Примеры благотворной для пасомых деятельности православных современных пастырей Церкви

По заведённому обычаю в одном из приходов, священник был приглашён крестить младенца в дом прихожанина. При совершении крещения и записи в черновую метрику события крещения выяснилось, что у родильницы есть две замужние сестры, но кумой назначили чужую, некую чиновницу, заочно. Внимательный священник полюбопытствовал узнать: «отчего старушка-свекровь не поставила кумой которую-либо из дочерей, тогда как чиновница и живёт далеко, и назначена заочно». На таковой вопрос, хотя не скоро, выяснилось, что «одну-то из сестёр (Марфу) и надо бы поставить кумой, да она сама на той поре...; а тяжёлым-то ведь нельзя стать к купели... Будто ежели беременная женщина станет кумой, то который-нибудь ребёнок беспременно умрёт... Так не следует беременной женщине быть кумой».

Выслушав такое нелепое суеверие, добрый священник счёл за обязанность опровергнуть то суеверие. В отрицание такового, он привёл несколько примеров, бывших на памяти, «где дети (крещёное, равно бывшее в утробе кумы) и до сего времени живы и здоровы». Затем батюшка постарался выяснить, что «не следует оскорблять Господа Бога и святую церковь неосновательными приметами, что если кума беременна, то который-либо младенец умрёт непременно», что веровать так грешно, потому что такая вера оскорбляет Бога. При крещении-де снисходит на младенца такая благодать Божия, которая сохраняет его на всю жизнь от всего худого. Св. церковь установила при крещении читать такие молитвы, из которых видно, что всякое рождённое дитя должно вырасти и своей хорошей благочестивой жизнью сделаться достойным будущей блаженной жизни. A по-вашему-де выходит, продолжал священник: уж если умрёт младенец, так и молитва за того младенца при его крещении и воцерковлении ничего не значат: хоть молись за него, хоть не молись, – всё равно: ему нужно умереть, потому что его родная мать, либо крёстная мать беременной стояла у купели.

«Ну, посудите Бога ради, – заканчивал благоразумный иерей, – ведь так думать – тяжкий грех. Разве не по Господнему закону муж и жена сочетаются браком, разве не по Господнему благословению зачинается от родителей дитя, и чем виновата женщина, что она беременна, и ради её беременности ей нельзя быть восприемницей? Напротив, слово Божие говорит, что чадородия ради спасётся жена. За те мучительные болезни, кои женщина испытывает при рождении, за те заботы и труды, которые она употребляет, чтобы воспитать своё дитя, ей обещается спасение».

Тот же батюшка, ο. A., видя, что присутствующие слушают его со вниманием, повёл за обедом разговор о двух предметах.

Договорившись с присутствующими о том, что младенцев умирает вдвое более, чем взрослых, священник доискивался причины: от чего бы это? И первой причиной поставил ту, что новорождённые дети воспитываются у нас совсем не так, как бы это нужно было. Именно: лишь только родился младенец, зимою то или летом, первым долгом бабка тащит его в баню. Воздух в наших чёрных банях до того тяжёл, что едва взрослому можно вытерпеть: жар, зной, горечь... Как же младенцу-то его перенести? Ведь он только что родился; ему больно дышать и в комнате, не только что в душной дымной бане. Но удивительно, продолжал священник, если после двух-трёх раз паренья младенца в бане, лёгкие, которыми он дышит, заболевают, и после тяжёлых болезней младенец умирает.

На этих словах сестра родильницы возразила священнику: «Так неужели, батюшка, маленького-то не надобно и в баню носить? Где же нам мыть то их?»

О. А. продолжал: Слушай. Ты женщина молодая. Бог благословит, у тебя будет первое дитя. Брось, пожалуйста, неразумные обычаи простых бабок. Скажу тебе истину: я знаю много таких женщин, кои совсем не носят детей в баню, однако дети всегда чисты и здоровы. Вот, ты, знаешь А. Е.? Она воспитывает пятого младенца, но ни одного из них она не носила в баню. Я даже любопытствовал знать – как она омывает детей. Она рассказала. Я даже нарочно посылал к ней свою жену, чтобы посмотрела, как это делается. И действительно выходит очень хорошо. Она берёт (ванну или) корытце постилает туда пелёнку; в изголовье полагает рубашку и ещё кое-что, чтобы головка у ребёнка была не гораздо низко. Приготовив ведро тёплой воды, берёт ребёнка, завёртывает его другой пелёнкой, полагает в корытце, и тёплой водой поливает его до тех пор, пока малютка не пропотеет. Затем губкой или мягкой ветошкой обмывает с мылом головку и всё тельце ребёнка и обдав его тёплой водой, завёртывает в тёплое одеяльце.

Малютка при этом никогда не плачет, и после мытья прекрасно спит.

И посмотрите, какие у таких заботливых матерей хорошие дети, все такие здоровые.

Все одобрили совет священника, а Марфа дала обещание, если Господь благополучно разрешит её от бремени, не носить своего ребёнка в баню, а обмывать его дома.

Немало влияет па расстройство здоровья и смертность младенцев грубая пища и неопрятность в люльке. Ведь, на первых порах с избытком достаточно для дитя материнского молока, беседовал умный иерей. Не раньше, как через четыре месяца можно приучать младенца к коровьему молоку от новотели. Прежде употребления нужно дать молоку устояться, потом снять сливки, и подсливочное молоко разбавить водой, чтобы оно было не гуще материнского молока. Этим молоком и нужно кормить ребёнка помаленьку. Рожок нужно всячески вымывать в холодной воде, чтобы он был всегда без кислого осадка. Ибо кормить чрез кислый рожок очень вредно: ребёнок страдает поносом и болями в животе. Не меньшее зло кормить и заварухой. Сами знаете, как это делается. Молоко берут цельное, выпарят его в печи до красна, льют в рог, не посмотрят, чист ли он, или в нём уже накопились кислого осадка до половины рожка. Ни бабки, ни няньки не хотят вымыть его. Если и молоко не проходит, возьмут спичку, проткнут кислоту, и опять-таки суют в рот ребёнку. Ну, посудите разумно ли это? Очень, и очень неразумно. Так воспитывать младенца, значит заранее готовить для него много болезней и страданий. И булкой не раньше надо кормить младенца, как через полгода. А заварухой отнюдь не нужно кормить детей. Это сущее зло! Посудите сами, не пройдёт ещё шести недель от рождения, как младенца начинают кормить заварухой, этой белой мукой, сваренной в молоке... Где же нежному и слабому желудочку переварить этот клейстер? Оттого-то и умирают у нас дети в таком множестве, что наш православный – простой народ мало старается о благоразумном, телесном воспитании детей. Поверьте, что от худого воспитания дети часто больны, а от частых болезней дети часто и умирают. Вы думаете, что ребёнку нужно много пищи, что он голоден, если сосёт грудь матери. Не ошибайтесь.

– Да, сказал один из гостей: у нас уж так водится, что если младенец заплакал, бабы и начнут его кормить заварухой, молоком и чем попало. Наестся ребёнок и спит. Думают так и надо.

– Не всегда, – продолжал доброрассудный батюшка, – ребёнок плачет от того, что голоден; плачет часто от того, что лежит в сырости. Я хорошо знаю – как в простонародном быту ухаживают за детьми. Бывает сплошь и рядом, что в люльке, где лежит и спит младенец, обыкновенно на сенной постельке, до того мокро и сыро, что от сырости сено начинает гнить, и в нём зарождаются червяки.

– Правда, правда, батюшка, – подхватила хозяйка-старушка, – где-то напеременяешься всякой раз пелёнок? А постелька-то и часто не одну неделю не сушится.

– Вот это-то и худо, – заканчивал о, A., – от этого-то и дети бывают часто больны и нечисты. Нужно стараться детей всегда держать в чистоте, чаще омывать, чаще сушить постельку, не позволять ни одной минуты лежать младенцу в сырости, не нужно кормить заварухой и выпаренным молоком, чтобы детей иметь чистыми и здоровыми...¹

Добрые советы доброго священника добрые гости и «слушали со вниманием и принимали к сердцу советы» доброго пастыря, а молодушка Марфа так обещалась «во всём следовать тому, что говорил священник».

Один священник отпевал младенца. Присматриваясь к женщине, принимавшей особенное участие в погребении младенца, он признал её за несколько знакомую личность – как будто недавно видел её при подобном же случае не раз, не два. Это заинтересовало внимательного ко всему священника. Он спросил женщину: «Это твой младенец?»

– Нет, не мой, – отвечала женщина.

– А чей же?

– Одной девушки; вот и вид её.

– А где она живёт?

– На службе у господ.

– Ты сама где живёшь?

– Да вы знаете, батюшка, дней пять тому назад вы погребали из моего дома такую же малюточку; а за неделю прежде мальчика погребали, – это вот третье дитя Бог принял.

– A то твои были дети, коих, говоришь, недавно погребали?

– Нет; они были у меня только на вскормлении, и ещё два осталось.

– От чего они так скоро умирают у тебя?

– А Бог их знает. Так вот плачет, плачет, сохнет, сохнет, да и умрёт.

– Чем ты их кормишь?

– Отварю картофели, разотру её хорошенько, водицею немного разбавлю; наложу этой кашицы в намитку, да и дам в рот, оно себе сосёт и питается; заплачет – переповью, не станет кашицы, – опять положу.

– А своих детей ты имела?

– Имела, батюшка; ещё теперь есть девчонка лет десяти.

– Чем же ты детей своих кормила?

– Известное дело чем: грудью, кашкою, молочком.

– Почему же ты этих детей не кормишь тем же?

– Убыточно будет; дневного пропитания лишишься, а сколько хлопот около них; известное дело, около малого дитяти ходить трудно.

– Ну что, если бы знали матери этих бедных малюток, что ты кормила их такою пищей? Что они сказали бы тебе?

– Ничего не сказали бы и не скажут, потому что они очень дёшево платят: по два рубля в месяц. Да они, впрочем, и в претензии не будут, что их дети умерли; рассчитаются со мной, да и конец.

Благоразумно выспросив, терпеливо выслушав, священник понял каких детей он хоронил и что за личность женщина – кормилица, занимающая громкое звание. Он твёрдым и внушительным тоном сказал: «Выслушай меня, и заметь крепко-накрепко то, что я тебе скажу: ты повинна в убийстве».

– Какая я убийца, кого я убила?

– Ты убила этих малюток.

– Не убивала я их, никто этого не скажет; спросите соседей моих.

– Ты кормила их такою пищей, которая не для всякого взрослого годится; – от твоей пищи они умерли, ты повинна в их преждевременной смерти. Но пускай Господь будет тебе Судья. Вижу, что ты делала это по неведению. Но вперёд не смей брать на воскормление ни одного младенца. Тех же двоих детей, которые ещё живы и остались у тебя на воскормлении, ты должна кормить самой лёгкой пищей: мелко истолчёнными сухарями из хорошей булки в виде кашицы, кашкой с молочком, поить по временам тёплым молоком и проч. Смотри при этом, чтобы не расстроить желудка, а будет расстроен – спроси совета у доктора.

– На какие же деньги я стану так разоряться! Лучше я отдам этих детей их матерям.

– И прекрасно сделаешь. А если дети останутся у тебя и также скоро умрут, то дам знать об этом куда следует².

– Спасибо батюшка, вы отнимаете у нас бедных хлеб.

– А вот оно что? Одумайся-ка, да побойся Бога!

О. Григорий, поступив из города в село М. всё внимание своё обратил на приход и отдался ему всей душой. С усердием посещая прихожан с целью ближе ознакомиться с их бытом и религиозно-нравственными потребностями; он, к глубокому прискорбию, узнал, что женский пол унижен. Женщины не имели права голоса, ими мужчины ворочали как скотиной и рабой. Особенно горькая доля выпадала на невесток снох. Даже существовала поговорка: «Кто воды принесёт? Невестка. Кого бьют? Невестку. За что бьют? За то, что она невестка».

Таковая жизнь прихожан очень много беспокоила доброго священника. Он много думал и раздумывал – что бы сделать верного и действительного к улучшению семейной жизни прихожан. В таких думах он раз громко сказал себе: «Так что же делать? Я сознаю свою святую обязанность и чувствую в себе искренне желание помочь моей пастве: внести в семью её истинно-христианский мир и любовь, истинно христианские отношения между полами, – но как это сделать, с чего начать? Вот для меня вопрос».

– С кем ты тут разговариваешь, Григорий Васильевич? – спросила священника неожиданно вошедшая жена. Ты один, а я думала, у тебя кто посторонний сидит.

– Это я так, сам задумался кое над чем, да и заговорил сам с собою. Тебе что не нужно ли?

– Конечно, нужно. Я, Гр. В., начинаю и сердиться, и бояться за тебя. Что ты, по целым дням, удаляешься от своей семьи. Когда жили в городе, ты всё пропадал за книгами, да в училище, а теперь пропадаешь в приходе, забрал себе что-то такое в голову...

– Чего ты и не понимаешь. Эх, Саша! Не мешай мне своё дело делать. Сначала нужно потрудиться, поработать, а там можно будет и отдохнуть. Мои обязанности высоки и весьма тяжелы; их нельзя исполнять надлежащим образом, не подумав и даже не проболев душою.

– А разве семья-то твоя не входит в круг твоих обязанностей? Для тебя, кажется, всё обязательно, всё священно, кроме собственной семьи. Ты вот и не подумаешь о том, что нам скоро будет есть нечего, мука на исходе, а ржи совсем нет; да мало ли чего ещё у нас недостаёт.

– Что ж? это дело поправимое; нужно будет сходить к Ивану Николаевичу, у него ещё много нашего хлеба.

– Всё тебе нужно напоминать, а сам-то ты и не думаешь об этом! Ты вот всё в приход, да в приход; а что тебе приход то даёт? Вот скоро месяц, как ты из прихода-то не принёс ни гроша, ни чёрствого пирога. Право, Григ. Вас., мы будем голодными сидеть, если ты будешь жить так.

– Упрёки твои, Саша, совершенно неуместны, ты ими только расстраиваешь и огорчаешь меня. Нельзя сразу, без труда, пользоваться достатком и довольством. Чтобы пользоваться доходами от прихода, нужно поработать над ним, нужно помочь нашим бедным прихожанам освободиться от того зла, которое разрушительно действует на их семейную жизнь и материальный недостаток.

– Уж не думаешь ли ты этого добиться при помощи баб, о которых ты так много хлопочешь, и от коих отбою нет: с утра до вечера ходят сюда со своими слезами и жалобами. Если бы я узнала, что тут будет делаться, я бы ни за что не поехала из города. Там хоть спокойна была, а тут...

– Слёзы твои, Саша, как и упрёки, совершенно напрасны. Ведь до сих пор мы без хлеба не сидели и даю тебе слово, что ты никогда не будешь нуждаться в необходимом. Нужно только потерпеть немного и усерднее молиться Богу, чтобы Он наставил меня и дал сил с успехом выполнять мои пастырские обязанности. Ты, Саша, не так смотришь на дело. Прихожанки мои или, как ты их называешь, бабы, несчастные жертвы грубости и невежества мужчин. Их слёзы и жалобы на свою горькую долю не беспокоить, не тяготить тебя должны, а возбуждать в тебе искреннее сочувствие к ним. Этого требует справедливость и чувство христианской любви к ближнему. И я признаюсь тебе, что положение женщин в моём приходе составляет для меня серьёзный вопрос, в успешном разрешении которого я полагаю твёрдые надежды и на своё лучшее будущее. Ты говоришь, что приход не приносит нам почти ни какого дохода; а я к этому добавлю, что доходы наши ещё больше сократятся, если в семье крестьянина вместо христианской любви и согласия будут по-прежнему царить невежество, грубый произвол мужа над женой. Бо́льшая часть пороков моих прихожан, а может быть и все, коренятся в их семейной неурядице. Пьянство, распутство, воровство, побеги жён из своей семьи и даже целые преступления, – всё это, как я вижу, плоды извращённых семейных отношений между мужчиной и женщиной. При таком складе семейной жизни, можно ли ожидать особого достатка, зажиточности у наших прихожан? А ты знаешь, Саша, чего у мужика нет, на том и поп пускай не гневается. Если у него не будет хлеба на пропитание семьи, то о доходах с него нечего и думать. Вот и выходит, что даже в видах увеличения наших доходов необходимо хорошенько подумать о прихожанах, поработать на их пользу.

– Всё это, Григорий Вас., одни твои мечты. Ты, как я вижу, мало узнал своих прихожан; ведь, это народ грубый, с ним тебе не совладать. Мне кажется, что мужики наши и бабы сами больше смеются над тобою, чем благодарят за то, что ты так усердствуешь им, по целым дням ходишь из дому в дом, толкуешь с ними, вступаешься на обиженных баб и проч. Ты уже сам можешь видеть, что все твои хлопоты ни к чему не поведут. Нынче одна придёт с жалобою на мужа или деверя, а завтра другая. Мой папенька жил на этом месте целых тридцать лет, но ни о чём подобном не думал. Прихожане, однако, его любили и уважали, да и доходы тогда лучше были...

– Долго, Саша, объяснять тебе, почему теперь нельзя жить так, как жил твой папенька или дедушка. Тогда было время, а теперь совсем другое. Теперь именно мы, пастыри, призваны в настоящее время воспитывать народ в духе Христианской веры и сообразно с потребностями современного его положения. Препятствия и затруднения должны не останавливать и устрашать нас, а возбуждать в нас мужество и энергию к выполнению обязанностей своего призвания. Нам стыдно и грех, если бы мы стали повторять ошибки и допущения своих отцов и дедов. Для них жестокое обращение мужа с женой не представляло явного признака нравственного упадка в семейной жизни. И я нисколько не буду удивляться, если мои действия в защиту женщины будут неправильно поняты и оценены моими прихожанами. Но я счёл бы нравственным преступлением уклониться от своего долга и призвания только во имя подражания своим предкам или даже современникам.

– Делай, Григ. Вас., как знаешь. Я постараюсь более не мешать тебе; но я прошу тебя побольше заботиться о собственной семье. Ведь мы за два года на этом месте почти всё прожили, что было у нас припасено в городе. Что же с нами-то далее то будет. Дождёмся ли мы того желанного времени, когда благодарные тебе прихожане, разбогатев и от душ и полюбив жён своих, начнут сторицею вознаграждать труды твои? Не будет ли это ожидание напрасным выжиданием погоды?

– Нисколько. Я совершенно убеждён как в необходимости принять деятельное участие в положении моих прихожан, так и в несомненной пользе от этого для них и для себя. Нужно только уметь взяться за это дело. Вот об этом-то я и думаю теперь.

– Но когда-то это будет, а до этого времени наше малое хозяйство может совсем расстроиться. Вот сосед наш, тоже молодой священник, как прекрасно ведёт свои дела: как хорёк собирает свой домок. Человек практический, не мечтает, по-твоему. Но мне некогда толковать то с тобою; не забудь сходить к Ивану Николаевичу.

Боже мой, Боже мой, раздумывал о. Григорий оставшись один, как трудно сельскому священнику быть истинным служителем своего долга! Встретишь затруднения и препятствия там, где всего меньше ожидаешь их. А от чего? От того что сельский священник человек малообеспеченный в своих жизненных средствах. Его труды и заботы постоянно должны двоиться между своею семьёй и приходом. Отдайся искренним заботам о приходе, – непременно упустишь из виду свои хозяйственные и семейные интересы, и вот тебе и упрёки, слёзы и жалобы на разные недостатки и недосмотры. Займись же хозяйством, как мой сосед, сделаешься пастырем только по имени; будешь исполнять требы, служить обедни, а дальше этого не сделаешь ни шагу и высокое призвание и положение пастыря среди тёмного люда обращается в простое наёмничество. Сельскому пастырю нужна ревность Илии и твёрдость Даниила, чтобы, при настоящих жизненных средствах и источниках, со всей преданностью и увлечением служить своему долгу. Совсем бы другое дело было, если бы мы получали обеспечение из более твёрдых, постоянных и неизменных источников. Тогда искреннее служение пастыря своему долгу, всецелая его преданность заботам о нравственных и религиозных нуждах своих прихожан не шли бы в разрез с его заботами о собственной семье, не казались бы действиями непрактичными и даже мечтательными. Будем надеяться на улучшение быта духовенства, которое послужит и к улучшению нашей деятельности; но, чтобы о нас вспомнили поскорее, нам необходимо трудиться по мере наших сил. Нравственные нужды наших паств вопиют от земли на небо, и крестьянка наша громче всех взывает к нам о помощи. Да будет Господь руководителем и наставником нашим.

Однако, поспешу к Ивану Николаевичу.

Нужно заметить, кстати, что это был старый помещик, местный храмоздатель и щедрый благодетель своего причта. Он приветливо встретил о. Григория, приняв от него благословение. Поговорили об усердном старании священника на пользу своего прихода, о мерах к пресечению грубого обращения мужей с жёнами, о школе, об образовании, о материальном благосостоянии прихода. Помещик обещал послать муки «сколько нужно», дал обещание в постройке школы, изъявил полную готовность во всём содействовать священнику, заключив: «Может быть, ваши бескорыстные труды и чистые намерения скорее принесут плоды, чем усилия и хлопоты разных наёмников. Я рад вам служить, чем только могу. Я любил вашего тестя, но у нас отношения держались совсем на других интересах, чем с вами. Вас я не только люблю, но и уважаю; дай нам Вог побольше таких пастырей. Хотя вы ещё и молоды, немало увлекаетесь; но без молодости не может быть и зрелости».

Благо для меня, размышлял о. Григорий, уезжая с хлебом из усадьбы помещика, что он не отказал мне в своём содействии при открытии школы, а это послужит для меня основным камнем. Помещик в приходе – правая рука для священника. Если бы все помещики, все образованные люди действовали единодушно со священниками на пользу народа, то как бы успешно пошло дело! Наш долг располагать их к этому. Бескорыстная, высокая цель служения благу народа всегда встретит себе сочувствие в окружающей среде, и священник не будет одиноким, беспомощным деятелем. Нужно только иметь меньше эгоизма, да больше христианской любви к ближнему.

Но, однако, что же это значит? Жена назвала, и помещик назвал мечтателем, но за что же? За то, что я принимаю живое участие в положении крестьянки, хочу хоть сколько-нибудь облегчить её тяжёлую участь. Ведь, не может же быть, чтобы её настоящее рабское состояние было нормальным положением. Что противно здравому смыслу и требованиям правильной семейной и общественной жизни. Не может быть, чтобы это было не по силам пастыря? Даже если бы экономические условия народного быта составляли главную причину грустного положения крестьянки, то и тогда усилия пастыря не останутся бесплодными, если он постарается изменить те условия. Пусть я не могу непосредственно повлиять на улучшение экономического быта народа; но я могу выяснить крестьянам обстоятельства вредно отзывающихся на их благосостоянии; могу и обязан пробудить в них искреннее желание изменить те обстоятельства. Да, наконец, школа послужит главным орудием для распространения в приходе грамотности и религиозно-нравственного развития и просвещения. Школа откроет крестьянину, что он может возвышаться над гнетущими его условиями материального быта, что он может быть и бедным и в тоже время добрым отцом, любящим мужем, честным тружеником, достойным сыном Церкви Христовой.

С такими думами о. Григорий незаметно подъехал в своему дому. Тут ласково встретила его жена, доставившая ранее неприятность ему. Они оба дружно взялись за выноску привезённого хлеба³.

Через два дня по приезде от помещика, о. Григорий, уединившись в свою комнату, предался крепким думам по улучшению горького положения прихожанок. Эти думы были вдруг прерваны громким плачем мальчика, стоявшего за дверями.

– Что ты Ваня плачешь? – спросил вышедший о. Григорий.

– Батюшка! Идите скорее к нам; отец крепко бьёт маму; кровь бежит, а он всё бьёт. Ворота запер, никого не пускает на двор. Я уж в подворотню убежал.

– Вот тебе и примерный прихожанин! думал батюшка, выходя из дома. Человек трезвый, смирный, грамотный, да ещё церковным старостою служит; жива у него одна из лучших; в семье его я всегда находил мир и согласие; что это с Иваном случилось?

Взойдя во двор воротами, отворёнными мальчиком, о. Григорий увидел возмутительную картину истязания бедной женщины. Она была привязана к столбу, а муж с разными приговорами отсчитывал ей удары ремённым кнутом. Женщина невыразимо жалобно молила о пощаде, дети плакали, обступив свою мать. Сердце сжалось у доброго священника. Он тотчас же встал между мужем-истязателем и жертвой его истязания, грозно проговорив: «Что ты делаешь, несчастный! Остановись, или Господь накажет тебя. Брось кнут, орудие палачей, позорное для честных людей! Я не выйду со двора, пока ты не исполнишь моего требования».

Смутился крестьянин при виде священника с грозным видом, точно из земли выросшего, остановился на месте, не смея ни слова сказать, ни ударить жены, ни подвинуться на шаг к иерею.

Видя это, о. Григорий приказал детям отвязать свою мать, а истязателя увёл за руку в избу.

– Мир дому сему, проговорил батюшка, войдя в дом и садясь на лавку. Послушай, Иван, почти сквозь слёзы и надрывавшимся от волнения голосом начал говорить встревоженный до глубины души священник: послушай, что это с тобой случилось? Как это ты забыл всякий стыд и поднял руку на дорогого и верного друга твоей жизни. Да и кто тебе дал право так бесчеловечно мучить женщину?

– Извини, батюшка-кормилец, глухо и смущённо проговорил Иван. Я не ожидал, что ты зайдёшь сюда. Вестимо дело, безобразие большое застал у меня. Что делать кормилец, не осуди! Дело домашнее.

– Да понимаешь ли всю гнусность своего поступка? Ты из человека сделался зверем, из доброго и честного крестьянина – преступником. Ты губишь, развращаешь детей своих, хотя бы их постыдился и пожалел.

– Э, батюшка-кормилец! Ты всё нас бранишь, все мы у тебя виноваты. А ты спроси, каковы бабы-то наши, стоят ли они заступы то твоей? Ведь это идолы, а не люди; хоть кого выведут из терпения. Одно слово – баба, а бабы не бить – добру не быть.

– Так неразумно говорили наши предки, и ты не должен повторять их неразумия. Жена – не раба твоя, а твой друг, твоя помощница. Ты не можешь помыкать ею, как вещью, как скотиной: она такой же человек, как и ты: за её обиду Господь взыщет с тебя так же, как и за обиду всякого другого. Не спорю о том, что жена тебя могла чем-нибудь рассердить и оскорбить тебя, но тебе никто не дал права мучить истязать её; Бог и Царь строго преследуют это. Ты настоящим поступком допустил преступление, осуждаемое гражданскими даже законами; а пред Богом и Церковью ты тяжко, очень тяжко согрешил. Только слезами истинного раскаяния в своём поступке, лишь самой тёплой молитвой ко Господу ты можешь загладить свой грех и примириться со своей совестью.

– Батюшка, отец! Неужто и впрямь я стал теперь самый окаянный грешник пред Богом и самый наихудший человек в селе, как преступник или каторжник, за то только, что я поучил жену свою уму-разуму? Ведь она жена моя, плоть моя, а я её глава, её хозяин. И в Писании сказано: жена да боится своего мужа, жёны своим мужем да повинуются, как Господу. И опять тебе, батюшка скажу, в нашем быту как трудно обойтись без бабы, так тоже совсем нельзя справиться с бабою без кнута или палки. Уж одно слово бабы.

– Что это у тебя постоянно на языке вертится грубое выражение: баба, да баба; неужели ты не можешь назвать жену более приличным словом? Это тоже оскорбительно для них. Но об этом мы потолкуем после, а теперь скажу я тебе, что ты ложно понимаешь слова Писания и крайне безрассудно толкуешь свои права над женою.

– Не обессудь, кормилец; научи нас, мы люди тёмные.

В это время вошёл в избу пожилой крестьянин, уважаемый всеми на селе, как человек рассудительный, большой начётчик и главный заправитель на сельских сходах.

Ставшему поодаль от беседовавших после принятия от священника благословения, о. Григорий сказал:

– Как кстати пришёл ты, Савельич; ты, вероятно, слышал, что тут происходило назад тому несколько минут. Ты человек прямой и рассудительный; скажи же куму то своё душевное мнение: хорошо ли то?

– Отродясь, батюшка, не называл я чёрного белым и дурного хорошим. Знамо, человек рассердился, а враг тут и был. Слово за слово, а потом за косы, а там и пошло дело дальше. Хорошего тут ничего нет. Да как нам иначе то и быть? Ты всё кормилец, вступаешься за наших баб, а ведь они сами – главная вина всему. Муж попусту бить её не станет, разве уж шальной какой.

– Да хорошо ли истязать женщину, хотя бы и виновную в чём-нибудь? Ты знаешь, Савельич, что бить, самовольно расправляться с кем-либо, строго воспрещено. На это у нас есть суд, который определяет наказание за проступки.

– Да, ведь, батюшка, и судов у нас не хватит, если мы начнём жаловаться на проступки своих баб. Ведь у иной, что ни шаг, то новая провинность пред мужем. Где же тут ходить с жалобою в суд? Да и это, по-моему, глупому разумению, был бы непорядок: что бы это были за мужья, которые не могли бы сами справится со своими жёнами, а стали бы ходить в суд, да в суд? А мы значит, по простоте, по старине живём; сору из избы не выносим. Увечить бабы не следует: потому дому убыток будет, работать не способна станет; а если маленько поучить её уму разуму, – это ничего, без этого нельзя: на то и жена дана мужу, чтобы слушалась и боялась его.

– Я согласен с вами, что ваши жены подчас сами бывают виноваты, сварливы, неисправны по хозяйству. Но откуда вы взяли, что муж может и должен сам расправляться со своей женой по своему произволу, бить, тиранить её за каждый поступок? Ведь и с животными так грешно поступать. Женщина такой же человек, как и все мы, с разными слабостями и недостатками. Ошибки и недостатки для неё неизбежны. Правда, муж должен учить свою жену, но благоразумными советами, ласковыми увещаниями, а не кулаком и кнутом. Ведь жена для мужа прежде всего друг, Богом данная помощница, а не безответный слуга и не бесправная раба. В браке Господь благословляет союз взаимной любви, мира и согласия между мужем и женой. Муж и жена составляют одно тело, одну плоть; благоразумно ли после этого со стороны мужа держать жестокое начальство над женой, обращать её в рабочую силу, как домашнее животное, и обращаться с нею, как с последним животным.

– Мы люди тёмные, кормилец, – многого не разумеем. Ты на то и поставлен, чтобы учить нас. Вот покойный тесть твой, тоже был до нас человек добрый и такой рассудительный, всё бывало расскажет, как в рот положит. Но он не нарушал наших обычаев; бабы боялись его больше своих мужей, потому он не давал им повадки. Он всегда говорил, что жена должна быть покорлива своему мужу, потому что он есть глава её и хозяин всему дому.

– Да ведь и я не имею в виду восставлять ваших жён против мужей. Вы хорошо знаете, что я никому не потворствую. Жён ваших я непрестанно учу быть добрыми, трудолюбивыми, любить своих мужей, как самих себя. Ну, вы то, мужья, совсем их не любите, на каждом шагу оскорбляете, даже мучите их по одному своему капризу и грубому произволу. И такое жестокое обращение с жёнами считаете своим правом. Я стараюсь внести в ваши семьи мир и христианскую любовь, a не разлад. А этой взаимной любви между мужем и женою, но может быть, пока жена будет считаться рабою мужа. Я рассуждаю и учу вас так, как думают и живут со своими жёнами все добродетельные и благоразумные люди.

– Может оно нонче и так, да мы то люди тёмные, живём по старине, как жили наши деды и отцы. Нам не след отступать от их обычаев и заветов, а они крепко держали в руках своих жён. И в самом деле, батюшка, как не держать в руках женщину? Она Адама соблазнила и весь мир погубила; она в грех ввела Сампсона, Давида, Соломона; она крестителя Господня сгубила; одно слово: жена – первая искусительница и соблазнительница мужчин. Чего враг рода человеческого не сделает, то непременно сделает жена; это – яд в мире. Можно ли после этого держать их не в страхе, не в грозе? Мир погибнет, если жена не только станет выше мужа, а если только перестанет иметь страх к нему. Бияй жену или дщерь, сказано, добро творит, а кто не бьёт, тот не любит жены.

– Ну, Савельич, не ожидал я услышать от тебя таких жестоких и не христианских понятий.

– Это, кормилец, говорю тебе не я один; так скажет всё наше село, весь наш мир; так сказали бы тебе наши отцы, деды и прадеды, что на кладбище покоятся, если бы только они возмогли заговорить с тобою. Да что отцы, деды? Ты Писание-то лучше нас знаешь, а оно что говорит? Оно учит нас, что жену Сам Бог поставил ниже мужа, и отдал её ему в науку и полное послушание. Господь прежде создал мужа, а потом уже и жену, и притом из одного ребра его. Всюду в ветхом завете Бог взыскивает Своею милостью мужа, об нём Он печётся; его Он спасает в ковчег, ведёт в Египет, из Египта через пустыни в обетованную землю, и всё промышляет о нём вплоть до рождения Спасителя. А жена тут участвует как простой придаток мужа, даже постоянно вредит ему, как враг какой. Лишь выскочит на свободу, отобьётся от рук мужа, так и смотри, натворила бед. Вот поэтому-то апостол и оставил нам такое учение: жены, своим мужем повинуйтеся, зане муж глава жены.

– Вот, батюшка, Савельич всю истину выложил пред тобою, даже слёзы прошибают, слушаючи его, заговорил Иван внимательно слушавший доселе разговор. Ты хочешь, чтобы мы жён своих не били; а чем же их научить добру, уму-разуму? Ты скорей подивись, как ещё мы уживаемся с ними, как не задохнётся мир от этого яду. Недаром же сказано: не рыба в рыбах – рак, не зверь в зверях – ёж, не человек в человецех жена. Не он, а мы от них постоянно мучимся и гибнем. А дай им волю-свободу, то бабий век настанет, а с ним разорение миру.

– Так, по-вашему, с женою жить, значит – жену бить, а жены не бить – и добру не быть? Потому что женщина во всём ниже мужчин и чуть не враг его.

– Э, батюшка! Ты сам учёный человек и больше нас знаешь. Ты нас должен учить, а не мы тебя. Мы сказали то, что нам Бог на душу положил, проговорил Савельич.

– Потому-то я и говорю с вами, что я должен, я обязан законом и совестью учить добру и истине. Эх, старички, старички! Если бы вы могли заглянуть в мою душу, вы поняли бы, как мне тяжело, как больно слышать такие ваши речи, вы поступаете и думаете о своих жёнах не только не по-христиански, а даже не по-человечески. Вы знаете женщину с одной только тёмной стороны, а забываете её светлые добрые качества. Кто у вас более трудится и работает, как не ваши жены и дочери? Кто больше болит о вас душою, утешает вас в тоске-кручине и разделяет вашу радость, как не они же? Вы говорите, что жена, соблазнив Адама, мир сгубила. А забываете, что женою же чрез её посредство, мир спасся от греха, проклятия и вечной смерти. Сам Бог, Спаситель наш, Иисус Христос, благоволил принять плоть нашу от пречистой Девы Марии. В лице Богоматери, природа женщины поставлена очень высоко. Разумно ли после этого нам, христианам, смотреть на своих жён и дочерей унизительно? Сколько из них с честью и достоинством занимало княжеских и царских престолов на славу народов? Сколько добра носят женщины в сердцах; это, поистине сокровище, которое должен отрыть и обработать муж! Недаром Писание говорит: жена – венец мужу. Уж если муж есть глава жены, то как же считать и почитать жену, если она ему причитается венцом, и украшением головы? Вдумайтесь-ка хорошенько, други мои, во всё то, что я сказал вам и больше не грешите против своих жён, любите их по-христиански, как своих дорогих друзей, как свою собственную плоть, и тогда всегда будут у вас царить мир и благоденствие; ибо Апостол Христов учит нас: мужие любите своя жены, якоже Христос возлюби церковь и Себе предаде за ню. Не бейте их, а защищайте, они слабые сосуды, говорит Апостол, заботьтесь о них, уважайте их за добрую сторону души. Если они суть одна плоть с мужьями, а вы себя никогда не ударите кнутом, и их не бейте: никто же бо когда плоть свою возненавиде, но питает и греет её. И вы пригревайте жён лаской, добрым словом, попятной речью.

Оба слушатели стояли молча, наклонив свои головы на грудь; по лицу их было видно, что они предались глубоким думам. Разумная, задушевная речь иерея, проникнутая Евангельским духом, затронула сердца их. У Ивана даже слёзы показались на глазах.

– Прости кормилец, заговорил он, и помолись за меня грешного. Я виноват. Это точно, что без жены я давно бы пропал. И с этими он повалился в ноги о. Григорию.

– Бог простит тебя, друг мой, сказал добрый священник, только вперёд будь осторожнее и благоразумнее. Помни, что жена – человек, и не раба, а друг твой.

Благословив обоих, о Григорий вышел из избы.

