Схимонах Филипп, основатель Пещерной обители и Киновии Боголюбивой Богоматери, при Гефсиманском скиту близ Свято-Троицкой Сергиевой лавры

(Память 18 мая)

Родина схимонаха Филиппа деревня Стряпкова, Вязниковского уезда, Владимирской губернии. Родился он 9 ноября 1802 года. Родители его крестьяне Андрей и Феврония Хоревы, были крепостными помещицы Варвары Борисовны Баженовой. Раньше Филиппа у них было еще два сына: Козьма и Феодор. Все семейство Хоревых отличалось набожностью и благочестием; но из детей преимущественно пред другими братьями религиозностью и усердием к посещению храма Божия отличался с раннего возраста меньшой – Филипп. Когда Филипп подрос и стал, как крепостной, значиться работником на «барщине», это усердие к храму сделалось для него источником неприятностей, так как иногда ради храма он оставлял неисполненными работы; но это опущение он всегда старался вознаградить потом, так как он был трудолюбив, и никакой тяжелый труд деревенской жизни не пугал его. И в детстве, и в отрочестве он наряду со старшими братьями исполнял все крестьянские работы по дому, заменяя родителей, работавших на «барщине». На 22 году, по настойчивому убеждению родителей и вопреки собственному желанно, Филипп вступил в брак с девицею-крестьянкой Евдокией Степановой. В скором времени у них один за другим родилось четверо детей: три сына – Игнатий, Порфирий и Василий и дочь Синклитикия. Более десяти лет Филипп прожил с женою, – в 1836 году она умерла. Сильно скорбел Филипп, оставшись вдовым с маленькими еще детьми. Вскоре к этой скорби присоединилась другая – сильнейшая: господа отдали среднего сына его в приданое за дочерью. С этого времени и всегда-то тихий, богомольный и не любивший веселья и празднословия, Филипп стал еще более замкнутым в себя, избегал сношений с соседями, сделался еще набожнее, усиленно постился и посещал храм Божий. Родители его, бывшие еще в живых, приписывали все это единственно тому, что Филипп грустил вследствие потери жены, и употребляли все меры, чтобы опять женить его. Долго не соглашался и боролся Филипп, наконец был принужден уступить воле родителей и вступил во второй брак с девицею Гликериею Трофимовой, дочерью крестьянина. Но и новая женитьба не оправдала надежд родителей Филиппа: он, несмотря на ласковость жены и рождение от нее дочери Варвары, не выходил из своего замкнутого состояния, а все более и более углублялся в себе, и кроме тех монашеских наклонностей, которые в нем были заметны до второй женитьбы, стал обнаруживать желание поститься по нескольку дней сряду, ходить постоянно без обуви и с открытой головой, спать на земле и камнях и нести другие лишения. Вместе с этим он нередко старался вести себя так, чтобы подвергнуться насмешкам, брани, даже побоям, вообще получать всевозможный неприятности. Для этого нередко он ходил неумытым, нечесаным, иногда же нарочно пачкал себя грязью или чем-либо другим. А однажды увидав, что сосед его мазал дегтем колеса, подошел к нему и, указывая на ноги, стал просить помазать их и, несмотря на отказ его, продолжал упрашивать: «Молодушка! Помазуй мне ходульки!», так что тот уступил и исполнил его желание. Когда домашние и односельчане стали бранить его и спрашивать, зачем он это сделал, Филипп отвечал: «Они бегать будут ходче».

Подобный же странности Филипп стал обнаруживать и на работах как своих, так и барских.

В довершение всех странностей в Филиппе стало являться отчуждение от своей семьи и желание куда-то уйти; одно только заметно удерживало его от этого – привязанность к детям.

