениях объема и упругости масса газа остается неизменной, равной произведению объема на плотность, дает нам право написать: m=vd=const., откуда плотность d определяется как const./v, а квадрат плотности d² как const.²/v²; подставляя это выражение вместо d² в равенство q=cd² и заменяя произведение одной постоянной величины – с на другую постоянную величину –const.² третьей постоянной величиной – а, мы окончательно получим, что давление q=а/ v². Это именно внутреннее давление q по мнению Ван-дер-Ваальса и следует прибавить к внешнему давлению p_t, если мы желаем, чтобы уравнение Клапейрона было вполне точным и соответствующим действительности; тогда оно примет вид: (p_t+ а/v_t²) (v_t–b)=RT.

Точные наблюдения Реньо и Амага над уклонениями газов от закона Бойль-Мариотта дали возможность вычислить для некоторых газов величины а и b и все-таки оказалось, что и приведенной формуле Ван-дер-Ваальса они удовлетворяют не вполне; поэтому Клаузиус со своей стороны внес поправку в член, зависящей от внутреннего притяжения частиц, именно он принял во внимание, что давление q, о котором шла речь выше, обратно пропорционально абсолютной температуре газа и потому равняется не а/ v², как думал Ван-дер-Ваальс, а равно a/T(v_t+α)², где α есть некоторый добавочный член, найденный эмпирическим путем, неимеющий для себя никакого рационального обоснования, а только подсказывающий, что, в свою очередь, и формула Клаузиуса (p_t+ а/Tv_t²) (v_t–b)=RT также является не вполне точной и не вполне согласной с опытными данными¹²⁹. Во всяком случае отклонения газов от уравнений Ван-дер-Ваальса и Клаузиуса являются уже не в такой мере значительными, какими они оказались по отношению к закону Бойль-Мариотта.

Переходя теперь к главному предмету наших споров и рассуждений с кинетистами, мы должны заметить, что в этом случае для нас являются важными не формулы Ван-дер-Ваальса и Kлаузиуса сами по себе, а те величины b, которые на основании этих формул и на основании отступлений газов от закона Бойль-Мариотта выводятся. Хотя эти величины для каждого газа в отдельности должны бы быть постоянными при всяких условиях, однако на самом деле они несколько изменяются в зависимости от температуры и давления; несмотря на это, можно сказать, что в среднем выводе для водорода b=0,00069, для углекислоты – 0,00029 и для воздуха – 0,0026¹³⁰. Будде полагал, что b есть объем, занимаемый молекулами; Ван-дер-Ваальс и Клаузиус, приняв во внимание, что различные движения молекул дозволяют их сближать между собой не дальше известного предела, утверждали, что b есть не простой, а учетверенный объем молекул; наконец другие кинетисты, напр., О. Мейер еще с большею точностью выдают, что b есть объем молекул, взятый 4√2 раз, то есть, что b=4√2 v¹.

Понятно теперь, какое важное отношение имеет числовое значение b в критике разбираемых нами выводов кинетической теории о числе и размерах молекул, как скоро её защитники готовы принимать за чистую монету все, о чем говорится только в научно-схематических терминах и выражениях. Если величина b точно есть объем молекул, умноженный на четыре или на какое-нибудь другое число вроде 4√2, то помимо всяких прежних рассуждений мы сейчас же можем отыскать число молекул n в одном куб. сантиметре какого-нибудь газа еще и совсем другим путем. Положим, что b=4√2 v¹; тогда v¹, т, е., объем, приходящийся, напр., в одном куб. сантиметре на долю одних молекул, будет равен b/4√2 куб. сантиметрам. Выпишем теперь формулу, определяющую число молекул в одном куб. сантиметре: n= ((w-4√2)²(√2w-8))/144πwL³, так как v у нас равно одному кубич. сантиметру, а v¹ равно b/4√2 куб. сантиметрам, то w=v/ v¹ теперь будет равно не d¹/d_t, как прежде, а будет равно 1: b/4√2=4√2/b; подставляя это выражение в формулу для n, получим: n=((4√2/b-4√2)²(8/b-8))/4.144π√2L³/b=((4²(√2)²(1/b-1)²8(1/b-1))/4.144π√2L³/b=((32(1-b/b)²8(1-b/b))/4.144π√2L³/b=((256/b³)(1-b)³)/576π√2L³/b= (256 (1-b)³b)/576π√2L³b³=(4(1-b)³)/9π√2L³b²=(2√2(1-b)³)/9π b²L³.

