VIII. Женская обитель «Отрада и Утешение»

За последнее время очень часто приходится слышать рассуждения приблизительно на ту тему, что монастыри падают, что они отжили, что они давно утратили свое назначение, что они никому ни на что не нужны. И это мнение, к сожалению, все больше и больше завоевывает себе положение, – а, между тем, каким резким диссонансом, лживостью звучит эта мысль, не говоря уже о проверке ее на местах, в самых обителях и около них, а просто сама по себе, в своей сущности.

Может ли отжить и утратить свое назначение и роль в жизни красота, добро, милосердие, чистый воздух, трезвая мысль, добродетель, любовь, всепрощение?

Можно ли сказать, что теперь чистая жизнь, ну, хотя бы в супружестве, утратила свой смысл и свое значение и, как будто бы, не говорится, а подразумевается, что теперь самая пора, самое время прелюбодеянию, блуду, незаконному сожительству, и т.д., и т.д.

А, между тем, это говорят.

И не думают над этим.

Быть может, не хотят, а, быть может, не умеют разобраться в этом.

И этот новый кодекс «общественного мнения», которое приговаривает к избиению камнями впавших в ничтожную ошибку носителей истинной Божественной правды, – тех же монахов, монахинь, священников, архимандритов, епископов, – последовательно вводится в жизнь и принимает характер какого-то регламента, нормы, правила.

Мне кажется, что это направление, эти мысли исходят из одного и того же источника, которым охвачен весь мир и который носит громкое название: «Князя мира сего»...

Позвольте, – а факты; а то, что гнездится в стенах целой массы обителей, что выдвигает нам жизнь современного духовенства? – говорят вам те, кому очень по душе голословное утверждение, что монастыри отжили и утратили свое назначение.

И хочется на это возражение ответить им следующим:

Лет 65-ть назад, в городе Моршанске, Тамбовской губернии, умер, на Шацкой улице, один заштатный священник. Невозможный был этот батюшка, царство ему небесное! Говорят, он был сначала священником в губернском городе. Человек с академическим образованием. В ранней молодости потерял жену, ребенка и начал пить. Что с ним ни делали, какие меры ни принимали, пьет и якшается с самым, что называется, «отребьем человеческого рода». Самые подонки города: нищие, бродяги, выпущенные из острога. Да откуда приходили, – иногда за несколько десятков верст. Приходит к батюшке подвыпивший такой субъект, остается ночевать у него, и хозяева заставляют свои двери, окна на ночь диванами, комодами, ящиками, чтобы приюченный батюшкой тип не забрался ночью, да всех не перерезал.

Неделька, другая такого пребывания батюшки на квартире, в особенности у трусливого хозяина, и его гонят сначала из квартиры, а потом и из прихода.

В конце концов, батюшку лишили права священства, и так он, не переставая пить и вести сомнительное знакомство, жил в маленькой комнатке какой-то старухи, бывший посмешищем всей своей улицы, начиная с ребятишек и кончая взрослыми озорниками. Все считали его пропащим, сбившимся с пути человеком.

Вдруг умер о.Александр и на похороны к нему пришло несколько тысяч всех этих оборванцев, пьяниц, пропоиц. Удивлен был весь город, вся его администрация. А оказывается, что этот священник раздавал решительно все, – что он что-нибудь, где-нибудь и каким-нибудь путем приобретал, – беднякам; и не отказывал никому в своих советах, назиданиях, облегчал угнетенные души преступников, тщательно охраняя доверенные ему тайны душ. И поняла, прежде всего, вся улица, а затем весь город, а потом, быть может, и вся губерния, что «суд людской над ним» был суд несправедливый.

Это был, несомненно, больной человек, но великий Божий работник.

Знаю другой случай, это уж лично мне известный. В том же Моршанском уезде, в селе Мамонтовке, был священником о.Василий П.П.

Точно так же, как указанный выше о.Александр, окончивший петербургскую академию, он женился и уехал работать в родное село. Не прошло двух лет о.Василий теряет жену и ребенка. Начинает грустить и впал в алкоголизм.

И, конечно, с человеческой точки зрения, погиб человек, в самом точном смысле этого слова.

В то время епископом в Тамбове был преосвященный Виталий.

Прибыв туда для изучения быта и верований в огромном количестве находившихся там молокан и хлыстов, я был лично свидетелем того, как негодующие, наиболее почтенные поселяне сообщали друг другу о крайне неприятных эксцессах, сопровождавших припадки пьянства о.Василия, и, в конце концов, решили написать на него жалобу епископу.

Епископ вызвал о.Василия к себе. Какую он с ним вел беседу, о чем, это покрыто мраком неизвестности. Но, после этого о.Василия, несмотря на целый ряд жалоб на него, из Мамонтовки не убирали.

И только после его смерти выяснилось, – в Мамонтовке находится чудотворный образ святителя Николая, – что не было случая, чтобы после молебного пения и горячих молитв о.Василия не совершалось какого-нибудь изумительного исцеления.

И, действительно, мне приходилось несколько раз лично бывать на служении молебна о.Василием, – необходимо заметить, что он служил всегда в безупречно-нормальном состоянии, – и должен сказать, что ни раньше, ни потом, я нигде не встречал такого служения.

Это был один сплошной молитвенный вопль.

Это было нечто такое, что чувствуется, но не передается словами.

Проливал ли горячие слезы раскаяния во время своего служения о.Василий, или это были слезы молодой неудавшейся и уже кончающейся жизни – у о.Василия была скоротечная чахотка, – не знаю, но во время его служения церковь была всегда переполнена народом, и все навзрыд плакали.

Я это хочу, главным образом, сказать тем, кто берет на себя смелость осуждать прегрешения своего ближнего, вместо так необходимого нам созерцания своих собственных грехов, своих собственных недостатков и должного исправления, прежде всего самого себя, так как в жизни каждого человека есть грехи, заражающие духовную природу окружающих, и мы очень часто, осуждая недостатки своего ближнего, и не подозреваем, что основным импульсом для появления в нем этих недостатков послужили только лишь мы сами; только лишь мой, не осужденный мною порок, недостаток.

Из приведенных примеров мы видим, что у каждого священнослужителя страшно много возможности принести Господу свое раскаяние каждое мгновение. Само собою разумеется, я не хочу этим сказать, что это обстоятельство освобождает мирянина от своевременного раскаяния; но никто не будет отрицать, что человек, постоянно стоящий на молитве, скорее обратится к Господу с исповеданием своего греха, нежели тот, у которого 9/10 своего существования занято совершенно другими задачами и трудами.

Тот же, Кто учил человека прощать до 490 раз в день, Тот не ограничен в своем прощении.

И в то время, когда мы произносим над священнослужителем свой суд, он, быть может, уже прощен Господом, так что мы в этом случае берем на себя дерзость переоценивать суд Господа Бога.

Да и, кроме того, самое главное, мне кажется, каждый истинно верующий человек, идет ли в церковь, направляется ли в монастырь; он имеет своей конечной целью молиться, а не осуждать священнослужителей.

Поступающий же иначе делается сам достойным осуждения; да, несомненно, и осуждается Тем, Кто сказал: «не судите, да не судимы будете»¹³⁰.

Кроме того, ведь те, кто говорит об упадке монастырей, порицает образ жизни монашествующих, – ни на одно мгновение не поручится вам, если он честный человек, что в этом монастыре нет ни одного такого праведника, которым, быть может, держится не только этот монастырь, но и весь мир.

Наконец, справедливо ли и честно ли отзываться отрицательно о всем ордене монашествующих, даже во всем мире, если мы не уверены в том, что есть обители, которые поражают красотой своей жизни, ревностным служением Господу и неотразимым нравственно-воспитательным влиянием на соприкасающихся с ними мирян.

А такие обители есть!

Это для меня, вне всякого сомнения, да, я думаю, и для многих из моих высокоуважаемых слушателей.

Обители, которые могут гордиться не высокими зданиями, не роскошными храмами, не хранящимися в их недрах святынями, а только лишь своим смирением, сознанием своего собственного ничтожества, самоотверженной любовью и милосердием к ближнему.

