Глинский подвижник схимонах Архип

(Память 27 сентября)

При святом крещении отец Архип наречен был Афанасием. Родиной его была пригородная слобода Ездоцкая, Старооскольского уезда, Курской губернии. В родной купеческой семье его называли «Афоней». Раз – восьми лет Афоня попросил отца своего подождать продавать хлеб. Тот послушался и имел хорошую прибыль. С тех пор слова Афони в делах торговли исполнялись; не послушают – прогадают. Но, помогая советом, сам он в торговле приносил только убыток: часто, оставшись один в лавке, он отпускал бедным товар без денег; жизнью своею он выделялся и в семье: хорошо не одевался, чай пил без сахара, деньги ненавидел, спал без подушки, любил храм Божий и уединение. За такую жизнь немало нес он оскорблений.

За три года до поступления в монастырь, Афанасий перестал кушать скоромное, отрастил волоса и вообще показывал склонность к монашеству. Однажды он тайно ушел в Киев. На третий день его догнали, побили и насильно возвратили домой.

Мирская жизнь ему была не мила. «Целый год меня били», говорил сам старец: «и, наконец, сказали: «толку из тебя не будет».

Чтобы вынудить согласие родных на увольнение в монастырь, Афанасий четыре дня скрывался в погребе своего родственника. Старший брат искал его. «Дашь Афоне бумагу, скажу где он», говорил родственник. Согласие было дано, Афанасий вышел из своего заключения. На этот раз его уже не задерживали.

Так подготовленный скорбною жизнью к иночеству, двадцатисемилетний Афанасий Шестаков в 1852 году пришел на гостиницу Глинской пустыни с намерением поступить в монахи. Оттуда его вместе с несколькими другими богомольцами послали помогать на пекарню. Окончивши дело, все разошлись, остался один он. «Отчего ты нейдешь?» – спрашивают его. «Куда я пойду, ответил незнакомец, я пришел в монастырь. Я сюда пришел служить Богу». С тех пор он остался на пекарне и исполнял самые трудные работы.

Молча делая свое дело, смиряясь и подвергаясь унижению, брат Афанасий мало обращал на себя внимания, а если и обращал, то как юродивый. Потому он пострижен был в мантию на 18 году по поступлении в Глинскую пустынь, при чем наречен был Архипом.

По терпению своему о. Архип выделялся от многих. Об этом свидетельствует даже одно то, что на послушании в пекарне он пробыл 33 года подряд. Ему несколько раз предлагали быть старшим, но любитель смирения предпочитал лучше подчинятся, чем повелевать. «Я ничего не смыслю, простите меня неразумного, говорил он, падая в ноги, назначьте другого». Десятками лет позже его поступившие рясофорные послушники были старшими, а он, манатейный монах, покорно повиновался им, оставаясь младшим. Лишь с принятием схимы в 1885 г. он освобожден был от этого послушания и стал читать только псалтирь по благодетелям. Чтение Псалтири по очереди он нес с 1874 года. Но и после увольнения из пекарни о. Архип не переставал добровольно трудиться на прежнем послушании; нередко его можно было видеть ночью месящим хлебы вместе с послушниками. Когда некем было заменить отсутствующего брата, просили о. Архипа; он беспрекословно шел на послушание в пекарню. Отец Иосиф, старший на пекарне, говаривал: «однажды некому было выкладывать хлеб из дежи. Пошел я к о. Архипу и говорю ему: «Батюшка, некому хлеб выкладывать». Старец соскочил и побежал в пекарню засучил рукава и начал выкладывать тесто с особенным усердием и силою. Все ему удивились. Окончив трудную работу, молча отдохнул и пошел в свою келью».

В 1890 году о. Архипа, как высокого подвижника, назначили в ближний скит для принятия посетителей, ищущих духовного совета. Для строго аскета такое послушание было весьма тягостно, но он, привыкший во всем повиноваться, не прекословил. В скором времени о. Архипа перевели на дальнюю монастырскую пасеку, место пустынных подвигов схи-архимандрита Илиодора. Там не было храма. Отцу Архипу, привыкшему к церковным богослужениям, это было великим испытанием. Он искал также уединения, но не нашел: то братия, то посторонние приходили за советом. Отсюда о. Архип снова переселился в ближний скит, а через два года опять в пустыньку схи-архимандрита Илиодора, где был уже выстроен храм и начал основываться Спасо-Илиодоровский скит. Под руководством о. Архипа и началась скитская жизнь Глинских иноков, пока не назначен был скитоначальник-иеромонах. Но и после того да января 1896 года о. Архип оставался в скиту на покое, по болезни и старости, продолжая всегда быть примером послушания, смирения и терпения. Слово «покой» здесь разумеется только в том смысле, что старец не нес обычного монастырского послушания, но не переставал трудиться в подвигах, добродетелях и приеме посетителей. Тогда многим стал известным его дар прозрения и сила молитв. По благословению отца настоятеля старца просили на монастырскую гостиницу и возили на монастырские хутора; он повиновался, как дитя, готовый на всякое послушание. Даже видя явную опасность для своей жизни, о. Архип не отрекался быть исполнителем воли начальников. За два года до смерти он был очень слаб. Отец настоятель думал, что лучше ему будет, когда провезет его по свежему воздуху. С этой целью он предложил о. Архипу ехать с ним в г. Путивль. О. Архип не противился. Прощаясь с келейником, он сказал: «может не увидимся». Поехали. На поворотах дорог лошади пять раз сами собою сворачивали назад, точно им кто заграждал дорогу. Кучер с большим усилием направлял на дорогу; проехав немного, лошади снова сворачивали. Усматривая в этом волю Божью, препятствующую поездке, отец игумен приказал вернуться в обитель. Там старец сказал настоятелю: «Ты бы меня не привез обратно живого».

Будучи в схиме, старец продолжал ходить в братскую трапезу, но воздерживался от насыщения, стараясь, впрочем, не показать и виду. Когда все вкушали, он весьма медленно, не торопясь, понемногу принимал пищу; хлеб кушал крошками. Отец П-ий, бывший некоторое время с о. Архипом на пекарне, рассказывал, что старец не употреблял рыбы, и для него никаких разрешений не существовало. До конца поздней осени он ничего не вкушал и иногда прямо их храма шел на трапезу. Никто не мог заставить изменить это правила, не говоря о более важном. Так подвижник тверд был в исполнении принятого обета воздержания.

Благообразие души отца Архипа невольно сказывалось в лице: оно сияло бледностью святого воздержания. В посты старец был особенно воздержен. Однажды в Петров пост в 2 часа пополудни он пришел из скита в «киновию» и признался отцу Михаилу, что еще не кушал, от чая отказался, взял небольшой кусок черного хлеба и половину огурца. С переходом в Спасо-Илиодоровский скит он усилил пост. Начал причащаться еженедельно, а если на неделе был праздник, то и чаще. Поэтому у него было всегда сухоястие, без масла. Горячую пищу подвижник употреблял по субботам и воскресеньям, а в остальное время для него пищею были: хлеб, сырая капуста, огурцы, редька, картофель. Раз на первой неделе Великого поста, видя о. Архипа сильно отощавшим, брат Леонид предложил старцу подкрепиться пищею. Строгий воздержаник побежал от него. Так боялся он нарушить пост.

Чай пил о. Архип однажды в день после обеда. В чаю он как бы не нуждался. Налитый стакан у него стоял долго; выпьет один, два глотка, выплеснет на пол и просит снова налить. Он часто заваривал особую траву или клал ее целою горстью в стакан с чаем. Самый горький травяной настой пил без сахару. Этой травой он угощал братию. За послушание старцу едва-едва выпивали один стакан. Иногда подвижник заваривал сосновые шишки, иногда сушеную жгучую крапиву и советовал другим пить: «такого чаю ни у кого нет», говорил он.

Заботясь, насколько возможно, поддерживать здоровье подвижника, отец настоятель в 1895 году благословил о. Архипу распарить больные ноги в бане. Старец, как поступил в обитель, 43 года не был в бане и, неизвестно, бывал ли когда. Другой, пожалуй, стал бы просить не ходить, и для такого старца, как он, достаточно было сказать одно слово, чтобы не нарушить своего правила, но не так сделал беспрекословный послушник: он не осмелился и одним пререкать своему пастырю. Келейник невольно высказал удивление: «Столько лет вы, батюшка, не ходили!» – «А послушание?... Отец игумен благословил», сказал отец Архип. Тут не знаешь, чему удивляться: или великому воздержанию, или беспрекословному послушанию.

При раздевании старца келейник увидел, что о. Архип туго опоясывался по белью толстой веревкой. Большой узел веревки упирал в желудок подвижника.

Отец Архип так же был крайне воздержан в зрении. На женщин он вовсе не смотрел, в их присутствии взор обращал на другие предметы или вниз. Если необходимость заставляла сидеть с женщиною, он садился далеко, голову опускал и отвечал на вопросы собеседницы, не обращая к ней лица своего.

Желая положить хранение устом своим и не согрешать языком, сей мудрый у Бога и безумный у людей, в начале подвигов своих, пред тем, как на пекарню собираться братии на послушание, клал в рот щепку, пока не навык молчать или говорить только кратко одно полезное. Когда заговаривали о душеполезном, он оживлялся, при чем глаза его начинали икриться какою-то неземною радостью, и на устах появлялась улыбка.

Пустословие других старец прекращал громким произнесением молитвы Иисусовой или заставлял кого-либо читать священное Писание. Когда спрашивали у него не должное, он отвечал: «прости, Бога ради я ничего не знаю», и громко начинал повторять: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного». Вообще надобно сказать, что у него в словах, делах, движениях, а главное в сердечном чувстве, всегда был страх Божий.

Отец Архип еще послушником вполне оправдал священные слова, кои вышиваются на схимнических одеждах: плещи моя вдах на раны и ланиты моя на заушение: лица же моего не отвратих от студа заплеваний. Такое добровольное предание себя на злоключения при незлобии на оскорбителей свойственно только совершенным, но отец Архип, как мы уже говорили, и поступил в обитель испытанным в терпении. Однажды на пекарне он стал просить новоначального брата месить хлебы. Тот в гневе бросился на него и закричал: «как ты смеешь меня заставлять?» и бил его до тех пор, пока сам не уморился. И что же? – не бивший, а битый поклонился в ноги и просил прощения. После этого о. Архип несколько дней был болен. Другой раз тот же брат, в пылу напрасного гнева, схватил о. Архипа за бороду и вырвал у него клок волос. Смиренный и кроткий труженик огладил бороду и, падая в ноги обидчику, сказал: «прости меня, верно я тебе не понравился». Кто-то на пекарне сильно ударил о. Архипа в висок; он четверть часа лежал без памяти на грязном, мокром каменном полу а, очнувшись, встал и молча взялся за свое дело, как будто с ним ничего не случилось. Раз его сильно побил один брат за то, что ему не понравилось пение отца Архипа на клиросе.

По поступлении в обитель о. Архип пять лет не имел у себя кельи. Спал он или на грязном каменном полу в пекарне и на угольях, лицом в уголь, или на полке под столом, при самом входе в пекарню. Иногда нарочно рассыпать муку, разливал воду или ронял тесто. Начнут его ругать, а он кланяется и у всех прощения просит. Таким образом, он заставлял выходить наружу скрывающиеся внутри страсти уничтожал их собственным смирением и уничтожением себя от других. Одежду подвижник носил порванную, грязную. От простуды и долгого стояния в храме у него на ногах образовались отеки, обыкновенных сапог одет было невозможно. Он некоторое время носил на одной ноге сапог, на другой валенок, потом ходил в опорках, которые по виду были настолько плохими, что никто не поднял бы их на дороге. Впоследствии отец Архип ходил или в больших валенках, или в особо для него сшитых просторных сапогах. Часто старец тер лицо руками или ерошил волосы на голове. Все это подавало повод называть его юродивым, безумным, прельщенным. Он не отрицал этих названий, умея искусно ими укрыться от тех, которые не искали у него совета и не желали принести ему душевной пользы. Посему о. Архип говаривал: «лучше всего дураком быть, да надо уметь им сделаться».

Не желая по неведению вводить братию в грех осуждения и оскорбления, о. Архип поступающим на пекарню, которые чаще других относились к нему по послушанию, так характеризовал свой образ жизни: «путей спасения много, каждый идет своим путем. Наш игумен идет открытым прямым путем; Иероним идет закрытым путем смирения, а я сделал себя дураком, и дурак на самом деле. Трудны все пути, но дураком себя не всякий может сделать. Трудно не обижаться, когда оскорбляют, а надобно все терпеть. Мальчики (молодые послушники) мне говорят: Архип, ты дурак; и я говорю: дурак. Ты, говорят, не так сделал: простите, я – дурак, не понимаю».