Последовательно полагая b=0,00069, 0,0029, 0,0026 и L=0,0000185 см., 0,0000068 см., 0,000009 см., и, производя вычисления, прямо найдем, что для водорода

n=0,10003513 (1-b)³)/b²L³ =17605058. 10¹³, для углекислоты n=37501268. 10¹² и, наконец, для воздуха n=20141249. 10¹².

Этот результат уже сам по себе для кинетистов совсем неутешителен; он показывает, что доверяться вычислениям и соображениям кинетистов относительно числа молекул отнюдь нельзя; мы ясно видим, что полученные теперь числа точно также и в такой же мере противоречат закону Авогадро, как и прежние: числа молекул в одном кубическом сантиметре различных газов далеко не равны между собой и даже, что особенно важно, не равны между собой и порядки этих чисел, именно: в одном куб. сантиметре водорода молекул оказывается почти в 10 раз больше, чем в одном кубич. сантиметре воздуха.

Но кроме этого числа, полученные теперь, совершенно несогласны с числами, полученными раньше, именно не говоря уже о различии этих чисел по цифровым комбинациям, они опять-таки совсем не походят друг на друга даже и своими порядками: число молекул в одном куб. сантиметре водорода, полученное раньше, в 500 с лишним раз меньше соответствующего числа, полученного теперь; прежде по размерам чисел молекул в одном куб. сантиметре газы располагались в таком порядке: водород, углекислота и воздух, теперь же они располагаются как раз в обратном порядке: воздух, углекислота и водород.

Из всего этого нам остается лишь сделать окончательный категорические и очевидно вполне справедливые заключения, что те результаты кинетической теории газов, которые обыкновенно вызывают собою невольное изумление у неопытных читателей, в самом деле не только не заслуживают никакого удивления, но коренным образом подрывают самые основания этой теории, ставя ее в решительное противоречие со всеми физико-химическими законами, для объяснения которых она придумывается. Но если так, если точно, как мы видели раньше, кинетическая теория газов зиждется прежде всего на сомнительного достоинства основаниях, и если к довершению всего неправильность оснований самым ярким образом сказывается в её же непосредственных выводах, то эту теорию не только нельзя приводить в доказательство реального существования атомов, т. е., в доказательство объективной справедливости атомистической гипотезы, но опасно также и пользоваться ей в качестве простой схемы или модели для демонстрации физико-химических газовых законов.

Но в таком случае все дело наше с материалистами, кинетистами и механистами различных толков и направлений, дело, возникшее по вопросу о происхождении мирового бытия, можно считать вполне решенным и законченным: мир произошел во всяком случае не от действия неразумных сил и законов, управляющих сцеплением и комбинациями движущихся атомов.

Эпилог

Теперь, после того как предпринятый нами в защиту библейского учения о творении поход против материалистов и их ученых друзей – эмпириков может считаться вполне законченным и завершенным, прежде всего попытаемся сделать краткое философское резюме достигнутых нами результатов.

Начнем с того, что со словами „физический мир“ мы можем соединять несколько различных друг от друга понятий. В самом тесном и узком смысле слова мы понимаем мир как совокупность всего, что действует на наши внешние органы чувств в настоящий момент; в более широком смысле слова физический мир понимается нами как совокупность физических явлений, происходящих по одним и тем же констатированным нами законам, иначе говоря, мы разумеем под „физическим миром“ обычный для нас порядок прошедших, настоящих и будущих физических явлений; наконец, в самом широком смысле слова физическим миром мы называем совокупность решительно всех физических явлений, какие когда-нибудь и где-нибудь и по каким-нибудь законам происходили, происходят или будут происходить. Определяя таким образом содержание понятия „физический мир“, мы в конце концов с полным ручательством за точность вместо слова „физический“ могли бы подставить слова: „на наши внешние органы чувств“, а вместо слова „мир“ слова: или „все, от чего мы получаем впечатления“, или „все, от чего мы привыкли получать впечатления“, или, наконец, „все, от чего мы могли бы получать впечатления“, – смотря по тому, хотим ли понимать слово „мир“ в узком, среднем или в обширном смысле слова.