– Так вот в каких понятиях о женщине живут мои прихожане, размышлял о. Григорий, идя домой. Я полагал доселе, что невежество и грубый произвол сильного над слабым служат главным источником зла, главной причиной чуть не рабского положения крестьянки; а на деле выходит, что народ наш в этом отношения действует сознательно. У него существует целое воззрение на женщину, отрицающее в ней всякую равноправность с мужчиной, даже самую способность её к нравственному развитию и усовершенствованию. Жена есть причина и пучина зла в мире? Вот они наши домострои... Благодарение ещё Богу, что искра истины, христианско-человеческих понятий о женщине, ещё не угасла в сознании нашего народа. Наш пастырский долг – возжечь её на столько, чтобы она могла попалить, с корнем уничтожить в душе его все самородные плевелы и вековые наросты.

С тяжёлыми думами и болью в сердце возвратился о. Григорий уединился в свою комнату и стал начертывать план своих действий. Он решил произнести проповедь при возможно большем числе слушателей. Дабы достичь сего, он принял всевозможные, добрые меры. Последней из них было: оповестить через старосту, что в праздник Покрова Божией Матери, вместо антидора, будет священник раздавать по просфоре, читать будет народу нечто особенно важное и весьма полезное для каждого, обедня закончится молебном с акафистом. И достиг ревностный пастырь своей цели. В Покров народ всех возрастов и полов, густыми массами тянулся ко храму Божию; даже из чужеприходных деревень. Довольно просторный храм не мог вместить в себя всех молящихся. За литургией раздавалось стройное пение. О. Григорий служил благоговейно до восторженности, что не замедлило передаться и молящимся. После заамвонной молитвы о. Григорий предложил молящимся поучительную беседу на церковную песнь: «Владычице! прийми молитвы раб Твоих я избави нас от всякия нужды и печали».

Сказав о заступничестве и непрестанном ходатайстве о нас Богоматери пред Богом, избавляющим нас от всяких бед и скорбей только за Её молитвенное посредство, проповедник остановился разъяснением той истинны, что Богоматерь по природе есть женщина, изведавшая и пережившая все её состояния. Все возрасты, все положения женщины имеют свой высочайший образец и освящение в лице Богоматери. Она – дева и мать, супруга и вдова. Она – отрасль царского рода и простая бедная женщина, приобретавшая Себе пропитание трудами рук Своих. В силу этого, продолжал, благовестник, все женщины наши, всех возрастов и состояний, одинаковой природы с Богоматерью, все они в ней имеют свою высочайшую Представительницу и заступницу пред Богом. Кто же после этого дерзнёт утверждать, что жена по физической и нравственной природе хуже мужчины, что она – корень зла в мире, что её призвание, её удел – служить и повиноваться мужчине, или удовлетворять его грубым прихотям? Кто может утверждать, что муж вправе оскорблять жену свою, мучить и истязать её, как её господин. За сим проповедник перешёл к семейному быту прихожан. В самых ярких чертах он представил несчастное положение в его приходе матери семьи, терпящей оскорбления от родных сыновей, тяжёлую участь жены, изнурённой работой и измученной побоями своего мужа, горькую долю дочери, которую отец по своему произволу отдаёт замуж за нелюбого человека, и тем странным образом насилует её сердце. Сколько же, други мои, продолжал о. Григорий, мы виновны пред нашею Царицею небесною, освятившею и возвеличившею природу и всякую долю женщины? Тяжело мы согрешили. Одно лишь искреннее раскаяние в прошлом и твёрдое обещание в будущем жить с женою в мире, любви и согласии, ценить и уважать её, как во всём равного нам человека, помогут нам возвратить к себе любовь и покровительство Царицы небесной. Обратившись к иконе Богородительницы, собеседник заключил беседу молитвою: Под Твою милость Владычица, мы согрешившие прибегаем; не призри наших молитв, покаяния и твёрдых обещаний к исправлению, но от бед и скорбей избави нас, Едина чистая и благословенная.

Обратившись к предстоящим, иерей увидел умилительную картину: все почти стояли на коленях, шептали молитву, слышны были вздохи и сдерживаемый плач. А за молебном «почти все плакали навзрыд». Перед принятием к животворящему кресту, после молебна, о. Григорий с искренностью сердца сказал: Други мои и братья! Я только что видел ваше раскаяние в дурных ваших поступках против жён и дочерей. Сохраните же навсегда в своей памяти настоящие священные для всех нас минуты; в залог несомненного вашего исправления, миролюбивого и человеколюбивого обращения с жёнами, матерями и дочерями, я прошу вас принять от меня по просфоре.

Лишь приложились мужчины ко св. кресту, как женщины со слезами и просьбою обступили иерея отслужить общий от усердия их молебен Божией Матери⁴.

С душой, переполненной сильными впечатлениями, возвратился иерей домой и усталый от трудов.

Ну, Саша, сказал он своей жене, Господь увидел мои заботы и труды. Самая главная часть моей задачи исполнена. Почва для сеяния подготовлена, нужно действовать, не теряя времени. Школа для детей, беседы с взрослыми, строгое наблюдение за сватовством, искренние советы, непосредственное участие в домашнем воспитании детей, развитие нравственно-христианских понятий о личности мужчины и женщины, – вот программа моей деятельности. Ты, Саша, не откажешься принять участие в моих трудах? Ты особенно можешь быть полезной в школе, при обучении девочек.

– Не только не отказываюсь, но с радостью готова делать всё, что могу. Нынешний день навсегда останется для меня памятным и священным. Я почувствовала к народу то, что выразить тебе не могу. Мне стало невыразимо жаль прихожан. Это добрые и мягкосердечные люди, нуждающиеся в исправлении и христианском сочувствии.

– Так будем же, Саша, действовать на пользу общую, и Господь нам поможет в святом деле.

Один из священников поступил в село из губернского города, где он о порченых не слыхал и не видал их. А в селе за первой же обедней на первой неделе великого поста, он услыхал и визг и крик: «ох, ох, ох», падение на пол и хныканье. На спрос его, поражённого всем этим – что такое случилось? Ему отвечали: «Ничего, батюшка, это порченые».

После Литургии священника ещё более обеспокоило, когда он услышал от причётников, что порченных женщин в селе много, и «что в колдовстве подозревают крестьянина N». Быть не может, подумал иерей, чтоб это была правда. Тут что-нибудь да не так. Надо действовать и действовать осторожно. Я глубоко верю, что духи злобы имеют силу действовать разрушительно, особенно в сынах противления. Таких примеров множество изображено в Свящ. Писании, много представлено в житиях святых людей, много совершается доныне при мощах святых. Таковые чудеса заслуживают полного внимания и не подлежат сомнению. Но здесь какая же является поразительная разность. Там пребывание духов злобы обнаруживалось чрезвычайно страшными проявлениями: одержимые рвали железные путы, как витки, а у моих прихожан этого нет; там испускали пену из рта, у моих не бывало этого; там бесы измождали плоть одержимых, a прихожанки «кровь с молоком»; там скрежетали зубами, а у наших этого не замечено.

И решил благоразумный батюшка «внимательно исследовать поведение, характер и домашнюю жизнь кликуш и лица, подозреваемого в колдовстве».

И оказалось мнимое, напускное, наглое кликушество. «Одни из женщин проявляли симптомы порчи вследствие размолвки с мужем или со свекровью; другие, глядя на своих подружек и кумушек просто без всякой причины, лишь бы разжалобить православный мир; иные – вследствие раздражения нервов и т. п. причин».

Священник заметил и то, что порчей прикрываются нередко тунеядство и злость. Собственной своей персоной испытал, что мнимо испорченные не боялись Бога, не стеснялись осквернением и храма Божия. Наглядно видел и то – как нелепые предрассудки усиливались и как бы освящались совершением в самом храме, осуществлением тех предрассудков самым делом. А случай ознакомления – как глубоко пустил корни нелепый предрассудок в простые, доверчивые сердца, окончательно заставил священника действовать наступательно к искоренению мнимого кликушества.

Случай этот был таков. Одна прихожанка была больна глазами. Раз батюшка встретился со свекровью той больной, спросил о здоровье. А та и пошла молоть ему нелепость: «Улучшенья никакого нет, должно быть испорчена. Намеднись, как невестка моя провожала мужа, тут стоял и он (крестьянин заподозренный в колдовстве), да – как дунет в глаз то невестке: вот с тех пор, кормилец ты мой, и ну у неё болит глаз, весь покраснел; сначала один, а потом и другой заболел; нехитро, ведь дело, глаза то друг с другом в соседстве, бес то из одного глаза и переходит в другой. И чего, чего не делали мы! и хомут надевали на невестку, и пепел брал из кадила и давали пить, и к знахарке ездили, которая давала что-то попить: да нет! глаза все болят; должно быть бес-то силен, либо не один он».

– А бес-то ужели боится хомута-то? полюбопытствовал иерей, в глубине души сокрушавшийся о действии предрассудков человеческих.

– Вестимо, что так: как наденут хомут на порченую, да побольнее прижмут, так не выдержит, сейчас вскрикнет; либо станет выкликать, скажется, кто её испортил.

С терпением выслушавши такую нелепость, добрый батюшка посоветовал поставить больной мушку и пиявок, и боль головная прошла. А сам приступил к искоренению мнимого кликушества. Так как закон гражданский преследует кликушество, то священнику немного стоило труда вывести кликушество на приходе. Он вооружился против кликушливой заразы Словим Божиим. Он выяснил им истое беснование, напомнил им Евангельские повествования о бесноватых и современные известия о новых фактах, и дал понять, что ни одна женщина ни себе, ни другим не пожелала бы быть действительно испорченной, быть бесноватой. Он указал и на то, как низки, бесстыдны, бессовестны и жалки должны быть все те лица пред благоразумными людьми, кои разыгрывали роль испорченных. А чтобы слово его было действеннее, он пригрозил 37 и 43 статьями XIV тома устава о пред. и преслед. преступ., кои гласят: «так называемые кликуши, обвиняющие кого-либо в порче их или в причинении им зол посредством колдовства, или злым духом, подлежат заключению в смирительном доме.

Запрещается выдавать себя за колдуна или чародея, и употреблять подобные обманы, основанные на суеверии, невежестве, или мошенничестве». И достиг цели ревностный и благоразумный иерей. Кликуши в храме Божием безобразничать перестали и порча, эта лютая в деревнях болезнь, потеряла силу, и мнимого колдуна теперь никто не боится⁵.

В бедной комнате одного дома города X. жил ремесленник-пьяница. В семье у него была молодая жена, мать за 50 лет и двое малолеток детей. Жена грустила, поджидая мужа, ушедшего ещё с утра, a времени было уже 11 часов вечера. Несчастная страсть к вину приковала его к кабаку. Грустный разговор тянулся между свекровью и невесткой.

– Ах, матушка, – говорила невестка, – каков то он придёт сегодня; у меня сердце, кажется, все выболеть хочет... Нет ничего хуже на свете, как муж пьяница. И что далось это ему вино?!

Старушка мать не находила слов утешить невестку свою. Она видела всю справедливость её жалоб и огорчений, и слёзы невольно текли по её лицу.

– Когда трезвый, продолжала невестка, так что и за человек, a как напьётся, так хоть из дому вон беги.

В самую полночь явился хозяин. Тишина была нарушена.

Жена, ужинать! кричал пьяный муж. Что, у тебя ещё не готово? Извиняйся, кланяйся в ноги! Я тебя выучу, как мужа встречать, я тебя выучу. Ты на мать надеешься нет я вас обеих выучу... Тебе не мил муж; я заставлю полюбить тебя. С этими словами он так сильно толкнул бедную женщину, что та с криком: «матушка, заступитесь!» пала на пол. Что! матушка, заступитесь! Муж твоя заступа. Ни слова, мать, коли хочешь добра; а вот я нарочно принёс домой водки, чтобы пред женой-барыней выпить за её здоровье: позволите, а позволите?..

В это время дети, от крика и шума, проснулись, заплакали и стали звать к себе мать.

– Молчать! закричал на них пьяный отец; все вы в мать пошли; тоже отца не любите. Вот я вас выучу, как отца любить. С этими словами он схватил старшего мальчика, лет 5-ти, за волосы, и стал приподнимать с постели.

– Убирайся прочь! Неистовым голосом закричала перепуганная мать; бей меня, а ребёнка не тронь.

Долго ли бы протянулась эта грустная сцена, если бы не явился священник.

Идя мимо квартиры ремесленника, после требы, священник был поражён неистовым крикам и решился зайти, зная буйный характер С.

Появление священника сначала было озадачило С. Он с изумлением остановил на нём свои остолбеневшие глаза. Но смекнувши, что иерей будет говорить не в его пользу, с усмешкою сказал:

– Что, батька, пришёл судить жену с мужем! Напрасно беспокоишься!

Мать-старушка, завидя батюшку, бросилась к нему в ноги, умоляя его заступиться за бедную невестку и образумить сына.

– Стефан, побойся ты Бога, что ты делаешь со своим собственным семейством.

– Ты не мешайся, батька, не твоё тут дело, где муж жену учит. Известное дело, баба глупа, учить нужно.

– Вижу, что грех опутал тебя, нет у тебя совести в душе, да и ум то от вина помрачился. Бог с тобой, что ты не хочешь выслушать и доброго слова. Да я и не зашёл бы к тебе, если бы Господь не поставил меня учить вас добру. Грех тебе будет, что ты жену и детей без вины бьёшь, а отца духовного вон гонишь.

– Я тебя не обижу, ты не бранись, а с женой я волен расправиться.

– Недобрые слова говоришь ты. Если бы жена и виновата была пред тобой, так ты должен её вразумить не в таком виде, как теперь. Да и чем она могла провиниться пред тобой? Я знаю, что она добрая и честная женщина.

– Она мужа уважать не хочет.

– А детей за что ты бьёшь?

– Они тоже согласились с матерью не любить меня.

Хмель говорит в тебе эти слова. Могут ли такие маленькие дети соглашаться в чём-нибудь против тебя? А что они плачут, так это от того, что ты разбудил их своим криком, да бранью, и стал бить их мать... Сознайся, что ты нехорошо это делаешь. У жены-то может быть, только и утешения, чтобы видеть тебя добрым и умным человеком; а ты напьёшься, да придёшь домой жену бить. Посуди: каково ей бедненькой ходить с синяками? В праздник у добрых людей праздник и на душе; а у неё скорбь великая – ждать пьяного мужа, да готовиться к его побоям; ведь такая жизнь хуже каторги! А дети-то твои чему доброму могут поучиться от тебя? Ты должен был бы беречь их невинные души от всякого соблазна; а ты, вместо того, посеваешь в них злые семена и воспитываешь в них нелюбовь к себе своей жестокости. Подумай, какой ответ ты дашь Богу за жену и за детей?!

Благой совет иерея, видимо, подействовал на всех: жена заливалась слезами, мать валилась в ноги священнику, призывая на него «милости и благословения Божия»; сам буйный отец изменился в чувствах, подошёл к священнику и просил прощения.

– Не знаю C., искренно ли и твёрдо ли твоё раскаяние, говорил батюшка, поблагодари Бога и за то, что Он вдохнул в тебя искру доброго чувства, и молись, чтобы это чувство сохранилось в тебе навсегда. Да послушайся моего совета – брось пить водку! Поверь, что тогда ты будешь доволен и женою и детьми, и они будут любить тебя. Молись об этом Богу. Оставайся с Богом! Мне пора домой. Давно пора и вам спать. И добрый пастырь вышел из дома, напутствуемый благожеланиями всей семьи.

Посещение его не осталось без добрых последствий. На другой же день ремесленник приходил к священнику с извинением и благодарил его усердно за отвращение от дурного дела, дал обещание измениться к лучшему, просил иерея последить за ним, помогать ему молитвами и советами: «Словно сердце у меня перевернулось, – говорил он, – как ты начал вчера говорить о горести моей жены, о грехе моём против детей... А сегодня мне так легко. Встал поутру, помолился Богу, и жена такая весёлая, да ласковая, а ребята все меня боятся, знать запугал их сильно. А правду ты сказал всё от вина; брошу я пить только бы укрепил Бог... Ты, батюшка, заходи ко мне; мать, да и жена то все тебя поминают говорят: „вот благодетель-то наш“».

– Батюшка, отец духовный, – говорила прихожанка о. духовному, – помолись за меня Богу, дай мне пастырский совет, облегчи мою великую скорбь.

– Что за скорбь у тебя?

– Да вот: двое было у меня детей – девочка 12-ти лет и мальчик 3-х. Послала я однажды свою дочь к соседу попросить одну вещь; а та, как ребёнок, заигралась с подругами на улице, и потому домой воротилась нескоро. Это вывело меня из терпения, и я в порыве гнева сказала дурно «чтоб ты издохла». В этот же самый день дочь моя заболела и скоро умерла. Обмывши тело умершей, я стала собираться в город, чтобы купить, что следует к погребению дочери, а трёхлетний сын и пристал ко мне: «возьми меня мама с собой». Я отказывала, а он ещё пуще капризничал и кричал «возьми, да возьми». Мне было и так горе, а он тут привязался. Я вышла из терпения и сказала: «Отвяжись от меня! Чтоб тебе пропасть!» И пошла себе в город, оставив ребёнка реветь, сколько хочет. Когда же возвратилась домой: то нашла и сына заболевшим; а затем через несколько дней он кончился... Теперь этот сын мой, каждую ночь, во сне является и говорит мне: «Мать, за что ты меня убила!»

Это мне не даёт покоя, – заканчивала женщина, – ни днём, ни ночью... Научите меня, что мне делать, чтобы успокоить сына моего и самой успокоиться? Наложите на меня какую-нибудь епитимью за мой грех.

Внимательный и доброрассудливый пастырь внял просьбе скорбящей матери. Он дал ей подобающее наставление, и впредь советовал быть осторожнее на словах. Согласно её просьбы дал и приличную епитимью для успокоения её мятущейся совести.

– А относительно успокоения сына, я советую, – сказал иерей, – в продолжение сорока дней подавай просфору на проскомидию за упокой души твоего сына, умершего от твоего клятвенного слова, как ты говоришь сама⁶.

Женщина исполнила совет духовника: успокоилась сама, хотя о смерти его сожалела, не являлся и сын ей более во сне с укоризной в его убийстве.

Ходил священник, вместе с псаломщиком, по приходу «с молитвою». Много они навидались доброго, много и нехорошего. Подходят они к одному дому и слышат шум, крик и плач. Священник только что поступил на приход.

– Что бы это значило? спрашивает он причётника, много лет прожившего на приходе.

– Да это простая история: Степан Дарью бьёт, т. е. муж жену колотит.

– И что это часто у них бывает?

– Почти редкий день проходит без потасовки, как рассказывают соседи. Сначала соседи было вступались за жену, но потом перестали; потому что, по их рассказам, и она неправа; сначала она водки не пила, а только он пьянствовал, а потом с досады что ли, начала и она соревновать мужу. А потому он, как только заметит, что жена не трезва, и начнёт колотить её, хотя и сам с трудом держится на ногах.

При этих словах они вошли в дом. Жена сидела в углу возле печки в слезах, а пред нею стоял муж в шапке с поднятым кулаком и читал ей какое-то наставление.

– Что это такое у вас делается, – спросил иерей.

– А тебе какое дело, грубо отвечал хозяин.

Но разглядев, кто его спрашивает, хозяин снял шапку и с неловкостью произнёс: извините, батюшка, я вас и не заметил; да это мы так себе немножко с женою поспорили.

– Немножко, да немножко, заговорила было жена.

– Молчать, закричал на неё муж.

– Не кричи же и ты, сказал ему священник; помолчите оба и выслушайте, что я вам скажу. От чего это у вас в доме такая бедность во всём проглядывает? От того что вы оба пьянствуете. От чего ты весь оборван, весь в грязи, лицо у тебя не умыто, волосы всклокочены? От того что ты с утра до вечера пьянствуешь. Вот она, видишь ли, не так оборвана, и не столь грязна; а от чего это? От того, что она поменьше тебя пьёт.

– Нет, батюшка, пьёт и она, ещё больше пьёт; вот и теперь...

– Позволь же мне продолжать; я расскажу вам историю вашей жизни. Сначала вы жили ладно, а потому и достаток у вас был, хотя маленький. Но со временем наскучила тебе, верно, Степан, тихая, семейная жизнь, ты стал запивать и приходить домой нетрезвый. Жене это не понравилось; после нескольких случаев твоего пьянства и буйства, она обратилась к тебе с выговором. Выговор тебе не понравился. Ты заметил ей, что это не её дело, и принялся ругать её, a потом и колотить. Вступились было соседи за неё; но ты и соседям спуску не дал, кого выругал, а кому и подзатыльник дал. А ругаться ты мастер, как я сейчас слышал. Не знаю, умеешь ли так твёрдо и отчётливо молиться Богу. Соседи отшатнулись, а жена твоя, не видя ниоткуда помощи и защиты, начала своё горе топить в рюмке. Кто же причиною её нетрезвой жизни? Ты.

– Нет!

– Ты.

– Нет!

– Ты со своим буйным, дерзким нравом. Если в себя не жалеете, то пожалейте хоть этих малюток, которые, вон, на печи сидят в одних тряпьях, не мытые, не чёсаные, которые трясутся и от холода и голода. Страшный ответ вы дадите Богу за себя и за нерадение о детях своих. В наказание за вашу нетрезвость, я со своей стороны как духовник, не даю вам молитвы: нет вам молитвы, которая обыкновенно читается по домам добрых прихожан под великий праздник Рождества Христова.

Пало наказание на сердце несчастных.

Ах, батюшка, завопила жена, прости нас грешных, и не оставь нас без молитвы. Как же это мы без молитвы будем.

– Простите нас, батюшка, прибавил и муж, больше этого не будет; дайте и нам молитву. А я думал, что вы ничего про нашу жизнь и не знаете.

Священник заблагорассудил прочитать молитву, хотя и мало виделось искреннего раскаяния.

– А у тебя, хозяйка, и комната не белена – черна, и печка-то не подмазана, и окна в грязи и двери в сраме, как будто забыла ты что праздник Божий над головой. А вся эта забывчивость от водки.

– Всё приведу в порядок, всё почищу, побелю к празднику святому и себя поумоем, говорила хозяйка, целуя крест Христов⁷.

– Дай Бог, чтобы так было за всякой год, завсегда. Оставайтесь с Богом! Живите трезво, в труде, молитве, мире и согласии.

Время перед Литургией прихожане, собравшиеся с разных концов прихода – из деревень и хуторов, расселись по церковной ограде и разговаривают о своём житье-бытье. Приходит священник и почтительно кланяется.

– Здравствуйте друзья мои, – говорит он. – О чём вы толкуете? Что занимает вас так сильно, что вы и у храма Божия подняли такой шум, как будто на базаре? Поди, так совсем из-за пустяков.

– Да, как батюшка! Видимся-то мы редко меж собою, живучи в разных деревнях, вдали друг от друга, отвечал один – военный, почтенной наружности старик, украшенный сединой и знаками отличия. А теперь праздник; значит, случай есть поговорить; сошлись вот знакомые и родные, давно не видались и, ради скуки, поразговорились всяк про своё: кто про прошлое – былое, особенно про службу свою военную; кто про свои дела домашние – хозяйственные – успешно или нет идут они... Слово по слову и расшумелись. Извини и прости нас, отец, и благослови.

– И это дело неплохое, отвечал священник, вспомнить дни невинного детства и цветущей молодости. Приятно и не безынтересно вспомянуть удалые подвиги храбрости на верной службе Богу, Царю и Отечеству. Полезно потолковать и порассудить и о делах житейских. Ведь, это практическая школа жизни: тут старички беседуют, а молодые поучаются от них уму-разуму. Тут молодёжь имеет полную возможность даром унаследовать ту многостороннюю опытность в делах мирских, которую отцы, деды и прадеды приобрели посредством бесчисленных ошибок и погрешностей целой жизни. Иначе сказать: до чего старики дошли путём настойчивых усилий и тяжких трудов, то молодёжь может усвоить гораздо легче. Им стоит только внимательно прислушиваться к разумному говору опытных стариков и присматриваться к их действиям. Да, повторяю, в этом смысле полезно рассуждать о делах житейских. Уже одна та польза, что тут вы один от другого учитесь, перенимаете хорошее. А и то нужно сказать – как обдумаешь, да обсудишь хорошенько всякое дело, за которое берёшься; так оно и спорится то заметно, да и делается то легче, как бы трудно не было. Совсем иное бывает, когда берётся за дело, не обсудивши, не переговоривши со знающими людьми. Всё это правда, спорить никто не станет.

Но ведь всякой вещи своё время под небесем, говорит премудрый Соломон. Вот вы, как мирские люди, о мирских делах и рассуждали. А вот пришёл я, ваш пастырь, не поговорить ли нам о предметах духовных. И место-то позволяет – Божий храм тут; пора-то располагает – скоро Божественная Литургия; да и день-то благоприятствует – праздник у нас сегодня. А праздники-то вы празднуете не так, как бы следовало. Не поговорим ли мы о подобающем праздновании праздников, в назидательную пользу и спасение? Как вы думаете? А?..

– Что ж? батюшка, мы не прочь. Особенно рады мы послушать духовного отца, – отозвался тот же старичок. Уж наверно заметил, что-нибудь неладное, и хочешь поправить. А мы, по своему-то, уважаем и почитаем праздники Христовы. Всякий праздник, особенно из больших годовых, у нас для всех дорогой – жданный гость! для праздника найдётся и пища повкуснее и одежда понаряднее; особенно молодёжь цветёт, как маков цвет: любо дорого – посмотреть; даже старики прихорашиваются.

– Да, тут есть доля уважения к празднику. В праздник не грех прилично одеться, лишь бы это было прилично, без претензии на моду, комфорт и похвальбу. Сами замечаете, что я в церкви Божией в праздники бывает, не как в будни: вся утварь бывает благолепнее. Но вот что грешно, друзья мои, что вы не всегда и не все поголовно бросаете работы в праздничные дни. Я сам заметил, как некоторые из вас работали даже в Воздвижение Христова креста. Не знаю, что побуждает вас к тому – крайняя ли нужда, или что другое. А что сказать о средних праздниках? Вы их мало чем отличаете от будней. Сегодня хоть малый праздник, рассуждаете вы, но праздник; в поле работать нельзя, – грешно. И вы точно не работаете открыто в поле, но дома вы не остаётесь без дела – что-нибудь поправляете или приготовляете к будничным тяжёлым работам. Что бы это значило? В поле тяжёлое дело считаете работой, а домашние поделки – не работа разве? Ведь, так вы поступаете не из нужды, а из-за житейских расчётов – телесным силам дать ослабу, и не отнимать таковые в будни от серьёзных работ для малого дела, и порожность праздничного дня пополнить «бездельем» в пользу домашнего обихода. Но, ведь, Святая Христова церковь не похвалит и не извинит этих работ. Оно точно – с хозяйственной точки зрения, не всякой осудит, особенно люди, противящиеся учению Христовой церкви, а ещё, пожалуй, похвалят за сбережение времени. Но Бог-то взыщет и св. церковь осудит, потому что праздники установлены не для работ и поделок.

A вот ещё дурной обычай у вас. Ягоды, грибы, хмель, орехи вы приноровляетесь собирать особенно в праздничные и воскресные дни. Сколько я ни напоминал вам, что так делаете не ладно, не по-христиански, ничего не мог достигнуть. А поймите как это дурно, непристойно и преступно. Поверьте – сердце обливается кровью, когда подумаешь, что в Божии праздники, вместо храма Господня, вместо общественной молитвы многие пускаются с неистовством, азартным гамом и безобразным криком в поле за летними продуктами и для... Боже мой! да говорить ли?! Для забав, для зазорных действий! Там и пляска, и песни, и игры, и дела, о коих срамно говорить! И всё это в праздник, a то и под праздник! Ну, скажите, хорошо ли это? Правда ли это?

– Где уж, отец, хорошо. В этом чуть не поголовно все виноваты. Да простит нас Господь Милосердый! Ведь, это мы делали по неведению. Обычай уж такой заведён. Расчёты хозяйственные вмешиваются. Это ты правду сказал, батюшка; хочется время выиграть. Ведь в рабочую пору, говорят, день год кормит. Пропустишь время, пожалуй, и голоден останешься. Вот всяк и дорожит временем. Но большие праздники Господни мы чествуем, они так славно действуют на сердце. Поверишь ли, отец духовный, мне старику: я испытывал не раз это на себе. В праздник и на душе то веселее: неудача ли какая постигнет, легче сносить; радость ли постигнет ещё сильнее чувствуется. Даже несчастный горемыка забывает своё горькое положение, как бы стыдится праздника жаловаться на свою горькую судьбу.

– Правда, – подтвердили несколько голосов.

– В праздник то и лишний поклон положишь, поусерднее помолишься, посовестишься, ради праздника, попить и поесть рано; а иной и доброе дело сделает какое-либо, – поможет в нужде ближнему.

– Правда, Православные, всем этим чествуются Божии праздники и прославляется Бог Дивный во святых Своих. Но всё ли это ещё – чем чтятся праздники Господни? Нет ли ещё грешков, коими мы бесчестим праздники? Нет ли ещё действий, коими чествуются праздники? Вот вы украшаете себя, жён и дочерей ваших до излишества; но заботитесь ли вы об украшении души делами благочестия, насыщаете ли вы свои души духовной бессмертной пищей. К прискорбию, сознайтесь, – нет или очень мало. Насытить душу подобающей пищей, вы можете только в храме Божием внимательным слушанием церковных чтений и пений, обращением их истин в плоть и кровь собственных своих дум, помыслов, упований и хотений. А приведением оных в исполнение вы украсите души свои делами благочестия. Но этой духовной пищей и одежды для души, с целью которых и установлены праздники, вы почти не способны достигнуть, именно, потому что вы преимущественно заботитесь об излишних нарядах грехолюбивой плоти и изысканной пищи. Равно и потому что, за исключением Пасхи, Рождества, Богоявления, Благовещения и Троицы, бо́льшая часть из вас как бы не слышит колокольного звона, остаётся дома, отговариваясь разными отговорками не извинительными и непростительными. Боже мой! С Тобою и в молитве сердечной, целой приходской семьёй побеседовать некогда! До того мы опустились, изменились и забылись!

– Да, ведь мы живём-то в деревнях, за отдалённостью не всегда имеем возможность быть в храме Божием, отозвался кто-то из присутствующих. А случается и хворость не даёт.

– Но, ведь, невозможного и Сам Господь не требует. Равно невозможно, чтобы вы все были больны. В возможности вашей сделать и то, чтобы бывать чрез воскресенье-два, если не всем из семьи, то поочерёдно. И сделать это бы так. Один – кто поезжай из семьи во храм Божий, молись усердно, слушай службу Божию с благоговейным вниманием и охотою. Оставшиеся же дома – то же время посвятите домашней общесемейной молитве, чтению святого Апостола и Евангелия в русском переводе. Когда возвратится отбывший из Дому Божия, пообедайте чего Господь благословил, во славу Его; займитесь слушанием от него что он выслушал из службы Божией, из пений, чтений и поучений иерея Божия; если есть полезные книги ко спасению – не обленитесь слушанием их спасительного содержания. Если представится случай сделать доброе дело кому, не упускайте, воспользуйтесь: подайте милостыню, покормите бедного, помогите ему, навестите больного и т. п. Если чувствуете наклонность отдохнуть, отдохните – греха не будет. Находите нужным прогуляться, прогуляйтесь до кладбища, до рек, полей, усматривайте везде Творческую, Промышляющую Благодеющую Руку Божию и успокоевающую нас, и за всё искренно благодарите Бога. Но, ради Господа, ради своего собственного спасения, не бегайте к разгульным-то заведениям, куда слабых так сильно заманивает, куда вы большие охотники собираться с утра до вечера, к великому моему прискорбию и вашему несчастию. Вот ещё доброе дело для вас в праздники Божии – не упивайтесь в них и не безобразничайте. Грустно, друзья мои, грустно очень, когда раздумаешься о вашем поведении. Особенно если я вспомню дни ваших общественных собраний, назначаемых властью для обсуждения каких-либо важных вопросов. Вы тогда не похожи на людей, а не то, что на христиан. Сами вы знаете – как тогда бывает и дурно, и зазорно, и безобразно: пьянство, песни, ссора, драка... Никто тогда не подумает подать грош или копейку в храм Божий или бедняку. Жалко! А на пьянство, так не жаль рубля, десятка нипочём. Труда не жалеет! Не правду ли я говорю.

– Правду, истинную правду. Стыдно и совестно слышать твои обличения, да делать нечего: кругом сами виноваты. Точно в дни собраний редкий из нас приезжает домой со здоровой головой и без синяков. А уж как скверно бывает после – и не приведи Господи! Куда б и девался. Тут голова трещит, чуть не раскалывается надвое, а там жена ворчит, бранит за пропитые деньги; а тут и совесть, как на зло, расходится так, что и свет не мил. И начнёшь сам себя утешать, что всё, что ни сделано, будто так и должно быть; а где уж? И сам-то себе не веришь, и на себя бы не глядел: так бывает тошно после попоек, что горе и только, заключил старичок⁸.

Точно, нехорошо, Православные, так проводить праздничные дни, да и преступно пред Богом и Церковью. Побойтесь, как бы гнев Божий не постиг за то. Надеюсь, что общая наша беседа принесёт пользу многим. Теперь прощайте! Идите к обедне, да молитесь усердно и поучайтесь в спасительную пользу.

Раз в «Сборное воскресение» к о. Якову зашли многие из прихожан: кто по надобности, кто поговорить, кто обогреться. Слово по слову, завязался разговор о разных предметах.

Но один из сидевших всё молчал. Видимо, его занимал какой-то особенно важный вопрос. Человек-то он был набожный. Когда несколько разговор притих, он воспользовался этой удобной минутой и с почтением сказал:

– Батюшка, ты сегодня говорил проповедь – будто были когда-то гонения на святые иконы. Неужто это правда? Прости мне, отец духовный, как будто я этим высказываю недоверие к твоим словам. Мы люди несведущие. Нам всё ново, всё необычайно. Где нам зараз всё уразуметь? А хотелось бы знать многое из того, что касается вашей веры Православной. Вот поэтому-то я и обратился к тебе с таким вопросом.

– Да, друзья мои, – отвечал священник, – точно было такое злосчастное время для Православной церкви в Греческом царстве. По безумному распоряжению еретиков-иконоборцев выбрасывали из храмов Божиих пречистые образы Христа Спасителя, Божией Матери и угодников Божиих, столь дорогие и любезные для нас, выбрасывали как нечто нечистое, негодное. Кололи, щепали и рубили их. И чего-чего не делали с ними изверги-еретики! Бросали даже в мусорные и нечистые места... Да, Православному христианину страшно и подумать, что-нибудь подобное, не то что сделать!

– Надо думать, что это давно было?

– Да, давно – тому лет тысячу назад. Тогда, как гласит церковная история, ереси были не редкость. То было время упорной борьбы язычества и ересей с Христианством.

– А чего же смотрели цари-то тогдашние? Разве они были нехристи, что дозволяли такие неистовства в церкви Божией? Пусть-ка вздумают у нас, на Св. Руси, кто поругаться над святыми иконами; так разве пройдёт ему кощунство даром? Разве закон и Православный Батюшка Царь наш не вступится за честь поруганной святыни.

– В том то и беда, что иконоборство, дело столь нечестивое и безрассудное, и придумано было одним Греческим, царём, а поддержано сознательно последующими Греческими царями. Пока злочестивую ересь поддерживали нечестивые цари, дотоле и изрыгались злостные хулы да иконы преследуемы были. От этих еретиков много гонений и жестоких страданий претерпели святые люди, потому что они мужественно стояли за почитание икон, как ведущих начало чествования от Самого Господа Иисуса, ибо словом и примером отклонили Православных от иконоборческой ереси. Но как ни были дерзки и злы еретики, сколь ни силён и злохитр, был их пособник – дух злобы; однако еретики не могли противостоять силе Божией. При помощи её, при свете Евангельской истины, при существовании Апостольского предания о почитании икон; Православие воссияло, как весеннее, прекрасное солнце берёт верх над жестокой зимой. Было же это вот так: после еретических царей вступила на Греческое царство благочестивая царица Ирина с сыном своим Константином. По их воле и распоряжению святители Христовой Церкви собрались на седьмой вселенский собор, торжественно низложили ересь и единодушно восстановили древнее учение о почитании св. икон. Еретики, как упорные противники, были преданы анафеме. О таковом событии Св. Церковь и доныне воспоминает в «сборнее» или соборное воскресение.

– Слава Богу, сказали присутствующие, что мы живём в спокойное время. Будь усерден к церкви, молись св. иконам, почитай изображённые на них лица, мешать и поперечить нам в этом никто не станет, разве собственная лень, да неохота. Да ныне и нет таких отъявленных беззаконников, которые явно не почитали бы икон.

– Казалось бы так, а на самом деле выходит иначе. И ныне есть люди, которые не почитают икон и не кланяются им. Это лютеране-немцы, все протестанты, у нас молокане и другие. Но что говорить о них... Обратимся к себе. И дома, среди почитающих иконы, найдём, что многие из почитателей неправильно относятся к ним и оскорбляются к ним и оскорбляют св. иконы, хотя того и не желают.

