Христианство и культура

«Христианство» и «культура»! Можно ли сопоставлять или противополагать эти два понятия? Думается, – и главным образом при понимании христианства, как совершенно специфического явления в мировой истории, – можно, и несомненно с большим правом и смыслом, чем «религия» и «культура». А если выходят на суд читателей мыслители, анализирующие эти два последние понятия в их взаимоотношениях¹ то безбоязненно и нам «грешным» можно выйти на свет Божий, заменив общее понятие: «религия» частным и существенно особенным её явлением.

Некоторые религиозные учения и переживания никак нельзя отделить от культурных, ибо они представляют из себя одно неразрывное целое. В древности не существовало отдельно религии и науки, религии и жизни; в мифологии содержалось почти всё знание; религия захватывала все стороны человеческого существования; ей служат и под её влиянием долго развиваются искусство, музыка, пение, живопись, скульптура и поэзия, – всё носит на себе печать религиозного настроения и служит культу богов. Но, конечно, параллельно религиозному элементу культурное творчество обусловливалось утилитарными соображениями и страстными побуждениями; а совмещение этих факторов человеческой культуры в едином цельном процессе объясняется тем, что и самая-то религия человека-дикаря-язычника была самим им созданное выражение высшей ценности, духовной жизни, заложенной в глубине человеческого существа.

Человек всегда мыслит религиозно, и это не потому только, что он мыслит антропоморфически; может быть и страх, и сновидения оказали влияние на религиозные представления первобытных людей, но одними ими религиозность человека не исчерпывается. «Было бы довольно наивно и легкомысленно объяснять богосознание фактом антропоморфизма, когда сам-то антропоморфизм является странным и непонятным. Почему, в самом деле, человек не смотрит прямо на то, что дано ему в явлениях природы, а непременно старается заглянуть ещё и подальше явлений? Почему за пределами физических явлений он непременно ищет живую личность? Чтобы признать камень, кусок дерева или раковину за бога, т.е. за существо высшего значения и могущества, необходимо уже в своем сознании иметь идею о высшем существе. То обстоятельство, что сам человек является личностью, психологически заставляет его утверждать реальное бытие только своей собственной личности и логически заставляет его утверждать реальное бытие всех других человеческих личностей; но оно ни психологически, ни логически не дает ему решительно никакого основания утверждать реальное бытие такой Личности, которая вовсе не есть личность человеческая»². – Конечно, не все люди выражают непосредственное содержание идеи Высшей Личности в одних и тех же понятиях: различия в выражениях человеческой мысли о Боге естественно происходят от разности в умственном развитии и целомудрии носителей этой идеи; но субъектом религиозного мышления человека является одна и та же идея реального бытия Живой Личности. «Эта идея не создается человеком в мышлении различных явлений сознания и жизни и не образуется человеком из каких-то впечатлений сверхчувственного опыта, а действительно дана человеку, но только она дана ему не откуда-нибудь со-вне в качестве мысли о Боге, а предметно фактически осуществлена в нём природою его личности, как живого образа Бога»³

Человек – образ Божий!

Вот аксиома нашей христианской антропологии; но она была бы совершенно неприемлема без дополнения или оговорки: образ Божий, затемненный грехом. Эти две предпосылки существенны для наших рассуждений; ибо жизненная методология для падшего «ангела» одна, а для развившейся обезьяны – другая.

Христианская религия, базирующаяся на ветхозаветном откровении, наиболее адекватно, чем разные мифологические верования, отражающем истинное происхождение и назначение человека, исповедует догмат грехопадения, ниспадения человека с высот райских на земные низины.

История застает человека уже в падшем состоянии. Археологические раскопки никак не могут воспроизвести нам райскую жизнь первых людей, и потому совершенно напрасно стараться примирять научные изыскания с библейским сказанием. Но и падшего, – исторического, – человека во всей его целости не восстановят нам примитивные формы его материальной культуры. Ведь из того, что человек, по изгнании из рая, очутившись в земной грубой обстановке, должен был ограничиваться скудными средствами для удовлетворения своих телесных потребностей в виде ли палок и камней, или шалаша из сучьев, совсем не явствует, что и умственное и нравственное состояние его были на той примитивной стадии, которая делала бы его ближайшим сородичем обезьяны. Вообще «вообразить первобытное состояние человечества, – признаётся один историк культуры – мы не в состоянии, так как здесь мы лишены какой бы то ни было точки опоры или возможности провести параллель.⁴

Некоторые ученые, придерживающиеся строго-эволюционной точки зрения, воспроизводят жизнь первого человека по аналогии с нынешними дикими народами; по их мнению, первобытный человек имеет своего живого представителя в лице современного нам дикаря. Но даже позитивный Тэйлор не может поставить точку над и. «Сравнивая, – пишет он – различные стадии цивилизации у исторически известных рас с помощью археологического наведения по остаткам доисторических племен, является возможность судить до некоторой степени о древнейшем общем положении человека, которое с нашей точки зрения должно считаться первобытным состоянием его, какое бы ещё древнейшее положение ни предшествовало тому. Это гипотетическое первобытное состояние в значительной степени соответствует состоянию современных нам диких племен, которые, несмотря на существующие между ними различия и расстояния, имеют некоторые общие элементы цивилизации, представляющиеся остатками от древнего периода истории всей человеческой расы»⁵

Этот взгляд не выдерживает строго эволюционного воззрения и может быть принят даже религиозным сознанием. Ничто не мешает думать, что «первобытный человек истории является уже многовековым потомком действительно первобытного человека, не заявившего себя ничем со стороны внешнего воздействия на природу и жившего, может быть, совсем в иных условиях и совершенно иначе. «Отождествление дикого человека с первобытным грешит хронологическим паралогизмом. Ведь дикарь, как бы низко ни стоял он на этнографической лестнице народов, есть член того же самого человечества, часть которого составляем и мы; он прошел ту же длинную многовековую историю, как и все культурное человечество, так как никто, конечно, не знает и не укажет такого дикаря, который бы только недавно появился, выродившись на глазах наблюдателя от какого-либо обезьяноподобного предка. Характерная в этом отношении черта у дикарей это их поистине изумительная способность культивироваться при наличности благоприятных для того условий; у обезьян же, этих якобы ближайших предков человека воздействие высокой культуры обыкновенно не идет дальше простой дрессировки. По-видимому, в дикаре заложена уже готовая потенция прогресса, в нем будится некогда живая и деятельная, но впоследствии как бы заснувшая культурная сила»⁶

«Существуют твердые основания думать – говорит Вл. Соловьев,⁷ – что тот звериный образ, в котором является нам человечество на пороге истории, есть лишь извращение первобытного образа Божия в человеке». Эта точка зрения может найти, помимо откровения, опору в народных универсальных традициях о «Золотом веке». Анализ даже самых несовершенных религий открывает в них такие элементы, происхождение которых не поддаётся естественному объяснению, таковы напр. вера в первобытное блаженство, идея грехопадения, чаяние будущего избавления, практика очистительных действий и умилостивительных жертв.

Сказания о ниспадении людей из блаженного состояния имеют реальную основу. Потерянный рай прошлого не есть продукт мрачного пессимизма. Если даже и признать то, что люди имеют склонность идеализировать прошлое, то ведь это касается лишь субъективных отношений к фактам, а не их объективного содержания.

Фантазия, хотя и называется творческою способностью, но её творчество относительно и условно: состоит лишь в более или менее оригинальной комбинации уже готового, извне данного материала, а не создаёт сама последнего; она есть субъективная репродукция действительности, а не новое творение, тем более, не творение из ничего. Далее, в универсальных традициях человечества, наряду с поэтическими преданиями о золотом веке, мы повсюду встречаем изображение несчастной катастрофы, разразившейся над первыми людьми, что, разумеется, не имеет ничего общего с какой бы то ни было идеализацией. Сходство же традиций показывает нам, что все они имеют общий источник».⁸

Итак, и предания старины и научные соображения склоняют нас к тому, что современные дикари – это люди, ниспавшие в свое печальное состояние из более высокого положения. Особенно это можно утверждать о религиозной и нравственной областях; веские данные – это традиции, а наука против этого положения не может выставить решительно ничего. Это вне её кругозора и компетенции.

Откуда же и как произошел первый человек? Ответ на это мы получим из библии, и только из неё, ибо традиции язычества далеко не отражают в себе чистой исторической истины; оне не более, как туманная аберрация действительной истории, воспроизведенной в откровении.

Но нужно помнить, что нельзя откровенные мысли понимать буквально, неразумно было бы искать в космогонии Моисея научного изложения истории происхождения мира и человека, редактированного со всею точностью новых ученых, написанного языком строгой и точной науки, наоборот, она изложена живым, поэтическим языком первобытного человечества и полна метафорическими и антропоморфическими выражениями.⁹

О творении человека в библии повествуется три раза. Это обстоятельство ещё в глубокой древности вызвало вопрос, рассказывается ли во всех этих трёх повествованиях об одном событии или о различных. Недоумевая, откуда должны были взять жен сыновья Адама, кем Каин мог населить построенный им город, встречи с кем он мог бояться и т. д. прибегали к теории преадамитов, говорили, что в 1-й главе говорится об ином создании людей, чем во 2-й, что во 2-й повествуется только о создании родоначальника еврейского народа и т. д. Но все эти рассуждения разбивались ясными изречениями Св. Писания, показывавшими, что Адам был первым человеком на земле, что не было до него никого, кто бы возделывал землю, что он не нашел себе помощника по себе, приложением к Адаму слов, сказанных в повествовании о творении в 1-й главе., а в Новом завете словами Самого Спасителя, ясно показывающими, что в 1-й и 2-й главах говорится об одном творении.¹⁰ Вполне понятно и допустимо, что сыновья Адама должны были жениться на его дочерях, – Каин мог бояться своих братьев, хотя бы и будущих. Из трёх повествований о творении человека последнее (5) не прибавляет ничего к двум первым, оно введено богодухновенным автором для порядка при изложении родословия человека, которое он должен был возвести к Богу, но он не расширяет здесь и не дополняет того, что им было сказано раньше. Поэтому мы вполне можем ограничиться двумя первыми главами Писания».¹¹

В 1-й главе повествуется об одном событии, предшествовавшем созданию человека, о таинственном совете Божием относительно образа этого создания. По православному воззрению это был совет Бога во Св. Троице, – трёх лиц Божества. Во всяком случае указание библии на этот совет божественный говорит нам за то, что человек по суду Творца должен стоять неизмеримо выше всех тварей, ибо все прочие твари создавались одним Божественным повелением. В Божественном совете определяется создать человека по образу и подобию Божию. «И сотворил Бог человека по образу своему, по образу Божию сотворил их».

Подробное описание творения даётся во 2-й главе.

По сотворении Господом неба и земли, «прежде чем появился какой-либо полевой кустарник – saych hatsade всякие хлебные злаки – hesev – так как Господь Бог ещё не проливал дождя на землю и не было Человека – ve adam ain – к возделыванию земли – и пар поднимался от земли и орошал её поверхность, тогда Он создал ha adam – человека».¹² Все это, довольно длинное, вводное предложение служит к определению момента творения человека. Здесь ясно подчеркивается отсутствие культуры с одной стороны – косвенно чрез указание на наличность неблагоприятных атмосферических условий (постоянный густой туман, вместо периодической смены благотворного дождя и живительного солнечного света, вследствие тумана) с другой и прямо, в словах: «и не было человека для возделывания земли». Не менее ясно свидетельствуют о том же и названия тех растений, о которых тут упоминается, чем специально обозначают, обыкновенно, растения, возделываемые и произращаемые человеком. Наконец и словно adam-a означает только часть земли, обработанную трудами человека, поле, возделанную землю и в этом отношении оно отличается от своих синонимов hevel и huts erets, как часть от целого. Всё это не оставляет сомнения в том, что тут речь идет не о первоначальном появлении на земле растительной жизни (имевшем место, как известно, в третий день творения), а о последующем искусственном развитии её, благодаря трудам человека и наличности благоприятных атмосферических условий.¹³ Поэтому, анализируя слово adam – человек, мы больше склоняемся на сторону того мнения, по которому от слова adam произошло adama – земля, а не наоборот.

Назвал же человек землю словом, производным от своего имени потому, ещё, что знал из откровения о сродности состава своего организма с основою земли. «И образовал Иегова Бог человека adam персть от земли adama и вдунул в лице его дыхание жизней и превратился Адам в душу живую» (7 ст.). В создании человека из «земной персти» дана мысль о сродстве человека со всей видимой природой, ближайшим образом с животным царством, возникшим по творческому мановению из той же самой земли. Ввиду того, что о непосредственном вдыхании жизни nischmace haiim не говорится ничего раньше напр. при сотворении рыб, птиц и вообще существ одушевленных nephesch haia – надо думать, что это «дыхание жизни» представляло особый, высший принцип жизни, отличный от того, который характеризует собой прочие одушевлённые существа Nephesch представляет, так сказать, низший виталистический принцип жизни, nischmace образует её высшее психическое начало.¹⁴ Всего этого, т.е как образования тела из земли, так и водворения в нём души Богом – нельзя понимать в грубо-чувственном смысле в том виде, что будто бы Бог сначала вылепил из земли фигуру человека, а затем оживил её собственным дыханием.

«Когда Бог творил человека, – пишет еп. Феофан¹⁵ – то образовал прежде тело из персти. Это тело что было? Глиняная тетерька или живое тело? Оно было живое тело, было животное в образе человека, с душою животного. Потом Бог вдунул в него Дух Свой, и из животного стал человек, ангел в образе человека».

Подобную мысль высказывает преп. Серафим Саровский в своей беседе с помещиком Мотовиловым. «Адам, – говорит он¹⁶ – не мертвым был создан, но действующим животным существом, подобно другим, живущим на земле, одушевлённым Божиим созданием. Но вот в чём сила, что если бы Господь Бог не вдунул потом в лице его дыхание жизни, т. е. благодати Господа Бога Духа Святого, от Отца исходящего и в Сыне почивающего..., то Адам, как ни был он совершенно превосходно создан над прочими Божиими созданиями, как венец творения на земле, все-таки пребыл бы не имеющим внутри себя Духа Святого, возводящего его в богоподобное достоинство».

По-видимому, эта точка зрения приближается к эволюционной, но безусловно и не совмещается в ней в своей целостности. Известный провозвестник идеи трансформизма Уоллес смотрит на дело творения человека так, что Бог преобразовал обезьяну или другое какое-либо животное и превратил его в человека, вложив в него бессмертную душу и разум. По Мечникову, это животное представляло из себя выродок обезьяны, вследствие благоприятных физиологических условий получивший громадный плюс в своей природе.

Эта последняя теория не мало соблазняет своею приемлемостью для религиозного сознания. В самом деле, если нет ничего предосудительного считать дни творения за целые периоды (а это положение, думаю, стало почти аксиомой в устах верующих (сознательно), не исключая и знаменитых иерархов церкви), то что же можно возразить против того, что человек подготовлялся к своему бытию долгим эволюционным процессом. Всемогущества Божия это не умаляет. Тем более, что религиозное сознание всё-таки признаёт акт творчества в становлении человека-животного человеком-ангелом. «Душевно-сознательная жизнь не признается здесь просто продуктом предшествующего биологического развития, но новым началом, прившедшим в биологическую эволюцию. Развитая организация была не производителем душевной жизни, а только условием её проявления».¹⁷ В этом существенное отличие нашей точки зрения от строго эволюционной, а сходство с новой теорией «творческой эволюции»¹⁸ только формальное.

К своей радости мы имеем достаточную опору в св. отце церкви Василии Великом, который в своем «Шестодневе» высказывается гораздо более за имманентное понимание божественного творчества.¹⁹

Правда, камнем преткновения здесь может явиться факт грехопадения. Но, мне думается, излагаемая теория не исключает его безусловно. Его можно мыслить таким образом, что первая чета человеческая, по данной ей свободной воле, не захотела, убоялась быть на высоте своего назначения, жить иною жизнью, чем жила раньше, и поддалась диавольскому искушению достичь истинно-богоподобной жизни внешним способом, также, как она привыкла поддерживать телесную жизнь.

«Первые люди захотели того, чтобы их высокое положение в мире зависело не от свободного развития ими своих духовных сил, а от физического питания их. Значит, они в сущности захотели того, чтобы их жизнь и судьба определялась не ими самими, а внешними материальными причинами».²⁰ А ведь ставши «живою душою» – духом животворящим, человек переставал быть в такой рабской зависимости от природы и становился господином её.

По библейскому повествованию, грехопадение состояло в том, что человек вкусил плод – вопреки Божьей заповеди – от запрещенного дерева. Здесь мы ещё в большом затруднении понимать это буквально. Руководствуясь тем соображением, что далеко не все отцы и учители Церкви стояли за буквальный смысл библейской речи, мы смело не придерживаемся его и склоняемся к аллегорическому толкованию.

Признание библейского повествования божественным откровением вовсе не обязывает понимать его буквально.

Ведь без сомнения, откровенные истины не адекватны истине абсолютной. Нельзя человеку сообщить что-либо, не могущее быть усвоенным его ограниченным сознанием. А Моисей, как бы ни был ясен его ум и чисто сердце, – всё же был плоть от плоти своего народа; народа неразвитого, с достаточно узким кругозором и склонного к чувственным удовольствиям.

Религиозные истины можно было сообщить ему лишь в наглядной образной речи. Греческая философия, явившаяся продуктом взаимодействия Логоса и плодовитого спекулятивного ума человеческого, возвещала, – и главным образом в лице «божественного» Платона, те же религиозные истины, но уже уклоняясь в другую сторону, в сторону крайней абстрактности.

Примиряющим звеном между иудейскою конкретностью и греческою абстрактностью является учение александрийского иудея Филона, которое сыграло важную роль в качестве подготовительной ступени позднейшего христианского мировоззрения.

Филоновское учение о человеке связывает платоновские и стоические идеи с библейской традицией. Вместе с Платоном Филон учит, что души из высшего мира опускаются в земное тело, в сетях которого они чувствуют себя в плену и в отчуждении от своей истинной сущности.

Эту теорию Филон пытался согласить с библейской историей творения; в двух рассказах о творении (1-я и 2-я главы) он видел намек на сотворение двойственного человека: одного – идеального, небесного, бестелесного, бесполого человека, являющегося непосредственным отображением Логоса и первообразом земного человека, и другого – земного, телесно ограниченного и в половом отношении дифференцированного человека, который, правда, принимает участие в жизни указанного высшего существа, но вследствие своей связи с земной материей стало смешанным существом, стоящим между ангелом и животным».²¹

Значит, первородный грех, по Филону, состоял в воплощении идеального человека в чувственный образ.

Эту теорию, но уже значительно преломленную через христианскую призму, мы находим у одного христианского подвижника Св. Максима, «великого богослова», по мнению которого «первозданный Адам создан от Бога невоображательным. Ум его чистый и безвидный, будучи и в деятельности своей умом, не принимал сам вида или образа от воздействия чувств или от образов вещей чувственных, но не употребляя этой низшей силы воображения и не воображая ни очертания, ни вида, ни размера, ни цвета их вещей высшею силою души, т.е. мыслию, чисто не вещественно и духовно созерцал одни чистые идеи вещей, или их значения мысленные. Но человекоубийца диавол, как сам пал от мечтания о богоравенстве, так и довёл Адама до того, что он стал мечтать умом своим о равенстве Богу и пал от такого своего мечтания; и за то из мысленной оной, равноангельской, чистой, разумной и безобразной жизни низринут был в эту чувственную, многосоставную, многовидную, в образы и мечтания погруженную жизнь, в состояние неразумных животных».²²

Среди святоотеческих воззрений это – наиболее крайнее по своей абстрактности и символизму. Но близко к этому высказывались ещё напр., Григорий Богослов и Григорий Нисский, которые под кожаными одеждами, данными Богом человеку по изгнании из рая, разумели наши тела дебелые. Следовательно, если и было у первозданного человека тело, то совершенно иное, чем теперь у нас; поэтому и мир – космос для нас стал иным; грехопадение безусловно имело своим следствием гноселогическую метаморфозу.

По Св. Писанию тело первого человека было бесстрастное (Быт. 2, 25), безболезненное, облеченное крепостью (Сир. 17), чуждое недостатков и расстройств, безсмертное (условно). Понятно, что оно должно было коренным образом отличаться от теперешнего нашего тела, и с нашей точки зрения, сравнительно с нашим грубым представлением, почти и не было телом.

«Ни огонь его не преодолевал, ни вода не потопляла, ни зверь ему не вредил, ни ядоносное животное не могло оказать над ним своего действия».²³

Древом жизни для такого существа было не что-либо вроде нашего чувственно-воспринимаемого дерева, а та животворная сила, которую человек мог почерпать из всей вселенной, будучи едино с божеством. Приблизительно так думает св. Иоанн Дамаскин, завершивший 8-ми вековую работу христианской догматической мысли. Под древом же познания доброго и лукавого он разумел чувственную и доставляющую удовольствие пищу.²⁴

По св. Исааку Сирину рай – это есть любовь Божия, от которой отпал Адам.²⁵

Человек сознательно и добровольно нарушил союз любви с Богом; он всю свою жизнь, силу и значение перестал сознавать, чувствовать и полагать в Боге. Жизнь безусловную он решил найти и осуществить вне и помимо Бога; он принял символы, сущие для других, за сущие для себя и даже больше: для всех, для всего.

Вот и корень идолопоклонства, древнего и нового – культурного».

Понадеявшись на себя и на «яблоки» – ощущения, на тварное бытие, человек своим суеверным поступком добровольно подчинил себя внешней природе. Он всем своим существом погряз в чувственности. В нём получили преобладание душевность и телесность; «и стал человек душевен и плотян». Вся гармония духовной жизни в человеке расстроилась; так как она держалась только единением духа с Богом, в котором и заключалась истинная нормальная атмосфера духа, источник и залог его крепости, мощи и господства над чувственностью.

Низшие душевные и физиологические потребности человека, получив в нём преобладание вследствие ослабления духа, не сдерживаемые, не управляемые и не объединяемые каким-либо принципом и силою разбрелись в разные стороны, увеличились в своей численности и усилились в своей интенсивности, получив характер безмерности.²⁶ Наделённый бесконечными стремлениями, дух человеческий тщетно пытался удовлетворить их в мимолетных ощущениях.

Из царя природы человек превратился в раба её. «Природа стала для нас чуждой и враждебной стихией, с которой нам приходится вести борьбу, отстаивая самое существование своё. То, что мы называем теперь культурною и хозяйственною деятельностию, – труд в поте лица, тяжёлый и угнетающий, есть следствие первоначального извращения отношения человека к природе, разрыва связи между ним и природой».²⁷ Творческое возделывание рая, которое заповедал ему Бог, заменилось совершенно другою работою, изнурительною и неблагодарною. Такая работа была необходима человеку для того, чтобы он не окончательно погасил в себе творческую энергию и не уподобился скотам бессмысленным. Ибо за утратою способности непрерывно дышать и ходить в присутствии Божием человек должен был страданиями поддерживать на известной высоте свой дух, а его упорная злая и слабая воля не могла двигать его на прежний блаженно-райский путь. Но уже ближайшие потомки Адама не захотели и этого искупительного пути страданий; вместо того, чтобы сделать изнурительный труд средством возвышения духа и тем самым постепенно освобождаться от проклятия, они ещё более закрепощались в этом труде, увеличивая и усложняя его, и притом наивно думая найти в этом счастье и устроиться на земле как бы на веки. Мы разумеем здесь каинитов, которые по библейскому повествованию были основателями и изобретателями материальной культуры. Эти культур-трегеры, по свидетельству же библии, были люди развращённые и эгоистичные; без комментарий видно, как это рекомендует культуру.

Адам был осужден на земледелие. Выше мы говорили о том, что, без сомнения, и до человека была растительность, ибо она была создана на третий день. Напрасно было бы пускаться в догадки, какие роды и виды трав, деревьев и плодов произращала земля сама собой; во всяком случае, как это нередко происходит и теперь, особенно в жарких странах, они могли служить человеку достаточной пищей. Очевидно, земледелие, – обработка земли, – нужно было для человека скорее, как труд, а не как только средство к пропитанию. Ибо по телесной организации падшие люди были близки к животным, которые, как известно, обходятся естественными продуктами земли.

Почему же человеку так необходим был труд? Да потому, что он – существо с «душою живою» – «духом животворящим», а особенность душевной жизни (человека) заключается в её активности. «Животное – пассивно: оно сохраняет и поддерживает свою жизнь только путем приспособления к окружающей его деятельности, только путем неизбежного подчинения себя необходимому порядку явлений природы. И человек по своей физической организации также стоит в полной зависимости от физической природы и вместе со всеми другими животными также вынужден подчиниться роковому закону физической необходимости. Но по активной природе своего духа, на ряду с пассивно-механическим приспособлением к окружающей действительности, он в тоже время стремится взять от неё гораздо больше того, чем сколько она дает ему. Из этого стремления возникает всеобъемлющий процесс человеческого познания и деятельности».²⁸

Как мы говорили выше, библейские сказания нельзя понимать буквально и как строгие, точные научные выкладки; в них лишь схематически, обще начертан ход истории. Поэтому, не надо думать, что земледелие Адама, равно как и другие изобретения и открытия его потомков появились ех abrupto. Но, если даже допустить, что у первых людей ум был яснее, проницательнее, чем у их, уже совсем одичавших потомков, ставших «плотью», то все же после всемирной катастрофы, люди в более длительном процессе возобновляли те же культурные произведения.