Раз в рабочий летний день, все родные Филиппа, уходя в поле на жатву, условились с ним, что он, оставшись дома, приготовит им обед и принесет его в поле. Но прошел весь день до вечера, а Филипп обеда не приносил. Удивленные родные послали за пищей одного из своих с поля домой. Придя в деревню, он узнал, что Филипп донес приготовленный обед только до крайней к полю крестьянской избы, поставил его здесь, попросил хозяина поберечь, пока он ненадолго отлучится, и ушел. Так как прошло уже несколько часов после того, как Филипп скрылся, то родные его сильно встревожились и стали искать в своей деревне и в соседних, – но нигде его не оказалось. На следующей день о пропаже Филиппа дали знать волостному начальству и полиции, которые приняли все возможный меры для отыскания его, но и это не имело никакого успеха.

На пятый день некоторые из односельцев Филиппа увидели, что он бродит но задворкам своей деревни, и стали убеждать его идти домой. Молча, одними движениями головы, отказывался Филипп и смотрел на своих соседей так, как бы в первый раз их видел. Узнали об этом его родные, выбежали все от мала до велика и взяли его домой. Как ребенок шел Филипп, возвращаемый родными в дом отцовский. Радовались родные его возвращению, но недоумевали, что с ним случилось за эти дни, видя, что он был сильно изнурен, полураздет и бос, – но главное, что стал как бы глух и нем. Все вопросы оставались без ответа. Родные оставили его в покое, на волю Божию. Потом спустя уж с неделю, они узнали, что Филиппа видели в 37 верстах от их деревни.

Эта отлучка продолжалась четыре дня. По возвращении домой он все больше изумлял родных странным видом и подвигами самоотвержения. Прежнего Филиппа как бы не бывало, остался Филипп безмолвный, предавшейся посту без границ и не желавший даже носить какое-либо одеяние. Безмолвие, молитва, кротость, терпение, – вот свойства, которые ярко были видны в нем. Образ жизни он вел самый суровый: спал только под открытым небом, прямо на земле или на камнях, несмотря ни на какие перемены погоды; ходил без обуви, почти нагой, едва прикрытый ветхою одеждою; принимал пищу очень редко – чрез три, пять, даже чрез семь дней; кроме всего этого он возложил на себя тяжелые вериги. Больно было семье видеть такое поведение Филиппа. Братья и жена с детьми принимали все меры, чтобы возвратить его к жизни прежней; неоднократно заново одевали и обували его, но вскоре же Филипп являлся опять полунагой, отдав «бремя», как он односложно называл части одежды, первому попавшемуся нищему или бедняку; убеждали его чаще есть, поставив пред ним пищу, – но он брал посуду с нею и относил нищим; настилали солому на землю в тех местах, где видели его спящим не один раз, – но Филипп уходил и выбирал новое место, еще более неудобное – сырое или неровное. Приписывали все это помешательству или «порче».

Много неприятностей, насмешек, нареканий приходилось выносить жене, детям и братьям «порченого». Филипп вскоре оставил свою деревню совсем и ушел в уездный город Вязники. Недолго пробыв и здесь, отправился бродить и юродствовать по разным городам и селам. Почти целиком исходил он губернии Нижегородскую, Владимирскую, Московскую, Тульскую и Калужскую и отчасти Орловскую, Курскую и Киевскую. Это странничество «Филиппушки блаженненького», как стал звать его народ, продолжалось почти 10 лет.

В одном городе столоначальник полиции допрашивал Филиппа, заложив перо за ухо. Раздраженный его замысловатыми ответами и желая чем-либо испугать Филиппа, чиновник этот выхватил у него из рук его тяжелый посох и, едва приподняв от земли, начал кричать на него:

– Как ты смеешь таскать такой ослоп? Ты им человека легко убить можешь!..

– Брат мой! тем перышком, которое у тебя торчит из-за уха, ты скорей, будь уверен, можешь убить несколько человек, нежели я своей опорой, – возразил Филипп.

Такие образные речи раздражали чиновников, и много обид перенес за них Филипп; но ни одного слова ропота не слыхали от него в течете всей его жизни. Он всегда горячо молил Бога за тех, кто делал ему неприятное, и впоследствии, оставив подвиг юродства, он говаривал детям, что он потому так относился «к обидящим, что они, делая ему зло видимо, приносили ему пользу внутреннюю и были его благодетелями; своей же душе жестокостью вредили, а потому он и должен молить Бога об их спасении».