Существует одна очень красивая древняя индусская легенда:

«Один ревностный паломник по монастырям и пагодам далекой Индии обратился к опытному гуру (учителю), чтобы он указал ему, как различать те обители, в которых находятся священные, благословенные Брамою предметы.

Гуру объяснил ему: когда подходишь к какой-нибудь обители, обратись к Предвечному с мольбой, чтобы Он тебе указал, есть ли в этой обители какая-нибудь святыня, благословенная им, потом закрой глаза, обрати свое лицо ввысь над монастырем и вот, если увидишь на черном фоне закрытых век светящуюся точку, значит смело иди в эту обитель и найдешь то, что тебе нужно; а если нет, проходи мимо».

Паломник принял к сведению этот совет и в течение многих лет своего путешествия по обителям Индии, никогда не ошибался.

Увидит, закрывши глаза, над обителью одну, две, три ярко вспыхнувшие точки, идет и находит одну, две, три святыни в этой обители.

Нет ни малейшего проблеска, а только лишь один сплошной мрак, идет мимо. И, действительно, в этой обители нет ничего особенного.

После долгого путешествия, возвращаясь уже домой, он встречает на пути маленький, еле заметный монастырь. Закрыл, по обыкновению, глаза; направил закрытые взоры к небу над обителью и поразился: оба глаза были залиты ярким, лучистым светом, и в нем можно было заметить только лишь одну, странно выделяющуюся на этом блестящем фоне черную точку.

Что за история?

Со страшным нетерпением паломник направился к обители. Входит в нее и не видит ни одного монаха, а человек двадцать старых, еле передвигающих ноги индусов, все перепачканные, перемазанные, мнут какую-то полужидкую, густоватую массу.

Индус-паломник подходит к ним и спрашивает, как пройти в обитель.

Один из работавших, говорит: обитель здесь! – А как бы мне пройти к монахам? – И монахи все перед тобой. Отвечает скромно, смиренно старик, разминавший массу.

А какие же у вас здесь святыни? – недоумевающе, робко допытывался паломник. – Да и святынь никаких великий Брама не дал нам, грешным, – тяжело вздохнув, ответил старик: – да и поклоняемся-то ему мы очень мало, – с еще большей грустью в голосе добавил он.

Чем же занимается ваша обитель? – недоумевал индус.

Да вот заповедано нам, грешным, основателем этого угла, в течение всего знойного лета готовить «сормели» (так называлась масса, которую они мешали и мяли), мешать ее с рубленными камышами, которые мы приносим из соседних джунглей (степей), и делать вокруг нашей обители теплые шалаши, запасать в них как можно больше рису и глиняных кувшинов для воды; и вот, когда настанут дожди, мы все разбредаемся по нашей стране и ищем тех бедняков, тех несчастных, тех больных, которые не могут укрываться от непогоды и прокормить себя в эти тяжелые дни. Мы берем их, помещаем в эти домики и ухаживаем за ними, до того времени, когда они могут снова выйти на чистый воздух и на народ.

А потом?

А потом снова разрушаем их жилища, переделываем «сормели», чтобы оно не подвергалось гниению, не разлагалось, и опять готовим помещение для этих бедняков на время следующих дождей.

Но когда же вы служите Браме, молитесь?

О, – совсем расплакался старик, – мы страшные грешники. Мы так ленимся, что остающееся у нас свободное время предаемся омерзительному сну, и хотя утешает нас наш отец, руководящий нами, вон тот, который несет из джунглей камыш, – старик указал на еще более старого, чем он сам, человека, который, изгибаясь под тяжелой вязанкой камыша, шел к работающей братии: – он говорит, что пусть лучше помолятся за нас те, которых мы можем склонить своим уходом, своим вниманием, своей любовью, для которых мы делаем эту работу, к молитве благодарности Браме.

Ну и что же вы за это получаете?

О, великую награду: тот, кто больше всех настроит этих домиков и больше всех приютит к себе бедняков, тот в будущем году получает право больше всех заготовлять новых домиков и больше всех брать для своего ухода бездомных бедняков.

Понял в чем дело индус, умилился душой; но его мучило то черное пятнышко, которое он увидел на золотистом фоне над этой обителью, и пошел он снова к гуру просить объяснения.

И вот что сказал ему гуру:

В найденном тобой братстве, начиная с монахов и кончая их делами, все свято, за исключением только лишь одного какого-нибудь греха.

Какого, учитель? – робко спросил индус.

Не знаю; пойди и понаблюдай.

Спустя довольно продолжительное время, индус снова пришел в эту обитель. Снова поднял вверх глаза, закрыл их, произнес слова указанной гуру молитвы и на черном фоне плотно сжатых век он увидал только лишь одно сплошное лучезарное сияние.

Напрасно он вглядывался: нет ли где черного пятнышка, – все горело яркими лучами переливающегося неземного света.

Индус вошел в обитель, застал иноков за той же работой, но к кому из них не обращался он с вопросом касательно их деятельности, ото всех получал один неизменно смиренный, чрезвычайно любовный ответ: «прости нас и помолись перед Брамой, да не погубит нас за то, что мы ничего не делаем для него».

Тогда он решился подойти к настоятелю братства и спросить: куда девался тот старец, который прошлый раз подробно рассказывал ему о них.

Не успел он произнести последние слова своего вопроса, как все старцы бросили свою работу и вместе с игуменом упали перед ним на землю, и последний от лица всех начал слезно просить его о том, чтобы он особенно помолился перед Брамой о прощении этого их умершего брата, который имел слабость рассказывать посетителям о мнимых добродетелях их обители и который теперь уже умер...

Теперь я более чем уверен, что и у нас на Руси много есть смиренных великих обителей...

Когда я познакомился с женской общиной «Отрада и Утешение», близко присмотрелся почти к каждой из сестер этой общины, начиная с руководившей в то время обителью настоятельницы матери Софии Гриневой, мне неоднократно приходила в голову мысль: как жаль, что все эти юные души с их взглядами, с их чисто христианским и глубоко патриотическим воззрением, навсегда оторваны от жизни и не внесут в нее, хотя каплю из тех высоких свойств своих душ, которыми можно перевоспитать, улучшить и поднять современное человечество.

Может быть, это была нелепая мысль, но, мне казалось, что, если хотя бы половина этих добрых семян была брошена на ниву жизни, то какие бы чудные всходы дали они.

Каждая отдельная из этих душ преисполнена самых высоких качеств христианского благочестия.

Это какой-то уголок молитвы, смирения, кротости и непреодолимого желания служить, служить и служить Господу.

Повторяю, быть может, это результат недостаточной продуманности, но, мне кажется, в этом случае идея, к которой стремилась описанная выше мать Анна Знаменская об учреждении при ее городских подворьях средних школ, где преподавание велось бы инокинями женских обителей, дала бы неоценимые результаты, в особенности, если бы воспитанницы этих школ, живя там, соблюдали, исключая питания, полный, монастырских режим...

Как известно, сущность иноческой жизни составляют три обета: обета целомудрия, обета послушания и обета произвольной нищеты.

Все это в полной целостности я видел только лишь в обители «Отрада и Утешение». И это ни одно лишь только мое мнение.

После моей первой лекции об этой обители, в нее приезжало несколько лиц, и все они вынесли именно то заключение о ней, которое я только что высказал.

Но, прежде всего, расскажу в коротких чертах историю возникновения этой общины.

Как я уже говорил раньше, обитель «Отрада и Утешение» помещается на высоком, живописном берегу Оки, при впадении в нее маленькой реченки Дугны, развертывающейся потом в довольно большую реку, на одном из берегов которой находится небогатый заводско-промышленный поселок, носящий название «Дугненского завода».

Раньше это место, собственно Дугненский завод, считалось самым неудачным из мест Калужской губернии, и туда назначали в ссылку различных преступников из других губерний. Так что я еще в прошлом году встретил здесь одного черкеса, сосланного сюда двадцать лет назад за убийство похитителя своей невесты.