Мы не можем принять научную гипотезу, утверждающую, что человек, подобно остальным животным, развился из какой-нибудь низшей зоологической формы, но можем согласиться с тем положением, что первобытные формы его жизни имели немало сходства с жизнью животных. Однако, мы «живем в эпоху, слишком отдаленную от этих доисторических времён, чтобы быть в состоянии, хотя бы в смутной форме, воспроизвести жизнь тогдашнего человека. Да нам это и неважно; для наших целей достаточно установить общий закон культурного процесса, который выражается в переходе от простого к сложному: конечно, сперва были грубо обитые кремни, а потом уже тонкие инструменты, а не наоборот. А раз это так, то для понимания культурного развития нам много материала даст жизнь современных нам диких народов. Пусть какие-нибудь австралийцы, густо поросшие волосами, живущие на деревьях и питающиеся зёрнами и плодами, суть дегенерировавшие сифиты или каиниты, но ведь и последние не сразу сделали себе дома и инструменты. Было время, когда человек появился «голым» на землю; не принёс же он из «рая сладости» земледельческие орудия или архитектурные проекты; можно допустить лишь, что он, благодаря большому запасу энергии, скорее познавал и действовал, чем его оплотяневшие потомки и тем более, совсем исчахшие, выдохшиеся нынешние дикари.

Как бы ни старались отождествить их, равно как и первобытных людей, с животными, один ещё важный фактор, кроме указанного выше – восприимчивости к культуре, – общий и тем, и другим, стоит на пути преткновением; это, именно, религиозность. Как, по показанию библии, первые люди уже имели понятие о Высшем Существе и даже приносили Ему жертвы, так и по научным данным человек всегда был религиозен, о чём свидетельствует мифологизм его мышления.

Итак, «естественного» человека, совершенно «голого» и психически мы не можем себе представить. Но это своё «культурное» – психическое состояние человек стремится перевести из потенциального состояния в действительность. Уж самый процесс человеческого познания не «естественен», ибо животное познает действительность не так, как она представляется человеку, и обращать продукты своего познания на процесс своей жизни по своей пассивности решительно не может.

Культура и есть то, что отличает человека, как целеполагающее разумное существо от животного, живущего инстинктами. Это не значит, однако ж, чтоб у культурного человека инстинкты потеряли всю свою силу: животная часть человеческого существа живет по своим природным законам; но они уже могут быть регулируемы разумом и волею.

Слово «культура» происходит от «collere» – обрабатывать, возделывать. Прежде всего оно прилагается к земледелию: что из земли растёт само, без приложения человеческого усилия, есть продукт природы, а что, благодаря человеческой работе принимает вид и форму – это продукт культуры. Обработкой камня и дерева человек создает орудия, так называемую «техническую» культуру. По сравнению Штейна,²⁹ природа и культура относятся друг к другу, как дикий лес к искусственному парку или необтёсанный кусок мрамора – к Аполлону Бельведерскому. Культура – это есть деятельность и притом целесообразная, и планомерная. Конечно, планомерная работа замечается в природе, как напр. отливы и приливы, течение вод и ветров, движение планет, инстинктивные отправления у животных, особенно у муравьёв и пчёл – здесь даже есть резкое разделение труда, – но все это совершается автоматически, бессознательно и однообразно.

Ещё в глубокой древности человеческое сознание занимала идея противоположности «природы» и «культуры».

Всё, что имеет человеческое происхождение, и есть результат разумной, целесообразной человеческой деятельности, всё, на чём лежит отпечаток человеческих интересов и человеческого почина, замыкается в особый мир, образует некий микрокосм, которому противостоит всё нечеловеческое, всё, что существует «само по себе», что от века и непосредственно произрастает из самобытных глубин бытия и живёт общемировою жизнью, независимой от интересов, оценок и соображений человека. Это есть противоположность между «искусственным» и «естественным», между «человеческим» и «космическим».

В истории человеческого жизнепонимания мы находим различные оценки обоих членов противоположности, о которых говорить подробно здесь нет нужды.

Далее важно отметить то, что понятия «природы» и «культуры» и основанная на них концепция, которая изъемлет из общей сферы «естественного бытия» и противопоставляет ей особую область, созданную «искусственно» или «самовольно», суть не результат условной, эмпирической классификации явлений, а опираются на глубочайшие, неустранимые трансцендентальные или метафизические основания.

Именно, противоположность между «естественным» и «искусственным» в конечном счете опирается на гносеологическую противоположность между субъектом и объектом. Часть жизни предстоит сознанию – объективно, как данное, как существующее само по себе, независимо от воли и активности познающего субъекта. Это есть «природа». Другая же часть дана, как продукт автономного творчества сознающего духа; она неразрывно связана с «я», как с последней, абсолютно свободной и изначальной точкой, которая именно сознанием своей изначальности и свободы принципиально отделена от всего объективно существующего».³⁰

Но в том-то и затруднение, что такого свободного изначального «я» мы не имеем в наших эмпирических условиях; ибо, как мы говорили выше, грехопадение было не только нравственной, но и метафизической-гносеологической метаморфозой. Грехом своим человек сам поставил себя в зависимость от внешнего мира: он подчинил свою душевную жизнь закону механической причинности и, значит, ввёл свой дух в общую цель мировых явлений.

Но, как существо разумное и богоподобное, человек не подчинился всецело природному процессу, а через сознательное поставление цели и достижение её соответствующими средствами стремился исправить и дополнить деятельность природы, произвольно ускоряя её процессы.

Понятно, что те же законы, по которым (для нас) развивалась жизнь вселенной, законы дифференциации и интеграции, управляли и деятельностью человека. Но человек почему-то свернул с прямого пути мировой эволюции; он не усовершенствовал непосредственно своих органов, а создавал проекции их в виде орудий. Орудие становится частью индивидуума; он удлиняет, расширяет и утончает в своих орудиях те способности или свойства, которые наиболее важны для процесса работы. Молот – это твердейший и нечувствительный кулак. Ножи исполняют работу когтей; клещи и щипцы заменяют пальцы, телескоп и микроскоп расширили и утончили глаза, телефон и микрофон – уши. Человек расширился до таких размеров, что весь мир как бы стал его телом.

Обычно эта метаморфоза с человеком приветствуется, как безусловный прогресс. Не понимая, что органическая эволюция состоит вовсе не в увеличении и уплотнении массы тела, а, наоборот, в уменьшении, в разрежении и в утончении, один ученый ужасается, что б это было, если бы человеческий дух стал трансформировать свое тело, каких бы забот стоило сохранять такой сложный и громоздкий, а вместе с тем и деликатный, аппарат. «Даже трудно себе представить, – пишет он, – в чём могло бы состоять дальнейшее развитие, напр., глаза животного, и какое время понадобилось бы органической эволюции, чтобы достигнуть глаза такого изумительного качества и такой силы, как искусственный глаз – телескоп – с приспособленным к нему автоматическим фотографическим аппаратом».³¹

Нам думается, что времени потребовалось бы меньше, ибо хотя человек и подчинился природным законам, но, как сознательное, разумное существо, он мог их произвольно комбинировать и скорее достигнуть цели, чем это было до него в мировой эволюции; и во всяком случае было бы гораздо плодотворнее, если бы человечество из рода в род передавало всё более и более совершенный организм; тогда бы современный человек не нуждался в действительно громоздких аппаратах, в роде телескопа, а моментально бы окидывал взором своим необъятное теперь для нас пространство, и он постоянно жил бы в мире более высоком и слышал бы звуки «небесные». Телепатия, ясновидение дают нам приблизительное представление подобной эволюции. Если бы человечество вместо сложных электрических машин выработало в себе орган для восприятия электричества, то оно выиграло бы больше и не нуждалось бы в искусственном приборе – телеграфе. Если б наш глаз чувствовал электрические волны, как телеграфная станция, мы могли бы присутствовать на спектакле, разыгрываемом в Англии или Франции, быть свидетелями войны на Дальнем Востоке и т. д.

Конечно, можно много говорить в защиту того, что и «теперешние успехи техники и промышленности выражают спиритуализацию материи. Разве не уничтожается, хотя отчасти, непроницаемость материи, которая реально испытывается нами, как разделяющее нас пространство, когда оно преодолевается паровым транспортом, прорезается духовной молнией телефона или телеграфа.

Не вырываем ли мы теперь в химической промышленности у природы её чар и даров, которые она скрыла от нас, заставив нас быть рабами её стихийных и нерациональных процессов».

Да, это так. Но вместо рабства стихиям культурный человек рабствует утончённой материи, на которую он не может воздействовать непосредственно, органически, и потому при малейшей природной катастрофе он может очутиться в таком же положении безсилия, как и «природный» человек.

Культурою человек освобождается, да и то лишь отчасти, от капризов природных процессов, но подчиняется не в меньшей степени малейшей случайности в своих органо-проекциях. Прекрасной иллюстрацией к этому положению может служить одна картина, демонстрируемая в синематографах под названием «Электрический отель». Конструкция этого отеля даже не из области фантазии, а частью уже осуществлена теперь.

Приехавшие в отель путники были поражены тем, что здесь раскладка вещей по комодам, чистка платья и обуви, бритье и проч., и проч. делались моментально посредством электричества. Путники удивлялись, восхищались и, вероятно, предавшись мечтам о земном рае, улеглись спать. Но через некоторое время они в ужасе вскакивают от страшного шума и сотрясения: вся окружающая обстановка опрокидывалась вверх дном и в бешеной пляске крутила несчастных вояжеров. Оказывается, что какой-то служащий в машинном отделении, напившись пьяным, повернул не в ту сторону один рычаг. Путники еле выскочили из отеля, с проклятиями на устах...

Культура утверждает господство человека над низшим бытием, не требуя выхода из-под власти законов этого бытия.

Если человек со временем покорит своей власти все силы внешнего мира и все эти силы заставит служить себе, если, благодаря этому подчинению себе физической природы, он приобретет себе такое положение в мире, о каком не смеет теперь грезить даже и самая богатая и сказочная фантазия его, он всё-таки изменит только свое внешнее положение в мире, а не природу своих отношений к миру. Отношение же человека к внешнему миру в сфере наличной жизни всецело определяется физической природой человека: и чувство живет только переживанием органических состояний, и мысль работает только над культурным преобразованием внешнего мира в интересах физического довольства жизни, и все без исключения, желания человека направляются только к охранению и развитию этого довольства, словом – вся душевная жизнь человека находится в полном подчинении его физическому организму, а потому и вся практика человеческой жизни необходимо носит физический характер и выражается физическим содержанием.

«С идеальной точки зрения – пишет Тэйлор – на цивилизацию можно смотреть, как на общее усовершенствование человеческого рода путем высшей организации отдельного человека и целого общества». «Но вот этого-то усовершенствования человеческого организма мы и не встречаем в истории. Сравним человека истекшего XIX века – века необычайных и поразительных успехов в области технических и материальных знаний и средств с человеком самой древней истории, жизнь которого мы более или менее знаем, напр., с людьми первых страниц книги Бытия. На этом протяжении сделал ли человек хоть один шаг в направлении к идеалам Ницше? нет, не сделал. Пусть ныне человек быстро несется на паровозах, пароходах, летает по воздуху, взрывает внутренность земли, далеко ушёл в области технических усовершенствований, всяких телефонов, микрофонов, фонографов; но рассмотрите самого человека на шаре, на паровозе, пароходе, или в самый момент, когда он стремглав летит с шара на землю, тонет вместе с усовершенствованным пароходом в море, или перед этим моментом – рассмотрите его, когда он копошится, задыхаясь, в земле, вырывая драгоценные металлы и камни, когда он бледный, дышит дымом и смрадом фабрик и заводов, вырабатывающих телефоны и фонографы – этот человек, страдающий теми же болезнями, тот же невежда в решении существенных вопросов знания, с тою же нравственной немощью, тот же зверь на войне, что и тысячи лет тому назад. На сколько он приблизился к новому биологическому типу?

Очевидно, в развитии культурной жизни развивается не столько человек, сколько жизнь человека, и жизнь развивается не в характере её интересов и целей, а лишь в количестве и содержании этих интересов и целей. Современная культурная жизнь по своему содержанию является неизмеримо богаче сравнительно с жизнью какого-нибудь наивного дикаря, но современный культурный человек не становится выше этого дикаря только на том основании, что он имеет такие необходимые потребности и может создавать такие идеалы жизни, о возможности которых даже не подозревает наивный дикарь. Культура дает человеку в изобилии, чем он может пользоваться в жизни, а чем сам он может делаться и быть, это культурным развитием жизни не определяется, «Знания человека умножились, – свидетельствует историк культуры Гельвальд, – идеи расширились, но его внутренняя природа осталась неизменной. История не может привести ни одного примера открытия новой человеческой страсти, нового душевного волнения; нет также ни одного примера, чтобы подобные способности исчезали».

Этою оценкою культуры – преимущественно внешней, материальной, – мы не зовём человечество назад к «естественному» состоянию, к некультурности. Жизнь, согласная с природой, т. е. стихийная жизнь вообще уж не так свята, как это представляется некоторым мечтателям. Подчинение природе, хотя бы и вне культурного приспособления к её законам, ещё дальше увело бы нас от высшего мира. История показывает нам, что всякое «опрощенство» без истинно-религиозной надстройки кончалось крахом; ибо у человека остаются всё те же самые, как говорится, впитанные с молоком матери, – психо-биогенетическим процессом – силы духа, которые тотчас принялись бы воспроизводить одну за другою все мнимые ненужности покинутой культуры.³² Во многом правы Диоген, Руссо, Толстой, протестуя против оков цивилизации; но, благодаря тому, что корень их учения: – человек родится совершенным, – ложен, а метод решения данной проблемы неправилен, – в их словах далеко не вся правда. Дело в том, что, находясь в активном состоянии при создавании материальной культуры, человек творит и духовные ценности. Эти ценности фиксируются в материальных предметах и через них передаются последующим поколениям, которые на этом фундаменте строят новые ценности, а не начинают сызнова. В этом и состоит развитие человечества, иначе бы оно, неспособное к непосредственному органическому развитию, должно было или застыть в одном состоянии или, вернее, выродиться, что мы и наблюдаем на части человечества, от развращения, потерявшего всякую творческую способность. А культурные суррогаты ещё не являются достаточным основанием для отвержения всей культуры, они появлялись, как необходимое следствие злой воли и испорченного сердца человека, а вовсе не от деятельности, как таковой. Заложенная в человеке творческая (способность) сила должна была найти себе выход.

С первых же шагов своей земной жизни человек, продолжая первородный грех, «пытается осуществить в мире природное содержание своей личности путём развития физического содержания жизни. При всех своих огромных успехах в культурном преобразовании действительности человек всё-таки остаётся в пределах и условиях физического мира, простою вещью мира, которая возникает и разрушается лишь в силу необходимых законов физической природы и потому неведомо, зачем существует под формою личности».³³

Эта невозможность осуществить себя, как свободно-разумную личность в физическом содержании жизни естественно заставляет человека обращаться к творчеству духовно-идеальной жизни. Поэтому наряду с развитием материальной культуры происходит развитие духовной. В область последней обычно включают и такие культурные явления, как обычаи, государственные и общественные учреждения, научные знания и т. п., но мы причислили бы их к материальной культуре; а чтобы точнее разграничить умственный (идеальный) прогресс от технического (утилитарного, чисто – материального), лучше подвести их под категорию душевных явлений культурной жизни.

Те законы, по которым развивается материальная культура, именно законы дифференциации и интеграции, законы порядка и правильной координации движений человека, присущи и душевной культуре.

Культуру человек стал творить, подражая природе: в орудиях он проецировал свои телесные, в мышлении, слове и обычаях – свои душевные силы.

В развитии человеческого зародыша дифференцирующая и интегрирующая силы находятся в постоянном совместном действии с самого начала, так что результатом является не простой агрегат сходных клеток, а организм с различными частями и весьма разнообразными функциями. Этот принцип разделения труда лёг в основу культурной деятельности человека. По примеру природы, и ещё в несравненно большей степени, человек действовал по закону наименьшей затраты сил. Природная сила по существу своему ограничена и стационарна; духовная же сила людей неисчерпаема: квадратная миля необработанной земли едва может прокормить семью дикарей, обработанная же, культивированная – несколько сот людей. Уж самая наша абстрагирующая мысль, которая соединяет через один акт сознания тысячи ощущений, есть классический образец системы сбережения работы. Способность к абстракции, к упорядочению многообразных впечатлений под верховным объединяющим пунктом и есть истинное вочеловечение, т.е. культурное вочеловечение.

Ставши по грехопадении подобным животному, человек, в долгом историческом процессе, пытается подняться до своего прежнего высокого состояния. И в этом его грех, что он избрал такой долгий и ненадежный путь, а не в том, что он стал подниматься и не остался в жалком, беспомощном состоянии, в каком и ныне пребывают дикие племена. Уже замыслив об улучшении земной жизни и облегчении тягостей её, человек паки согрешил перед Господом; но Господь попустил и этот грех и даже благословлял дела человеческие, желая, чтобы хоть через грубые, дебелые образы человек достигал совершенства.

Земледелием первый человек стал заниматься по указанию Божию. Строивших храм Соломонов Господь исполнял Духом Божиим, мудростью, разумением, ведением и всяким искусством работать из золота, серебра и меди, резать дерево и камни для всякого дела.³⁴ Но люди не захотели делать всё для славы Божией и, гонимые сластолюбием и честолюбием, заботились лишь о своей пользе, и всякую новую мысль, новые открытия и изобретения старались обратить на служение своим страстям и похотям.

Страсти человеческие развивались по тем же законам, как и высшие способности человека.

Из зараженного источника течёт нездоровая, испорченная вода. Так и вся культура загрязнена страстным началом и «даже в добрых начинаниях своей воли люди скоро забывают своё дело, а смотрят на себя, на своё «я» и услаждаются горделивыми помыслами».³⁵

Вместе с дифференциацией содержания жизни дифференцировались и страсти; а потому в навозной куче культуры надо уметь отыскать жемчужные зёрна высших ценностей бытия. Культура не адекватна совершенству. Истинная культура есть совокупность абсолютных ценностей, созданных и создаваемых человечеством и составляющих его духовно-общественное бытие. И вот поскольку каждый вид или род культуры служит удобным выражением этих ценностей, постольку он может быть наиболее приемлемым, как ведущий человека к цели его назначения; «лишшее же от лукавого». С этой-то точки зрения – sub speciae aeternitats – и нужно квалифицировать всю культуру.

Много есть направлений и систем культуры. Уже с самых первых времен жизни человеческой на земле заметны два русла, по которым направлялась воля человеческая: небесное и земное, Сифово и Каиново. – Сифиты заботились о том, чтобы сохранить то наивысшее достояние, которое они получили от падшего предка, именно душу божественную и мыслящую, и изобретали лишь хранилища этого сокровища – письмена.³⁶ Каиниты же погружены были всецело в заботы о бренной своей оболочке, об услаждении своих низших чувств, выдумывая для этого разнообразные утехи жизни. Каин, осужденный Богом на скитание, воспротивился этому повелению и начал строить город, чем ясно выразил свое греховное настроение. Ламех берёт себе две жены и вместо благословенного Богом моногамического брака вводит полигамию, обнаруживая этим своё развращение, плотоугодие и своеволие. Три сына Ламеха были изобретателями или организаторами прелестей, удобств и технических усовершенствований жизни в её различных состояниях; так Иавал через устройство походных палаток и загонов усовершенствовал и сделал более приятной кочевую жизнь номада; Иувал усладил досуг, как пастуха, так и земледельца, изобретением различных духовых и струнных музыкальных инструментов; наконец, Тубалкаин первый изобрёл разного рода медные и железные инструменты, потребные для земледелия, скотоводства, охоты, войны и музыки. Жены Ламеха, как показывает анализ их имен (Ада – украшение, привлечение), были изобретательницами жизненного комфорта и плотских удовольствий.³⁷

Конечно эти два русла – Сифово и Каиново – не имели строго определенных границ, тем более, как говорит нам библия, потомки Сифовы смешались с потомками Каина.

С размножением и расселением человечества каждое племя, каждая нация имели свою особенную, специфическую культуру.

Из общечеловеческого культурного корня произросли культуры: иудейская, финикийская, ассиро-вавилонская, египетская, индийская, персидская, греческая, римская, христианско-византийская и средневековая, славяно-русская, западно-европейско-американская.

Разница между ними зависит от того, какая способность человеческая служила подпочвою той или иной культуры; что было возведено в культ национальным гением: дух, ум, воля, чувства высшие или низшие, то и выявлялось в виде культурных продуктов данной эпохи данного народа: религии, философии, морали, прикладной науке или технической, искусстве, промышленности.

Но поскольку человек не может быть всецело односторонним (разумным или волевым, или чувственным) существом, то все эти элементы культуры встречаются в той или иной мере у каждого народа, не исключая даже и диких.

Культурные достояния передавались последующим поколениям двояким образом: внутренним, органическим – путем наследственности и: внешним – посредством обычаев, письма, разнообразных знаков материальной культуры.

Всякий человек рождается с наследственной нервной системой, т.е. образованной путём бесконечного ряда изменений у предков. Мозг всякого ребенка полон скрытых способностей – это засеянное поле: клетки и волокна готовы легко вибрировать в известном направлении. Это – эволюция органическая, общая у человека и у животного. Как у животного таким образом закрепощались инстинкты, так и у человека помимо общих с животным инстинктов, так называемых «первичных», происходили «вторичные»³⁸ инстинкты – нравы и обычаи. Как рефлекторное движение становится, благодаря частому употреблению, автоматическим, так и в социальной жизни способы действовать так, а не иначе принимают почти автоматическую форму.

Человек вовсе не есть, как думали сенсуалисты, tabula rasa: самые пространственные и временные формы восприятия суть родовые, – с нашей точки зрения греховно наследственные; точно также понятия, способности к искусству, к науке – всё это врожденно, не в готовом, законченном виде, а в потенциальном, в смысле способности при воздействии известных объектов реагировать определённым образом.

Кроме органической наследственности в образовании и культивировании человека играли не менее важную роль подражание и словесная передача.

Речь стала главным фактором в интеллектуальном развитии человечества. Собранный родовой опыт людей находил сначала выражение в обычаях и нравах, в изречениях мудрости. Со времени открытия письма они приобретали устойчивость, зафиксировывались, выдолбленные на камне, и через это увековечивались. Все старинные своды законов – это своды обычаев: люди молча соглашались держаться издавна заведенного обычая, который таким путем и превратился в закон. Через общение людей и целых народов между собою многообразные семейные, клановые и племенные обычаи и законы объединялись в более общие специальные постановления и учреждения.

Стремление к общению у людей возникало как вследствие природного влечения, преимущественно полового и родового, так и по необходимости получать помощь от одних наиболее близких, в защите от других враждебных людей.

Основное стремление человека, присущее всем живым существам, есть самосохранение. Но это далеко не единственное чувствование, побуждающее человека к деятельности. Борьба за существование вообще не есть единственный фактор мировой эволюции, тем более в культурном развитии человека. Голод и любовь, вот, по словам Штейна, мировой бич к возвышению человека. Без сомнения, любовь, сперва грубая, плотская, потом высшая, идеальная играла не менее важную роль в истории цивилизации, как и борьба за существование. Но и этою формулою Штейна не исчерпывается подпочва человеческого делания: не надо забывать того, что человек существо религиозное и вместе с тем падшее. Религиозность и греховность, вот ещё двойной обоюдоострый меч, стимулирующий человека к неустанной погоне за чем-то новым, неизведанным, лучшим, сулящим счастье. Утерявши высшее, небесное счастье и блаженство, человек не мог успокоиться и искал его в разнообразии культурных побрякушек, пока не познал, что всё это земное – «суета сует и всяческая суета». За свой грех люди должны были испытать жизнь вне дома Отца небесного на земле, проклятой в делах человеческих? Стыдно для человека, что одним из факторов развития служит борьба за существование, но без этого он, – грешный и ленивый, – может быть, совсем утерял бы свою жизнь. «На то именно и тратится всё наше историческое бытие, чтобы данные соотношения того земного мира, среди которого мы поставлены, действовали на нас, как побуждения, впервые вызывающие нашу деятельность, как направляющие условия, которыми определяются возможные для нее цели и содержание, наконец, как материал, в котором идеальный образец отпечатлеваем мы всегда только в виде единичных и ограниченных явлений».³⁹

Утеряв личное бессмертие перво-человек неминуемо должен был дробить свою индивидуальность, чтобы достигнуть бессмертия в роде. Но одна жажда бессмертия или идея её не могла служить достаточным стимулом для человеческого размножения; ибо человек после греха стал слишком слабым для того, чтобы жить по содержанию своего духовного «я» или по идее; да и размножаться он уже не мог достойным для него способом, подобным тому, каким ангелы возросли до множества, не утратив первобытного единства; «по этому самому, – говорит св. Григорий Нисский, – Бог промышляет для естества способ размножения, сообразный для поползнувшихся в грехе, вместо того, что прилично ангельскому величию, насадив в человечестве способ взаимного преемства, скотский и бессловесный».⁴⁰

Таинственный, поскольку в нём было не одно только физиологическое соединение, опьяняющий половой акт стал средством сохранения типа человека; из зла – голой чувственности – стало происходить добро, хоть и минимальное, а всё же добро. Но человек, по роковому закону своего бытия, и это минимальное добро делал злом, предаваясь похоти, и забывал о высшем смысле своих отношений к другому полу. Мало того, что он утверждал стихию рода в родовом инстинкте, растягивая свою индивидуальность в дурную бесконечность, он хотел совсем погасить в себе жизнь, превратив данную ему силу родового творчества в сплошную сеть ощущений

Половое томление – суррогат любви небесной, – человек никогда не мог удовлетворить в половом акте, но оно терзало его, не давало ему покоя, и он искал других путей для своего успокоения в культурном преобразовании своей жизни.