В некоторых случаях слова Филиппушки выражали прозорливость относительно будущего и вполне потом подтверждались. Так игуменья Муромского женского монастыря рассказывала Филиппушке, при посещении им этого монастыря, что один купец пожертвовал им большой коло кол, который отливается в Москве, и еще неизвестно, когда будет готовь и привезен.

– Недель чрез двенадцать вода привезет, – сказал при этом Филипп.

Странными казались эти слова игуменье, так как колокол должен был прибыть на лошадях. Но когда колокол был изготовлен, то вдруг начались продолжительные дожди, сделавшие перевозку тяжести этой сухим путель невозможной; заводчик колокольный доставил колокол водою по р. Оке на барке и ввезен в монастырь он был как раз чрез 12 недель после того, как говорил Филипп.

Многие из людей истинно верующих и по-христиански рассуждающих почитали Филиппа за его подвиг юродства и прозорливость, давали ему приют и питали его в страннической жизни, встречая его всегда радушно, как «человека Божьего»; и замечали, что у кого Филипп бывал, то приносил с собой счастье и удачу в делах и семейной жизни. Так награждал Бог почитателей кроткого и смиренного юродивого. Филипп, бывая в домах, не делал различая, православное ли семейство или раскольничье, повсюду обличал неправду и, будучи православным, смело и открыто укорял раскольников за их уклонение от истинной церкви, не боясь никаких неприятностей от них.

Будучи высокого роста (более 2 арш. 6 верш.), он имел лице чистое, с длинной окладистой бородой темно-русого цвета, такие же волоса были длинно отпущены; добрый, кроткий, терпеливый, незлобивый взгляд его глаз производил какое-то особое, влекущее к себе, чувство. Во все время своего юродства, Филипп носил одного вида одежду, не изменяя ее, несмотря ни на какие перемены погоды, по временам года, – холодный тонкий, непременно ветхий, подрясник, надетый на ветхое белье и открытый; застегивал его Филипп редко, пояса не носил, а если когда и опоясывался, то веревкой. Обуви на ногах не носил и ходил всегда с открытой головой. На теле носил вериги, – весом в 21 фунт, в руках же равного веса посох. Посох этот был отделан под дуб, хотя был весь железный; на верху его был прикреплен литой из меди голубь; сделан был, по рассказам, ему этот посох в Туле, при посещении ее в начале юродства. Никогда, ни на одну минуту не выпускал из рук этот посох Филипп: на ходу всегда опирался на него правою рукою; делая что-либо или вкушая пищу, держал его левой рукой, пока правая была занята; ложась, клал его под бок, придерживая все-таки одной рукой. Замечательно, что никогда никому юродивый не давал не только подержать посох, но даже коснуться, всегда отвечая просившим:

– Это вес грехов моих! Что чужую тяготу греховную пытать?..

Голубь же был для Филиппа символом добра и кротости: от него-то и звали в годы юродства подвижника «Божиим человеком, Филиппушкой блаженненьким с голубком».

Покойный святитель Московский митрополит Филарет, как известно, смотрел на юродивых глазами большинства хороших христиан, т. е. как на «людей Божиих». Филипп во время своего десятилетнего юродства неоднократно бывал в Москве и был известен лично владыке Филарету. В начале 1847 года Филипп, будучи в Москве, получил благословение от владыки пойти на поклонение в Троице-Сергиеву Лавру и остаться там пожить.

Чувствуя ли утомление от долговременной страннической жизни, или же повинуясь благословению уважаемого святителя, Филипп вступил на жительство в Лавру. Но только месяц с несколькими днями прожил Филипп в ней.

Тысячи богомольцев, многолюдство братии и обращаемое на него, как на юродивого, внимание побудили его искать более уединенного места. О своей мысли оставить Лавру Филипп сообщил наместнику о. Антонию, который и указал ему перейти в зарождавшийся в то время в 2 верстах от Лавры Гефсиманский скит.