Незлобие, прощение обид, добровольное юродство и вся жизнь о. Архипа свидетельствует о его глубоком смирении. В начале своих подвигов в обители он руководился советами братского духовника иеромонаха Анастасия, а после смерти обращался к известному старцу схи-архимандриту Илиодору, с которым некоторое время жил в одном коридоре. Старец Илиодор полюбил Архипа за строгую жизнь и смирение и отзывался о нем высоко. Однажды, указывая на него своему ученику, отцу И., схи-архимандрит Илиодор говорил: «вот мы видим образец живого святого». Другим монахам схи-архимандрит Илиодор, указывая на о. Архипа, не раз говорил: «это один из древних старцев живет в наше время». Недоверие к своему рассуждению о. Архип сохранил до самой смерти. Будучи уже прославленным подвижником и старцем, руководителем в духовной жизни Глинских схимников, а также, давая другим наставления, он не переставал поверять себя вопрошанием других: «так ли я сказал?» и при этом прибавлял: «я ничего не знаю». Несмотря на все благодатные дары, старец Божий не превозносился. Когда заходил разговор про кого-либо, особенно с осуждением поступков, отец Архип обыкновенно говорил: «он выше (достойнее) меня».

По смирению своему о. Архип не считал себя достойным уважением старцем, иногда удивлялся, зачем к нему идет народ. «Огарок догорает, смерть на носу, глаза оловянные, глупый«… Так он называл себя. Иногда он скрывался от народа, а раз в ближнем скиту вылез в окно, когда келью его окружило много народа, и келейник объявил, что старца нет в келье. Некая почитательница подвижника во что бы то ни стало хотела видеть старца, который в то время никого не принимал; уступая настойчивой просьбе, о. Архип надел на себя чугунный тяжелый крест, открыл двери кельи и говорит: «вот, как я живу, вот камень, вот, как я молюсь: раба Божия, раба Божия, раба Божия»… Старец крестился и очевидно старался показать себя безумным. Почетные посетители иногда сопровождались к о. Архипу кем-либо из братий. Это видимо стесняло смиренного подвижника. Тогда он, вместо советов, говорил разные несообразности, и многие оставались в недоумении относительно хваленного старца, который не умеет толком сказать двух-трех слов. Однажды о. Архип высказался так: «вы ученые, а я малограмотный, что скажу вам? Молитесь Богу… Хорошо, что посетили нашу обитель… Ваше имя как? Помолимся». Начинает молиться с поклонами: «Помяни, Господи, раба Твоего (имя), помяни, Господи"… Так до 10 раз. «Даруй ему, Господи, здравие и спасение… Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас; Пресвятая Богородице, спаси нас!» Опять делает несколько поклонов. С ним молились все присутствующие. Молитва старца всегда выручала. В одно время отец Архип, казалось, так много наговорил лишнего, что монах М., сопровождавший посетителей, вынужден был просить старца в будущем ничего подобного не говорить, но не помогло; на другой раз подвижник при том же М., как бы нарочно, еще более наговорил посетителям, чего бы говорить не следовало. Отец М. скорбел и не знал, что делать. Ему не желалось, чтобы все это продолжалось далее. Придя в тот день к вечерни, он боролся с помыслами по поводу слов старца и решился так или иначе доложить отцу настоятелю. В это время отец Архип быстро соскакивает с своего места, бежит к М. и говорит ему: «прости меня, я много наговорил, не говори отцу игумену»; братски лобызается в плечи. М. стал доискиваться причины, почему отец Архип так поступает и, кажется, нашел ее. Желая выйти из неловкого положения, он доложил отцу настоятелю, что старец стесняется принимать посетителей в присутствии посторонних: ни его не могут спросить, ни он не может сказать что-либо откровенно. После этого, ищущих духовного совета отец настоятель стал посылать к о. Архипу без провожатых и даже просил не говорить ему, кем они посланы.

В обитель приехали почетные посетители. NN расхвалил им прозорливость о. Архипа и, между прочим, говорит: «он имена ваши угадает». Старец, действительно, называл некоторых по именам, не зная их и видя их в первый раз. Гости к подвижнику приехали с NN. Отец Архип обращается к одному из них и спрашивает: «Вас зовут Петр»? «Нет». – «Иван»? – «Нет». Другого также называл двумя не его именами и потом с улыбкой поворачивается в NN и спрашивает его: «а что, угадал»?.

Смиренный подвижник, бегавший всякой славы и келью имел смиренную. В ней не было никаких украшений; иконы с лампадкой пред ними, подставка с Следованною Псалтирью, стол, стул, табуретка и кровать. Все это было старое и самое простое. На кровати побитый войлок и чем-то жестко набитый толстый мешок, вместо подушки; на закоптелых стенах в беспорядке прибиты листы бумаги различной величины с молитвами и изречениями. Видно, вся забота старца была не о внешнем убранстве жилища, а о внутреннем украшении души. В последнее время келья о. Архипа имела несколько лучший вид, но только потому, что келейники ее убирали, а старец ни во что не вмешивался. Почитатели заботились о возможном упокоении немощного подвижника и посылали ему, – кто мягкое кресло, кто коврик. Он, не желая оскорблять своим отказом, принимал все с благодарностью, но, привыкнув к простоте, видимо всем этим тяготился. Все время вне храма и послушания отец Архип проводил в молитве или чтении Священного Писания. Кто бы ни пришел к старцу из братий, он заставлял прочитывать главу – две из Апостола, Евангелия или кафизму из Псалтири. Иногда он приходил сам к кому-либо жившему с ним в одном коридоре и также просил почитать Псалтирь или Евангелие. Кроме того, любил читать или слушать акафисты и Киево-Печерский Патерик. Из последнего – преимущественно жития Марка Пещерника, Пимена Многоболезненного и Прохора Лободника. Нередко о. Архип заставлял кого-либо читать акафист св. Тихону Задонскому. Старец питал благоговение к Святителю особенно за то, что тот поклонился в ноги ударившему его юродивому. Смирению Святителя подражал о. Архип и также падал в ноги своим оскорбителям, прося у них прощения. Святителей Митрофана Воронежского и Тихона Задонского отец Архип ставил в пример подражания одному послушнику: «Ученость не спасет, говорил он, а послушание и смирение». Желая всякую минуту употребить на служение Богу, старец Божий на себя лично, для обеда, ужина, чая, старался употребить как можно менее времени. Он весьма также мало спал. Когда жил в монастыре, говорил один из учеников его, то спал большею частью, сидя на узком выступе печки, а, чтобы не упасть, протянул веревку и во время сна держался за нее. Можно представить себе, каков был сон подвижника в таком неловком положении. Иногда о. Архип спал, сидя на стуле.

В юности старец не любил денег и, будучи монахом, о. Архип остался верным обету нестяжания и, если имел при себе небольшое количество денег, присылаемых братом или подаваемых впоследствии посетителями, то не прилагал к ним сердца, употребляя их на чай для угощения братии, приходивших к нему за духовным советом, на траву, раздаваемую народу, и на нужды обители. Старец никогда не запирал денег; жившие близ него всегда знали, где находятся его деньги. Их он клал в щели стен своей кельи, по углам или на полу, и не скрывал этого, а раз положил бумажник в щель и замазал тестом. Может быть и тут, как и во всех поступках, у него была своя нравоучительная цель. Однажды о. Архип пришел в просфорню взять булку. Просфорник удивился приходу подвижника, который прежде никогда не брал булок. Видя удивление отца Ф-а, он сказал: «брат приехал, чай придет пить, надо хотя булку взять. Все не понравилось брату у меня: живешь, говорить, небрежно, паутины много"… После отъезда брата о. Архип угощал братию чаем, сахар клал в стакан горстью и приговаривал: «пей, у меня много теперь сахару: брат голову привез». А тому же отцу Ф-ту говорил: «брат спрашивал: не надо ли денег. Я ему отвечал: на что мне деньги; чаю и сахару ты привез, хлеб, пища, одежда монастырские. Пригодятся, говорит, нужда будет. Я их у него не взял, он на столе оставил».

Зная, что страдающий плотию перестает грешить, отец Архип для сохранения блаженного бесстрастия без всякого сожаления изнурял себя разными способами, и когда был совершенно больной, лично не принимал никаких мер к излечению, напротив того, как бы еще искал случая понести большой вред своему здоровью. Но это происходило у него не от пренебрежения жизнью, а от полного упования на Бога, без воли Которого и волос с головы человека не спадет. Старец очень туго подтягивался по белью. Отец Н., келейник его, говорил: «жаль было смотреть на о. Архипа. Тело у него было очень сухое, точно скелет, обтянутый кожей».

Иногда зимою, в мороз, уже будучи в дальнем скиту прославленным старцем, о. Архип больными ногами станет на снег по колено и стоит. «Вот тебе, вот тебе!... не хочешь? стой»!... Так укорял он плоть свою, противящуюся требованиям духа.

Когда по послушанию отцу Архипу необходимо было ехать из скита в обитель, он просит запрячь лошадь, а сам идет пешком или еще побежит. Запрягут лошадь и нагонять его где-либо лежащего в снегу или в грязи, едва переводящего дух.

Иногда старец давал особые уроки труда и терпения. Раз осенью схимонах Архип пригласил отца N помочь ему обмазать келью. Для обмазывания стен он брал не глину, а грязь, которая была тут же, у кельи; грязь не прилипала и отваливалась. Так немало потрудились. Наконец, о. Архип говорит: «пойду самовар ставить», и ушел, а инока оставил работать. Тот и подумал: «руки зябнут, грязь не пристает, только напрасный труд, лучше бы старик пригласил штукатуров, – они сделали бы все, как следует». В это время о. Архип позвал его на чай и говорил: «руки зябнут, грязь не пристает», и повторил все, что тот думал. Потом добавил: «раб Божий, не скорби; Матерь Божия каждый шаг твой видит и запишет, ничего не пропадет». После этого уже не работали, келья осталась не обмазанной. Для старца, как видно, нужна была не обмазка кельи, а урок. В дальнем скиту старец однажды после вечерни лег на пол храма головою в угол и не вставал. Брат Иван говорит ему «Батюшка, тут жестко». «За мои грехи и этого мало», ответил подвижник.

Еще более было ревности у старца к посещению храма Божия. Все божественное он изучал не словами, а трудами, ибо хорошо понимал, что не слов, а дел потребуют от него во время исхода. До поступления в обитель он спешил в храм по первому звуку церковного колокола, – ни что не могла задержать его дома. Тем более так подвижник поступал в монастыре, если был свободен от послушания. С освобождением от обязательного послушания на пекарне, о. Архип всегда находился в церкви, пока храм был открыт. Можно сказать, что он жил более в храме, чем у себя в келье. С 12 ½ часов ночи до 3–4 часов утра он был на утрени, а в праздники на бдении с 7 часов вечера, 4–6 часов под ряд; днем старец находился там с раннего утра до обеда, пока не отслужить две литургии, акафист и не отбудут все требы; час на вечерни, час на повечерии, а иногда и более. Кажется не было случая, чтобы о. Архип проспал утреню или не выстоял ее до конца; если и могли быть исключения, то не по его вине. Последние лета жизни о. Архип особенно памятны инокам. Бывало посмотрят на него и невольно подумают: не от мира сего сей небесный человек или ангел во плоти. Не видели старца Божия разговаривающим в храме или смеющимся, но всегда внимательным; поистине он достигал спасения со страхом и трепетом. Были случаи, когда о. Архип заболевал, едва мог идти, но хотя ползком, как говорил про него один почтенный старец, а все же направлялся в церковь. Эту ревность ко храму Божию он сохранил до смерти. В последнее время жизни о. Архип был совершенно слаб, особенно ногами, вот, кажется, сейчас умрет; но – заблаговестили, он напрягал последние силы и не шел, а бежал к богослужению, показывая другим пример, как надо монаху спешить на церковную службу. «Зазвонят в церкви, – как на пожар беги», говорил он другим. Находясь в дальнем скиту, совершенно больной, он лежит и едва дышит. Но вот зазвонили к богослужению, он говорит келейнику: «веди, веди меня»! И идет, едва передвигая ноги, поддерживаемый келейником, и еще укоряет себя за нежность. В последний год старца носили или возили в храм; стоять он не мог, а сидел или лежал, не желая оставаться в келье во время богослужений. Вообще старец Божий побуждал себя на всякое дело благое; благочестием поборол разленение, молитвою, терпением и трудом прогонял уныние, обычное на долгом иноческом пути.

Отец Архип в отношении богослужения был строг и к своим приближенным и ученикам. Их он вел тесным путем труда, терпения и смирения. Когда ему за послушание благословлено было принимать посетителей, то ему назначили келейника. Иногда при нем жил кто-нибудь из братий. Им он благословил делать все необходимое, не спрашивая каждый раз благословения, кроме некоторых случаев, и требовал, чтобы они всегда были чем-либо заняты. Если видел кого праздным, был недоволен и немедленно назначал какое-либо дел.