«Тесная внутренняя связь между духовной (чит. душевной) и половой производительностью объясняет собою тот поразительный факт, что известные духовные (iЬ.) проявления могут занять место чисто физического полового возбуждения, иначе говоря, что существуют психические половые эквиваленты, в которые может превращаться потенциальная энергия полового возбуждения. Сюда относятся многие аффекты, как: жестокость, гнев, горе и различного рода идейные творческие процессы, которые находят свое выражение в музыке, искусстве и религии. Словом, вся деятельность человеческой фантазии в самом широком смысле этого слова.⁴¹

Религия и половая жизнь тесно соприкасаются друг с другом в предчувствии метафизического начала; отсюда возникают между ними те удивительные отношения, те легкие переходы от религиозного чувства к чувствам половым, которые можно наблюдать при всяких обстоятельствах жизни. Эта идентичность религиозных и половых ощущений показывает, что они ассоциативно связаны между собою, имеют общий – метафизический – корень: бесконечную любовь к бесконечному.

Половой разврат при религиозных празднествах присущ самым разнообразным религиям всего земного шара. Религиозно-половая мистика проявляется одинаково в религиозных празднествах древности, в диких оргиях, которыми кончались празднества в честь Изиды в Египте и в Царском Риме, в празднествах в честь Баал-Пеора у иудеев, в честь Венеры и Адониса у финикиян, на Кипре в Библосе, в афродизиях, дионисиях и элевзиниях у греков, в празднествах в честь Флоры у римлян, когда девушки бегали голыми, и в Римских вакханалиях в честь Бона-Деа, кончавшихся дикими оргиями.⁴² Половая мистика проникла и в христианство; достаточно указать на религиозно-эротические празднества – оргии николаитов, адамитов, валезианцев, каинитов, манихеев, наших русских хлыстов и др...

Только про чистое, преимущественно церковное, христианство можно вместе с Ницше сказать, что оно отравило Эрос.

Но замечательно, что наряду с религиозной проституцией и половой мистикой во всех религиях существовал и аскетизм. Ещё с седой древности человек глубоко ощущал противоположность между духом и материей. Половая жизнь, как нечто чрезвычайно чувственное и как наиболее интенсивное проявление материального существования, считалась чем-то нечистым и противополагалась духовной жизни, во имя которой надо было бороться с ней и победить её.

Сильнейшее проявление материальной органической жизни вызывает реакцию духовного начала, которое напоминает личному сознанию, что человек не есть только факт природы и не должен служить страдательным орудием её жизненных целей.

В половом акте особь отрекается от себя в пользу рода, утверждает общее родовое бытие, но она не знает тут о смысле своего действия; она знает только слепое влечение к другой особи и это влечение для нее так близко к вражде. Такое невольное воссоединение особи с родом есть её отрицание и гибель. Здесь коренится основная антиномия всемирной истории: продолжение рода человеческого есть результат несовершенства, смертности, дробление индивидуальности, и оно необходимо для универсальной победы над смертью для окончательного утверждения и совершенства индивидуальности. Цель мирового процесса, оправдывающая его, в том и состоит, чтобы последовательный во времени ряд существ, рождающихся и умирающих, ввести в вечность, собрать человечество в единое целое, каковым оно является в порядке мистическом.

Как по научным соображениям, так и по библейским данным, первобытное общество представляло из себя разросшуюся семью. Древняя семья является обществом характера более религиозного, чем естественного: семья – это была та группа лиц, которой религия позволяла обращаться с молитвой к тому же очагу и приносить могильные жертвы одним и тем же предкам. Главой семьи и пожизненным блюстителем очага был отец; он был верховный жрец. Семья, как культ, могла продолжаться только через мужское потомство.

Отец, давая жизнь сыну, передавал ему в то же время свою веру, свой культ, право поддерживать священный огонь, совершать погребальные приношения, произносить установленные молитвы. Женщина, после смерти, не имела равной части с мужчиной в культе и могильных приношениях. Отсюда произошли другие весьма важные последствия в частном праве и в самом строе семьи.

Идея о частной собственности заключалась уже в самой религии. Так как каждая семья имела своих богов и свой культ, то она должна была иметь и свой особый участок земли, своё изолированное владение, свою собственность. – Но, конечно, странно было бы думать, что этим религиозным фактором исчерпывалось происхождение собственности. Здесь нужно ещё учесть чисто естественные факторы, как-то: голод, климатические условия, жадность и т. д.

Наследником имущества является обязательно сын, ибо он есть по природе и по долгу продолжатель культа: человек умирает, но культ остается, очаг не должен угаснуть, и могила не должна быть заброшена.

Древняя религия запрещала двум семьям смешиваться или сливаться воедино, но было вполне возможно, совершенно не поступаясь своей домашней религией, соединиться нескольким семьям для отправления нового, общего всем, культа.

Это именно и произошло. Известное количество семей образовали группы, которые назывались по-гречески фратрии, и по-латыни – курии. Несколько курий или фратрий сгруппировывались вместе и образовывали трибу. Но также, как несколько фратрий соединились в одну трибу, могли соединиться и несколько триб, с условием, чтобы уважался культ каждой из них. Так возникла гражданская община. Подобно тому, как домашний алтарь собирал вокруг себя членов одной семьи, точно так же и гражданская община была собранием лиц, имевших общих богов-покровителей и исполнявших религиозные священнодействия у одного общего алтаря. Никто, кроме граждан, не имел права присутствовать при жертвоприношениях. Религия входила во все проявления человеческой жизни. Душа, тело, жизнь частная и общественная, обеды, праздники, народные собрания, суды, сражения –всё это было подвластно религии гражданской общины. Из такого положения религии следовало необходимо, что жрец был одновременно правителем, судьей и военачальником. Жреческое достоинство было таким образом наследственным, а вместе с ним и власть. Власть, – говорит Аристотель, – проистекала из культа очага. И, рассуждая последовательно, нужно было бы признать, что это царская власть, наполовину религиозная и наполовину политическая, установилась во всех городах, с самого возникновения их, без усилия со стороны царей, без сопротивления со стороны подданных, поддерживаемая верованиями, она была свята и неприкосновенна.⁴³

Но этот генезис власти далеко не общий всем народам. Наряду с мирным объединением встречается и насильственное. Война, столкновения между человеческими группами, с первобытных времён являются, пожалуй, более частой, более важной причиной разрастания общества, чем естественное размножение. Война ведётся очень часто просто потому, что два племени или два чуждых рода, живя совершенно изолированно, неожиданно встретившись, во время перекочевки с места на место, не могут смотреть одно на другое иначе, как на врага, ведётся война между первобытными племенами и родами из-за женщин (из-за или ради похищения), из мести (напр. за убийство члена рода), ведётся из-за территории или с целью захватить имущество чужого рода, чужого племени и т. д... Род или племя, побеждая другой род или племя, захватывает пленных или ограничивается наложением дани на побеждённых, или, наконец, захватив их на территорию, подчиняет себе её обитателей, заставляет их работать на себя, навязывает им свои порядки. И верховная власть возникла и развивалась не только из патриархальных отношений родового быта, а и из столкновений между отдельными племенами. С возрастанием размеров общества, с возникновением вражды и столкновений между племенами и родами ощущается нужда в организаторах борьбы, в вождях, в особенно искусных борцах; тогда выделяются лица, обладающие особой физической силой, крайне необходимой и высоко ценимой в первобытной жизни. Эти люди сначала избираются лишь на время, как военные вожди; по окончании войны, получив львиную долю, они возвращаются к прежней жизни, занимают прежнее положение. Вместе с ростом своей популярности и своего богатства (пленники-рабы, скот, предметы потребления, участки земли), они добиваются различных привилегий не только для себя, но и для родственных семей, наконец, делаются пожизненными защитниками и руководителями племени; ещё шаг – и они превращаются в наследственных властителей и организаторов управления его делами, в его верховных наследственных вождей, а родственные и близкие им семьи, лучше обеспеченные (имеют пленников-рабов, земли, стада), поэтому имеющие досуг, делаются соучастниками власти вождя.

Вот эти, родственные главы племени, семьи, наследственные обладатели земель, и полагают начало сословиям. Здесь же берет начало и частная собственность.

Почвой для возникновения частной собственности служит также и природное – психическое или физическое неравенство, обусловленное, как опять-таки теми же социальными положениями, так и, первично, биологическими, климатическими и т. д.

Социальное неравенство возникает затем благодаря размножению и условному наследованию: наследство старшего мужчины от поколения к поколению ведёт к тому, что те, которые по крови имеют наименее тесную связь с главою группы, оказываются также и наибеднейшими, так что можно согласиться с М. Ковалевским, усматривающим в росте населения первичный фактор общественной жизни. Когда увеличивается численный состав семьи или группы, а источники средств остаются одни и те же и не могут быть расширены без расселения на другие территории, начинаются ссоры, спор; является необходимость в создании особых организаций, которые от имени целого общества взяли бы на себя задачу упорядочить хозяйство рода или целого племени, т.е. упорядочить добычу и производство продуктов, и их распределение, а также установить вообще семейные и правовые нормы. Параллельно с усложнением бытовых и экономических форм жизни происходит всё большее и большее развитие орудий труда. Окружая себя массою всё новых и новых вещей человек расширяет свою физическую жизнь до бесконечности. С этим усложнением материальных форм жизни усложняются и самые отношения людей между собою.

Первобытное родовое общество – это мир стереотипных людей с ничтожными вариациями, повторяющих один другого. Формы жизни просты, однообразны; всё, что доступно в опыте одному члену родовой группы, доступно и всякому другому; что делает и умеет делать один, то делает и умеет делать всякий другой. Один и тот же стихийно накопленный группою запас трудового опыта, одни и те же примитивные орудия. Это так называемое натуральное хозяйство; в недрах его вскоре выделяются лица более способные, чем другие, к известной определенной работе, они специализируются в ней, – и тогда производят продуктов больше, чем нужно им самим и их семьям. Эти излишки продуктов обмениваются на другого рода продукты, тоже в большем количестве, чем нужно самим, выработанные в других хозяйствах лицами, которые проявляют в их изготовлении особую ловкость, искусство.

Ещё больший шаг вперед разделение труда делает при господстве городского ремесленного хозяйства. Тогда город и деревня производят один для другого необходимые продукты и обмениваются ими: деревня доставляет городу продукты земледелия и скотоводства, а город дает ей взамен продукты индустрии; внутри городской промышленности, как и внутри сельскохозяйственного производства, происходит выделение отдельных отраслей: – кожевенное производство, металлургическое, шерстяное и проч.; а затем и расчленение внутри этих отраслей.

Начинается специализация внутри отдельных производств, внутри отдельных предприятий; так, изготовляемый кинжал уже тогда проходит через несколько рук; один рабочий выделывает рукоятку, другой – лезвие, третий гравирует и т. д. Иначе говоря, уже в мелком ремесленном хозяйстве мы видим начало технического разделения труда, которое, равно, как и общественное, достигает расцвета в крупном капиталистическо-товарном хозяйстве. Здесь продукты производятся исключительно на продажу, производятся товары. В период выработки продукты переходят из одного производящего хозяйства в другое (металлы из рудников в металлургические заводы и мастерские; шерсть от овцеводов на фабрики и т. д.); из рук одного рабочего в руки другого. Когда продукт готов, он проходит через ряд хозяйств-посредников, торговцев, поставщиков, пока не попадет к потребителю. Зачатки этого экономического строя видим во второй половине средних веков; он достигает широкого развития и господства почти во всех странах Европы к концу XIX столетия.

Но не надо думать, что между этими периодами существует резкая граница; можно говорить только о преобладании того или другого типа хозяйства в известный период, потому что зачатки новых экономических форм всегда имеются в настоящем, как и остатки прошлой хозяйственной структуры.

Не входя пока в точную генеалогию капитала, мы отметим здесь лишь то, что первым условием возможности капитализма есть наличность известного уровня производительности труда, при котором рабочий производит больше, нежели потребляет. Излишек производимого ими сверх того, что они получают сами и составляет общий источник прибыли капиталистов.

Но это положение имеет силу не только на свободном труде, но и для крепостного и рабского хозяйства: и то и другое теряет всякий хозяйственный смысл, как только раб или крепостной потребляет сам, всё что производит.

Поэтому не только про капитал капиталистической эпохи, но и вообще про всякий, существующий в виде какой-либо собственности, можно сказать вместе с одним профессором политической экономии: «капитал в истории есть сын отца-разбойника и матери-лиходейки».⁴⁴ Но этот же профессор в другом месте говорит, что самое существование остатка сверх продовольствования непосредственных работников, вследствие относительно высокого уровня производительности труда, есть факт, имеющий положительно значение и лежащий в основании духовной культуры. Пока труда данного общества еле хватает на поддержание физического существования его членов, оно находится в рабстве у природы и обречено на варварство.

Культура начинается только там, где есть досуг хотя бы незначительного меньшинства, получающего возможность отдаться духовному творчеству в разных его разветвлениях».⁴⁵

Вл. Соловьев развивает ту же мысль в исторической перспективе. «Пока, – пишет он – в пределах родового быта каждый член данной общественной группы должен был и по нужде, и по чувству обязанности заниматься хищениями, грабежами и убийствами, борьбой с дикими зверями, воспитанием домашнего скота и произведением многочисленного потомства, очевидно, здесь не было места для высшего духовного развития человеческой личности. Оно стало естественно возможным лишь тогда, когда с принудительным разделением труда в великих религиозно политических организациях над обреченными черной работе народными массами, образовался класс людей свободных от такой работы, обеспеченных и досужих, здесь рядом с воинами явились также профессиональные жрецы, писцы, гадатели и т. д., в среде которых и стало действительно пробуждаться высшее сознание».⁴⁶

Но этими мыслями можно лишь констатировать исторический ход событий, а не говорить вообще, как о безусловно необходимом процессе, ибо ничто, конечно, не заставляло представителя родового быта заниматься грабежами, убийствами и т. д. если бы он захотел быть на известной нравственной высоте. Да и сам автор далее в разсуждении о войне, приводя пример полюбовного соглашения Авраама и Лота, делает вывод, что «война всех против всех» происходила не от вынужденной борьбы за существование, а от свободной игры злых страстей. То братоубийство, которым открывается история, было вызвано завистью, а не голодом.⁴⁷

Но если зависть имела почву для развития в примитивной обстановке, то не тем ли более она дает богатые плоды в блещущей погремушками современной культурной жизни. А следствием этого неминуемо является и голод; голод одних и пресыщение других.

Профессор Булгаков всё зло видит не столько в капитале, сколько в капиталистической прибыли; «в ней выражается основная неправда капиталистического строя, которая может быть побеждена только социализмом, т. е. уничтожением частной собственности на орудия производства».⁴⁸

Но социалистической культуры мы пока ещё не видели, так что она является лишь постулатом. Это ещё вопрос, возможна ли эта культура и в какой конкретной форме возможна.

Пока же культура создавалась прибылями, граничащими с грабежами. И всякий прогресс, сделанный человечеством в области культуры, оплачивался несметными жертвами. Нечеловеческие страдания миллионов рабов создали культуру древности, финикийцев, вавилонян, персов, ассириян, греков и римлян. Индийская культура является продуктом ужаснейшей эксплуатации и угнетения низших каст высшими. Почва южных штатов Америки удобрена потом, кровью и костями негров. Почва Европы в свою очередь орошена кровью и слезами рабов, крепостных и т. д. В ужаснейших родовых муках – стоит вспомнить только восстание рабов, крестьянские войны и революции – человечество сбросило, наконец, с себя скорлупу феодальной системы; народился капитализм. Эта новейшая культура покоится опять-таки на страшной эксплуатации и угнетении многих миллионов пролетариев.

Каких только опустошений не производят культурные завоевания техники! Каждое изобретение и открытие требует новых жертв. Сколько химиков погибает от взрывов или от ядовитых газов при изготовлении новых препаратов. Сосчитайте инженеров, становящихся жертвами своей специальности, или бактериологов, нашедших смерть от заражения. Сосчитайте жертвы профессиональных болезней, туберкулеза, фосфорного невроза, свинцового и ртутного отравления и т. д.. Сосчитайте, сколько людей умирает ежедневно на строительных работах, сколько гибнет на море, сосчитайте число раздавленных поездом железнодорожников, растерзанных машинами фабричных рабочих и погребённых заживо от обвалов и скопления газов шахтеров и вспомните, какую нужду и голод испытывают вдовы и сироты этих жертв техники и науки, вспомните о безработице и других социальных бедствиях капитализма. Возмущение жертв этой системы в свою очередь вызывают к жизни «классовую борьбу», и на сцену являются новые муки, новые страдания! Для того, чтобы когда-нибудь освободить человечество от страданий, создать новый общественный строй?

Люди верят в это! Но это ведь бессмыслица! Страдания принимают лишь другую форму и... становится ещё сильнее.⁴⁹

Итог этого всемирно-исторического... преступления западный социолог Зомбарт подводит в следующих словах: «мы стали богаты, ибо целые расы и племена вымерли за нас, целые части света лишены из-за нас населения».

Жутко становится от этого исторического баланса; и ещё более потому, что человечество «культурным» развитием, как мы разъясняли выше, не достигает цели своего назначения. Стремление человечества социально и научно победить страдания и сделать людей счастливыми есть безумие потому, что первоисточник этих страданий есть грех, «изначальное» зло.

Многие видят напр., прогресс в том, что постепенно в истории ограничивается право собственности на человека: раба, над которым власть господина вполне или почти неограничена, – сменяет крепостной, обладающий уже некоторыми правами; ещё позднее – крепостные отношения заменяются свободными, по крайней мере, по закону, согласно праву. Но не призрачная ли это свобода?

В этом смысле высказывается даже «прогрессивный» мыслитель Спенсер.

Работающий за плату фабричный рабочий представляет, конечно, пример свободного труда в том смысле, что, заключая добровольно договор, который он свободен разорвать после короткого предупреждения, он свободен заниматься, где хочет и у кого хочет. Но эта свобода на практике есть немного более, как право менять одно рабство на другое, так как годный только для своего специализированного занятия, он редко имеет случай сделать что-нибудь большее, чем решить вопрос: на чьей фабрике он проведет большую часть своего печального существования. Гнет обстоятельств является для него более тяжелым, нежели гнёт господина для его крепостного».⁵⁰

Что толку в формальной юридической равноправности рабочего с эксплуататором; ведь этот последний юридически же прав, по своему произволу лишая рабочего заработка. Единым словом капиталист может осудить на голодную смерть тысячи людей и... будет прав; его не осудят за такое убийство.

Моральный прогресс, сделанный человечеством на протяжении тысячелетий исторического развития, сомнителен.

«Понятие о всеобщей человеческой солидарности, – пишет Либкнехт, – есть высшее понятие культуры и морали, и задача социализма состоит в том, чтобы осуществить его в совершенстве».

Но не говоря уже о том, что это понятие существовало еще в древнегреческом сознании, оно и доселе так и остаётся понятием, постулатом; на самом же деле, как констатирует, по-видимому, даже с симпатией, один исследователь в области социологии, «все общество сверху донизу живет в непрерывной взаимной борьбе. И не только социалистический, но даже и какой-то новый социальный «идеальный» строй не гарантирован от внутренних противоречий и конфликтов. Ибо, пока живёт порода, она будет прогрессировать лишь тем путем, каким движется вся органическая природа. Антагонизмы составляют главную причину прогресса».⁵¹

Очень ценное признание, подтверждающее наш взгляд на культурный прогресс как на circulus vitiosus. Да! пока человек не изменит природы своих отношений к миру, никакие социальные утопии не уничтожат борьбы между людьми, а, следовательно, и страданий.

А насколько современные цивилизованные люди готовы к новому «идеальному» общежитию, об этом свидетельствует известный социолог Г. Спенсер, в котором мы уже однажды нашли неожиданную точку опоры.

«Что творится внутри наших государств?» – задается он вопросом. «В Соединённых Штатах ремесленники, рудокопы и т. д. ведут междоусобные войны, не дозволяя другим работать за меньшую плату против установленной ими; они поджигают дома, портят вещи, подстерегают и убивают своих противников, стараются отравить всех, кто держится иного образа мыслей. По статистике судьи Паркера, число казней судом Линча доходит до 3-х в день. В Нью-Йорке вся полиция продажна; покупают льготы, покупают освобождение от наказания; подкуп практикуется повсеместно. Прибавьте к этому единодушное преклонение общества перед неразбирающими средства дельцами, восхищение «ловкачами» и т. п. И ещё надеются, заключает Спенсер, что нация, у которой себялюбивые расчеты ведут к таким разительным результатам, превратится в нацию, которая выше всего ставит уважение к чужим интересам. У папуасов, где вождь помогает беднейшим его племени, более возможен социалистический строй».⁵²

Вообще «нравственность» и «цивилизация» (или «культура») понятия отнюдь не всегда сопутствующие друг другу.

«С небольшими знаниями и зародышевым искусством, – читаем мы у того же социолога, – дикари обладают иногда добродетелями, могущими посрамить тех между нами, чьё воспитание и вежливость вполне совершенны».⁵³ В Индии существуют остатки первобытных рас, которые обладают такою нравственностью, что правдивость кажется органически врожденной у них. Они не только выше в этом отношении соседних индусов, стоящих на более передовой ступени умственного и культурного развития, но они выше и европейцев. Между этими народами – сантины нпр., о которых Гюнтер говорит, что они самые правдивые из людей, каких он когда-либо встречал; они до крайности общественны, вежливы, но в то же время тверды и чужды угодливости.

Ленчасы удивительно честны: воровство почти неизвестно у них»⁵⁴ «Краснокожие не знают ни твоего, ни моего, ибо у них, что принадлежит одному, принадлежит и всем; они не ссорятся, не дерутся, не воруют и никогда не злословят друг друга».⁵⁵

В различных частях света люди, принадлежащие к различным типам, дают основание убедиться, что сравнительно передовые цивилизации – в смысле организации и культуры – могут, однако, быть чисто варварскими в своих идеях, чувствах и обычаях. Фиджийцы описываются д-ром Пикерингом, как наиболее интеллигентные из народов, не имеющих письменности, но в то же время и самые свирепые. Характер Фиджийцев отличается глубокою злостью и мстительностью. Ложь, предательство, воровство и убийство вовсе не считаются у них преступными действиями, а наоборот признаются естественными; детоубийство практикуется в широких размерах: удавливание больных – вещь самая обыкновенная; иногда они режут на куски совершенно еще живые человеческие жертвы, собираясь их есть. Между тем фиджийцы имеют сложную и заботливо проводимую систему управления, хорошо организованные военные силы, выработанные укрепления, развитое земледелие с плодопеременными полями и орошением; разделение труда замечательно; промышленность развита настолько, что строят лодки на 300 человек.

У дагомейцев мы находим полную систему сословий, числом шесть; сложные правительственные учреждения с чиновниками; армию, разделенную на батальоны; тюрьмы, полицию и законы против роскоши; развитое земледелие, города, мосты и дороги с заставами. Однако рядом с этим, сравнительно высшим, общественным развитием существуют факты, которые можно назвать организованными преступлениями. Войны начинаются с целью добыть побольше черепов для украшения царского дворца; умерщвляют сотни подданных, когда умирает король. Дагомейцы жестоки, кровожадны, лживы и хитры, как будто самой природой лишены чувств симпатии и признательности даже относительно членов своего семейства».⁵⁶

Вообще, если мы с одной стороны взглянем на племена, абсолютно нецивилизованные, как лесные веддахи, которых описывают, как «вошедших в притчу по своей правдивости и честности; а с другой стороны подумаем о наших собственных новейших, международных разбойничьих деяниях, сопровождающихся убийством тысяч индивидуумов, которые не сделали нам никакого зла, сопровождающихся вероломным нарушением доверия и хладнокровным убиением пленных – мы будем не в силах не признать, что между типами, называющимися цивилизованными, и дикими существует разница вовсе не того рода, как это обыкновенно думают.⁵⁷

Разница действительная – это лишь в утончении сознания, и в утончении не в смысле положительной высоты, а нейтральном, в свободе выбора между добром и злом: то и другое становится таким явным, что современный культурный человек ещё более «безответен», чем древние язычники или современные (дикари).

Социальный строй древних, как уже упомянуто было, был насквозь проникнут религиозным элементом. У всех древних народов право было подчинено религии и от неё получало свою.

У персов, у индусов, у евреев, у греков, у италийцев и галлов закон содержался в священных книгах или в религиозных преданиях. В Библии (пятикнижие) кроме заповедей, специально так и называемых, и кроме религиозных повелений, регулирующих празднества и жертвоприношения, действия священников, очищение посредством жертвы и т. п. существуют бесчисленные указания для обыденного поведения – указания относительно рода пищи и способов её приготовления, указания для лучшего возделывания земли, касательно периодических жатвы и пахоты, неупотребление для посева смешанного зерна и т. п.; далее, указания об управлении, находящимися в рабстве мужчинами и женщинами, и о плате нанятым работникам, наставления о торговых сношениях, о продажах земель и домов. Подобное же явление мы видим у арийцев ранней стадии. Закон Ману был подобною же смесью священных и светских правил – моральных предписаний и рядом правил ведения обыкновенных дел.