Но еще большего уединения жаждала душа Филиппа, и он стал просить о. наместника разрешить ему поселиться в близости к скиту, и указал на ветхую необитаемую лесную сторожку в густой лесной чаще за прудом, сзади скита. О. наместник не препятствовал его влечению и разрешил, с благословения святителя Филарета. Поселился в этой сторожке Филипп с одним послушником, данным ему из скита для безопасности в лесу.

Во время одного посещения скита наместником о. Антонием Филипп испросил у него благословение ископать близ сторожки погреб. Странным казалось начальнику архимандриту желание пустынножителя при уединенной сторожке иметь погреб, но при всем этом он не мешал Филиппу исполнить свое желание и разрешил ему, если будет нужно, взять в помощь еще двух послушников из скита.

Получив нужное благословение, Филипп вскоре же со своим товарищем и двумя другими из скита взятыми сотрудниками приступил к работам. Посетив, спустя три недели Филиппа вновь, о. наместник увидел, что ископан не погреб, а небольшая подземная квадратная пещера, в которой Филипп со своими сотрудниками уже начал совершать молитвы и читать правила. Тут только понял архимандрит, что Филипп возложил на себя новый подвиг – пещерничество. Вскоре об этом от наместника, конечно, узнал и владыка Филарет и святительской рукой преподал подвижнику благословение на новый путь.

Вскоре после начала ископания пещер Филипп стал расширять первоначальную пещеру, делать от нее подземные коридоры и в них основывать отдельные пещерки, впоследствии сделавшиеся подземными келлиями; средняя же и самая ранняя была молитвенным местом и теперь занята храмом во имя Архистратига Михаила. При ископании этого молитвенного подземного места был такой знаменательный случай.

Во время одного вечернего правила, на котором были Филипп и трое его сотрудников по копанию пещер, скитские послушники, двое из них Митрофан и Андрей, видели ангела, который пронес над их головами два венца. Послушники рассказали об этом Филиппу. «Воля Божия! молитесь»! – ответил он. На другой же день, во время работы в глубине пещеры, они были засыпаны оба землей, внезапно обрушившейся, на смерть и удостоились тех мученических венцев, которые видели в руках ангела. Вот что пишет владыка Филарет об этом замечательном событии наместнику: «Не без слез пропелось мне: со святыми упокой, Христе, души раб твоих Митрофана и Андрея. Можно веровать, что Господь принял доброе начало их подвига как совершение».

Филипп остался и усердно продолжал устройство подземного жилища и места моления. В коридоре был повешен маленький колокол, которым давалась весть о времени молитвы поселившимся в пещерах, – их стало уже более пяти.

Собравшись в среднюю пещеру на молитву, пещерники совершали правила по Псалтири и пели 12 псалмов по правилу Пахомия Великого. С течением времени к этому последованию правила и псалмов были прибавлены утреня и полунощница, так что составился особый новый чин пещерного богослужения, существующего доныне, и под названием «полунощницы с аллилуиа», совершаемого ежедневно в 8 часов вечера, кроме дней, в кои положена всенощная.

Около трех лет спустя после основания пещер, к Филиппу пришли его сыновья. Подвижническая жизнь их отца произвела на них столь сильное влияние, что они решились остаться при нем и сделаться пещерниками. Жена Игнатия также пожелала вступить в женский монастырь и была принята в Изосимовскую пустынь Подольского уезда. Таким образом, все препятствия были удалены, и Филипп со всеми тремя сыновьями были зачислены указными послушниками Геесиманского скита – в 1850 году.

Живя в пещерах, Филипп в то же время не оставлял совсем своего подвига юродства. В начале этой жизни он нередко еще появлялся пред воротами Лавры на Верхней или Красной площади, опираясь на свой неизменный посох с голубком. Как только появлялся Филипп, его тотчас окружали толпы народа.