Отец Архип был старцем преимущественно Глинских схимников. Приведем здесь примеры его отношений к ученикам. Однажды о. Архип пришел в больницу к ученике своему, схимонаху Варнаве, и спрашивает его, почему не ходит в церковь. Тот отговаривается болезнью ног. «Надо принуждать себя», заметил о. Архип и показал ему свои ноги. Они, по выражению бывшего тут инока, были толстые, как бревна, багрового цвета и в ранах; страшно было смотреть на них.

Отец Архип, находясь на послушании в пекарне, более двадцати лет подчинялся монаху Луки, а, по принятии последним схимы с именем Луки, сделался его старцем. Они потом одновременно жили в ближнем и дальнем скитах и помогали друг другу идти тесным путем. Для посторонних и не понимающих сокровенного их подвига, взаимные отношения сих старцев казались чуть-ли не враждебными, но это была своего рода духовная мудрость. Отец Архип неопустительно посещал службы, схимонах Лука, такой же ревнитель посещения храма Божия в обители, с переводом в Спасо-Илиодоровский скит, держал себя как бы в затворе и не всегда посещал храм Божий, но вычитывал все службы у себя в кельи. Отец Архип говорил: «я хожу в церковь, а Лука не ходит, посмотрим, кто из нас выгадает». Схимонах Лука находил тоже кое-что сказать про старца. Под обычными слабостями осуждения и пересуд друг друга (а не посторонних) они скрывали свои добродетели. Неопытные этим соблазнялись, высказывали нездравое состояние своей души и уврачевались или совестью, или самими старцами. Так однажды старец увидел идущего к нему о. Луку и говорит: «глухой идет». Находящийся у старца один брат стал осуждать идущего. «Я говорю, а ты про него говорить не можешь, он выше меня», заметил брату о. Архип и заставил осуждающего класть поклоны. Другой раз о. Лука ночью пришел к своему старцу, пал ему в ноги и просил прощения, о. Архип пал в ноги ученику. Так они несколько раз падали друг другу в ноги. Келейнику, умиленному смирением старцев, они запретили об этом кому-либо говорить. Раз идут старцы мимо иконы святых Митрофана и Тихона Воронежских, находящихся с наружной стороны собора Глинской пустыни. Отец Архип говорит: «клади поклоны». Лука спрашивает: «какие»? «Земные». «Сколько»? «Три». «Батюшка, подержите палку». Архип берет палку, а Лука при народе кладет земные поклоны за послушание своему старцу.

Молитва смиренного, говорить слово Божие, проникает облака (Сир. 35, 17). Молитва смиренного о. Архипа даже за других была действенна пред Богом. Вот несколько примеров. Юный послушник Петр просил старца помолиться, чтобы ему во сне увидеть загробную участь еще живых его родных. О. Архип ответил: «увидишь, не спи до 12 часов». Брат Петр, уснув после 12 часов, увидел отца, мать и других родных веселящимися в каком-то красивом доме, а бабушка в это время ругалась, была мрачная, черная. Сон свой послушник передал старцу. О. Архип велел 40 дней молится за бабушку, а бабушке на 40 дней затвориться и поститься, чтобы избежать участи грешных за гробом.

Самым главным доказательством силы молитв о. Архипа и его святости надобно считать чудесное освещение дороги в 1882 или 1883 году. Это было так: Однажды иеромонах Глинской пустыни, отец N, хотел побывать в соседней Софрониевской обители. О своем желании он сказал Архипу и спросил, не желает ли он с ним ехать? «Скажи отцу игумену», ответил старец. Отец N стал проситься и сказал про Архипа. Настоятель отпустил их на 3 дня. Чтобы собраться в дорогу и проехать 35 верст требовалось немало времени также и на обратный путь; пробыть в Софрониевой пустыни пришлось немного. На третий день их задержали до вечера и просили остаться на ночь, они не согласились: отец Иннокентий не любил просрочек. Поехали ночью, желая явиться во время. Ночь была темная, дорога проходила по краю глубокого оврага. Кучер предлагал сойти. И священно-инок соглашался, но о. Архип не хотел; он сказал: «молись Богу, на Него надейся: нас сохранят Ангелы Его». С этими словами старец склонил голову на правую сторону и мысленно стал молиться. Отцу N страшно было ехать в полном мраке, при ежеминутной опасности ринуться в пропасть; он мысленно осуждал о. Архипа и хотел снова сойти. Прозревая мысли его, старец сказал: «сиди, я отвечаю; веруй, Господь не пропустит», – взял отца N за руку и держал. «Не придется отвечать, когда ринемся головой вниз, не соберешь и костей наших», помышлял отец N, но покорился. Вдруг появился какой-то луч и осветил лошадей, повозку и овраг, а все остальное окружающее пространство осталось в прежнем мраке. Отец N указал кучеру на чудесное освещение; тот молча кивнул головой, чтобы не прерывать молитвы старца, глаза которого были закрыты. Но как только миновала опасность, о. Архип открыл глаза, перекрестился и громко прославил Бога, а кучер сказал: «проехали, батюшка»! С окончанием молитвы старца луч света исчез, и воцарилась прежняя непроглядная тьма. Луны вообще не было видно всю дорогу до Глинской пустыни. Это еще более убедило спутников богобоязненного старца в чудесном освещении им дороги по святым молитвам о. Архипа.

С даром памяти смертной несовместимы смех и пустословие. И не видели о. Архипа когда-либо смеющимся, видели же только серьезным и плачущим. Особенно он часто плакал, когда пел погребальную стихиру: «придите последнее целование дадим, братие, умершему». Пел он е довольно часто, и слезы текли по исхудалому лицу его.

С 1890 года о. Архипу за св. послушание благословлено было принимать посторонних посетителей. Тяжело было ему беседу с Богом менять на беседу с людьми, но, повинуясь воле своего аввы, старец принял возложенное послушание, как назначенное ему свыше. Для большого удобства и чтобы не стеснять братий, о. Архипа перевели в ближайший скит. Приемную составляла галерея, прилегающая к братскому корпусу. В которой по стенам были поставлены иконы, священные картины, различные таблицы и листки духовно-нравственного содержания. Несмотря на болезнь и старческие немощи, о. Архип часто выходил в приемную к народу, выдавал листки и книжки издания Глинской пустыни и траву. Тут он молился за приходящих и их сродников живых и умерших.

На богослужения подвижников ходил в обитель. Келейник его говорил: «старец в 11 часов вечера тихо встанет, оденется и пойдет на утреню в монастырь, не беспокоя меня, а, когда желал, чтобы и я шел, кричал: «погибла душа моя!» Это он, конечно, относил ко мне. Или же говорил: «я пойду в ад и ты за мною». С утрени о. Архип не возвращался в скит, а до ранней обедни находил себе успокоение где-либо в коридоре или на пекарне. Нередко ложился в углу на пол и так проводил время более в бдении, чем во сне.

Из ближнего скита старца дважды переводили на место пустынных подвигов схи-архимандрита Илиодора, где о. Архип, как преуспевший в духовной жизни, поставлен был во главе братий. Сначала подвижник занимал ту келью, которая построена была на месте сгоревшей пустынной кельи старца Илиодора. Во время жития в ней о. Архипа, она служила как бы гостиницей для приходящих. Тут временно помещались послушники, тут пили чай, – отцу Архипу не было покоя, но не роптал он. Для неразвлеченной молитвы он уходил в лес и укрывался в какой-либо яме. Праздным старец никогда не был и не любил видеть, когда другие были без дела. При устройстве Спасо-Илиодоровского скита он сам копал колодезь, вырывал корни, кустарники и т.д. То же заставлял делать послушников, свободных от обязательных послушаний. Иногда со своими сподвижниками он ходил собирать травы или хворост. Идет и читает Иисусову молитву, показывая другим пример. Этим он многих приучал к молитве и отвлекал от празднословия. Братия, видя маститого подвижника первым на богослужении и в деле, соревновали старцу и друг другу. Все ходили по будням в скит на утреню, обедницу, вечерню и повечерие и не выходили до окончания службы. Даже несущие послушание на кухне не составляли исключение; по малому числу братства они управлялись со своим делом, не оставляя общей молитвы. Все единодушно работали, все разом шли к столу и опять на дело внешнего послушания. При управлении братией о. Архип, кроме личного примера, не употреблял никакой строгости, ничего не взыскивал, со всеми обходился отечески ласково, но все братство уважая его, боялись оскорбить чем-либо небогоугодным и его молитвами охранялось от неуместных поползновений. Впрочем, нет правил без исключения. Такое прискорбное исключение было и среди братий Спассо-Илиодоровского скита. Один брат в июне месяце обрезывал сухие ветви у плодовых деревьев скитского сада. Многократно братия, даже схимники, говорили ему, что время обрезывания прошло. Брат отвечал дерзостью. Наконец, отец Архип, как старший, сделал ему кроткое замечание. Брат груба ответил: «ты, схимник, знай свое дело, в чужое не суйся». После этого все молчали, а непослушный брат продолжал трудиться, может быть, в уверенности, что благодаря его уходу, нынешний год яблок будет много. Во всяком случае старец прозревал его мысли и сказал: «напрасно трудишься: яблоки все осыплются». Яблоки, действительно осыпались преждевременно, и вместо сотни мерок, обыкновенно собираемых со всего сада, было собрано не более сотни яблок. Так наказано было ослушание и оскорбление начальника.

Помимо руководства братий, о. Архипу и здесь, в Спасо-Илиодоровском скиту, благословлено было принимать посетителей за скитскою оградою в особой пристройке, по обстановке похожей на часовню.

С посетителями, искренно ищущими совета и спасения, он уединился. После тайных бесед с ним, все отзывались о подвижнике высоко. Праздно любопытствующих отец Архип не любил старался от них уклонятся.

У старца был тяжелый чугунный крест, фунтов в 5, с тяжелою железною цепочкою. Иногда он его надевал на себя или на других и приговаривал: «тяжел крест, но спасителен».

Без всякого лицеприятия старец иногда обличал ближних. Обличение его приносило благотворные плоды. Еще рясофорным послушником о. Архип показал это нелицеприятие. Архимандрит Т., бывший на покое в Глинской пустыни, просил настоятеля поместить с ним в одном коридоре такого монаха, к которому бы никто не ходил. Назначен был Архип (тогда еще Афанасий). Архимандрит полюбил простого и смиренного соседа, часто ходил с ним на прогулку и был весьма разговорчив. При многословии, говорит Премудрый, не избежишь греха; так случилось и тут. Молчаливому спутнику многое казалось лишним. Раз он не утерпел и в простоте своей сказал: «не следовало бы тебе говорить этого, ты третье лицо в России: первый – митрополит, второй – архиерей, а третий – архимандрит.

Один благодетель обители, несмотря на свои старческие лета, ходил в сюртуке и носил накрахмаленную рубашку. Отец Архип говорит ему: «сюртук замени длинной свиткой и подпояшься поясом; рубашку носи простую: к чему тебе наряжаться, ты старик, – тебе надо к смерти готовиться».

Отец Архип, несмотря на свой претрудный образ жизни, не только сам всегда благодушествовал, но, движимый любовью к ближнему, то рано утром, то поздно вечером, то в одном, то в другом месте являлся утешать скорбящих и малодушных. «Чудный он у нас, говорил про него скитянин отец В., сам едва ходит, а когда надобно утешить другого, прибежал веселый, запоет о смерти, ободрить словом; видя его, невольно сам ободришься». «Веселое сердце благотворно, как врачество, а унылый дух сушить кости». (Прит. 17, 22). Однажды того же отца В. обвинили в самовольной ловле рыбы. Дело это имел разобрать благочинный В., по малодушию своему, сильно скорбел. Вдруг к келье его – вне скита, пришел отец Архип, сел на скамейку и начал петь погребальную священную песнь: «Прийдите последнее целование дадим, братие, умершему». В. пригласил старца в келью. Вместо приветствия отец Архип просит его не скорбеть, и он успокоился. Приехал благочинный. Отец Архип спрашивает его: «говорят, меня тут за начальника поставили, могу ли я распорядится одним человеком?» Получив утвердительный ответ, он сказал: «я благословлял В. рыбу ловить, пусть и теперь сходит; я с тобой поем рыбки». В. пошел, скоро поймал большую щуку. И для старцев была приготовлена хорошая уха. Другой раз во время богослужения в скитском храме старец подходит к монаху Г. и говорит ему: «не скорби», а потом спрашивает: «ты не скорбишь?» «Нет, батюшка, теперь особенных скорбей не имею». «Ну, так будут скорби, только ты не скорби, на свете все перевертывается и изменяется. Тебе бы лучше отказаться от старшинства». Сказав это, старец пошел на свое место и схиму, которая у него была одета наизнанку, перевернул на правую сторону. По некотором времени отца Г. сменили со старшинства и назначили на другое послушание.