Имея такое происхождение, поселок Дугненский завод носит на себе отпечаток, например, в постройках, в улицах, какой-то случайности, недостроенности, безалаберности и ужасающей грязи.

Давно на Дугненском бугре, высоко поднимающемся над Окой, стояла почти совершенно разрушенная, заштатная церковь во имя Иоанна Милостивого. Говорят, когда-то эта церковь принадлежала Дугненскому приходу и неподалеку от нее было старое кладбище, но потом, за недостатком средств, поддерживать церковь было некому; причта содержать не на что. Заперли церковные двери, закрыли окна и предоставили церковь самой себе.

С течением времени купол обрушился, потолок провалился, и в невысокой заросли бугра торчали только лишь одни полуразрушенные стены.

В то время, когда описанная выше матушка Анна, в миру Анна Захаровна Знаменская, была учительницей в селе Ивановском, она совершенно случайно познакомилась со старинной дворянской семьей Гриневых, находившихся в имении Стихино, неподалеку от имения отца Знаменской в Тарусском уезде, Калужской губернии.

В этой семье находилась очень юная, очень красивая, учившаяся сначала в Московском Александро-Мариинском институте, а затем перешедшая и окончившая Воронежскую гимназию, Софья Евгеньевна Гринева.

Эта девушка являла собой редкое исключение не только по очень богатым способностям, но и по своей какой-то исключительной вдумчивости в окружающие ее жизненные явления; своею глубоко-ищущею натурою. Иногда она была очень жива, весела, как будто забывала обо всем существующем в мире, а иногда вдруг на ее молодое чело, на серые, глубокие, вдумчивые глаза набегала какая-то тоска, какая-то печаль. Ей казалось душно в этой атмосфере, в которой она находилась. Все это ни по ней. Как будто бы она не член этой семьи. Все ей чуждо, холодно, беспросветно. Никто не может понять ее. С ней говорят на различных языках. Страшное одиночество захватывало ее молодую, юную душу, и обильные слезы часто орошали это миленькое, худенькое личико.

Удивительное дело, как резко и определенно, в какой-то странной, бесконечной борьбе с самим собой, в мучительном дуализме с самой ранней молодости наблюдаются в человеческой душе первые великие отростки того растения, которое насаждает Отец Наш Небесный¹³¹.

Да иначе и быть не может, ведь не с неба приходят к нам великие люди.

Они родятся среди нас.

Сеются мощной десницей между плевел жизни, и так же естественно, как среди сорного бурьяна, глухого, запущенного парка, усиленно, с тяжелой борьбой пробивают себе дорогу первые ростки, какими-то судьбами заброшенного сюда, нежного, подчас хиреющего цветка благородной семьи; так и в жизни живому семени новой жизни, брошенному на сорную, заросшую бурьяном, человеческую душу приходится болезненно пробивать себе дорогу.

Как в первом случае нежному благоухающему цветку приходится цепляться, тесниться, извиваться среди грубого репейника, так и этому нежному Божьему созданию приходится претерпевать все невзгоды окружающей его жизни и со страшными страданиями идти вперед.

Разве не живы еще слова Божественного Спасителя мира, звучащие тоже, как будто, грустью, страданием любящей, но непонятной другими души, когда Он, отдавшись всей Своей духовной силой, всем Своим Божественным влечением самой первой Своей беседе в Иерусалимском храме, услыхал голос Своей Матери: «Чадо, что Ты сделал с нами! Вот отец Твой и Я с глубокой скорбью искали Тебя». А Он сказал им: «зачем вам было искать Меня? или вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему?» Но евангелист говорит: «они не поняли сказанных им слов» (Лк.2:48–50) ¹³².

О, какой трагедией звучат эти последние слова: «но они не поняли сказанных им слов».

Какая обида, какая скорбь, мучительная, тяжелая скорбь охватывает душу человека, безгранично любящего, безгранично преданного тем, кто для тебя дороже всего на свете; за кого ты готов отдать всю свою душу, всю свою сущность, – когда они не понимают тебя.

Но еще страшнее, в тысячу раз усугубляется эта боль, это страдание, когда ты не в силах, не можешь побороть в себе то, что не принадлежит ни им, ни даже тебе; что влечет тебя, как магнит, как таинственная сила. Что охватывает всю твою сущность, переносит тебя в совершенно другую область, в совершенно другую сферу. Голова горит огнем каких-то неизведанных ощущений. Земные глаза закрылись, умерли, а перед духовными очами открываются неведомые горизонты. Уши слышат понятные только лишь одной твоей душе без тела аккорды неземных мелодий; созвучие пения дивных звезд. Сердце охвачено волной каких-то неземных ощущений.

Все бледнее, бледнее, серее и серее кажется вокруг тебя; наконец куда-то все падает, исчезает...

И ты, охваченный мечтой,

И дышишь новой жизнью,

И мыслью думаешь иной.

И в это самое время откуда-то, как будто издалека, издалека, доносится до тебя голос любимого, дорогого тебе существа: «дитя мое! Мы давно ищем тебя»...

Вот в этом-то весь трагизм этого положения. Голос этот дорог тебе, не чужд он тебе, близкий, родной, выше и дороже всего в мире, но... в данный момент для тебя есть что-то более высокое, более близкое, более дорогое.

А ты слышишь скорбное: «что ты сделал с нами, мы с великой скорбью ищем тебя».

Божественный Спаситель мира говорит, что Он не мир пришел принести, но меч, «ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью» (Мф.10:35) и добавляет, как бы указывая на естественный исход этого разделения: «и враги человеку домашние его» (Мф.10:36) ¹³³.

И вот, мне кажется, у описываемых мною Его избранников, в эти мучительные моменты и испытывается боль первого взмаха меча, отделяющего то, что принадлежит Ему, от того, что принадлежит им.

О, какие это страдания!

О, какие это муки!

Знаменательнее всего то, что, если есть в какой-нибудь человеческой индивидуале принадлежащее Ему, это принадлежащее устремляется в область искания Его, своего Отца и Господа.

Такой человек ищет отрады и успокоения в примерах только лишь сродных ему душ, прошедших такой же цикл страданий, такую же режущую боль отделения жизни подвижников духа от жизни подвижников жизни.

Заметьте, – еще в самом маленьком возрасте дети «от мира сего» упиваются сказками, песенками, танцами, зрелищами; а идущие от семян Его великого произрастания, с головой, со всей душой отдаются рассказам о тех пещерниках, о тех иноках, которые, ради Господа, оставив свои семьи, уединялись в пещеры и дебри.

И их искрящиеся от переживаемого волнения глазенки какой-то исключительной эмоцией зарождают в их мыслях страстное стремление уйти в такую же пещеру, уединиться в такие же дебри подвижников, и там найти то истинное счастье, которое инстинктивно отгадало и разыскало в неведомой еще им человеческой жизни их сердце.

Начали создаваться точно такие же стремления к подвигам и у юной Софьи Гриневой. Стремления не шуточные, а вполне серьезные, определенные и сознательные.

Стремления, указывающие на твердую решимость и на колоссальную силу воли.

С нею происходят такие переживания:

Глубокая осень.

Она задержалась несколько позже обыкновенного в соседнем селе, где была на беседе высокого христианско-нравственного уклада, и возвращается домой.

Идет совершенно одна.

Кругом ни души.

Подымается в гору.

И вдруг, о ужас, перед ней как раз поперек дороги сидит волк.

Мгновенно вся кровь бросилась в голову. Опасность кажется так неминуема, но... еще не поздно, есть полная возможность спастись. Повернуть назад с пути, спуститься вниз, и кончено.

Но чистая, светлая, как утренняя роса, молодая неиспорченная совесть и вера в Господа Иисуса Христа, как и все великое, правдивое, чистое, непонимающее кривизны, изворотливости, лживости, жизненных компромиссов, лицом к лицу поставило молодой девушке вопрос:

А Бог?.. А сила креста, побеждающая все на своем пути?.. А первые христианские мученики?.. А твоя вера?.. Вот случай открытый, прямой и честный... Покажи свою веру от дел твоих!..