– С ангелом! С ангелом! С Божиим вестником! – приветствовал он всех, обращаясь в разные стороны; и с какою любовно обращались все к «Филиппушке – человеку Божию», слушали его мягкие, образные, полные глубокого христианского духа речи! Каждый, имевший какую-либо боль на душе, старался хоть что-нибудь услышать от него себе в утешение и назидание.

Иногда в Филиппе как бы пробуждалось его прежнее стремление к странничеству в виде юродивого, и он ненадолго уходил в Москву, но не дальше. По письмам святителя Филарета, не упускавшего юродивого из вида никогда, видно, что еще до прихода детей, т. е. до 1850 года, Филипп был в Москве несколько раз, именно в июле 1848 года, и собирался пройти в Новый Иерусалим, но не получал на это благословения от владыки. Затем в октябре того же года посетил Москву, с благословения своего покровителя архипастыря Филарета; затем путешествовал в Москву в ноябре и декабре 1849 года.

В последний раз в виде странника–юродивого Филипп путешествовал уже позже, когда с ним были сыновья.

В это путешествие Филипп был уже рясофорным монахом, но ни в это время, ни впоследствии он не покидал до самой смерти усвоенного им в годы юродства обыкновения держать себя и говорить загадочно, иносказательно. С детьми даже он держал себя таким образом. Только в конце своего подвига земного он стал обращаться с ними просто без юродства и образности в речах.

Трудная, долговременная подвижническая жизнь, громадные пройденные в годы юродства пространства, продолжительный пост, ношение тяжелых вериг и посоха, тяжелый труд при копании пещер, – все это постепенно расшатывало здоровье юродивого, так что с первого же года пещерничества у него стали обнаруживаться различные болезненные припадки, которые беспокоили сильно его и заботили владыку Филарета. Особенно сильно занемог было он в конце декабря 1848 года, когда проболел около 2-х месяцев, так что предполагали у него развитие чахотки.

После этой болезни здоровье Филиппа уже до самой смерти вполне не восстановлялось и часто, хотя и ненадолго, он сильно занемогал. В одну из таких болезней наместник о. Антоний, всегда с любовью относившийся к Филиппу и часто у него бывавший, предложил ему принять полное монашеское пострижение с изменением имени. Старец с радостью согласился и просил дать ему имя Филарета, общее со святителем-митрополитом, которого Филипп всегда называл не иначе, как белым (по белому цвету митрополичьего клобука) ангелом. Вскоре Филипп был пострижен и получил, действительно, имя Филарет.

В день пострижения, сильно заболев, он лежал с закрытыми глазами, как бы в полуобмороке; но когда взошел в пещеру о. наместник, чтобы совершить пострижете, то Филипп внезапно открыл глаза, оживился, стал молиться сознательно и внятно произнес монашеские обеты и вскоре опять впал в забытье. «В ту минуту, когда входил в пещерку, о. наместник, я видел себя в глубоком снежном сугробе, и сколько ни силюсь, а выбраться не могу. Подходит будто о. наместник к самому краю сугроба, подает мне руки; я взялся за них, и он меня вытащил. Очнулся я сразу, гляжу; а батюшка-то о. наместник около меня стоит, постригать пришел», – рассказывал потом о. Филарет своим детям.

Вскоре после пострижения, в болезни о. Филарета сделался переход к лучшему, и он, хотя и не быстро, поправился, стал по-прежнему трудиться над улучшением пещер и поучать ближних. Одно только должен был он, с принятием монашеского чина, изменить в своем образе жизни – оставить свой посох с голубком и носить обувь. С этого времени о. Филарет уже оставил наружное юродство и пред Лаврою на Красной площади уже более не появлялся. Дети его жили каждый в отдельной подземной келлии, темной четырехугольной комнате с земляными полом, стенами и потолком, и были при нем послушниками. Каждая келлия имела не более сажени в длину и ширину; печей в них не было и даже зимой нагревались они одним дыханием и тремя лампадами, который заменяли и дневной свет. Дети его учились в пещере грамоте. Сам же о. Филарет, несмотря на все убеждения наместника о. Антония, учиться грамоте не пожелал, отвечая: «Поздно уж за азбуку браться». Вместе с ними жили еще несколько пещерников, так что всего было 14 подземных келлий, населенных пустынножителями. Между тем в средней молитвенной пещере была уже устроена церковь и 27-го сентября 1851 года освящена самим святителем митрополитом Филаретом во имя св. Архистратига Михаила.