Отец Архип предсказал предстоящие перемены иноков на послушаниях, предупреждав о несчастьях и вообще многим говорил будущее. Раз на пекарню пришел послушник. Отец Архип сказал: «у этого голос, как у отца Иннокентия, он будет игуменом». Тогда словам Архипа не придавали никакого значения. 17 сентября 1888 г. скончался архимандрит Иннокентий, и в настоятеля избран иеромонах Исаия, тот самый, которому старец предсказал игуменство более, чем за 20 лет.

Инок Тимофей видел во сне, будто отец Архип его исповедует. Утром, возвращаясь от ранней обедни из ближнего скита, подходит к нему старец и велит читать псалмы пред исповедью, молитвы и повседневное исповедание в грехах. В тот же день отец Тимофей по послушанию своему пошел в темную кладовую, чрез открытый люк упал в погреб и разбился, но мог бы убиться до смерти. «Исповедными молитвами, говорил он, старец приготовил меня к смерти, и помилован я, может быть, только за его молитвы».

К одной девице сватался богатый жених. Она спрашивала о. Архипа: «выходить ли ей за богатого?» Старец сказал: «будет пить да бить. Лучше бедный, да благочестивый». Но ее уговорили выйти за того, который сватался. Он стал пить и жену бить. Тогда эта девица вспомнила слова прозорливца и горько раскаялась, что не послушалась его совета. Прошло несколько лет, она была в Глинской пустыни и об этом рассказывала отцу настоятелю.

Монах Иосиф по смерти о. Архипа говорил, что 6 лет тому назад, старец, указывая на каменный больничный корпус Глинской пустыни, говорил: «повыше больницы, где ограда, будет хорошая кухня». На том месте в 1897 году (год спустя по смерти старца) построен был новый деревянный больничный корпус. Больничная кухня помещается в конце, ближнем к каменному корпусу. Слова подвижника сбылись в точности.

Отец Архипа предсказывал время кончины отцов и братий Глинской пустыни и посторонних. Благодаря этому, многие имели возможность заблаговременно, насколько могли, приготовиться к лучшему переходу в жизнь загробную.

В августе 1888 года старца видели лежащим и плачущим между главным и левым алтарями соборного храма. На вопрос о причине плача старец отвечал: «скоро все будете плакать». Через месяц все должны были оплакивать смерть любимого архимандрита Иннокентия. Замечательно, что почивший первоначально погребен был на том самом месте, где плакал отец Архип.

При легкой начавшейся болезни братского духовника иеромонаха Аполлония, отец Архип за 20 дней предсказал смертный исход.

Послушник Семен Викторов поступил в Глинскую пустынь в 1891 году и начал работать Господу со страхом и усердием. Это не могло нравиться врагу человеческого спасения, и вот он употребляет свою обычную хитрость: любовью матери хотел поколебать любовь к Богу: «Похорони мать и тогда беспечально подвизайся в отречение от мира». Семен спросил отца Архипа; тот, несмотря на здоровый вид брата Семена и представительную наружность, прозревал краткость жизни вопрошающего и советовал остаться в монастыре. «Спеши, не медли, говорил он, куй железо, пока горячо, после будет поздно». Семен послушался старца и приложил особенное усердие к прохождению иноческого жития. Прошло 4 года; Семен заболел и на другой год, постриженный в мантию с именем Смарагда, блаженно скончался, вполне подготовленный к переходу в жизнь вечную.

Много было случаев, доказывающих, что о. Архип познавал чужие помыслы. Однажды к нему в дальний скит шли четыре инокини. Одна из них говорит: у меня голос перерывается, хорошо попросить у старца травки пить. Только подошли к скиту, выходит отец Архип подает ей траву: «вот тебе травка, пей». Ее спутницам дал по сухарику и всех оделил книжечками. «Святой батюшка, сказала получившая траву, сейчас узнал, что я говорила».

Послушник-живописец летом расписывал внутри теплую церковь. Входит туда о. Архип. Послушник подумал: «хорошо бы, если бы старец сказал что-либо на пользу». Прозорливец подошел к нему и говорит: «мы не можем подвизаться и поститься, как древние: будем есть, трудиться и смиряться, и Бог помилует нас».

Благочестивая девица N, желая более угождать Богу, отказалась от должности учительницы и хотела спросить: хорошо ли она поступила? Старец, как только вышел к ней, не дожидаясь вопроса, говорит: «дома лучше, себя учи, а потом в монастырь», и дал ей один из Глинских листков. Та читает и говорит: «хорошо, что я пошла к старцу: этот листок открыл всю мою душу».

Однажды, во время богослужения отец Архип подошел к одному брату и, отвечая на его мысли, говорит: «да, иди в N-скую пустынь, там тебя ждут, там лучше».

Кроме духовной мудрости и других благодатных даров, о коих мы уже упомянули, отец Архип имел еще дар целения. В подтверждение этого укажем некоторые случаи.

Инок Михаил выздоровел по молитвам схимонаха Архипа 20 марта 1894 года и тогда же на память записал следующее: «Около месяца я постоянно чувствовал слабость во всех членах, ломоту рук, ног, спины и бол в груди. Несколько дней лежал в больнице. Стало легче, поторопился выписаться, чтобы не запускать дел своих по послушанию, но недели через две болезнь возобновилась. Последние четыре дня (с 16 марта) меня стало тошнить: я не мог принимать никакой пищи, кроме булки и киселя, в саомо малом количестве. От этого слабость моя еще более усилилась: при малейшем движении меня бросало в пот. Голова страшно болела, а ноги, одетые в две пары теплых чулок и под теплым одеялом, не согревались, несмотря на высокую температуру в кельи. Вечером в субботу, 19 марта, я совершенно ослабел и не мог идти на воскресную крестопоклонную утреню. После обеда мой сподвижник по послушанию брат Димитрий просил благословения пойти в дальний скит к о. Архипу. Давая позволение, я сказал ему: «кланяйтесь старцу и попросите его помолиться за меня. Скажите, что я болен». В 4 часа дня я сразу почувствовал облегчение: озноб в ногах совершенно прекратился. «Верно о. Архип помолился за меня», подумалось мне. Это было действительно так. В 7 часов вечера я почувствовал себя настолько здоровым, что вышел подышать чистым воздухом и прошелся вперед и назад сажень 30. По окончании повечерия брат Димитрий пришел из церкви и передал мне: «перед вечерней отец Архип надел схиму и стал класть поклоны, мне с братом Иваном велел также молиться. Потом говорит: «будет здоров». Значит, Господь послал мне облегчение во время молитвы старца, желая показать, что исцеляет не ради меня, но ради ходатайства Своего угодника. Теперь 8 часов вечера. Я радуюсь облегчению болезни и, благодаря Бога, описываю свое исцеление».

У брата Петра развилась в сильной степени чахотка; дни его были сочтены; он сам готовился к смерти. В одно время отец Архип подозвал его к себе и говорит: «поправишься и поживешь еще». В скором времени по молитвам старца он стал поправляться.

С переходом старца о. Архипа в дальний скит в 1894 году в ближнем скиту (где старец ранее жил) перестали выдавать народу траву. По некотором времени отец Архип говорил отцу N.: «надо сказать раздающему листки (в ближнем скиту), чтобы он раздавал траву: чрез нее исцеления бывают, потому что она дается по благословению и с молитвою. Она (трава) для меня, как хлеб, напьюсь, и есть не хочется. Другие говорят, она горькая, а мне она сладкой кажется. Пусть также выдают сухари или хлеб. В хлебе тоже молитва и благословение. Многие мне говорили, что наш хлеб недорог, что значит раздать по кусочку 2–3 пуда»? О себе отец Архип не думал, хотя хлеб и трава имели целебное свойство для других по его же молитве. В состав травы. Раздаваемой старцем, входила небольшая часть мяты, Богородицкой травы, более же всего материнка и смородинный лист. От малой щепотки травы, положенной в чайный стакан, настой делался очень горьким, а отец Архип для себя клал в стакан целую горсть или же заваривал траву в чайнике. Настой получался густой, и пить его для непривычного было невозможно.

Отец Архип считал себя великим грешником, а исцеления приписывал благодати Божией; иногда некоторым он простодушно рассказывал, что и как у него случилось.

Однажды говорил он нам: «на днях была одна женщина, взяла меня за схиму и говорит: «ах, батюшка, я от вас исцелилась, рукой владеть не могла, а теперь владею». «По вере подал ей Господь» кротко прибавил старец.

Исцеляя других, сам отец Архип, как видно, не молил Бога о своем исцелении. Напротив, будучи больной, он не жалел своего здоровья, знал, что, если Бог не даст смерти, то и больной не умрет, а если пошлет смерть, то и крепкое здоровье не воспрепятствует ей. От долгих стояний в храме в течение многих лет, ноги старца, наконец, совершенно отказались служить. Это стало особенно заметно года за два до смерти подвижника. Не желая упасть, он, как дитя, перебегал от одного места к другому, где ему можно было за что-либо задержаться, или же шел при помощи посторонних. Часто его беспокоили посетители; для них он жертвовал малым своим отдыхом и, несмотря на полное изнеможение, ради св. послушания выходил к ним.

Однажды, с целью узнать, где отец Архип изберет место своего погребения, келейник водил старца по скиту и вокруг скита, прося указать, где будет скитское кладбище. Много мест было указано, и ни одного подвижник не назначил для кладбища. А потому предположили, что о. Архип не умрет в скиту. Так и случилось. Силы отца Архипа постепенно слабели. С 10 декабря 1895 года он особенно начал готовиться к смерти, пожелал пособороваться и говорил: «скоро умру». Пред праздником Рождества Христова старец был очень слаб; желудок его уже не мог переваривать сухой, грубой пищи. Для большого ухода за старцем и большого его успокоения отец игумен благословил о. Архипу перейти в монастырь. Перед выездом в обитель старца соборовали. Он едва стоял, но не хотел ложиться; от внутренних страданий у него не раз невольно выходил болезненный стон.

13 января 1896 года подвижник перешел в монастырь и был помещен в угловой кельи иеромонашеского корпуса. Здесь старец несколько оправился. Опять начали водить или, правильнее, носить его в церковь, где он более сидел. Вставая только в важные моменты богослужения. В церкви оставался по-прежнему все время, пока совершалось богослужение с раннего утра до обеда. В дни причащения о. Архип после утрени оставался в храме до утра, пока не заблаговестят утром к акафисту. В это время старец обыкновенно выполнял свое келейное правило. Сном подкреплялся подвижник два – три часа вечером. В феврале о. Архип занемог еще сильнее и по несколько дней не вставал с постели. В конце апреля, по совету доктора, старца поместили в киновии среди соснового леса. Тут старцу легче, и он даже принимал посетителей.

В сентябре о. Архипу сделалось хуже. Однажды вечером его посетил о. настоятель; утешая, он между прочим спросил: «в чем еще он нуждается и просить у Бога»? О. Архип, показав на звездное небо, ответил: «хочу звездочки», и потом прибавил: «Бог нам всем приготовил звездочки, а получить их от нас зависит». Под звездочкой о. Архип разумел райские обители святых. Чувствуя себя весьма слабым, он часто стал посылать келейника за духовником. Приходилось 1 ½ версты идти ночью лесом и в монастыре многих беспокоить не в урочное время. От этого замедлялось приобщение. В виду такого неудобства, о. Архип пожелал перейти в обитель. Об этом он 18 сентября просил одного инока передать о. игумену, но тот просьбу его передал на другой день, а ночью старец во сне явился о. игумену и просил его перевести в монастырь. Утром 19-го числа старец уже занимал прежнюю свою келью, где жил до «киновии». Отрадно было видеть старца, который на исходе из видимого мира спокойно взирал на неизбежную для всех смерть: она не страшна была ему, а радостна. 21, 23, 24 и 25 сентября старца причащали Св. Таин. 22-го числа отец Архип сказал келейнику: «умру в пятницу. В пятницу меня особоруйте». Таким образом, он за пять дней точно предсказал день своей кончины.

Но вот наступила пятница 27-го сентября 1896 года. Начали хлопотать о соборовании. Старец в этот день утром ходил и говорил; никто не думал, что сегодня предсказание его исполнится. Накануне этого дня келейник о. А. думал: «старец умрет; надо попросить у него благословения». Сказать этого однако не осмелился. Ночью видит во сне: будто о. Архип благословил его иконой Божией Матери «Умягчение злых сердец» и говорит: «ну вот я тебя благословил» Утром отец А. не упоминая о сне, сказал: «Батюшка, благословите меня». Старец отвечает: «вот икона, я благословил». При этом указал на ту икону, которую во сне благословлял просящего.