– Но тебе, батюшка, известно – в каком большом почёте у нас св. иконы. Везде и во всякое время, мы молимся им: приходим ли в церковь, мы поклоняемся им, изобразив на себе крестное знамение; выходим ли оттуда – опять молимся иконам. Уж таков у нас обычай! «Устрояем ли дома́», – первым украшением и принадлежностью считаем св. иконы. В самой бедной хижине непременно есть св. иконы в переднем углу. Как же ты, батюшка, говоришь, что и между нами есть люди, кои оскорбляют св. иконы.

– Со всем этим я совершенно согласен. Я даже более знаю примеров вашего благоговения к св. иконам. Отправляетесь ли вы в дальнюю дорогу, вы предварительно помолитесь Богу пред св. иконами. Провожаете ли вы детей на царскую службу, вы непременно надеваете на грудь их икону, в знак родительского благословения, и тем поручаете их покровительству того святого, который изображён на иконах. И много есть других случаев. Все эти обычаи хороши, похвальны. Но при всём этом я, ваш духовный отец и пастырь, болю сердцем, что вы не так относитесь к св. иконам, как следует по учению св. церкви. Да, други мои, можно молиться иконам, можно иметь их в доме своём, носить на груди, – и в то же время оскорблять их святость.

– Как же это может быть? Мы не возьмём этого в толк, спросили все.

– А вот как. Молитесь вы пред иконами, дома ли то, или в церкви. Но всегда ли молитесь вы искренно, от всей души? Не рассеиваетесь ли мыслями по домашним работам, вместо того чтобы мыслями возноситься к святым угодникам, изображённым на иконах; не перешёптываетесь ли, не оглядываетесь ли, не смеётесь ли пред лицом тех же угодников, невидимо зрящих на вас. А если это так, и это верно, то ваше поведение не будет ли говорить, что вы худо молитесь и не имеете глубокого почтения и уважения к иконам святых Божиих? И выходит, что можно молиться св. иконам и в то же время оскорблять Бога и Его Угодников.

– Правда. И Батюшка-царь оскорбился бы непременно, если бы мы, по своему неразумию, без надлежащего почёта отнеслись к Его портрету. Тем более, не оскорбится ли Царь небесный за видимое неуважение и невнимание к Его лику и Его святых, изображённых на образах.

– Не для одного же украшения вы приобретаете святые иконы? Я думаю. И это прекрасно!

– A то, для чего же? Не бусурманы же мы какие, либо калмыки. Для них они ровно ничего не значат. Мы, как Христиане Православные, держим иконы с доброй целью, чтобы молиться утром, вечером, в радостных и тягостных обстоятельствах.

– Всё это так. С этой целью они установлены. А равно и для того, чтобы неграмотным христианам иконы служили живой книгой, лицевой летописью, откуда Христианин поучался бы важнейшим истинам Богооткровенной Православной веры. Но, к прискорбию, таковое прекрасное назначение св. иконы в вашей жизни далеко не достигает высокой цели. Вы до того бываете иногда невнимательны к иконам, украшающим ваши жилища, что едва не забываете, что они есть у вас. Это ваше не благоговение сказывается, когда вы дозволяете себе творить противозаконные и предосудительные поступки, оскорбительные для Бога и Его святых; когда не считаете за грех быть в шапке в виду св. икон, сквернословиться, бранить жену, детей, драться, пьянствовать, плясать, петь скверные песни и всяко безобразничать, и тем показывать бесчестие, a неуважение св. иконам и непочтение к изображённым на них лицам, нашим невидимым покровителям и хранителям. Зная это, не оскорбляйте же Бога. Побоитесь прогневлять Его ради собственного блага! Помните, что ваши дома суть домашние церкви, поэтому и ведите себя честно, прилично и добродетельно, живите так, как жили угодники Божии, изображённые у вас пред глазами на св. иконах⁹.

– Да, батюшка, выходит, что и точно мы словами и делами оскорбляем святых угодников, коим покланяемся пред иконами; и значит, не умеем почитать св. иконы, как повелевает св. церковь. Спасибо, что ты, батюшка, раскрыл нам глаза. Постараемся, по возможности, выполнять твои благие наставления.

– Бог благословит и поможет!

Едва верится, а истина! Отец И. поступил из-за парты в помещичье село из 300 душ м. п. И первым его словом было по приезде: ну, верно, приход же только! И точно приходец же вышел...

К вновь приехавшему иерею заявляется на квартиру старичок-дьячок, и первым почти словом выговаривает:

– Как это вы, батюшка, со скамьи и к нам?! Бывало, сюда ссылали только за провинность!

– Я сам вызвался послужить здесь; а вы давно имеете здесь проживание?

– Всё житие моё зде иждих.

– А народ здесь усердный?

– Он бы, ничего – усердный, да ходить беднякам в церковь-то некогда: в будни работают на барина, а в праздник на себя; другой и пошёл бы, да надо сделать то, надо другое, да надо добиться на неделю хлебца ещё: здесь всё собирают по миру ведь!

Наступил воскресный день. На утреню был Кузьмич-дьячок, да старичок – староста церковный. К обедне собралось до двадцати человек стариков и старух, да столько же набежало оборванных грязных мальчиков и девочек.

После обедни батюшка счёл своим долгом отрекомендоваться своему малому стаду.

– Я ваш священник, пастырь, учитель и богомолец.

– А из каких ты мест? спросили его пасомые.

– Из Семинарии!

– К нам сюда попов посылали на «исправу» всё.

– А я сам по своему желанию поступил сюда, и хочу у вас послужить.

– Тэк! послужи! Только приход наш вряд ли тебе полюбиться от барина милости – на умаленьи, а мы и рады бы поделиться, да нечем: самих Христос кормит. Поживёшь увидишь, отрекомендовались прихожане своему батюшке.

Поживши, священник точно испытал «бездну нужд своих, a тем более крестьянских»; как едва ли кто испытывал из нашей братии. За время – с 1 ноября 1860 г. по 1 Апр. 1861 г. священник со своим Кузьмичом накопили и разделили к Пасхе Христовой братского дохода, ни больше ни меньше, как «11 рублей ассигнациями». К тому же «за всё это время скука, тоска, страшная засуха в кармане и ужасная сырость в квартире, едва не свели священника в могилу».

После Пасхи иерей с новым молодым псаломщиком в будни ходил в ближайшие сёла к службе, где читал и пел на клиросе, из желания сократить длинные и скучные дни, но довольным себя не чувствовал.

Снедаемый скукой и бездеятельностью ο. И. стал помышлять о школе. Но без средств и без добрых людей так и осталась, школа в одних помышлениях.

Но вот раз батюшка зашёл к 80-ти летнему бондарю по надобности и у них завязался таков разговор:

– Однако ремесло твоё, Я. C., сказал священник, пожалуй, повыгоднее моей службы?

– Ничего, кормлюсь и барской оброк правлю. Но только какое это ремесло: день-деньской стучишь, стучишь, а зги Божией не видишь: не знаешь почему ходишь; не знаешь как Божий день начать и кончать его; не знаешь – что, как, от чего и почему, и живёшь, что твоя ночь тёмная – осенняя, живёшь, что скотина какая, потому что столько обо всём смыслишь, сколько и скотина. Только и знаешь, что, мол, крещённый, в крещёной вере. А спроси: что такое эта крещёная вера, и скажешь столько же, сколько и всякая скотина.

– А чего бы тебе хотелось?

– Мало ли чего, да взять негде. Хотелось бы, например, выучиться грамоте, чтобы узнать, как надо жить по-Божьему, что думают люди умные да учёные, и что, как, от чего и почему?

– Отчего ты не учишься, коли есть желание?

– Да разве теперь это можно? Мне, поди, уж 30 лет, да и у кого здесь?

– Хочешь к осени я выучу тебя и читать, и писать? Только ходи ко мне.

И порешили начать учение со следующего дня. А как у священника не было ни бумаги, ни аспидной доски, то велел иерей приготовить деревянную и мел захватить.

На следующий день, в 6 час. вечера бондарь пришёл к батюшке и отрапортовался: ну, вот, батюшка, я пришёл, вот доска и мел, давай учи меня.

Сели за стол, открыли букварь, началось учение. Батюшка, указывая на букву «а» говорит: эта фигура называется «аз», но когда мы что-нибудь говорим, то произносим её так: а! Это «а» мы слышим в словах, например: Адам, Ангел и т. п.; в книгах пишется, как видишь вот как, а скорописью так, и иерей написал на доске.

Благоразумный и ревностный батюшка и религиозную цель школы не упустил. Он тотчас же рассказал своему новичку историю об Адаме и Еве, Ангелах добрых и злых.

– Далее, продолжал священник, – эта фигура называется «буки»; но когда говоришь, то произносишь её только «б», например брат, показал в книге и написал на доске. Потом рассказал о братьях Каине и Авеле. Таким родом продолжая учить H. C., священник добился благополучного результата. Дюжинной мужик – ученик научился скоро грамоте и за тот же раз узнал всю священную историю с начатками христианского вероучения.

Такие успехи произвели соревнование в других. Вскоре стали ходить 24– летний крестьянин И. Тихонов и 18-летний Г. Сочнев, а к осени набралось до 20 человек. Многие из них приобвыкли петь и читать на клиросе. При учении деревянные доски заменили аспидными, грифель заменялся мелом; бумага клеёнкой, на каковой писали, стирали, смывали и снова писали (это выдумала матушка). Арифметику изучали на счётах, на пиленных шашечках из дерева.

Слух прошёл по сёлам о существовании школы. Некоторые из жителей просили священника поучить у них детей; и к осени 1862 г, накопилось их столько, что привелось отказывать. Не считая крестьян и дворовых людей, сделали честь школе некоторые причётники и священники. Стройное пение на клиросе и никогда не бывалое чтение часов, шестопсалмия и апостола, исполняемое учениками, стало привлекать в убогий храм много народа даже из соседних приходов и не только крестьян, но и помещиков соседних сел! В 1863 г. школа ещё более подвинулась, так как священник поимел возможность купить на целых два рубля новейших – полных русских азбук; да одна помещица послала 10 разного содержания книг, да консистория – 30 букварей. В 1864 г. торжество доброго батюшки прекратилось. Он был переведён в другой приход. Но довольно замечательно и достославно, что из этой школы вышедшие ученики, впоследствии окончили курсы в семинариях, академиях и даже университетах и доныне состоят на должностях. A. H.С. по-прежнему бондарничает, утешаясь желанным чтением; Тиханов, побывавши сельским и церковным старостой с честью проходит четвёртое трёхлетие должность волостного старшины¹⁰. Остальные сделались хорошими крестьянами и добрыми христианами.

Несколько лет кряду не было урожая хлеба в одной местности. В 1868 г. почти тоже ничего не родилось. Бедность постигла страшная.

Крестьяне приуныли и боялись за будущее. К великому огорчению крестьян, всходы весной 1869 г. были самые плохие. Продолжительная засуха отнимала надежду на поправление всходов. Оставалась одна надежда на Бога. Священник часто располагал прихожан – помолиться Господу и попросить Его о благорастворении воздухов и об изобилии плодов земных. Благодаря этому, равно собственному сознанию прихожан, по просьбе последних было несколько раз совершено молебствие по полям, во время бездождия. И, благодарение Богу! пошли дожди, нивы зазеленели роскошной растительностью, и принесли такую обильную жатву, какой давно не бывало в той местности. Зная прошлое, видя настоящее, крестьяне смотрели на обилие как на дар Божий, и не раз высказывались прямо. Такой, христианский, взгляд искренно радовал иерея. Но в то же время он и беспокоился – выразят ли прихожане свою мысль каким-нибудь делом, или по-прежнему будут распоряжаться хлебом, как было ранее, когда сознание Божией помощи было слабее. Предчувствие священника оправдалось. Он не заметил в жизни прихожан ни одного явления, которое служило бы выражением доброго взгляда на жатву, как на дар Божий. Поэтому он решился сделать им несколько наставлений о том, к чему обязывает их настоящий урожай хлеба.

Был сентябрьский вечер, крестьяне сидели группами возле своих домов, разговаривая о житейских предметах. В одной из таковых шёл разговор об умолоте хлеба. Порасслушав этот разговор, священник подошёл, поприветствовал и спросил:

– А что, Православные, радует ли вас примолот-то хлеба?

– Хлеба такие, что и не надо лучше; истинно нужно сказать – наградил нас Господь! отвечали крестьяне.

– Да теперь можно полегче вздохнуть; по крайней мере, хоть хлеба хорошего поедим, a то уж очень мы себя заморили в прежние то годы.

– Радуюсь вместе с вами. Но и скорблю, что вы рассчитываете пожить теперь в большом удовольствии, чем в прошлые годы. Но, подумайте-ка, эту ли мысль внушает вам настоящий урожай хлеба, коим вы наполнили свои житницы? Кто дал вам богатую жатву? Вспомните, что было с вашими полями в прошлые годы. Вы ли не удобряли их, вы ли не работали на них с полным усердием, всеми силами стараясь возрастить брошенные в них семена; и однако, эти поля были похожи как бы на степь какую. Вспомните и то – с какими горестными чувствами вы возвращались с полей и в нынешнюю весну, опасаясь за голод. Но вот, когда вы были в таком горестном положении, Сам Бог сжалился над вами. По Его воле отверзлись небеса, полились дожди, оживили нивы – и жатва принесла обильный плод. После этого мы должны смотреть на собранный хлеб не как на ваше приобретение, а как на дар Божий, урождённый Самим Богом. Это вы и сами сознавали и сознаёте.

– Истинно дар Божий! отозвалось несколько крестьян.

– А если вы это сознаёте, то первая забота ваша должна выразиться в благодарности Отца небесного так преизобильно даровавшего насущный хлеб. Тем более мы должны благодарить Господа, что Он многих из нас избавил от голодной смерти. Несколько лет я у вас священствую, на моих глазах несколько раз вас Господь награждал хорошим урожаем, а между тем я ни разу не был свидетелем вашей благодарности к Отцу небесному. Вы были всегда теми неблагодарными детьми, кои, получивши подарок от отца, вперёд бегут к забавам, вместо того чтобы поблагодарить отца. Грешно и стыдно поступать так Православным Христианам. Благодарность должна быть впереди всего.

– Справедлива ваша речь батюшка, – сказал пожилой крестьянин, слушавший священника с большим вниманием. – Действительно, Православные, – обратился он к своим собратьям, – нужно сперва помолиться, воздать благодарение Отцу небесному, а там уж как кто знает, так тот и распоряжайся тем, что ему Бог послал.

И опять же не так рассуждаете – как бы следовало. После благодарения Богу, правда, можно уже распоряжаться дарованными им благами, но не как кому вздумается, а нужно руководиться добрыми правилами. Сами знаете, что хлеб есть дар Божий, существенно необходимый для нас. A поэтому и распорядиться уродившимся хлебом мы должны так, чтобы и на будущее время привлечь к себе благоволение Божие, а не отвратить от себя щедрую руку Божию, дабы снова не потерпеть лишений и недостатков, и томления голодом. Не уподобляйтесь Евангельскому богачу, у которого уродилась обильная жатва, и он поступил безрассудно и к Богу неблагодарно, сказав сам себе: душе имаши блага многа на лета многа: почивай, яждь, пий, веселися¹¹.

Умоляю вас, будьте благорассудны: пусть, не западут в вашу душу такие же безрассудные мысли и желания, каковы были у богача. По слову Господа Спасителя заботливость об излишке земных благ не должна иметь в нас места. Он дал нам заповедь просить у Отца небесного только необходимого на настоящий день: Хлеб наш насущный даждь нам днесь¹². И это потому, что будущее не в нашей воле, а в Божией; и для того, чтобы мы заботою о мирском продовольствии, не отвлекались от заботы и о спасении своей души. Бойтесь же злоупотребить дарованным вам урожаем хлеба, чтобы и над вами не прогремел этот страшный глагол Божий: Безумне, в сию нощь душу твою истяжут от тебе, а яже уготовал еси, кому будут? Равно – Боже сохрани вас и расточать дар Божий на различные прихоти – на пьянство. Всё ваше богатство заключается в земле. Она ваша кормилица, говорите вы сами. Стало быть, и деньги для пьянства вы берёте, главным образом, из этого источника своего богатства, пропивая то, что уродил вам Господь Бог на нивах ваших. Сознайтесь, что это и худо, и грешно! Ведь Господь урождает хлеб не для удовлетворения ваших страстей, часто диких и необузданных, сопровождающихся почти всегда другими греховными делами и даже преступлениями. Да и, помимо того, расточительность в употреблении земных плодов может сказаться многими дурными последствиями. У какого хозяина, например, чаще всего недостаёт хлеба, как не у того, который безумно распоряжается им? Кто больше голодает к концу года, как не тот, кто вначале пировал на счёт своих закромов. Бегите же расточительности, равно и безумной скупости. Вы очень хорошо понимаете, что различные земные блага посылает нам Господь для поддержания и сохранения нашей жизни, а не для пиров и развлечений. Следовательно, из этих благ мы можем и должны употреблять для себя только то, что для нас существенно необходимо. При таком же употреблении этих благ, у многих из нас, людей сравнительно бедных, всё-таки будет остаток. Вот этим-то остатком мы можем и должны распорядиться так, чтобы привлечь к себе благоволение Божие на будущее время. Все люди – суть братья. Отец небесный – есть общий всех нас Отец. Но между нашими братьями пред Отцом небесным и в настоящий год найдётся много таких, кои терпят лишения и недостатки; есть люди, у которых нет даже и клока земли, этого главного источника народного продовольствия, есть вдовы и сироты, не имеющие не только пропитания, но даже приюта; есть люди, голодающие по недостатку сил для труда, – это люди страждущие и недугующие; много вокруг нас и других людей, нуждающихся в сторонней помощи. Вот этим людям вы и должны помочь, как братьям, как облагодетельствованные Богом, как видящие впереди если не богатство, то довольство. Сделайте же им благотворение, чтобы удержать к себе благоволение Божие. Подражайте ветхозаветным праведникам, благотворившим в годы урожая, бедным в поле и за трапезой. Этого требует от нас наше собственное благополучие. Господь посылает разные бедствия особенно за недостаток в нас благотворительности. «Ясны причины, говорит святитель Христов Василий Великий, за что Господь наказывает нас. Сами берём, а других не снабжаем; хвалим благотворительность, а отказываем в ней нуждающимся; будучи голодны, насыщаемся, а того кто скуден, проходим мимо; имея у себя Бога нескудного подателя, сами стали скупы и необщительны с бедными. Овцы у вас многоплодны, но нагих больше, чем овец. Кладовые набиты множеством имения, а утеснённого не милуем. За это-то Бог и не отверзает Своей руки, что мы пренебрегли братолюбие. За сие то и нивы сухи, что охладела любовь». Благотворительность скорее всего привлекает к человеку Божие благоволение. «Беден ты? но есть другой беднее тебя. У тебя хлеба на десять дней, а у него на один. Как человек добрый и благомыслящий уступи свой излишек неимущему. Не медли дать из малого: своей пользы не предпочитай общему благу. Если у тебя остаётся один хлеб, а у дверей стоит просящий, то принеси и этот хлеб и, положив на руки, скажи такое жалобное и вместе благопризнательное слово: один у меня хлеб, который ты видишь Господи, и опасность очевидна; но Твою заповедь предпочитаю себе, и из последнего даю алчущему брату. Знаю Твою благость, и возлагаю упование на Твоё могущество. Если так скажешь и сделаешь, то хлеб, поданный тобою в крайности, будет семенем для земледелия и принесёт сторичный плод»¹³. Послушайте же, друзья мои, голоса великого и святого Угодника Христова, не злоупотребляйте даром Божиим, благотворите! А теперь пора домой. Запомните же – как вы должны себя вести после уборки хлеба, о чём нужно подумать, о чём позаботиться и что поделать. Я советовал вам от души, желая счастья¹⁴.

– Благодарим покорно, батюшка, что поучили нас. Будем помогать и по силе исполнять ваши добрые советы!

В одном селе К. Брауловского уезда развелось столько воров, что недобрая слава разнеслась про него далеко. На какие-нибудь 300 дворов насчитывалось до 50-ти воров. Не проходило года, чтобы несколько воров из села Е. по приговору мирового судьи не сидели в остроге; зато, по выходе, они делались ловчее и редко кто вторично попадался в руки. Был в селе и народный самосуд, от которого не один вор отправился на тот свет.

Но всё это были единичные случаи, и масса воров продолжала существовать воровством. Бились крестьяне на сходе, рядили и общественные крикуны на все лады, но тут же сами сознавали, что толку мало. Думали, рядили и решили – идти к своему священнику и просить его, чтобы он в воскресный день велел собрать на церковный погост всех воров, дать им по 25 ударов верёвками от колоколов и привязать их на целые сутки возле колокольни, пусть де наберутся сраму, может тогда хоть десяток какой покается.

Сказано – сделано. Гуртом толпа повалила к дому священника. «Священник был почтенный весьма старичок 47 лет, уже священствовавший на селе и пользовавшийся огромным уважением от прихожан за свою высоконравственную жизнь и деятельность».

Крестьяне ещё за воротами поснимали шапки, а седой Тарас, как полнейший хозяин на селе, вошёл в комнаты просить батюшку выйти до громады. Священник вышел. Узнав в чём дело, он дал почувствовать громаде всю несообразность их предложения и советовал обратится в суд. Крестьяне приуныли совсем.

Священник долго стоял в задумчивости; но вдруг как бы вдохновенный свыше сказал: Какие у вас воры?

– Такой-то, такой-то, и крестьяне начали вычитывать по фамилиям и считать десятками.

– Хорошо, сказал священник, в следующее воскресенье приведите в церковь всех воров явных и подозреваемых, только всех до единого, утром к обедне.

– Добре батюшка, радостно загудела толпа; который не захочет идти добровольно, так на руках принесём.

В селе церковь большая, вмещает свободно более тысячи душ. В воскресенье 26 Сент., едва началась обедня, а церковь была уже битком наполнена народом. Настроение народа было какое-то особенное; взоры всех были устремлены на передние ряды. Здесь стояли крестьяне не моложе 16 лет и не старше 50, казавшиеся крайне измученными. С их лиц пот катил дождём, они клали учащённые поклоны, а их неспокойный взгляд и нервный трепет обличал неловкость их положения. Но вот, обедня кончилась, священник, после заамвонной молитвы, вышел с крестом в руках. Воцарилась глубокая тишина. Заметно, как будто священник оробел, но это продолжалось не более двух минут. Обратившись к задним рядам крестьян, он твёрдо спросил:

– Что Православные, собрались все ваши воры?

– Все батюшка.

Передние ряды заметно дрогнули; священник с минуту помолчал; потом, с волнением в голосе, вперив взор на передние ряды, начал так:

– Я в церкви беседую по-братски, по-отцовски, только с одними добрыми христианами, а вы разве христиане? Нет, вы не христиане... заповедь Христова говорит: не кради, не обижай ближнего, – а вы что делаете? Вы никого не щадите; вы и бедной вдовы, которая на все своё хозяйство имеет всего одну овцу, от которой питаются её малые дети, не жалеете и уводите овцу, если только представится вам удобный случай. Вы, грешно даже выговорить, принялись за воровское ремесло! Как воры, вы недостойны слушать мои слова так, как прочие честные христиане, а потому становитесь на колени (голос священника возвысился); слышите! становитесь на колени!

Прошло не больше минуты замешательства – и десятка три человек опустились на колени.

– Скажите мне, продолжал священник: есть ли кто из людей, который бы любил коршуна? Нет, всякой от мала до велика, только завидит коршуна, сейчас на него «гайкает» – и рад бы его убить, а почему? потому что он делает только людям вред: хватает цыплят... Или кто из людей, завидев волка, не начнёт на него кричать, и если бы имел возможность, так не избил бы всех волков до единого? – а от чего такая злоба против волков? оттого, что они причиняют людям только вред: давят лошадей, телят, овец...

Теперь я вас спрошу, чем вы лучше коршуна и волка? Вы не только лучше их, а во сто крат хуже, так как причиняете людям вред во сто раз больше хищных зверей... Но коршуна и волка – такими Бог сотворил, и люди, завидев их, знают, что они хищные, и сейчас же гонят их, чем и охраняют от них своё добро. Вы же, как и все люди, имеете образ Божий, ибо Бог сотворил нас по своему подобию и потому если вы идёте куда на свой воровской промысел, так честные христиане, встречаясь с вами, ещё желают вам доброго здоровья, ибо видят в вас людей, носящих образ Божий, а того и не знают, что в вашем теле сидит хищная душа, воровская совесть я что вы идёте красть. Вы грешите и грешите страшно. Вы грешите против Бога, так как под его образом вы носите свою душу – хищнее и лютее всякого коршуна и волка; вы грешите и против людей, так как они смотрят на вас как на себя подобных христиан, а на деле вы их безжалостные враги, их воры.

Вы знаете, как люди не любят коршуна и волка, а я скажу вам: всех воров каждый честный человек ещё в тысячу раз хуже ненавидит, и если вас воров не убивают, так только потому, что наш русский закон милостив, он терпит воров, в надежде, что и они со временем раскаются и обратятся опять в добрых христиан... Но как вор может раскаяться? все воры как хищные волки бодрствуют только ночью, а днём Божиим или спят в своих берлогах, или валяются где-либо в корчмах и всех добрых людей избегают; а когда вор с добрыми христианами не хочет встречаться, так и от Божьего места – нашей матери святой церкви, совсем убегает...

Вот я ваш пастырь; мне Бог вручил наставлять Его закону и наводить на Его путь всех вас словесных овец и за нерадение моё, на страшном суде, придётся мне дать за вас отчёт пред Господом. Но как я стану научать закону Божию тех, которые никогда не слушают моего гласа, потому что не только никогда не ходят в церковь, но перестали даже быть словесными овцами, а поделались душей чистыми волками... Что я могу поделать с такими волками? Неужели каждый праздник делать облаву и тащить в церковь силой, как сегодня с вами сделано? Нет, я мог бы поступить с вами так: сказал бы наложить на поле стог соломы, всех вас воров перевязать и бросить в зажжённую солому, пусть бы вы сгорели, и перестали бы людям пакостить. Если бы меня закон за это завинил, я бы на коленах полез до самого царя, плакал бы перед ним, и он, может быть, меня бы простил. Но что бы я хорошего в таком случае сделал? Положим ваше мерзкое тело сгорело бы, но душа бы ваша осталась, а Бог поставил меня хранить не ваше тело, которое и так потом сгниёт в земле, а вашу душу, которая будет жить вечно, которая должна явиться пред очи Господа, но которую вы здесь, на земле, бесчестите воровством...

Прошу вас, научите меня, что должен буду сказать пред Господом за вашу душу? Чего же вы молчите? Я вас здесь пред Самим Господом и пред всем честным народом прошу, молю, хотите – и на колени пред вами стану, только научите, меня, какой я должен буду дать отчёт пред Богом, на страшном суде Его, за ваши окаянные души?

На этом голос батюшки оборвался, и он заплакал. Стоящих на коленах била лихорадка, и когда священник, при последних словах, которые он как бы вырвал из своей груди, из глаз потекли слёзы, они простёрли к нему руки и отчаянно крикнули:

– Батюшка, простите, покаемся!.. Бог нас накажи, если не покаемся!.. и послышалось громкое рыдание...

Факт этот был в 1879 году. Но, вот, минуло два года, а в селе К... как будто воры вымерли и пока ничего не слышно худого. По замечанию священника, пребывавшего в добром здравии в 1881 г., до десятка крестьян – тех воров, которые приходили в церковь только для одной исповеди в Вел. пост, ныне, почти каждый воскресный день, бывают в церкви, и по словам прихожан уже отстали от своих воровских дел¹⁵.

Раз священника N позвали в чужой приход напутствовать сорокалетнего мужчину. Звал старик-отец к сыну.

– Чем он нездоров у тебя! спросил иерей.

– Захворал третьего дня, да так больно, что, кажется, умирает.

– От чего же это он захворал так крепко?

– Да третьего дня утром он привёз щенки к К. Баташеву; подъехал к саду и стал сваливать. В это время у сада сидела мать Матвея слепого – нищего, которая живёт, знаешь, почти против того сада.

– Знаю, знаю, дедушка, продолжай!

– Вот когда он свалил щенки, она не вставая с места и говорит: не домой ли поедешь мужичок? Домой, отвечает.

– Так возьми, пожалуйста с собой у меня «кумоху», сказала и ушла. Сын то, кажись, перекрестился; но уж, видно, поздно. Приехал домой: дрожь так и бьёт его; лёг на печь, да и захворал. Мы зовём обедать: не идёт; зовём ужинать, не идёт; вчера весь день не ел, да и сегодня только молочка хлебнул, всё хуже, да хуже; видно, она смертного дала этим словом; а малые дети... жена...

Непритворное чувство горести и слёзы старика дали понять что он не шутит.

– Что же, дедушка, кумоха с ним?

– Нет, батюшка, не кумоха; а так весь расслаб, дух захватывает, того и гляди умрёт. Потрудись, ради Бога, съезди.

По приезде священник застал больного сидящим на лавке у дверей, в одной рубашке в поту и жестоко кашляющим.

– Что у тебя болит, любезный? спросил священник.

– Всё, батюшка, всё болит; особенно вот тут тяжело, указывая на сердце; боюсь как бы не умереть от лихого слова.

Священник постарался успокоить больного касательно его предубеждения. Он дал понять и почувствовать, что мать Матвеева – женщина вовсе не злая, не ехидная, кормится милостынею и честными и трудами ходит в церковь Божию, исповедует грехи и причащается св. Животворящих Христовых Тайн наравне с другими православными¹⁶.

Больной примирился заочно с мнимой лиходейкой, когда священник открыл ему настоящую причину болезни.

Один священник поступил на новый приход на страстной седмице, и заметил, что из 15-ти человек исповедавшихся причащалось св. тайн лишь пятеро. Недоумевая, чтобы это значило, он спросил причётников: не знают ли, отчего остальные говельщики не причащались.

– От того, отвечали причётники, что после причастия не выйдет шести недель. Здесь такой обычай: кто говеет на первой неделе, тот причащается; а кому приходится говеть на третьей и последующих неделях, те, большею частью, только исповедуются.

Немало подивился священник такому неразумному обычаю и, познакомившись с прихожанами, стал проверять слова причта. Оказалось верно. Раз иерей завёл разговор, прихожанин ему отвечал:

– Нельзя, батюшка, причащаться на 3-й и других неделях; потому что причастнику нужно воздержаться от всего непременно шесть недель.

– Почему же 6 недель, а не 5 и не 7.

– Так; уж все говорят.

– Я первый тебе не говорю этого.

– До тебя ещё батюшки постарше были и от тех слыхали.

– Нельзя, – подтвердила женщина, – причащаться на 3-й и других неделях, если муж дома; нельзя, потому что не снесёшь; а нужно шесть недель сносить.

– От кого ты слышала, что нельзя.

– И N говорил, и свекровка сказывала, и тётка Ирина, и все говорили.

– А можно ли девице причащаться на 3-й и 4-й неделях?

– Нельзя, потому что на святой неделе хороводы бывают; если же она причастится, то ей нельзя будет ни песен петь, ни в замужество вступить.

– Нельзя, – говорила старушка, – нельзя причащаться, кормилец мой, на страстной неделе; потому что на светлой неделе полагается мясная пища, а от неё и не воздержишься; поэтому и нельзя.

– Кто тебе бабушка это сказал?

– Так уж, кормилец, это мы верно знаем; ты ещё не дочитался, не всё знаешь сам.

– A как же священник-то причащается, и на святой будет причащаться, и в другое время?

– На то он и священник, чтобы причащался.

Доживши до другого поста, священник стал внимательно следить за говельщиками. На второй неделе все говельщики причащались. Исповедавшихся на 4-й неделе иерей спрашивал – будут ли причащаться. Две трети прихожан объявили, что не будут причащаться; нельзя, не выйдет 6 недель, не снесёшь.

Иные из них после долгих рассуждений, согласились причаститься. Другие же, несмотря на все убеждения священника, не послушались. То же было и на следующих седмицах.

Находя такой обычай неразумным и душепагубным, иерей, с первого же дня Пасхи, говорил поучения против непричащающихся Св. Таин, проводя мысль, что ни в Евангелии, на в писаниях св. Апcтолов ни в творениях св. отцов, ни в постановлениях Православной церкви, ни в законе гражданском нет запрещения причащаться тем Христианам, которые говеют на 3-й и прочих неделях. Таковые же поучения были говорены священником в храмовые и годовые праздники. Но несмотря на всё это неразумный обычай не прекратился и к следующему Вел. посту.

Много усилий, немало времени было употреблено заботливым пастырем, чтобы поколебать вековое убеждение прихожан-крестьян. Пользы немного. Решился он на последнюю меру.

Раз проезжал владыка; посетил он и местный храм. Народа было очень много. Когда он столпился около Преосвященного, священник воспользовался благоприятным временем. Он обратился к прихожанам с таковою речью:

– Православные! это наш Архипастырь, которому дана от Бога власть – поставлять священников для совершения таинств и для наставления людей в вере, благочестии и добрых делах: это наш начальник, который имеет власть наказывать и нас – священников, если мы неправильно учим вас христианским истинам. Я вас учил, что причащаться Св. Христовых Божественных Таин до́лжно каждому христианину ежегодно; что причащаться должно мужу и юноше, девице и замужней женщине; – что причащаться должно и на 4-й, и на 6-й, и на 7-й неделях; что в Божественном писании не сказано, что причащаться до́лжно и можно тому только, кто может воздержаться от всего 6 недель. A так как из вас некоторые доселе не слушают меня и не верят, правду ли я говорю; то вот я отдаю себя на суд архипастыря: выслушайте что он мне и вам скажет, если я говорил вам ложь, то буду обличён во лжи и потерплю наказание. Если же я говорил правду, то вы должны бросить свой неразумный и пагубный обычай.

За этими словами самоотверженный иерей поклонился владыке и попросил его сказать наставление прихожанам.

Из архипастырского наставления, публично сказанного, прихожане ясно поняли, что пастырь был прав.

С тех пор он уже ни от кого не слыхал, что «ты-де не дочитался», что «ты ещё сам не знаешь». Равно с этого времени редко встречалась такая личность, которая с упорством отказывалась бы от святого Причащения¹⁷.

– Я к вашей милости, батюшка родимый! – говорила старушка, приняв от священника благословение.

– Что тебе нужно Ивановна?

– Как нет нужды до вас батюшка?

– Что ты вздыхаешь? аль горе какое постигло?

– Уж какое горе то, батюшка! ноги не ходят, другие сутки мучимся без сна около больной своей. Что нам делать? Помоги нам родимый ты наш батюшка; аль почитать над ней...

– Да, ты скажи толком то – кто у тебя больная-то.

– Не у меня, батюшка; да у них некому за нею походить, – я взяла её к себе. Знаешь племянницу-то у меня Анну-то, за Иваном-то? Вот ты намедни приобщал её: а ведь словно рехнулась с ума: всё у ней дети в глазах, которых они похоронили; всё говорит с ними да плачет. Мы говорим: Христос с тобой! Анна, сотвори молитву, – дети в сырой земле, их здесь нет, а она своё: начинает бранить нас и говорит: вот они! им родимым нет и места там: я их ругала, я их кляла, я продала их! о, я великая грешница; вот Никитушка здесь! Он умер, и Максим твой умрёт из-за меня. Зачем я здесь! Я – великая грешница; чрез меня все вы мои родные пропали. Всё кричит, a то каяться станет в грехах. Прости её, Господи! Мы и шапочку с св. Митрофания думали надеть на голову, да где! – и близко не пускает; ещё хуже бесится, кричит: я недостойна, я великая грешница, меня расстрелять хотят. Что нам делать батюшка? Замучалась она и сама, и нас-то смучила, Ты родимый почитал бы над нею.

Чем более говорила старушка, тем грустнее становилось на душе доброго священника. Он хорошо знал Анну и её семейные обстоятельства; а потому скоро понял причину её умопомешательства. В короткое время на долю Анны выпало много перенести горя и пролить слёз, и похворать от простуды: сын попал в рекруты, одиннадцатилетняя дочь умерла, за сына сдали наёмщика; но после сдачи его приехали к холодному телу шестилетней дочери. Вскоре после этого неожиданно померла замужняя дочь, после родов, и оставила двух малюток. Удар за ударом, гроб за гробом, привели добрую, впечатлительную и разумную женщину к тому, что она дни и ночи плакала, болела сердцем и наконец впала в умопомешательство.

Поняв тяжёлое положение её, священник тогда же пошёл к больной, наказав прийти старушке к больной несколькими минутами позже его. Приходит и застаёт Анну в постели с лицом бледным исхудалым, с выражением отталкивающим, со взором изнурённым, убитым, но с жизненной искрой. Узнав священника, она привстала села на постель, молча смотря на него с заметным беспокойством.

– Здорово, Анна! Ты всё ещё не оправилась, горькая моя. Дай-ка я тебя благословлю во имя Божие.

– Нет, батюшка, нет, завопила она пронзительно-дрожащим голосом, я недостойна, я великая грешница; вот мне до Пасхи только и житья-бытья: на Пасху, да на Пасху меня расстреляют; тогда конец мой! Да расстрелять меня надо, я великая грешница!