В нашем исследовании „мир, как процесс, имеющий начало“¹³¹ слово „мир“ мы понимали во втором или по широте содержания – в среднем смысле слова и относительно мира, понимаемого так, имели претензии доказать и думаем, что в такой или иной мере и действительно доказали, что он имеет начало во времени, т. е., что было время, когда совершались не только необычные для вас явления, но когда они совершались и по особым необычным, хотя бы и понятным, но исключительным с нашей точки зрения законам.

Сущность философских доказательств этой мысли заключалась в том, что мир, в каком бы смысле мы его ни понимали, представляет собой сцепление причин и их действий, что причина и действие, хотя бы по крайней мере с внешней стороны, не одно и то же, и что поэтому мир как обычный для нас порядок явлений, если его рассматривать как действие, должен иметь в качестве своей причины другой – необычный для нас порядок вещей.

Сущность эмпирических доказательств сводилась к двум положениям: во-первых, наивероятнейшими выводами научных космологических гипотез утверждается, что небесные тела или сфероиды в некоторое отдаленное время должны были находиться в периоде своего образования из материи, причем и свойство материи и ход явлений в только что образовавшихся телах предполагаются крайне необычайными, если не в качественном, то в количественном смысле слова; во-вторых, даже и точными законами физики, каков второй закон термодинамики, необходимо предполагается, что обычный для нас мировой процесс изменений постепенно и неминуемо приближается к одной конечной цели, именно, к равномерному распределению энергий, и что эта конечная цель давно уже была бы достигнута, если бы этот процесс существовал от вечности и не имел бы никакого начала во времени.

И теми и другими, и философскими и эмпирическими доказательствами вместе вполне оправдывается основная мысль Библии, что прежде установившегося обычного для нас хода явлений в мире существовал иной, когда материя не была еще сгруппирована в отдельные сфероиды и когда она была в бесформенном хаотическом состоянии крайне разреженного газа. Таково содержание первого нашего исследования о творении.

Что касается настоящего исследования „Бог как Первая Причина бытия“, то, в сущности говоря, здесь теми же методами, с тех же точек зрения и даже тот же самый вопрос, что и в первом исследовании, решается относительно мира, понимаемого в самом широком, т. е. в последнем указанном нами смысле этого слова. Результаты первого исследования представляют собой лишь первый шаг или первую ступень в оправдании библейского учения о творении. В самом деле, из того, что обычный для нас порядок вещей имеет начало во времени, никоим образом не может следовать, чтобы и необычное для нас „хаотическое“ состояние материи точно также имело бы начало во времени; как бы мы ни представляли себе это хаотическое состояние, по неотразимым правилам логики мы должны признать, что между ним и последующим состоянием уже сформированной материи существовало по крайней мере то общее сходство, что и первое и второе состояние были процессами непрерывных изменений, причем в первом состоянии законы изменений нам неизвестны или малоизвестны, во втором являются надолго установившимися и потому известными; но течение явлений по неизвестным и необычным для нас законам, при постоянной смене таких законов в свою очередь, может быть мыслимо вечным и неимеющим начала во времени. Опровергнуть эту последнюю мысль, показать, что не только мир, понимаемый во втором вышеуказанном смысле, имеет начало во времени, но что и мир в третьем и общем смысле слова имеет начало во времени или, иначе говоря, что и само время имеет начало своего течения, было целью настоящего исследования.

В этом исследовании с философской точки зрения мы доказали, что все изменяемое началом своим должно иметь неизменное и все условное и несовершенное началом своим должно иметь безусловное и всесовершенное; а с эмпирической точки зрения в целом ряде специальных глав мы раскрыли, что таким неизменным, всеобусловливающим, всесовершенным началом не может быть атом, который или не одарен никакими активными свойствами, или, если и одарен присущими ему будто бы от вечности физическими силами и энергией, все равно по правилам здравой мысли и логики не может вам помочь в объяснении многих отдельных физических явлений и даже целых областей физических явлений, как напр., явлений химического сродства и молекулярного строения твердых, жидких и газообразных тел. От совокупности тех и других –философских и эмпирических доказательств мы пришли к заключению, что начало тому процессу изменений, который мы называем миром, должно полагать в абсолютно неизменном, всеобусловливающем и совершенном существовании, каковым является Божество, что вполне согласно с библейским учением о том же предмете.