В принципе закон был неизменен, потому что он был божественен.

Эта неизменяемость закона ведёт в значительной степени к общественному порядку в те стадии развития человечества, когда особенно необходимо нужна бывает крепкая узда, но она же порождает впоследствии неприспособленность законов, замедляющую прогресс, когда требуется удовлетворить возникающим новым условиям. Поэтому наряду с божественным законом постепенно создаётся кодекс человеческих законов; и преступление неповиновения законам одного рода становится иным, чем преступление неповиновения законам другого рода.

Но так как древние и вообще языческие естественные религии всегда ограничены, узко национальны и даже узко сословны, то от такого разделения древней юриспруденции по существу положение вещей не менялось.

Слово «гражданин», право гражданства сохраняли свою силу и тогда, когда были абстрагированы от религиозного начала. И это понятно; ибо как древние религиозно-правовые нормы исходили от власть имущих, так и более поздние устанавливались ими же. Только с течением времени, благодаря росту морального сознания вообще, благодаря наслоению новых условий, стали менять свою физиономию и регулятивные нормы. Не потому стали оне выше и утонченнее, что освободились от религиозной санкции, а потому, что вообще и религиозное сознание стало чище и возвышеннее, а освобождение обычаев и нравов из-под власти религии шло параллельно религиозному процессу.

Любовь к ближнему существовала на протяжении всей истории; но только объем этого понятия расширялся в зависимости от высоты религиозных представлений.

Что такое была религия в древности? или, вообще говоря, что такое языческая, естественная религия, существующая и доныне у многих диких племен, а отчасти и цивилизованных.

Как образ Божий, хотя и отпавший от своего Первообраза, человек всегда мыслил (и мыслит) религиозно, персонифицировал природу и поклонялся ей, чтил её; идею божества, реально осуществлённую в нём, он проецировал на тварные предметы или на «отвлеченные начала» (материя, эфир) и, тем самым, роковым образом, продолжал первородный грех.

Он заключал Божию силу в разные предметы физического мира, обоготворял небо и землю; в рабском греховном сознании, он чувствовал себя окруженным всевозможными стихийными духами, наполняющими леса и поля, моря и реки, горы и ущелины; зверообразными демонами, оборотнями и т. д.

Среди этого хаоса неведомых таинственных сил, человек испытывает чувство мучительного страха и тревоги; он трепещет пред призраками, боится их гнева и стремится оградить себя от них путём поклонения, принесением даров, даже угрозами.

В продолжение этого периода человек (или группа) поклонялся лишь ограниченному числу божеств, но боги одного не были богами другого. Понятно, что такая религия могла освящать какие угодно проявления индивидуального или группового эгоизма. Даже среди евреев, наиболее сохранивших чистоту монотеизма, проявлялось греховное рабское сознание, уклон к идолопоклонству и национальный сепаратизм.

В лице вдохновенных иудейских пророков, индусских подвижников и греческих мудрецов религиозное сознание человечества стало просветляться, пока наконец не воплотилась Сама Истина в лице Богочеловека-Христа.

Относительно иудейской религии нужно заметить, что её нельзя сравнивать с другими религиями так же, как эти последние между собою, ибо высшее религиозное сознание никогда не угасало среди еврейского народа, а в лице пророков оно только ярче засветилось для него и для всего мира.

Поэтому ветхозаветно-иудейское жизнепонимание и послужило историческим базисом христианства. Еврейская история, а, следовательно, и еврейская культура, достаточно оригинальны и в некотором отношении несравнимы с историческим развитием других народов.

Мышление евреев было лишено мифологического элемента, который составляет основу языческого мировоззрения и из которого народились целые отрасли культуры; в мифологии уже заключался элемент философии, который с течением времени вылился в самостоятельную область, из мифологии же произошли поэзия и литература: вера в животных и миф о превращении животных слагаются в сказку; из сказаний о героях возникает эпос; из мистического понимания природы – прославление, лирическое опоэтизировал ее. Поэтому-то греки с высоты своего художественного величия и смотрели на евреев, как на варваров; именно, преимущественно на евреев, а не на всех вообще восточных народов, несмотря на то, что у некоторых из этих последних мифология так и оставалась мифологией, не пуская никаких ростков. Но, без сомнения, было и нечто общее между иудейскою и языческою культурами. Прежде всего общее было в самом религиозном настроении, именно, в сознании своего греховного рабства: как язычники только и думали о том, как бы не оскорбить или умилостивить богов, так и иудеи трепетали перед грозным Иеговою, а вся жизнь их была наполнена ритуальными церемониями, через которые они надеялись отвратить от себя гнев Иеговы. Но здесь выступает и разница в том представлении, которое соединялось у тех и у других, с жертвами; тогда, как у язычников жертвоприношение было прямо-таки кормлением богов, у евреев оно носило характер юридического выкупа, но не без мистического оттенка.

Что касается до материальной, прикладной культуры, то, как мы указывали уже, евреи, ставши «обранным народом», с успехом продолжали пользоваться изобретениями своих развращённых предков, как непосредственно – через родовое преемство, так и посредственно – заимствуя у других народов, что ясно видно из рассказа о постройке Соломонова храма.

Правда, здесь говорится, что сам Господь умудряет строителей в искусных работах из камня и дерева, золота и виссона. Но из этого обстоятельства можно вывести только то, что Господь из зла хотел сделать хоть какое-либо добро.

Это и замечательно, что у евреев на всём протяжении их многовековой истории не существовало культуры без культа, а самый культ этот не был соединен с культом плоти, как это было у языческих народов, напр. в служении Астарте или Молоху. В языческих религиях была масса мистики, но мистики чувственной, природной. Поэтому она и была так соблазнительна для иудейского народа, всегда ограничиваемого в своей жизни законами о плотской нечистоте. Этим соблазном и объясняется провиденциальное значение национальной ограниченности еврейской религии, ибо евреи были окружены народами, у которых было широко развито ложное пророчество, – мантика, – волхвование и колдовство; даже при строгих ограничительных законах земля евреев кишела вызывателями умерших, чародеями, шептунами, звездочетами, чревовещателями, частью чужими, частью своими, появившимися по подражанию соседним народам.

Еврейский религиозный гений, может быть и неясно, чувствовал, что такой путь препобеждения греха, восстановления утраченного господства над природой неправилен и ведёт лишь к иллюзиям блаженства. И хотя этот гений ещё сам не находил настоящего пути, ведущего к преображению плоти, всё же инстинктивно чуял его в культе, прикровенно указывавшем на тайну спасения.

«У евреев не было личного аскетизма; аскетизм понимался ими как воздержание от языческой нечистоты, от обычаев языческого мира, а не как ограничение естественной жизни. Истинная жизнь для них – это жизнь долгоденственная, многочадная, благоденственная».⁵⁸

В этом жизненном идеале своем они сходились с языческими народами; сходились ещё в том, что при оценке жизненных явлений личность человеческая бралась преимущественно не в своей внутренней абсолютности, а в качестве социального элемента; как и вообще в древних общинах и государствах человек считался за такового только, как гражданин, член данной общины. Как у евреев, так и у язычников лишь участие в культе давало человеку гражданские права.

«Ближний» для еврея – это брат по крови, исповедующий одну и ту же религию своих предков.⁵⁹ «Еврею запрещалось отягощать ростом или обращать в рабство единоплеменника и разрешалось делать это по отношению к иноземцу.⁶⁰ Гуманный вообще для внутренних отношений народной жизни, ветхозаветный закон для врагов-соседей назначал злую участь поголовного истребления или рабства».⁶¹

Пусть эти законы вытекали из идеи народного богоизбранничества: они всё же носят на себе печать ограниченности и общности с социальным законодательством других народов.

А главнее всего войны, те многочисленные войны, которые вели евреи с другими народами, вот «культурное» – каиново достояние, которое подчинило и евреев общему греховному историческому прогрессу. Были же они вне его постольку, поскольку не пытались никогда (не считая частичных уклонений) устроиться на земле помимо Бога-Иеговы.

Царство, священство, пророчество – вот были основные формы организации иудейского народа, через которые он прошел, прежде чем достигнуть идеала царства Божия. Пророки произносят суд над всеми сторонами народной жизни еврейской, над её священнически-жертвенным строем и над царско-теоретическими порядками.

Иегова пресыщен всесожжениями овнов и туком волов; Ему не угодна кровь быков, агнцев и козлов; для Него омерзительны курение, нестерпимы новомесячия и субботы; Он отвергает самую мысль человека угодить Ему жертвами и приношениями, ибо они не спасают человека; они соединяются с беззакониями: приносят священные мяса и при этом становятся хуже.

Он же хочет милосердия, а не жертвы; он требует от человека дел правды и любви, чистых рук и непорочного сердца.

Несмотря на строгую царско-теократическую организацию в еврейском народе царила полная социальная дезорганизация, которая и открылась проницательному взору пророков. Под видимою стройностью общественных порядков скрывалась вопиющая неправда социальных отношений. Нечестивые цари насилием и грабежом собирают сокровища в чертоги свои; им подражают народные старейшины и князья; на судах царит неправда и подкуп, в торговле обман; низшие классы терпят притеснения; бедные, вдовы и сироты не находят защиты; начальствующие сроднились с ворами и убийцами, и города израильские стали вертепами разбойников; наконец, насилие и награбленные богатства вели к пьянству и семейному растлению.

Вот последствия желания быть «подобными всем народам». Избрав себе царя, иудеи надеялись водворить у себя мир и довольство, застраховать себя от зла. Но горький опыт показал им, что общественный строй не может спасти народа; спасение может быть только через личность, нравственно обновлённую,⁶² возвращающую себе образ своего Первообраза.

Таким образом, в лице носителей высшего религиозного сознания в Израиле, дух человеческий опознал себя, пробудился от греховного сна и поставил перед собою и перед всем миром, вместо прежних идолов, давно желанный утерянный идеал Богочеловека...

Параллельно этому процессу пробуждающегося человеческого самосознания, происходит подобное же явление там, где сон был очень богат фантастическими и дикими видениями, именно в Индии. «Подавляющей пестроте индийской мифологии соответствовала такая же пестрота и нагроможденность религиозно-политических и религиозно-бытовых форм и условий жизни. Среди кошмара обрядовых жертв, обязательных дел и мучительных подвигов дух пробуждается, но... бессильный ещё, не приобщенный к Источнику жизни, он не можем до конца опознать себя; он опознаёт себя лишь в чисто отрицательной или формальной бесконечности, без определённого содержания. Личность сознает здесь свою ограниченность, свою свободу и универсальность только потому, что превосходит всякое данное определение, всякую данную связь и особенность, чувствует в себе что-то такое, что больше и выше этой касты, этой национальности, этого культа, этого жизненного пути, выше всего этого.

Какое бы предметное определение не поставила перед собою самосознающая личность, она не останавливается на нём, она знает, что это ею же поставлено, знает, что это её создание не стоит её, и потому оставляет его: «все пусто». Но, как всякое отрицательное учение, буддизм (или индуизм) связан с тем, что он отрицает, с этим материальным миром, с этою чувственною и смертною жизнью. «Всё это пусто» – твердит он без устали – и не двигается с места, ибо это пустое есть для него всё; он знает положительно только то, что отрицает, а о том, что он утверждает, что признает не пустым – он не имеет никакого положительного понятия и выражения, а одно только отрицательное указание: нирвана, невеяние, неподвижность, тишина, небытие. Буддизм познаёт только низшее, только пустое, а высшее и совершенное им не познается, а только требуется: нирвана есть только постулат, а не идея абсолютного блага; идею дали нам не индусы, а греки».⁶³

«Для греческого высшего сознания было так же ясно, как и для индийского, что жизненная воля, слепо стремящаяся к своему материальному удовлетворению, не может найти его ни при каких внешних условиях, и что, следовательно, истинное благо с этой точки зрения не есть какое бы то ни было пользование жизнью, а её окончательное упразднение.

«Вот придет, смотри, без брака

И без лиры, без хоров,

Все желанья утоляя,

Парка тихого Аида, --------

Утешительница смерть».⁶⁴

Этот пессимистический взгляд, выражавшийся поэзиею, подтверждался и философиею греческою, в изречениях, сделавшихся прописными истинами всякого идеалистического и спиритуалистического нравоучения: чувственная жизнь есть темница духа, тело – гроб души, истинная философия есть непрерывное умирание и т. д.

Но, вобравши в себя эту буддийскую основу,⁶⁵ греческий гений не остановился на ней. Сверхчувственная сторона бытия раскрыла ему своё мысленное содержание, и вместо нирваны выступил космос вечных умопостигаемых сущностей-идей (у платоников) или организм всеобщего разума (у стоиков). Личность человеческая утверждает здесь своё безусловное значение не через отрицание только того, что ложно, а через умственное причастие тому, что истинно. Но как одно голое стремление буддиста к совершенному бытию, так и безжизненное созерцание божественной идеи, идеальное, а не реальное соединение с ней, не могло удовлетворить человеческий дух; ибо он всем своим существом требует живого общения с божеством, субстанциального своего преображения. Ярким выражением этого требования религиозного сознания в языческом мире служили мистерии. Зародыш их заключался уже в сотрапезовании с богами, в культе предков. «Религиозное сознание в натуралистических религиях не удовлетворялось ни самими богами своими, всегда ограниченными, ни самой формой религиозных отношений, ни отдельными культами отдельных богов, ни всем множеством храмов, идолов, празднеств и жертвоприношений, а между тем человек ясно чувствует и сознает грех и внутреннюю ложь своей жизни, и вот он ищет очищения, искупления и бессмертия, стремится родить нового бога, торжествующего над природою, бога спасителя и воскресителя, бога освобождающего, – каким был, наприм., Дионис, – стремится соединиться мистически со своими нарождающимися богами, приобщиться их тайне, их плоти и крови, войти в самый жизненный процесс божественных сил».⁶⁶ Отсюда возникают мистерии. Но в них религиозное сознание не отрекается от своего языческого натурализма, от великой матери-природы, напротив, оно стремится ещё глубже погрузиться в эту стихийную основу, чтобы в ней родить такого бога, найти его. Но... тщетно. Истинное богочеловечество осталось постулатом Философского и религиозного сознания, его чаянием и высшим требованием, которое язычество было не в силах выполнить, как ни плодило своих богочеловеков.

И вот, когда оно – язычество – билось в предсмертных судорогах, в изнеможении от бесплодных поисков, когда Израиль, упершись в глухую стену на пути внешней праведности, истаивал духовным гладом и жаждою Искупителя, тогда явилось христианство.

«Бог стал человеком, чтобы человек стал богом».

Христианство было не только новое учение, но это была и новая сила, новая жизнь, явившаяся в мире. Оно было «даром неба». Оно было вторым созданием «человека». Второй Адам не был продуктом предшествующего исторического развития человечества, как и первый Адам не был прямым произведением биологического процесса. Как в том, так и в другом случае подготовлялись лишь условия, при которых возможно было появления нового начала. Отличие космического процесса от исторического в том, что последний явно греховен: человечество вместо прямого пути избрало окольный и опасный. Исторический процесс не необходим.

Но отчего же, – спрашивает Вл. Соловьев, – Будда проповедовал своё учение не полудиким ариям, для которых коровье масло было высшим благом, а жителям культурных индийских государств. Отчего сам Богочеловек мог родиться только тогда, когда настала полнота времен. Отчего он явился лишь в VIII веке после основания вечного города, в пределах великого римского государства, среди культурного населения Галилеи и Иерусалима?»

Да оттого, думаем мы, что человечество, уподобившись блудному сыну, наевшись до тошноты всех этих «культурных» рожец, возжаждало возвратиться в дом Отчий. Достигши возможного тогда апогея культуры, человеческий дух нашел в ней антитезу. А вовсе не оттого, как, по видимому полагает наш философ, что исторический путь человечества есть необходимый путь к совершенству. Царство Божие не могло быть установлено с появлением первого человека, потому что человек сам не захотел этого, уклонился на путь греха. Нужно ли это – другой вопрос, более глубокий и неразрешимый – для нас смертных – в пределах дискурсии. Но, без сомнения, раз в свободной воле первого человека лежала причина уклона от истинного пути, то в воле же человеческого духа всегда есть возможность повернуть на этот путь. Не стоя на языческой или протестантской точке зрения – фатума, «исторического закона», или безусловного предопределения, – мы должны мыслить именно так. Человечество может замедлить или ускорить свое совершенствование.⁶⁷

Культурное усовершенствование только тогда имеет ценность, когда нет никакого другого высшего способа.

По мнению Вл. Соловьева «из бесформенной толпы дикарей, или даже из недостаточно оформленного организма государств варварских невозможно прямо родиться царству Божию. Как дух человеческий в природе для того, чтобы реально проявляться, требует необходимо совершеннейшего из физических организмов, так и Дух Божий в человечестве, или Царство Божие, для своего действительного явления требует совершеннейшей общественной организации, которая и вырабатывается всемирною историею».⁶⁸

Но, – возразили бы мы на это, – жизнь святых всех народов и, – ближе к нам, – русского в частности, ясно показывает возможность достижения Царства Божия⁶⁹ без всякого участия в сложном историческом строительстве. Преподобный Нил Сорский стал «человеком-ангелом» совершенно независимо от «собирания Руси». Для остальной массы дикого русского народа это собирание имело, может быть, и огромное значение, ибо при слабости в ней христианского самосознания, она иным, – высшим, – путём итти не могла; а преп. Нил и «иже с ним» могли, хотя и были в тех же, одинаковых, условиях.

А из вышеприведенного сравнения нравственности диких и цивилизованных народов явствует, что первые, по крайней мере некоторые из них, не менее последних, подготовлены к восприятию христианства; и потому нет нужды проводить их через этапы «культурного» странствования, за исключением того случая, если они, приняв христианство, не захотят идти тем путём, который оно указывает, как это случилось с «христианской» Европой.

Конечно, можно сказать, что нравственность дикарей бессознательная и потому не имеет такой ценности, как выработанная долгими усилиями и страданиями система греко-римско-европейской морали.

Да! Но если эта последняя и имеет большую ценность, то только до христианства. Христианство же даёт человечеству скорый и надежный путь к подлинной тонкости сознания, что мы и наблюдаем на примере святых, у которых самосознание было такое глубокое, какое едва ли можно встретить у «просвещенного» европейца.

«Аз есмь путь и истина и жизнь» – говорит про Себя Господь Спаситель. Странно и преступно не пытаться духу человеческому идти этим прямым путём, а основываясь на том, что он пробудился лишь после долгого исторического блуждания, достигать сначала pax romana, а потом уже входить в Царство Божие; или иначе: из «звериного» бесформенного состояния дорабатываться до «звериных царств», а потом уже создавать «царство сына человеческого».

То же можно сказать про всякое культурное делание: раз христианство дало, возвратило с избытком творческую способность, возвысило человека над природною необходимостью, так что он может ходить «по морю, яко по суху», зачем же христианину заниматься выделкою суррогатов своего могущества. Об этом неустанно твердило еще до-христианское высшее религиозное сознание – в буддизме и эллинизме, и потому только, что оно не имело абсолютной свободы духа, его утверждение было только постулатом, проходило лишь отрицательный путь, христианство же дало человеку эту абсолютную свободу, утвердило бессмертие личности и тем возвысило личность, придало ей высшую ценность. Поэтому, христианство не может вести человека по пути, усеянному трупами, как это рекомендует ницшеанская философия и как это в действительности происходило на всем протяжении человеческой истории.⁷⁰

Необходимо выяснить, во избежание громадной ошибки, что остановиться на той точке, до которой доходит до и не-христианское высшее сознание, часто бывает гибельнее, чем вовсе не дойти до неё.

Сходство с христианским учением можно усмотреть в многих изречениях Будды, стоиков и циников, русистов и толстовцев, древних и новых космополитов и социалистов.

«Оставь жену и сына, – заповедуется в Суттах-Нипатах, – отца и мать, богатство и жито, оставь всё, что порождает желание, и иди своим путем, подобно носорогу».⁷¹

В евангелии читаем: «всякий, кто оставит дом, или братьев, или сестер, или отца, или мать, или жену, или детей, или земли ради имени Моего, получит во сто крат и наследуете жизнь вечную».⁷² «И тот, кто не отрешился от всего, не может быть Моим учеником».

Отшельник, поверящий в Будду, отбрасывает жезл и меч; исполненный кротости и жалости, он сострадателен и милосерд ко всем существам, одаренным жизнью: он не вредит ни травке, ни зверю. Он вкушает раз в день; не принимает ни ночью, ни в неуказанное время, он воздерживается от плясок, песен, игр и зрелищ, не носит украшений, не укатается благовониями, ни берет ни серебра, ни золота, ни жен, ни девиц, ни рабов и рабынь, ни птиц, ни коров. Он далёк от промыслов купли и продажи, презирает обманы с фальшивым весом и мерою; он далёк от убийства, грабежа по дорогам, опустошения деревень».⁷³

Казалось бы, что никакой разницы нет между этим типом отшельника и христианским аскетом. Но это только по-видимому. Ибо в то время, когда буддист, отказываясь от земных благ, не только не приобретает что-либо в сем веке или в будущем, но теряет и всю вселенную и себя и Бога, погружаясь в какое-то небытие, в нирвану, христианский подвижник переходит в высший мир до «третьего неба», зрит «небесные красоты»,⁷⁴ получает полноту жизни истинной в Первоисточнике – Боге.

Ещё, пожалуй, больший нигилизм, чем в буддизме, даёт нам циническое мировоззрение. «Начиная с Диогена, циники облекаются в рваные рубища и являются с посохом и сумою нищих. Диоген довольствовался скудною пищею, спал на голой земле и лишь от непогоды, как пёс, укрывался в старой бочке. Он приучал себя к перенесению зноя и холода. Он ел траву и коренья, иногда сырое мясо. В своем требовании опрощения, возвращения к естественному состоянию циники ставили в образец животных, не знающих ни искусственных потребностей, ни искусственных препятствий к удовлетворению необходимых потребностей; чувство стыдливости они считали ложным чувством и грубо попирали его. Крател и Гиппархий публично отправляли свои супружеские обязанности; а Диоген шел много далее их и проявлял такой цинизм, который едва ли может быть превзойден. Но зато те самые элементарные чисто человеческие потребности, отличавшие человека от животных, представлялись им мнимыми, каковы потребности в жилище, в одежде, в приготовленной (несырой) пище, в утвари – все эти потребности суть лишь дурные привычки, привитые нам с молодости, с которыми надо сражаться, как Геракл с чудовищами. Диоген первый назвал себя космополитом. Идеальное государство, по нему, есть человеческое стадо, не знающее ни внешних границ, ни внешних законов и учреждений, ни денег, ни семьи, ни роскоши и вернувшееся к естественному состоянию. Вместе с культурой падают искусства и науки. В своей проповеди отрицания циники отвергают всякое искусство и всякую науку, кроме искусства и науки истинной жизни. Многочисленные диатрибы о суете наук ведут от них свое начало».⁷⁵

Исходя из ложного представления о человеке, как «испорченном» животном, циники, не борясь со своими инстинктами и страстями, часто опускались ещё ниже своих мнимых предков; отвергаясь человеческих культурных произведений, циники не считали нужным изменить самую природу свою, как несовершенную и в этом отношении придерживались наивного гносеологического мировоззрения.

Совершенно иное видим мы у тех аскетов-подвижников, которые назывались «восками» – пасущимися. Опрощенство у них доходило до крайних пределов, до того, что они действительно паслись на лугу «аки волы», ели траву, ползая на четвереньках, но зато у них происходила постоянная внутренняя работа, работа над своим «я». Они не нуждались в науках и искусствах, законах и учреждениях, потому что были просвещаемы свыше Мудростью и озаряемы Любовью; они не подчинялись, подобно неразумным животным, малейшему своему инстинктивному влечению, а нарочно задерживали даже, по видимому, законные из них. Циническое опрощенство обращает человека как такового, в голое ничто, между тем, как аскетическое освобождает человека от рабства природе, так что он становится иным человеком, человеком «не от мира сего».

Рядом с цинизмом⁷⁶ в истории выступил стоицизм. Между тем, как первое мировоззрение имело своей предпосылкой грубую сенсуалистическую гносеологию, второе опиралось на рационалистическую. Если в первом «искусственными» признавались все соображения и побуждения высшего, духовного порядка, которые ограничивают стихийные инстинкты, то во втором «искусственными» называются все понятия, стремления и склонности, которые затемняют разумно добродетельную основу жизни.

Признавая «природой» идеальные мотивы разума и добра, стоицизм имел большую силу и влиятельность в истории человеческого миропонимания. Его метафизической идеей бессознательно проникнуты все древние моралисты и законодатели. Зачатки его можно усмотреть у древнейших античных мыслителей – Гераклита, Анаксимандра и пифагорейцев, которые проповедовали божественную гармонию жизни; очень близко к нему был Сократ. Наконец, получивши полное развитие в стоической школе, он через посредство римской юриспруденции переходит в европейское сознание и играет немалую роль в истории новой культуры.

Учение Руссо и особенно гр. Толстого это не что иное, как стоицизм, пересаженный на европейскую почву и преломленный через искаженную христианскую призму.