Речь Анны была отчаянная, взоры дико бегали по стенам; всё кругом, казалось ей, готовится казнить её. Нужно заметить, что такое состояние произошло особенно от того, что перед священником насильно надевали на Анну шапочку святителя Митрофания, принуждали пить херувимский ладан, приводили давно противного ей грамотея читать над нею, как над порченной. От этого больная билась и металась по постели, а семейные не задумывались, для усмирения её, вязать ей руки и ноги.

Узнав это, священник удалил из комнаты всех с глаз больной, и начал говорить ей в ответ.

– Послушай ты меня, Анна, перестань такие нехорошие речи говорить: расстреляют... да ещё на Пасху; так и думать то грех, – слышишь? Грешно говорить это. Иль ты не знаешь, что Господь наш Иисус Христос милосерд? Он не таких грешников прощал как ты, и всегда прощает; а ради святой Пасхи простил разбойника, который и души губил. Он Спаситель наш, Сам распялся и умер за грехи наши. Или ты забыла, как в Евангелии об этом читали.

– Да, я, батюшка, великая грешница; через меня и дети мои пропали, и вот Алёна-то и дети-то её и Максимушка пропадёт: все они через меня пропали.

– Разве дети твои пропали? Нет: их Господь возлюбил и взял к Себе. Он, Отец небесный не хотел, чтобы они так мучились, так хворали, как ты, и послал им смертный час. Они теперь покойны там у Господа, молятся за тебя, за свою родимую матушку. И ты сама молись, и я буду молиться за тебя в церкви пред престолом Божиим, так Господь, услышав молитву, непременно услышит и простит тебе грехи, и пошлёт тебе здоровье. Поверь, Анна мне.

– Ох, родимой ты мой батюшка, разве мне можно молиться? Я боюсь, мы все пропадём.

– Нет, тебе легче станет, если ты будешь молиться. А ты попробуй...

– Я заметил, что ты переминаешь пальцами правой руки и хочешь сложить крестное знамение.

Священник взял руку, она дрожала.

– Не бойся Анна, крест страшен для нечистой силы, а ты человек, православный христианин, тебе крест во спасение; тебе сейчас легче будет от святого креста. Дай, я благословлю тебя: во имя отца, и Сына, и Святого Духа. Скажи: Аминь!

Анна, дрожа слегка всем телом, сказала: аминь.

– Теперь Господь благословил самой тебе креститься и молиться. Сотвори крестное знамение на себе, вот так.

Священник сложил пальцы правой руки, и её же рукою перекрестил её.

– Теперь сама перекрестись, сказал иерей.

– Сама то я боюсь!

– Чего бояться? Господь уже благословил.

– Благословил? а грехи-то мои тяжкие простит?

– Непременно простит, только молись Ему; и я помолюсь за тебя в церкви, а дети уже молятся там, на небе, у престола Божия.

Анна раза три перекрестилась с осторожностью и хотела встать с постели, чтобы помолиться.

– Погоди вставать, ты слаба, ты сидя молись. Говори: Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас! Больная, крестясь всё ещё с некоторой боязнью, произнесла каждое слово порознь, и потом мало-помалу вполне расположилась к молитве.

Священник был рад несказанно, рад до слёз в минуты соединённой молитвы.

Тожно вошли женщины и «исподволь» приблизились с радостью и слезами к больной. Оставляя больную, добрый священник наказал женщинам – как можно остерегаться озлоблять больную и не тревожить её противоречиями.

На третий день иерей пришёл к больной с просфорой, в её уж дом.

– Здравствуй, Анна! Я пришёл к тебе прямо из церкви; помолился за тебя там перед престолом Милосердного Бога, и вот от Него принёс тебе просфору. Дай прежде благословлю тебя.

– Кормилец ты наш батюшка, благослови, благослови родимый мой! Спасёт тебя Господь, не покидай ты меня: а я думала, как бы съездили за тобой, а ты вот и...

– Богу так угодно, чтобы я пришёл к тебе. Мне хочется, чтобы ты поскорее поправилась.

– О, родимый мой батюшка! Покорно благодарю! Мне теперь на сердце так легко! Я вот встала бы.

– Нет, погоди, не торопись. Господь даст – успеешь и совсем поправиться, и сама пойдёшь в Божию церковь помолиться Господу Богу, поблагодарить Его за великую к тебе милость. Ты сама видишь, что Отец небесный, после наказания, помиловал тебя. Потому-то мы зовём Его Отцом, что Он любит нас, как детей: накажет и потом помилует. Мы и в правду ведь слабы на грех, равно дети на шалость. Если нас не учить, но наказывать, мы вовсе забудем Бога и погубим свою душу.

– И в правду, батюшка родимый, так. При добре – здоровье и не надо Его, о душе то мало и думается.

– О Боге, о душе, о смертном часе всегда надо помышлять.

Здесь священник побеседовал с больной о страстях Господних, о милостях Господа Спасителя. Оставляя Анну, иерей обещал прийти через неделю, на Пасхе, отслужить молебен в доме и похристосоваться. Теперь Пасха уже не пугала её казнью, какую ей рисовало больное воображение.

Но вот наступила и Пасха. Старший встретил причт по обычаю, с хлебом и солью, а больная, ещё слабая на ногах, отворила двери избы и принимала причт. Священник говорит: «Не забыть мне тех умильно сладких минут, когда она, после молебна похристосовавшись со мною, пала мне в ноги и обняла их объятиями благодарности. Я поторопился освободиться и поднять её, внушив Богу воздать благодарность».

– Детки, произнесла она с трогательным чувством для других, поклонитесь всё родимому батюшке! Я говорила вам – если бы не он – кормилец, быть бы вам сиротками¹⁸.

У о. Кирилла в Ш. был праздник по случаю выдачи дочери в замужество. В гостях было немало священников. Раз приходит крестьянин к о. Кириллу и говорит: Батюшка кормилец, до твоей милости приехал. Уж такое горе: последний сынок умирает. Хотя исповедать бы его. Видно, и этого Господь возьмёт к себе. Ведь я недавно похоронил сына. Останемся видно одни со старухой без подмоги!

– Чем болен сынок то твой?

– Грех, батюшка, случился: мать дала ему копейку поиграть; он баловался ею, в роту держал, да и подавился. Мы так и сяк: ходили по бабкам; они выдавливали из горла-то, ничего нет, а сваха наша и пальцем то в рот, хотела значит выручить. Паренёк всё кричит два то дня, а ноне и кричать то перестал, – такой грех. Теперь жалость смотреть на него: ровно распух, значит посинел; слезами глядит, а сам ничего двое суток не ест и не пьёт, только что душа ещё в теле. Такая беда! Хоть исповедать бы его, батюшка – кормилец, а там Божия воля.

Все слушавшие крестьянина были невольно тронуты его горем. Священник пригласил, кому угодно из священников – гостей посмотреть больного.

Мальчик оказался лет 7–8, крепкого сложения, дышал хрипло с большим трудом, и лицо его от натуги побагровело.

Посоветовались батюшки – как пособить горю.

– Господи благослови, и пошли свою помощь нам! сказал один из них и решился сделать операцию, для чего попросил и других помочь ему.

Для операции батюшки удалились с мальчиком в особую комнату. Отец был вовсе удалён из комнаты. И благодарение Богу: оператор – иерей восковою свечкою¹⁹ весьма скоро и ловко проводил монету в желудок. Дыхание мальчика вдруг стало свободно, он заплакал звонким натуральным голосом. В утешение ему дали лакомый кусочек, и он ел его с видимым удовольствием. Отец же, услышав общее торжество, и здоровый плач сына, не отходивший от дверей и нетерпеливо ожидавший исхода операции, откликнулся громким радостным возгласом: «Слава Те Господи! Видно, Отец небесный помог!» Ему дозволили войти. Вне себя, от радости, он осыпал поцелуями своё «чадушко», которого было приговорили совсем к смерти.

– Только бы смотреть на эту трогательную сцену, говорит священник, но отец помешал великому удовольствию другой сценой. Он бросился к своим благодетелям с земными поклонами; а у самого оператора – батюшки обнял ноги и, не поднимаясь, целовал и обливал их слезами радости. Какая дань, какая благодарность может быть выше этой?! А как всё это отозвалось в сердцах оо. благодетелей! По-нашему, получение груды золота или знатного чина не даст того удовольствия, какое они чувствовали. Там радость земная, радость с боязнью лишиться её, а здесь она небесная, которая имеет особенное свойство во всю жизнь, при воспоминании, пробуждаться в сердце приятным, благодатным ощущением²⁰.

Современная жизнь Христовой церкви не лишена примеров достолюбезной благотворительности пастырями своим пасомым, когда они живо сознают необходимость таковой и чувствуют в себе искреннюю любовь сострадание к Пасомым своим. Вот один из таких примеров, описанных в № 174 С.-Петербургских ведомостей.

В Нибаевском волостном правлении, Яранского уезда, была назначена продажа с торгов имущества крестьян деревни Агеевой для платежа недоимок. Известие об этом дошло до батюшки о. Алексея Мышкина, и он поручил одному лицу явиться на торги и надбавлять на каждую вещь по 5 коп. против объявленных цен. Всего имущества было продано на 120 руб., и всё оно перешло в руки о Алексея. Уплатив сполна эту сумму, он в то же время возвратил купленное им имущество прежним его владельцам. Со слезами радости они благодарили своего отца духовного и обещали уплатить ему со временем все деньги, внесённые за них²¹.

...Дело было в Волынской губернии... В еврейскую корчму ворвалась струя холодного воздуха, вошёл человек, буквально занесённый снегом. Долго его не пускал было еврей.

– Сделай милость, – сказал незнакомый еврею, – позволь у тебя обогреться человеку. Да помоги мне его привести... Лежит в санях.

– Який там человек? Таперичка ночь... Може лайдак який, говорил жидок, почёсывая затылок и поправляя свою ермолку.

– Да уж я тебе ручаюсь. Пойдём ради Бога, упрашивал еврея неизвестный.

Еврей поупрямился, пробормотал было что-то, но всё-таки пошёл, и через несколько минут он и незнакомец, держа под руки, ввели в корчму какого-то человека, едва держащегося на ногах. Он был одет в полушубок, подпоясан кушаком, на голове торчала овчинная шапка.

Его посадили на лавку, и незнакомец стал поспешно раздеваться. Сбросив с себя верхнюю одежду, он остался в подряснике, а. длинные седые волосы, рассыпавшись по его плечам, заставили предполагать, что это священник.

– Слава Тебе Господи! – сказал он, перекрестившись, – благо, добрались хоть до тепла, а долго ли бы до греха... Ну-ка, любезный, говорил он, подойдя к сидевшему на лавке человеку: снимай-ка полушубок то. Вот так! И начал его раздевать; потом он снял с него и сапоги. Теперь разомнись-ка, будет потеплее.

Раздетый до рубахи человек глухо простонал, священник тёр ладонями его ноги, а потом и руки.

– Нет ли у тебя чего-нибудь тёплого? спросил он еврея?

– Нима. Може вудки?

–Водки... Ну, пожалуй, хоть водки. Водка-то и родит все беды, со вздохом проговорил священник.

Наконец мало-помалу замёрзший приходил в себя; сначала охал, а потом и сам стал потирать себе руки; но всё как-то дико озирался вокруг себя.

– Встань-ка да пройдись, и, взяв его под руку, провёл его священник несколько раз по корчме.

– Вот выпей-ка водки, небось потеплее будет, падав ему стакан. Мужичек выпил, лёг на лавку, священник укрыл его полушубком, и он через несколько минут захрапел.

– Ну, слава Богу! беда миновалась, а долго ли бы до греха, проговорил священник.

– Позвольте вас спросить, батюшка, что это такое случилось? спросил заезжий чиновник священника.

– А так... Грех было случился; да Бог милостив. Откуда изволите проезжать? спросил иерей.

– Из М. в П. Да вот метель застала в дороге. Насилу сюда дотащились. Сбились было с дороги, заехали было в овраг, тут слышали крик, побоялись, проехали...

– Ну, так я счастливее вас, сказал священник. Это вы мой слышали голос: держитесь левее! там мост. Меня Господь сподобил спасти вот этого бедняка.

– Как же это так, батюшка?

– Грех бы этим хвалиться; но не осудите меня старика. Видит Бог, я рад несказанно!

Священник набожно перекрестился.

– Утешил меня Господь на старости! Ведь и я ехал из M.; крестить ездил. Признаться, уговаривали меня там заночевать, да подумал, что, мол, к утру дома буду. Поехал; дорога мне знакомая, не в первый раз... Поднимись ветер, да метель... Что тут делать! Более половины дороги уехал, не ворочаться же. Лошадёнка-то всё-таки кое-как тащила... А метель такая – зги не видать! А тут зарево от пожара, что твой день!.. Я подъехал к мосту; слышу кто-то кричит: караул! Что за притча! Я на мост, а из-под моста-то человек кричит. Меня взяла жалость... Я лошадёнку-то покинул на мосту, а сам опустился под мост. Ба! Человек. Как так ты, любезный, попал сюда? Мычит только... Я к нему ближе, а от него попахивает водочкой. Я понял, что хмель его сюда сбросил... Ну и давай вытаскивать. Бился, бился – не берёт сила. Смотрю, чьи-то кони так и повисли над оврагом. Я кричу: левее на мост; а сам всё вожусь. Думаю, вот, мол, Бог посылает на помощь других, ан кони-то проехали по мосту.

– Батюшка! невольно вскричал чиновник, да ведь это я проехал; вы и нас спасли, закричали – взять левее.

– Вот как-с, а я было и кричал, чтобы пришли на помощь, да видно ветром относило...

– Мы хотя и не слыхали этого; но мой ямщик-еврей кричал, видя вашу пустую лошадь, кто там? Ответа не было. Я даже через перила смотрел, и видел там что-то черневшееся. Это вероятно вы и возились с неизвестным-то? А как еврей меня уговаривал ехать, то я и послушал его, как бы не наткнуться на беду.

– Вижу – сила не берёт вывести пьяного; я и давай умывать его снежком очнулся, да видно, бедняга, как перепугался, так и обнял меня, а я и ну его тащить, да тащить Бог помог – вытащил, да в сани, и вот как видите...

– Батюшка! ваш подвиг...

– Подвиг! прервал священник. Если бы такие дела считались подвигами, так у нас подвижниками-то, хоть мосты мости. Нет, сударь, это не подвиг, а обязанность каждого.

– Мне становится стыдно: я сам слышал крик; но более виноват мой извозчик: он наговорил мне разного вздору.

– Напрасно послушали. Я же... Но может быть у вас были деньги, вещи? Осторожность никогда не мешает; а у меня, как видите, кроме тулупишка, да этой хламиды, он указал на свой старый и во многих местах заплатанный подрясник, ничего больше не было, так значит, и потерять нечего; а опасаться за жизнь... да кому нужна жизнь такого старичишки, как я?

– Ах, батюшка! благородство вашего поступка внушает к вам невольное уважение, Позвольте узнать ваше имя?

– На что же вам моё имя? Видите – поп, так и зовите попом, али батькой.

– Э, батюшка, да вы, кроме того что филантроп, ещё и философ! Нет-с! Я ни то, ни другое. Да перестанем те говорить об этих пустяках. Я расхвастался, а вы начали меня хвалить... Ещё бы к нашему разговору привязалось бы «я» так, думаю, он и до утра не кончился бы.

Было времени уже 3 ч. пополуночи. Священник дал «коньку» сенца, разослал рогожку, лёг перекрестился, завернулся в шубу и скоро захрапел.

Все спят. Худо спится чиновнику. Мужичок спросонья затягивает: «И я полем шла». Чиновник невольно рассмеялся. Но вот проснулся корчмарь, проснулся священник и говорит надо разбудить молодца-то. И священник начал будить мужичка. Тот крепко храпнул, повернулся и сел на лавке.

– Ну, каков ты?

– А, это ты, батюшка? сказал, протирая глаза мужичок. Не согрубил ли я тебе вчера-то во хмелю? видишь я башка-то забубённая! Как залью, так черти в глаза-то и полезут... Не уймёшь! Планита такая, значит, выходит...

– Да не поморозил ли ты чего?

– А кто его знает! Вот права-то нога ноет... Хрящ что ли болит. Он привстал и, хромая, начал ходить.

– Да ты откуда любезный.

– Из З., а ходил в П. Там, значит, товарищи на шосееи работают... Нашенски земляки, Российские... вот, значит, и того... что станешь делать! Да как бы не ты, так пропал бы я на веки! Ишь, ведь, какую несло... Помню я на мосту-то стоял, а уж как попал под мост-то, хоть убей, не помню... только я всё, кажись, кричал; испугался, значит.

Мужичек начал шарить по карманам.

– Чего ты ищешь? спросил его священник.

– Да вот тебя, батюшка, надо бы ублаготворить, ведь ты того, то есть... Право слово ослобонил; а без тебя лежал бы я – как есть лежал бы... На-ка, хоть платчишка тебе, хоть шею обернёшь, али там дома отдашь. И он вынул из кармана красный бумажный платок.

– Благодарю тебя, любезный, мне платка твоего не надо, а вот лучше поговорим-ка о деле; ты сказал, что ты из З., ведь вёрст за десять будет, у тебя вот нога болит – как ты пойдёшь?

– А вот за версту у меня опять земляк, так я до него дойду, a там повезут. Да что же, батюшка за твою то доброту.

– Любезный, ведь я уже сказал тебе, что мне ничего не надо, так, о чём же торговаться-то.

– Как же так! Ведь ты, сердечный, мучился, тащил меня... Кто бы пошёл меня доставать, а ты... Нет! Энта штука не спроста: или ты Божий человек, али уж так больно жалостливый к душе человеческой... А уж если бы не ты, поминали бы меня Митькой.

– Будь покоен: молись Богу, трудись, живи воздержно. Вот, награда, которую я желал бы видеть от тебя на прославление Творца и на спасение нас обоих.

Сказавши это, иерей Божий поспешно оделся, расплатился с корчмарём и простился с чиновником.

Чиновник Александр Зайцев, описавший человеколюбивый подвиг священника, заключает: «Я с благоговением попросил его благословения, в моих глазах этот маститый старичок, точно, казался мне чем-то загадочным: вспомнив прошлую ночь, метель, слышанные мною крики, признаюсь ни у меня, ни у еврея моего извозчика не стало мужества не только предпринять что-нибудь, чтобы допытаться, кто кричит; но даже и побыть долее на месте; а нас было двое! Без стыда говорю: мы струсили! Что же руководило старого, дряхлого священника решиться на такое самоотвержение? Конечно, уж её какое-нибудь суетное желание, чтобы служитель алтаря Божия, в глухую полночь, в самый разгар ужасной метели, один, презирая всякую опасность, решился слезть под мост и оттуда спасти замерзающего человека? Как же после этого, не удивляться человеку, сделавшему такое доброе дело и требующему, чтобы оно навсегда осталось никому неизвестным? Людям этим остаётся только удивляться и чтить их!»²²

26 февраля 1864 г. два человека переезжали речку в Минской губернии и, по случаю разлива речки, затонули вместе с лошадью. Два часа они боролись с волнами, но силы их истощились, и всякая надежда спасения исчезла. Из 15 человек, стоявших на берегу и видевших отчаянную борьбу несчастных, ни один не поспешил на помощь. В это критическое время неожиданно явился 70-летний о. Феофил Наркевич и, видя происходящее, не медля ни минуты, бросился в волны реки. Остолбенели крестьяне от испуга:

Но почтенный старец боролся уже со стихией среди реки, в самом опасном месте. Сам имея жизнь на волоске, он громких голосом кричал стоявшим на берегу: «Долг каждого христианина спасать ближнего, кто бы он ни был (из тонувших один был еврей), хотя бы жизнь подвергалась опасности».

И помог Господь маститому батюшке. Совершенно ослабевших и почти бесчувственных, он «преблагополучно» вытащил на берег; приказал отнести их себе в дом, отогрел там, переодел²³, накормил, и на другой день отправил совершенно оправившихся.

А когда избавленные благодарили о. Феофила письменно, он отвечал скромно: «Благодарю вас за память; не я вас спас, но так угодно было Господу; я исполнил только свой долг, и хотя тогда смерть и от меня была не далеко, но Богу угодно было даровать нам жизнь».

В один жаркий июльский день одного из богатых и лучших сёл выгорело более половины.

Священник, подвергшийся одинаковой участи с прихожанами, обнаружил замечательную твёрдость и стойкость характера. Он глубоко сочувствовал горю крестьян, зная, как тяжело действует на душу мужичка потеря родного угла, потом и тяжкими, долголетними трудами приобретённого, равно понимая и ту убийственную горечь, коей отдаются на родном пепелище несчастные матери семейств. По долгу пастыря он пошёл на пепелище, направляясь туда, где народа было побольше.

– Горько мне видеть вас, православные, в вашем несчастии великом, сказал тихо священник принимавшим благословение крестьянам, и так-то у вас всё недостатки да бедность, а теперь всего лишились! Я её говорю о себе, – тоже погорел; но я вами живу было бы у вас, будет и у меня; а теперь... Ну, да убиваться горем грешно; слава Богу, для меня – хоть храм-то Божий цел остался...

– Слава Тебе, Господи, подхватил громко один из крестьян, хоть храм-то свой Ты оставил нам в утешение! Я, батюшка, как услышал – кто-то кричит: храм Божий в опасности, так у меня и загорелось внутри; сам не помню, что со мною было. Какая-то невидимая сила понесла меня от пожара и привела к церкви. А дело было в то время, как мой домишко занимался. Тут я увидел, что народ почти весь бежал вместе со мной спасать дом-то Божий. Что мы потом делали около храма, и как нам помог Бог сделать святое дело, не знаю. Но мы не боялись огня, защищая дом Божий, никакой опасности знать не хотели, и умрём – ничего! А силы-то, духу-то сколько Бог дал в это время и уму непостижимо!

– Батюшка сам тут был, когда мы отстаивали храм Божий, распоряжался нами, заметил один из крестьян. Мы – народ глупый без него мы ничего бы не сделали. Если бы он явился на пожар, когда горели наши дома, он бы и тут нам помог.

– Я хлопотал в церкви, выносил святыню. Да скажите-ка пожалуйста, от чего загорелось? Где?

– Мы и сами не знаем; сказывают у дяди Трифона, с задов загорелось. Подожгли видно, лихие люди, или уж так – Сам Бог наказал. Бог послал; посещение Божие – знать за грехи наши. Грешники мы великие: прогневали Его милосердие!

– Если Бог наказал нас, православные, значит, мы виноваты пред ним, потому что наказывают виноватых. Значит, Он, Милосердый, не оставил ещё нас грешных, не сбросил с рук Своих. Ви́ны наши пред Ним неисчислимы. Вот вы говорите, что загорелось у Т. и притом на заднем дворе, почему же загорелось именно у него и в сарае, а не ещё у кого, – почему, например, не у меня, не у о. диакона, или вот не у тебя В. И? Да я знаю, что от тебя никогда не загорится: ты человек смирный, непьющий, осторожный. Не так ли мужички? Значит – воля-то Божия волей, без неё ничего не бывает, а беречься тоже надо: бережёного и Бог бережёт.

– Когда Бог захочет наказать, так не убережёшься, ничего не поделаешь. Предел. Чем же виноват дядя Т., что у него загорелось.

– Погодите! Я не говорю, что Т. грешнее других пред Богом: это Одному Богу известно, кто кого грешнее, – откроется на том свете. Я говорю только с вами, советуюсь, нельзя пособить нам себе, чтобы не гореть так часто. Ведь и не у нас одних пожары – везде, только и слышишь: такое-то село выгорело, та-та деревня горит... Как подумаешь только, так душа вся поворотится сердце щемит. Вот и у нас прежде на неделе по два пожара было. Горюете, бывало, что так часты пожары, а ничего не делаете. Ну, а теперь и всё почти село сгорело...

– Что же бы мы сделали, батюшка? Сам ты говоришь, что пожары везде, не мы одни горим.

– Везде, да и не везде! Вон посмотрите на село Никольское: далеко ли оно отсюда? а когда там был пожар? Никогда! Лет 20 уж не горело. Зато и живут Никольские на славу Божию: избы тесовые, двор кольцо, закрома ломятся от жита, благодать во всём. Нищие из окрестных сёл только и кормятся Никольским. Вы говорите, что пожары посылаются за грехи? Правда? Каких же грехов мы замечаем в своём селе больше против Никольского? Ведь конечно и там не без греха. Стало быть, село Никольское не горит, спасается от пожаров, потому что там меньше тех грехов, от которых прежде всего бывают пожары. Ведь знаете, что огонь жжёт, вода топит? Знаете, что от вина человек пьянеет, теряет память и ум? Говорите: предел – чему быть, то не миновать; а разве не Бог дал каждой вещи своё свойство, своё естество? Огонь жжёт потому что в него от Бога положена сила жечь, и никто у него не может отнять этой силы, кроме Самого же Бога. Только Бог может заставить огонь, чтобы он не жёг: да разве можно надеяться на это и самим не беречься? требовать от Бога чуда для себя, а самим лезть в беду! Это значило бы искушать Бога, чего грешнее, пожалуй, и нет. Нам дан от Бога разум, пользуясь которым, мы должны бы знать естественную силу вещей и соображаться с нею и бояться её. А когда мы не хотим знать ничего, не думаем, например, что огнём надо пользоваться умеючи и с осторожностью, тогда он может причинить вместо пользы и вред. Разве нельзя самое хорошее орудие употребить во зло себе и другим? Топор – вещь очень нужная и полезная; а что он может сделать в руках разбойника и сумасшедшего человека? Так и огонь, – он дан нам Богом на пользу нашу; так и вино, – дано на здоровье и веселие наше. А если мы не хотим знать меры и должного отношения к вещи, то кто же будет виноват, что от всех вещей произойдут для нас худые последствия? Ужели Бог? Вот почему я и говорю, что у нас есть особенные грехи, которых в Никольском нет, и за которые нас постигают пожары. Сколько раз горело наше село? а у вас всегда был один Бог виноват; себя не вините ни в чём. Да желает ли Бог худого Своему созданию? Он благ и милосерд, велит солнцу светить на добрых и злых, посылает дождь праведным и неправедным. Мы тяжко грешим против благости Божией, считая Его виновником наших бед. И кто знает, может быть, Бог и не попустил бы огню сжечь нас теперь, если бы в прежние пожары мы не прогневали Его неразумным мнением, будто они случались по определению Его святой воли. Сколько раз горело наше село? – а не в пример Никольскому, по-прежнему продолжаете пьянствовать, и в этом пьянстве по-прежнему идёте против Закона Божия и своей пользы... В Никольском даже нет кабака; приезжал какой-то открыть продажу вина, да его выгнали вон из села. А к вам не угодил наведаться такой охотник так вы на свои общественные деньги построили кабак! Вы сами говорите, что народ вы «тёмный» – и правда! Вам ли пить бы, когда и в трезвом-то виде вы не знаете ни воли Божией, ни силы вещей! Как вы обходитесь с огнём? Да, так, что, смотря на вас, подумаешь, что вы с ним шутите. В поле вы пускаете огонь в хлеба и в лес, – как варите себе там пищу, так и оставляете огонь не потушенным. Поднимается ветер, и гонит его куда хочет – на вашу погибель. Сушите ли на овине хлеб, не позаботитесь после плеснуть на огонь ковша воды, и овины ваши горят вместе с одоньями. Когда молотите, – разво́дите огонь около тока на соломе, и не видите, как набежал ветер и подсунул искру под солому. А до́ма в избах и на дворах своих как вы обращаетесь с огнём? Печка вся истрескалась, расселась – вы и не посмотрите; труба упала или развалилась – вам дела нет; сажу из печей вам и на ум не приходит выметать, хотя накопилось бы её пуда два: выкинет из трубы на соломенную крышу, прогорит печь до стены, – пожар. Да и крыши-то соломенные у вас от вашего же нерадения беззаботности. У вас есть люди состоятельные, зажиточные, достаёт же денег на вино, да на кабаки.

– Уж солома-то от нас не уйдёт, батюшка, никогда, в соломе родились, в соломе и умрём, сказал молодой крестьянин.

– Пусть не уйдёт от вас солома; но нерадение, но пьянство, беззаботность разве нельзя бросить? Пусть везде у вас солома; да зачем же зажигать-то её? Я знаю – как вы легко обходитесь с горячей золой, выгребаемой из печки, выбрасываете её как попало, – на двор, на улицу, на потолок своей избы, – не обращая внимания ни на то, что лежит около, ни на то – совсем ли потух огонь. И сколько случается пожаров, только от одной золы?! Может быть, и настоящий пожар начался от неё. Некоторые из вас дорожат золой: делают для неё на заднем дворе, или огород, соломенный хлев и каждое утро относят туда, чтобы, накопивши побольше, продать. Не осуждаю копите её сколько угодно, да только не горите от неё с задов то: постройте хлев- то деревянный, да выносите золу не прямо из печки, а давайте прежде вытухнуть и остыть ей, оставляя её для этого, в какой-нибудь безопасной посудине, на недолго в самой избе.

– В этом уж не мы виноваты, а бабы. Они больно глупы, выносят в хлев золу с огнём без осторожности. Их журите, они нас не слушают! слышалось с разных сторон.

– Стыдились бы это говорить-то вы. У вас и Бог виноват, и жена, и нечистая сила виноваты. Только себя не затрагиваете. Но это старинные увёртки у всех неправых. Разве хорошего, смирного, непьющего и заботливого мужа не будет слушаться жена? Жена выходит из вашей власти по вашей же причине: кто не рачит о доме, не любит свою жену, а только бьёт и винит её за всякую безделицу, у того в доме, конечно, не будет порядка; тогда и для жены – хоть трава не расти, ничего не дорого и не мило в мужнином хозяйстве. Жену нужно любить, чтобы она слушалась и повиновалась мужу. Бывают и дурные, глупые и упрямые жены в вашем быту, – это правда; да я их и не оправдываю. Однако на ком же лежит главная обязанность присмотреть и позаботиться обо всём в доме? Разве не на муже? И кто должен подавать добрый пример жене, как опять не муж? А у вас мужья жёнам своим дают не хороший, а худой пример. Вот и выходит: муж со двора, и жена со двора; муж в кабак и жена в кабак, неся последнюю копейку на вино; муж безобразничает, a жена и того больше. Потом прихо́дите домой уже ночью; муж капризничает, бьёт жену, жена бежит куда-нибудь и прячется; а пьяный муж зажигает лучину и, несмотря на сушь и солому на дворе, идёт отыскивать жену по хлевам и сеновалам. Да разве можно рассказать про всю вашу безурядицу! Как ещё сами-то не сгорим! Идти ночью...

– О, точно, бывают пожары от отыскивания жён мужьями. Но больше бывают от того, что ночью приходится убирать скотину или ещё куда сходить с лучиной, и не увидишь, как заронишь, a то и вовсе забудешь горящую лучину в том месте, куда ходишь – засуетишься и оставишь догорать в плетне около сена или соломы. Это и с трезвыми бывает. В рабочую же пору у них остаются дома одни дети, кои без присмотра старших часто голодают, и, не зная силы огня, готовят себе пищу, разводят огонь на шестке, на полу, на дворе, и пекут яйца. Прошлым летом от того и был пожар, что дети С. В. шалили огнём и спичками.

– Ну, хоть и за это, дети мои, разве можно похвалить вас? Замените вы лучину свечой, обзаведитесь фонарями! Ведь это пустяков стоит. Если бы вы сосчитали сколько выходит денег у вас в год на водку, да на гулянья по воскресеньям и праздникам, которые вы лишь оскорбляете своим пьянством; то у вас поверьте, достало бы не на свечи только и фонари, а и на пожарные инструменты, коих у вас нет, да и на школу, о коей вы мало заботитесь. А вот вы сваливаете вину и на детей: куда же бы вам лучше деть их, чтобы они не стесняли вас при работах и не делали дома бед? Верно, они не так малы, если умеют печь яйца!

– Самых малых мы берём с собою в поле, а эти все на возрасте.

– Вот видите! Для них-то и нужно бы построить школу и собирать бы в неё всех детей с утра до вечера. Пользу от ученья вы плохо понимаете, сколько раз я ни говорил вам; так, по крайней мере, устройте школу для того, чтобы дети ваши не бегали и не делали вам бед, а были бы под призором учителя и вели бы себя смирно. Разве это плохо не стоит всякого ученья? В школе они приучатся вести себя хорошо, хорошо поведут себя и после школы. От своего учителя, которым и я соглашусь быть, ваши дети узнали бы всё хорошее, узнали бы, что курить табак грешно и опасно, – что от этой дурной привычки и пожары бывают. И сколько раз я просил вас, почтенные прихожане, для вашей же пользы, вовсе не курить трубку! Долго ли заронить, особенно в пьяном виде! Я знаю, что некоторые из вас не расстаются с трубкой и в пьяном виде на постели. По вашему примеру научаются курить и десятилетние дети. Вы и сами знаете это, и хотя запрещаете это детям, но не достигаете цели; дети забираются на задний двор и там курят тайно. После этого нет ничего удивительного, что пожары начинаются «с задов». Вам, напротив, до́лжно быть уверенными, в этом случае, что причиною пожара вы сами и ваши трубокуры.

– Нет, батюшка, есть ещё причины, это – поджоги: злые люди да поляки ещё поджигают.

– Ну, о поляках говорить вам нечего: у нас их нет. Было где-нибудь два-три пожара от них, а вы напугались, да и стали считать их виновниками всех пожаров! А что от этого пользы? Вообразите, что вас поджигают, – и бросите тушить пожары: что-де тушить-то не потушишь, когда поджигают. И так вы слишком боитесь огня, даёте ему волю жечь дома свои, плохо защищаетесь от пожаров, а тут ещё думает о поджогах. Разумеется, у вас не будет силы тушить пожар. И вот пожары растут, а вы даже забыли и думать, что причина-то их – вы же сами: живёте по-прежнему не трезво и не осторожно. Не сваливайте вину на других, вините себя. Положим, что бывают и лихие люди, которые решаются на поджоги. А откуда они берутся? Не пьяные ли это? В пьяном виде вы часто обижаете друг друга, обиженный горячится и грозит выпустить красного петуха на обидчика. Да и не пьяные-то вы ссоритесь и враждуете. Вино и в этом случае губит вас. Вы об этом и не подумаете, иначе не стали бы пить и боялись бы ссориться друг с другом, любили бы и уважали друг друга. При этом – если у вас есть лихие люди, так кто же не велит вам поставить по селу хороший караул, который и днём и ночью наблюдал бы – где что делается и кто где бывает.

– У нас караул есть – ничего не поделаешь...

– Есть для славы. Днём караульные, где-нибудь на работе, как и прочий народ, а ночью от усталости спят; днём остаются дома одни дети, да и к ночи только немногие из вас приезжают из поля. Тут злодею и не поджечь бы, да подожжёт – опасаться некого. А загорелось, – ну гори село, людей нет, или спят, орудий пожарных не бывало.

– Нам в рабочую пору, батюшка, дорого время: всем хочется поскорее убраться с полем. Поэтому и ночуем в поле. А в караульщики и вовсе нет охотников.

– Тут не в охоте дело; все порядки зависят у вас, от воли общества. Вы составляете одно общество, сообща должны и заботиться о себе. Присудили бы в рабочую пору не уезжать в поле взрослым людям всем до одного, а чтобы кто-нибудь из каждого семейства оставался дома, в селе, на случай опасности. И караульных наряжали бы из себя по очереди. Разве лучше для вас – быть на работе далеко от своих домов, тревожиться постоянно опасением, как бы не случился пожар и не обратил бы в прах всего вашего добра?

– Мы и сами теперь понимаем, батюшка, что не хорошо оставлять дома свои и детей без караульных, да уж так привыкли. Никто не начинает новых порядков, не заставляет нас по-надлежащему-то делать?

– А начальники ваши? голова? сотские, староста? старики? У вас ныне своё начальство.

Крестьяне переглянулись. Не заметив никого из начальства, они и скрыли от священника, что у стариков на собраниях без вина дела не обходятся, перепьются, перессорятся и разойдутся; что голова человек богатый – знать ничего не хочет – потому все ему должны; что сотских никогда не видно, потому что они бедны, и занимаются домашней работой; что во время пожара ни одного начальника не было видно, никто не гнал парод на пожар для тушения; а мужику надо приказать, вот он и хорош.

– А вы сами, друзья мои, почему не бежали все на пожар, как только он вспыхнул? Ты почему не шёл Семён Кузьмич?

– Что я один сделаю?

– А ты что Василий Потапович?

– А я что один то сделаю?

– Ты один, да он один, третий один, пятый – один: вот вас и много.