Юная, но истинная христианка, не задумываясь, осенила себя крестным знамением, осенила крестным знамением сидящего на пути зверя и пошла прямо на него.

Сердце билось усиленным темпом. Ни кровинки в лице.

В глазах, в мозгу, в каждом фибре, кажется в каждой клетке этого хрупкого существа была одна мысль:

Господь!

И совершилось чудо.

Волк тихо поднялся, встал с дороги, и, когда мимо него проходила Гринева, она чувствовала, как пола накинутого ею на плечи пальто коснулась морды оторопевшего зверя.

Прошла.

Но... это еще не значит, что опасность миновала.

Жительница деревни прекрасно знает, что хищник очень часто, отпустивший на некоторое расстояние свою жертву, делает роковой прыжок и – кончено.

Но... все-таки... немного легче вздохнулось!..

Вдруг слышится шелест шагов... сдавливается дыхание... напрягаются жилы на висках...

За ней бежит волк.

Некоторое расстояние пробегает он с ней рядом, описывает кривую, и... скрывается в лес...

Через несколько минут Соня Гренева, бледная как полотно, вошла в дом начинавших уже беспокоиться о ней ее родителей.

Этот величественный факт силы веры и великого отклика на нее милосердого Господа глубоким следом лег в юную душу девушки.

Но странное дело, когда А.З.Знаменская, в одно из первых свиданий с С.Е.Гриневой, совершенно неожиданно для последней, как будто провидя вдаль грядущего, сказала, что рано или поздно она будет в монастыре и стала приглашать Гриневу в учреждаемую ею общину, это произвело ужасно неприятное впечатление на последнюю; она даже, как будто, невзлюбила после этого А.З., и стала всячески избегать встречи с ней.

Вскоре она обнаруживает у себя недюжинные музыкальные способности, и, совершенно выкинув из головы все мистические модуляции, как будто их никогда не бывало, поступила в одно из музыкальных училищ нашего юга и стала учиться пению.

И такое, как будто кажущееся охлаждение Божьих избранников к своему пути, тоже весьма натурально, весьма естественно и имеет свою строго обоснованную психологию.

Жизнь, находящаяся во власти князя мира сего и имеющая в каждом из нас, в нашем теле, в нашем воспитании, в наших привычках целую толпу своих представителей, в случае, если наша духовная сущность заявит какой-нибудь протест, или задумает совершить какой-либо переворот, революцию, совершенно не гармонирующую с законами мира сего, не безмолвствует.

О, какая борьба двух сил начинается в этом несчастном человеке.

И вот, описываемое нами явление в жизни Гриневой было ничем иным, как одною из разновидностей этой борьбы.

Но... «никто не похитит овцу, принадлежащую Его великому стаду»¹³⁴.

И что захочет совершить всемогущий Господь, то ничто в мире не может удержать Его великую руку.

Гринева заболевает какою-то очень серьезной горловой болезнью.

Ее начинают лечить. Болезнь не поддается. Везут туда, сюда, к медицинским светилам. Состояние ухудшается. Наконец, после продолжительного вымучивания больной прижиганиями, ингаляциями, медикаментами, объявляют и ей, и ее матери, – Гринева рано потеряла своего отца, – что не дурно было бы больную исповедовать, Причастить, и так, сначала обиняками, намеками, а потом уже прямо, что «надежды на спасение нет».

И вот в этот-то момент, в этой немощной телом, но сильной духом, Божией дитяти, с прежней силой воскресла вера во Всемогущего Бога. После глубокой и искренней молитвы к Царице Небесной она дала себе обещание поехать к шалашницам Свято-Троицкой общины, к матушке Анне, и, если Господу угодно, чтобы она отдала Ему на служение свою жизнь, как только она поправится, она навсегда останется инокиней.

Мотивируя перед родными свою поездку к матушке Анне желанием пожить на свежем деревенском воздухе, отправилась она в указанную выше общину.

Родные, зная определенно исход всей этой обычной жизненной трагедии, само собою разумеется ничего не имели против этого.

Умереть можно везде.

Пусть едет.

А между тем, с первых же дней прибытия С.Е., к ма­тушке Анне, несмотря на скудную жизнь, на непросветную уйму лишений, здоровье ее стало улучшаться и улучшаться; через короткий промежуток времени С.Е.Гринева была облечена в иноческое платье и осталась в обители инокинею навсегда.

Спустя же несколько времени после открытия Свято­Троицкой общины, некоторые из сотрудниц-шалашниц матушки Анны, видя яркие и осязательные результаты обильного Божьего благословения на ревностное служение Ему, в виде учреждения иноческих обителей – с одной стороны, а с другой, – вдохновляемые редким примером служения в этом направлении матушки Анны, решили с благословения старцев возжигать светильники отшельнической молитвы в других местах Калужской губернии.

Как я уже сказал выше, чистый, не загрязненный воздух Калужской губернии, поразительно красивая природа высокой холмистой местности; какие-то особенные своеобразные, манящие своей зеленой негою, своим ласкающим, спокойным течением не только такие реки, как Ока, Жиздра, Серена, а даже маленькие горные ручейки в этой местности, своим говорящим журчанием, – ведь различал же блаженный старец Амвросий в журчании ручейка ясно слова: «Хвалите Бога, храните Бога», – все это вместе взятое страшно располагает душу, любящую природу, – хранить Бога, нести Его и хвалить Его.

И вот одна из подвижниц матери Анны, мать Екатерина Менцендорф, вместе с молодой Софьей Гриневой отделились от Свято-Троицкой общины и, после недолгих поисков, набрели на забытую, полуразрушенную, заброшенную церковь Иоанна Милостивого на Дугненском бугре, усмотрели в этом указание Самого Господа Бога и решили остановиться здесь.

Чудный внешний вид бугра, под самым бугром раскинулась широкая, красивая долина, покрытая ковром самых разнообразных полевых цветов, тотчас же за нею широко и далеко раскинувшаяся причудливыми зигзагами красавица Ока.

А дальше, направо, по направлению узенькой, вначале похожей на маленькую лужицу, реки Дугны, этот бугор свисает почти горизонтальным обрывом и внизу под ним на далекое протяжение тянется другой ковер, ковер цветных арабесок из разбитых на правильные квадраты, треугольники, трапеции, параллелограммы огороды и гряды Дугненских обывателей, усеянные самыми разнообразными овощами домашнего обихода.

А там еще бугор... Еще красоты...

И, в общем, все это развертывает перед глазами зрителя поразительно величественную картину, от которой не в состоянии оторваться глаз.

Если же добавить к этому, на бугре, покрытом молодыми кудрявыми березками, остов полуразрушенной церкви Иоанна Милостивого, с разбитыми окнами, с гуляющим на просторе пустого храма порывистым ветром, перемешиваемым криком и писком свободно летающих в нем галок, воробьев; а в недалеком расстоянии от забытого храма одинокие кресты и памятники деревенского кладбища, – то будет вполне понятно, почему эти совершенные носительницы христианского учения остановились на этом месте и твердо решили в своем сердце «на сем месте» водрузить крест своего служения Господу.

Не буду подробно описывать, каким путем новые насельницы получили маленький клочок земли под эту вновь созидаемую обитель; какое деятельное участие оказывал этим, полюбившим, до полного самоотвержения своей личности, Христа двум душам священник села Солопенки, прилегающего к этому месту, Алексинского уезда, Тульской губернии, о.Владимир Лебедев, – это дело историографа иноческих обителей в России. Скажу только одно, что жутко было первое время этим двум носительницам тяжелого личного подвига в деле своего служения.

Как иногда бывает страшно трудно и мучительно юной ласточке построить гнездо под карнизом чужого окна, в особенности, когда владельцы этого окна враждебно относятся к беззащитной, ищущей приюта, птичке, так страшно тяжело было и этим двум вестницам, быть может, новой для этого места весны истинного, забытого здешними обывателями, христианства создать свое «ласточкино гнездо, у чужого окошка», как это сказала одна из молодых, очень юных, начинающих писательниц про обитель «Отрада и Утешение».