В 11 часов утра подвижника особоровали. Задолго до смерти старца настоятель приказал келейнику дать знать когда будет умирать отец Архип. Тот просил подвижника сказать о времени смерти. И вот 27-го сентября после соборования о. Архип велел идти и сказать о. игумену, что он умирает, а сам лег и уже не открывал уст своих для какого-либо слова, т олько на вопрос о причащении тихо ответил: «причастить». Сейчас же были принесены Св. Дары, и его причастили за полчаса до перехода в жизнь вечную. Одр умирающего окружили отец настоятель и многие из братии. Принесена была явленно-чудотворная икона Пресвятой богородицы; ею настоятель осенил крестообразно подвижника, потом читали акафист св. великомученице Варваре и пели отходную. Во время отходной дыхание старца становилось все реже и тише, наконец, он без всякой агонии, тихо, едва заметно испустил дух, точно заснул, в 3 ½ часа пополудни.

Еще при жизни старца один благочестивый инок видел во сне о. Архипа стоящего на молитве в светлой и прекрасной обители без окон и дверей. По смерти отца Архипа некоторые из братии видели почившего старца или восставшим из гроба, или живым и радостным, или вдруг явившимся, святящимся и благообразным. Монах Маркелл при погребении отца Архипа усомнился в его угодности Богу, хотя хорошо знал подвижническую жизнь старца. За несколько дней до сороковой памяти почившего он видит сон, будто отец Архип лежит в гробу посреди белой большой залы; многие шли туда, в числу других и Маркелл. Отец Архип сел; подозвал его к себе. Лицо его было белое, благообразное, «как у святого». Подойдя к ожившему, Маркелл поцеловал гроб и подумал: «удивительно, нет никакого запаха». На эти мысли старец сказал: «обо мне ничего не думай, не сомневайся, давай поцелуемся». Несколько раз они поцеловались. На сердце отца Маркелла стало отрадно. «Потерпи немного, тебе будет хорошо, а обо мне не думай, не думай, что я грешник», еще подтвердил отец Архип. Монах Маркелл проснулся с чувством особенной радости и стал верить в святость почившего старца. Отец А., бывший келейник старца, чувствовал боль в груди; ему во сне явился отец Архип с сияющим лицом и сказал: «ничего не употребляй, кроме масла от лампадки Царицы Небесной». Когда боль усилилась, отец А. помазал грудь деревянным маслом от явленно-чудотворной иконы Божией Матери, и боль прошла.

29 сентября, в воскресенье, после литургии отпевание в Бозе почившего схимонаха Архипа совершал отец настоятель и собор священников. По ночам на могиле отца Архипа, как «звездочка» горит лампадка и напоминает о старце, который живя на земле, подобно звездочке горел любовью к Богу. Светом своим лампадка возбуждает братию молиться о почившем подвижнике и самим, подобно ему, желать в небесах получить «звездочку»³⁵. h2 Основатель Борисовской пустыни генерал-фельдмаршал граф Борис Петрович Шереметьев и его дочь княгиня Наталия Долгорукая

(Память 27 сентября)

При Петре Великом мыслящее русское общество делилось на две части: одна безусловно отстаивала необходимость и пользу всех нововведений, от ремесел художеств, наук до законов и обычаев иноземных; другая, принимая охотно все полезное в ремеслах, художествах, науках, не желала перемен в порядке русской законности и добрых обычаях народных. Сильный, миротворный ум Петра умел мирить эти противоположности и неуклонно шел к своей цели: иноземная сторона при нем не обнаруживала явно своего торжества; Русская сторона, из беспредельной любви и уважения  к Государю, молча и терпеливо следовала за ним по пути его быстрых преобразований; с готовностью и послушанием усваивала себе полезные, вещественные и научные заимствования и подражания, заботливо устраняясь в то же время от заблуждений иноземных обычаев, образа жизни и философии, которые со времени Петра начали посягать на обладание умом и сердцем русского человека.

К числу главным представителем Русской стороны принадлежал и Борис Петрович Шереметьев. Старший сын боярина Петра Большого Васильевича Шереметьева (р. 25 апреля, 1652), возведенный царевною Софьею на степень боярина 1688 года, а Петром Великим в звание генерал-фельдмаршала и кавалера Св. Апостола Андрея 1702 года, за сражение при Эррестофере 1-го января, в котором он первый из русских одержал верх над Шведами, и в графское достоинство 1706 года; первый российский граф (ибо Головин и Меньшиков получили в 1702 году графский титул от римского императора), Борис Петрович Шереметьев, сочетав все добродетели гражданина с дарованиями великого полководца, и тонкость дипломата с мудростью мужа думного, был одним из образованнейших Россиян своего века, советником и другом Великого Петра, и пользовался его неизменным благоволением до самой своей кончины.

Оставляя в стороне обозрение его общеизвестных заслуг на военном поприще, обратим внимание на его личные свойства, как человека и христианина. Сделав имя свое известным в России на поприще военном, Борис Петрович в 1697 году испросил у государя позволение отправится в чужие края, с разумною целью обогатить свой ум новыми сведениями, в особенности по части военной. Возвратясь на родину в 1699 году, Борис Петрович явился к государю в немецком платье, с мальтийским командорским крестом, полученным от гроссмейстера, и с драгоценною шпагою, подаренной ему от императора Леопольда, и был принят с восторгом юным монархом.

Но, отложив из угождения царю русский кафтан и бороду, и обогатив свой ум положительными сведениями, в особенности по части военного искусства Борис Петрович не увлекался ложным блеском иностранного просвещения и до конца своей жизни остался истым русским боярином, по уму и сердцу. Воздавая кесарева кесареви, а Божия Богови, он, с пламенною любовью к царю и отечеству, соединил любовь к Православной Церкви и ее уставам, и уважение к добрым обычаям предков; был благочестив, милостив, щедр и великодушен. Обозревая военное поприще Бориса Петровича, исполненное ряда самых блестящих успехов, становится очевидным, что рука Божия была с ним, и фельдмаршал благодарно признавал это в своих действиях: основание Борисовской Тихвинской пустыни, которую он устроил в кивот досточтимый им иконе Богоматери, своей заступнице и пособнице, богатые, сереброкованные царские врата, принесенные им в дар любимой им Киево-Печерской лавре, суть благодарности Победодавцу. За оказанные Им милости и вместе незыблемое свидетельство праотеческого благочестия фельдмаршала.

Вот какие сохранились сведения об основании им Борисовской обители.

Предание повествует, что когда, по предложению фельдмаршала, государь решился дать Шведам генеральное сражение под Полтавой, то назначил оное на 26 июня, то есть в день, посвященный Церковью празднованию явления чудотворной иконы Тихвинской Божией Матери, а благочестивый фельдмаршал, имея особенную веру и усердие к сей богородичной иконе, сопровождавшей его во всех походах, упросил государя отсрочить битву на один день, желая почтить оный приличным празднованием Божией Матери, дабы накануне решительной борьбы, который должна была решиться судьба двух царств, испросить себе и вверенному ему воинству молитвенный покров и заступление Царицы Небесной.

Упование не постыдило благочестивого военачальника: предводительствуя в достославный день Полтавской битвы центром Российской армии, находившейся под личным наблюдением самого монарха, Борис Петрович отличился примерною храбростью, являлся в самых опасных местах и испытал над собою очевидный знак небесного заступления, ибо, находясь в жесточайшем огне, остался невредим, даже и тогда, как пуля, пробив латы и платье, задела рубашку, выказавшуюся из-под расстегнутого камзола. У государя также в сей достопамятный день была пробита пулею шляпа.

Обрадованные богодарованной победою и относя как ее, так и чудесное сохранение своей жизни, заступление Божией матери, «осенившей над главою их в день брани», монарх и его полководец молебно праздновали день сей, «восписуя благодарственная Единой, имущей державу непобедимую». По свидетельству того же местного предания, на обширном пути из под Полтавы, монарх посетил своего полководца в любимый им Борисовке, которая в то время, как новоустроенная, была еще невелика и небогата постройкой. Державному гостю имела честь послужить для отдыха небольшая горница сельского (с дубовым столом и лавками) домика, благоговейно сохраняемого и доныне владельцами Борисовки, в память высокого посетителя.

Здесь-то Борис Петрович объявил Монарху сердечный обет, данный им перед битвой Полтавской матери Божией, если останется победителем, основать в Борисовке, в честь чудотворной Тихвинской иконы иноческую девическую обитель. Государь, одобрив сию благочестивую мысль своего полководца, сам избрал место для построения обители. Он, как утверждает предание, обозревая, вместе с фельдмаршалом, живописные окрестности Борисовки, обратил особое свое внимание на ту гору, которую занимает ныне обитель и, повелев сделать большой деревянный крест, собственноручно водрузил оный на вершине горы, назначая тем место то для церкви, во имя любимого им праздника – Преображения Господня, что по времени и было исполнено построением в ней теплого храма сего наименования; главная же церковь, согласно первоначальному намерению графа Бориса Петровича, была устроена в честь Тихвинской Богоматери; отчего и самая обитель получила наименование Борисовской-Тихвинской.

Всякий, кто посещал Борисовскую обитель, неоспоримо должен сознаться, что выбор для нее места делает честь вкусу государя, указавшего оное.

Гора эта, будучи выше других, стоит отвесно над рекою, возвышаясь над нею, как неприступная скала: она почти отделена от цепи проходящих здесь холмов: с юго-востока обтекает ее река Ворскла, живая свидетельница славной битвы Полтавской; на противоположном берегу ее привольно раскинута Борисовская слобода; на юге, под горою расстилаются на дальнее пространство живописные луга, прорезанные ручьями. С запада горы и дебри, покрытые густым лесом; лишь с севера гора эта соединяется небольшим перешейком с грядою холмов, также покрытых лесом.

Началом обители послужила, по словам того же предания, деревянная часовня, построенная, как полагают в 1711 году, в которую граф Борис Петрович тогда же пожертвовал копию с принадлежащей ему иконы Тихвинской Богоматери, в сребропозлащенном окладе; часовня эта по времени была обращена в церковь в честь Тихвинской Божией Матери. Когда именно это случилось, неизвестно; но в завете, писанном рукою самого фельдмаршала 1 января, 1714 года, где обитель Тихвинская называется новопостроенной, упоминается о церкви, и повелено «неотменно» в течение 1714 года пристроить к ней небольшую деревянную колокольню, по данному для сего чертежу. Теплая церковь в честь Преображения господня, вероятно, построена в то же время, или несколько после (не позже 1719 г.); о ней упоминается впервые в надписи на напрестольном Евангелии.

Первое письменное сведение о Борисовской пустыни составляет, так называемый, Завет, писанный собственною рукою генерал-фельдмаршала графа Бориса Петровича Шереметьева. Этот драгоценный для обители акт есть безмолвный, но красноречивый, памятник христианской любви и попечения о ней ее приснопамятного основателя и замечателен в биографическом отношении, потому что служить выражением нравственного характера одного из замечательнейших лиц нашей переходной поры (см. Краткую биографию графа Бориса Петровича в приложениях к «Историч. Описанию Борисовской Тихвинской пустыни»).

«1714 года января 1-го дня. Завет блаженныя памяти Генерал-Фельдмаршала Графа Бориса Петровича Шереметьева о содержании монастыря девического, Тихвинской Пресвятой Владычицы Богородицы, на каковом основании оному быть и какую ругу производить, Его Высокографского Сиятельства властною рукою надписан, и много своею рукою изволил писать. Который в Архиве слободы Борисовки между прочими делами. По листочкам в разных местах, едва собран, для бережи, чтоб от небрежения и совсем не утратился, отдан на сохранение в сей Богоматери монастырь, для вечного соблюдения потомству, который хранить за печатью в ризнице, на вечное поминовение имени Его Сиятельства».

«Января 1-го дня. Завет, или артикул, как содержать новопостроенную обитель в слободе Борисовке, нарицаемую Пресвятые Богородицы Тихвинская.

Иметь в той обители двенадцать сестер, третьюнадесять Игуменью, и все б старицы умели грамоте, кроме старухи, которая принята с крилошанкою, а прочие, которые иные обретаются в Борисовке, а крылоса править не умеют, тем отказать; а как зберутца все старицы, и им велел меж себя выбрать в Игуменьи, ково Дух Святый изберет, и бить челом Архиерею, чтобы ее посвятил; ехать тот час неотлагательно к Архиерею, и бить челом о Священнике-монахе, которому быть у них Духовником, и сделать ему келью в монастыре у святых ворот с каморою и огородец малый, а у того Священника быть келейнику старому человеку и ведомому, доброго жития, а иным никаким мужчинам в монастыре отнюдь не быть, и мущине кроме Воскресных дней. К литургии не пускать; а кроме обедни, ни к вечерни, ни к завтрени, ни в какие дни отнюдь не пускать, и к свойственницам к черничкам и свойственных людей, кроме обедни, не пускать.