– А кто знает – пошли ли бы все. Мы знаем, что на пожаре нет никого, а своё добро жалко, – вытаскивать надо, спасать. А тут ещё жена не пускает, бездомником бранит, когда захочешь идти из дому тушить пожар

– А сгорит село, разве лучше? Идёшь на пожар – себя же спасёшь от огня: потушишь – значит и цел остался. Да ещё добро сделаешь другим, пользу общественную наблюдёшь. Вот что значит наблюдать общественную то пользу, – жить не для себя только, а и для других. Положим хоть тебе бы не удалось потушить; положим, и твой домишко в опасности; разве ближние твои, коих ты, забыв себя, спасал от огня, для которых ты был такой добрый, – разве они оставят тебя в опасности без своей помощи? И не соседи только, а весь мир, всё общество будет благодарить тебя за доброе дело, за твою христианскую душу; и до́лжно благодарить. Такому человеку следовало бы даже избу поставить обществом, если она у него сгорит, потому человек хороший, верный слуга мирской. А Бог никогда уж не забудет такого человека, воздаст ему за любовь к ближним седмерицею.

– А грешники мы: о себе только заботимся.

– За то, может быть, Бог и наказывает нас, что мы ближних своих оставляем без помощи во время пожара. Вы ничего не спасли из своего добра. Сам Бог не дал успеха, – не за то хватились, за что бы следовало. Следовало бы пособить тем, кто горел, а вы, ещё за версту от пожара, начали выносить свои пожитки.

– А вот ныне Бог наказал нас – ничего не успели вынести, одни иконы только и вынесли, как делаем испокон веку, чтобы Бог дал силу и память выносить всё как следует.

– Стало быть, другим чем прогневили Бога. Положим, вы спасли св. иконы, это доброе дело. Что ж хорошего дать сгореть иконам? Да разве этого только Бог-то хочет от нас? Он хочет, чтобы вы любили ближних как самих себя, соблюдали его заповеди, защищали сирот, помогали друг другу во всякой беде. А у вас идёт всё врознь, не по надлежащему: один печётся о своём доме и только, другой о хозяйке-работнице; иной о запасе хлеба для семьи и о зашибе деньжонок про чёрный день: всё о себе и никто друг о дружке, об общем каком-нибудь деле, А это ещё что? У вас на селе нет воды все бьются из-за неё, и вы не позаботитесь сделать на ключе какого-нибудь пруда. Случился пожар, а у вас нет ни бочек, ни багров, ни готовых лошадей некому тушить огня. Хорошо ли всёэто?

– Какое хорошо, батюшка?

– От кого же это зависит? на ком все эти грехи?

– Конечно, от начальников наших, с них и спросится за это на том свете.

– Опять за начальников! Да начальников-то кто выбирает и поставляет?

– Весь мир.

– Я всему миру и говорю. Коль начальники дурны, значит, вы же виноваты. При выборе их думаете ли вы – какое важное дело делаете? Вы выбираете себе радельщиков вашей общей пользы и оберегателей святой справедливости. Вы знаете всех людей в обществе, кто каков, и выбирали бы людей разумных, справедливых, непьющих. Но вы боитесь таких людей, потому что они строгие, заботливые, не позволят вам спать, да пьянствовать. Вы выбираете людей простых, смирных, которые воды не замутят, которых и не видно, что они начальники; или таких, кои вместе с вами пили бы водку. Почему бы, например, хоть в сотские не выбирать больше из тех, кто во время пожара ведёт себя хорошо, скоро является на пожар, тушит, сзывает народ, умеет распоряжаться? Будь бы начальником такой человек, так он не-то бы сделал...

– Ты, батюшка, что не бываешь у нас на выборах, на собраньях наших? Бывай, да и говори там, что теперь говоришь. Мы все народ тёмный, неразумный. Что скажешь нам, всё сделаем. Кто учить нас будет, как не ты?

– Ну, хорошо. Жалко мне вас. – Извините, уж я заговорился с вами. Солнце закатывается, надо подумать и о ночлеге – где бы приютить детей и убитых горем матерей и жён. Не падайте духом не убивайтесь крепко. Бог Милостив! Пойду к не погоревшим, попрошу, чтобы они не оставили вас без помощи: пусть помогут хлебцем, одёжкой, уголком. Тут же и себе попрошу приюта. Надеюсь – не откажут. Оставайтесь с Богом!

Крестьяне с благоговением принимали благословение, благодарили иерея и почтительно кланялись²⁴.

В селе П. жил одиноко кузнец. С женой он не ладил со дня брака, более 20 лет, а наконец она совсем бросила его. Кузнец, в трезвом виде был человек хороший и неутомимый работник; a в пьяном виде был дерзок, сильно буянил, доходил до неистовства. Раз, будучи пьян, он спал около полудня. В это время к нему пришли двое десятников – отставной солдат и крестьянин, и потревожили его по своим надобностям. Кузнец из досады на незваных гостей не хотел встать. Они ему уж давно опротивели из-за магарычей и угроз сельской кутузкой, с коей он частенько ведался из-за жены. Он не вынес беспокойства, схватил из подголовья кинжал и бросился на гостей; те – бежать, но кузнец достиг старика-солдата и поразил его кинжалом в брюхо.

Местный священник, напутствуя умирающего солдата, душевно пожалел и умирающего, и убийцу. Ему жаль стало кузнеца. Ему представилось, что он и плакать горько будет, и в отчаяние впадёт, и руки на себя наложит, и тем погубит себя навеки. И, вот, сострадательный батюшка решил навестить убийцу, утешить его упованиями веры, тем более что кузнец три года назад, едва не обольстился на молоканство.

На другой день после убийства, между утреней и Литургией он отправился в этап. Железные запоры отодвинулись, тяжёлая дверь заскрипела, и священник вошёл в мрачную комнату.

– Здорово Федот! сказал иерей убийце, лежавшему в тёмном углу на голом – грязном полу, завернувшемуся в овчинную шубу.

– Слышишь, что ли? Сосед твой пришёл утешить тебя по закону Евангельскому.

– Батюшка это ты?

– Что это с тобою стало Еремеич?

– Ох, пропал я, пропал! Хоть бы сейчас кто пришиб меня, окаянного!

– Что ты! Бог с тобой! К чему такие страшные речи говоришь? Ты веришь в Бога, знаешь, что есть Отец небесный который заботится о каждой твари? а ты человек; за тебя, как и всякого грешника, мучился и умер на кресте Сам Сын Божий, Иисус Христос. Веришь этому?

– Это я знаю и читывал когда-то в Евангелии, давно. Прежде и мне так думалось, а теперь что я теперь за человек!.. Пропал я совсем!

– Неужели ты думаешь, что Христос Спаситель, только за праведников потерпел муки и смерть? Они без того праведники. В Евангелии говорится, что Он страдал за всех грешников, и даже за тех, которые согрешили более тебя; нет на свете греха, который бы ради Христа не простил Отец небесный; только одно требуется: всем сердцем веруй Евангельскому слову, с раскаянием молись, плачь и молись Господу, и тогда надейся на милость Божию.

– Ох, батюшка, грех-то какой случился, грех-то какой!.. Ужас берёт! с этими словами тожно ещё кузнец вдруг привстал и сел, но не мог смотреть на священника.

– А знаешь ли, Федот, если ты будешь отчаиваться в милосердии Божием, то совсем погубишь себя? Нет и греха больше отчаяния. Отчаиваться в милосердии Божием – значит не верить и обещанию Его прощать грехи кающихся, – это значит до конца прогневать Господа Бога. Тогда уж подлинно будет великая беда, подлинно ты пропал тогда, и пропал на веки, – не по суду человеческому, это что ещё! a по суду Царя небесного. Ты помнишь, что по Божию писанию уготовано нераскаянным грешникам? Страшно сказать: вечная мука во аде! Разве это ровня Сибири?

– Богу-то я каюсь, вот пред вами каюсь: Господи! с этими словами он поднял глаза, полные слёз и, ломая руки продолжал: грех-то какой! Прости меня Отец небесный!

– Молись ему, денно и нощно молись; старайся в молитве плакать о грехе: это будет для тебя великое утешение, тогда и суд человеческий будет не страшен для тебя. Чем более подвинешь сердце твоё к слёзной молитве и раскаянию, тем более сознаешься, что и вправду по делам тебе всякое наказание.

– Да было дело... много я виноват перед Богом! и на словах этих задумался.

– А главная причина всех твоих несчастий – вино. Вспомни – сколько тебе доставалось через него, сколько позора ты перенёс в жизнь свою! Ты ведь мужик деловой, разумный; умеешь и рублик зашибить, совет дать, и дело рассудить, а дошёл до того, что и секут-то тебя почти уж на старости лет, сажают в холодную; после тебя того, когда на обществе и голос подашь по своему уму-разуму, – тебя не слушают, тебе попрёком тычет в глаза какой-нибудь голяк. Не так ли? А если бы ты не пил этого дурмана, то ли было бы дело-то? Ты из первых был бы в обществе со своим разумом, со своими трудовыми руками. Я знаю, винцо засадило тебя и сюда-то, и дальше погонит...

– Сущая правда, батюшка, вино погубило меня. Господи прости меня! (плачет). Как угар-то начал проходить, да как вспомню... не знаю, куда бы девался! Легче сквозь землю бы провалиться!

– Нет, Федот, этого не говори, не гневи Бога. Лучше исправься, и – дело всё поправишь. Вот ты сознаёшься, что вино губит тебя.

– Не будь я угорелый от вина, ο. П., я бы не только с кинжалом, с палкой-то не кинулся бы. Ей Богу, так! Окаянный подвёл их на такую беду. Я уж засыпал ведь, а уж мысли, мысли-то с угара!.. Тут я вспомнил и отца с матерью как меня женили на горе... Эх сколько я беды перенёс с этой бабой своей. И вино глотал я сначала с горя; а потом уж привычка; а горе-то всё горем. Посмотрю – кто хуже меня живёт? Самый бедный, в лихой нужде, и тот, смотришь, мало тужит, как баба-то у него путная. А я от нужды-то был далёк, всегда деньжонки есть, а жизнь – хуже калмыцкой! Начальство со стариками присудило врознь жить нам, – это ничего; да плохо-то – в кузницу бы, а тут надо сварить чего, с сухого-то в нашей работе живот сводит; там надо убрать по домашности. Да уж какая жизнь без бабы! Ведь как есть один в избе; в иной раз домой бы шёл; а тут – с работы, да прямо в кабак. Аль вчера: к себе назвал дружков; выпили, значит. Тут сосед А. И. к себе позвал, – я уж дюжа... Пришёл домой, – прямо лёг; а на сердце!.. ровно камнем навалило. Начал было забываться, а тут на грех от... И кинжал-то ровно окаянный сунул в руки. Я допрежь мало и брал, а так в головах он был на всякий случай; один сплю – жутко.

– Да, если бы не угар-то твой, то и мыслей-то разных не было бы, и сердце не давило бы.

– Эх вино, вино! Я не хотел было и пить-то его, – месяца три не пил, да жизнь-то моя... не вытерпел.

– Беду свою ты можешь исправить; а если Господь даст, услышит Он твою слёзную молитву, то жизнь твоя может быть лучшею, чем была.

– Где уж мне, батюшка, до лучшего! Видно, на роду написано век свой горе мыкать... Ох! хоть бы скорей... один конец.

– Федот! чего ты больше боишься, суда человеческого, или суда Божия.

– Суд-то судом!.. Засекут до смерти, не выдуюсь! Ровно скотину засекут, не додышешь до конца...

– Нет? сечь тебя не будут.

– Как, не будут! Душу загубил!.. Господи, что я сделал-то?

– Поверь, тебя без телесного наказания сошлют. Я вперёд это знаю, мне законы эти известны. Ты ведь, не имел злого умысла, не думал зарезать человека, как делают разбойники. Только на допросах не путай дела, главное – говори сущую правду, как вот мне; подробно расскажи всё, как было. Самое дело покажет, что ты ненамеренный убийца.

– Убей меня, Господь, вот – зараз! я и не думал, что такой грех будет со мной (при этом Федот встал на ноги). Сам не знаю, батюшка, как лукавый толкнул меня. Просто помрачение нашло вгорячах. Пьяный... не помню хорошо; и теперь – ровно во сне всё было, а греха не воротишь! Вот надели уж и кандалы. И вправду, батюшка, скажи пожалуйста, будь родной отец, какое наказание мне? Уж скажите настояще, – мне один конец.

– Конец, по закону, будет такой, говорю перед Богом: сошлют куда-нибудь на поселение, но без телесного наказания; разве только на эшафот выведут – публично объявить решение; но поверь, сечь не будут. Только вот беда: на тебе всё-таки останется кара Божия. Но это уж прямо от тебя зависит: надо Богу молиться, много и искренно надо молиться о прощении тебе грехов, притом дать обещание исправиться, и уж не жить так, как жил.

– Спасёт-те Христос, батюшка (пал иерею в ноги). Мы покуда говорили с вами, – ровно легче на сердце стало. Будет ли, по вашим словам, а уж такого помраченья, значит тягости-то большой нет теперь, Ночь-то до света я и плакал, и думал то и, то... да всё такие лукавые мысли в голову лезли!

– Ты плакал, да думал о том, о сём, а Господа Бога-то забыл. Знай, Он, Милосердый, ждёт твоего слёзного раскаяния, а ты Ему-то и не помолился во слезах.

– Правда, батюшка, на молитву сердце не лежало, – куда там. Ночь-то я сам себя боялся, ровно враг какой самому себе... Господь послал тебя ко мне, батюшка. Теперь вижу, что Богу надо молиться больше.

– Это первое – замолить свой грех. Но послушай Федот: пройдёт год, два, ты получишь облегчение, а там жизнь твоя, может быть, станет не хуже прошлой; тебе дадут волю, и ты опять забудешь милость Божию, опять начнёшь пить. Так вперёд скажу: после этого, если возьмёшься за чарку, вино погубит тебя до конца.

– Нет, батюшка, нет, только бы Господь дал мне опять попасть на дорогу, уж теперь учён.

– Хорошо, если бы навсегда ты остался такой умный, с рассудком. В горе всё так бывает, а пройдёт оно, опять дурить начнёшь.

– Нет, батюшка, не забыть мне этого греха!

– Я пришёл сюда жалеючи тебя...

– Вовеки не забуду, батюшка (поклонился иерею в ноги).

– Богу так кланяйся. Я пришёл, и вот как уж речь дошла до того, как тебе остальной век прожить получше, то слушай, я пред Богом скажу тебе мой отеческий совет; послушаешь для себя, не послушаешь для себя же; мой совет: брось водку совсем, чтобы капли в рот не брать до гроба. Убей этого самого главного злодея твоего!

– Что же? это можно. Я пытался, месяца по два, по три не пил.

– Ведь и добро, как не пьёшь и на человека похож, и беды не рядишь; а как пьёшь, признаюсь, страшно смотреть на тебя; и чего ты не терпел от вина! Наконец и до Сибири дошёл! Вот и смотри, какой злодей твой – это вино. Пора понять это, сам видишь.

– Вижу, батюшка, дело на виду. Эх! Только бы Господь дал пожить мне, брошу, ей Богу, в рот никогда не возьму водки, хоть какое горе будет!

– Горе вином не зальёшь; это всё равно – пожар тушить соломой; ты сам это знаешь не один раз, чай доводилось от горя чаркой накликать другую беду.

– Это истинная правда, батюшка. Было мне на веку от этого зелья, прости, Господи! нет, надо бросить; вот даю вам, отцу духовному, зарок, если Бог даст мне пожить, никогда, ни в коем разе не пить вина; пропади оно совсем! Не ему мною владать!

– Когда уж на-то пошло, так вот что: дай зарок пред Господом Богом. От Него зависит твоё счастье и несчастье, вся твоя жизнь здесь и за могилой: весь ты в руках Отца небесного. Помолись же Ему и произнеси свою клятву, – пусть Он Сам из-за иконы этой увидит твоё искреннее желание исправиться, и благословит тебя на доброе дело.

Федот пал на колени перед образом.

– Помни Федот, клятву эту можно дать только с тем, чтобы вовек не изменять ей, a то...

– Нет, батюшка, решено; я уже пробовал, можно.

Федот стал молиться, в голосе слышалось рыдание; после трёх поклонов в землю, он произнёс клятву: никогда не пить вина до самой смерти. Затем склонившись в землю иерею Божию, испросил у него благословение. Тёплая слеза его капнула на руку Священника, который от радости и душевного волнения не мог не ответить ему таковой же слезой.

– Знай же, Федот, что теперь святые Ангелы радуются о тебе, грешнике кающемся; с ними и мне, грешному, Господь привёл порадоваться. Помни, что в твоём обете всё твоё благополучие. Пока не будешь пить, всё пойдёт к лучшему, и станешь человек наряду добрых, честных людей; если же разрешишь, пропал, заранее скажу, пропал! Тебе совсем нельзя пить: пьяный ты на руку дерзок, и готов на всё... Было время на погибель твою, но дай Бог, чтобы никогда оно не вернулось! Тогда уж Отец небесный совсем прогневается, оставит тебя, как неисправимого грешника, клятвопреступника, и накажет за всё, так накажет, что вовеки погибнешь...

– Спаси меня, Господи! Столько беды я видел от этого врага, пора поучиться.

– Какое ни будь искушение, – не поддавайся врагу; особенно на первых порах, положи себе за правило, не соприкасаться с пьяными людьми, будь там хоть брат родной, хоть друг какой, и не ходить туда, где видишь – попойка будет; а угодил нечаянно на такое греховное дело, удались зараз. Бойся вина! Это для тебя смертельный яд. Потом, если будет тебе какое искушение, вспомни все беды, какие теперь переносишь от пьянства, вспомни Господа Бога, спасающего тебя, и преклони перед Ним колено с тёплой молитвой о помощи. Верь, Господь всегда поможет тебе укрепиться, только молись ему усердно.

– Покорно благодарю, батюшка; вовек не забуду вашей добродетели. Вы меня ровно из могилы воскресили. И грех великий не послушать вас, родимой мой.

– Вот и к литургии звонят. Во время «к Достойно» помолись особенно усердно, воздохни о грехах своих, ибо в эти минуты Сам Иисус Христос Святом Престоле приносит Себя в жертву за всех кающихся грешников. Теперь прощай.

Федот простился со священником так, как, дай Бог, чтобы прощался родной сын с родным отцом.

Около года, после этого, он просидел в Д. тюрьме и вёл себя примерно, как свидетельствовали судебный следователь и уездный стряпчий. В 1865 г., по решению дела Федот без телесного наказания последовал в арестантские роты и там заслужил внимание начальства хорошим – примерным поведением²⁵.

Судьи покончили своё дело, а о. Д. должен был только начать. На его служении лежала обязанность – сопровождать преступников на казнь. Призвание важное, но и трудное очень, стоившее тяжких усилий; а в предстоявшем случае тем паче.

Несчастный, которому иерей заблагорассудил дать утешение религии, был во цвете лет, из слепой ревности, убивший свою невесту. К прискорбию, преступник был воспитан в нечестивых и атеистических началах. Это заставляло священника опасаться за пагубное упорство со стороны убийцы.

Со сжатым и трепетным сердцем пошёл иерей в тюремный замок от предположения, что преступник не захочет воспользоваться единственным врачеством, которое могло ещё облегчить его в горьком несчастии.

В первом же слове, с угрюмым и презрительным видом преступник сказал:

– Милостивый государь! пособия священников мне не нужны. Разум и природа всегда были моими руководителями, – и теперь, если я и мог забыть их голос, всё-таки не хочу иметь других наставников. Немного минут осталось мне жить, они и без вас тяжелы; потрудитесь удалиться от меня.

– Звание, которое я ношу, сказал иерей, не должно быть причиной отвращения от меня. Я не буду с вами говорить как священник, если вы не желаете этого. Вы теперь закованы, и пользоваться этим, чтобы насильно навязываться вам со своими увещаниями, было бы варварством. Поступая таким образом, при всём моём желании облегчить ваши страдания, я, без сомнения, усилил бы их.

– Я не хочу вас слушать, как священника, а кроме священника я в вас не вижу никого другого.

– Я такой же человек, как и вы, и ужели изо всех людей только моё присутствие для вас невыносимо. Вы в моих глазах достойны сострадания и участия; за что же я в ваших глазах составляю предмет страха и презрения?

– Желания мне добра и сострадание ко мне, отворившие вам моё заключение, я умею ценить и ценю; но самое это сострадание заставляет меня только сильнее чувствовать всё то, чем и как горька участь моя.

– Какой человек, страдая отказывается слышать голос своего друга? Кто, напротив, не любит того целительного бальзама, который нежное и искреннее сожаление разливает на душевные раны?

– Если я не ошибаюсь, то для меня понятны ваши чувствования относительно меня. Вам нет нужды притворяться; ваше великодушие может вам внушить некоторую жалость, некоторое снисхождение к виновному, но в действительности я для вас не что иное, как только низкий убийца. И в ваших приятных речах я не могу не подметить гордости, каковую вам внушает счастливое превосходство вашего положения пред моим.

– Как? Мне гордиться пред вами? Да кто же я? Не такой же ли человек и я, как и вы? И в моей груди есть сердце и страсти, как и в вашей. Ежели же я не впал в искушение, которое бы меня предало преследованию законов; то могу ли я поэтому унижать и презирать вас, я – служитель Бога, пред Которым и величайшие праведники трепещут? Одна минута вас погубила, одна минута могла бы и меня погубить, и одинаковые обстоятельства, могли бы навлечь и на мою голову несчастье, подобное вашему. Мои убеждения и взгляд вы можете узнать от многих. Я вижу в вас низкого убийцу, говорите вы. Уверьтесь, что я вижу в вас одного из моих братьев, которого роковая страсть повергла в заблуждение. Я вижу в вас человека несчастного, которого преступление действительно страшно, но которое на весах Верховного правосудия весит гораздо меньше, чем злоба других людей, которые в час, злосчастно прозвучавший над вами, могли предаваться удовольствиям и праздным забавам. Вот мои чувствования! вот что мне внушает разум и природа!

– Да! это их язык и к стыду своему я должен признаться, что не ожидал найти столько правды в устах священника. Ваша правдивая речь действительно есть нечто приятное для преступника.

– Вы этого не ожидали? Молите Бога, чтоб священник был всегда в числе ваших друзей таких же, каким я тотчас признал вас. С той же готовностью, с какой я пришёл пожалеть вас в вашем несчастии, я, уверяю вас, бросился бы пред вами, когда вы были на краю бездны, и, может быть, вы не попали бы в неё. Увы! я не имел этого счастья. Но у меня есть ещё желание сделать для вас что-либо хорошее – не будьте жестоки, обрадуйте меня. Вы имеете не железное сердце, вы понимаете, как много сладостного и приятного в сострадании искреннем и бескорыстном. Доставьте мне возможность сами вспомнить, что в моей жизни был такой день, когда напрасно меня всюду искали; когда школа, и всё другое было забыто. В этот день я был в тюрьме, и на своих руках омывал несчастного своими слезами...

– О, священник! это чересчур... Ваша добродетель овладела моим сердцем. Ежели оно достойно того, я думаю доверить его вам на те несколько минут, в продолжение коих оно ещё будет биться. Ваши слова облегчают мои тяжкие страдания.

– Христианская любовь не имеет пределов. Она дала мне чувства, выражения которых кажутся вам столь утешительными. Она дала мне и другие, которых вы не можете понять, находясь в настоящем положении. Да! для того чтобы цели мои были поняты вами и оценены, желал бы я снять с вас эти оковы и принять их на себя, чтоб кровь моя могла смыть ваше преступление. Я бы положился на Бога, Который составляет моё утешение... А вам бы оставались ещё дни возвратиться верою к Богу отцов ваших. Несчастный молодой человек! Ужели вы будете иметь столь грустную отвагу, чтобы не воспользоваться теми не многими минутами, которые Господь ещё оставляет вам? Не настала ли для вас пора отречься от ложных умствований, которые вас погубили, и которые для облегчения вашей скорби представляют вам только ужасную надежду на совершенное уничтожение, которое и ваш разум отвергает?.. Для чего вы опираетесь ещё на эти ложные мечты, которые смерть совершенно рассеет? Для чего вы медлите ввериться религии, которая отверзает вам свои объятия и может внести утешение в ваше скорбное узилище?

– Поздно. Небо навсегда затворено для меня.

– Поздно? Ужели вы не чувствуете, что Господь хочет явить над вами чудеса своей милости? Всем ли грешникам даёт Он столько времени на обращение, как вам? Всегда ли удаётся грешникам обратиться к Нему и преложить его праведный гнев на милость? Несчастный! Не присоединяй отчаяния ко всем прочим своим заблуждениям, не делай их неисправимыми. Бог тебя призывает, стремись на Его голос с полной доверчивостью; не смотри на Него, как на безжалостного господина, перед правдой Которого твои прошлые бесчиния заставляют тебя содрогаться; но смотри, как на нежного Отца. Который милует грешников и Который, не довольствуясь тем, что прощает, хочет доставить твоей совести спокойствие, – единственное благо, которыми только возможно наслаждаться на земле.

Господь благословил речь доброго иерея, соблаговолил озарить глубокое отчаяние узника лучами милосердия. Молодой человек молчал, опершись на стену: грудь его подымалась с усилием, лоб бледно-мертвенный покрывался морщинами, тусклые глаза, казались углублёнными в размышление о своей горкой судьбе. Сострадательный священник плакал. Заметив это, узник бросился в объятия лучшего пастыря, вскричав:

– Ежели есть ещё время, спасите меня, продлите эту великодушную милость ко мне, которая вас заставила преодолеть страх этой тюрьмы и тяжесть оков, висящих на плечах заключённого в ней. О, какую пропасть я вижу под своими ногами.

– Христова вера сделает её не так ужасной для вас... Она утешает и очищает и вместе с тем даёт силу и бодрость.

Сказав это, священник присел возле узника. Он скоро рассеял его сомнения и пагубные мечты, которые довели его до погибели.

Добровольно и искренно узник обратился к Богу, оплакал свои заблуждения со знаками трогательного раскаяния: стоя на коленях, омочая пол тюрьмы тёплыми слезами и крепко бия себя в грудь. Затем «умолял» священника исповедать его. Под действием таинства покаяния и благодатных молитвословий ещё большее почувствовалось узником утешение. Он плакал, плакал и иерей благословенный. Он славословил Господа, изменившего его сердце; он проклинал пагубные учения, кои сделали его столь виновным. Была минута, когда он, припоминая всё прошлое, с искреннею и глубокою скорбью говорил:

– Это моё неверие толкнуло меня в пропасть; ежели бы я пребыл верен Богу, вы не увидели бы меня в доме преступников; я прислушивался к речам нечестивых; я сочувствовал их страшным насмешкам над Евангелием и его служителями; я говорил, как и они, что счастье состоит только в удовлетворении страстей. Ибо они одни, думалось мне, могут вкушать удовольствие без борьбы с угрызениями и ужасами другого мира. Вольтер особенно составлял моё утешение. Эгоизм философии погасил в моём сердце всякое чувство любви к людям: я на них смотрел, как на существа, служащие мне для удовлетворения моим страстям, и святые законы правды и добродетели мне казались детским изобретением, придуманным для слабых. Это было тогда, когда бушевала в моей груди гроза, которая должна была разразиться преступлением. Какое страшное воспоминание! Я её вижу ещё плавающей в своей крови; я помню, что обезумев от страшного преступления, я не знал бежать ли мне, или оставаться; истерзанный этими же воспоминаниями, как змеями, я чувствую, что предстоящее наказание почти ничтожно в сравнении с ними.

С окончанием этих слов смутный ропот отчаяния вырвался из его груди, Глаза его блуждали по сводам и запорам тюрьмы, отделявшим его от остального мира. Он громко вскричал: я выписан из книги живых: каждая минута, которая протекает, ускоряет шаг моей смерти. Зачем в минуту моего преступления Господь не поразил меня громом?

– А что было бы с вами, – вскричал иерей Божий, – когда бы вас в эту роковую минуту поразил гнев Божий?

– Вы говорите правду. Да, батюшка, с тех пор как религия меня осветила, я узнал цену всему, что я потерял. Я чувствую опять привязанность к жизни, представляя себе счастье, которое осуществить теперь уже не в моей власти. Я бы мог жить счастливо, соединить мою участь с чистой супругой, передать детям незапятнанное имя, и сделаться утехой моему отцу; но я посрамил седые волосы его, и он умер, обременяя меня проклятиями! Моё имя все, которые произносили его, постараются забыть как эхо бесславия, я не услышу перед смертью супружеского голоса; ни один друг не придёт поплакать на мою могилу, каждый удалится от неё, как от места позорного; прохожий, увидевши се между могилами преступников, скажет с ужасом: здесь лежит убийца!

– Сын мой! – прижимая к себе, сказал священник, – Господь хочет рассеять в этом мире все твои заблуждения. Он хочет, чтобы ты пришёл к Нему, очистившись от всех скверн. Без сомнения вид смерти страшен, но будь настолько мужествен, чтоб презреть его; ибо только вид её и заставляет тебя бледнеть перед нею. Ты оставляешь имя, обесчещенное между людьми? Сын мой! Сообразуется ли Бог в Своих судах с судом века? и позор земной взойдёт ли на небо возмутить твоё счастье? Очистившись через покаяние и слёзы, ты будешь принят праведниками, как брат. Ты слышишь голос в твоём сердце, который говорит, что жизнь тебе ещё мила: но не жалей её, потому что нет больше надежды продолжать её. Ведь в тысяче случаев ты ею пожертвовал бы без всякого сожаления. Итак, соберись с силами и не губи минутным ропотом плодов твоего раскаяния.

Всеми мерами утешал священник узника и употреблял все средства, чтобы отвратить, мысля узника от ужасной картины. Он и сравнивал жизнь с лёгкой тенью, которая исчезает; с цветком, который срывается ветром в ту минуту, как он лишь распускается, он говорил ему об отшельниках, пренебрёгших честью и удовольствиями и сокрывшимися от мира, чтобы в уединении размышлять о сладостях смерти: поскольку смерть для христианина есть переход от страданий к славе. Спокойно слушал узник иерея, часто бросался на его плечи, наклоняя голову и орошая слезами.

– Кто вы, с таким самоотвержением утешающий несчастного, которого люди готовы отвергнуть из своей среды? Кто дал вам эту ревность выше человеческой и эту любовь, которые, несмотря на моё отчаяние, сделали то, что ваши речи проникли в мою душу? Да наградит вас Сам Господь и заплатит долг моего сердца; вы спасли меня от отчаяния, и не довольствуясь тем, что открыли мне дорогу к вечности, обсадили цветами дорогу, которую мне остаётся пройти до страшной межи.

...Но вот, при свете утренней зари, унылый звон тюремного колокола возвестил минуту казни и дверь коридорная отворилась.

Узник бросился на колени.

– Служитель неба! вскричал он, сделай меня достойным милости Оного, помоги мне забыть моё преступление, я не выказал мужества вполне, я роптал на мою участь; но теперь я чувствую возрождение моих сил и смогу допить чашу до дна. Пусть они войдут; я готов за ними следовать.

В эту минуту вошёл палач с несколькими лицами стражи. Узник побледнел, вздох вырвался из груди его, ноги у него «подломились». Пойдём со мною, чадо моё, сказал иерей, поддерживая его за руки.

– Я трясусь от недостатка сил! вскричал он раздирающим душу голосом, вся моя бодрость исчезла!

– Будь твёрд, припоминай Господа Иисуса Христа, шедшего на смерть.

И они вошли в роковую залу, где рука палача без содрогания сняла волосы с головы молодого человека, а бесчеловечное равнодушие собравшихся охватило страшным холодом, ни вздохов, ни слёз не было видно и слышно.

– Отец мой! вскричал узник, когда скорбная работа подготовок была покончена, я почувствовал, будто нож спустился уже на мою голову; после того, что я вытерпел, смерть уже не имеет ничего страшного для меня; вид этих людей страшен. Как их души не похожи на вашу душу! О, религия! как ты прекрасна даже тем только одним, что служителям своим даёшь столько любви и сострадания к людям!

В это время был подан сигнал к отъезду на место казни. Не говоря об узнике, самого священника оставили силы, кровь холодела в жилах, холодный пот выступал на лице. Но вид несчастного придал иерею живости.

– Пойдём, друг мой, ещё несколько минут, и начнётся твоя новая лучшая жизнь; не спускай глаз с Распятия Христова. Во всё время пути следования они несколько раз читали 50-й псалом. Узник часто осматривался вокруг себя, ужас содрогания оказывался на его лице; но при виде родительского дома глаза преисполнились слезами, он пал головою на грудь иерея и сильно застонал, лице его было покрыто смертной бледностью: ах! мы проехали мимо дома отца моего! Как горька чаша, которую я испиваю и как ужасны искушения, каким я подвергаюсь! умирающим голосом говорил он. Да, батюшка, я надеюсь, Бог мне окажет милость, какой бы великой важности ни были мои преступления; Господи, я осмеливаюсь испрашивать её во Имя Иисуса Христа! Вся моя надежда на Твои заслуги, на Твои страдания и смерть, которую Ты претерпел, чтобы спасти меня!

Но вот и эшафот.

– Не содрогайтесь! сказал несчастный священнику, в секунду мои мучения будут кончены на земле. Прощайте, почтенный пастырь, оставьте меня; ваши глаза не для того созданы, чтобы смотреть на такую ужасную сцену; не оплакивайте более мою участь; я надеюсь на милосердие моего Бога, Который помилует меня. Даже теперь я начинаю уже вкушать в душе спокойствие небесное: смерть, которой я смотрю в лице, более не пугает меня; её страх ужасен только вдалеке. Да, воздаёт вам Бог сторицей за то, что вы для меня сделали.

Говоря это, узник слегка «отпихивал» от себя иерея.

– Нет, друг мой, говорил ему священник, я буду с тобою, я поддержу тебя даже до последней минуты. Твёрдой ногой поднимусь с тобою (поднимается) по страшным ступеням. Теперь прощай, возлюбленный сын мой, твоё раскаяние, твоя покорность Богу, отверзают тебе небо, и ты не сойдёшь с земли, не оставив на ней друга; твоя могила оросится слезами; за тебя будет приноситься бескровная жертва. Обними меня, прими последнее отеческое благословение.

Говоря это, священник прижал его к своему сердцу; он пожал ему руку и поцеловал её с жаром, стал на колена и так стоял, пока палач вязал ему руки; потом наклонил голову, которую благословил иерей, говоря: «Вот что даёт силу слабым! поднося Распятие к его устам, призови Имя Иисуса Христа...»

«При этих словах палач подал знать иерею удалиться; он отвернулся, и в это мгновение жизнь несчастного прекратилась»²⁶.

Крестьяне сельца О., в поместье князя И. A., мирились со всеми поборами, но побора «человечиной» не могли выносить; находились даже смельчаки, решавшиеся покончить с барином. Князь знал это, и принимал все меры предосторожности: на ночь имел заряженное ружье, на стенах висели заряженные пистолеты, в прихожей сторожил Буфал – огромная собака, готовая растерзать непрошенного гостя. С гнусным же побором не хотел расстаться.

Раз, проезжаясь со старостой по сельцу князь подметил красивую девушку, остановил, расспросил: чья, куда идёт, зачем, как зовут и решил взять её к себе в дворовые. Девица эта была единственная дочь небогатых родителей – Морозовых, звали её Ненилой Даниловной. Это была стройная, красивая девушка с чёрными бровями; на полных щёках горел яркий румянец; в движениях и в походке живость и мягкость. При нежном, чувствительном сердце, она обнаруживала природный, здравый ум, действия и поступки были сознательные, осмысленные; обращение с другими – мягкое. Ко всему этому, она отличалась глубокой религиозностью. Родители её были люди богобоязненные: в праздники не пропускали ни одной службы Божией, дочь всегда водили с собой в храм Божий, где на неё благотворно действовали священнодействия. От этого в юной душе Ненилы развивалась глубокая религиозность: мысль о Боге, милосердом и любящем Отце всех созданий, сделалась присущей её уму, страх к Богу исполнил её сердце, занятия и работы были её постоянным делом. Словом: Ненила была сокровищем для стариков-родителей, счастьем и утешением.

Эту-то ненаглядную красавицу облюбил князь. Через два дня после сказанной встречи через старосту была объявлена воля барина, чтобы Ненила перебиралась в барские хоромы. Страх взял всех.

Из беды выручил брат Ненилы Гаврюша: Он с малых лет жил у барина. Теперь был молодец-молодцем: был грамотный, бывал в Москве, много видал, много слыхал, умел поговорить. Узнав о семейном горе, он сказал твёрдо: «не бывать по-барскому, не бывать!» И слово осуществил делом. Благо – князь уехал на неделю в Ш., а у Ненилы был жених Игнатий – лучший парень в деревне, круглый сирота, жил у дяди богатого мужика Межуева, недавно делавший предложение, на которое согласны были все: Ненила, родители её и Межуев. Много труда и много хлопот стало Гаврюше, чтобы повернуть наскоро свадьбу. И благодаря батюшке о. Алексею брак совершили и свадьбу отправили довольно весело.

Но вот возвратился князь, узнал о свадьбе, вспыхнул было, но сдержался.

– Ну, не ожидал я этого от него! Вот тебе вырастил Гаврила на свою шею! Экое отродье! Хамское отродье!.. Ещё в управляющие его совсем выбрал! Хорош же будет управляющий!.. Погоди же ты у меня: расправлюсь с тобой я по-своему!