Не без внушения врага рода человеческого вскоре поднялось гонение на подвижника от некоторых из скитской же старшей братии. Господь видимо вразумил восставших на старца Филарета. Главный клеветник умер вскоре ужасною смертью. Он приготовил булку с мышьяком для истребления мышей и крыс в пещерах и, смешав ее с другой, одинаковой по виду, но не отравленной булкой, бывшей у него в келлии, умер в мучениях, успев исповедать трех пред старцем и выпросить у него прощение. Тем не менее, наказанного Богом, очевидно, о. наместник не позволил положить на монастырских кладбищах, а схоронить на мирском в Сергиевском посаде – Кокуевском. Неприязнь старших скитян не уменьшилась, как ни старался о. наместник умиротворить их. Тогда о. наместник, удовлетворяя желанно старца Филарета, посоветовал ему выбрать себе место в окружающих лесах для устройства келлии. Старец пожелал на время совсем удалиться из окрестностей скита и собрался на богомолье в Киев; но в это время у него усилилась боль в ногах.

– Нет воли Божией на то, чтобы мне поклониться отцам пещер Киевских – Антонию и Феодосию! Буди воля Твоя! – решил о. Филарет и переселился из пещер в Лавру.

Не было конца изумлению почитателей о. Филарета, когда он вышел из пещер в Лавру, но ни одного слова неудовольствия не слыхал от него никто.

– Ушел отчего?! С землей поссорился, не ужился, с унылой разбранился, иносказательно говорил всем незлобивый о. Филарет.

Избравши Лавру для временного пребывания, о. Филарет заметно грустил по оставленным им пещерам. Нередко он отправлялся в лес, окружавший скит и пещеры, и ходил там. Во время одного посещения этого леса взгляд его остановился на красивом месте, находящемся в части леса, принадлежащей Лавре, невдалеке от созданных им пещер. Это возвышенное место, откуда видна была Сергеева Лавра и окружающей ее посад в одном направлении, а в противоположном невдалеке виднелись правее скит, левее же на другой стороне пруда пещерки, сразу понравилось о. Филарету, и он высказал наместнику о. Антонию желание иметь на этом месте келлию. Помнивший свое обещание устроить келлию на избранном о. Филаретом месте, о. наместник исполнил его желание, и вскоре келлия и мостик через пруд для пешеходов прямо, не обходя скита, были сделаны. В этой келлии о. Филарет поселился со всеми троими сыновьями; низ келлии служил им жилищем, чердак же был моленною, где они совершали возможный службы: вычитывали правило, вечерню, утреню и часы. С течением времени моленная была перенесена в сарай, выстроенный около келлии так, что одна его половина имела действительно значение домашней пристройки и служила для дров, другая же была обращена в простую часовню. Как ни уединенно было место, избранное о. Филаретом для келлии, но богомольцы и почитатели нашли его в его отшельничестве; нашлись и такие люди, которые пожелали украсить это место храмом Божиим. Святитель Филарет сначала не соглашался было разрешить постройку церкви на новом месте близ скита, так как предвидел, что около церкви со временем возрастет обитель; увеличение же числа обителей около скита было несогласно с его мнением о тишине скитской. Старец Филарет не настаивал на исполнении мысли о церкви, но только высказал, что видеть церковь на этом месте он хотел бы потому, что здесь будет его могила. После этого указания на будущее владыка Филарет строить церковь благословил, а год спустя – 27 сентября 1859 года уже освятил верхний храм в честь иконы Боголюбивой Божией матери или Боголюбской Божией Матери сам архиерейским служением; месяц же с небольшим спустя – 5 ноября 1859 года был освящен наместником архимандритом Антонием и нижний храм в честь преподобной Матроны и мученицы Капитолины, имена коих носили строительница храма и дочь ее.