Поместившись в доме, – страшно разнузданной и ни во что тогда не верившей, благодаря растлевающему влиянию, сначала сельского элемента, а потом элемента заводской промышленности, поселка Дугненского завода, семьи одного из крестьян, неподалеку расположенном от полуразрушенной церкви, – бедные инокини подчас переносили то, слушая о чем, сердце обливается кровью.

Все и каждый, старались обидеть, принизить, утеснить, оскорбить этих девушек, пришедших сюда. Конечно, все это делалось под влиянием духа тьмы, которому гораздо отраднее было видеть разоренный на этом бугре, заброшенный храм Божий, и совершенно пошатнувшуюся любовь и веру дугнян к Господу Богу нежели те горячие молитвы и праведную жизнь пришлых насельниц, ту постоянную жертву, приносимую на этом святом бугорке Царю царей, при стройном пении инокинь и при все более и более увеличивающемся контингенте посещающих храм Божий поселян, и их возрастающую любовь и к этим насельницам, и к храму Божию, и к Самому Богу, а самое главное, наблюдать с сердитым бессилием беззубого льва, как эти насельницы в своем приюте и церковно-приходской школе готовят целую армию борцов за Христа, за Его учение, за церковь, за Царя и за отечество.

«Запрыгали по нашему бугру черные блохи, нужно бы их вымести отсюда», говорили не только деревенские озорники, но и некоторые из местных богатеев.

А подвижницы твердо взялись за свое дело. Уши их не слышали, а глаза старались не наблюдать то, что предоставлял им через своих слуг сатана.

Христовым именем пошли они по окрестностям.

И только защита Богоматери, и великая помощь Божия, сделали то, что через десять-пятнадцать лет, приблизительно, на этом бугре красуется, как я сказал выше, точно одинокая, но веселая, радостная своей победой, с великой помощью Предвечного Жениха, одна из пленивших эту гору инокинь, – чудная церковка, в которой находится образ Покровительницы обители, Пречистой Владычицы, именуемой «Отрада и Утешение».

Мать Екатерина была очень недолго в этой обители и дальнейшее созидание и устроение ее перешло к Софии Гриневой.

Несмотря на свои 24 года в то время, добрая, решительно со всеми, далее в этом разнузданном в смысле пьянства и озорства поселке « Дугны», уважаемая матушка София успела, за какие-нибудь 7–8 лет, поднять созданную ею общину на редкую в смысле христианского усовершенствования, высоту.

Идейная служительница Христа, она во все время пребывания ее в обители¹³⁵, строго проводила принципы нестяжательности, великой христианской любви, смирения и послушания.

Добровольная нищета и тщательное охранение ее, по словам этой высоко духовной, просвещенной инокини, держат человека постоянно в добродетели смирения, любви и в постоянном послушании Господу Богу.

И, действительно, никогда и нигде, не только лично я, но и все те, кто имели счастье познакомиться с этой обителью, не встречали, не только такого полного отсутствия, малейшего стремления, к так называемому, попрошайничеству, а, наоборот, вся обитель, все сестры горят только лишь одним исключительными желанием помочь, услужить, отдать.

Я был лично свидетелем, когда в июне, 1912 года, Дугненский перевоз через Оку чуть не сделался местом ужаснейшей катастрофы.

Прибывшая на пароходе И.И.Ципулина, и высадившаяся на Дугненскую пристань, экскурсия человек в 200 народных учителей и учительниц, руководимая кем-то из Калужских земских деятелей, целиком поместилась на паром, вместимостью в 75 человек. И только лишь паром вышел на середину реки, и, к счастью, миновал самое глубокое место, аршин в восемь глубины, веселая компания, направлявшаяся с песнями к обозрению обители «Отрада и Утешение», – стала погружаться в воду.

Тоже назидательный урок.

Тоже Божественное чудо, на которое не только следовало бы, а должно было бы обратить внимание тех, кто призван открывать ослепленные очи и закрытые уши на грозные напоминания Всемогущего Бога.

Нельзя ехать в святую обитель – с песнями. В особенности тем, кому вверено воспитывать юные души в страхе Божием.

Мгновенно веселые песни сменились отчаянными воплями и криками о спасении.

К счастью, случилось так, что недалеко еще отошел высадивший их пароход, а затем ехал пароход, нанятый под военную прогулку расположенных недалеко от монастыря лагерем саперов. Весело заиграла полковая музыка, чтобы парализовать охваченных паникой и готовых бросаться прямо в воду, – и всех спасли.

Тогда до чрезвычайности трогательно было видеть, как инокини монастыря несли пострадавшим и намокшим учителям и учительницам свои последние чулки и другие одежды. И не знаю, вернули ли им обратно их вещи. Но факт тот, что все инокини явно горели одним желанием – помочь, отдать последнее.

Кто говорит, такой подвиг очень тяжел.

Очень часто бывали и бывают моменты, что наступает день, нужно дать трапезу 170 инокиням и еще 30 человекам приютской детворы, а у доброй, отягощенной постоянной заботой о сегодняшнем дне, казначеи, матушки Марфы, 25–30 рублей денег и несколько писем с требованием уплаты долгов: то за дрова, – страшно нуждается монастырь в отоплении, – то за разные произведенные работы.

Приходит к матушке Софии удрученные горем, заботами старшие монахини, докладывают об истинном положении дел. И эта большая подвижница начинает говорить целые речи и назидания о смирении, о полной безропотной покорности Божественной воле, о неистощимом Божием милосердии.

Развертывает перед своими сподвижницами самые тяжелые переживания в минувшем и чудную помощь, неожиданно приходившую Бог знает откуда.

Зажигается большая, поставная свеча у чудного Распятия, помещающегося в ее келье. Растроганные полною неподдельной искренностью и правдивостью рассказов матушки, инокини, когда-то, действительно, переживавшие все восстановленное сейчас в их памяти, и все благополучно пережитое, со слезами раскаяния и умиротворения молятся вместе с матушкой и уходят успокоенными, а матушка долго еще возносит свою молитву Тому, Кто Сам сказал: «довольно для каждого дня своей заботы»¹³⁶... и... «ищите прежде Царства Божия и правды его, и все приложатся вам»¹³⁷.

И, на самом деле, в этот день откуда-нибудь приходит та или другая помощь.

Матушка София всей своей сущностью понимает, что только такие уроки, а ни что другое, поднимают в ее инокинях прежде всего, любовь к Богу, непоколебимо укрепляют веру в Него, и уже, как вполне естественное последствие первых двух, заставляют их с радостью служить Ему и исполнять Его великие заветы.

А как неотразимо воспитательно действует это на пребывающих около этой обители мирян, трудно себе и представить!

Я знаю многих людей, которые, проживая временно в этой обители, приезжая туда абсолютно неверующими, из очень интеллигентных людей, после близкого наблюдения внутренней жизни обители, – в чем матушка София, понимая великое воспитательное значение этого для человеческой души, никого не стесняет, – делались глубоко верующими и преданными Богу носителями его вечной правды.

А стоит только понаблюдать, с какою тоской, болью в сердце, иногда даже, с совершенно неприкровенными рыданиями, уезжают из этой обители те, кто имел возможность пробыть там хотя бы месяц и войти во весь строй духа и красоту строгой и высокой иноческой жизни настоятельницы и инокинь.

«Ведь это рай земной. Ведь только здесь поймешь истинный смысл и полноту счастья исполнения великих заветов Христа!..»

Говорят отъезжающие отсюда.

У меня и сейчас есть письмо одного моего хорошего знакомого, который говорит, что:

«На закате дней моей жизни мне пришлось только лишь в обители «Отрада и Утешение» убедиться, как велико и как сладостно то благо Христа, которое Он обещает Своими словами: «истинно говорю вам: нет никого, кто оставил бы дом, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли, ради Меня и Евангелия, и не получил бы ныне, во время сие, среди гонений, во сто крат более и домов, и братьев, и сестер, и отцов, и матерей, и детей, и земель, а в веке грядущем жизни вечной»¹³⁸.