1714 года. Также в Пономарях, ни в Дьячках, ни на крылось мужчинам не быть, а отправлять пономарство и на крылосах стоять черничкам. И таких прибирать, чтоб все умели читать и вспевать; также бы старочки не держали при себе хлопцев в кельях для учения грамоты. А кто похочет держать у себя в кельях девчин, для услуг и для учения. И быть той Святой обители общине, и по все дни сходится за трапезу. А не по кельям есть; также из монастыря не только что куда отъехать, или пойтить. Ни на рынок отнюдь не ходить без благословения духовника и Игуменьи; ходить куда с благословением для покупок монастырских, или для каких нужд с благословения по две. С старою молодая. И нигде не ночевать и не в потребные домы и в шинки не входить отнюдь; а которые будут ходить без благословения, таковых смирять: класть под порог и шелепами бить и из обители вон высылать, а таковых отнюдь не держать, и другим соблазна не чинить, и регулу не нарушать; только быть в обители святой воротнику одному, пастуху, водовозу, и всего того смотреть Шафару (ключнику) и выбрать Шафара миром, доброва и смиреннова, набожнова, изо всех слобожан, и довольствовать ему. как положено в инструкции ниже сего. Как содержать игуменью с сестрами в каком довольстве, а что надобно, имать у Комендантов, кто будет в Борисовке, а ему, Коменданту, по сему моему Указу, не ожидаючи иного указу и не описываючи ко мне, исполнять без всякой волокиты, и не чинить им ни малыя вспоны (препятствия).

Реестр, что надлежит по сему моему предложению им, законницам, давать денежной руги, и какову иметь трапезу с предбудущего 1714 года.

Игуменьи на год по три рубли. Крылошанкам и Пономарю и всем 12 человекам по два рубли. Да в четвертый год давать по десять овчин неделаных. Трапеза поставляется в Воскресные дни: по два полумеска рыбы, какая случится; в скоромные дни: каша с маслом, пироги с сыром, борщ с забелою. Или какая ярина, квас всегда с перемешкою; в посты во все четыре и в мясоед в понедельник. В среду. В пяток, отнюдь не ставить никакой рыбы, но только борщ и ярина. А в протчия дни во все с алеем по три стравы, чтоб были довольны; а в праздник на Живоносное Христово Воскресенье и на всю неделю рыба, и яйца, и масло, по четыре стравы. пива и меду давать по порции, а вина отнюдь не только давать, ни в кельях не держать и в монастырь не вносить, а кто внесет, на таких имать штраф и бить нещадно.

Да им же в монастырь (дать) пять коров, двенадцать овец, да барана, две лощади. А воротнику, и пастуху, и келейнику Духовникову давать на свиты по рублю, да в третий год по шубе, а питатца им тем же, что и старицы, а на все выше писанныя расходы держать Прикащику деньги из моих наличных доходов; а хлеб и протчее, какой мой хлеб собирается, выдавать по вся года без задержания; только тово ему, Коменданту, смотреть накрепко, чтоб лишнево не шло на сторону и прихожим моим не делился, только б сами довольствовалися, и достоверить ему, Коменданту, что будет хлеба на день расходитца и на квас. И что в год с рыбою, с медом и с пивом в указанные дни изойдет.

На две лошади, кои им даны, давать по вся годы на шесть месяцев овса по пяти четвертей, и смотреть того, чтоб давано было тем лошадям по расположению, чтоб им стало та пять четвертей на шесть месяцев, с Октября по апрель месяц, а в иные месяцы летние не давать;; а пяти коровам и тринадцати овцам и вышеописанным лошадям чтоб было без нужды, отвесть пожню и косить миром. А в монастырь привезти вдруг миром же и скласть хорошенько, чтоб не погноить. Сделать две коляски, и отдать им, ежели куда понадобитца ехать Духовнику, или Игумени, или куда пошлет старицу Игуменья, и два хомута дать ременные не гнусныя и возжжи воровенничие, чтоб не гнусно было ехать. Также в зиму выше писанной скотине сколько по потребу будет надобно соломы, сбирать с громады и отдавать безволокитно. Кухарку и кому хлебы печь и прачку выбрать из тех же из двенадцати стариц. Ково они изберут; им же дать три скатерти на стол, за которым могут все усестца, да пятнадцать полумерок каменных, двадцать тарелок деревянных, две солонки оловянных, горшков давать с потрубе, три жбана, в чем носят квас, шесть стаканов склянных, чем пить; а ножи и ложки, шалфетки иметь свои, квашню и чем покрывать, и чашу, в чем хлебы мешать, дать же, а хлебы печь такие, чтоб хлеб четырем сестрам был. А не большие, соли давать с потребу.

А сходитца всем за тарпезу в одну келью, докуля будет особливая келья построена; и построить келью на весну неотлагательно с пекарнею и кухнею, где место назначено и каков чертеж дан, также построить колокольню небольшую, каков дан образ ниже сего, сделать било по обычаю монастырскому, и выбрать будильницу, и смотреть тово на крепко Коменданту и Шафару, чтоб чин был монастырской и всякое благочиние и смирение; а паче же, чтоб из монастыря без благословения и смирение; а паче же, чтоб из монастыря без благословения не выходили отнюдь; а если кто из них явитца дерзкая, и таких, не описавшись ко мне, с наказанием выслать вон с нечестью, чтоб иным неповадно было; а которые будут высланы. В то место принимать грамотных которые бы могли крылось держать и читать; и принимать известных, а неведомых не принимать, также и рукодельных искать, чтоб тем обитель святая расширялась. По вся воскресные дни и по Господским праздникам и Богородичным ходить по церкви и сбирать, кто что даст, и те сборные деньги сбирать целый год; как год минет и Шафару с Комендантом при Игуменьи те деньги вынуть и держать на монастырские потребы и на выше писанные скатерти и всякую столовую посуду и на кухню, чтоб теми деньгами удовольствоватца. А не из казны имать; а будет же сбору больши, то употреблять на свечи, на ладонь и на церковное всякое украшение. А будет кто станет молебны петь, и на сорокусты давать или на монастырь милостыню также сбирать в ящик погодно, и как минет, по тому же распечатывать, и Коменданту с Шафаром и с Игуменью разделить половину всего сбора Духовнику, а из другой половины третью часть Игуменьи, а достальныя крылошанкам с прибавкою и Пономарю, а другим по чему достанетца, чтоб никто из них обижен не был.

Духовнику на платье на год давать денег по пяти рублев. А пища, что будут сестры есть; да сверх пяти рублев давать ему в день Пресвятой Богородицы Тихвинской восемь алтын две деньги, на праздник Ангела моего Бориса и Глеба, три алтын две деньги; на Ангел жены моей, тако же сына Михаила, сына Петра, дочери Анны Борисовны, по три алтына по две деньги. На праздник светлого Христова Воскресенья и Рождества Христова же по две гривны; и того четыре гривны. Две субботы вселенская бывают в год по восемь алтын две деньги на панихиду, и петь панихиду большую, а по вся субботы, чтоб были панихиды малые, а в прочие дни, когда будет служба, были бы литии. Сделать книги, что всегда будет расходитца денег, хлеба, и положить, что всего надобить по цене.

Чтобы в Воскресенье дни и субботу, в пятницу и в середу были литургии; будет не может во всю неделю, по вся субботы были б, меж утрени и литургии. Акафисты Пресвятые Богородицы. На литургии поминать за упокой: Боярина Василия, иноку схимницу Евпраксию. Боярина Петра, Боярыню Анну, Боярина Василия, Боярыню Параскеву, Боярыню Евдокию и чад ее, Боярина Петра и Грипену. Воскресные дни петь молебны о здравии: Боярина Бориса, Боярыни Анны, Михаила, Евдокии и чад их; младенца Петра, Анны и чад ее, Боярыни Марфы и чад ее, Князя Иакова, Александра, Князя Петра, Луки, Василия, и всех Православных Христиан».

Подлинная со склейками была подписана (в начале): Января 1-го дня 1714 года"… (в конце): «рукою властною Борис Шереметьев».

Приписка: Еще в пополнение штата писанным пунктам, когда будет праздник Пресвятой Богородицы Тихвинская, праздновать и петь всенощные и ходить со всеми Священники с процессию и соборно молебствовать, и кто будет приходящих молебщиков, уготовать им трапезу и кормить в трапезе с медом и с пивом довольно: водки бы отнюдь не было; стариц выпускать из монастыря славить на Рождество Христово, на Воскресенье Христово, на утрия Тихвинской Богородицы со святынею, и что дадут мирские люди деньгами, наделять им по рукам, а что хлебнова, или что иное, то имать в общину, а по рукам не давать.

Сделать по четыре ризы с четырьмя подризниками с отделкой обыкновенною, белые шитые; поручи шитые, красный шелк золотом.

Подвоскресные ризы шить одним шелком; по две дневные выбойчатые белые: под панихидные черные, белые же с черным шелком. Дать в монастырь три топора».

Завет сей служить лучшим подтверждением справедливо вышеописанного предания о начале обители; ибо из него легко можно усмотреть, что основание обители не было делом случайным, или говоря языком светских писателей, фантазию, прихотью богатого и щедрого вельможи. Нет, прочтите внимательно сей Завет и вы убедитесь, что для того, кто писал его, это было дело глубоко обдуманного сердечного совета возданием Божия – Богови, по данному обету. Кроме уважения к предпринимаемому делу, здесь видны заботливое внимание и любовь, от которых не ускользнули и малейшие подробности быта тех, кого позовет Господь на служение в созидаемую обитель. По христианскому смирению, считая себя лишь орудием Промысла Божия, благочестивый основатель не взял на себя даже права избрать начальницу для основанной им обители: «а как сберуться все старицы, пишет он в своем Завете, и им велеть меж себя выбрать в Игуменьи, ково Дух Святый изберет, и бить челом Архиерею, чтоб ее посвятил». Какой замечательный урок нынешним благотворителям, которые иногда, пожертвовав бога ради небольшую сумму на какую-либо монастырскую потребу, домогаются, чтобы она была исполнена непременно по их указанию, плану или проекту, считая всякое благое в нем изменение за личную себе обиду.

Зато и начинание, основанием которому послужило столь любимое Господом чувство, было утверждено благословением свыше, и по слову Псаломопевца: «Пустыня процвела яко крин». Завет сей, мы видим, что к 1 января, 1714 года, Борисовская обитель находилась в следующем виде: монастырь, занимая небольшое пространство, в длину и ширину не более сажень, кругом был обнесен деревянною оградою. В нем было две церкви: одна летняя, холодная, в честь Тихвинской Божией Матери, в которой помещался и список с сей чудотворной иконы в сребропозлащенной ризе, пожертвованной основателем обители на благословение и утверждение ее, вскоре и сия иконы, по усмотрению Божию, прославилась знамением благодати Божией, и в монастырской описи 1799 года она уже прямо именуется «чудотворною», и исчисляется до 50-ти привесов к ней, в память различных исцелений.

Вторая церковь в честь Преображения Господня, тоже деревянная, теплая. О существовании сей церкви в самые первые годы обители видно из собственноручной надписи графа Бориса Петровича на напрестольном Евангелии (см. ниже при описании ризницы); в том же 1714 году велено было, по данному самим графом чертежу, «неотлагательно» построить небольшую колокольню и трапезную келью с пекарнею и кузнею.

Но, выражая в своем Завете желание, чтобы новоустроенная св. обитель «расширялась», благочестивый основатель, конечно, не мог тогда предвидеть, что сам же он положил препятствие такому расширению учреждением общей трапезы с ограничением оной строгим запрещением не только отдельно не готовить, но и не держать по кельям никакой пищи. Это запрещение хотя и не могла быть исполняемо в точности, но пока учреждение общины имело силу закона в глазах содержателей обители, оно было главным препятствием ее расширению; ибо при общей трапезе, поставляемой лишь на 13 человек, и при выше упомянутом запрещении, нельзя было принимать на искус желающих, ни на общее монастырское, ни на собственное свое содержание, и чрез то обитель была лишена одного из существенных условий для своего расширения и процветания: не имела возможности постепенно возвращать и воспитывать духовно у себя и для себя будущих чад своих. Мы еще должны будем возвратиться к сему предмету, а теперь продолжим рассказ наш. Устное предание называет первою настоятельницею обители в сане игуменском старицу Иустину в просторечии Устинью; второю – Иулианию Данилевскую. На сколько времени продолжилось настоятельство каждой, и чем особенно ознаменовано было, сведений о сем нет. Общежитие, как мы уже видели, по воле основателя, состояло из 12 стариц, кроме игуменьи. Имена первых насельниц обители, к сожалению, неизвестны. Первым духовником был иеромонах, который, после кончины его, последовавшей в 1719 году, по распоряжению местного архиерея, был заменен белым священником.

В декабре 1714 года фельдмаршал, будучи позван Государем в Петербург, сам того не зная, простился навсегда с Украиной и с своей любимой Борисовкой, где он провел самые тихие годы своей жизни, отдыхая в своей семье на свежих еще лаврах, будучи любим и почитаем от всех, его окружающих и подвластных за благодеяния, щедро им излитые на Украину, в пределах которой, как замечает его жизнеописатель, граф «с юных лет обращался и оказывал всегда Малороссиянам в справедливых их требованиях благосклонное приятие».