Спустя недолго все три сына о. Филарета, числившиеся послушниками скита, приняли монашество: первым был пострижен Порфирий и получил имя Прокопия; затем одновременно пострижены были Игнатий и Василий с наименованиями – первый Галактионом, второй Лазарем. Нужно заметить, что пострижете Игнатия, как женатого, могло состояться не иначе, как одновременно с принятием монашества его женой, состоявшей до этого послушницей Изосимовской пустыни. Когда ее согласие было получено и она приехала, то в один день и час совершилось пострижение в церкви Боголюбивой Богоматери о. наместником Игнатия с братом Василием, а в пещерной церкви казначеем Лавры жены Игнатия Елизаветы, причем они получили имена мучеников-супругов: Галактиона и Епистимии, память коих 5 ноября.

После этого, с разрешения о. наместника, при о. Филарете поселилось несколько послушников; были поставлены здания для келлий и таким образом основалась новая обитель – киновия Боголюбивой Богоматери. Впоследствии, когда обитель стала расширяться, на южной окраине ее было назначено место для погребения Лаврской братии, и таким образом киновия стала обителью-кладбищем.

Расстроенное здоровье о. Филарета, несмотря на то, что он жил уже в лучшем для него положении, т. е. не в пещере, постоянно лишало его покоя. В руках от сильного напряжения при долголетнем ношении тяжелого посоха, открылась ломота; грудь от ношения вериг ослабела и стала болеть; от пещерной сырости постепенно стала оказываться водянка; ноги, много лет не знавшие даже в морозы обуви, начали неметь и опухать. Все это вместе, усилившись зимою 1863 года, дало повод думать, что старец близок к тому, чтобы покинуть этот мир. Поэтому, готовясь к кончине, он 20 марта 1863 года принял схиму, получив снова свое мирское имя Филиппа.

Казавшаяся очам людским близкою, кончина старца после принятия схимы была Промыслом Божиим отдалена еще более чем на пять лет. Схимонах Филипп поправился в здоровье после принятия великого ангельского образа значительно и снова явился своим попечителям в своем подвижничестве. Судьбы Божии, восставившие его от одра смерти, на закате жизни готовили ему еще самое глубокое испытание его смирения, кротости и терпения.

В 1867 году людьми, желавшими сделать вред старцу схимонаху Филиппу, была пущена молва, что в киновии и именно в келлии руководителя ее схимонаха производится выделка фальшивых кредитных билетов. После обыска стала очевидною для всех нелепость пущенных слухов. Святитель Филарет больше всех ободрял схимонаха смиряться и, желая дать ему возможность лучше успокоиться где-либо в новом месте, а в то же время ослабить соблазнительную молву, посоветовал Филиппу оставить киновию на время. Схимонах, исполняя желание свое и владыки, отправился со всеми тремя сыновьями – Галактион и Прокопий были уже иеромонахами, а Лазарь иеродиаконом, – в Московский Симонов монастырь, а потом и в Введенскую пустынь Покровского уезда, Владимирской губернии. Но дух схимонаха еще до построения церкви в киновии высказывавшего, что это место будет его могилой, влекло в киновию, и в октябре 1868 года он с детьми возвратился в Лавру.

Года не прожил старец после этого. Начав сильно болеть еще зимою и по старости – ему было более 66 лет – не имея силы перенести недуг, он в мае 1869 года стал, очевидно, близок ко гробу. 18 мая в 5 часов утра он, предчувствуя последние минуты жизни, пригласил духовника, принял св. Тайны из рук сына своего иеромонаха Прокопия и в 12 часов дня мирно отошел к жизни той, к которой в трудных христианских подвигах готовился в течете 33 лет. Погребен он наместником Лавры архимандритом Антонием в нижнем храме киновии за правым клиросом.