В вину цивилизации Руссо ставит те «беспокойства разума, которые нас снедают, те стремительные страсти, которые нас истощают и огорчают, чрезмерный труд, коим убогие обременены, роскошь ещё того опаснейшую, в которую богатые вдаются и которые умерщвляют одних недостатком, а других излишеством; а также все вредные приправы, испорченные и подделанные съестные припасы; болезни заразительные, родившиеся от дурного воздуха между множеством людей и нежного способа нашей жизни». «Доколе, – пишет он в другом месте – люди довольствовались своими поселянскими хижинами, доколе ограничивались они тем, чтобы сшивать одежду себе из кож терновником и рыбными костями, украшаться перьями и раковинами, малевать тело свое разновидными красками, доводить в совершенство или украшать свои луки и стрелы, делать острыми каменьями некоторые челночки рыболовные или некоторые грубые орудия к музыке, – словом, доколе прилежали они только к таким трудам, которые каждый мог исправлять один, дотоле жили они вольны, здравы, благодетельны и счастливы». ⁷⁷

Вот здесь и коренная ошибка Руссо; эта картина идиллии первобытных людей противоречит всем данным и истории и психологии. Никогда такого счастья на земле не было и быть не может. Дикари также отлично ссорятся и дерутся между собою из-за раковин, перьев и т. д. В человеке, в глубине существа его, скрыта порча, которая постоянно и побуждает его к разным преступлениям и порокам. Мы говорили уже, что человеческая история открылась братоубийством. – Тем более тогда, когда человечество начало заниматься побрякушками, страсти не могли не забушевать сильнее. Дело не столько в том, из какого материала человек носит бусы, сколько в том, что он имеет их, увлечен позвонками. И ставить дикого человека выше цивилизованного только на том основании, что у первого бусы сделаны из раковин, а у последнего из изумруда, это наивно, по меньшей мере. Это значит умалять человеческое достоинство, осуждая человечество вечно копаться в земле, отыскивать себе раковины и малевать свое тело. Избави Господи от такой идиллии!

Толстой говорит нам, по видимому, более ценные вещи своим рассуждением о Боге, как о высшем разумении жизни. Во имя этого высшего «естественного» разумения Толстой отрицает низшее «искусственное», научное. Человек, как разумное существо, совершен в себе самом, независимо от всяких форм животного существования. Животное существование есть зло. Насчёт животной личности и в область животного существования Толстой относит всё, чему присуще несовершенство и с чем связано страдание. Все наличные формы цивилизованной и культурной жизни – это формы животного существования, ни на что негодные. Совершенство человека не в богатстве знаний, не в технике, не в формах политических отношений и общественного устройства, а во внутренней гармонии отношений в смысле правды, красоты, добра. Истинное совершенство вполне естественно для человека и не стоит ему большого труда. Здесь дело не в искусственных формах жизни, не в законах церковных, социологических, государственных, а в свободе от этих цепей. Предоставьте человека самому себе – и он будет хорош, – он будет необходимо хорош и добр; когда же он будет хорош и добр, он будет счастлив».⁷⁸

Вот здесь-то и корень заблуждения графа Толстого, – равно как и Руссо, – именно в том, что, по нему, человек от природы совершен, в его наличной психофизической конструкции. Он не учитывает немощности человека и думает, что человек только одним сознанием своей божественной природы может сделаться совершенным, может преобразить себя полностью. А в приведении человека к такому сознанию и заключается, по Толстому, главная цель явления И. Христа. «Христос, пишет он, – учит людей, живущих животною жизнью, и вот к этой животной силе Христос прикладывает новую, другую силу: сознания божественного совершенства... Христианское учение возвращает человека к первоначальному сознанию себя, но только не себя-животного, а себя-Бога, искры Божией, себя-сына Божия, Бога такого же, как и Отец, но заключенного в животную оболочку. Различие христианского учения от прежних то, что прежде учение общественное говорило: живи противно твоей природе (подразумевая одну животную природу), подчиняй её внешнему закону семьи, общества, государства; христианство говорит: «живи сообразно твоей природе (подразумевая божественную природу), не подчиняя её ничему, ни своей, ни чужой животной природе».⁷⁹

Но в том-то и дело, что человек не может подчинить свою действительную жизнь идеальным определениям своей личности. Растлённый грехом человек утерял дар Божий, и вот Бог-Любовь посылает Сына Своего Единородного, дабы мы имели через Него жизнь вечную. Как наша душевно-телесная жизнь ведёт свое начало от Адама, так и наша духовная жизнь зарождается от Христа; наша духовная жизнь это жизнь в нас Христа (Гал. 2:19–78), жизнь реальная, а не воображаемая.

Господь, соединившись с человеческою природою, обожил её, и в этом, – преимущественно в этом – источник нашей вечной, духовной жизни; этого мы никак не сможем достигнуть сами, ни через какое «высшее разумение жизни».

Далее Толстой сам признает, что совершенство, указываемое христианством, бесконечно и никогда не может быть достигнуто; а раз это так, то на каком же основании бросать все предыдущие ступени человеческого развития: семью, отечество, государство, суды, законы, науку и т. д., если человек не достиг ещё абсолютного божеского жизнепонимания, не то, что реально, но даже и идеально. Но даже, если человек имеет в своем сознании идею возможности ходить по морю, яко по суху, а сил для осуществления этой идеи не имеет, то он, без сомнения, глупо сделает, если не воспользуется для переправы искусственным продуктом – лодкою или кораблем, а бросится в воду и... конечно, потонет. – Жизнь самого Толстого служит ясным доказательством того, что его проповедь не что иное, как иллюзия, разбивающаяся о каждый жизненный толчок. Он бранил науку за то, что она не решает главного вопроса о том, как жить, а рассказывает об эфире, о млечном пути, о микроорганизмах и т. п. «пустяках», но сам же он весьма нуждался в практических следствиях «болтовни» о микроорганизмах: постоянно лечился; ибо имел, несмотря на свое «высшее разумение», дух слабый, покорно подчинявшийся животной природе, что особенно обнаружилось при его смерти, которая была очень мрачна в сравнении с легкою, словно засыпание («успение»), кончиною святых угодников Божиих.

Несмотря на разницу в исходной точке зрения в цинизме с одной стороны, в стоицизме и Толстовстве – с другой, эти так называемые физиократические направления человеческой мысли сходятся в одном и том же, именно в каком-то покорном подчинении слепым стихийным силам природы. Странно, что стоицизм, в основе которого лежит учение о разумности и даже божественности человеческого существа, считал всё созданное человеком какою-то относительною реальностью, не имеющей полноты подлинной реальности, которая признавалась ими только за природой; «искусственное или «неестественное» – то, что человек поставил сам над собой, «природу же всего устроили боги». Откуда же человеческая разумная природа? не тем ли более от богов?! А если так, то каким же образом процесс развития высшей природы – человеческого разума – оказался ниже космического? И где же выход из того жалкого состояния, в котором находится человек? Вот вопросы, которые не умещаются в этом русле языческого и язычествующего (Толстой) сознания.

Буддизм и платонизм ближе всего подходят к разрешению задачи, считая человека существом божественным, но уклонившимся от своего назначения и впавшим в узы материального, чувственного мира. Поэтому задачей человека является выявление этого божественного начала, а никак не угашение его в недрах матери-природы.

Этот религиозный ноократизм, который получает свое завершение в христианстве, не надо смешивать с рационалистическим ноократизмом, составляющим подпочву всей культурно-хозяйственной деятельности человека. Достоевскому принадлежит распространённое теперь в русской литературе противопоставление этих обоих видов ноократизма или точнее антропократизма: рационалистического и религиозного – под названиями «человекобожества» и «богочеловечества»; при всей глубочайшей противоположности между ними, сходство обозначений всё же свидетельствует о некой общности, которая состоит в исключительной оценке «человеческого», либо в форме прямого его обожествления в форме рационалистического антропократизма, либо в форме признания его близости божественному началу в религиозном антропократизме. Оба стоят также в одинаковой противоположности к физиократизму: всё естественное представляется им низшей, несостоятельной формой бытия, и наоборот, высшую ценность они приписывают тому, что «искусственно», что осуществляется вопреки силам природы, что сверхприродно или сверхъестественно.⁸⁰

Путь «человекобожества» это путь массы человечества, путь «культурного» усовершенствования. Как мы говорили уже выше, это путь иллюзорный, вечный (порочный) логический круг. Культура делает нас свободными не в смысле полного отрешения от природы, а в смысле более разнообразной и широкой связи с нею; мы освобождаемся лишь от влияния отдельных случайностей в природных процессах. Но «душевная жизнь человека находится в полном подчинении его физическому организму; а потому и вся практика человеческой жизни необходимо носит физический характер и выражается физическим содержанием. Весь прогресс жизни человека представляет из себя лишь особую нить в общей ткани мировой жизни, так что вся его произвольная деятельность ни в малейшей степени не выходит и не может выходить из общих границ мирового механизма. Все грандиозные продукты культуры, все произведения искусства и даже самая наука представляют из себя лишь особые средства для наилучшего приспособления к миру».⁸¹

Подчинив себя грехом своим закону механической причинности, человек всё же не переставал быть существом богоподобным и страдал от невозможности жить по природе своей свободной богоподобной личности.

С первых же шагов своей земной жизни он стремился сделать себя независимым от мира, не удовольствовавшись круговоротом природы и взявшись за обработку земли. В этом хотя и обнаружилась свобода человека, но в сущности это был всё тот же ложный греховный путь утверждения свободы личности. Рабски подчиняясь своим физическим потребностям, человек вечно дрожал за своё животное существование и задумал обезопасить себя от капризов природы и обеспечить себе стойкое состояние жизненного довольства.

Это греховное настроение проходит красною нитью через всю человеческую историю и особенно принадлежит сознанию нового времени. «С эпохи возрождения в гуманизме, в научной и философской жизни XVII века человечество сознательно и принципиально ставит своим жизненным девизом победу над природой; эта идея приобретает господство в рационалистическом просветительстве XVIII в. (поскольку последнее не было проникнуто физиократическими мотивами) и вдохновляет в XIX в. антропологизм Фейербаха и позитивистическую религию человечества О. Конта; она составляет глубокий ингредиент всего современного политического и социального радикализма и с особенною выразительностью выступает в социализме, который по существу есть мечта об окончательном устроении человечества разумными средствами самого человечества, вопреки всем противодействиям слепой и хаотической природы; самую глубокомысленную и утонченную форму она приобрела в наше время в идеале «сверхчеловека» у Ницше; в плоской, обнаженной и довольно-таки прозаической форме она создает «американизм», поклонение технике, погоню за богатством и властью, чудовищную, почти бессмысленную интенсификацию утилитарной действительности».⁸² Можно смело сказать, что социализм (в широком смысле) и американизм – это для современного сознания два идола. Последнему, большею частью тайно, поклоняются неискренние люди, которые прячутся за религиозные (православные) ширмы и которые не поклоняются первому только потому, что это им невыгодно, а вовсе не по идее.

Человечество мечтает освободиться от страданий, снять древнее проклятие, устроить греховный мир, не возсоединив его с Богом. Но... тщетно!

Мировое освобождение человечества от старых уз и мировое развитие культуры не столько решают основные проблемы человеческой жизни, сколько обостряют эти проблемы до последней крайности, раскрывают внутреннюю антиномичность и трагичность человеческой жизни в здешнем мире.

Если человек со временем покорит своей власти все силы внешнего мира и все силы заставит служить себе; если благодаря этому подчинению себе физической природы он приобретёт себе такое положение в мире, о каком не смеет теперь грезить даже и самая богатая сказочная фантазия его, он все-таки изменит только свое внешнее положение в мире, а не природу своих отношений к миру. В результате культурной деятельности человека неизбежно получается огромное расширение круга условий, в которых человек необходимо зависит от внешнего мира и от невозможности овладеть которыми он неизбежно страдает в мире. От природной материи, от естественной необходимости человечество до известной степени освобождается, но попадает в ещё худшее рабство к искусственной материи.

Духовная жизнь человека разменялась на мелочи: сколько времени, сколько сил уходит на удовлетворение своих искусственно привитых потребностей. Некоторые мыслители полагают, что рост потребностей есть закон не только материального существования, но и духа; духовный рост личности необходимо выражается в росте материальных потребностей.⁸³

Да! как мы говорили выше, это верно лишь постольку, поскольку человек – существо, наделённое свободою и не могущее ограничиваться теми узкими рамками, в которые ставит его земная действительность. Но в развитии и усложнении своей психической, а тем более физической жизни, человек никак не может проявить себя, как свободную разумную личность; его вечно будет томить жажда истинно-духовной жизни, он вечно будет страдать от безвыходности из того circulus’a, в который он попадает, идя по пути внешнего периферического усовершенствования.

Если же скажут еще, что культурный расцвет исторических народов, историческое цветение совпадает с эпохой и наибольшего материального расцвета, то во-1) нужно условиться, что подразумевать под культурным расцветом; бывают такие расцветы (напр. в развратной вавилонской культуре), от которых только и нужно открещиваться и во-2) материальная культура, рост богатства могут служить лишь антитезой для, прорывающейся из глубины существа, подлинно-духовной жизни. Это верно и подтверждается историей буддизма, платонизма и христианства. Но высшее религиозное сознание, проявившееся в этих направлениях человеческой (и бого-человеческой) мысли, проклинало свою антитезу; опознало её, как ложный, греховный путь человечества.

В самом деле, неужели потребность человека в утонченной и искусно приготовленной пище возвышает его над животным миром, способствует расцвету его духовной мощи?

Наоборот, не есть ли это рабство еще худшее, чем это было в эпоху первобытной жизни, или чем это есть у современных диких народов, когда человек питается кореньями и плодами, чаще в сыром виде? Стыдно сказать, – «расцветающий» «культурный» человек нуждается в 4-х кратном приеме пищи в день: не свободнее ли его дикарь, могущий без особенных усилий обойтись единичным приемом самого простого природного питательного вещества? А та масса безделушек, которыми украшает человек себя и свои жилища, – не есть ли явный показатель неизменности человеческих побуждений, показатель того, что человек культивирует главным образом не душу, а тело. Где прогресс человечества, если оно со времен каинитовой эпохи, пройдя через одуряющую ассиро-вавилонскую и египетскую, культуры, до сих пор имеет у себя бесчисленные разнообразные средства для щекотания своих нервов; все эти чудовищные колоссы – магазины, гигантские фабрики, и заводы не что иное, как абстрагированные чувствилищные центры похотливого человечества. Правда, наряду с материальными продуктами культурной деятельности создаются духовные ценности; человеческое сознание утончается, оно делается восприимчивее к диссонансам жизни, старается различными способами обеспечить каждому индивиду свободное существование, охранить его от посягательств другой личности.

Да, но это все самообман, усыпление своей совести. Не говоря уже о том, что разные сложные законодательства и правовые нормы обусловлены все тою же громоздкостью внешней жизни, в которой вследствие всё чаще и чаще возможного столкновения интересов (на почве увеличенных потребностей) все более и более становятся возможными социальные коллизии, вся эта моральная и правовая цивилизация тоже не достигает цели: она не изменяет существа человека, а лишь ограничивает проявление животных склонностей и желаний его в отношении к другим лицам. А та незначительная польза, приносимая ею, совершенно не искупает тех затрат, которые делает человечество, жертвуя массами для культурного прогресса, ни того ущерба, какой терпит личность, разлагаясь словно от миазмов, от всех культурных безделушек.

Конечно, как было уже упомянуто, не все культурные явления одинаковой ценности; наряду с явными плевелами можно отобрать и пшеничные зерна. Очевидно, что железную дорогу, телеграфы и печатные станки нельзя уравнивать с корсетами и косметиками.

Можно отчасти согласиться, что тот аскетизм, который звал бы нас отказаться от завоеваний культуры, от железных дорог, печатного станка, почты, науки и литературы, был бы реакционным обскурантизмом, ратующим во имя несвободы духа, а его порабощения, но при том лишь условии, если в этом призыве к опрощенству не будет звучать высших тонов, не будет указания на высший путь развития духа.

Исполнение проповеди циников, Руссо, Толстого, понятно, означало бы намеренный возврат к варварству. В самом деле, что за смысл вечно ковырять землю сохою или пахать плугом, ехать на телеге, экипаже или гребном судне, если не делать ни шага дальше для освобождения себя от оков природы, если ограничиваться этой грубой формой утилизации действительности. Раз человечество имеет общение через слово и письмо, то почему ему не предпочесть долгую кропотливую рукописную передачу мыслей печатной?

Такие произведения культуры, как печатный станок, телеграф, телефон сами по себе безразличны для нравственного совершенствования человека, но поскольку в самом человеке господствует скорее зло, чем добро, то все эти культурные усовершенствования служат часто тем, чем нож в руках разбойника. «Повсеместное устройство железной дороги, – пишет еписк. Игнатий (Брянчанинов),⁸⁴ – работа, подобная столпотворению: Бог, по св. Писанию, с тою целью смесил языки и разделил народ на народы, чтобы лишить возможности все греховные предприятия приводить в исполнение общими силами всего соединенного человечества; паровозы возвращают людям эту возможность».

Стоя на библейской точке зрения, трудно мыслить иначе; самая сущность человека пропитана грехом, и всё исходящее из нее будет лишь разлитием зловония по всему лицу вселенной. Но поскольку в человеке есть нечто доброе, постольку и орудия, ускоряющие его деятельность, не абсолютно смертоносны.

Они лишь постыдны для человека, как существа богоподобного, но терпимы; ибо раз человек упорно не хочет идти прямым путем богоуподобления, пусть хоть относительно становится богом-творцом, мыслью создавая понятия, суждения и умозаключения, идеи, и волею воплощая в действительности, в материальных формах.

Природа с ея силами служит материалом для художественного и технического творчества, для воплощения идеи в чувственных образах; как под резцом скульптора мраморные глыбы, грубая материя, чуждая всякого идеального содержания, превращается в чудо искусства и постепенно теряет свою материальность, мертвенность, неосмысленность – до полного проникновения идеей, так и в машине силы природы теряют свою грубую материальность, т.е. чуждость идее и становятся послушным её орудием,⁸⁵ хотя и не вполне послушным, ибо благодаря несовершенству человеческого ума и грубости материала идея не переходит в предмет полностью.

Итак, значит, ценность всякого культурного произведения зависит от высоты той идеи, которая в нём воплощается.

А много ли высокоидейного можно ожидать от «в бездне греховней валяющегося» человека?

Даже классицизм – это, почти по общему признанию, одно из высочайших проявлений человеческого гения, – что дал он человечеству? Насколько ценно было одухотворение им земной действительности? Приходится очень колебаться, прежде чем давать ему премию. (В человеке им было идеализированно, возвеличено, обожествлено преимущественно всё материальное; естественный законный порядок был нарушен; то, что должно было находиться по своему происхождению в низшей области умственного мира, было поставлено на уровне самых высоких мыслей человека; действие чувств на ум было увеличено до бесконечности. Это было каким-то апофеозом материи, до которого часто только несколько в другой форме доходит и европейский гений, и то тупоумное восхищение, какое испытывают европейцы при виде произведений своего предка гения, производит в них самая низменная часть человеческого существа.. они постигают телами своими – эти тела из мрамора и бронзы».⁸⁶

А причина такого сродства коренится в том прискорбном обстоятельстве, что «христианская» Европа вовсе не-христианская, а языческая и с наслаждением питается теми «свиными рожцами», которыми человечество пробавлялось и до пришествия. Христа.

Конечно, христианство, как новая сила в истории, изменяло человеческое сознание, но это изменение ограничивалось по большей части интимною жизнью личности и не проявлялось почти в общечеловеческих культурных формах жизни.

Почему это так случилось, мы будем подробно говорить в дальнейших частях своей работы, а пока скажем кратко: это потому, что «мировое освобождение», мировое творчество культуры есть зло, с скорее регресс, чем прогресс».⁸⁷

Необходимо дополнить: для кого? для христианина, а не для язычника!...

В Евангелии нет прямого указания на должные отношения ученика Христова к тем или иным культурным явлениям, особенно к мелочам повседневной жизни. Дан лишь общий регулятивный принцип: «Не заботьтесь о том, что есть или что пить, или во что одеться; всего этого язычники ищут. – Ищите же! прежде Царствия Божия». (Мф.6:31–33).

Эту евангельскую тему развивали детально, не только теоретически, но и практически, апостолы, мужи апостольские, отцы и учители церкви, а яснее и убедительнее и завершающе⁸⁸ – духоносные аскеты – подвижники, созерцатели тайн Божиих.

Верховные апостолы убеждают жен христианских украшать себя не плетением волос, не золотом, не жемчугом, не драгоценною и нарядною одеждою, но добрыми делами, нетленною красотою, кроткого и молчаливого духа.⁸⁹ Апостольские постановления запрещают носить длинные волосы, тщательно расчесанные и намащенные благовонными мазями, надевать изысканные одежды «на обольщение», а также золотые перстни; все это – заключают они – признаки распутной жизни.⁹⁰

В социальной жизни апостолов и их учеников, вообще, первых христиан был тоже совершен полный переворот, в сравнении с общею культурною жизнью: «и никто ничего из имения своего не называл своим, но всё у них было общее».⁹¹ Значит, сходит на-нет громадный фактор прогресса – собственность. Апостолы учили о повиновении «властям предержащим», имея прецедентом слова Христа о воздаянии Кесарю кесаревого, но дополняли, что подобает слушать Бога более, нежели человеков.⁹²

Вообще же «первые христиане, – пишет один выдающийся ученый богослов,⁹³ – отрицали римскую культуру суммарно. Эти отрицатели римской культуры не уходят в пустыни, живут в обществе, воспитывают детей в ненависти к римской культуре. Ставился вопрос: чем грозит христианство будущему культуры? Слишком немногие могли понять, что христианство в этом отношении враждебно не одному только Риму, а всему языческому миру... Христиане к политике были равнодушны и сторонились от неё так принципиально, что уже Тертуллиан говорил, что христианство так прекрасно, что и императоры сделались бы христианами, если бы мир мог быть без императоров или императоры могли быть христианами.⁹⁴ Таким образом христианство и государство в глазах христиан были понятия несовместимые. На язычников странное впечатление производило то, что христиане уклонялись от общественных должностей. В этом отношении высказывалось их полнейшее равнодушие к общественным интересам. При этом уклонении от общественной деятельности, христиане казались genus tertium; «это какой-то третий род, родособенный» – говорили про них язычники. То же равнодушие к общественным интересам высказывалось христианами при избрании императоров».

«Мир – пишет Тертуллиан⁹⁵ – правда – творение Божие; но мирские вещи – творение диавола... Основание открытиям, изобретениям, искусствам положили злые духи: они указали людям сии опасные вещества, как-то золото, серебро и делаемые из них вещи, научили их искусству красить ткани и самое лицо». «Может ли что быть соблазнительнее, – восклицает он – как видеть христианских жен, которые, нося звание священных хранительниц чистоты, являются публично разодетыми и разрумяненными, подобно блудницам».

Как ещё пригодны эти слова к современному обществу, несмотря на 1000 летний период «христианизации»!

Особенно подробно переоценивает языческие ценности Климент Александрийский, который в своём «Педагоге» хотел дать христианам цельную и детально разработанную картину христианского образа жизни. В этой переоценке он сходится иногда с языческими мудрецами-поэтами и философами и нередко сам ссылается на них, приводя их изречения. А эти изречения были продуктом высшего сознания, о котором мы говорили выше; эти продукты только и могли быть ценимы христианами, потому что, как говорили св. Иустин Фил., Климент Ал. мн. др., они были плодами из семян Логоса.

Ядовито порицает Климент Александрийский тонкие и дорогие кушанья, изящные материи, драгоценные украшения, туалетное искусство и пр. «Тонкие кушанья, – пишет он,⁹⁶ – суть пища для чрева, и с ними имеет связь жизнь плотская и безнравственная». «Невоздержанные, алчные люди! Самый хлеб – эту легчайшую пишу они оскопляют, отделяя от пшеницы истинно питательное, как если бы употребление в пищу действительно насыщающего могло обидой быть для их сластолюбия». – Здесь, очевидно, Климент подразумевает выделку не только высших сортов муки, но и низших, считая более целесообразным употреблять в пищу все зерно целиком, как это и практиковалось первобытными людьми без всякого урона для своего здоровья и как это практикуется часто и нами, когда мы едим каши из цельных зерен пшена, гречихи, даже овса, и почему-то считаем невозможным, «неприличным», «чудачеством» делать это также и с зернами ржи и пшеницы.

«Чрезвычайно тонкие материи, высшею глупостью⁹⁷ чрезмерно хитро и трудолюбиво сработанные, и любопытные на тканях узоры и искусные складки с них должны быть радикально устранены».⁹⁸ «Одежды из материалов, окрашенных в темно-красный цвет и в оливково-зелёный и в розовый и ярко-красный и множество других искусственных цветов суть не что иное, как разновидности того же сладострастия, изобретательного на все зловредное».

«Питать склонность к прозрачным камешкам, к странного цвета одеждам и разноцветному стеклу свойственно людям глупым, в то одевающимся, что в глаза бьёт».