«До лицезрения обители «Отрада и Утешение» я понимал указанную в этих словах награду в сладости, в красоте, находящихся в ядре каждой скорби и каждого страдания ради Христа; а теперь, когда я увидел воочию, как Господь реально помогает возлагающим надежду только на Него, я понимаю эти слова в самом буквальном смысле этого слова».

«Что может быть выше счастья сознания, что о тебе печется Сам Бог»?

«А я теперь убедился по инокиням этой обители, что Он печется о людях».

«И мне хочется, вместе с поэтом, от всей души сказать об этом монастыре:

... Один стоишь ты, окруженный,

Густыми купами дерев,

Вокруг глубокое молчанье,

И только с шелестом листов

Однообразное журчанье

Живых сливается ручьев.

И ветерок прохладный веет

И тень бросают дерева,

И живописно зеленеет

Полян высокая трава...

О, как сыны твои счастливы!

В твоем безмолвии святом...

И внемлет вечное Бог-Слово,

Их тяжкий путь благословив,

Святых молитв живое слово.

И гимнов сладостных призыв...»

Это пишет старик, который только лишь последнее время понял смысл, и цену христианства.

Я знаю многих, из бывших хотя раз в обители «Отрада и Утешение», которые впервые здесь оценили прелесть иноческой жизни, глубокое значение, смысл и красоту иноческих обителей – вообще, и получили непреодолимое стремление к этой жизни.

Не дальше, как в настоящем (1913) году, приехавшая сюда, вместе с другими, одна госпожа, ознакомившаяся с обителью по одной из первых моих лекций о ней, человек серьезный, глубоко вдумывающийся, пробывший около месяца в ней, и, – несмотря на то, что матери Софии там уже не было, а сейчас руководит монастырем новая настоятельница, мать Евгения, бывшая регентша в этой обители, тоже одна из сподвижниц покойной А.З.Знаменской, человек редкой кротости, смирения и истинно-христианской самоотверженной любви, одного духа со своей предшественницею, – бесповоротно решила в недалеком будущем вступить в эту обитель.

А уж о приходящих сюда и остающихся здесь навсегда простых людях и говорить нечего.

Вот некто Василий Иванович, ремеслом столяр, человек богобоязненный и дитя душой, живший раньше в Москве и служивший в одном из магазинов столярных изделий, побывавший раз в «Отраде», ликвидировал все свои дела, пришел сюда и остался навсегда жить при обители, за трапезу и помещение исполняя все столярные работы ее.

Вот, – Евдокия Платоновна, – приехала сюда, купила себе келью и живет точно затворница, посещая только одну церковь.

Вот глухонемой мужичок, Алеша, который отказался от полученного в деревне наследства, от манящей многих жизни зажиточного мужика и предпочел остаться работником при доме Божием, под покровом Царицы небесной «Отрада и Утешение».

Вот... но не буду утомлять вашего внимания перечислением этих, полюбивших святую обитель, до отречения от земных благ, мирских людей.

Обладая недюжинным даром слова, прекрасным слогом и стильностью, мать София чрезвычайно часто устраивала собеседования со своими сестрами, избирая своими темами или жизнь великих подвижников, или Евангельские изречения, или какой-нибудь подмеченный в обительской жизни эпизод.

Собеседования заканчивались роскошным пением монастырского хора, под управлением матушки Евгении.

На собеседования допускались и миряне.

И не хотелось уходить из этого, чудного во Христе, братства!

Хотелось слиться с ним такими же мощными, твердыми аккордами любви к Христу, живущими в глубоко верующих сердцах, под этими черными рясами, как стройные аккорды иноческих песнопений этой обители.

Хотелось вечно жить и дышать атмосферой этого молитвенного благоухания, и парить легкой златотканной бабочкой среди неземной природы этого благодатного уголка!

А какие чудные богослужения совершаются в этой обители вообще!

По данному сестрами обещанию об избавлении их от очень тяжкой, почти безысходной нужды, несколько времени назад, каждую пятницу в обители совершается всенощное бдение, с акафистом, читаемым по Афонскому уставу¹³⁹, преподобному Серафиму, Саровскому чудотворцу.

Каждый торжественный двунадесятый или престольный праздник бедная, но изумительной чистоты и большого вкуса церковь украшается самыми затейливыми гирляндами из зелени, венками из чудных цветов цветника обители.

Но каким роскошным убранством кажутся эти дары природы, собранные и связанные руками безграничной любви и преданности Господу Богу и Его Пречистой Матери.

Лучше бриллиантовых диадем, красивее жемчужных ожерельев и изящнее золотошвейных риз поражают они и умиляют взоры молящихся.

Впервые в этой обители я постиг красоту бедности.

Основными импульсами этой красоты могут быть только лишь христианская любовь, христианское смирение и христианское самоотвержение...

Всенощная.

Храм переполнен молящимися.

Справа и слева стройными рядами стоят насельницы монастыря.

На лицах всех написано... я не найду более подходящего слова, как «молитвенное единение с Господом!..»

Впереди всех, на месте настоятельницы, стоит олицетворенное смирение, – мать София, рядом с ней ее келейница, сестра Екатерина.

Более преданных людей и более любящих я никогда и нигде не встречал.

Она за матушку, и ради матушки, готова пойти и в огонь, и в воду, и на виселицу, и на крест.

Мне приходилось видеть такие факты ее самоотверженности, перед которыми я благоговею и посейчас.

Чистенький, замечательно тонкой художественной работы иконостас.

Налево, напротив Царицы Небесной «Отрада и Утешение», выстроены в ряд приютянки. Их в обители до 30 человек, и самая маленькая из них, трехлетняя Маня Турицына, поражает и своим ростом, и своей серьезной выдержанностью. В сапожках, в чистеньких чулочках, в хорошеньких, одного цвета и покроя, платьях, с белыми платочками на головах...

Отворяются Царские двери. Из алтаря выходит священник, о.Алексей, с дьяконом. Хор певчих поет «Хвалите имя Господне». Все молящиеся зажигают розданные им заранее свечи.

Удивительно хорош этот обычай, строго выполняемый в обителях Калужской губернии!

Может быть, это некультурно, с точки зрения современных новаторов, но, когда взглянешь на это море огней и когда не сознанием, – нет, сознание до этого не дошло, – а сердцем почувствуешь какую-то непонятную, но в то же время очевидную для тебя связь и между этим пением, и между этими яркими огоньками, которые, как пылающие сердца великой любовью к Промыслителю, рвутся, колеблются, стремятся ввысь, усиливаются покинуть эти бренные тела, эту грубую, сплошь и рядом физическую силу, держащую их, и полететь туда... под голубой купол этого храма, утонуть в густых облаках дымящегося фимиама и, вместе с ним, вспорхнуть на небеса, – хочется, чтобы это настроение длилось долго... долго... вечно...

Нет, этот обычай, положительно, неоценим.

И вдруг сзади престола алтаря перед вами озаряется каким-то неземным светом и оживает лучезарная фигура Божественного Спасителя мира, со знаменем воскресения.

Вы поражены...

Немного нужно было для этого, – только лишь любовь к благолепию храма Бога Живого.

И эта-то самая любовь подсказала матушке устроить сзади написанного на стекле окна, выходящего из алтаря, изображения Воскресшего Спасителя, хорошее освещение.

Вы тронуты этой заботой о вашей душе.

Пусть, что хотят говорят рационалисты религии, но забота о благолепии храмов должна всегда вызывать самую глубокую признательность со стороны мирян, учитывая это, как заботу непосредственно об их душах.

Как великое стремление, любовное стремление вырвать вашу душу из тяжелой брони жизненных оков, которые так захлестывают нас, что зачастую мы ходим в Божий храм, выстаиваем там целые часы, усердно киваем головою и махаем руками, а, между тем, наша мысль продолжает учинять расчеты по проданному товару, или, еще того хуже, доканчивать недоконченную перебранку со своим заклятым врагом.