Так как заранее намеченные пределы наших исследований позволяли нам подробнее останавливаться в рассмотрении только тех вопросов, которые по нашему мнению имеют существенный интерес для настоящего времени, которые имеют современное значение, то не покажется удивительным, что некоторые положения, раскрытие и обоснование которых с логической точки зрения неминуемо должно было бы войти в рамки настоящего исследования, или совсем нами опущены или оставлены без надлежащего детального раскрытия. Имея в виду тех лиц, которые в своих богословских или философских трудах могли бы явиться нашими критиками или нашими пособниками и помощниками, или, наконец, продолжателями начатого дела апологетического исследования догмата о творении, мы сейчас же должны отметить все подобного рода пробелы, встречающиеся в нашей работе.

Нет слова, что в настоящем исследовании, сообразуясь с тем, что имеет большее значение для настоящего времени, мы пытались доказать лишь ту мысль, что верховным началом и первой причиной бытия не могут быть неодушевленные атомы, но должно быть Высочайшее Разумное Существо. Однако, не говоря уже подробно о том, что еще в древние времена многие еретики в качестве творца и устроителя миpa признавали действительно Разумное Существо, только необладавшее предикатами абсолютных совершенств, не распространяясь, говорим, подробно относительно этого, так называемого, учения о димиурге, которое достаточное опровержение находит себе в космологическом доказательстве бытия божия, мы еще ни на одной странице своего исследования ни разу не имели дела с пантеистическими системами, лишающими Верховное Начало бытия предиката личности; между тем как по библейскому учению о творении мир произошел от „Бога“, т. е., не только от Высочайше-Разумного, но и Личного Существа.

Весьма понятно, почему в нашем исследовании мы отклонили от себя защиту представления Творца как Личности. Предикат личности у Верховного Существа оспаривается пантеистами не на основании каких-либо эмпирических свойств физического бытия, а на основании полнейшего отожествления с последним Самого Верховного Начала, следовательно, на основании их воззрений на Самое Божество; входить же в критическое рассмотрение этих воззрений, т. е., подвергать критическому разбору философские основания в пользу пантеизма вообще значило бы взяться за обсуждение еще более обширного вопроса, чем тот, который поставлен во главе нашего исследования.

По тем же соображениям мы должны отклонить от себя пантеистические воззрения и в том окончательном выводе, который мы готовимся сделать из обоих наших исследований. Этот вывод относится к оправданию церковно-библейского учения об образе творения. Библия по толкованию Церкви учит нас, что мир не только Богом сотворен, но что сотворен именно „из ничего“ и вместе со временем. Результаты, приобретенные нами в исследовании, вполне подтверждали бы эту мысль с отрицательной стороны, как скоро пантеизм мы признаем заведомо ложной философской системой. В самом деле, если существование атомов даже в современном мировом строе нами подвергнуто сомнению на основаниях эмпирических, если кроме того неминуемо возникают безответные вопросы относительно происхождения самих атомов или другого вида материала – с философской точки зрения, то мы вправе сделать заключение, что для творения миpa у Бога не было никакого материала кроме Его собственной Субстанции. Допустить же вместе с древними еретиками, что мир создан из божественной субстанции, что он представлет собой истечение или „эманацию“ Божества, и значило бы уклониться в пантеизм, что мы ради сокращения пределов исследования и считаем уже приведением к абсурду.

Гораздо большее значение в смысле обоснования с отрицательной стороны библейского учения о творении из ничего имеет исследование идеи времени. Если с философской точки зрения время мы должны признавать за реальный предмет, подобно тому как в своем месте¹³² мы признали за реальный предмет пространство, то нам могут сказать, что мир мог быть создан Всемогущим Существом не „из ничего“, а из времени; но если еще может быть сомнение относительно реальности или нереальности пространства, то его не может существовать относительно нереальности времени; кто бы и каким бы образом происхождение идеи времени себе ни объяснял, во всяком случае ясно, что эта идея взята нами из опыта рефлективного, т. е., представляет собой результат уже абстракции над данными опыта чувственного; вот почему, признавая мировой процесс изменений имеющим начало, мы вместе с тем, вернее, тем самым уже признаем, что имеет начало и время, и что Бог таким образом является Творцом в совершеннейшем смысле этого слова – Творцом не только формы, но и материала. Однако из приведенных рассуждений очевидно, что всякий, кто специально пожелал бы посвятить себя апологетическому исследованию учения о творении из ничего, прежде всего и больше всего должен был бы иметь дело с философскими изысканиями об идее времени. Эти изыскания, повторяем, с отрицательной именно стороны вполне решают дело, так как единственная ссылка противников рассматриваемого библейского учения на аксиому „ex nihilo nihil fit“, как мы уже не раз имели случай видеть на страницах нашего исследования, должна быть понимаема не в том смысле, что „ничего нельзя сделать без материала, а в том смысле, что ничего не бывало без причины“ и так как в этом правильном смысле она учению о творении из ничего отнюдь не противоречит.