«Мужчины женоподобные мажутся благовонными помадами, душатся духами... Афродите, двуразлично служащие, власоненавистники, безбородые – окаймляют свои одежды, золотом протканными, тесьмами, навешивают на свои пяты золотые шарики, спускают с шеи такие же шарообразные вещицы. Вещицы эти суть изобретение специально уже этих с ума свихнувшихся людей, этих завсегдатаев гаремных, двуснастных тварей этих, преданных лишь своим чувственным наслаждениям. «Приятности вкуса и выпивание суть весьма пошлые страсти, но страсть к нарядам пошлее... Люди, занятые нарядами, преследуют в сем лишь мечтательный образ прекрасного, а не самую красоту, и, как новые идолослужители, должны быть изгоняемы из нашего, (христианского) общества... их жизнь есть глубокий сон неведения».⁹⁹

Подобные же мысли высказывали св. Григорий Богослов, св. Иоанн Златоуст и др., не говоря уже об аскетах – пустынниках. Без сомнения, все эти упреки и наставления могут быть посланы и по адресу современных христиан. Ибо, если во всей культуре «нет ничего нового под солнцем», в сравнении с древней, то уж и подавно культурные побрякушки на протяжении всей истории не претерпели существенного изменения. Разноцветная одежда, румяна и белила, изобретенные Каиновым отродьем и доведенные до совершенства нечестивыми вавилонянами и египтянами, до сих пор сохраняют всю ту же окраску блудодейной мерзости.

«Уже во времена древнейшего из известных египетских царей Менеса, т. е. почти за 6000 лет тому назад, женский туалетный стол был богато снабжен коробками с румянами, гребнями, зеркалами, опахалами и различными косметическими средствами».¹⁰⁰

Можно бы установить большое сходство, провести аналогию между древнею одеждою и современною, но это завело бы очень далеко.

Скажем лишь о более существенном обстоятельстве, именно, что происхождение одежды никак нельзя вывести из необходимости только защиты от непогоды и холода, а также из одного лишь чувства стыда. Этого мнения держатся многие историки культуры. «Обычаи, существующие в цивилизованном обществе, – пишет Спенсер,¹⁰¹ – затемняют ту истину, что желание теплоты и мысль о приличии вовсе не были первоначальным мотивом, побуждавшим людей одеваться».

Кроме этих факторов большую роль играли половое чувство и гордость, связанная большею частью с классовою рознью.

Тот факт, что у всех народов одежда зарождается с «фигового листка» может послужить одинаково, как в защиту мнения о происхождении одежды из чувства стыда, так и в доказательство той мысли, что половые органы прикрывались и бедра разукрашивались в целях полового соблазна: на эти части тела старались обратить внимание тем, что спереди и сзади навешивали украшения, бросавшиеся в глаза, как, напр., кошачьи хвосты, раковины, шкуры животных и т. п. Для этой же цели служила и татуировка, которая с одной стороны была своеобразной защитой от наготы, с другой – средством привлечения к себе другого пола.¹⁰²

О половом характере татуировки свидетельствует связь её с празднествами полового характера: у очень многих первобытных народов начало менструации служит поводом для татуировки и приапических празднеств¹⁰³.

Не мало говорит о том же то явление, что среди мужчин и женщин высшего парижского общества входит в моду татуировка явно эротического характера.

От татуировки прямой переход к пестрой, разноцветной одежде: пестрые и разноцветные повязки, бахромы, пояса и передники прикрепляются преимущественно по близости к половым органам, так что контраст красок привлекает внимание именно к этим местам. Эти закрытые с явным подчеркиванием места вызывали более сильное чувственное раздражение, чем голое тело. Это старый антропологический факт, имеющий громадное значение и в культурной жизни современного человека. Разрез в брюках, возле промежности, явно выдаётся при ношении пиджака, визитки и особенно фрака. Но даже если это считать доказательным и случайным явлением, то, без сомнения, «культурные люди прикрывают лишь первостепенные половые части, а обнажают второстепенные: груди (в декольте), и третьестепенные – части лица. Что лицо есть носитель полового чувства – это видно из названия «срамных женских губ»; между половым органом и ртом, носом, щеками можно установить не только параллелизм, но и совпадение».¹⁰⁴ По авторитетному мнению кн. С.Н. Трубецкого¹⁰⁵ и д-ра Блоха¹⁰⁶ совокупление (coitus) – разнится от поцелуя лишь по степени, по интенсивности... Но первое намеренное прикосновение к коже любимого человека есть уже половина полового соединения.¹⁰⁷ Поэтому, вполне понятным и нисколько не «диким», – как это кажется для поверхностных умов, – становится запрещение аскетов-подвижников не только целоваться в губы, но даже и прикасаться к телу: «ни-же́ прикоснись!» Понятным и достойным подражания примером (для христиан и вообще жаждущих и алчущих Истины) является и создание ими специфического костюма и, главным образом, клобука, который, конечно, не был первоначально таким нецелесообразным, как современный выродок – клобук, а имел спереди такую же намётку, как и сзади, чем достигалось абсолютное целомудрие в одежде, т.е. прикрытие третьестепенных половых частей.

Конечно, аскеты пришли к этой изначальной истине не путём физиологических изысканий, а собственным опытом – психологически, интуитивно, получивши озарение свыше.

Форма одежды – это самый чувствительный и точный прибор для определения особенностей каждого человека, для анализа его личности.

Поэтому, совершенно неверно думают некоторые, что если в Евангелии нет подробного указания на покрой одежды, то христианину можно ходить хоть в сатанинском костюме. А так как костюмом в широком смысле слова является всё, что окружает человека и имеет отношение к его обстановке, как напр. квартира, комната для занятий и туалета, парк, библиотека и т. д., то так же осторожно критически должен относиться христиански просвещенный человек ко всей окружающей его среде. И это прежде всего потому, что «все вообще первичные факты сознания определяются такими или иными воздействиями на человека объективного мира, и для субъекта, очевидно, далеко не безразлично, каким именно воздействиям он подвергается».¹⁰⁸

Если человек с ранних лет слушает церковные песнопения, божественные мелодии, видит картины из священной истории и лики святых, то у него получается совсем иная структура сознания, чем у человека, проводящего все время среди возбуждающих похоть зрелищ и плясок.

Да и должен же чем-нибудь отличаться человек-христианин от человека-язычника. В противном случае, в согласии с хулителями веры христианской нужно сознаться, что христианство – это утопия и ерунда.

«Но, – слышим мы от проф. Тареева, – ныне уже нет языческих форм жизни, ныне единое царство Отца Небесного».¹⁰⁹

Поразительное открытие! И произошло оно потому только, что г. Тареев под язычеством разумеет очень узкую и определенную сферу, и именно – идолопоклонство, в смысле поклонения деревянным фетишам и каменным статуям. «Все формы мирской жизни – пишет он, – до христианства, осквернялись верою в языческих божеств; церковь, имевшая своею главною задачею победу над язычеством, могла разрешить своим членам участие в формах мирской жизни под условием христианского их освящения, т.е. отвержения соединенных с ними языческих верований. Ныне же – после действительной победы христианства над язычеством – в едином царстве Отца Небесного формы мирской жизни должны быть предоставлены богоустановленным природно-историческим законам».¹¹⁰ Не говоря уже о том, что у самого г. Тареева в его 4-х томной «системе христианского мировоззрения» мы никак не найдем этой веры в действительную победу христианства, а встретимся даже с противоположным убеждением,¹¹¹ мы из свидетельства и древних и новых христианских писателей и из собственного наблюдения современной жизни выносим совершенно обратное впечатление.

Нельзя, прежде всего, так узко понимать термин: язычество. Идолами могут быть не только деревянные истуканы, выделанные человеческими руками, но и «атомы», «гомойомерии», наука, искусства и др. «отвлеченные начала», которым наивно поклоняется цивилизованное человечество, порождая их собственным умом и воображением. Ненасытное удовлетворение страстей своих это то же идолопоклонство, язычество. «Благ мира сего ищут язычники» (Мф.6:32) «Царства божия не наследуют не только идолопоклонники (идолослужители), но и блудники, лихоимцы, воры, пьяницы и т. п. (1Кор.6 д.).

По общему смыслу святоотеческого мировоззрения «целью пришествия Спасителя было восстановить душу в первобытное её состояние, избавив её от состояния страстного».¹¹² «Страсти это те тяжкие бремена, которые возлегли на Адама после вкушения от древа и который убил на кресте Господь наш Иисус Христос».¹¹³

А современная «культурная» жизнь, в совершенном подобии древней «языческой» не что иное, как дикая вакханалия распутного человечества.

«Жизнь первых христиан была изумительно цельною жизнью, – говорит Фаррар, – приводя слова Тертуллиана. – Никогда христианин не был чем-либо другим, как именно христианином, не только в церкви, но и в доме, в должности, на улице – христиане старались показать себя христианами. С необычайною заботливостью остерегались они всякого соприкосновения с язычеством, с нежнейшею совестливостью избегали они всего, что могло бы показаться отрицанием их христианской веры».

Теперь же, – со скорбью констатирует известный работник на ниве Божией Н.Н. Неплюев, основатель Крестовоздвиженского Трудового Братства, – жизнь представляет из себя изумительно сплошное отрицание христианства, прискорбное повторение отношения к религии саддукеев, этих материалистов-сибаритов, не только официально признающих авторитет пророков, но даже занимающих официальное положение при храме Бога Живого, Который для них – материалистов – не имеет никакого реального существования. Теперь христианин никогда не бывает христианином, не только в должности, на улице, у себя дома, но даже и в церкви, христиане редко вспоминают о том, чем должен быть, как должен жить христианин. Каждое слово, каждый шаг современных псевдо-христианин есть явное отречение от Христа и Его учения, они даже нагло хвастают своим неверием.

Климент Александрийский говорит о христианских женщинах, что они носили простые, скромные одежды и что, вполне сознавая, что целомудрие, скромность и простота жизни – лучшие украшения для женщин, они не ходили ни в театры, ни на пиры, а жили в тишине своего дома, работали, заботились о муже и детях, посещали больных и церковь. Как далеко от этих чистых, достойных уважения, украшенных, по словам Тертуллиана, «пурпуром стыдливости» христианских женщин,¹¹⁴ жаждавших посредством добродетелей быть достойными своих христианских мужей, отстоят бесстыдные женщины с наглым взором и ухарскими ухватками, позорящие мужей, привлекающие взоры пестротою наряда, окружающие себя целою сворою поклонников, чтобы упиваться льстивыми похвалами всякого встречного развратника».¹¹⁵ И такие-то, прибавим мы от себя, упорные блудницы, весьма далекие от прощенной Христом блудницы, за отсутствием чувства покаяния, подходят нередко к св. Тайнан, наивно воображая себя христианками и не догадываясь, что вместо Христа они принимают в себя диавола.

Совершенно ясно, что те люди, которых Климент Александрийский называет «Афродите служащими» не могут без раскаяния и оставления злых дел своих быть принятыми Христом. «Кое общение свету ко тьме». Не может участник гастрономических или вакхических оргий быть участником в трапезе Христовой.

Вот и по мнению самого проф. Тареева, не желающего изменять «богоустановленных» исторических законов, «одежды и жилище мирского человека изысканнее, стол его обильнее, чем сколько нужно для похотливых потребностей, не говоря уже о скромности требований нравственно-здорового тела. Светская дама наряжается не по одной склонности к изяществу и красоте, а чтобы не уступить одним и превзойти другим. И какою обузою, – восклицает он далее – ложится на человека это служение миру! Он работает ради требования «света», который есть тьма, до истощения; его мысль занята мирскими заботами непрерывно, ради мира он попирает высшие запросы духа. Эта власть мира начинается с мелочей, с модного фасона платья, а доходит дело до того, что человеку некогда Богу помолиться, нет времени почитать хорошую книгу и нет возможности уделить из большого дохода или жалованья – рубля для нищих; начинается с соблюдения правил вежливости, как будто совпадающих с нравственностью, а кончается нарушением ради требований мира самых существенных правил нравственности».¹¹⁶ Идеалом жизни г. Тареев считает быть свободным от оков мира, жить так, чтобы внешний быт не препятствовал исполнению существенных требований христианской нравственности, совмещался с христианским духом, «питал его»¹¹⁷ и указывает путь к достижению этого идеала, именно юродство, т.е. образ жизни, отличный от обычного, иной (инок), но отнюдь не регламентированное юродство – «иночество», как напр. сформировавшееся монашество, которое является искажением истинного иночества, ибо в нём устремление к свободе обращается в рабство, отрицание (мирской) формы становится (определённой) формой.¹¹⁸

Защищать «регламентированное» иночество нам в данный момент нет нужды; мы уже вскользь говорили о нём. Важно же нам следствие из мыслей г. Тареева, именно, что нужно уничтожить некоторые формы мирской (языческой ведь?!) жизни, ибо они препятствуют христианину выполнять своё назначение – создавать из себя храм Духа Святаго. Даже такая мелочь, как модные перчатки, могут, по мнению г. Тареева, служить препятствием на пути к вечной жизни. Значит, существуют ещё языческие формы жизни, которые надо или вовсе упразднить или заменить «иными». Какими же иными? которые «питали бы дух христианина», а это и будут христианские формы жизни. Кажется, понятно!

Но... г. Тареев утверждает, что христианских форм жизни не может и не должно быть и что подобные попытки (церкви) всегда оканчивались и будут оканчиваться заменой естественных форм мнимыми специфически-христианскими формами.

Насколько эти попытки были неудачными, «почему оне были таковыми, мы пока не будем разбирать; а скажем лишь обще, что эти попытки не всегда были неудачными, и что если нельзя создать новых, ну хотя бы приспособленных для христианской жизни, форм, то нужно, значит, обеднить жизнь, упразднив многие формы. Другого выхода и вывода для сознательного и здраво, логически мыслящего христианина быть не может...¹¹⁹

А теперь продолжим характеристику современной цивилизованной жизни псевдо-христиан XIX-XX вв., ходящих блудно во след Ваала, Мамоны и других мерзостей мира сего, поклоняющихся силам природы, клеткам мозга, науке, капиталу, искусству, мечу, власти, народу, похоти и другим кумирам, «елика на земли низу»...

С самого раннего возраста ребенку навязывается антихристианский строй мысли и жизни; в школе это закрепощается. Школа не только не даёт своему питомцу цельного христианского мировоззрения, но и заглушает часто те религиозные порывы, которые присущи душе человеческой, «по природе – христианке» и наполняет ум его хаосом противоречивых гипотез, «сказочек» – по выражению Н.Н. Неплюева, – об аггломерате атомов, автомате человеке, об изумительной памяти клеток зародыша, их всеведении и всемогуществе и т. д. Исторические личности, которые с точки зрения христианской заслуживают строгого порицания, возводятся с национальной, политической, клерикальной и др. т. зрения в героев, достойных подражания; самые гнусные позорные, коварные и кровавые дела грешного человечества облекаются в заманчивую Форму, восхваляются.¹²⁰

Церковь в лице своих иерархов¹²¹ до того рабски следует обычаям мира сего, что даёт повод думать, будто у неё ничего не осталось, кроме храмов, икон, парчи и слов, даёт такой повод особенно «немощным» в вере; а церковь ведь, в сущности, не исчерпывается не только иерархиею, но и видимостью: в церкви истинной, вселенской вечно живёт Сам Глава её – Христос; церковь сохраняет абсолютную истину божественного откровения, хранит память всех святых, благоугодивших Богу.

А видимая церковь часто попирает эту святую память; а иметь лишь 1000, не преклонивших колен своих перед Ваалом, постыдно для христианского общества.

Почти все современные цивилизованные государства стоят под знамением Креста, официально признают Божественное откровение за абсолютную истину и единую разумную основу жизни, как частной, так и общественной, государственной и международной. Но видим ли мы в действительности, что это государства христианские, а не языческие? Увы!.. Прежде всего нас поражает сложность современных законодательств. Народы даже гордятся этим, а между тем это несомненный признак взаимного недоверия, громкое признание того, что добрую волю, взаимную любовь и братские отношения хотят заменить сложною сетью гарантий, связывающих злую волю, взаимную ненависть и изысканную ехидность отношений. Многие скажут, что во всяком государстве есть люди дурные и хорошие, что нельзя не ограждать хороших людей от дурных. Конечно. Вопрос в том, кто же составляет подавляющее большинство: добрые или дурные, христиане или язычники, имеют ли право наши государства называться христианскими. Сложное законодательство необходимо для языческих народов с их грубою борьбою за существование «по обычаю мира сего»; оно не имеет никакого значения в братской общине не лицемерных христиан, любящих друг друга, братьев о Христе. Если же наши народы нуждаются в сложных законодательствах, ясно, что они очень далеки от христианства. Когда большинство будет христианскими, станет христианским и самое государство, суды закроются по ненужности и чудовищные фолианты сложных законодательств станут архивною редкостью, поучительным памятником того, до какой осложненности жизни, до какой изумительной грубости нравов, до какой адской подозрительности и недоверчивости может довести злая воля грубых демонов».¹²²

Но необходимо оговориться здесь и повторить то, что сказано было выше о via negationis.

Требовать, как то делают гр. Толстой, анархисты и разные архи-космополиты, «упразднения судов и законодательств раньше, чем исчезла в нас самих злая воля», прежде чем мы не покаялись и не возжелали жить иною жизнью, «это значит требовать уничтожения аптек и лекарств в самый разгар эпидемии. То же нужно сказать и относительно войска, необходимость которого, и столь многочисленного, – неопровержимо доказывает, что в «христианских» государствах Европы меньше христиан, нежели грубых варваров, для которых кулак и нож – самые убедительные доказательства. Требовать упразднения войска, отказываться служить в его рядах, оставаясь грубым язычником во всём остальном – неразумно».¹²³

К этим справедливым словам Н.Н. Неплюева мы прибавим, что сложность социальных отношений имеет источником не только злую волю, как моральную абстракцию, но и экономическую пестроту и сложность жизни. Чудовищные фолианты законов это следствие не менее чудовищного множества объектов человеческого сладострастия. Чтобы предотвратить и уничтожить столкновения на почве ненасытного аппетита среди сотни предметов потребления, понятно, невозможно ограничиваться вычислениями элементарной математики и не обратиться за помощью к дифференциальным исчислениям. Не столько капиталистический строй жизни – сам по себе – служит источником классовой и имущественной розни, сколько самый экономический прогресс необходимо влечет за собою, как это мы описывали выше, все большее и большее разделение труда. Если бы та злая воля, которая в ранние века рабства заставляла строить египетские пирамиды, была так сильна и в настоящее время, то трудно и подумать, что это было бы; но и помимо неё усложненные формы жизни сами создают рабов, строящих европейские «пирамиды».

С этим очевидно согласен и Неплюев, говоря, что «нарастание потребностей, не увеличивая суммы счастья в жизни человека, значительно осложняет его жизнь, увеличивает вероятность страданий, увеличивает дороговизну жизни, заставляет человека отнимать всё более и более времени от настоящей жизни воплощенного духа на черную работу приобретения средств к жизни, уменьшает его свободу, делая его рабом собственных привычек, и в конце концов обращает всю жизнь в бешеную скачку за деньгами».¹²⁴

Деньги, конечно, не абсолютное зло, деньги это, так сказать, сконденсированная собственность; посредством них лишь удобнее и скорее накоплять себе богатства и уподобляться неразумному евангельскому богачу, что и проделывают с неподражаемою ловкостью современные псевдохристиане.

Уничтожьте излишние потребности, и тогда деньги перестанут быть таким идолом; тогда не нужно будет ни тысяч томов законов, ни миллионных армий; тогда, – что очень важно, – сократится до минимума класс общественных паразитов.

В этом правда Руссо, Толстого и др. под., хотя правда неполная, ибо если воплощенный дух не будет усердно работать в сродной ему – духовной – области, он опять вернется на свою «блевотину».

И так основным и настоятельным принципом жизни христианина должен быть аскетизм, не только личный, но и общественный. Скажут, но ведь жизнь тогда обесцветится! Пусть, – ответим мы, но зато у нас будет Солнце Правды. Конечно, тогда и государство, и промышленность изменят свою физиономию; и в этом смысле, – но только в этом, – прав М.М. Тареев, утверждающий, что «не может быть христианского государства».¹²⁵ Да! т. е. если под государством разуметь то, чем оно до сих пор было (и остаётся), с его существенным языческим содержанием.

Но сам г. Тареев прибавляет: «но могут быть исторические опыты создания христианского государства, христианской науки и политики»¹²⁶ и указывает на один из этих опытов, на средневековье, хотя не считает его, как и другие подобные опыты, успешными. А вот если мы укажем М. М-чу на классический опыт первобытной христианской общины и на не менее классические – в монашеских общинах? Конечно, он возразит нам, что там, особенно, в монашестве, была «убита» «жизнь», не было красочности жизни «в полноте её плотских радостей». Да! Это и есть обязательное условие христианской жизни – уничтожать блуд во всех его формах.

Нельзя быть в одно и то же время язычником и христианином; нельзя христианину со спокойною совестью рядиться в пестрые одежды «на обольщение», ходить к гетерам или в maison publique. Нельзя думать тоже, что война, исходящая от инициативы папы, а не государя, священна, хотя на самом деле она может быть дика и преступна, – а представители средневекового христианства были очень падки к такому невозможному синтезу; оттого их попытки и были неудачными.

Неплюев, хотя и не особенно-то сочувствует «мрачному» монашескому аскетизму, что просвечивает в его сочинениях и явно обнаруживается в частных беседах, – всё же признает, что жизнь христианина не может быть с такою густотою красок, как жизнь язычника. Это видно уже из вышеприведенных слов его об одежде с печатью блудодейства.

Далее, по его мнению, вся современная печать – ясный показатель антихристианского строя жизни. «Все наиболее читаемые журналы и газеты говорят, думают и чувствуют не по-христиански, а так, как христианин ни говорить, ни думать, ни чувствовать не может. Писателей-антихристов много больше, чем писателей христиан. Особенно вредны писания материалистов-порнографов; разжигая грубые страсти, поддерживая болезненную чувственность в тех, кто ею одержим, наполняя воображение читателя соблазнительными образами, заставляя его мысленно переживать такие нравственные падения, до которых, может быть, ни жизнь, ни собственное воображение никогда его не довело бы. Все свои описания скотоподобных проявлений жизни скотоподобного человека они излагают убежденным тоном. Такое непоколебимое бесстыдство способно смутить даже человека, на опыте познавшего свободу воли и мощь властного духа; а бедный юноша, которому ни семья, ни школа не дали никаких нравственных устоев, которого окружающая жизнь упорно соблазняет самыми разнообразными искушениями, который на пороге жизни читает эти позорные «человеческие документы» – как ему не видеть в них блестящее неопровержимое доказательство скотоподобия человека и не отдаться влечению своих греховных наклонностей?!

Христианин-писатель не обязан рисовать жизнь такою, какою она должна быть сообразно христианскому идеалу, – хотя талантливые идеализации такого рода были бы несомненно полезны, – он должен относиться к жизни с бесстрастием, а не с таким явным сочувствием ко злу. Большинство беллетристических произведений это настоящие литературные пасьянсы с бесцельною перестановкою разнообразных сочетаний неинтересных фактов и страстишек в жизни ничтожных, пошлых «игрушечного дела людишек»; это какая-то адская фантасмагория, в которой развязные бесы с визгом и отвратительными ужимками исполняют гнусную адскую пляску среди бесплодной пустыни, где вы изнемогаете от жажды и сухого зноя.

Как редко изображаются герои одушевленными христианскими добродетелями, а ведь они есть – эти светлые герои веры, вдохновения и христианской любви, но их сознательно обходят, упорно замалчивают или гнусно уродуют те, кому неудобно, описывая их, продолжать нивелировку человечества до общего уровня безответственных скотоподобных существ.

Правда, искание Христа вызвало отрадное явление и в беллетристике. Начинают чаще появляться повести и романы с сочувственным отношением к жизненным явлениям и людям, симпатичным для христианина. Но так как Христа ещё ищут, то попытки эти робки, выдают колебание мысли,¹²⁷ а нередко, как напр. декадентские, лишь по-видимому, приближаются к христианству, на самом же деле искажают его, желая влить его в языческие мехи, примирить Христа и Диониса.¹²⁸

То же нужно сказать и про поэзию, и про искусство.

Юмористический элемент в литературе и живописи совершенно должен быть исключен; он отнюдь не соответствует христианскому настроению. Нельзя оправдываться тем, что «смеяться право не грешно над тем, что кажется смешно», что видимый смех скрывает незримые слёзы, что смех исправляет нравы. Если вы способны искренне любить и уважать, и особенно, если вы испытали величаво тихую мелодию, которою душа была полна при этих чувствах, вы поймете, как невозможно находить смешным того, кого любишь и уважаешь сознательно, каким невыносимым диссонансом ворвётся разгульный хохот в святые звуки неоконченного гимна. Если мы к людям относимся доброжелательно и искренне, любим в них именно доброе, нам будет тем больнее видеть в них зло, чем более оно перемешано с добром; так больно, как больно, любя музыку, слышать исковерканным гениальное произведение любимого композитора, как больно режут чуткое ухо фальшивые ноты среди ласкающей мелодии; тем больнее, чем более зло принимает изящную форму, которою мы, любя прекрасное, не может не любоваться. При таких обстоятельствах бы будем склонны не хохотать, а плакать и не найдем никакого разумного основания скрывать наши незримые слёзы под личиною неуместного смеха.

Сколько в литературе и в живописи бесконечных вариаций на тему: Wein, Weib und Gesang, или более современно: безобразное пьянство, холодный разврат и пошлая шансонетка.¹²⁹ Можно себе представить, как поредели бы страницы газет, книг и журналов, если бы все эти темы были изъяты из употребления; как бы уменьшилась бешеная скачка жизни, сколько бы сил освободилось для служения идеям добра и правды!

Не лучше дело обстоит и в музыке, которая вместо того, чтобы пробуждать в душе память вечной красоты и рая светлого, где «сонмы душ возносят стройным хором своих молитв немолчные дары», передавать неземные рыдания, – представляет из себя большею частью грязное болото позорного канкана и гнусной скверны бесстыдных, пошлых, рифмованных сквернословий.