Я не богослов, а простой мирянин, и, может быть, конечно, ошибаюсь, в чем извиняюсь вперед; но, мне кажется, такие заботы о благолепии богослужения, ни на одно мгновение не идут в разрез с фактами, лежащими в библейской жизни Моисея, пророка Илии и даже Божественного Спасителя мира, где Господь, – озаряя Моисея своим лучезарным светом; принимая пророка Илию, на глазах его учеников, в огненной колеснице; удостоверяя троическим явлением Божественность Спасителя мира во время Его святого крещения; затем прославляя Его во время дивного Его Преображения, и, наконец, отвечая ему раскатом Своего громового голоса: «Прославил и прославлю»¹⁴⁰, – между прочим, и поражал этим человеческую душу, желая оторвать ее, хотя на мгновение, от сутолоки жизни необычностью явления, поставить лицом к лицу с тем наиважнейшим, великим для нашей души, от которого мы не смеем отходить ни на одну минуту...

И все это делается в бедной обители, у которой завтра, быть может, нет лишнего куска хлеба.

В прошлом году, как раз в это время, от ветхости развалилась баня, и сестры не смели и мечтать о возможном восстановлении этого важного для семьи в 200 человек обслуживания.

О, какой жгучей болью в то время держалась в сердце каждого из находившихся в этой обители мирян обида на этот жалкий, утопающий и погибающий в своей роскоши мир, – на этот современный Содом, увеселяющий и услаждающий себя и не заботящийся о тех праведниках, ради которых Господь «может еще пощадит все место сие!»¹⁴¹.

Еще никогда не умрут в моей душе следующие два факта, наблюдавшиеся мною в этой обители.

Каждый раз, после освящения хлебов, во время всенощной, матушке подают изрезанный антидор, и она, пренебрегая высоким саном своего игуменства, чего я тоже нигде и никогда не видал, идет и обносит этим антидором своих богомольцев.

О, какой это назидательный урок смирения!

О, какая это близость к простому народу!

Недаром матушку так любит местное население. Недаром идут к ней со всякой нуждой, со всякой скорбью. Делают ее и судьей в своих человеческих отношениях, и поверенным всех своих тайн, невзгод и переживаний. И как матушка сказала, так уж и кончено.

Будь это в городе, будь это в той обители, где, если не говорят люди, то в воздухе носится намек на подаяние, наши доморощенные критики всего высокого и идейного в религии нашли бы мотив, raison d’etre этому поступку, в расчете игуменьи на щедрую подачку.

Но, во-первых, в монастыре, кроме самого бедного местного, заводского и крестьянского населения, почти никого не бывает; а во-вторых, я лично наблюдал, как жестоко и болезненно жжет нежные руки настоятельницы обители всякая, даже добровольная подачка, сердечная, искренняя жертва нуждающейся обители, и она всегда направляет ее к своей казначее.

И таким образом указанная мотивировка этого образца иноческого смирения здесь не может иметь места.

Другое, что особенно трогает каждого, наблюдающего эту трогательную картину, это прощание с матушкой, пред окончанием церковных служб, приютянок.

Более трогательных картин, я знаю, тоже никто и нигде не видал!

Все дело заключается в том, что каждый подходящий ребенок, получивший благословение от матушки, которая низко наклоняется к детям, сам благословляет ее своей детской ручонкой, начиная с малютки крошки, Мани Турицыной.

И сколько любви, сколько живой, безыскусственной ласки видится в этом великом моменте единения взрослой любящей души с душою младенца.

И в то же время невольно вспоминаются тысячи, сотни тысяч, я думаю, даже миллионы семей, где родные дети, – в которых положены и лучшие годы, и лучшие силы, и лучшие чувства родительской любви, – сначала над детскими колыбельками, а потом над школьными годами их жизни; пролито много слез, принесено много горячих молитв; когда эти самые дети считались единственной целью жизни, единственным смыслом ее; ради которых наступала и даже преждевременная старость, и нажито много болезней, и очень быстро поблекли не успевшие зарумяниться розы молодости, – не имеют не только такого, хотя бы на мгновение, любовного тепла к родителям, они безжалостно выбрасывают за борт своих сердец всякую привязанность к престарелым отцам и матерям!..

А детки очень любят матушку Софию, очень!..

Не буду входить в подробное описание отдельных зданий, построек обители, скажу только одно, что во всем проглядывает страшная бедность, страшные недостатки, при взгляде на которые поневоле вырывается молитва, обращенная к Господу о том, чтобы Он, водя Своей мудрой рукой этот редчайший самородок нашей русской иноческой жизни, помогал ее сестрам через добрых людей в такой насущной потребности, как, например, в ограждении обители от окружающих построек и селений, каменной оградой, так как, будучи ничем не огражденной, не отделенной от мирских жилищ, она бывает часто местом безобразных выходок каких-нибудь пришлых хулиганов, которые забираются в обитель и ломаются перед теряющими голову, страшно перепуганными бедными инокинями.

Тем более, что как раз напротив монастыря, на их берегу, происходит постоянная разгрузка барок с товарами для Дугны.

Помог бы Господь устроить им, по возможности, теплые кельи, так как существующие в настоящее время настолько стары, дряхлы, что несчастные инокини, почти все, в особенности вследствие недостаточного топлива, болеют мучительным ревматизмом.

Далее, желательно улучшить помещение для детского приюта, которое находится как раз над помещением зимней церкви. Затем, полезно было бы открыть, хотя маленькое помещение для мастерских; может быть, это было бы источником какого-нибудь временного дохода, и, наконец, было бы очень ценно увеличить монастырскую гостиницу, так как исключительная красота природы, окружающая эту обитель; чистый, здоровый воздух, и, самое главное, желание массы лиц, знающих обитель, отдохнуть в ней под чудным, умиротворяющим настроением и строгостью жизни инокинь; пожить и помолиться, побыть с Господом, многих влечет сюда, – а, между тем, страшная ограниченность маленьких двенадцати номерочков, тоже в ветхом деревянном домике лишает многих возможности привести в исполнение свое желание, а обитель – лишнего рубля на пропитание сестер.

Я уже не говорю о самой важной, духовной пользе этого учреждения, – о созерцании тех реальных иллюстраций проведения в жизнь Евангельских истин, которые несутся здесь в каждом монастырском служении, в каждой иноческой работе, начиная с больной, очень милой, доброй девушки почтарки и кончая настоятельницей обители.

Эти живые богатыри духа в немощном теле своими смиренными фигурами могут служить лучшим доказательством, что Евангельское учение – не утопия, не несбыточные мечты, не недоступные каждому доктрины, а сама жизнь, вливающаяся и в душу слабой, страдающей отчаянным физическим недостатком простой крестьянской девушки и кончая нежною, изящною, аристократкой по происхождению и по духу, особою.

А как много душою страждущих людей нашли бы там покой, умиротворение и полное излечение!

Один какой-то доморощенный поэт написал следующее, правда, прегрешающее против этики стихосложения, стихотворение на эту обитель, но настолько справедливое и искреннее, что я привожу его здесь целиком:

В скорбные жизни мгновения,

Когда наступает невзгоды тяжелая страда,

Приходи в этот храм «Утешения»,

Отдохни под покровом «Великой Отрады».

Пусть твои истомленные очи,

После шума и пыли больших городов,

Встретят покой обаятельной ночи

В дивной зелени этих холмов.

Обездоленный бессердечной враждою.

Слагавшись жертвой людской клеветы,

Отдохни изболевшей душою

Среди этой святой красоты.

Перемучилсяль ты, на людские взирая страданья:

Всюду раздор, нищета и безнравственный срам,

Прекрати ты бесплодность искания,

И иди в этот дивный, Божественный храм.

Истомилась душа, изболелася грудь?..

Снова Голгофа?.. Еще пережить?.. Не хватает терпения?..

Все оттолкни, все отгони, все позабудь...

И иди отдохнуть под мелодию здешнего дивного пения.

Жизненный холод сковал, кровь застывает, немеет язык...

Узок путь... тернист, каменист и остер...

Но... иди... слышишь: чу! колокольный призыв,

И доверься молитвам матушки Софьи и ее чистых сердцем сестер...