Этими немногими замечаниями мы заканчиваем вопрос о пробелах исследования и теперь только в качестве завершающего дело заключения остается нам рассмотреть одно последнее возражение против учения о творении «из ничего» в связи с вопросом о его раскрытии и обосновании с положительной стороны.

Возражение на этот раз исходит не столько из лагеря материалистов, хотя бы и с удобством могло быть ими поддержано, сколько из лагеря самих же богословов рационалистического направления. Богословы этого толка, как известно, положительно восстают против догматической стороны религии, вернее, против положения о непостижимости догматов. Во всяком догмате, по учению православной церкви, всегда имеется некоторая часть, неподдающаяся нашему человеческому разумению, стоящая выше этого разумения, часть, которую мы видим не „лицом к лицу“, но „якоже зерцалом в гадании“. В догмате о творении такой частью конечно является образ творения –„творение словом – из ничего“. Если, говорят наши противники, появление мира из ничтожества оказывается не только непонятной, но и совершенно непредставимой для нас вещью, и если даже не всему тому, что для нас понятно, следует верить, то не тем ли более должны мы отбросить непонятные и непредставимые для нас догматы вообще и догмат о творении словом из ничего, как особенно непонятный, в частности?

На возражение отвечаем. Что догматы по омраченному состоянию нашего разума после грехопадения и по ограниченности наших интеллектуальных сил вообще не являются для нас в целости понятными – это бесспорно; но чтобы такого рода непонятность в тех случаях, когда немыслимы противоположные догмату положения, могла колебать достоверность догматических истин, это будет рассуждением нелогичным. Даже эмпирические науки наряду с правилом неизвестное объяснять при помощи известного руководятся еще аналогнчным ему правилом: менее известное объяснять при помоши более известного; как же в таком случае могут погрешать Библия и Церковь, преподавая нам более понятное объяснение происхождения миpa, чем то, которое предлагается материалистами? То, что мир сотворен мыслью Высочайше Разумного и Совершенного Существа „из ничего“ – это пусть для нас является непонятным, но то, что мир в таком или ином виде, в такой или иной форме существует от вечности один или наравне с этим Высочайшим Существом – это является, как мы видели, еще в большей степени непонятным и уже по одному этому должно быть отброшено.

Кроме того, непонятность библейского догмата совершенно другого порядка по сравнению с непонятностью материалистических теорийt. Непонятность библейского догмата, как мы видели, есть его непостижимость, граничащая с некоторой туманностью и неясностью его содержания для нашего умсгвенного взора; тогда как непонятность материалистических теорий представляется их полным противоречием всяким началам разума и здравой логики. Вот почему все то, что являлось в догматах превышающим человеческое разумение – все это по мере возможности свв. отцами и учителями Церкви иллюстрировалось или наглядными образами доступными пониманию простолюдинов или иногда и научными доктринами и теориями, бывшими в обращении у их образованных современников. С этой точки зрения догматы вопреки утверждению рационалистов ни в каком случае не могут быть названы „вещами непредставимыми“ для человеческого воображения. Даже такой, по-видимому более всего превышающий человеческое разумение догмаг, каков догмат о троичности Лиц в Едином Божестве, находил себе у отцов и учителей Церкви пояснение в образах, заимствованных от природы, напр., от солнечной теплоты света и т. п.

О догмате творения то же самое следует сказать в частности.

Здесь прежде всего является именно „непредставимой“ для нашего воображения вещью неимеющий ни начала ни конца мировой процесс; вечность времени для нас непредставимая вещь и, что бы нам ни говорили, воображением своим к предполагаемому вечному процессу мировых измнений мы всегда и неминуемо приставляем оба его конца, подобно тому как при всякой попытке представить себе бесконечным пространство мы, однакоже всегда ограничиваем его теми или иными хотя бы неясными и бемформенными очертаниями.