Тот же стиль мы видим и на сцене; в подавляющем большинстве содержанием опер служит блуд, который наивные люди постоянно называют любовью. Любовь же во всех её проявлениях: любви к Богу, любви к ближнему, вдохновения, энергичного стремления к добру, страстной, самоотверженной личной любви, честной семейной любви, словом, – настоящая любовь очень редко воспроизводится на оперной сцене. Обыкновенно фигурирует любовь преступная в сопровождении убийств, отравлений, обмана и других насилий, которые и поэтизируют композиторы, которыми и увлекается публика до горячечного переживания соответствующих духовных настроений.

В результате выходит, что христианин очень редко может отдаться влиянию оперной музыки, переживая те чувства, которые навязывает сцена, не изменяя в то же время своим христианским убеждениям и симпатиям. В большинстве случаев сцена, напоминая ему языческий строй жизни во всем блеске его нахального самодовольства и торжествующей порочности, должна производить то же тягостное впечатление, как и утомительная пестрота хаоса действительной жизни.

Всё сказанное про оперу в ещё более сильной степени нужно отнести и к оперетке. Оперетка – это соединение порнографии, грубого юмора и юмористической идиллии со звуками музыки, выражающей соответствующие чувства, каковы: шаловливая блудливость, бесшабашное упорство, наглое бесстыдство, пьяный разгул, всё это при раскатах юмористического хохота; иногда для вящего обмана, в виде эстетической скобки, вставляют нежную, изящную мелодию, которая должна якобы вносить серьезную ноту, как доказательство серьёзных целей автора; таково письмо в «Периколе» Оффенбаха. Оперетка – это целый, довольно систематический курс обучения тому, как не только заглушить в себе привычку думать и чувствовать по-христиански, но даже способность воспрянуть духом во всю остальную часть земной жизни».

Говорят, жизнь стала так сложна, потребности цивилизованного человека так многоразличны, для удовлетворения их требуется так много средств, а для добывания этих средств так много тяжелого труда, что в конце дня этому измученному борцу на пользу кармана необходимо пряное развлечение. Но, во-первых: кто же, как не сами псевдо-христиане виноваты, что жизнь стала так сложна и приняла характер добровольной бессрочной каторги, и во-вторых: если уж такова печальная действительность, то сознательный христианин должен исправлять её, а не усугублять трагизм своего глупейшего и постыдного положения в «скачке с препятствиями» наслаждениями опереточной вакханалией. Если в комнате много копоти и угару, то всякий разумный человек постарается удалить удушливый воздух и заменить его свежим.

Но вот в том-то и горе, что у большинства человечества так мало разума, что даже в буквальном смысле оно нарочно этого не делает, а сгущает больше удушливую атмосферу, как это происходит напр. при курении; из-за совершенно ненужного щекотания глотки люди большую часть времени проводят в клубах дыма, вдыхая в себя вредную копоть, полную разрушительными ядами,¹³⁰ что особенно ухудшает гигиенические условия тесных помещений бедных людей...

Подобный же перл увеселительной психопатии представляет из себя карточная игра. Это позорная утеха для разумного духа, бессмысленное убивание времени, обманчивая гимнастика, сознания и искусственное отвлечение воли духа от более светлых и высоких мыслей и чувств.

Все эти, разобранные здесь, «культурные» явления должны совершенно исчезнуть в христианском строе жизни; также подлежат полному уничтожению и другие бесчисленные игрушки в форме физических, умственных и нравственных калейдоскопов, которыми забавляются грешные люди, под предлогом жилища, одежды, просвещения, цивилизации, морализации и т. п.

Нет возможности всех их перечислить здесь; для этого может быть потребовалось специальное солидное исследование. Не находим мы этой подробной квалификации и у Неплюева, и также, к глубокому сожалению, хоть в проекте, в схеме цельного строя христианской жизни. Мы знаем лишь, что в основанном Н. Н-м братстве существуют такие явления, которые должны быть причислены к нежелательным в христианском обществе.

Мы не ставим этого в упрёк, особенно злорадный, Н. Н-чу; знаем, как трудно перестроить заново человеческую машину. Он сам жаловался на те барские привычки, от которых он никак не мог отделаться и которые, к прискорбию, прививали себе некоторые братчики. «Да я – действительно барин, – пишет он в своем дневнике, – и барски допустивший во многом излишнюю роскошь; так напр. здания школ наших (сельскохозяйственных и начальных – для приходящих) преступная роскошь для бедной, почти нищенской, России»...¹³¹ «Для братства желательна опрятная, здоровая, изящная, дешёвая простота... Ведь, кроме моей семьи никто в братстве не вынужден социальным положением своим отступать от общей братской простоты; никого ни один разумный человек не упрекает за дешевую простоту обстановки, пищи и одежды. Громадное большинство (в братстве) вышло из простого народа, близко видело народную нужду, не имеет даже оправдания дурных привычек барства и роскоши. Прививать себе эти привычки при таких обстоятельствах – настоящее преступление».¹³²

Нередко Н. Н. впадал чуть не в отчаяние при виде того, как заведенная им машина соскальзывала на рельсы «мира сего»; иногда у него мелькала даже мысль о самоубийстве, «но – пишет он, – меня спасала сильная любовь к Богу».¹³³

В чём же коренится разгадка этой неудачи христианского обновления жизни? Нам думается: в отсутствии аскетического принципа. «Изящная простота»! Но ведь изящество – это уже грех, это уж близко к блуду! Вышедшие из простого бедного класса, попавшие чуть не в царские хоромы братских зданий «на полный пансион», обеспеченные 3–4 тысяч. десятин земли (на 200 душ) и часто пользуясь даже субсидиями из громадной собственной кассы Н. Н-ча (на что он сам жалуется в своем дневнике) братчики, хотя и занимались, – да и то не все – физическим трудом, все же обуржуазились, тем более, интенсивной духовной работы у них не было; благотворительность на соседние округа почти не распространялась, – по принципу Н. Н-ча, ратовавшего против «бессистемной» благотворительности. Нравственная же домашняя организация, молитвенные собрания, с примесью сентенций и сентиментальности, (хотя против нее и восставал в принципе Н. Н.) при общем житейским довольстве не могли держать дух их на известной высоте и «восходить от силы в силу». Если первые христиане без особенных подвигов достигали высоких духовных даров, то это и возможно было лишь при том общем подъёме, который охватывал всех в атмосфере Чарующей Личности Христа и при той благодати божественной, какая с избытком излилась на первое христианское общество, о чем ясно говорится в Деяниях Апостолов. Да и то Апостол Павел сколько скорбей, сколько мучений перенес, прежде чем очистился его дух, и он был восхищен до «третьего неба».

Н.Н. Неплюев создал не чисто религиозную организацию, а нравственно-экономическую. Как ни далеко отстоит Н. Н. от Толстого, о чём и сам он свидетельствует в сочинениях, но у него есть что-то общее с ним, именно, мне думается, рационализм, хотя бы Н. Н. и был сам мистически настроен и писал в защиту мистики. Встречается иногда такое направление мысли, которое можно назвать «рационалистический мистицизм». Одна из ярких характерных черт его – оптимистический взгляд на человеческую природу. Хотя Неплюев и принимал догмат грехопадения и понимал его даже в том отвлеченном смысле, как Григорий Богослов и Григорий Нисский, но всё же он не чувствовал той коренной порчи человеческого существа, которая наималейшее движение наше к добру отклоняет в сторону зла и, таким образом, вызывает страшную внутреннюю борьбу в человеке. Он не понимал вполне, мне думается, той психологии падшего человека, которую выразил Ап. Павел в словах: не то доброе, что хочу, а то злое, сие содеваю», и которая так ярко и детально раскрыта в аскетических сочинениях святых отцов-подвижников. Ссв. о.о. ясно на собственном опыте убедились, что бороться со страстями вовсе не так легко, что «воздержание от видимых худых дел не есть ещё совершенство, но очищение ума – вот совершенство».¹³⁴ Для достижения же этой цели нужна аскетическая тренировка, ведущая к самоуглублению и вырыванию страстей «с корнями». Тому же, кто не очистился прежде от страстей, «не должно касаться рассматривания естественных вещей, потому что образы чувственных вещей могут вовлечь в страсть ум, не совершенно очистившийся от страстей».¹³⁵ «Ученость для безнравственного человека, – говорит один светский писатель,¹³⁶ – есть то же, что хорошая пища для худого желудка». Совершенно аналогично рассуждают ссв. оо.: «для злых знание бывает не на добро, хотя это по естеству и добро; подобно не на добро бывает для них и здравие и богатство, и радость».

Н.Н. Неплюев относился к монашеским взглядам довольно отрицательно, и в одной частной беседе он выразился о пути аскетов-подвижников, как о ложном. Общее свое отношение к культурному усовершенствованию Н. Н. формулирует следующим образом: «И искусства, и науки, и промышленность, и торговля, и вся совокупность жизненных явлений, объединяемых в общем понятии «цивилизация» не может быть названа ни абсолютным добром, как то делают современные идолопоклонники, все эти фанатические исповедники самодовлеющей науки, самодовлеющего искусства, самодовлеющей промышленности или торговли и других кумиров «елика на земли низу», не может быть названа и абсолютным злом, как то делает гр. Толстой и последователи; всё это может быть и величайшим добром и величайшим злом, сообразно с тем, каково духовное настроение большинства человечества, куда направлено изволение духа свободного и разумного.

Но ведь сам Н. Н. характеризует очень мрачными красками большинство человечества, как это мы передавали выше, и как ясно видно из следующих слов его: «Теперь – пишет он – вся цивилизация с науками и искусствами носит на себе характер хаотичности, направлена не на общее благополучие, а на служение капиталу, не на духовное преуспеяние, а на материальные удобства финансовой аристократии».¹³⁷ Вот куда направлено изволение духа, но скорее несвободного, неразумного. Что же, какие же ценности может произвести такой больной дух? Некоторые его произведения – это явно гнойные нарывы, которые нужно вырезать, дать вытечь дряни. Как можно обратить в добро такие явления, как курение, карточная игра и др. подобные виды «увеселительной психопатии», в виде напр. мелочей, «побрякушек» в одежде и обстановке, которые явно бесцельны для развития духа и служат целям разврата? Я понимаю ещё, что можно ради «оправдания добра» оправдать науку, поскольку в ней проявляется стремление к познанию сущности бытия, жажда истины, хотя бы и удовлетворяемая суррогатами её; искусство, некоторые технические усовершенствования, как-то: железные дороги, телефоны, телеграфы, которые можно обратить на пользу страждущему человечеству. Из того же, что в печальной действительности «миллионы проволок, паутиной охвативших в наше время весь шар земной, служат по преимуществу биржевой плутне и газетной болтовне о политической игре нравственных лилипутов» – не следует, что телефон только и может служить для этой болтовни; нет, им можно воспользоваться и в целях скорейшего оказания помощи несчастным, в случае пожара, нравственного потрясения и т. п. несчастий.

«Апостолы и философы, проповедуя братство народов и провозглашая права человека, успешно выполняли свою высокую миссию и без телеграфных и телефонных проводов.¹³⁸ Но не следует ли из этого, что такое их духовное горение могло быть только в отсутствии этих способов более скорого общения? Конечно, современный бешеный темп жизни понижает духовную напряженность, атомизирует сознание, но он обязан своим происхождением не столько самим паровозам и телефонам, сколько ненасытной жадности людей, погоне за лакомыми кусками. Зачем спешат ехать в столицу или вообще в город? – за нарядами, модно, по «последней моде» сшитыми костюмами, за гастрономическими редкостями, которых в провинциях, особенно глухих, достать нельзя; далее, послушать, как «известный» бас NN надрывает голосовые связки; потолочься на улицах, посмотреть «хорошенькие личики», выставленные в витринах «аппетитные» снадобья, шляпки, галстуки, ботинки и прочую дребедень; ещё далее, хорошенько «покушать» в «вновь отделанном» или «с солидной репутацией» «тонистом» ресторане, подвыпить там изрядно, нанять лихача и покатить, чуть не давя всех прохожих, в загородный ресторан–кафе-шантан, где, поналюбовавшись вдоволь женскими телами в разных позах и осушив хорошую «марку» шампанского, закончить всё блудной оргией...

О чём часто спешат («минута дорога!») сказать по телефону? О том, что акции могут принести два гроша убытка; о том, что X. была у У. и причинила конфуз своим шикарным туалетом Z; болтают о подобных пустяках по 1/2 часа, неуставая.

Понятно, что здесь телефон, как таковой, не виновен; он только служит удобным средством в момент переводить зло из мысленной сферы в действительность.

«Чисто внешние культурные приобретения – пишет Архиепископ Антоний (Храповицкий),¹³⁹ оказывают церкви прямые услуги во всех отношениях. Так прежде всего книгопечатание облегчает распространение слова Божия; а школы – его понимание; усовершенствованные же искусства, утонченная философская мысль – это наилучшие средства к выражению религиозных идей. Но в другом месте,¹⁴⁰ однако, почтенный мыслитель-богослов констатирует нечто иное: «теперешние миссионерские общества протестантов и папистов,¹⁴¹ вооруженные знанием наречий и популярными брошюрами и картинками, и медицинскою помощью, и правами, и даже деньгами, не могут сделать ничего, сравнительно с одним жителем лесной пещеры».

Не очевидно ли, что вся польза от культурных усовершенствований не стоит медного гроша? Так «кое-что» выходит, а в существе дела, всё остаётся по-старому. Чтобы выяснить причину этого, вникнем напр., в то: какое изменение происходит в слове, переданном по телефону.

Слово – это не есть почти совершенно безразличное, номинальное явление; нет, оно имеет вещный, субстанциальный характер; для достижения своей цели слово должно быть сказано не просто, а творчески.

Цивилизация, атомизируя человека, нарушая цельность его существа, отняла у него способность говорить творчески; в этом отношении цивилизованный человек стоит ниже древних людей, среди которых встречались чаще кудесники, волхвы, маги, «слово которых было как бы выделением души их, самостоятельным центром сил; слово было как бы живым существом, с телом, сотканным из воздуха, и внутренней структурой – формою звуковой волны. Слово – это элементал, – по выражению оккультистов, особого рода природный дух, посылаемый кудесником или магом. Слово должно быть новым творением, мощным, дробящим скалы, двигающим горами, низводящим луну на землю, останавливающим облака, меняющим все человеческие отношения, все-могущим».¹⁴²

Конечно, такое слово недоступно было естественному греховному человечеству, не преображенному в существе своем. «Никто никогда не говорил так» – говорили иудеи про Христа, ибо «слово Его было со властью». А слово это было полновластно и по божеству, и по человечеству. Этим словом Спаситель делал чудеса и покорял сердца человеческие, и учеников Своих – Апостолов научил и дал силу (благодатную) говорить так действенно, что они в непродолжительное время до неузнаваемости изменили лицо вселенной, целыми сотнями и тысячами приводя людей в «разум истины». Таким же образом действовали и св. отцы-подвижники, одним словом своим перерождавшие души многих людей.

Те из современных людей, которым приходилось встречаться и беседовать со старцами-пустынниками, как напр., Амвросий Оптинский, или с такими духовно одаренными религиозными деятелями, как о. Иоанн Кронштадтский, имеют, хотя бы приблизительное, представление об этом властном слове; убедились на собственном опыте, что не столько важно, что сказать, сколько – как сказать. Можно исписать целые томы, понаговорить кучу слов о рождении нового человека, о спасении, озарении и т. п. и все же не спастись и самому и не принести спасительной пользы человечеству; а можно одним словом изгнать «беса» из человека, разбойника превратить в жителя рая. Перерождение человека совершается не подбором слов, не путём ассоциаций, а внутренним, мистическим процессом, для возникновения которого потребуется немного слов, но слов, сказанных «со властью».

«Писание – это окостевание всего живого» – говорит один современный писатель. И если через письмо теряется сила слова, то через печать до нас доходит форма, буква, для проникновения в сущность которой нужно особое состояние духа, своего рода экстатическое состояние, сливающееся с субъектом слова. Воспринять одну форму или воспринять её ложно, это чаще приносит вред, чем пользу. И потому, не совсем неправы католики, запрещающие читать мирянам библию; вина и ошибка их – в том, что, издавая это повеление, они не посчитались с фактом обращения Корнилия Сотника.

«Буква мертвит, – дух животворит». Если бы человечество вместо того, чтобы тратить время и силы на устройство печатных станков, на поглощение в себя массы разнообразных печатных звуков, занялось воспитанием, культивировкою души своей, перерождаясь по образу «нового человека», то это было бы гораздо плодотворнее для спасения человечества.

«Царство Божие не в слове, а в силе».

Если у кого есть внутренняя духовная сила, по телефону передавать её невозможно в такой степени, в таком качестве, как в беседе лицом к лицу, уста к устам; сильно развитой, преображенный дух человеческий может передать эту силу свою и в пространство, но он не нуждается для этого в телефоне, а сам выйдет из узких рамок времени и пространства в высшем творческом акте, как это было у святых подвижников.

Если же у человека нет ещё такой силы духа, то конечно, кое-что он может сделать посредством телефона: передать свою «силушку» или «мыслишку» другому, совершенно выдыхающемуся человеку, ободрить его, подкрепить его нравственную немощь.

Сам по себе телефон не вреден; но он обесцвечивает слово, а те громоздкие приспособления, которых он требует, та скованность формою, которая с ним сопряжена, являются тормозящими условиями для развития мощи человеческого духа; ибо возлагается большая надежда на богов, «выделанных руками человеческими», чем на «бога», созданного непосредственно самим Богом Сил и Господом господствующих.

А то обстоятельство, что злая воля человека пользуется телефоном, телеграфом, паровозом и тому подобными культурными усовершенствованиями для скорейшего и сильнейшего своего проявления убеждает нас видеть в них опасное орудие, которым легко безумное человечество может зарезать себя и захлебнуться в потоках своей крови... Но... этого может и не случиться. Во всяком же случае, железные дороги, телеграфы и телефоны, печатные станки, синематографы и пр. можно, с натяжкою, раcсматривать как нейтральные силы и «с грехом пополам» обращать их на служение добру.

Но этого совершенно нельзя сказать про побрякушки в одежде, жилище, про разные, искусственно привитые, потребности человеческие, которые не только не способствуют расцвету организма (чем некоторые захотели бы забронироваться), а даже явно ведут его к разрушению, и тела, и духа.

Очевидно, преступно разумному существу размениваться на мелочные службы телу, а высшие духовные интересы оставлять в стороне. Если кто захочет совместить эти два стремления, то – напрасный труд; это – иллюзия; «не можете служить Богу и Маммоне». Человек слишком ограниченное существо, у него слишком большая связь между телом и духом; и если он сосредоточивает внимание на телесной части своего существа, то не может с такою же напряженностью жить духовною жизнью; одно обязательно живет на счет другого, в ущерб другому. Это явно подтверждает нам жизнь великих людей – художников, мыслителей, тем более религиозных гениев, которые с презрением взирали на всякую чувственность и телесность; они не знали волшебного очарования обстановки из красивых вещей, они ничего не понимали в искусстве жить в красоте; они были аскетами или пуристами.

А главное внимание большинства человечества направлено на искусное и удобное устройство ресторанов, кафе и кабаков, железнодорожных поездов и пароходов, торговых домов и частных жилищ; эстетическое чувство удовлетворяется в магазинах с парфюмерными товарами и галстуками, в магазинах белья, в салонах для бритья, стрижки и завивки волос, и достигает высшей тонкости в кафешантанах.

Что сказал бы г. Тареев об участии христианина в этом жизненном процессе; если бы он счёл возможным совместить это блудодейство с христианскою верою, или как-то «морализировать» его с точки зрения этой веры, то эта вера христианская оказалась бы не лучше веры тех язычествующих христиан (или христианствуюших язычников, по выражению Несмелова) – их же великое множество – в жизни которых возможны такие странные явления, как испрашивание Божьего благословения на открытие театров и цирков, ресторанов и клубов. «Как будто Христос, спасая людей, в то же время ещё и помогает им веселиться на земле и как будто христианство, освобождая человека от власти земли, в то же время может ещё благословлять и освящать его очевидное подчинение земле».¹⁴³ Разница между ними и г. Тареевым будет лишь та, что они хотят по наивности своей освятить все виды блуда, а г. Тареев рекомендует без освящения пользоваться ими, вполне понимая, что нельзя смешать воду с маслом, примирить непримиримое.

Недавно, по поводу открытия нового помещения ресторана или, вернее сказать, кафе-шантана, «Яра» в Москве, в одной газете («Русское Слово») напечатана статейка под очень удачным и метким заглавием: «Храм чревоугодия». Да! именно храм, трансформированный языческий храм! во имя Маммоны и Венеры! Современные язычники от древних отличаются лишь тем, что блудодействуют без «посторонних» мыслей, без мыслей о богах, хотя и призывают кощунственно имя христианского Бога, через момент совершенно забывая о Нём и предаваясь неистовству плоти. Разве это не язычество?! не делание себе идола из ощущений?! О таковых «христианах» – язычниках Ап. Павел прямо говорит, что «их бог – чрево».¹⁴⁴

Конечно, проф. Тареев прав в том, что нельзя освещать христианством эти языческие формы. Поразительно жутко для христианского сознания такие явления, как молебствие перед открытием кафе-шантана; молиться о том, чтобы Христос, распятый за нас на кресте и заповедавший нам оставить мирские сокровища и взять крест свой, чтобы Христос, осуждающий нас в малейшем похотливом взгляде (на женщину), чтобы Божественный, Целомудренный, Небесный Христос Спаситель помогал нам откармливать себя на убой, объедаться и опиваться, похотливо любоваться на полу и даже более обнажённые женские тела, с целью разжечь себя и предаться безумному распутству – это можно только в состоянии обалдения, безумия, психоза – «спутанности сознания». Куда идти дальше в этом прогрессе «христианизирующегося» человечества?!..

Тут выход один, решение одно и колебания быть не может: «Оставьте! и не участвуйте в делах тьмы».

Но где же, спросят, критерий для распознания светлых и тёмных сторон культуры и жизни вообще?

Во-1): в совести своей, очищенной и соединенной в мистическом гнозисе с Источником Истины, во имя Отца и Сына и Святого Духа.

Этот вопрос составит предмет следующей части нашего труда, где будет дана положительная методология¹⁴⁵ преображения человека.

Во-2): в соборном церковном сознании. Церковь должна обязательно иметь свое определенное мнение об отношении к тем или другим жизненным явлениям.

Ибо Церковь дополняет христианство (евангельское): в Ней живёт и действует Дух Святой, Дух Истины, без Которого и само Христианство было бы недостаточно для окончательного спасения человечества.¹⁴⁶

Но адекватна ли этой Церкви видимая историческая церковь? Об этом вопросе мы будем трактовать далее – и, вероятно, параллельно – с предыдущим.

Христианство, явившись в мир, на историческую арену человечества, естественно должно было выявляться в высших нормах человеческого бытия. Если исторический процесс не бессмысленен, то он только тем и может быть оправдан, что в нём постепенно освобождались скрытые силы человеческого духа, который опознавал себя в противоположении с терниями и волчцами земными и с радостью готов был возвратиться на родину свою, в дом Отца Небесного.

Как мы упоминали уже, христианство не было порождено историческими условиями; эти условия, были лишь удобными формами, в которые выдалось новое начало. Наиболее приемлющими это новое начало, понятно, должны были быть наивысшие формы человеческого развития, заключавшиеся в иудаизме, эллинизме и буддизме. Новое начало и должно было заквасить, трансформировать синтетическое единство этих фаз человеческого сознания в нечто «новое», неслыханное и невиданное. «Закон и пророки до Иоанна; с сего времени царство Божие благовествуется». Это не значит, однако, чтоб всё старое пропадало бесследно, уничтожалось безусловно.

«Скорее небо и земля прейдут, нежели одна черта из закона пропадет».

«Всякий разводящийся с женою своею и женящийся на другой, прелюбодействует».

Этими дополнительными и пояснительными словами И. Христос хотел выразить ту мысль, что и в царстве Божием ветхий закон не отменяется, а существенно дополняется. Сказано древним: «не прелюбодействуй, а Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем», т. е. в царстве Божием даже и говорить излишне о грубом прелюбодействе: это само собою разумеется, что его не должно быть там, но нужно идти дальше, смотреть глубже, вскрывать подпочву человеческих пороков и преступлений. У древних грех рассматривался преимущественно с социальной точки зрения: имелся в виду лишь тот вред, который приносится грехом обществу.

Новый человек есть прежде всего личность, которая сама по себе дороже всего мира.

Если древним было позволено давать разводную во избежание социальных коллизий на почве ревности, то новому человеку вменяется в обязанность всеми силами поддерживать брачную связь, ибо корни её лежат много дальше социальной плоскости, в мистических глубинах бытия.

Сказано древним: «око за око, зуб за зуб», а Я говорю вам: «не противься злому, но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую». Эта новая заповедь выше древней, но древняя не теряет своего значения и остается обязательной для тех, кто руководится принципом Ламеха: мстить в 10 раз больше; око за око это справедливее, гуманнее, чем 10 ок за I око.

Но кто хочет быть наследником в царстве небесном, тот не должен возвращаться на «блевотину» и обязан шествовать путём новым.