Словом, – забывши гордыню, стяжавши смиренье,

Если хочешь здесь, на земле, увидеть небесную правду,–

Скорее, скорее, спеши в дивный храм «Утешения»,

В святую обитель «Небесной Отрады»...

Оно, с начала до конца, – одна истина, и никто из находившихся когда-либо в обители «Отрада и Утешение» не дерзнет сказать, что это неправда.

Обитель «Отрада и Утешение» была последним этапом в рассказанной мною необыкновенным образом сложившейся поездке по монастырям и обителям Калужской губернии.

И если бы ее не было на моем пути, я бы не имел права всю эту поездку назвать одним сплошным величайшим чудом для меня, одним непрерывным водительством путями моего совершенно не заслуженного воскрешения и исторжения из пучины погибели.

И вот почему:

То, что мне дали старцы, было похоже на очень сильный, ослепительный свет прожектора, с головокружительной быстротой, с яркостью до болезненности, до отчетливости всех самых мельчайших подробностей во мраке страшной, мучительной ночи осветивший мой путь: назади меня, – пройденный, и впереди – который лежал передо мною.

И я, как-то мгновенно, быстро, сзади себя, – увидал путь ужасных, мучительных, страшных, неисправимых ошибок, а впереди – разверзшуюся передо мною пропасть, пучину и гибель, беспощадную, верную гибель навсегда.

И все это случилось так быстро, каким-то падающим, беспрерывным каскадом событий!

Это мне очень напоминает два момента моей жизни:

В очень ранней молодости, в одном из своих далеких путешествий, я, с юношеским задором, бежал по вершине очень высокой горы, так метров на 400–500 над уровнем моря, от старавшегося опередить меня, конечно, шутя, моего и сверстника, и спутника, одного очень молодого англичанина.

Передо мной лежала небольшая возвышенность, которая так красиво закруглялась, что, казалось, стоило мне только спуститься за нее, и мой товарищ ни за что не обгонит меня.

Я стремился перекочевать за этот бугорок так сильно, что, когда, подбежав, почти в уровень с этим коварным закруглением и увидав, что за ним следует прямо вертикальная пропасть, я совершенно инстинктивно перед тем, как только, по инерции, окончательно низринуться в нее, мгновенно присел, и со мной сделался такой столбняк, что я долго не мог прийти в себя.

Другой случай со мной был в прошлом году:

Я катался на лодке по Оке. Вдруг спустились облака, почернело буквально все небо; к тому же, как раз опустилась мрачная, беспросветная, почти осенняя, ночь; загремел гром, пошел отчаянный ливень, туча охватила это место со всех сторон, и я, как человек, незнакомый с этой местностью, должен был плыть наугад. Правда, падавшие молнии, казалось, сначала, как будто, освещали мне путь, но, на самом деле, они только лишь усложняли положение.

Только привыкнешь, приглядишься к месту, вдруг, – трах, – ослепительный зиг-заг молнии, и – еще глубже мрак за этим временным освещением. Опять мучительный вопрос: так ли и туда ли, куда следует, я плыву?

Наконец, молнии поредели, я, кажется, довольно верно направил путь. Быстрые взмахи весел, и я изо всей силы стремлюсь, как можно быстрее, доехать до дому; и самому выйти из этого крайне неприятного положения, да и успокоить домашних, которые, знаю, уже очень беспокоились обо мне,

Еду. Все быстрее и быстрее взмахи весел. Вдруг – раз! Моментальное падение молнии, я случайно оглядываюсь и вижу перед собой выступающий из воды отчаянных размеров камень, которых в этом районе довольно порядочно в Оке. Мгновенно, – мысль о неминуемой опасности. Я как-то беспорядочно замахал веслами и в ту, и в другую сторону, остановился и совершенно потерял, куда мне дальше ехать.

Так случилось со мной и здесь.

И сколько я потом не думал, не читал, не исследовал биографии других, таких же несчастных людей, каким был я, все они переживали, начиная с апостола Павла, в моменты своего просветления, точно такой же кризис временного ослепления, какой пережил и он, но только в моральной области.

Я еще раз очень прошу не учесть эту мою ссылку, как горделивую попытку, хотя малейшим намеком, уподобить факт своего возрождения в правде с обращением Савла. Я только хочу подчеркнуть этим сопоставлением известную закономерность в событиях такого уклада, и указать на мудрую попечительную руку Господа о таких заблудших грешниках, каковых только лишь по любви Его к ним, а не по каким-либо их заслугам или молитвам, по богатству Своего милосердия Он выводит на путь вечного спасения.

И полнота этой любви и милосердия к грешникам Господа выражается именно в том, что Он никогда, в этот роковой момент, не оставляет пораженного светом беспристрастной правды и посылает ему Своего Ананию¹⁴², который должен поддержать пораженного совершившимся несчастного; помочь ему разобраться в воспринятом и указать верный и точный путь к спасению от грозящей гибели.

Эту роль по отношению ко мне выполнили настоятельница общины «Отрада и Утешение», мать София, и мое личное наблюдение за жизнью инокинь этой обители.

Да благословит их Господь за это большое милосердие ко мне!

И вот каким образом:

Матушка София предоставила мне возможность поведать ей первой о результате моей поездки к старцам.

И путем долгих, в высокой степени глубоких бесед она окончательно утвердила мою мысль о полной ликвидации не только моего дела, но и многих, связанных с ним, побочных обстоятельств.

И главная ее заслуга в этом перед Господом Богом заключается в том, что она сумела мне помочь своим высокохристианским отношением, как слабому, немощному, безвольному, порабощенному сатанинским учением спиритизма, внять словам старцев и тотчас же, немедля, все прикончить.

Прекратить все издания.

Приостановить дальнейший выпуск «Спиритуалиста» и даже снять вывески с дома, где я живу, о названии этого журнала.

Делайте это немедля, говорила она: прошу вас именем Царицы Небесной, без малейшей оттяжки... Сатана хитер, – не поддавайтесь ему на удочку. Сделаете маленькую уступку, он потребует большего. Гнилую занозу нужно вынимать моментально.

Но ведь есть другие вопросы. Есть другие положения, которые жмут меня тисками, говорил я: с ними – как?

Какие?

Долговые обязательства.

А Господь! – говорила мне матушка: – Почему же вы, надеясь раньше на помощь сатаны, не рассчитываете на более сильную помощь Господа, к Которому вы идете и Который вас усиленно зовет...

Но, увы! Она меня одним только этим не могла убедить: мне нужны были осязательные факты.

Убедила меня обитель. Именно вся руководимая ею обитель.

Убедила глубокая, непоколебимая вера сестер, безропотная преданность их воле Божией в самых трудных, почти безвыходных положениях.

Благодаря им, я понял, что отдаваться Господу наполовину нельзя, и отдался Ему весь.

И не ошибся.

Я теперь верю, знаю, реально ощущаю на каждом шагу, – хотя ничего, кроме долгов и больших долгов, вокруг себя не имею, – что Господь благословляет меня.

Вот почему я считаю всю доложенную вам поездку по обителям Калужской губернии, в связи, быть может, с чересчур подробной, многословной, но, уверяю вас Богом, чистосердечной исповедью моего обращения теми путями, которые воскресили, исцелили меня и духовно, и физически, и обратили к Господу, и к Его святой церкви.

Когда я вернулся домой, я был совершенно здоров и мне хотелось, вместе с псалмопевцем, сказать:

«Уставы Твои были песнями моими на месте странствований моих»¹⁴³.

Я во время всего этого путешествия, как никогда в жизни, во всем находил полный отзвук Божественного слова и на каждом шагу подтверждение Священного Писания.

Я все время, как будто бы, рассматривал собрание очень интересных картин; а кто-то, около меня находившийся, читал мне соответствующие тексты и места из Священного Писания.

И, может быть, благодаря этому изумительному методу моего перевоспитания, у меня во всех моих отношениях к тому, что я в течение долгих лет любил и лелеял, получилось абсолютное отвращение.

Это путешествие было для меня чудной школой для души и для ума.

И оно, в то же время, было для меня самой рациональной лечебницей для духа и для тела.