Между тем творение мира мыслью Высочайше Разумного и Всемогущего Существа без готового материала в некоторой степени может быть представлено в конкретных образах, заимствованных из нашего конечного и ограниченного мира. Изо всех аналогий здесь невольно напрашивается сравнение с творчеством человеческой мысли. Не нам здесь рассказывать, какие именно чудеса творит человеческая мысль и как она понемногу творчеством своим изменяет поверхность земного шара; в свое время мы приводили по этому поводу один из прекрасных отрывков Боссюэта; но мы разберемся в философских и психологических деталях нашей аналогий. «Человеческая мысль творит и создает...»; это выражение может быть понимаемо в двояком смысле – строго буквальном и метафорическом, смотря по тому, на каких продуктах творчества мысли мы пожелали бы остановиться своим вниманием. Например, человеческая мысль создает локомотивы, телеграфы, дома и прочие сооружения очевидно в метафорическом смысле, так как, собственно говоря, все перечисленное непосредственно создается руками человеческими; мысль же очевидно приготовляет лишь те понятия, суждения и умозаключения, которые потом воля осуществляет на деле, пользуясь теми или другими телесными органами. Но за то самые эти понятия суждения и умозаключения действительно создаются мыслью непосредственно из имеющихся в душе представлений, подобно тому как и самые представления или образы чувственных предметов создаются в душе деятельностью воображения из имеющихся в ней ощущений или восприятий, полученных от внешнего мира.

Итак, что мысль и даже мысль человеческая может быть творцом в буквальном и строгом смысле слова – это ни для кого не может подлежать сомнению и весь вопрос заключается лишь в том, как возможно представить себе творение мыслью без готового материала.

В некоторой мере представить это возможно и для этого стоит только непосредственному творчеству человеческой ограниченной мысли приписать предикат совершенства. В самом деле, из сказанного видно, что человеческая мысль в своем непосредственном творчестве нуждается в чувственных восприятиях и представлениях как в необходимом материале, над которым она и оперирует; человек мыслит восприятиями и представлениями, т. е., чувственными отобразами вещей, а не самими вещами. Ничто, однако же, не мешает нам воображением своим подняться до представления о таком совершенном мышлении, которое оперировало бы не над образами вещей, а над самими вещами; в этом случае все совершающиеся в мире явления представились бы нам видимым и временным, но главное – непосредственным обнаружением божественной мысли. Подобно тому как очевидные и непосредственные результаты деятельности человеческой мысли обнаруживаются в появлении новых, до тех пор несуществовавших образов вещей, подобно этому непосредственные видимые для нас результаты совершенной божественной мысли обнаруживаются в появлении новых до тех пор несуществовавших вещей, предметов и явлений. Бог мыслит вещами, но не образами вещей, как суждено мыслить нам.

Приводя себе для облегчения понимания православного учения о творении из ничего подобные аналогии, мы сейчас же должны отметить, почему они могут считаться только аналогиями, но не доказательствами. Так, прежде всего создавание человеческою мыслью новых несуществовавших образов может быть допускаемо только по отношению к формам и комбинациям, но не по существу; воображением своим мы можем, например, к туловищу лошади приставить человеческую голову или нарисовать себе муравья величиной с дом, но не можем создать ни чудовища без всяких известных нам органов и формы, ни физического предмета четырехмерного пространства. Соответствующе созданным нашей мыслью образам вещей предметы могли никогда не существовать в действительности во всем своем целом, но они непременно ранее того существовали в действительности или по своим отдельным частям или по степени свойств, качеств и действий этих отдельных частей; в противоположность божественному мышлению творчество человеческой мысли есть не в собственном смысле творчество, а лишь „формированиe“, почему и средством к получению совершенно новых образов здесь служит не „творение из ничего“, а комбинирование старых образов и впечатлений. Отсюда и приведенная нами аналогия вовсе не дает нам примера, как вещи и предметы создаются из абсолютного ничтожества; она только подсказывает, из какого именно предиката или свойства божественной мысли должно исходить наше воображение, чтобы творение ей вещей из ничтожества являлось для нас наиболее легко представимым, и, нельзя не видеть, что этим только и исчерпывается все значение рассмотренной аналогии.