В следующем 1715 году граф получил приказание ехать к армии и, прибыв к полкам, поспешить с ними в Померанию, куда, по обстоятельствам, прибыли они не прежде весны 1716, зазимовав в Польше. 8-го апреля, 1716 года было совершено бракосочетание Государыни Цесаревны Екатерины Иоанновны с Герцогом Мекленбургским, при котором присутствовал и фельдмаршал со всем генералитетом. Мы упомянули здесь о сем обстоятельстве лишь потому, что с ним имеет связь последнее известное нам распоряжение графа, относящееся к основанной им Борисовской Тихвинской пустыни. Приводим здесь в подлиннике этот любопытный документ, отысканный в Борисовском Вотчинном Правлении.

«От графа и Кавалера Генерал-Фельдмаршала Бориса Петровича Шереметьева. Указ мой, собственной руки моей, в слободу мою Борисовку, Коменданту моему Степану Перяшнику и Громаде и всей Старшине: Как сей мой Указ получишь, и Ее Величества государыни Цесаревны и Великой Княгини Екатерины Ивановны Горнея Ее Францимирка, девица Марья Федоровна, Шведка, прибудет в Борисовку, прийми ее с честью великою и с удовольствием великим. А она, девица, от Ее величества отпущена с милостью, по желанию ее пострица, и будет она пожелает в монастырь Тихвинской Богородицы пострица, призови Архимандрита с благословения Архиерейскова, Митрополита Белоградскова и Обоянскова, и постригите ее, с обыкновенною церемониею, и кто будет на пострижении, каких властей и Священников, всем уготов трапезу со всяким удовольствием, моим коштом, со всякою довольностью и с почтением, и сыщи ей келейницу добрую и звычайную и грамотную, также чево не будет у тебя требовать, каких припасов для своего довольствуй, чтобы ни чем не была скудна; а которой драгун с нею послан в провожатых, вели ему быть в Борисовке до Указу, и дать ему хлеб и жалования из моей суммы, чтоб он не был по препорции своей и окладу скуден. А ежели она, девица, пожелает ехать к Москве, отпустите ее с честью, и того драгуна с нею, и удовольствуй на дорогу всем, что потребно будет, со всяким довольством; а ежели она пострижется в том Тихвинском монастыре, попроси Игуменью и наместницы и уставщицы, чтобы к ней имели снисхождение и почтение и удовольство перед других сестер; а будет же Андрей Семенович Бахрастов с тою девицею прибудет в Борисовку, особливую ему учини честь и довольство; ибо он зостает в милости Государыни Цесаревны и мне друг добрый, и как он похочет ехать к Москве, проводи его сам до Белгорода, и дай ему подводку, на чем надо быть до Белгорода, и что ему будет в дорогу потребно. Также я послал письмо Преосвященному Митрополиту о пострижении выше именованной девицы, и то мое письмо вручи ему, Архиерею Божию; пиши и мне, что по семь учинится, и о тамошнем состоянии, как моя состоит слобода хранима Богом и Пресв. Бож. Мат.»

Новоустроенной обители уже не суждено было более видеть своего знаменитого основателя: он скончался мирною христианскою кончиною 17-го февраля, 1719 года, от водяной болезни, проведя последний год своей жизни в Москве, приготовляясь к переходу в вечность подвигами христианского милосердия, прославившими имя его еще более, нежели известные всему свету его военные доблести. Судя по словам жизнеописателя фельдмаршала. Что он в завещании своем «наипаче щедрым показал себя подаянием в монастыри и церкви», надобно полагать, что при этом граф, конечно, не забыл и о Борисовской пустыни. Хотя нам и неизвестно, что именно сказано о ней в его духовном завещании, но, судя по вниманию, которое оказывал обители наследник графа и владелец Борисовки, сын его, граф Петр Борисович, надобно предполагать, что фельдмаршал. В лице его обязал своих потомков поддерживать и снабдевать основанную им обитель.

Несметное достояние, ему принадлежащее, было приобретено самым доблестным образом: можно сказать, что не было пяди земли, ему пожалованной, которой бы не заслужил он усердием и кровью, но по духу благочестия, памятуя, что «всякое даяние благо и всяк дар совершен, свыше есть нисходяй от Отца светов» он был Евангельски щедр и милостив к бедным, как благий и верный раб ущедрившего его Домовладыки небесного. Особенно последние годы жизни своей, проживая в Москве вне службы, он, как бы искупая время, посвятил исключительно благотворительности: бедные семейства толпились вокруг палат его. Вдовы с детьми, лишенные надежды на пропитание, и слабые старцы, потерявшие зрение, получали от него всевозможное пособие. Герой был отец сирот, принимал их под свое покровительство и по способностям определял к местам. Все эти высокие черты милосердия и увлекательная общительность его характера, делавшая его доступным всем и каждому, доставили ему ту нелицемерную любовь народную, о которой между прочим упоминает дочь его Наталья Борисовна в своих записках, как о вещи общеизвестной его современникам. «Вы довольно известны, я надеюсь, пишет она, что отец мой очень был любим народом, и до днесь его помнят». Приветливость его в обращении простиралась до того, что часто разъезжая по Москве, окруженный множеством скороходов и домовыми войсками, останавливался он на улице и выходил из кареты, чтобы подать руку старому сослуживцу или оказать помощь просящему. Дом графа был прибежищем для всех неимущих: с одной стороны угождая желанию любимого им монарха, с другой свято чтя наследственную от предков добродетель хлебосольства, фельдмаршал жил открыто. Но открыто именно по христиански, то есть, для всех и преимущественно для неимущих чем воздать за стол его, на котором не ставилось менее 50 приборов даже в походное время, садился всякий, званный и незванный и незнакомый, только с условием, чтоб не чиниться пред хозяином. Обеды его, приготовленные лучшим образом, не обращались, из подражания иноземцам и по их примеру. В шумные пиры, но имели характер семейной простоты и вместе чинности, основанной на той благочестивой мысли, что пища есть дар Божий, и потому вкушение ее должно сопровождаться не глумлением, а благочестивым настроением души. Фельдмаршал ненавидел излишества и не любил бесед, в то время обыкновенных, в которых кубки с вином играли главную роль. Сам Петр столько уважал его, что никогда не принуждал пить, и во время праздников государевых Шереметьев освобожден был от наказания осушать кубок большого орла. Будучи другом и советником царя, Борис Петрович любил его прямо русскою душою, без лести и рабского страха. Он мужественно перенес гнев государя, но осуждения царевичу Алексею Петровичу все таки не подписал. Великий умел ценить эти редкие свойства своего полководца и чрезвычайно уважал его, называя своим Боярдом и Тюренем, и между прочим всегда встречал и провожал до двери своего кабинета – отличие, которого никому иному не оказывал.

Борис Петрович Шереметьев скончался 17 февраля 1719 года от водянки на 67 году от рождения. Смерть его горько оплакана была и Петром, и всеми русскими воинами, коих Шереметьев так долго и так постоянно водил к победе, и всеми бедными и нищими обеих столиц, для коих был он отцом милосердым. Огорченный монарх, известясь о чувствительной для него и России потере, приказал перевезти тело Шереметьева в С.-Петербург, несмотря на завещание усопшего, чтобы его похоронили в Киево-Печерской лавре. Оно было предано земле со всеми почестями высшего звания 10 апреля, в Лазаревой церкви Александро-Невской лавры, в присутствии монарха и всего двора, иностранных министров и генералитета. Фельдмаршал граф Борис Петрович женат был два раза. От первой супруги Евдокии Алексеевны Чириковой имел он сына графа Михаила, родоначальника старшей ветви графов Шереметьевых, имеющей ныне пребывание в Москве, и двух дочерей Софью и Анну. От второго брака со вдовою родного дяди Петра Великого, боярина Льва Кирилловича Нарышкина, Анною Петровною Салтыковою, фельдмаршал имел двух сыновей: графа Петра, родоначальника младшей ветви, владеющей огромным Шереметьевским достоянием, и графа Сергея, род коего пресекся, и трех дочерей: Наталью, Веру и Екатерину. Средняя его дочь княгиня Наталья Борисовна Долгорукая, родившаяся 17 января, 1714 года, и была одною из самых замечательных русских женщин своей поры, женщина, память которой вечно будет служить образцом христианских добродетелей, и в особенности самоотвержения, твердости духа, испытанной, по воле Божией, многообразными искушениями, в коих она, по собственному признанию, подобно Иову, ни разу не дала безумия Богу ропотом на свою судьбу.

Она оставила по себе трогательные записки о претерпенных ею скорбях, писанные ею для сына и невестки. Эти записки напечатаны были впервые внуком ее, князем Иваном Михайловичем Долгоруким в журнале «Друг юношества», 1810 года, потом в сказании о роде князей Долгоруких, кн. П.В. Долгорукого (С.-П.-Б., 1840), и наконец в «Русском Архиве» (1867 г., кн. I). Проследив по ним и по другим правительственным материалам жизнь этой незабвенной для сердца русского страдалицы, архимандрит Леонид в своем очерке Борисовской обители говорит: «считаю ее в особенности поучительною для тех, которые, посвятив себя жизни иноческой, почему-бы то ни было еще не вполне отрешились от мирских пристрастий и обманчивости земных надежд и счастья, и потому могут иногда увлекаться помыслами о них. Следующее место этих записок вполне обозначает христианские чувства писательницы и показывает цель, которую она имела при описании своей скорбной жизни. «Господи! Дай силы, говорит Наталья Борисовна, изъяснить мои беды, чтобы я могла их описать для знания желающих и для утешения печальным, чтобы, помня меня, утешались. И я была человек, вся дни живота своего проводила в бедах, и все опробовала: гонения, странствия, нищету, разлучение с милым, все, что кто может вздумать. Я не хвалюсь своим терпением, но о милости Божией похвалюсь, что Он мне дал столько силы, что я перенесла, и по сие время несу; невозможно бы человеку смертному такие удары понести, когда бы не свыше сила Господня подкрепляла. Возьмите в рассуждение мое воспитание и нынешнее мое состояние». Надеюсь, что выписка сего места из записок Натальи Борисовны достаточно оправдывает нас в том, что мы нашли уместным приложить краткую биографию этой добродетельной женщины к истории девичьей обители, основанной ее знаменитым родителем».

Оставшись по смерти своего отца пяти лет, Наталья Борисовна воспитывалась под крылом милостивой, как она ее называет, матери, которая усердно старалась о нравственном воспитании ее и употребила все возможное к умножению ее природных достоинств. Однако, пишет она, «все мое благополучие кончилось, смерть меня с нею разлучила, я осталась после милостивой своей матери четырнадцати лет. Это первая беда меня встретила. Сколько я ни плакала, только еще все недоставало, кажется, против любви ее ко мне». Дорожа паче всего добрым именем, молодая графиня решилась вести жизнь уединенную в доме брата своего, отказавшись от всяких удовольствий. Замечая причину этого, она говорит: «правда, что в тогдашнее время (в первой половине XVIII столетия) не такое было обхождение в свете; очень примечали поступки молодых, или знатных, девушек; тогда не можно было так мыкаться, как нынешний век» (писано между 1757–1771 годами). «Я свою молодость пленила, продолжает она, разумом, удерживая на время свои желания, заранее приучила себя к скуке. И так я жила после матери своей два года». Многие ли девушки нашего времени, нередко посмеивающиеся старине, так рассуждают и столько заботятся о самовоспитании в пятнадцатилетнем возрасте!