– Кто же повенчал его? спросил он старосту.

– Кто? да наш же, о. Алексей!

– Ах он...! Ну, хорошо, хорошо...! Вот тебе и молодые попы!.. А ещё учёный! – Позвать сюда Гаврюшку! Позвали.

– Как ты смеешь своевольничать? Дождался моего отъезда, и давай по-своему вертеть! Нет, я тебе покажу, что значит барская воля! На конюшне запорю, да и в пастухи! (Найду управляющего и без тебя. Хорош будет управляющий!.. Пошёл негодяй!.. Позвать ко мне священника!..

– Ну, матушка, будет с князем сегодня перестрелка! Говорил о. Алексей своей супруге, когда ушёл княжеский лакей, звавший его в барский дом.

– Я, ведь, говорила тебе: не венчай. Не послушался меня. Теперь и отделывайся! Долго ли нажить беду! проговорила матушка печальным голосом.

– Не венчай! А что же, пропадать что ли дочери-то Данилы Павловича! Морозовы у меня первая семья: семья благочестивая, Богобоязненная. Кому же пожалеть, кому заступиться, как не пастырю! Надо было спасти Ненилу, сама знаешь: она девушка хорошая во всех отношениях. Да я особенно-то и не боюсь. Князь поймёт, что я не из корысти повенчал, посердится немножко, и только...

Нужно сказать: о. Алексей был из молодых священников, кончивший курс семинарии. В приходе он жил хотя только 5 лет, но успел уже приобрести к себе расположение прихожан. Да и нельзя было быть иначе: иерей был человек простой души, всем доступный, со всеми обходительный, разговорчивый со старым и с малым; его доброе сердце отзывалось на всякое горе, на всякую нужду мужичка. Поучения, которые он довольно часто говорил в церкви, прихожане слушали охотно и со вниманием – так они были просты и доступны их уму! Ко всему о. Алексей был не взыскателен: сколько кто даст за требу и довольно, – ещё благодарит! не дадут ничего «ну после отдашь» говорит, или «на нет, суда нет».

Собравшись наскоро, ο. А. отправился к князю.

– Как вы могли повенчать Нилку Морозову без моего приказа? встретил иерея барин, едва сдерживая гнев.

– Извините, ваше сиятельство, сознаю, что я неправ, мне следовало бы дождаться вашего разрешения. Но поистине, как Христов служитель, должен признаться, что я поторопился повенчать Ненилу, опасаясь, что разрешение на её брак от вас не последует, так как я слышал, что у вас было намерение взять её в барские хоромы. Я пожалел девушку, она такая хорошая, религиозная и у отца с матерью одна только и есть. В дворне она легко могла избаловаться, а я, как пастырь, отвечаю перед Богом за своих прихожан. Простите князь за откровенность: вы смотрите на своих крестьян равнодушно; а я вижу в них людей, искупленных Кровью Христовою.

– Оставьте, батюшка, знаю, что вы мастер говорить проповедь. Следовало бы пожаловаться на вас архиерею; но из уважения к тому, что вы духовник моей жены, я на этот раз не стану с вас взыскивать, но в другой раз, пожалуйста, будьте осторожнее. Очень рад, что вы стараетесь жить по Евангелию, но нам уж позвольте держаться таких порядков, к каким привыкли...

Так Ненила была избавлена от побора человечиной; но не освободилась она от горьких бедствий, в каковых о. Алексей принимал живое деятельное участие.

Брат Ненилы Гаврило, желая отмстить князю за отставку от должности управляющего, раз выстрелил в барина, пуля просвистела мимо. Гаврила за то сдали в солдаты. Позор и стыд постиг стариков. Они плакали. Особенно не осушала глаз старуха мать. Горевала и сокрушалась с родителями и Ненила: из-за меня-де вышла вся эта ужасная история – из любви-де к ней брат покушался на страшное дело и сам жестоко поплатился за него; отец и мать остались одинокими.

Испугался и Межуев, но подарками и ласкательствами через нового управляющего утолил барский гнев, хотевший разорить дом и двух сыновей сдать в солдаты. Зато Межуев теперь пуще прежнего поскупел. Сколько Игнатий и Ненила ни старались угождать ему поведением и работами, но не могли угодить. Старик придирался и к племяннику, и к жене его: и долго спят, и много едят, и мало работают. Игнатий долго переносил упрёки и придирки дяди, но не мог молчать, когда он затрагивал неповинную Ненилу. Дошло до того, дядя стал и поколачивать племянника – Ненилина мужа. В один раз старик крепенько стал бить Игнатия, тот вышел из терпения и бросился на дядю с топором; по счастью, дядя отвернулся. Но этого было для него достаточно завинить Игнатия в буйстве. С согласия управляющего его посадили сначала в амбар, а потом послали для исправления на завод, в стовёрстном расстоянии.

Горе взяло Ненилу, едва не лишилась она рассудка. Горе велико: родители стары, брат в солдатах, муж в ссылке. Она валялась в ногах у дяди, просила, молила его, но он не тронулся; просила управляющего, тот прогнал её; кидалась было в мировую избу, но напрасно. Как громом поражённая, она не знала, что делать и куда идти; в голове всё перемешалось, она не помнила, что с нею делается. В таком состоянии она не заметила, как очутилась на берегу реки, гладкая поверхность которой, так покойно и безмятежно плывшая, манила её в свои недра, обольщала успокоением и утолением от мучений. Искушение было ужасное! Ненила остановилась: Что я делаю? где я? Боже мой, Боже мой? вскричала она и опрометью бросилась от берега. К её благополучию раздались удары колокола, призывавшие к вечерне; она быстро направилась к церкви. Благоговейное, ясное и стройное отправление Богослужения проникало в душу Ненилы, утешало её душу и облегчало её горе. За молебном Божией Матери, совершённым обыкновенно после вечерни, во время пения «Не имамы иныя помощи, не имамы иныя надежды»... Ненила не утерпела, залилась слезами и зарыдала.

Священник невольно обратил на неё внимание.

– Что случилось с тобою, дочь моя? с участием спросил её о. Алексей, по окончании службы.

Ненила рассказала всё, не скрыв ничего.

– Боже тебя сохрани от такого страшного греха! Затем в искренней беседе, просто и коротко он раскрыл ей, что страдания есть удел человека в земной жизни, что страданиями приобретается блаженство в будущей жизни, и что безропотное перенесение бедствий и покорная преданность воле Божией суть главные обязанности христианина.

Терпи, заключил он, тронутый сам до слез её несчастием, терпи и молись Господу; возложи печаль свою на Него, преблагого Отца нашего. Он милосердый подкрепит тебя, Он даст тебе силы перенести горе; Он Сам тебя и утешит!..

Глубоко запали в душу Ненилы слова доброго пастыря: она приняла их, как голос Ангела-утешителя. О. Алексей взялся было и словом, и делом помочь несчастной; но ходатайство его пред управляющим не имело успеха. Игнатий был давно уже отправлен на завод.

Начались страдания Ненилы и страдания столь сильные, что если бы не глубокая вера её и преданность Богу, бедной женщине не перенести бы.

Прошло четыре года со времени сдачи мужа в ссылку. И эти четыре года были чистой каторгой. Суровый старик и слышать не хотел о возвращении племянника, с Ненилой обходился не как с близкой родственницей: делал ей постоянные обиды и притеснения. Она не имела права есть за общим столом; ей попадались только остатки от стола, и то с упрёками; место ей было отведено в углу, у печки, где она и жалась со своими малютками: «вот твоё место, змея! Дальше шагу не смей!» раз сказал ей злой старик, когда Ненила села было у окна. А на работах она была перва – и в доме, и в поле, и на сенокосе; на неё наваливались даже неженские работы. Она работала усердно, стараясь везде поспеть, всем угодить – свёкру, свекрови и их двум сыновьям. Однако не угодила: все обращались с ней, как с чужой.

И среди этой тяжёлой жизни Нениле суждено было подвергнуться новому жестокому удару. Раз в июле, оставив детей на попечение свекрови, она ушла на полевые работы. С поля она первая увидела дым в своей деревне и закричала свёкру: пожар! пожар! Дядюшка отпусти меня я боюсь за детей!

– Одни ли твои дети там. Небось, змеиное семя прежде других не сгинет!

– Дядюшка! будь отец родной! Отпусти меня! Вдруг показалось пламя и послышался набат. Ненила опрометью бросилась к деревне.

Нет слов описать ужас матери, когда она увидела, что дом дядин объят пламенем, а так её дочери, из коих старшая бегает в страхе и кричит! «Мама, мама». Ненила, не понимая всей опасности, бросилась было по горевшему крыльцу к дверям, но упавшая кровля не дозволила их отворить. Она ещё употребила было усилия, но на ней вспыхнуло платье, и её оттащили без памяти. Между тем голос ребёнка в избе ослабевал, пламя проникало в избу; народ стоял в страхе; никто не решался спасти из огня малюток.

– Спасу! раздалось среди толпы. Во что бы-то ни стало спасу! Благослови. Господи! И выступил из толпы отставной солдат, мигом вышиб оконницу и спустился в избу. В дыму младшего ребёнка не мог найти, старшего задыхавшегося, схватил с полу, выпрыгнул из окошка, и посадил к ногам матери, которая всё ещё без чувств лежала на земле. Солдата обступил народ, кто жал руки ему, кто трепал по плечу, а набожные крестились и говорили «слава Тебе, Господи!».

А малютка между тем будила ручонками и плачем свою мать: «мама, мама!» Мать очнулась, с ужасом раскрыла глаза и, казалось, не верила, что видит дочь свою живою.

– Это ты Маша?

– Я, мама,

– Где же Саша?

– Она там осталась!

– О, царь небесный!

И бедная мать залилась горькими слезами. Около неё столпился народ, всё глядели на Машу бывшую в огне, многие женщины плакали. Явился и батюшка Алексей, глубоко поражённый ужасным несчастием Ненилы, он сказал: Господь посетил тебя, дочь моя! Его святая воля Отец небесный знает, что с нами делает. Одну дочку твою Он взял к Себе – ей у Него лучше будет, а другую оставил тебе на утешение. Благодари Его, Милосердого Отца, благодари дочь моя! Покорись Его святой воле, предайся благому промышлению о тебе Царя небесного!

– Так, батюшка, верю, что всё от Бога; да будет Его святая воля надо мною!

После пожара Ненила перешла к своим родителям; а злой старик сказал: «убирайся!» и вытолкнул бедную женщину за двери вместе с ребёнком, «так-таки ничего и не дам».

Старик Данила, отец Ненилы, было и просил писаря, старосту и управляющего, чтобы Межуев поделился чем-либо; но всё было напрасно. Все они были или запоены, или задарены. А барина в имении не было, да если бы и был, так управляющему же передал бы. Оставалось только предать себя в волю Божию. Ненила так и сделала. Она излила исстрадавшуюся свою душу в таковой горячей молитве: «Господи, помилуй меня, бедную! Согрешила я пред Тобою! Помоги мне, Господи, в моём горе! Божия Матерь! посети милостью Своею грешную рабу Твою! Защити и сохрани меня от лихих людей, от всякой беды и напасти». И эта молитва придала ей бодрость и силы. И эти силы ей были нужны. Ей опять готовилось новое испытание!

Переселившись к родителям, Ненила дала знать о своём положении мужу и звала его домой хоть на время, для управления хозяйством и уплате недоимок. Его не задержали. Игнатий явился. Ненила была рада всей душой. Рад был и Игнатий, что очутился в родной семье. Но вот он узнал от жены о пожаре, о гибели Саши, об угнетении, о выгнании, и заплакал; а потом, в порыве гнева и негодования, высказался, что он расправится с дядей. Сколько благоразумная жена ни упрашивала не делать зла дяде: Бог-де с ним, злом за зло не платят, Бог-де не велел; себе лишь хуже сделаешь; – и хотя муж дал слово не браниться с дядей; но случай наткнул его. Раз Игнатий шёл по деревне, вдруг дядя вывернулся из-за угла. Вздрогнул Игнатий, кровь бросилась в голову, он кинулся на Межуева с кулаками, обзывая его жидом, душегубцем и кровопийцей. Любопытные повыскакивали из своих дворов. Старик отбранивался, Игнатий опомнился, ахнула Ненила, когда узнала о схватке мужа с дядей. Но было уже поздно. Межуев управляющему успел уже нажаловаться. Когда Ненила стала просить его оставить мужа в деревне, то управляющий замахал руками и сказал: Пусть ещё побудет на заводе: авось завод повыбьет из него дурь-то! К этой беде Межуев ещё присоветовал управляющему: «Игнаткину дочку отправить на фабрику, для заработка недоимки, можно-де, ей уж одиннадцатый год – вострая девчонка». Только матери сердце может понять, до какой степени была поражена этим известием Ненила! муж за сто вёрст ступай в ссылку, а малютку дочь отдай в заработки за 40 вёрст. Слезы брызнули из глаз её, она зарыдала, но ни одного слова ропота не произнесла на Бога: «Боже мой, Боже мой! Сжалься надо мною! сжалься над ребёнком, – произнесла она; – Господи! Отец небесный твори Свою волю!»

– Сходила бы ты, Нилушка, к о. Алексею: не поможет ли он как? сказал старик дочери.

– Хорошо, сходить – схожу, только вряд ли будет что?

– Батюшка, отец родимый! Машу мою берут на фабрику! Спасите её.

– Как так?

Ненила рассказала. Задумался, о. Алексей.

– Это, я вижу, всё проделки Межуева. Какой он старик мстительный! Ах, вы бедные мои! Сейчас же пойду к управляющему; не успею ли отговорить его!

К несчастью, ходатайство доброго иерея не имело успеха. Зайдя к Морозовым, он в ободрение и утешение сказал:

– Терпите, мои возлюбленные; Господь послал вам новое испытание; примите его из руки Господней, покоритесь воле Отца небесного и возложите всё упование на Него. Верьте, испытания вам посылает Господь по любви Своей к вам. Да благословит Вас Господь! Да сохранит Он тебя, Ненила Даниловна, и твою Машу. Маша уже спала, и сострадательный батюшка благословил спящего ребёнка в постельке.

По уходе о. A., общим голосом решили: самой Нениле отвезти Машу на фабрику...

И вот уже второй месяц, как Ненила воротилась с Машей, отжившей известный срок, уплатив недоимки. Возвратился навсегда и Игнатий. Сжалился, наконец, управляющий над Морозовыми, и благодаря кому? О. Алексею. Уж и докучал же ему этот батюшка! Каждый раз, бывало, как встретится он с управляющим у себя ли в доме, у него ли, или на улице, каждый раз так и заводит речь о бедной семье Морозовых: «Ты бы, Григорий Петрович, пожалел семью. Побойся Бога: ведь жалость берёт!.. Старики хилы; Нениле одной не в мочь вести хозяйство – она и то, бедная, бьётся как рыба об лёд; Игнатий, слышно, остепенился; не грех бы его домой!» И вот благодаря воздействию и настоянию неутомимого батюшки, семья собралась в одно место. Рады, счастливы и довольны были все. О. Алексей отслужил, по просьбе Морозовых, в их доме благодарственный Богу молебен с водосвятием, окропил святой водой избу, чуланы, сараи и амбарушки, прошёл и на гумно через огород и коноплянники, где также окропил овин и сарай. Все возблагодарили Бога! Кончились-де тяжёлые страдания и душевные муки, настали дни спокойствия и радости. Весело и с надеждой стала глядеть вперёд мирная семья. Дружно принялись за работы Игнатий и Ненила. Работа пошла спешно: хозяйство заметно стало приходить в порядок. Маша, огневая Маша (так прозвали её деревенцы после пожара) везде помогала родителям. Старики радовались.

Но дивны судьбы Божии! Над головой Ненилы собиралось новое более тяжёлое испытание, более жестокий удар! Побелел от досады Межуев, когда узнал, что, по настоянию батюшки, управляющий позволил Игнатию навсегда возвратится с завода; и когда собственными глазами увидел их весёлыми и довольными. Озлился старик, что всё пошло не по его желанию, затаил в душе месть до случая... Настал набор. Очередь была на доме Межуевых. Злой старик употребил все средства сдать Игнатия в солдаты, и сбыл. Громовым ударом для Ненилы было это событие; затряслась, задрожала, в глазах помутилось и она упала на стену, вскричав в порыве взволнованного сердца:

«Господи, Ты Боже мой! Что Ты делаешь с нами!» Но тотчас же опомнилась, сказав: «Господи, буди Твоя святая воля!..» Не в состоянии описать того горя, слёз и мучений, кои постигли Морозовых при сдаче Игнатия и особенно при проводах...

Но после горя, Господь посылает радость!

В жизни крестьянства наступила необычайная перемена: настала воля!.. И крестьяне сельца О. зажили лучше: не страшит их слово барин, управляющего и в помине нет; мимо барского дома ходят и шапок не снимают; не выбегает, и огромная собака с барского двора и не бросается с лаем на Божий народ; не страшна стала и «окаянная конюшня», в которой пролито много-много крестьянской крови. Весёлая жизнь наступила! Живи, трудись только свою пользу, да благословляй Бога и Государя!..

Перенесёмся к о. Алексею. 1864 год. Воскресенье. У о. Алексея гости. На лицах всех радость и довольство. Рад сам хозяин-батюшка, рада и хозяюшка-матушка. Гости – это давно знакомые наши Морозовы: Ненила Даниловна, муж её Игнатий, брат её Гаврила Данилович, дети Маша и Ваня, да старшина Семён Андреевич.

– Ну, други любезные, сказал о. Алексей гостям; дождались вы милости Господней – вы теперь все собрались! И Гаврила Данилович, наконец, в родном гнезде!

– Да, батюшка! и я под домашней кровлей!.. Слава Богу! Дотянул лямку – отслужил Богу и Государю! И рад я, рад очень!

– Ещё бы не радоваться! Сестра жива, осталась как быть человеком, поддержала родительский дом, вырастила и воспитала детей. Как не радоваться! Она такая верующая.

– Ваша правда, батюшка! Как и не радоваться! произнёс печально Гаврила Данилович: бедная сестра выдержала столько испытаний, видела столько горя – и жива осталась!.. И вспомнишь – так мороз по коже дерёт! Видимо Господь ей помогал! А и я – сколько помучился, особенно в первые годы службы! Меня скованного привезли в город и сдали в солдаты, как самого отчаянного, головореза. Дан был приказ – держать меня как можно строже: «барина, ведь, хотел своего убить» !.. И держали меня ох как строго! Сто глаз за мной смотрели, тяжёлую работу на меня валили! Так продолжалось два года. Попал я в другую роту: ротный был умный и добрый человек. Он обратил на меня внимание, и когда узнал, по какому случаю я попал в солдаты, сразу отличил меня от других, и стал оказывать мне покровительство; скоро я был сделан фельдфебелем, и мне стало лучше. Всё это было хорошо; но зато совесть меня мучила, по какому праву я решился на убийство; особенно тяжко было, когда я вспоминал о бедных родителях – хилых, слабых стариках. Я сознавал, что убил их моим поступком с князем! На меня они возлагали всю свою надежду, во мне видели подпору своей старости – и вдруг опять остались одни со своей старостью и хилостью... Сколько плакал я, мужчина, солдат!.. Сердце бывало сожмётся, сожмётся, как только вспомню о родителях, как перенесусь мыслями в родной дом... Три года я не имел известий из дома, хотя сам и писал письма. Получил, наконец, письмо – и с чем же оно, батюшка, было?! Игнатия отправили на завод за сто вёрст! Бедная сестра! Бедные родители! И потом горе за горем так и посыпалось на родную семью!.. Саша сгорела, Машу вытащили из огня, её отдали на фабрику! Умные какие! ребёнок должен заработать недоимки! – наконец и Игнатий – в солдаты!.. Я изнывал, я томился, сердце моё рвалось на части! А плакать нельзя, непристойно... День, бывало, крепишься; ночью зато и дашь волю слезам. Да и слёзы потом уже мало помогали. Всё утешение, единственное облегчение я находил в молитве. Бывало, молишься, молишься – и легче станет на душе!.. Бывало, свободен по службе – и спешишь в Божий храм... Меня и прозвали богомолом! Да, батюшка! всё кончилось – и слава Богу!

– Вот и Игнатий Павлович тоже натерпелся! сказал старшина Семён Андреевич.

– Что я! я сам виноват – много худого делал! Нениле пуще всего досталось – вот кому довелось страдать-то!..

– А и в самом деле так! Ей, ей, бедняжке! все проговорили разом.

– Что прожито, то и слава Богу; Всё Господь! Его святая воля! скромно отвечала Ненила Даниловна.

– А всё Межуев покойник – не тем будь помянут – напакостил!

– От него, от него обидчика, всё зло было! воскликнул отрывисто и сердито Игнатий.

–Что ты, Игнатий! Побойся Бога! – Сказала Ненила. Не воспоминай злом Степана Филипыча: он уже покойник, да ещё родной тебе дядя. Господь с ним!

– Так, так, Ненила Даниловна! внушительно сказал о. Алексей. С любовью и снисхождением до́лжно относиться к врагам и обидчикам, особенно когда их уже нет на свете. Что делать! покойный старик заблуждался: ведь и он был человек!

– Хотел всё уберечь сынков своих от солдатчины!

– И уберёг? спросил Гаврила Д.

– Уберечь-то уберёг, отвечал старшина, да только впрок это им не пошло. Старший сынок совсем спился, а младший сделался калекой... на костыле ходит.

– Ну, а князь как поживает? спросил Гаврила Данилыч.

– Что князь! тише воды ниже травы! сказал старшина. Дивное дело сотворилось, братцы, с нами: тот же князь, да не тот теперь; и мы те, да, не те стали!.. Вот хоть я: я был старостой у князя и «до воли»; бывало трясёшься, дрожишь, когда он подняв голову, говорил с тобой; а теперь страху нисколько нет. Да чего! Поверишь ли Г. Д., иной раз даже скажет: садись Андреич!.. Вот какое диво содеялось на наших глазах! Господь смиловался над нами, взглянул на наши страдания; сжалился и Батюшка-Царь. Благодарение Господу Богу! Благодарение и Батюшке Государю-Отцу нашему!

Долго сидели гости; разговор так и переливался, поддерживаемый то одним, то другим лицом. У всякого на душе было что высказать! Матушка не жалела угощения.

Около полуночи гости стали благодарить хозяев. Морозовы и старшина просили о. Алексея и матушку к себе.

– Да! я и забыл! вскричал Игнатий, когда гости шли по двору, провожаемые о. Алексеем. На Флора и Лавра к нам, батюшка! непременно!

– Что так?

– Благословишь, батюшка, сот ломать!

– Ишь ты какой! и пчёл уже завёл!

– Как же! По молитвам родительским!

– Хорошо буду!

– И с матушкой и с детками!

– И с матушкой и с детками буду!

Гости разошлись. О. Алексей сказал супруге:

– Ну, вот, матушка! ты боялась, когда мы круто повернули свадьбу Морозовых: видишь какой оборот! Пострадала тяжко Ненила, это правда; зато теперь счастлива!..

– Хорошо, что так случилось!

– Нет, не случилось: случая тут нет никакого! Должно было так сделать, надо было спасти христианскую душу, и она спасена; Господь помог, провёл через горнило тяжких испытаний! Тут, видимо, Божие распоряжение! А Ненила стоила того: она глубоко верующая душа²⁷.

В журнале «Странник» за 1874 г. в статье: «Суд Божий и суд человеческий» делается такое вступление: «Как не записать на память потомству ужасного убийства. Кто знает, может быть, прочтут его священники, эти добрые труженики в деле благоустройства народного».

В статье этой передано событие такого рода. Раз ночью на 1 августа нашли убитым против кабака Паршу. Это был злодей, занимавшийся грабежами и грозивший сжечь завод, злодей, давно опротивевший народу. Настоящее имя его было Парфен. В убийстве был заподозрен крестьянин Рябинин.

После разных исследований и сопряжённых с ними хлопот, заводской исправник пригласил священника в церковь – привести к присяге 12 человек, чтобы на повальном обыске отобрать от них свидетельство о поведении Рябинина. После привода к присяге присяжные показали:

– Действительно, Рябинин – «всех мер» человек (распущенный поведением); часто вином упивается, буянит и Парше приятель.

– Так можно полагать, спрашивал исправник присяжных, что Паршу убил Рябинин? Смотрите, ребята, вы присягу приняли, говорите правду, что знаете.

– Вашей милости лучше знать, кто его убил; а мы не говорим, что Рябинин доподлинно уходил Паршу.

– Этим допрос и кончился. Все отправились в дом управителя.

Священник спросил исправника.

– Так кто же, по вашему мнению, A-ндр В-ч, убил Парфена-то?

– Неужели ещё вы, батюшка, сомневаетесь в виновности Рябинина? Возьмите же в соображение. Рябинин с Паршей играл в орлянку на улице целый день, пировал и буянил с ним вместе, – ведь они были закадычные друзья! просил у Парши из сторублёвой бумажки денег, в десять часов ночи ходил с ним в кабак, пили вместе, Рябинин вышел десятью минутами раньше и, конечно в эту тёмную ночь дождался Парши и уходил его, домой пришёл в 11 часов ночи, – выпивши: неужели же этих улик мало? Кроме того, след на замершей грязи как раз по сапогу Рябинина, – да тут же около убитого найден и платок такой, какой есть у Рябинина.

– Из-за чего же Парфена мог убить Рябинин? спросил священник.

– Конечно из-за сторублёвой бумажки, которую в тот день видели у Парши, и которой при обыске не оказалось. Я уверен, Рябинин виноват; теперь в оковах он; но я долго держать его здесь не стану, упеку в острог, сказал в азарте исправник, человек горячий, но добрый и искренний.

После этого разговора священник и исправник разъехались по домам. Священник возвратился с тяжёлой думой, застав дома отца Рябинина – почтенного старичка.

– Что ты? Зачем? Спросил его священник.

– Освободи от беды сына: он ей Богу, невиноват. Он ведь всегда и во всём мне каялся, а теперь говорит: николи не виноват, не убивал. И при этом пал старик в ноги иерею.

В горячих слезах ушёл от священника старик. На сердце пастыря стало ещё тяжелее, и эта тягость ещё более увеличилась. В сумерках приходил один из присяжных звал в церковь и просил его исповедать. На исповеди крестьянин исповедал: меня совесть мучит: я клятвопреступник! Рябинин не виноват; Паршу убил мой шурин Фёдор с другими с тремя.

– Верно ли ты говоришь?

– Верно: вот – Бог свидетель!

– Ступай же скажи Фёдору, чтобы он сегодня пришёл ко мне в 12 часов ночи с парадного крыльца. Я стану его ждать.

– Поговорю Фёдору, но не знаю, послушается ли он меня. Крестьянин ушёл из церкви под тяжёлым чувством ответственности за клятвопреступление.

Семейство священника улеглось спать за две комнаты: он остался один; сделалось страшно ему при мысли – принимать в полночь в кабинете с глазу на глаз убийцу. Но тяжёлое несчастье, некогда постигшее священника, приучило его смотреть на свою жизнь с глубокой преданностью в волю Божию. Настало время полночи. На парадном крыльце, примыкавшем к кабинету, послышались тяжёлые шаги. Дверь отворилась, и в кабинете священника явился полутрезвый Фёдор с суровым видом.

Приняв благословение, он спросил Священника.

– Зачем ты звал меня к себе?

– Да вот поговорить о делах.

– Ночью что за разговоры? Зачем ты меня звал, скажи?! При этих словах убийца подвинулся к священнику. А в кабинете и места свободного-то было не более двух квадратных аршин. И как же тяжело было священнику от мутного взора убийцы, вперённого в него.

– Да что же ты, Фёдор, стоишь в дверях? сказал священник; вот садись на диван.

– Я спрашиваю тебя: зачем ты меня звал? полиция что ли у тебя спрятана в горницах? И с этими словами Фёдор засунул руку за пазуху...

Священник, не потеряв присутствия духа; быстро схватил большого формата Библию с политипажами Екатерининских времён. Положив на стол и указав на картинку сотворения мира, священник спросил:

– Ты это видал? Нет? Ну, так я тебя позвал одного для того, чтобы по секрету показать тебе эту книгу. А полиции у меня никакой нет, я ведь священник, пастырь своим прихожанам. Фёдор, склонный к расколу, заинтересовался книгою, вероятно, сочтя её за старопечатный апокалипсис.

Рассказав о сотворении мира, священник перевернул лист, открылась картинка братоубийства Каина. Священник вошёл в такой экстаз, что речь об убийстве полилась потоком... При этом Фёдор вдруг залился слезами; бух в ноги священнику, и говорит: «прости, отец, виноват: мы уходили Паршу». И вот что он рассказал:

– Мы видели у Парши сторублёвую бумажку, и поняли, что она им украдена, потому что бездомку где же взять такую? Когда Парша хвастался деньгами, мне пришло в голову отнять у него бумажку. С улицы к вечеру люди разбрелись. Я с товарищами пошёл домой и пересказал им, что надо у Парши бумажку отнять. Порешили и воротились. Ночь была тёмная, холодная; накрапывал мелкий дождик. Мы пришли к переулку, что против кабака. Смотрим: Парша с Рябининым идут в кабак, где никого не было. Мы остались у ворот кабака, дожидаться. Кондрашка и говорит: «ребята Паршу надо уходить. Если отнимем бумажку, он после выжжет нас». Так и порешили. Мы притаились в темноте. Смотрим выходит из кабака один Рябинин, поёт песни, и пошёл в свою улицу домой, а нас не видал. Пробило уже 10 часов. Мы дрожим, как в лихорадке. Вот вышел и Парша. Кондрашка, будто невзначай, встретился с ним и говорит: пойдём вместе переулком; я провожу тебя домой. Перешли они через дорогу. А я тихонько припас толстую палку и зашёл вперёд. Парша сел на завалину и говорит: «ну Кондрашка, не пьян я, а тоска смертная». Товарищ говорит: «пойдём домой да там и выпьем». Когда зашли в глушь переулка, Кондрашка оттолкнул от себя Паршу в болотину. Парша крикнул, а я как раз огрел его палкой по лбу, да так ловко, что он назад упал и застонал. Я ещё поддал ему. По свисту сбежались товарищи. Стали ощупывать Паршу: сердце горячее, – Парша простонал. Васька взял палку и дёрнул его поперёк, чтобы пришло по сердцу. Ну, уж он больше и не стонал. Обшарили, нашли бумажку, взяли её, да и бегом... Васька потерял платок, в котором была у Парши бумажка. Прибежали мы домой, добыли огня, стали смотреть бумажку, – и оказалась она фальшивой. Мы тут же и сожгли её на лучине, да и разбрелись по своим местам, поклявшись друг друга не выдавать, а кто выдаст, того зарезать. И теперь меня за воротами дожидаются товарищи...

– И так, говорит священник, я отстоял невинного в убийстве Рябинина! Вот сегодня призывали меня во временное отделение и уговаривали указать убийцу, угрожая, в противном случае, приложить к делу моё письмо к исправнику. Что же? Пусть прилагают! В письме я описал весь процесс убийства, в котором не участвовал Рябинин, но убийц не назвал. Моя совесть чиста. Пусть ищут виновников, – это их – полицейских дело; а моё – молиться Богу... Так же священник прибавляет, что г. Исправник ещё перед смертью благодарил его за предостережение от увлечения взвалить всю вину на Рябинина – неповинного, и заключает: «Господь покарал нераскаянных убийц, которые также бывали с Парфёном на дурном промысле! Фёдор сошёл с ума, везде видит чертей, которые хотят взять его душу. Кондратья задавило лесиной. Василий сгорел с вина. Прокопий погорел, горе мыкает в нищете. Значит всем досталось!»²⁸

Одному священнику было присуще с юных лет искреннее, живое и глубокое участие к тяжёлому положению ближних. Этого духа он держался во всю жизнь. Раз Господь послал тяжёлое испытание ему, из которого он едва не вышел с посмехом за свою любовь, простоту, доброту и доверчивость, горьким опытом дознав правило христианской мудрости: «любовь – любовью, а правда – правдой». Дело вот в чём.

В мае 1864 г. тот священник отдавал в замужество свою сестру. Хлопот было много. В день свадьбы, в разгар самой суеты, вдруг приходит женщина вся в слезах и просит аудиенцию. На таковой женщина пала священнику в ноги и, обливаясь слезами, заговорила.

– Батюшка, мне Господь указал на тебя, как на спасителя моего от лютой смерти. Я из N завода, жена Μ. М-ва, дочь той старушки Гавриловны, которая два года назад из твоего прихода перешла в N завод. Моя мать недавно померла, оставит 150 р. денег на моих детей и 50 р. вам на поминовение в церковь. Деньги на моих детей 150 р. она велела положить к вам в церковь на хранение с тем, чтобы впоследствии выдать моим ребятам, когда вырастут. Эти деньги вы теперь можете употребить на церковную пользу. Знала матушка, что деньги в церкви не пропадут. Между тем муж мой человек «всех мер», нетрезвый. Ныне мы купили дом. Муж стал просить у меня деньги матери на ссуду; но я знаю, что он промотает их, и дети мои ничего не получат. Чтобы сохранить деньги, я сказала мужу, что, по завещанию матушки, я уже отнесла их в вашу церковь на хранение. Муж не поверил мне, а взял меня с собою и пошёл сюда к тебе, чтобы увериться, точно ли положены деньги в вашу церковь на хранение. Он остался на дворе разговаривает с мужиком, а я пришла вперёд. Денег с собой я не успела захватить. Теперь вот в чём моя просьба: если муж спросит о деньгах, моги сказать, что 150 р. наших действительно хранятся в вашей церкви. Завтра муж уедет на прииски, и я тебе все деньги сполна представлю. Вот тебе Христос, вот порука Святитель Николай, что я говорю правду и деньги доставлю. Ради моих сирот пожалей меня. Если муж узнает, что я ещё не снесла к вам деньги, он отнимет у меня их, изобьёт, а может и утопить меня.

Затем женщина стала рыдать, ползала пред священником, смотрела на иконы, заклинала себя и детей в верности своих слов и твердила одно: «Отец родной, спаси от беды, моги сказать, что деньги у вас получены».

Растерялся добродушный священник. Отчаянный вид женщины, угрожающая ей опасность, искренность слов, заклятия повлияли на доверчивого батюшку. Желание оказать ближнему добро, искреннее сочувствие к его горькому положению, взяли перевес над холодным рассудком. Да, и рассуждать-то было некогда: надо было или рискнуть ради добродетели, а она требует самоотвержения; или оттолкнуть женщину, которая, быть может, и в самом деле стояла на краю погибели. Священник, недолго думая сказал:

– Ну, ступай: я скажу твоему мужу, что деньги у нас в церкви.

Женщина вышла, явился муж, которого священник никогда не видал, представился таким смиренным и спросил:

– А что, батюшка, принесла ли вам моя Агафья 150 p., которые тёща велела положить в вашу церковь на хранение для детей наших?

– Да принесла и деньги в церкви.

– Ну, слава Богу! Я пришёл только в том удостовериться.

– Будь покоен деньги не пропадут.

– То-то чтобы не пропали. Знаю, что у вас теперь постройка в церкви, и вы, на упокой души тёщи, можете этими деньгами помочь постройке, чем занимать. И так счастливо оставаться!

Мужик и баба ушли. А священник сознаётся, что он не почувствовал почему-то того душевного удовольствия, которым сопровождается истинно-доброе дело; а напротив испытывал какое-то тревожное чувство.

Возвратившегося в кабинет иерея чрез каких нибудь 5 минут позвали в кухню. Там стояли возвратившиеся муж и жена. Мужик с самой заискивающей и смиренной миной ответил на вопрос иерея, что скажете?

– Батюшка, дело вот в чём. Я купил избу, надо завтра заплатить 200 р. За избу. Денег у меня теперь нет. Нельзя ли дать мне на ссуду денег, которые жена моя положила вам на хранение? Через неделю я получу за золото деньги и вам отдам с благодарностью, да ещё приложу в церковь.

– Нет, денег этих дать тебе нельзя.

– Экое дело!.. А вот что батюшка: дай маленькую записочку, что деньги 150 р. хранятся в церкви, значит, мужик не станет беспокоить меня. Увидит, что у моих ребят доподлинно есть деньги и поверит.

Тожно понял батюшка всю неловкость своего положения. Отказать в записке нет резона, потому он при людях сказал, что деньги хранятся в церкви. А дать записку – страшно... Однако делать было нечего. Пошёл он, написал записочку, что в N церкви хранятся 150 р., положенных такою-то на имя детей М-вых. Мужик взял расписку, поклонился и вышел вместе с женой.

Свадебные хлопоты, пробытие с молодыми двое суток в селе М-ке отвлекли внимание иерея от опасений...

Возвратившись домой, он первым долгом спросил:

– Не была ли такая-то женщина с деньгами?

– Нет, не бывала! отвечали ему.

Получивши такой ответ, иерей на другой же день отправился к женщине, застал её дома и объяснил, что он приехал за деньгами.

– Ах, батюшка, деньги готовы, ответила она, да вы видите, что у меня гости сидят на сундуке. Деньги у меня завёрнуты в холстах; доставать же их при гостях не приводится. Завтра утром, вот-те Христос, сама принесу.

Священник внял, как правде, возвратился.

На другой день женщина поутру не явилась с деньгами. Священник посылал маленького сына, ему ответили, что женщина захворала, а когда выздоровеет, то деньги принесёт. Батюшке стало жутко... Сам отправился он на следующий день, и не застал женщины дома.

Тожно понял иерей, что с ним проделывают самую дурную шутку.

На следующий день мужик явился к нему и потребовал деньги по данной расписке.

Остолбенел священник, и рассказал мужику всю суть дела. Но мужик, конечно, соучастник в сделке с женой, и слышать ничего не хотел, требовал денег.

Дело дошло до того, что мужик подал на священника прошение благочинному. Священник объяснил суть дела, и доказывал проделку жены и мужа.

Прошло две недели, мужик приехал и просил священника – выговорить будто бы умирающей жене всю правду. Иерей поехал. Женщина притворилась больной; в комнате было несколько человек, приглашённых в качестве свидетелей. Лишь только помолился священник иконам, как женщина, начала умаливать его отдать деньги, и грозить страшным судом...

Положение иерея было самое неловкое, самое тяжёлое и страшное. Видя таковую наглость, подлость, безжалостность, бесстрашие, священник в первый раз в жизни почувствовал негодование и отвращение... Но он сделал, скрепив себя, приличное увещание мнимобольной сознаться в мошенничестве, а, не видя успеха, он заключил:

– Ищите же с меня деньги по суду. А ты с этой постели, Бог тебе Судья, не встанешь!..

С этими словами иерей, оскорблённый до глубины души, уехал к мудрому и благочестивому старцу Якову Тимофеевичу.

Священник растерялся. Никто не верил, что у него расписка взята обманом. Много выстрадал он за год! Знакомые смотрели недоверчиво. Женщина твердила одно всем и даже духовнику, который был и духовником священника, что «батюшка захватил деньги». Все отшатнулись от него, как от зачумлённого! У всех поколебалась вера в честность иерея N. Пытка невыносимая – быть оклеветанным и не иметь средств доказать свою невинность! Священник готов был уже отдать деньги, чтобы очистить себя в общественном мнении раскаянием в мнимой виновности, но мудрый друг удержал его. Один старец Яков Тимофеевич не верил клевете.

– Потерпи отче, говорил он, перенеси это Божие испытание: Бог откроет твою правду, изведёт яко полудне²⁹. Слово Господне не ложно.

И исполнилось слово старца.

Женщина после мнимой болезни действительно захворала и пролежала в постели с июня до апреля. В это время болезнь её усилилась до последней степени. Несмотря на это, муж написал было прошение на священника и намеревался подать архиерею после праздника Вознесения. Но этого ему не привелось сделать: проделка его жены, a неповинность иерея были открыты.

Накануне Вознесенья к больной собрались соседки, пришла и её родная мать. Чувствуя приближение смерти, больная попросила свою мать затеплить свечку пред иконою Божией Матери, и сказала: «Попроси, мати, у батюшки прощения в моём грехе. Я обманом взяла у него расписку, пользуясь его добротой. Денег он никаких от нас не брал, а поверил моим слезам и божбе. Я неоднократно хотела во всём признаться, да боялась. Муж стращал меня, что за обнесение чести священника мы пойдём в острог. Но вот, Бог свидетель, что батюшка денег не брал – и даже не видал. Мы с мужем дивились его простоте и доброте».

Через несколько минут после этого признания Агафья померла³⁰ Свидетели её признания передали её исповедь и духовнику о. Василию, и тем оправдали как неповинного батюшку, так и Агафью в её добровольном-предсмертном признании в своём злостном обмане.

Приятно смотреть, как мстит православный священник за причинённые обиды ему и издевательства над ним!

В пассажирском вагоне по К. К. ж. дороге между другими путешественниками ехали, сидя недалеко друг от друга, священник и молодой человек, по-видимому, из интеллигентного общества. N был совершенно расслаблен от какой-то болезни, и утомлён продолжительным путешествием. Он скорее похож был на мертвеца, чем на живого человека. Однако несмотря на это он бесстыдно позволял себе и имел силу изрыгать хулы на религию и шутил цинические шутки над духовенством. На станции И. он настолько ослабел, что не в состоянии был уже выйти из вагона. Священник сжалился над ним, почти что на руках вынес его из вагона в вокзал, посадил на скамейке, потребовал воды и освежил бывшего в обмороке хулителя веры и насмешника над духовенством. Пришедши в себя и в удивлении от виденного и испытанного, молодой человек с горьким раскаянием и сожалением сказал: «Батюшка! Если бы я прежде знаком был хоть с одним таким, как вы, священником, не был бы я никогда в таком несчастном телесном и душевном состоянии!»³¹.

– Здравствуйте, батюшка?

Священник пристально посмотрел на здоровавшегося и сказал: кого имею честь видеть и с кем говорить?

– Не узнали? А помните – метель? В корчме-то ночевали?

– А-а! Помню, помню... Вот-с, Бог привёл и опять увидаться прошу навестить меня; здесь недалеко.

Отправились.

Снаружи дом священника представлял не более, как ветхую лачугу с искосившимися окнами, говорит N; но в комнате это неприятное впечатление хотя и сглаживается немного видом опрятности, но всё как будто говорит: мы не видели здесь довольства, кроме крайности. И этот деревянный бело-набело вымытый стол, будто уныло вам сказывает: на мне не стояли изобильные, сытые яства, а постоянно горшок с постными щами, и всё, всё говорит вам – «здесь бедность».

Священник засуетился угощать гостя.

– Батюшка, сказал гость, сделайте милость, не беспокойтесь: я на минуту, да и притом я только что обедал.

– Так чем же я вас просить стану? Вот как на грех чаю-то у меня не случилось. Да вот Господь посетил меня ещё, указав на перегородку, старуха моя прихворнула, да сынишка ещё... приехал было погостить из училища, да вот третью неделю валяется.

– Приход-то у вас, батюшка, кажется, бедный?

– Что же делать!..

– А сколько жалованья, батюшка?

– Можно бы жить, если бы... и он улыбнулся.

– Например?

– Да вот-с: если б не надо было платить за учение сына, да там за корм его, да вот за одежонку Ну-с, опять сам я, да старуха... то сапожнишки, то ряска... Нельзя ведь! Ну и к вареву на праздник приправы... да мало-ли чего ... о роскоши-то я не думаю: чаишко пью по большим праздникам.

– Да у вас, кажется, земля есть?

– Есть. Да что, сударь, земля! Нынче работник дорог... И так уж мужички поговаривают: барщины не стало, а к попу иди работать.

В это время за перегородкой послышался болезненный стон.

– Вот, сударь, больные-то мне больно докучили... прислуги у меня нет и держать не на что! Один за ними и за всем... Да вон, кажется, и за мной.

– До тебя, батюшка, сказал вошедший мужичок. Хома-то икать начал... иди споведай.

– Старик больной, извините меня. Надо пойти.

На прощании гость вспомнил было о подвиге самоотвержения священника, но он с упрёком сказал:

– Хорошо ли мне, служителю Алтаря Царя небесного, слушать от вас о каких-то подвигах... Это, сударь, не подвиг, а обязанность...

– Батюшка, извините... впрочем, дело ваше доброе видит Господь Бог.

– А если видит Бог, так что за надобность и толковать об этом? И не-то люди делают, да все шито, да крыто...

Гость пошёл, а священник, заглянув за перегородку, сказал своим больным: уж полежите одни, а я пойду.

Жалко стало гостю доброго старца, у него навернулись слёзы и он простился с ним полный невыразимой печали.

Смысл этой печали можно понять из заключения его статьи. Оно таковое.

Вот вам живой пример христианского смирения и глубокого сознания своего долга! Бедный старец, по первому призыву, оставляет больное семейство на произвол. Он спешит туда, куда зовёт его долг, a близкие его сердцу без помощи... Да и он, отец семейства, рухнувшийся под тяжестью лет, какую сделает им помощь? Быть может, что и имел, всё, всё взяла нужда!

Жалка и безответна жизнь бедного мирянина; но он ещё сумеет при силах справиться со своим положением, а при бессилии он протянет и руку и, Именем Христа, выпросит и вымолит себе кусок насущного хлеба; но что сделает тот, кто предстоит пред Престолом Царя вечности, неумолчно проповедующий высокие истины Его учения, сам будучи учителем нравственности, блюстителем совести человека, пастырем и оберегателем словесного стада Христова, если изменят ему физические силы и если заглянет к нему бедность, нужда, лишения? Отверсты ли ему двери милосердия? Есть ли доступ к призрению? Может ли он, подобному мирянину, протянуть руку для куска хлеба? Конечно, нет. Да и стыдно бы духовному лицу доходить до такой степени... Да! примеров таких нет на бумаге, а в действительности их, к стыду нашему, много и очень много!

В село Ю-ки М-ской губ. поступил новый, внимательно-ревностный священник к своим обязанностям. Село было довольно богатое.

Тут были и фабрики, и заводы. В нравственном отношении жители его были настолько низки, что трудно даже сначала поверить. По описанию перед священником волостного писаря, человека бескорыстного и способного к самым благородным порывам, «здесь царство сатаны, – Бог покинул эту местность».

Здесь, говорил писарь, вот что делается, батюшка: поступил я сюда потому, что некуда мне было деться, – добрые люди отыскали мне это местечко; жалованье, сказали они, большое, место тёпленькое, и я пошёл сюда по их совету, и вот седьмой уже месяц, как я здесь... Село это разделено на две части: одно село богатое, другое нищее; одно развратное, другое в кабале у разврата; одно состоит из людей, позабывших Бога, другое из скотов, не знающих Бога. Во всём селе есть один человек хороший и разумный, один на 500 душ, это старец Филипп; других нет. Богачи всем, решительно всем завладели, а ими завладел сатана; он губит их души, а они губят души крестьян. В кабаках у них пей кому хочется; платят они за водку не деньгами, а работой, – кто на фабриках, кто подводами, кто хлебопашнею. Предместник ваш отдал им церковь в их распоряжение; хозяин не священник, а староста церковный, главный кабатчик села, да главный ростовщик. Живёт он с двумя наложницами, а называет их своими дочерями. Сын у него недавно раздавил на улице двух детей лошадью, нарочно, в пьяном виде. Я затеял было дело, меня ошельмовали; а сын откупился двумя сторублёвыми, вышел здоров и невредим; до станового не дошло. Тогда меня вышвырнули из приходского коллегиального совета. В состав оного входили церковный староста купец Владыкин, волостной староста Анфимов, да два купца из крестьян Бочков и Железнов. А волостной писарь, как уже сказал, был вышвырнут. Этот-то совет заправлял в Ю. всем. Ему подчинялась церковь, подчинялся причт, подчинялось волостное правление, подчинялись и все крестьяне поголовно. Даже священник не вмешивался в дела церкви: ни церковь сама, ни души прихожан не подлежали его власти: он исполнял только требы. Давали ему прибавочных 400 p. – как бы отступных за отречение от духовной власти, и требовали от него взамен этого, повиновения совету. В ту пору я жаловался Преосвященному в Москве. Он меня выслушал, обещал помочь, священника сменил... Хотел я было завести школу, старшина сказал: «без сходки, да без попа, да без наших благодетелей, – не смей!» Сходку он, однако, собрал, велел мне говорить, я и начал; начал, да вдруг как кто-то расхохочется, так все за ним; гляжу хохочет наш староста, выкрикивал: «вишь без рода, без племени мальчуган, а в учителя тоже лезет! вразуми-ка его батька»; а батюшке видно совестно стало, отвернулся и ничего не сказал. Разошлись, осмеяли меня только. В учители выбрали дьячка, по пяти рублей в месяц, а в школу ходить не велят.

– А кто же учит?

– А учит негодяй один, некто Скорлунов; взял он у одного из здешних тузов дочку; обвенчались, она к другому мужику пошла, а его в учителя произвели, да 500 р. жалованья положили: 350 от фабрики, a 150 из церковных денег; а учит он, – когда трезв, что Бога нет, а когда пьян, так ничему не учит.

– И всё это правда?!

– Да, батюшка, правда, настоящая правда: только всё шито-крыто, всё прикрыто благочестием. В церкви, небось, видели какие украшения: золота, да серебро, да везде так на солнце и блестят имена жертвователей. Ума у них много, а дерзости ещё больше: кто только пикнет, того в Сибирь упекут; а кого чуточку побоятся, того и совсем загубят...

Сообщённые писарем сведения подтвердил и старец Филипп, хотя и без таких подробностей. Между прочим, он дополнил, почему и как тузы-союзники прибрали власть надо всем селом. Они всех в уважении, по-своему, держат, говорил Филипп: кому заплатят деньгами, кому водкой, кого и страхом. Ведь у нас, почитай, ни одного мужика не отыщешь, чтобы в долгу у них не был: нужда придёт и пойдёт просить к богатому; он и даст ему чего просит, да в кабалу и возьмёт его, уж не вырвется. А учитель – это нечистый супостат. Бабы – распутницы, безбожницы, сволочь, которую учитель держит в своём духе, а они на мужей всю дурь напускают.

Все эти странные и возмутительные рассказы сильно повлияли на священника. Как быть и что делать? навернулись невольно мысли... На первый раз он заключил союз с писарем и старцем Филиппом и решился вести ожесточённую борьбу со злом и кознями.

Но прежде всего он решился сам проверить справедливость полученных им сведений.

Начал он с учителя и школы. Идя к школе, стоявшей против кабака, священник встретил неизвестного господина в полурусском и полунемецком костюме. Выходил он из кабака в нетрезвом виде, грозил мужичку и кричал: «на Еремке тебе отплачу, голодом заморю, грамотой задушу». Как оказалось, это и был учитель Скорлупов, окликнувший священника, всходившего по ступеням лестницы в школу.

– Батька, ты куда? Чего тебе от нас? Слышь, здесь моё царство!

Священник содрогнулся от непривычки к такому голосу и обхождению.

– Верно новый поп, продолжал злоучитель; очень рад. Я учитель! Ты это что, уж не насчёт ли уроков пришёл понаведаться? напрасно-с: аз здесь один, и никто более, да не будут тебе бози инии, разве мене!

– Я вас прошу замолчать, и не сметь так говорить.

– А я у себя, я вас не звал, я могу говорить что хочу; не хотите слушать – дверь отворена!.. А образ видели? как детища нах – гауз, я сейчас к иконе, да её матушку и поворачиваю, потому имею честь рекомендоваться – я иконоборец, икон знать не знаю, ведать не ведаю!

– И вам не стыдно быть таким человеком?

– Нет стыда не имам; я здесь учу грамоте и разуму, а безумию мы не учим. Человек – детище природы, это уж верно, как-то, что я стою на ногах, а не на голове; а что он создание Божие, это извольте-ка ещё доказать, – да-с. Я хоть маленько и нетрезв, а всё ум мои владыка; я признаюсь в том со всей моей откровенностью, – попов не люблю: был здесь поп вчера, мы с ним важно простились, братски, ей, ей! он у меня ни гу-гу: на тебе твой кинсом и молчи... Ну и жили мы с ним ладно. А вы что? на его место что ли?

– Да я на его место назначен и пришёл взглянуть на школу.

– На школу? Гм, – на меня или на школу?

– На школу и на учителя: я должен со всеми знакомиться.

– Да, так! А школа чья: ваша или моя?

– Школа ничья собственность – собственность общественная.

– Общественная, да-с; общественная верно-с. А нынче князь мир сего кто ж, изволите знать?

Священник молчал.

– Материя – вещь, продолжал злоучитель; а коли мало тебе этого, поклонись своему духу – яже есть воля твоя и... Да вам что нужно? Вступить в школу? Нельзя-с: обучаю селение я, и никто больше. На меня доносить? извольте доносите: только смотрите не делайте так, чтобы слетел с своего места не я, а вы... Прощайте! я уже высплюсь, да к вам с визитом и приду.

Личность эта глубоко поразила священника, как нечто для него совершенно новое: эта смесь шутовского, напускного, с проблесками какого-то размышления; этот вид современного непереваренного нигилизма, каковым он является на нашей почве в среде разного рода общественных деятелей.

В отсутствие злоучителя, священник занялся осмотром классной комнаты. На стенах висели карты и разные рисунки по зоологии и даже анатомии. В шкафу были книги самые разнообразные, несколько катехизисов, начатков, книжек священной истории и др. На одной из тетрадей, лежавших на столе, священник прочитал таковую надпись, писанную детским, безграмотным почерком: «царь земли кто? человек, ибо он всё может, что хочет! У человека один друг и есть это он сам, себя и надо слушать ... Верить надо только тому, что видишь, или что можешь ощупать».

При этом один из мальчиков объяснил, что хотя ныне четверг, но они, по распоряжению учителя, не учатся, а учатся в воскресенье, и что найденные слова в тетради писаны точно под диктовку учителя.

Осмотрев школу, священник возвратился домой в крайнем удивлении и недоумении – как-де это люди отдают своих детей первому негодяю на растление, и передал жене всё что видел и слышал.

А матушка отвечала ему:

– Да здесь и не такие дела делаются, обрати внимание на молодую женщину, которая пришла к нам в твоё отсутствие; выслушай её.

Женщина оказалась красивой девушкой, с весьма выразительными глазами. Лишь только вошёл батюшка в дом, как она бросилась к его ногам с истерическими рыданиями и умоляла защитить её от невыносимых притеснений и обид. Она подробно рассказала.

Зовут меня Катерина Алексеева Подаркова. Отец мой, разбогатевший купец из крестьян, давно он отрёкся от Бога, мать мою извели; после смерти её отец втянулся в пьянство, разврат и картёжную игру, меня хотели силой привлечь в разные оргии и продать; но из этой беды меня выручил волостной писарь Николай Игнатич, и поместил к старику Филиппу. А чтобы меня не выкрали, оба они меня и караулили. Молодой красавец И. Иг. мне полюбился, я ходила к отцу и просила у него позволения выйти за И. Иг. в замужество; но отец меня выгнал, и грозил проклятием, если я выйду за него. Чтобы брак не состоялся, старика Филиппа раз ночью связали, a меня отвезли на ночную попойку; но я выскочила из окна, чтобы спастись от позора. Дедушка Филипп ходил с писарем жаловаться к становому, становой приезжал, но ему сказали, что всё это выдумки писаря, взявшего меня будто бы в полюбовницы. Лето и осень я ходила на богомолье и, возвратившись, я застала отца хуже прежнего. Раз, будучи пьян, он проиграл меня дяде в карты; а чтобы я не досталась дяде, он велел мне повеситься; но я снова убежала от отца и снова, вот уже два дня, живу у Филиппа. Прознав, что вы определены сюда священником, я пришла просить вашей защиты...

Ужаснулся священник, слушая такой рассказ. Он дал до времени приют бедной девушке и решился защитить её во что бы то ни стало от невероятных притеснений и вперёд переговорить лично с отцом. А обо всём виденном и слышанном он послал подробное донесение благочинному относительно школы, а в училищный совет требование немедленной смены учителя.

Для переговоров с Подарковым, отцом девушки, батюшка отправился лично. Придя к нему, он начал усовещевать Подаркова изменить свои отношения к дочери, или выдать её за любимого человека.

– Не твоё дело вмешиваться в нашу семейную жизнь, – говорил упорный старик, и родительские права, своей дочери я «за бродягу» не отдам. Если же она пойдёт против моей воли, то я её проклинаю...

Священник не дал далее говорить... Здесь произошла очень трагическая сцена, выходящая из ряда обыкновенных...

– Не дочь мне она, кричал старик с выкатившимися глазами от гнева, а лютый враг, змея ехидная, бесу родная дочь, а не мне!

– Молчите! не в вас ли бес вошёл!

– В меня? вдруг сказал он странным образом и все лицо его точно искривило чувство страха. В меня вошёл бес? Ах вы, шутники этакие! Ну пускай, пускай бес, пускай его сидит, так вот же, на, слушай, поклонись-ка ты мне, поп, в ноги, и я дочь свою тебе отдам: за кого хочешь отдавай её, хоть себе в любовницы бери!

– Именем Христа приказываю тебе замолчать!

Старик замолчал; грудь сильно у него заволновалась. Странное, невыразимое состояние души овладело им. Священнику казалось, что в эту минуту он стоит пред человеком именно одержимым бесом. Священник помолился за несчастного, и увидел на лице купца выражение очень сильной душевной скорби. Он ничего не говорил, глаза его были блуждающие. Молча подошёл он к стулу, сел и, облокотившись на стол, впал в какое-то раздумье.

Священник до крайности взволнованный вышел от купца. Но едва он вернулся домой, как его известили, что Алексей Степанович зарезался. Священник тотчас же прибежал, застал ещё в живых, с трудом исповедал. Но лишь он подошёл со св. чашею, чтобы причастить Св. Тайнами, как явился писарь, и несчастный остался без причащения, потому что он страшно озлился, исказившись в лице, приподнявшись с постели и вытаращив глаза, он пошёл злословить писаря, крича:

– Прочь поганец! ты пришёл украсть у меня дочь, найдёнышь скверный! вон! вон! Батюшка, ко мне не иди. Не... И с этими словами Подарков свалился на подушку, не договорив слова, с кровавою пеною у рта впал в агонию и умер.

Похороны и поминки были на славу.

На другой день похорон к священнику неожиданно-негаданно явился судебный следователь со становым приставом, и с этого времени начался для священника ряд испытаний одно другого неожиданнее и тяжелее.

Становой, подходя к хозяину-священнику, сказал:

– Извините, батюшка, что мы к вам незваные; имею честь рекомендоваться: становой пристав Б.., а это-с, позвольте представить г. судебный следователь П.. мы к вам по дельцу.

– Милости просим, садитесь.

– Дело не совсем ладное, начал становой.

– Какое такое дело?

– А вот дело о смерти купца Подаркова, ведь это выходит не простая смерть, а самоубийство.

– То есть попытка к самоубийству.

– Ну, то-то попытка, да и смерть потом; дело, значит, не простое выходит, – так что нам надо произвести дознаньице, а что ещё дальше будет, Бог весть. Вот мы с Иваном Петровичем порешили прежде всего обратиться к вам.

– Да ведь мы его уже похоронили.

– То-то и беда, придётся вырывать, да, пожалуй, кого ещё и к ответственности привлекать; вот как Ивану Петровичу будет угодно, наше тут дело сторона.

– Да надо будет вырыть тело и подвергнуть его судебно-медицинскому осмотру, проговорил следователь.

– Да из-за чего же? Умер он как все умирают своею смертью; вот все мы были свидетели: я тут был, дочь его тут была, волостной писарь был нашего села.

– Все это так, говорил следователь, я лично не имею причин вам не доверять, но судя по тому донесению, которое сегодня ночью получил вот господин становой, моя обязанность обратить на это событие особенное внимание.

– Какое же это донесение? от кого?

– А вот мы сейчас же его вам, батюшка, и покажем.

Священник прочитал:

«Мы нижеподписавшиеся, жители села Ю-ки, считаем своим священным долгом объяснить вашему высокоблагородию нижеследующее. Два дня тому назад скоропостижно скончалось одно из почтеннейших лиц нашего Ю-го общества, купец Подарков, при обстоятельствах, заслуживающих особого внимания и набрасывающих на оную смерть тень чего-то необыкновенного. Служащий при означенном купце П. крестьянский мальчик NN показал нам, что купец П. в день смерти был совершенно здоров, но что часа в два пополудни прибыл к нему вновь определённый во священники села отец NN, который очень сильно возвысил голос, стал под угрозами проклятия и всяких других насилий, требовал согласия Подаркова, на брак его дочери с волостным писарем Авдулиным, а когда Подарков не согласился, то священник, проклявши его, вышел из дому, и этим проклятием до такой степени поразил богобоязненного и благочестивого купца, что он впал в безумие и немедленно, в состоянии умопомешательства схватил бритву и порезал себе горло. Когда после этого священник вновь был призван для напутствования Подаркова, то он сказал ему, что не даст причастия ему до тех пор, пока Подарков не согласится отдать свою дочь за Авдулина; вследствие сего нового, угрозами сопровождавшегося, требования, Подарков, который, после перевязки фельдшером раны, стал чувствовать себя легче и подавал надежды к выздоровлению, почувствовал такое сильное сотрясение, что тут же, после внезапного прилива к мозгу, скончался, не получив от священника причастия Святых Таин.

Принимая в соображение: 1) что священник NN на другой же день, после прибытия, посетил тайно писаря Авдулина, и имел с ним долгое шептание, 2) что на другой и на третий день неоднократно он с ним виделся наедине, 3) что об означенном Авдулине старшиной Ю-ской волости донесено мировому посреднику для привлечения его к ответственности за сокрытие трёх книг волостного правления, 4) что он же, Авдулин, неоднократно покушался на похищение от Подаркова дочери его Екатерины и постоянными подстрекательствами против отца довёл её до состояния слабоумия и до припадков помешательства, 5) что означенная купеческая дочь не раз убегала из благочестивого дома родителя, для ночёвки у посторонних лиц, а также для скитания по монастырям, выказывая умственное состояние юродивой, 6) что за два дня до смерти Подаркова священник села Ю-ки перевёл к себе в дом на жительство означенную купеческую дочь и взял её насильно от отцовского дома, – мы, из страха ответственности пред Богом и правительством, признали своим долгом обо всём вышеизложенном почтительнейше донести вашему высокоблагородию, присовокупляя, что покойный купец Подарков, как по образу жизни, так и по родительским чувствам и христианским добродетелям своим, пользовался всеобщим уважением между жителями села Ю-ки. Обо всём, относящемся до дочери Подаркова, может дать подробное показание сестра покойного.

Подписали: волостной старшина Анфимов, церковный староста Владыкин, купец Железнов и учитель Ю-ской школы Скорлунов».

По прочтении этого донесения, в высшей степени характеристичного, священник спросил:

– И вы этому верите?

– Не верю, сказал следователь: но, как я сказал, должен по этому поводу произвести маленькое дознаньице.

– Надо мною?

– Нет, не над вами, батюшка; где ж, помилуйте! я потому и приехал к вам, чтобы посоветоваться и поговорить с вами: так просто – для получения первых сведений.

– Всё что здесь написано – возмутительная ложь!

– Однако дочь Подаркова у вас живёт?

– У меня.

– Вы взяли её у отца её?

– Позвольте мне рассказать всё как было. И священник рассказал спокойно и подробно.

– А девица-то эта в самом деле помешана?

– Ничуть; она здорова, как вы и я; потрудитесь с нею поговорить.

– Странно, проговорил следователь, когда девица ушла; она вполне обладает здравым рассудком.

– Гнусно всё это, г. следователь; где у этих людей Бог, совесть, – вот что для меня непостижимо!

– Всё-таки, как приедет врач, нам нужно будет приступить к вскрытию тела.

– Вам нужно, г. следователь, потребовать от меня, как от обвиняемого, точного показания, да и от других, от кого следует, да дать мне с ними очные ставки: пусть каждый, кто хочет, меня и уличает.

– Нет, этого я не могу сделать.

– От чего же, коли меня обвиняют чуть не в убийстве?

– От того, что вы, батюшка, духовное лицо, а закон...

– А да, у нас есть привилегии, заметил священник с горькой усмешкой: нас может позорить и грязнить всякий, кто хочет, но только официально мы должны быть допрашиваемы при депутате от нашего ведомства.

– Так точно-с, и теперь мы вас более обременять своим присутствием не будем! извините, что потревожили вас...

По уходе следователя и станового, вошёл Авдулин. Он объяснил о донесении, что дело составилось очень просто.

– Донесение ваше, говорил писарь, благочинному относительно школы было прочитано на почтовой станции. Это взорвало и без того озлобленных союзников. Но, главное, они решились вовсе отстранить Подаркову от наследства отца и всё состояние его прибрать к рукам своим. С этой целью они придумали отдать Подаркову тётке под присмотр, a писаря арестовать.

Так и сделали. Как ни защищал и ни отстаивал сострадательный батюшка сироту, её взяли насильно и препроводили к тётке, обещав ей дать 1.000 рублей, чтобы она намеренно, разными снадобьями, испортили, её здоровье. Писарь Авдулин был арестован.

Всеми этими событиями возмутилась до глубины души и жена священника. Она решилась отправиться в губернский город, просить защиты у владыки и губернатора, объяснив всё дело.

Той порой приехал мировой посредник. Он поставил на вид священнику, что он напрасно затевает эту борьбу с союзниками: поверьте, говорил он, я служу здесь уже шесть лет, и знаю здешний народ хорошо. Против него ничего вы не поделаете: это развратники, мошенники, разбойники; всё, что хотите, но они в то же время – умный, хитрый и отчаянный народ, у них в руках не только все мужики, но весь уезд: полиция, следователь, земство, кто хотите, все будут за них, а уж никак не пойдут против них, за это я вам ручаюсь головой.

– И вы, значит, за них?

– Нет, я не за них, но моё дело сторона, я в их дела не вмешиваюсь; я имею дело только с волостным старшиной, и больше никого не знаю; но я вам прямо скажу, что пока я здесь, в своём уезде, я против них ни за что не пойду: мне нет расчёта. Неужели вы думаете, что я не знаю, что волостной старшина у них такой мерзавец, которого плетью отпороть и то мало будет; неужели вы думаете, что я не знаю, что за мерзавец этот учитель. Помилуйте, я сам человек верующий: он мне мерзок, гадок, но я молчу, потому что мне нет расчёта заводить с ними вражду, ибо не они пострадают от этой вражды, а я пострадаю.

– А то, что они с Авдулиным-то делают, разве это не ваше дело?

– Моё, но что прикажите делать? Они в своём праве: у Авдулина украли книги, он отвечает; они посадили его под арест, посидит он немножко, а там и выпустят; а что касается его дела с дочерью Подаркова, то опять же тут я ровно ни при чём: это их домашнее дело.

– Как домашнее, помилуйте! Да ведь они хотят её выдать за сумасшедшую, да забрать всё её имение: ведь это разбой, грабёж?

– Пускай забирают, пускай делают, что хотят, какое кому до этого дело? Это их дело между собою.

– Да коли так рассуждать, значит быть сообщником в преступлении, а особливо для священника.

– Я, батюшка, повторяю вам, не имею права вам навязывать своих взглядов; но я одно должен вам сказать для вашего же добра. У вас здесь обязанности очень простые: исполнять требы и больше ничего; если вы начнёте вмешиваться в их дела, – вы пропадёте: никто за вас не вступится, это я вам вперёд говорю, никто; все вас обвинят, а их оправдают.

– Однако, что же они сделают со мною?

– Всё что хотят; завтра они вас подведут, после завтра вас оклевещут, и в конце концов, даже если вы выйдете из всего этого чисты и белы, верьте, батюшка, ваше же начальство вас осудит за то, что вы человек беспокойный.

– Беспокойный?

– Да, батюшка, беспокойный: это слово «беспокойный человек», батюшка, такое магическое слово, которое в глазах вашего начальства, будет значить сто раз хуже, чем слово преступник, безбожник, мошенник; безбожника-священника оставят в покое, поверьте мне, беспокойного же священника никогда.

Слова посредника во многом оказались справедливыми. Лишь он вышел, как священник получил пакет от благочинного, с вызовом его в благочиние для личных объяснений.

Благочинный, человек пожилой, добрый и рассудительный, принял иерея ласково и объяснил, что на него поступила жалоба от прихожан и от церковного старосты. Как не доказывал священник несправедливость жалобы, благочинный стоял на своём.

– Первым условием для священника, говорил он, – жить в мире со своим приходом, того требует и церковь наша, и начальство наше, да и само правительство; возбуждать против себя почтенных лиц из прихожан нехорошо: пойдут толки, заведётся переписка, пойдут жалобы, скажут: вишь какой завёлся беспокойный священник...

– Вы говорите, почтенные лица: помилуйте, да это самые первые у нас негодяи, а учитель этот, так это враг и церкви, и правительства, и общества: на таких людей надо указывать правительству как на вредных.

– Верно! Боже меня сохрани принимать на себя защиту этих людей: да наше ли это дело? вот в чём вопрос. Учитель этот определён земством; над училищем этим есть правительственный надзор, а священнику, что ему до этого: у него свои обязанности, но что мне делать с вашим донесением.

– Представьте владыке.

– Ну, хорошо, а потом что будет?

– Владыка напишет губернатору.

– Нет, владыка потребует от меня объяснения: если я напишу, что ваше донесение справедливо, то значит виноват я, что до сих пор молчал. Если я скажу, что несправедливо, значит виноваты будете вы: как же сделать посудите-ка сами.

– Тогда мне остаётся прямо обратиться к владыке.

– Боже вас сохрани! Нет, поговорите, может быть, как-нибудь дело и уладится... Видите, мы люди свои, нам друг друга выдавать не подобает уж никак: уж если какая-нибудь беда приключится, то уж вместе пострадать до́лжно. Но я полагаю мы вот что сделаем по вашему представлению мы маленечко пообождём, я постараюсь увидеться с Александром Евстафьевичем (членом земской управы, заведующим школами в уезде) и поговорю с ним: может быть, мирным образом мы как-нибудь дела с ним и покончим; учителя он куда-нибудь переведёт и всё успокоится; а насчёт вражды этой, я попрошу к себе церковного старосту, мы с ним хорошо знакомы, я скажу ему, что я сделал должное внушение, и все обойдётся: лучше всякое дело начинать миролюбивым образом, закончил о. благочинный.

Вышло, что от благочинного нельзя было священнику ожидать помощи. Не без возмущения вышел иерей...

A по возвращении домой его встретила ещё более возмутительная и страшная оказия. Старец Филипп предстал пред него с отточенным ножом в руках и объявил, что ему было ночью видение: я слышал голос, повелевавший зарезать старшину «Антихристова ангела».

Много труда стоило иерею успокоить старика бросить безумное дело. Впоследствии оказалось, что старик точно слышал голос и нашёл нож. И всё это оказалось коварной интригой союзников, направленной прямо на священника, с целью погубить его. Таинственный голос был голос злоучителя; он же подкинул и нож, рассчитывая наверняка, что прежде убийства, старик зайдёт к батюшке, и тем обвинят в соучастии преступления.

Не замедлили посетить иерея становой пристав и член от земства Чеботарёв, Оказалось – один на другого похожи. Пристав советовал батюшке то же, что посредник и благочинный.

Мирное житие, говорил он, всегда лучше бурного. Везде одинаково: где деньги, там зло; где деньги, там сила, значит и деньги сильны и зло сильно; ничего, значит, против этого не поделаешь... Какие это беззакония? все одни только шалости; – народ, известное дело, богатый, кутит, да веселье любит, только всё и есть.

– Да, ведь это возмутительно! Ведь это и есть развращение нравов... развращение не шутки!..

Чеботарёв наговорил кучу любезностей-лукавностей.

– Вас хвалят у архиерея и губернатора. Я слышал вашу проповедь, как вы громили богачей. Так их и надо громить, громить, громить! Помилуйте, чего их жалеть, мерзавцы этакие! Деньги, всё деньги, экой право век, благочестия никакого нет, нравственности нет; уж этот прогресс! Верите ли, батюшка, десять лет назад я всё это предсказывал, а вот пойдите, не верили, а теперь пусть расхлёбывают! A учитель – это негодяй, мошенник, развратник такой, что не дай Бог!

– Его надо уволить.

– Ещё бы, завтра же, у меня есть прекрасный молодой человек; сейчас же как вернусь в М-у, сделаю распоряжение. Помилуйте, даже возмутительно... это прямой долг...

– А нельзя ли его тотчас же уволить?

– Можно, хоть сейчас, если вы этого желаете, помилуйте, я очень рад исполнить всякое ваше желание; такой священник, как вы, для нас клад! В наше-то время в настоящий-то век, помилуйте? Я как ворочусь от вас, зайду в школу, и уволю учителя. Бог с ним совсем, чего его держать: пожалуй, всех детей перепортит.

На прощании Чеботарёв пожал священнику руку и три раза поцеловал, сказав:

– Экая радость! чтобы нам побольше таких бойцов за православие, как вы.

Между тем этот лукавец бесстыдно лгал и льстил от первого слова и даже до последнего! Он рад был прогнать с места священника, чем учителя!

Это подтвердилось на торжественном экзамене, устроенном Чеботарёвым нарочно в школе, куда были приглашены: инспектор училищ, председатель уездной управы, два благочинных и другие почётные лица. Всё в школе было причищено и приглажено. Личика у детей были вымыты, волосы подстрижены и причёсаны, рубашонки у всех были новые. В экзаменальной зале стоял большой стол, покрытый сукном; позади были стулья; на стене висел в золотой рамке большой портрет Государя Императора. Вдоль одной из стен были развешаны картинки из священного писания. Большая икона Спасителя, благословляющего детей, с лампадою пред нею, висела в углу.

За два дня, втихомолку, был приглашён дьякон выучить наизусть и спеть некоторые молитвы. Учитель произнёс перед началом экзамена речь самого благонамеренного свойства; ученики отвечали исправно – на вопросы, даваемые учителем, – в известном тоне. В заключение дети пропели: Боже царя храни! По лицу видно было: учитель торжествовал; его взгляд выражал полнейшее презрение к священнику; да и все глядели на иерея этим взглядом.