Вскоре лучший по-видимому жребий представился для Натальи Борисовны: князь Иван Алексеевич Долгорукий, любимец Императора Петра II, родной брат его невесты, обер-камергер Высочайшего двора, майор лейб-гвардии Преображенского полка, кавалер ордена св. Андрея Первозванного, 22 летний юноша красивой наружности, ума пылкого, ловкий, вкрадчивый, начал искать руки и сердца княжны Натальи и получил желаемое. Рассказывая об этом, она замечает: «и я ему ответствовала, любила его очень, хотя и никакого знакомства не имела с ним прежде, нежели он моим женихом стал: но истинная и чистосердечная его любовь ко мне на то склонила». Императорская фамилия, иностранные министры, придворные чины, весь генералитет присутствовали при обручении их, которое совершал архиепископ Феофан Прокопович, 24 декабря 1729 года. Перстень жениха был в 12000 рублей, невесты в 6000. Родственники Долгорукого осыпали Наталью Борисовну богатыми дарами. «Мне казалось, пишет она, по моему малодушию, что все это прочно и на целый мой век станет, а того не знала, что в здешнем свете нет ничего прочного, а все на час… Это мое благополучие не более продолжалось, как от декабря 24 дня по 18 день января. Тут моя обманчивая надежда кончилась; со мною так случилось, как с сыном царя Давида, Ионафаном: лизнул медку, и за то пришло было умереть; так и я: за двадцать шесть дней благополучных или сказать радостных, сорок лет по сей день стражду; за каждый день по два года придется без малого»! 18 января, 1730 года, скончался от оспы Император Петр II в цвете лет, когда начинал жить для себя и для России. Лишь только горестная весть сделалась известною Наталье Борисовне, сердце ее замерло, она упала без чувств, и когда опомнилась, повторяла только: «ах пропала, пропала!» как будто предвидя плачевную участь свою. Тщетно окружающие старались ее утешить, некоторые даже советовали: «можно де, этому жениху отказать, когда ему будет худо». «Предложение это так мне тяжело было, пишет Наталья Борисовна в своих записках, что я ничего не могла на то ответствовать. Войдите в рассуждение: какая мне это радость, и честная ли совесть, когда он был велик, так я с удовольствием за него шла, а когда он стал несчастлив, отказать ему? Я такому совету согласия дать не могла; и так положила свое намерение, отдав одному сердце, жить, или умереть, вместе, а другому уже нет участия в моей любви. Я не имела, прибавляет к сему, такой привычки чтоб сегодня любить одного, а завтра другого; в нынешний век такая мода, а я доказала свету, что я в любви верна. Во всех злополучиях я была своему мужу товарищ, и теперь скажу самую правду, что, будучи во всех бедах, никогда не раскаивалась, для чего я за него пошла, и не дала в том безумия Богу. Он тому свидетель: все, любя мужа моего, сносила можно мне было, еще и его подкрепляла». Так-то высоки и чисты были понятия древней русской женщины о своих семейных обязанностях! Но продолжим рассказ о дальнейшей судьбе Наталье Борисовны. Вечером в тот плачевный день, когда скончался Император, приехал Долгорукий к невесте своей и проливал вместе с нею слезы о кончине своего благодетеля. Тогда же жених и невеста поклялись взаимно: «быть неразлучными до самой смерти своей». Предчувствия Натальи Борисовны не обманули ее: «куда девались искатели, друзья? Все спрятались, «и ближние отдалече мене сташа», говорит она, все нас оставили в угодность новым фаворитам». В сие время совершалось погребение Государя. Наталья Борисовна смотрела на погребальное шествие из окна своего дома, обливаясь слезами. Вскоре Императрица Анна Ивановна имела торжественный въезд в Москву при громе орудий и с колокольным звоном во всех церквах. Наталья Борисовна желал взглянуть на преемницу Петрову, в руках которой находилась участь ее, и когда Монархиня шествовала в собор, дочь Шереметьева, стоя у одного окна во дворце, в последний раз видела Долгорукого на лошади, пред Преображенским полком отдававшего честь Государыне. Радостные восклицания народа, военная музыка, беглый огонь из ружей, живо напомнили Наталье о погребении Императора, за несколько дней пред тем совершенным о сетовании того же самого народа. Она поспешила в дом свой, и на дороге, проезжая мимо солдат, стоявших в строю, слышала утешительные отголоски: «Матушка наша! Лишились мы своего Государя!» Но другие кричали: «прошло ваше время, теперь не старя пора!» Слыша это, Наталья, как изъясняется сама, «не взвидела тогда света, и не знала от стыда, куда ее везут и где она?». Долгорукие имели множество врагов, да и какой любимец счастья не имеет их? Но главный враг дома Долгоруких был немец Бирон, любимец Императрицы, которого приезду в Россию сопротивлялись они, человек жестокий, мстительный. С прибытием его из Митавы возникли разного рода преследования противу Долгоруких. «Бирон публично говаривал, пишет Наталья, дома той фамилии не оставлю», что он не напрасно говорил, но и в дело произвел». Сперва старался он узнавать ласками от бывших друзей опальных царедворцев, не причинили ли Долгорукие кому обид, не брали ли взяток? Потом велел объявить Указом, чтобы всякий без опасения подавал самой Государыне челобитные на Долгоруких. Разнеслась тогда молва, что их сошлют в ссылку, лишат звания, чинов и орденов. Описывая свои нравственные томления по поводу этих слухов и событий, Наталья Борисовна красноречиво замечает о страшной и не для нее одной поре: «куда какое это злое время было! Мне кажется, при Антихристе не тошнее того будет; кажется, в те дни и солнце не светило…» Но посмотрим, на что решилась в этих смутных обстоятельствах доблестная Наталья. Верная своей клятве, она поспешила соединить участь свою с несчастливцем, несмотря на злобу, его преследовавшую, на гибельные предвещания. Брат ее Петр Борисович Шереметьева был болен; из многочисленных родственников только две свойственницы Натальи, престарелые вдовы, приняли участие в горестном положении ее, согласились проводить дочь Шереметьева в подмосковную Долгоруких, где все семейство их имело в то время пребывание. Она приехала в одной карете, как «бедная сирота». Их обвенчали в сельской церкви. На третий день после свадьбы, молодые намеревались ехать в город к родственникам «рекомендовать себя в их милость»; вдруг объявляют, что прибыл обер-секретарь сенатский к князю Алексею Григорьевичу. Сбылось горестное ожидание: Высочайшим Указом велено им чрез три дня отправиться в дальние деревни. Они выехали из Москвы на собственных лошадях в апреле месяце. Во время самой распутицы, когда все луга были потоплены водою, маленькие разливы казались озерами. Одна только бывшая гувернантка Натальи Борисовны доказала свою привязанность к своей воспитаннице, вызвавшись сопутствовать ей в место ссылки, удаленное от столицы на 800 верст. Не успели они отъехать 90 верст. Как настиг их капитан гвардии (Петр Воейков), имевший повеление отбрать у Долгоруких ордена (по манифесту 14-го апреля, 1730 г.). После трехнедельных странствий, исполненных разных неприятностей и опасностей, наконец они приехали в свою деревню, находившуюся на половине дороги к месту их назначения (селище в 6 верстах от Касимова, на дороге в Елатьму). Три недели они прожили здесь и уже готовились отправиться в дальнейший путь, как прискакал к ним офицер гвардии (капитан-поручик Артемий Макшеев), сопровождаемый 24 солдатами, и тотчас у всех выходов поставил часовых с примкнутыми штыками. Нежная Наталья, не ведая, что с ними последует, опасалась одного только: «чтобы не разлучили ее с супругом, ухватилась за него, не отпускала от себя». В тот же день (24-го июня) выехали они в своих экипажах из деревни, сопровождаемые офицером и солдатами; в дороге узнала Наталья от князя Ивана, что велено их отправить в Березов, за 4000 верст от столицы, и там содержать под строжайшим караулом; не дозволено никуда ходить, исключая церкви, никого к себе не принимать, переписки ни с кем не иметь, бумаги и чернил нам не давать. «Вот любовь до чего довела, пишет Наталья в своих записках: все оставила, и честь, и богатство, и сродников; стражду с ним и скитаюсь: этому причина – все непорочная любовь, которой я не постыжусь ни перед Богом, ни перед целым светом, потому что он один был в моем сердце; мне казалось, что он для меня родился, и я для него, и нам друг без друга жить нельзя. Я по сей час в одном рассуждении, и не тужу, что мой век пропал; но благодарю Бога моего, что Он мне дал знать такого человека, который того стоил, чтоб мне за любовь жизнью своею заплатить, целый век странствовать и всякие беды сносить, могу сказать беспримерные беды». Записки Натальи Борисовны, к сожалению, прекращаются с приездом ее в Березов (на остров между рек Сосвою и Вогулкою), по прибытии в который (24 сентября) несчастное семейство помещено было, по распоряжению Бирона, в остроге: княгине Наталье с супругом отведен был пустой амбар (по другим сведениям, в просторном невысоком, деревянном доме, близ каменной церкви Рождества Богородицы, в острове), где дочь фельдмаршала графа Шереметьева, 16-летняя женщина, взросшая среди всех благ мира сего, прожила 11 лет! Что она там перенесла, можно себе вообразить, но описать трудно. Там прижила с Долгоруким несколько детей, из коих пережили младший возраст только два сына: Михаил и Дмитрий. После 8-летнего заключения, когда Долгорукие начали думать, что враги уже забыли об их существовании, вдруг неожиданно новый удар поразил чету, достойную сожаления! В 1739 году князь Иван Алексеевич схвачен был неожиданно ночью, по приказанию мстительного Бирона, который считал необходимым стереть его с лица земли, как опасного для кровожадной власти его. Быстро помчали несчастного из хладной Сибири, где забытый людьми, вкушал он жизнь безмятежную, приобретенную изнурительными испытаниями. Не свобода, не милосердие, но тягчайшие оковы, смерть лютейшая, ожидали его в Новгороде, куда он был перевезен: молодой князь умер подобно св. Иакову Персянину. Когда отрубили ему правую руку, страдалец сказал: «благодарю Тебя, Господи»; отсекли левую ногу, и он продолжал: «яко сподобил мя еси»; с отсечением левой руки окончил: «познать Тебя, Владыко».

Три года несчастная Наталья оплакивала мужа, не зная участи, его постигшей. Императрица Елисавета Петровна возвратила ей свободу и прежнее звание, но не могла возвратить счастья: Долгорукого не было уже на свете! Узнав об его мученической кончине, неутешная супруга соорудила над могилою его, вне города, на крови, каменную церковь в честь Рождества Христова.

По возвращении из Сибири, Наталья Борисовна проживала постоянно в Петербурге. В доме своего брата графа Петра Борисовича. Тщетно Государыня, для рассеяния скорби неутешной вдовы, приглашала ее к своему двору, принуждая разделять увеселения оного. Наталья, верная памяти своего супруга, казалось еще более несчастною среди радостей и забав, чуждых ее сердцу. Когда же и младший сын ее подрос и пришло время выпустить его в свет, она сама свет покинула, удалилась в Киев (март 20), и там, во Фроловской девичьей обители, прияла Ангельский образ под именем нектарии (27 сентября 1753 г., на 45 году жизни своей). Повествуют, что накануне пострижения. Взойдя на высокий берег широкого Днепра, она сняла с руки своей обручальное кольцо и бросила его в быстрые волны Днепровские. И в монастыре предлагались ей почести: Нектария смиренно их отвергла. Через десять лет, испытывать себя в подвигах иноческих, монахиня Нектария пожелала принять схиму 18 марта 1767 года, и в ней провела остаток дней своих, приготовляя себя сугубыми трудами постничества к переходу в тот мир, где нет печали, ни воздыхания. Когда Екатерина Великая вступила на престол, и для России начался новый век, старица Нектария из сени уединения приветствовала новую Монархиню письмом, и получила в ответ, от 26 июня 1763 г. следующий рескрипт: «Честная мать! Письмо ваше, от 12-го июня, я получила, за которое и за присланную при сем икону Пресвятой Богоматери, также за усердные желания ваши, много вам благодарна. О сыновьях ваших будьте уверены, что по справедливости милостью и покровительством Моим оставлены не будут. Впрочем, поручаю себя молитвам вашим и пребуду вам всегда благосклонна. Екатерина».

Наконец, и Нектария достигла общего предела нашего бытия. Кончина ее, последовавшая 3-го июля 1771 г., была тиха и величественна, как заря прекрасного летнего дня. В заключение приведем здесь последнее письмо ее к сыну и невестке, писанное в предсмертной болезни: оно ясно свидетельствует о добром душевном устроении монахини Нектарии, при конечном истощении физических сил: «не хотелось мне, пишет она, пропустить почты, не дав вам знать об себе, что я еще жива. Благодаря Бога, хотя в слабости однако все с радостью принимаю и вас Богом прошу не тужить обо мне. Бог властен из мертвых воскресить – вить, когда же нибудь надо умирать! Надо во всем повиноваться власти Божией – только б Бог грехи мои отпустил. Великую нужду терплю в питье: все сиропы сладкие опротивели; когда б можно достать, хотя лимонов пять прислать. Тоже моя беда, что кашлю нечем помочь: теплого нельзя мне пить.

Препоручаю вас Богу, оставляю мир и благословение.

Жизнь ее продолжалась 56 лет и была образцом всего, что может добродетель, основанная на религии, против гонений человеческих. Прах незабвенной страдалицы покоится в Киево-Печерской лавре, при самом входе в собор: таким образом она заняла для смертного покоя то место, которое было предназначил себе в завещании ее благочестивый родитель. Думал ли он об этом, когда писал свое завещание? Мог ли также предполагать, основывая в своей любимой Борисовке обитель для успокоения посвятивших себя на служение Богу стариц, что, спустя несколько десятков лет, блестящая умом и красотою дочь его также найдется вынужденною прибегнуть под кров иноческой обители, чтоб сокрыть в ней неразлучную спутницу своей жизни – печаль, и окончить многострадальную жизнь свою под именем схимонахини Нектарии! Но кто уразумев ум Господень, или кто советник Ему бысть? Мы знаем и веруем, что вси путие Его – милость и живот взыскующим завета Его и хранящим заповеди Его, а жизнь Натальи Борисовны доказывает, что она была из числа тех, которые веру свою засвидетельствовали благими делами, за что и «уготовася им, по слову Писания, венец живота³⁶.