– Я очень рад, – сказал предводитель, подходя к учителю и пожимая ему руку, – что лично мог убедиться в том, что распространённые против вас дурные слухи ни что иное, как ложь и клевета! Почту священным долгом заявить о вашем отличном умении учить кому следует.

За предводителем все жали руку учителю и поздравляли его с блистательным успехом.

– Ну, голубчик, поздравляю, сказал Чеботарёв, порадовали вы меня! и трижды поцеловал его.

Но ни один человек не нашёлся заподозрить, что всё это ложь, что всё это подготовлено, подучено, подтасовано!

В доме попечителя школы было приготовлено великолепное угощение. Все толковали о школе и учителе, расхваливая как нельзя более. А благочинный прямо выразился, что учитель «человек православный и надёжный». Чеботарёв в исступлении кричал: «триумф, триумф! Школа образцовая, учитель – человек отличный!»

– Как вам не стыдно и не совестно так говорить, заметил невольно священник, ведь вы сами мне, три дня назад, изволили говорить про этого самого учителя очень дурное, собирались его удалить от должности.

– Ну так что же: это, я может быть, только так подшутил, сгоряча, а может и про кого другого говорил.

В этот разговор ввязался старшина Анфимов, дав понять батюшке, что он не должен вмешиваться в чужие дела.

– Нынче священнику, говорил он, к этому прикасаться не полагается.

– Будто, с которых это пор? возразил священник.

– А с тех, значит, пор, как настали новые времена-с.

– Никаких таких новых времён я не знаю.

– Напрасно-с; нонче, значит, примерно, если взять церковь – значит особая статья, а житье значит, как кто заблагорассудит, другая выходит статья, потому нынче есть суд скорый, и значит, милостивый.

– Уж не этот ли учитель вас такой нелепости и бессмыслице научил, что вы не стыдитесь высказывать даже священнику?

– Нет, и без него мы имеем разуменье всё понимать, нынче не крепостное, значит, время, а вольное-с, да-с. Всякий как хочет, так про себя и думает.

– Неправда, – думать надо правильно, как церковь велит. Освобождением от крепостной – не человеческой зависимости Государь и не думал освобождать нас от добровольного повиновения уставам церкви. Это очень большая разница!

– Церковь нынче приказывать не может, – нынче у раскольников, извольте поглядеть, и у них кто как хочет, тот так насчёт церковного и толкует.

– Из ваших мыслей я понимаю, что вы обращались в среде злонамеренных людей. Советую быть осторожными...

Разговор был прерван началом тостов. Пили за здоровье Государя Императора, за министра народного просвещения, за предводителя дворянства и за других. Чеботарёв произнёс спич и предложил тост за здоровье учителя. Все закричали «ура» и стали чокаться...

В конце пира была прочитана корреспонденция из села Ю-ки, писанная учителем, принесённая почтовым смотрителем. Вот эта корреспонденция.

– Жилось у нас в селе мирно и благополучно многие лета. Всякий занимался своим делом, а в чужие не вмешивался... Казалось бы, при таких условиях селу только и благоденствовать. Но не тут-то было. Приехал к нам недавно священник и, разумеется, усердный. Усердие это началось с того, что он стал прямо и открыто во вражду с учителем и школою, и даже не поусрамился непосредственно возбуждать детей против учителя, при чём, разумеется, для оправдания своего образа действий, более чем странного, прибёг к обычной клевете, и стал обвинять учителя в нигилизме, атеизме и в разных других измах. А так как большинство образованных и состоятельных лиц села сами не могли одобрить столь странного образа действий священника, то он, ни малейшим образом не стеснялся разгромить их в первое же воскресенье с амвона в проповеди, где он прямо позволил себе призывать бедных возненавидеть богатых... Не знаю, не подходит ли такой поступок тоже под одно из слов, кончающихся на изм и похожие на социализм, но, во всяком случае, о такой, необыкновенной по духу своему проповеди умолчать трудно, тем более что она иных смутила, а многих ожесточила... Но все эти выходки усердия священника, надо надеяться не приведут ни к чему. Дух бодр, и учитель нашей школы, под выстрелами голословных обвинений, настолько будет презирать все клеветы, что не смутится ими, и будет продолжать столь прекрасно начатое им дело народного образования.

По прочтении статьи гости аплодировали учителю, кричали «ура» и многая лета с шампанским в руках. Но...

Но на этом месте дело и оборвалось самым неожиданным образом. В залу пиршества вошёл высокого роста, молодой жандармский офицер, раскланялся и сказал что-то исправнику на ухо... Учитель с необыкновенным проворством бросился было к двери, чтобы убежать, но попал прямо в руки стоявших за дверями двух жандармских унтер-офицеров.

Всех охватил ужас.

– Сам попался, сказал улыбаясь офицер, ну, делать нечего, надо его везти пленником.

– Что это? спросил предводитель офицера.

– Попался, голубчик; развращает народ, шляется по кабакам, нелепости проповедует, двух молодцов совсем с толку сбил: один пошатался – пошатался, да и пришёл, все объявил губернатору: научили его, что Бога нет, что коли денег нет, можно красть, а нельзя воровать – так поджечь можно...

– И всё это он, учитель?

– Всё он.

– В тихом-то омуте черти видно и водятся, сказал Чеботарёв, вот видите, готов был поручиться за человека, как за самого себя.

– Нет, неосторожно вы, господа, поступаете, сказал офицер, – нельзя первого встречного в сельские учители.

– Батюшка, сказал Чеботарёв, отведя его к окну, Бога ради, прошу вас, не говорите, что вы меня предупреждали; затаскают, уморят, уж я их знаю, Христом Богом прошу. Ну, виноват, кругом виноват, то есть виноват так, что я и сказать не могу; но вы батюшка, священник, вы должны быть милостивы, простите, то есть по гроб буду вам слуга, 1.000 рублей из земских денег буду отпускать на вашу школу, поеду завтра же к архиерею, во всём повинюсь, и скажу ему про вас такие вещи, что и представить вы себе не можете.

– Не скажу, не скажу.

Той порой матушка делала своё дело в губернском городе. Владыке она подробно рассказала об обстоятельствах жизни своего мужа по отношению к прихожанам. Он выслушал её внимательно и с участием, что падать духом нельзя священнику; но отозвался, что дел, до него касающихся прямо тут нет; а чтобы поступить целесообразнее, он советовал обратиться к губернаторше, женщине прямой и доброй, которой он сам напишет письмо. Губернаторша приняла матушку любезно, предложила ей маленький завтрак, за которым внимательно выслушала просительницу; всё слышанное передала мужу; тот что-то записал и предложил отправиться к одному чиновнику, жившему рядом.

Чиновник принял матушку и сухо, и грубо, сказав:

– Что это вы повадились таскаться? и без ваших драк у нас дела много! Вы с вашими рассказами меня измучили. Сижу я себе здесь спокойно, занимаюсь делами, и вдруг вы приходите, да ещё от губернатора, и рассказываете мне такие ужасы, от которых всякому не поздоровится. Я вот вам что скажу: попов вообще, признаться сказать, недолюбливаю; или уж больно приниженный, или уж чересчур беспокойный народец. Как там ваши архиереи на всё это смотрят – это до меня не касается, а я вот что думаю: уж коли поп, то есть, если уж он хочет быть настоящим, хорошим попом, то посылать ему жену к губернаторской жене непригоже: бабы в поповское дело носы вмешивать не должны, а уж язык и подавно; уж если поп – так сам и оправдывайся, сам терпи, сам воюй... Ведь вы вот что: ну, представьте себе, что все попы станут посылать жён своих к губернатору, да губернаторше с жалобами, да с ябедами, кто на одно, кто на другое; да это завтра же ни одного губернатора не останется на месте! Попы, сударыня моя, язва у нас египетская, слышите? а вы ещё бегаете, да разносите по разным углам... прощайте.

Как бы-то ни было, а в село Ю-ки был назначен губернатором чиновник особых поручений, молодой князь, для расследования тамошних дел. Переполошилось всё село. Становой пристав прибежал к священнику, с униженной просьбой: не выдать его. Даже сам Чеботарёв явился с извинением.

– Я, батюшка, говорил он, как вчера уж имел удовольствие вам сказать, должен перед вами извиниться: обидел вас, обидел, сознаюсь; слеп был, что же делать, нынче прозрел.

– Это что же, жандарм исцелил вашу слепоту?

– Нет, не жандарм, а судьба, мудрая судьба, батюшка: я увидел, куда я шёл; увидел, что путь опасен, и обратился вспять; лучше поздно, чем никогда. Бог спас!

Чиновник остановился в доме церковного старосты и приказал тотчас просить к себе священника. Священник рассказал подробно об этом эпизоде с девушкой Подарковой и с волостным писарем, прося князя, если можно, сделать что-нибудь для облегчения их участи. Князь выслушал и велел позвать к себе станового пристава, чтобы он распорядился взять сейчас же Подаркову от тётки. Священник доказывал, что гораздо лучше будет, если сам князь возьмётся за это дело и освидетельствует её, помешена она или нет. Между тем становой, прежде исполнения поручения, забежал к хозяину дома и шепнул ему кое-что. Хозяин явился к князю с почтительным и смиренным видом, и объяснил ему, что умерший Подарков был человек состоятельный, что он оставил после себя большое наследство, что учинил перед смертью духовное завещание, по которому вследствие непокорности и замешательства в разуме дочери, передал ему своё имение в опеку, а сорок тысяч отдал прямо в церковь на богоугодные дела. Священник возразил, что при исповеди... ни о каком духовном завещании не было упомянуто. Но староста настаивал на своём; то же подтвердил и становой. Князь потребовал завещание. Священник, уверенный в подложности завещания советовал князю быть как можно осторожнее с этими людьми и для безопасности пригласить судебного следователя и мирового посредника. Князь согласился. Завещание между тем было принесено и показано князю сначала наедине. Формальности в завещании, по-видимому, были все соблюдены. Князь поколебался; но на выручку явился старик Филипп, которого насильно не хотели было пускать к князю для личных объяснений.

Вот что, между прочим, он объяснил о проделках союзников с Подарковой:

– Её обезумили, да её же и давай грабить: кто кого почище. A жениха её, того самого писаря, взяли они да в тёмную заперли, пусть мол высидит пока её в гроб сведут, и там на поминовение невестушки жениха и выпустят; потому я тебе вот что скажу: они то, антихристовы союзники, с этой самой тёткой подрядились, за 500 рублей так значит: ты её подержи маленько у себя, да потом пусть и зачахнет, походит-походит, да и сляжет, а сляжет она от зелья; а спросят? скажут, что дура-то сама опилась этого-то самого зелья.

Выслушав такие речи, князь подал священнику руку, сказав: простите мне, батюшка, а я было уже немного и перешёл на их сторону; заговорили меня подлецы... кажется, мы этих мошенников победим. И для удостоверения в словах старика князь со священником отправились к тётке. Тётка во всём повинилась и раскаялась, вынула из сундука деньги и бросила на пол.

– Проклятые, чтоб вам света Божьего не видать говорила она, топча деньги.

– Не деньги виноваты, береги их на доброе дело, сказал священник, поднимая деньги; а завтра начни говеть, да Бог простит тебя.

– Всю Рассею, батюшка, как есть всю обойду, у всех Святынь наплакаюсь, надорвусь, а уж доплачусь досыта, видит Бог, что запла́чу всё моё окаянство.

Девушка Подаркова была уведена в дом священника, где встретила Авдулина, освобождённого по приказанию князя. Свиданье было самое радостное. Иерей тут же благословил их на брачный союз.

К разбору дела о духовном завещании были вызваны князем судебный следователь, исправник и посредник. Начались допросы и расправа. Позвали Авдулина.

– Скажите пожалуйста начал князь, вы знаете, что-нибудь о завещании купца Подаркова, отца той девушки на которой вы собирались жениться?

– Ничего не знаю.

– И не знаете, было ли такое завещание?

– Если было, то вероятно, внесено было бы в волостную книгу.

– Оно и внесено в волостную книгу, сказал посредник, странно, что вы об этом ничего не знаете.

– Не может быть.

– Да вот же, говорил посредник, показывая на книгу.

– Позвольте посмотреть, подойдя к столу, сказал Авдулин.

– Извольте, и посредник предложил ему книгу.

Разглядывая внимательно, Авдулин не затруднился открыть, в чём дело.

– Да это вставленный лист! сказал он.

– Как вставленный?! ведь в книге листы пронумерованы.

– Да-с, только вот эти две страницы вырваны, a на место их вклеено вот это самое завещание. И писарь без особенных усилий вынул вклеенные два листика: извольте посмотреть, и бумага не та, что в книге, говорил Авдулин.

– Кто же это сделал? ведь книга у вас была, вы за всё отвечать должны, говорил исправник.

– Я уже более десяти дней, как в правлении не был, оттого меня и хотели извести, чтобы им, это самое мошенничество с рук сошло: при мне они этого не могли бы сделать.

– Да кто же писал это завещание?

– Писарь церковного старосты, утвердительно отвечал Авдулин на вопрос следователя.

– Почём вы знаете?

– А знаю потому, что почерк его знаю; это его почерк, а подпись господина Подаркова подложная; потому что подписывался он не так, а вот как: и тотчас же Авдулин отыскал в той же книге договор с рабочими, за подписью Подаркова, – вот его подпись.

Все взглянули – между подписями мало было схожего. Все присутствующие смутились, особенно исправник.

– Экая неприятная штука, – сказал исправник, – подлог; приходится их забирать.

– Да, подтвердил следователь, дело ясное, надо немедленно распорядиться, и, призвав станового, приказал ему немедленно арестовать волостного старшину и церковного старосту.

Но они успели уже бежать.

– Погнались за ними, да вряд ли найдут, потому – где же полиции с такими сильными людьми сравняться? говорил о. дьякон священнику, выходившему из церкви от всенощной.

Священник служил оную с сердцем, переполненным благодарностью к милости Божией, а беседа на этот предмет в доме священника продолжалась долго.

– А вот только что шумела и бушевала вокруг нас гроза, а теперь улеглась, закончил о. дьякон, и от угрожающих волн остались одни только играющие плески. А радость так радость; батюшка, коли уж свадьбу делать, так поторопиться не надо ли, потому коршуны, какие ни на есть, не спят и спать не будут; спят только добрые люди, так мне думается.

Что ж? огласи, и под венец, медлить и впрямь нечего...

После свадьбы школа была возобновлена в доме богатого фабриканта, предложившего свой капитал на разные богоугодные дела. Священник, дьякон и Авдулин разделили между собою уроки. В день открытия школы к батюшке явились крестьяне во множестве с образом, полотенцем и хлебом солью – выразить своему священнику благодарность за то, что он избавил их «от супостата старейшины», и с просьбой оставить у них Авдулина писарем. Но последний, несмотря на все убеждения и денежные приманки, не согласился остаться на этом месте.

Через две недели священник был вытребован к архиерею и переведён в другой приход, из благих желаний спасти священника от недоброжелателей, поберечь его для другой паствы, более смиренной. При этом преосвященный обнял растроганного священника, поцеловал, благословил и отпустил с миром. Прощание со школой и прихожанами было самое задушевно-трогательное³².

В повременных, духовных изданиях так много помещается некрологов о примерных священниках, что нет возможности собрать все таковые в настоящее издание. Для нашей цели мы, находим достаточным указать только на тех из них, в жизни коих более ясно просвечивают стремление быть верными Христу и Его закону благодати. И для образца, указываем на четырёх: на о. Иоанна Чудновцева, на о. И. Г-скаго, на о. Христофора и на о. Иоанна Сергиева.

Отец Иоанн Чудновцев был Харьковской епархии священник. И, именно, чудный был характер его души. Он глубоко понимал и чувствовал высоту и святость своего сана. Всё свободное время от пастырских занятий проводил в чтении священного писания, душеполезных книг, в приготовлении кратких поучении для прихожан. Каждое воскресенье, каждый праздник он говорил пасомым назидательное поучение. Даже в будни сказывал несколько тёплых слов во спасительную пользу пасомых. Все оставшиеся после него поучения свидетельствуют, что о. Иоанн проникнут был горячей ревностью о спасении душ своих прихожан. Недаром и архипастыри отличали его от других «за примерно доброе поведение и усердное поучение народа спасению». Несмотря на свою бедность, он помогал с охотой беднейшим прихожанам. Пасомые находили в нём помощь, утешение и вразумление. О. Иоанн отличался сосредоточенностью и уединением; разговорчив до воодушевления он был только в серьёзных разговорах. Поборов он не любил, за богатыми приходами не гонялся. Раз на сожаление владыки об очень уж малых средствах его к жизни, о. Иоанн отвечал: «Если у Господа есть средства содержать весь мир, то неужели для меня одного не достанет их». Будучи учителем воспитанниц духовного звания, он до того привязал к себе детей своей задушевно-отеческой обходительностью и сердечной теплотой, что дети полюбили его как родного отца и называли его не иначе – как «родненький батюшко». Богослужение, о. Иоанн совершал всегда с должным благоговением, отражавшимся в голосе, лице, взорах и во всех движениях. Чтение Святого Евангелия он совершал до того выразительно и с такою сладостью для души, что молящиеся и слушающие душевно поражались «как будто слушали в первый раз». Божественная Литургия составляла для него такое услаждение, что он, уходя в церковь болезненным и усталым, всегда возвращался «со светлым и радостным лицом, свежими мыслями и сердцем. В жизни он был прост, бесхитростен, говорил без задних мыслей». Был уступчив «даже с потерею своих собственных прав, и никогда не обращался к защите... Если он видел, что разногласие заходило далеко, то на коленах, со слезами на глазах, вымаливал любовь и расположение у лиц, не способных или не хотевших понять благородной и кроткой души его». Все его любили, даже самые недоброжелатели. A когда он помер, то сам архиерей с глубокой горестью получил весть о смерти его, и оплакал его, как дорогого сотрудника³³.

Отец И. Г-ский священствует в небольшом селе Петренкове Острогожского уезда. Лет 12 тому назад, как он имел любящую жену и двух малюток, составлявших радость и счастье отца. Но волею Отца небесного, в одну несчастную для него неделю о. И. схоронил в одну могилу всех их и всё, что было для него дорого в этом мире: сначала умерли малютки, а дня через два за ними Господь взял и жену. Несчастный едва не лишился рассудка, едва не умер от горя. Но милосердный Бог постепенно уменьшил остроту боли сердечных ран и склонил его сердце к небольшой пастве. Он привязался к ней, полюбил её. Он поселился в сторожке и отдал свои силы пастве. Он сделался законоучителем школы, сделался учителем своих прихожан, в самом лучшем значении этого слова; завёл он воскресную школу для взрослых, праздничные религиозно-нравственные беседы; свои скромные заработки он употреблял на избранное им святое дело. Он делает и поныне своё дело в тиши, и глуши; он не трубит нигде о себе и не ищет похвал; он вершит своё дело по мере сил и разумения, и его имя далеко за пределами прихода произносится с уважением³⁴.

Священник о. Христофор ставил себе целью учить детей грамоте, заботиться об их нравственном улучшении. Для этого он почти не разлучался с детьми, приучал их к откровенности, старался выяснить им, что развитие ума не только бесполезно, но даже вредно для человека, если не развито сердце и не утверждена воля в добре. Такие разъяснения о, Христофор давал ежедневно при чтении утренних и вечерних молитв, при ежедневном объяснении свящ. Писания, при приготовлении детей к говению. Родители и дети необыкновенно полюбили своего любителя. В церкви своей он ввёл общее пение стройное и сердечное. Очевидец и самослышатель свидетельствует, что «ныне лилось из глубины верующих душ. В нём не было внешней стройности. Каждый пел по-своему. Зато в пении была та внутренняя стройность, какую может придать лишь человек, которого сердце полно чувства глубокого благоговения. Я сначала стоял спокойно и хладнокровно слушал, но скоро пение стало захватывать меня и подчинять своему чарующему влиянию. Минуты не прошло, как я был увлечён общим потоком и совсем очарован. Мне казалось, что в волнах звуков, в дыму кадила и столбах света носились ангелы и своим прикосновением оживляли и обновляли всех молящихся». Проповеди его сильно действовали на крестьян. Оп говорил о тех болячках их жизни, которые тяжелы самим же крестьянам: о ругательствах, нестроении семейной жизни, непочтении детьми родителей, пьянстве, кражах и проч. При этом он требовал, чтобы крестьяне исполняли его наставления; и, замечалось, что наставления его, с каждым годом проникали всё глубже в умы крестьян. «Да и не мудрено: о. Христофор был воистину батюшка»: он не требовал платы за требы. Да и прихожане ценили его высоко. Раз он заболел тяжкой болезнью и собрался в город лечиться; все не чаяли видеть его живым, и попрощались с ним навеки. В эту-то пору они и выразили свою любовь: многие из них приносили деньги и отдавали ему «на лечение, а если не выздоровеет, на погребение».

В предлагаемых народу поучениях о. Христофор был замечательно неутомим. В большинстве случаев он поучал 5 раз во время Богослужения: в конце вечерни, в конце утрени, после Евангелия на Литургии, после Херувимской песни и в конце литургии. В 1884 году о. Христофор ещё здравствовал³⁵.

О. Иоанн Сергиев священствует в Кронштадте, близь С.– Петербурга. Много лет тому назад о. Иоанн уже выделялся из общей среды духовенства: необыкновенная сила воли, недюжинный ум, глубокое знание человеческого сердца, замечательное бескорыстие, скромность обстановки способность – прийти всякому на помощь, отдать нуждающемуся последние крохи и при том глубокая религиозность – таков нравственный облик почтенного священника Сергиева.

Наружность его производит в высшей степени приятное и, если хотите, – неотразимое впечатление, – неотразимое в том смысле, что раз увидав лицо, вы не можете никогда более забыть его; пред вашими глазами вечно будет носиться этот древне-апостольский лик: эти нежные и в то же время в высшей степени выразительные черты лица, в которых вы читаете в одно и то же время и нежность отца, и религиозную древне-христианскую непоколебимость; в его тёмно-голубых глазах, полных проницательности и ума вечно искрится любовь к человечеству всепрощение и пастырская строгость...

С давнего времени прихожане почуяли сердцем и умом поняли настоящего пастыря и пошли к нему все от мала до велика; молва об его истинно-христианской жизни пошла дальше, и потянулись к нему люди со всех концов необъятной матушки Руси.

Потянулись бедняки и богатые, недужные телом и духом... Всем им нужна одна и та же помощь, нужно услышать доброе слово «от доброго пастыря», необходима надежда, которую они потеряли, необходима истина, которую они вечно ищут. Было время, когда человеческая зависть хотела проводить о. Иоанна в Архангельскую губернию; но, однако, это не сбылось. Он трудился положительно сверх сил. В 5 часов он встаёт, в 6 идёт в собор к службе, до 11 часов он находится «в доме трудолюбия», и весьма часто, при наплыве желающих исповедаться, он остаётся там до 2 и до 4 часов; находит время преподавать Закон Божий в двух училищах. Из «дома трудолюбия» он отправляется в дом Быкова, который служит чем-то вроде гостиницы для приезжающих, желающих слышать от него слово утешения и получить благословение. Отсюда он отправляется в частные дома, к больным физически и душевно; в 11 часов ночи, а весьма часто и позже, он возвращается в своё небольшое, скромное жилище.

Весьма часто он прибывает в Питер на одном из пароходов, совершающем постоянные рейсы между Петербургом и Кронштадтом. Поездки эти вызываются неотступными просьбами тех жителей Петербурга, которые почему-либо не могут явиться в Кронштадт.

Как в соборе, так и в церкви «дома трудолюбия», о. Иоанна окружает громадная толпа народа; когда в Петербурге делается известным, что на таком-то пароходе прибудет о. Иоанн, то громадная толпа народа собирается у пристани: здесь и чуйка, и модный пиджак, и блестящая физиономия купца, и степенные баки тайного советника и котомка за плечами, и ждущая барыню карета, запряжённая тысячными рысаками; всё это толпится здесь, всякий ждёт услышать его слово, получить благословение или даже коснуться края его одежды.

Между тем о. Иоанн никогда не искал и не ищет так называемой популярности: он всеми мерами избегает толпы, он бежит от неё, – он популярен против воли; задними дверьми втихомолку уходит он из собора и недоумевающая толпа только после долгого ожидания и расспросов узнаёт, что его нет уже в соборе, и направляется в церковь «дома трудолюбия» в надежде увидеть его там и исповедаться у него, если-то будет возможно.

Очевидец говорит: мне пришлось быть в церкви во время исповеди; я не видел ни одной женщины, будь это в сермяге или роскошном модном платье, которая не уходила бы от аналоя иначе, как с глазами, полными слез; простая чуйка, равно как и золотое пенсне, удаляясь после исповеди, имели вид полнейшего покаяния, и только крупные капли пота, выступавшие на бледном лице, и влажные глаза говорили о той душевной буре, которая только что окончилась и окончилась хорошо, словно солнце истины озарило душевный омут, все его тёмные закоулки, и вдруг стало светло и хорошо!

Трудно забыть картину, продолжает очевидец, которую мне невольно пришлось наблюдать: робкими шагами подошла к исповеди молодая, очень миловидная женщина, как казалось, в трауре; она долго оставалась у аналоя и только нервное вздрагивание поднимавшихся плеч свидетельствовало о том, что она горько рыдает; что она говорила, как утешал её пастырь, – это тайна исповеди, но от моего глаза не ускользнуло – как исповедник едва заметным жестом сгрёб в руку целую кучу кредитных билетов (почти всё, что принесли ему за исповедь) и не заметно сунул их ей в руку; густая краска вдруг покрыла все её лицо, но ободряющий и в то же время повелительный взгляд пастыря, брошенный ей словно вскользь, мгновенно смирил её; нервно зажав в руке пук ассигнаций, она быстро спрятала её под накидку... Через несколько минут она молилась в отдалённом углу церкви, делая частые земные поклоны, и стараясь подавить рыдание...

Это сравнительно ничтожный пример того, как поступает «добрый пастырь»; таких примеров целые тысячи, но есть крупные благочестивые его деяния, которые тут же на лице и которыми он, поистине, воздвиг себе «нерукотворный памятник»; говорится о «доме трудолюбия» которому покровительствует о. Иоанн.

«Дом трудолюбия» – это громадное здание, где сосредоточены все высокогуманные учреждения; здесь и школа для сирот, и приём подкидышей, и помещение для детей, которых оставляют матери, отправляясь на дневную работу, и ещё несколько учреждений в том же роде; и вот в прошедшем году, не говоря о прошлых годах, о. Иоанн внёс в кассу этого дома, в течение 6 месяцев, 32.000 рублей.

Внёс эти деньги не богач, для которого эта сумма является 10-й или 50-й частью его годичных доходов; нет, это внёс бедный священник, отдавший всё без остатка и который в будущем отдаст тому же учреждению всё, что будет иметь, не заботясь вовсе о том, что он завтра будет есть, ибо верует он и твёрдо помнит Евангельский глагол: «трудящийся достоин пропитания».

Таким образом, является отчасти понятным, почему все идут к о. Иоанну; является возможность судить о том, что это за сила, которая влечёт к нему всех.

Прийти к о. Иоанну это значит отдохнуть душою. А как необходим этот отдых особенно в наше время, время безверия, эгоизма, взаимного недоверия, злобы и ненависти! Когда измучена душа, когда человек нравственно истерзан злобными и несмысленными поползновениями окружающей среды; когда надежда почти потеряна, и кругом мрак и душевная темь; а тут вдруг видишь перед собой светоч христианства, олицетворение Евангельской любви и правды! Да, о. Иоанн – добр Христов пастырь!³⁶

Одних сельчан постигла холера. Ревнуя о благе прихожан за гробом, священник предложил им приходить во храм Божий, исповедовать свои грехи и причаститься Животворящих и Святых Христовых Тайн, дабы никто не умер неумиротворённым с Богом и не приготовленным к будущей жизни. Прихожане шли с охотой. Но в добром деле явился развратитель и порицатель священника. Один крестьянин, склонный к расколу, насмехался так: «что ваше причастие? Поп гонит вас для своего кармана... если бы вы все были в нашей вере, то не боялись бы холеры: вот из нас она ещё никого не съела, и мы не боимся её». Но Господь наказал хулителя Тайн, насмешника над иереем и хвастуна мнимой праведностью. Холера его схватила того же дня, а вечером он уже просил священника приготовить его к смерти. Иерей застиг его в страшных холерных припадках, и бывший хулитель и просмешник, просил у священника прощения, обратившись в кроткого агнца. Умер он в ужасных мучениях³⁷.

Другой пример. Священник с причётником собирал Петровское. Все делились со своим пастырем по силе возможности. Но вот одна богатая женщина, завидев его, спряталась в чулан. Дети, игравшие неподалёку, заметили это и передали священнику. Он хотел удостовериться в справедливости слов шалунов, отворил чулан и там точно увидал притаившуюся женщину. Не говоря ей ни слова, он продолжал путь. Женщина же, не удовлетворившись грубым обхождением с иереем, вышла на улицу и не постыдилась, пред толпою соседей, корить и обзывать священника, смеясь и над соседями за их поделение. Крепко похвасталась она своим удальством и перед семьёй своей. Но Господь не потерпел рьяной женщине: «Нашло малое облако, грянул оглушительный гром, пробил крышу дома и горделивой женщины не стало!»³⁸

N с матерью и семьёй принадлежал к расколу, и был жаркий его последователь, состоя начётчиком во главе всего раскола. Священник душевно скорбел об этой семье. Он употреблял все меры, чтобы возвратить эту семью к Православию; но его увещания не имели успеха. Он обратился к Богу с тёплой молитвой, и Он услышал её. У N захворала жена, и пожелала присоединиться к Православию. Это сильно повлияло на N. А когда мать его нашли зарезанной на пчельнике, то это событие «поразило раскольника в самое сердце и решило его раздумье». Принеся отношение от пристава о погребении тела матери N заявил: «Батюшко! всё кончено для меня; я оставляю раскол. Мать моя хотя и не была в церкви и сподобилась присоединится к ней, но я прошу тебя – всё сделать над нею по обряду христианскому. Виновник раскола один я: я прельстил всё своё семейство, я один должен просить за это себе отпущения от Бога!»³⁹

Из ненависти к священнику, незаслуженной, один недоброжелатель просверлил полено, взяв его из поленницы священника, набил порохом, заткнул отверстие и положил полено обратно. В один день это полено ушло в печь по незнанию и не осмотру семейных. Во время топки произвело страшный громовой удар: дом затрясся, стёкла из рам вылетели, двери расхлобыснулись, дрова все выбросило, гири у часов оборвались, пламя вырвалось и наполнило дымом весь дом, семейных перепугало до страха; но убийства и пожара не произошло. Так хранит Господь верных своих!⁴⁰

Раз один священник, имея повод, не побоялся обличить одного дворянина «за бесчинное стояние в церкви». Дворянин вскипел злобой и мщением: дал себе слово зло посмеяться над иереем, и избрал случай. Раз священник проезжал в город один. Дорога пролегала лесом. В одном месте дворянин приготовил для него ужасную встречу. Совершив Литургию, священник поехал. На опасном месте, к изумлению своему, он встретился лицом к лицу со своим недругом. В дикой радости господин приказал своим слугам раздеть священника, и, с нагайкой в руке, стал делать ему тяжкие оскорбления. Уединённость места, зверский вид дворянина, ясно говорили о намерениях его. Не потерявши присутствия духа, иерей воззвал о помощи к Самому Богу: Господи! говорил он, я ныне служил, а Ты Сам сказал: ядый Мою плоть и пияй мою кровь во Мне прибывает и Аз в нем. Мне и Тебе Господи готовится посрамление: спаси Себя, спаси меня! Едва успел это выговорить иерей, как, при опушке леса, явился световидный всадник и медленно приближался к месту происшествия. Оставив в покое иерея, окаменевшие от ужаса враги его несколько времени неподвижно смотрели на чудесное явление, а потом скрылись в лесу. Вслед за ними невидим стал и небесный защитник.

Долго и горячо благодарил иерей Господа, так чудесно избавившего его от посрамления и побоев...⁴¹ А дворянин с первой же встречи из жестокого врага сделался первым и искренним почитателем иерея Божия, и благоговейным носителем Закона Христова.

Около 1866 года о. Иоанн Трейфов сильно и несколько лет страдал болью под ложечкой. К излечению ничто не помогало. К великому его горю болезнь ещё увеличилась: разлилась желчь по глазам, лицу и всему телу. Медицина отказала в пособии. Но искренняя преданность Богу, дивному во святых Своих, и благочестивая вера в Него помогли ему. Бывшей у него иконою Святителя Христова Митрофана, он сотворил троекратно крестное знамение над болящим местом и болезнь остановилась, к несказанной радости батюшки и, к удивлению, всех; а после повторения болезнь совершенно прекратилась⁴².

В 1872 году священник N жестоко хворал жабой в горле: около шести дней не пил и не ел. Семейные полагали, что жаба задушит его. Но Господь не довёл до того. Батюшка имел благочестивое и похвальное обыкновение читать жития святых; но житие преподобного Пимена, как маленькое, он всегда оставлял, не считая его важным и назидательным. Так же сделал он и в болезни. Раз, почувствовав сильную боль, священник то бродил по комнате, то опускался на стул или скамейку, то на кровать. Время было ночное; семья спала. Он вдруг видит – у кровати стоит человек и говорит отчётливо: «Что ты меня оставляешь и забываешь? Обращающегося ко мне, я без помощи не оставлял». Священник, изумившись до крайности, видел надпись на груди: «Пимен многоболезненный». На другой день, после этого видения, по молитвам преподобного, Господь послал иерею выздоровление: в горле прорвало, не повредив ни голоса и ничего в горле⁴³.

Одна католичка, по фамилии Котенёва, хорошего поведения женщина страдала от нечистого духа, заявлявшего о своём присутствии так осязательно, что сомнениям не было места: она стонала, трепетала телом и руками, испускала пену, лаяла по-собачьи, выла по-волчьи, гагала по-гусьи, каркала по-вороньи, фыркала по-конски. Но от такого ужасного страдания избавил её Господь через верного своего служителя. За его усердную молитву, соединённую с воздержанием в пище, чтение Евангельских зачал об исцелении Господом Иисусом бесноватых, Бог дал полное выздоровление страдалице⁴⁴.

Через современного нам священника, о. Иоанна Сергиева-Кронштадтского, о котором уже говорили несколько, Господь явил Свою милость многим лицам из страждущего человечества. Раз у состоятельного купца заболела дочь «онемением ног». Петербургские доктора сколько ни лечили, но, в конце концов, отказались. Любящий дочь отец обратился к доброму о. Иоанну. Батюшка своей задушевной беседой до того подействовал на девушку, что она «искренно выразила твёрдое намерение никогда не танцевать, не посещать театров, лишь бы Бог её помиловал». И действительно за благое намерение, за выполнение доброго совета преданного Богу священника, Господь вскоре послал выздоровление девушке.

Другой случай. У одной вдовы была 12-летняя дочь от рождения слепая. Прослышав о благочестивом священнике, она обратилась к нему с просьбой помочь несчастной. И точно, «после молитвы о. Иоанна, слепая впервые почувствовала проблеск света, a через несколько дней совершенно прозрела, так что теперь учится в школе».

Третий случай. Имея от Господа дар прозорливости, о. Иоанн провидел преждевременную смерть без покаяния одного купца. Дабы не дать ему умереть без покаяния, он навестил его, но врасплох при многочисленном обществе. Подойдя к купцу «он положил на плечо руку и долго ему смотрел прямо в упор». Давно ли вы говели? «спросил он купца». А как «тот сконфузился и не мог сразу ответить», то о. Иоанн сам продолжал. «Давно; вам надо причаститься, приезжайте ко мне говеть». С этими словами о. Сергиев уехал. Купец отговел и чрез неделю после говенья помер от удара⁴⁵.

Много доброго и полезного сделал этот батюшка на долю страждущего человечества; много и Господь явил через него дивного и чудного, как слышишь из газет и журналов.

Много можно бы ещё выписать примеров; но для внимательных да будет достаточно и предложенных.

Дай Господи, чтобы и эти немногие примеры, как пшеничное зерно, запали глубоко на сердца верующих и принесли сторичный плод на славу Богу и Его Православной Русской Христовой церкви! Дай Бог, чтобы для достижения сего, из уст и сердец Архипастырей и пастырей ежедневно к Человеколюбивому Богу Вседержителю изливалось единодушно усердная молитва о ниспослании и помощи в великом и трудном подвиге пастырства и спасения людей Божиих. Дай Бог, чтобы каждый Архипастырь и пастырь взывал ежедневно ко Господу, «Пастыреначальнику Иисусу»: Архиерею вечный Христе Боже наш, прилежно Тебе молюсь: Твоим вышним благословением, архиереев и иереев наших православных благослови, утверди, укрепи, миром огради, и Святой Твоей церкви, целых, здравых, честных, долгоденствующих, и правоправящих слово Твоея истины даруй: от всех же милостивно избави сопротивлении, видимых и невидимых врагов на веки веков⁴⁶.