Если уже в прозрениях пророков и мудрецов древние заповеди казались суррогатами истинно-регулятивных норм в человеческой жизни и в основу человеческих отношений полагались более высокие этическиt воззрения, то христианское откровение возвело человека ещё на большую высоту, стоя на которой человечество должно было проложить новое русло своей истории. Но как же именно прокладывалось это новое русло? Как под влиянием христианского откровения трансформировались формы человеческой жизни! К сожалению, на этот вопрос, по свидетельству и русских и западноевропейских учёных, нет точного и детального ответа, нет ни одного цельного солидного исследования. «История культуры, – пишет Пфеннигсдорф,¹⁴⁷ развившейся под влиянием христианства, ещё не написана». «Нет ещё настоящей истории христианской цивилизации, истории осуществления и проявления христианского учения в жизни человеческого общества и государства, которая в полной, наглядной картине изобразила бы почти двухтысячелетний процесс постепенного перерождения человечества под влиянием христианства, указала бы процентное содержание христианских идей и фактов в общем итоге современной цивилизации».¹⁴⁸

Конечно, эта задача очень сложна; для выполнения её требуется глубокий анализ. Часто можно встретить речи о влиянии христианства напр. на византийское и европейское законодательства; но здесь нередко происходит смешение идеалистического вообще течения человеческой мысли с христианским; гуманизировать свои отношения люди с успехом могут и без христианства, как это и было в дохристианской истории и как это происходит и в современной, по-христианской истории. «Культурного пиршества» и «всемирного братства» было много и до Христа. Это достаточно ясно видно из истории античного коммунизма и социализма. А формально этот идеал был уже осуществлён, когда Каракалла велел сравнять в «правах гражданства» всех обитателей империи.

«Европейская цивилизация – пишет проф. прот. Светлов, – несомненно обязана христианству понятиями о правах и достоинстве человеческой личности, идеею братства, равенства, свободы; уничтожением рабства, семейного деспотизма, смягчением военных жестокостей, широким развитием благотворительности и филантропии и многими другими, часто неуловимыми, влияниями на право, семейную, общественно-политическую жизнь, науку, искусство, особенно литературу, на все стороны жизни». Мы затрудняемся согласиться с подобными взглядами, приведя себе на память напр. то обстоятельство, что ярыми ревнителями всяких свобод (освобождение от крепостной зависимости, социалистических) часто были люди, атеистически настроенные, и тем более, не верующие в божественность Иисуса Христа и, следовательно, весьма далёкие от смысла христианского спасения. Затем не надо забывать, что в «христианской» европейской культуре не менее позорных явлений, чем в нехристианской.

Рабство юридическое заменилось рабством экономическим; идеи братства, равенства и свободы так искажены, если даже допустить происхождение их из евангельского учения, что странно видеть здесь благотворное влияние христианства. Не менее странно думать, что «идея прогресса – христианское произрастение и порождена Библиею». Библейская идея постепенного совершенствования человечества коренным образом различается от идеи «земного рая». Христианская эсхатология не позволяет оптимистически смотреть на земную жизнь; как бы ни понимать конец мира, всё же земля должна обновиться, сделаться именно новой; и нужно очень плохо философски мыслить, чтобы представлять эту нашу землю будущим раем. «Земля и всё на ней сгорит» – вот о чём нам благовествуют апостолы; будут же новые: и земля, и небо; следовательно, в гносеологическом отношении всё изменится: и те грубые представления формы, величины, качественности, которые соединяются, с нашим восприятием земли, не будут иметь места в «будущем веке».

Многие думают, что прогресс начался с возникновением христианства и приписывают ему важную цивилизаторскую роль. Но, прежде всего, никакой тенденции к прогрессу не заключается в деятельности И. Христа. «Если бы Христос желал цивилизовать мир, как легко было бы Ему прийти сыном римского императора и, будучи повелителем всемирного царства, положить начало прогрессу, установив прочный государственный строй, истинно гуманные законы, немедленно уничтожив рабство, покровительствуя искусствам и наукам, споспешествуя торговле и промышленности».¹⁴⁹

Да и по существу дела совершенно ясно, что христианство, освобождая человека от греха, субстанционально преображая его, не может утверждать и освящать культурное развитие, ибо это ошибочный, греховный путь, уклонение от истинно райского пути.

Правда, с нашей точки зрения и самая душевно телесная жизнь, самый психофизический организм наш есть следствие грехопадения. Возникает вопрос: если христианство освящает и преображает наши «кожаные одежды» – тела дебелые в светоносные порфиры – тела духовные, нетленные, то не должно ли оно одухотворить и ту мировую одежду, которую человечество соткало себе для мнимой защиты своей наготы?!.. Если христианство освящает самое существо человека, а человек по природе своей активен, то, следовательно, продукты деятельности его несомненно должны вытекать уже из освященного источника, обновленных способностей. Слово Отчее восприняло на себя не только тело, но и душу человека, вообще всё человеческое естество с волею и действием человеческими. И если христианин должен блюсти от скверны своё тело, делать из него храм Духа Святого, то не такое же ли целомудрие должен он соблюдать и по отношению к своим органо-проекциям!

Как не может христианин по-язычески относиться к телу, делая его средством для блуда, так же не может уж он по-язычески ни мыслить, ни действовать, не может умещаться в языческих формах жизни. Думать, вместе с проф. Тареевым, что для христианина не должно быть иной жизни, кроме природной и языческой, это значит отводить христианству слишком жалкую роль в историческом процессе, умолять его ценность. Да и нельзя строго последовательно выдержать эту точку зрения, и как г. Тареев запутывается в противоречии, понимая под язычеством только веру в идолов, в виде статуй или чурбанов, так же печально кончает он свои рассуждения о действии благодати, явленной в христианстве, на мир, на историю, на личную жизнь.

«Законы природы, – читаем мы на 196 стр. II-го т. «Основ христианства» для него – человека – (христианина?!) те же, что для язычника», а на след. 197 стр. Евангелие представляется нам, чуждым сознанию субъективности духовного блага и переступающим пространственно временные грани». «Благодать действует на нашу природу невидимо, её действие скажется только в воскресении Мертвых». – Это мнение свое г. Тареев подкрепляет словами св. Макария Великого: «благодать приосеняет душу только отчасти, так что внутри её остается ещё великая пажить пороку». Из этих слов явствует только то, что благодать не сразу преображает человека; но все же человек непрестанно должен стремиться к достижению всё большего и большего преображения.

В другом месте Макарий Вел. говорит о действенном влиянии благодати на человека: с имеющий благодать, имеет иной ум, иной смысл и иную мудрость, нежели какова мудрость мира сего».¹⁵⁰

Благодатное преображение бывает не только в душе, но проявляется и в теле; именно оно становится более светлым, прозрачным, легким... „Когда кто соделается причастником Духа Святого, – пишет Никита Стифат, – и наитие его познает из неизреченного некоего Его в себе действа и благоухания, которое ощутимо обнаруживается даже и в теле, тогда в пределах естества пребывать таковый не может...... не чувствует он ни голода, ни жажды, ни других нужд естества».¹⁵¹

Вся жизнь первых христиан и святых угодников Божиих – ясное доказательство победы нового духовного начала над космическими и историческими законами, вся жизнь их полна чудес. А первичное яркое свидетельство мощи духа человеческого – это преображение Иисуса Христа.

Проф. Тареев не хочет никаких чудес и рекомендует покорно подчиняться природно-историческим законам. Очевидно, что он совершенно не считается с некоторыми текстами, совершенно игнорирует их. «Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: перейди отсюда туда, – и она перейдет, и ничего не будет невозможного для вас». ¹⁵² «Именем Моим будут изгонять бесов; будут говорить новыми языками; будут брать змей, и, если что смертоносное выпьют, не повредит им; возложат руки на больных, и они будут здоровы».¹⁵³ Где же здесь покорность естественному ходу вещей? Наоборот, жизнь «уверовавших» (во Христа) представляется регулируемою иными законами, сверхестественными; а природно-исторические законы не всегда можно считать богоустановленными, поскольку в историческом процессе участвует греховное человеческое начало: они иногда бывают просто напросто «дьявольскими штучками»; Да и сам г. Тареев в другом месте приходит к тому же выводу: «Если царство Божие, – пишет он в 1-м т., – действительно пришло в мир, то оно должно проявиться в действительной¹⁵⁴ власти духа над природою, в преображении тела, в освобождении души от всяких духов злобы, в уничтожении болезней, в победе над смертью. Иначе царство Божие было бы пустым призраком.¹⁵⁵ «Царство небесное (вечная жизнь), – пишет он в другом месте, – должно заквасить своим духом всё человечество, всю историю».

Нужно заметить, однако, что проф. Тареев различает: христианство внутреннее, абсолютное и христианство внешнее, проявляющееся в форме церкви; и в этой-то форме, – и только в этой, христианство становится культурной силой, преформирующей действительность; а внутреннее, абсолютное христианство так и остается внутренним, голою субъективностью.

Церковь действует благодатью не только на душу, но и на тело, на внешнюю природу и даже на «мир сей; задачею её является создание христианских форм мысли и жизни.¹⁵⁶

Но... увы! Церковь оказывается бессильною; она не может создать христианской культуры.

«Христианская культура существует лишь в идеале, но реализуется в исторической жизни мирская культура». И в этом, по Тарееву, для церковнохристианского сознания источник неиссякаемого трагизма.

Но для самого г. Тареева вряд ли здесь есть какой-либо трагизм: из его некоторых слов вытекает, что так и должно быть и иначе быть не может: «Действие благодати невидимо: оно скажется лишь в конце времён, оно не затрагивает законов природно-исторической жизни... Сфера природно-исторических законов, природно-общественных форм не изменяется в своей видимости метафизически-благодатным действием» «Могут быть лишь мнимые христианские формы жизни».¹⁵⁷ Итак, значит, Церковь оказалась лишнею; получается ужасный вывод, прямо-таки неудобосказуемый для члена Церкви. И может быть, г. Тареев, боясь по внутренним или внешним причинам – высказаться до конца, часто толчется на одном месте, до надоедливости повторяясь и противореча себе чуть ли не на каждом шагу.

Мотивируя ненужность и бессмысленность специфически-христианских форм жизни тем, что ныне¹⁵⁸ нет языческих форм, г. Тареев в другом месте говорит, что Церковь должна извергать из своей среды всякого, кто, именуясь братом, живёт, как язычник.

В чём же язычество? только ли в поклонении деревянным идолам или статуям. Нет! Сам Тареев приводит немного далее слова ап. Павла, характеризующие человека, недостойного жизни в христианской общине: это такой человек, который, называясь братом-христианином, остается блудником, или лихоимцем, или идолослужителем, или пьяницею.¹⁵⁹ Сам же г. Тареев признает, что реализуется в жизни мирская культура. А эта мирская культура, как мы выяснили ранее, не что иное, как трансформированное язычество. Тот же смысл придаёт этому выражению и Тареев, когда говорит, что Церковь должна извергать того, кто живёт, как язычник, как человек мира по «обычаям мира сего». А если так, то Церковь прежде всего должна квалифицировать всю жизнь, всякое культурное явление. Но... г. Тареев не хочет такого стеснения свободы и попадает в безвыходное положение. С одной стороны, хочет изгнать из Церкви «людей мира», хочет, чтобы «внешний быт не препятствовал исполнению существенных требований христианской нравственности, совмещался с христианским духом, питал его, а с другой стороны восстает против уничтожения каких бы то ни было форм жизни и созидания новых специфически-христианских. Предъявляет к Церкви обвинительный акт за её бессилие преобразовать действительность, приписывает это бессилие символически-аскетическому характеру её освящения, спрашивает: не пришло ли время, когда христианство, определившееся в своей небесной чистоте, должно «послужить земле», сочетаться с жизнью, освятить ее не символически, а изнутри и действенно всё течение природно-исторической жизни.¹⁶⁰

А с другой стороны: утверждает, что лишь в форме Церкви христианство может быть культурноисторической силой, подчеркивает разнородность сфер духовно-личной жизни и природно-общественной, считает христианство совершенно бессильным в качестве кодекса общественной жизни: «на основании Евангелия нельзя устроить политики, общественной жизни, судов семьи; нельзя его положить в основу культуры.¹⁶¹

Казалось бы, довольно! Но проф. Тареев не хочет скоро выпустить измученного читателя из лабиринта противоречий. Он снова хочет утилизировать христианство для жизни; хочет морализировать (только! а не освятить!!) христианством все (эти) естественные формы жизни;¹⁶² «мирскую жизнь христианин может принять лишь очищенную от грехов: – завоевания, полевые суды, смертные казни, разврат, рабство совести и тела для него решительно неприемлемы.¹⁶³

Вот уже и сам г. Тареев доходит до мысли об отмене некоторых форм жизни; а если бы он поглубже проанализировал всю жизнь человеческую, то вероятно к этим греховным формам прибавил бы многие ещё, считаемые им теперь «естественными», «богоустановленными». А отсюда неминуемый выход к аскетизму: жизнь должна быть обеднена внешне, чтоб обогатиться внутренне; символически-аскетическое, и преимущественно аскетическое, – освящение жизни вовсе не одна лишь формальная процедура, а реальная творческая сила. Для убеждения в этом мы должны брать жизнь святых отцов церкви, подвижников-аскетов, а не жизнь тех людей-язычников, которые говорят и действуют от имени Церкви, будучи сами весьма чужды Её. Оттого и получались в исторической действительности неудачные опыты созидания христианских форм жизни, что люди хотели освятить языческую жизнь во всей полноте её радостей и страстей. Но из этой неудачи вовсе не следует, что христианину нужно принимать всю эту языческую полноту без освящения, как это рекомендует проф. Тареев, забывая о своем идеале морализированной и действенно-освященной христианством жизни.

Справедливо говорит архимандрит Феодор Бухарев: «это духовная проказа не во Христе полагать начало своей мысли и жизни, своей общественной служебной или частной деятельности; ибо что не по Христу, в том нет места и Духу Христову, Духу Истины, утешения, святости». ¹⁶⁴

Но не меньшая духовная проказа именем Христа освящать своё хождение во след Ваалу, Маммоне и др. кумирам; ведь не может христианство совмещаться с языческим идолопоклонническим течением жизни, не может христианин поклоняться идолам, деревянным чурбанам или каменным статуям, приносить им жертвы, устраивать дикие языческие оргии; но точно также не может и не должен христианин всем сознанием своим погружаться в ощущения, не может их считать самодовлеющими; если язычники – идолопоклонники повинны в том, что вместо Бога Живого они своими властителями признали множество ограниченных сил, проецируя их на мертвые куски материи, то «культурные» язычники не менее безумны, когда вместо Бога Живого они всем сердцем своим и всею мыслию своею прилепляются к преходящим призракам земного бытия, к мёртвым силам, атомам, клеткам, организованным кускам материи в виде разных культурных, технических усовершенствований, и вообще к разнообразным ощущениям, щекотаниям нервным, на удовлетворение и размножение которых и тратится большая часть жизни человечества и в частности псевдо-христиан всех веков.

Большая заслуга наших нео-христиан, представителей «нового религиозного сознания», в том, что они поставили ребром вопрос о соединенности христианства с язычеством, понимаемым в широком смысле слова. «В исторической судьбе христианства, – пишет г. Бердяев, есть что-то странное и таинственное. Вся человеческая жизнь, человеческая общественность и культура, вся «плоть» этого мира, вся мировая история осталась как бы вне христианства, остались антихристианскими, религией не освященными».¹⁶⁵ «Христианская история не удалась, христианство не осуществилось в истории» – восклицает он¹⁶⁶ далее вслед за Розановым.

Но служит ли этот факт, если и признать его за таковой, камнем преткновения для принятия христианства, для веры в Христа-Спасителя?

Ведь вообще всё творение Божие оказалось «неудачным»; «весь мир во зле лежит». Люди вскоре по сотворении впали в грех, внесли разложение в природу, поэтому уж если смущаться тем, что христианство не удалось в истории, то первее всего нужно удариться об глухую стену антиномичности всего Божьего творения, начиная с ангелов. Этот иррациональный элемент бытия всегда останется таковым в плоскости нашего ограниченного и греховного сознания; нужно выйти за пределы его, за пределы наших земных категорий и в мистическом полете узреть нуменальную жизнь. Проблему теодицеи можно разрешить не столько умом, сколько «сердцем». Что касается «удачи» христианства в истории, то ведь Сам Основатель его не подавал повода к подобным радужным надеждам; наоборот, из эсхатологической речи Христовой прямо следует совсем противоположный вывод об итоге исторической жизни человечества. «Как было во дни Ноя, так будет и в пришествие Сына Человеческого».¹⁶⁷

Вся жизнь человеческая пропитана греховным началом; первым условием преображения человеческого существа служит умаление, обеднение плотской жизни, как в смысле страстности, так и в смысле телесности. Целесообразность и необходимость именно этой методологии доказывает богатая разнообразными опытами история жизни святых угодников Божиих и вообще подвижников-аскетов в классических религиях, и тем более, христианской. Поэтому напрасны и беспочвенны попытки представителей нового религиозного сознания «сочетать мирскую полноту и монашескую чистоту, синтезировать сладострастие и целомудрие».¹⁶⁸ Совершенно непонятно, как это в конкретной форме мыслить «просветленное и освобожденное от тления язычество».¹⁶⁹

Мережковский, напр. хочет чествовать, считать своим богом-покровителем Диониса, завуалированного Ликом Христа. Бердяев же эту реставрацию языческих религий называет – и вполне справедливо – безумием, делом враждебным религии (христианской), а сам хочет лишь «возрождения ценностей и благ языческого мира, всей заключенной в этом мире подлинной жизни, почувствованной языческим миром святости первозданной плоти».¹⁷⁰ Но велика ли цена этим языческим ценностям, по сравнению с открывающеюся в христианстве ценностью: «благодать на благодать». Сам Бердяев в другом месте даёт весьма нелестную оценку культурного развития человечества, всей языческой полноты жизни.

«Мне часто думается, – пишет он, – что всё человеческое творчество, все усилия человеческие объясняются томлением по тому, чего нет. Нужно человеку один какой-то секрет знать и тогда будет у него всё, будет он страшно богат и радостен, прекратит все свои усилия; не нужно ему будет творить в философии, литературе, искусстве, политике – суррогаты, заменяющие жизнь истинную. Зачем философия – любовь к мудрости, – если есть сама мудрость, зачем музыка, поэзия, скульптура, когда само бытие музыка, поэзия, скульптура?.. В писаниях своих я выражаю лишь свою тоску по истинном, полном, вечном, свободном и радостном бытии и безмерное желание узнать его секрет, единственный секрет. Все мы пишем о том, чего нет и чего так жаждем, в музыке творим звуки высшей гармонии, которой не имеем, в образах художнических красоту, которой нет. Мука всякого подлинного творчества есть мука религиозная и рождается она из того, что нет у нас ещё ключа от тайны бытия, из томительного искания этого ключа. Мы идем путем вселенской культуры, но, когда единственно важный секрет будет разгадан, настанет конец всему конечному, начало – вечному».

Золотые слова!¹⁷¹ Но неужели же Вы, Николай Александрович, не узнали и через 2 года по написании этих строк, где этот ключ, кем этот секрет был разгадан, что не захотели расстаться с «языческой полнотой»? Могу смело утверждать, что знали Вы уже о том и только по какому-то недоразумению опять захотели жить в «дурной бесконечности». Вы в то же время называете «чудесным» выражение В. В. Розанова: «Иисус был так сладок, что весь мир прогорк»! Да! вот где ключ от тайны бытия! Зачем же вам нужны опять суррогаты, когда есть возможность пить из неисчерпаемого кладезя «воды живой».

«Вкусите и видите!».

Христианский путь и не может быть историческим: он над-историчен. Это верно! и так должно было быть, что «христианство, – как возмущенно и трагически восклицает г. Бердяев, – торжествовало лишь как индивидуальное религиозное настроение, лишь, как путь индивидуального спасения и в очищенном, бескомпромиссном своём виде создавало идеал аскетической, монашеской, уединенной от мира святости».

Конечно! Что же это за святость, соединенная с миром? Не есть ли это contradictio in adjecto? Зачем же человек, нашедший прямую дорогу в дом Отца Небесного и пришедший уже туда, пойдет опять по распутиям мира? Разве только для спасения погибающих?! но он будет их увлекать на свой прямой путь, а не блуждать с ними вместе, творить с ними разные культурные рожцы.

Сам Н. А. (Бердяев) говорит, что раз будет найден «ключ» – конец всему конечному. Но вот «Он» найден! Зачем же забрасывать его и опять усиленно искать?!

Христианская история – читаем мы у того же автора, – была сделкой с язычеством, компромиссом с этим миром, и из компромисса этого родилось «христианское государство» и весь «христианский быт». Да! почти соглашаемся с этим; но компромисс этот не всегда был отвратителен, и если бы его не было, то последнее могло бы быть горше первого. А виновниками компромиссов и тем более «отвратительных» были те немощные члены церкви, которые слишком мало верили в силу Христову и цеплялись постоянно за мирские сокровища. Разве может благодать Христова действительно освящать, например, то обжорство, которое практикуется в православном обществе в великие праздники?!¹⁷² Особенно ярко бросается в глаза это безобразие в монастырях, преимущественно городских и штатных. Если г. Бердяев и К® упрекают Церковь за то, что она не признала, не освятила классического блудодейства, отрицательно отнеслась к зрелищам, театрам, то верно возразил бы им Розанов, что ведь «и вино, и чай, и большие рыбы и варенье, хорошая квартира и мебель – прокрались к высшим представителям Церкви контрабандою». «Но официально, в законе, в церковных правилах решительно невозможно сказать: «епископ может побаловаться хорошим рыбным столом», а что он, например, должен есть одни сухие грибы – это можно сказать официально, по форме, вслух». Говоря так, Розанов различает в христианстве товар и контрабанду. Контрабандою прокрались в христианский мир искусства, музы, Гоголь, хороший стол, варенье».¹⁷³ Иерархия церковная не ходит в театр не потому, что он для неё уж слишком греховен, а потому, что это было бы узаконением, официальным признанием его; ну, а рыбы, вино, палаты – всем этим можно пользоваться втихомолку, «под шумок».

Ап. Павел в театре – это, по Розанову, невозможное зрелище; одобряющий игру актеров – какофония! разрушение всего христианства!!

Между тем это было бы только то самое «примирение», «гармония», о которой спрашивает Мережковский.

По существу дела такая гармония невозможна; но Мережковский и К® правы в том отношении, что требуют её от тех, которые «ничтоже сумняшеся» санкционируют молебствиями уж совершенно языческие зрелища, блудодейственные оргии в ресторане (кафе-шантане) «Яр» и... сами достаточно усердно служат у себя дома этому богу...

Ап. Павел немыслим в театре, но он естественен в виде делателя палаток, ибо без театра жить можно, а без «хлеба насущного» нельзя, но именно лишь насущного. «Павел трудился, ел, обонял, ходил, был в материальных условиях жизни; «но он глубоко из них вышел, ибо уже ничего более не любил в них, ничем не любовался. Он брал материю только в необходимом и утилитарном, он знал и нуждался только в прозе плоти. Христос был единственным цветком на ней; моно-цветком, если позволительно выразиться. «Я хожу, ем, сплю, вкушаю; но наслаждаюсь только Иисусом», может сказать о себе всякий подлинный христианин».¹⁷⁴

«С рождением Христа, с воссиянием Евангелия все плоды земные вдруг стали горьки. Во Христе прогорк мир, и именно от Его сладости: как только вы вкусите сладчайшего, неслыханного, подлинно-небесного, так вы потеряли вкус к обыкновенному хлебу. Кто же после ананасов схватится за картофель. Это есть свойство вообще идеализма, идеального, могущественного. Великая красота делает нас безвкусными к обыкновенному. Все «обыкновенно» сравнительно с Иисусом.

Не только Гоголь, но и литература вообще, науки вообще. Даже более: мир вообще и весь, хоть очень загадочен, очень интересен, но именно в смысле сладости – уступает Иисусу. И когда необыкновенная Его красота, прямо небесная, просияла, озарила мир, сознательнейшее мировое существо, человек, потерял вкус к окружающему его миру. Просто мир стал для него горек, плоск, скучен».¹⁷⁵

Чрезвычайно радуюсь, приводя целиком всю эту Розановскую тираду. Вот неожиданный союзник! Как это Господь его надоумил! Хотя, нужно заметить, что в той же книге, где помещены эти слова, есть и «иные», читая которые, невольно восклицаешь: «опять Розановщина».

Но и за эти немногие без «вывиха» мысли спасибо Василию Васильевичу! Ибо хотя и не новые они, а выношенные на лоне подлинно-христианского сознания у св. подвижников, но все же для настоящего, оскудевшего и богословским знанием, и христианским сознанием, общества они, художественно отчеканенные талантливым писателем, целое откровение, молния, прорезавшая тьму «цивилизаторской» ночи.

Близко к этой истине подходило дохристианское высшее религиозное сознание, как в лице буддийского подвижника, призывавшего к самособранности в Оме, так и в лице «божественного» Платона и неоплатоников. Только у них эта истина была лишь постулатом; во Христе, Сыне Божием, она открылась в мире конкретною реальностью, завершающейся в Духе Святом.

«Единое и многое» – над этим много ломала свою голову ещё греческая философия... мир многообразен; и есть свой стиль, свое увлечение в этом многообразии. Человечество не хочет жить каким бы то ни было монотонным явлением; пусть самым прекрасным»¹⁷⁶.

Как в самой глубокой древности культура забавляла человека, отвлекала его от скучной, монотонной обстановки, так и теперь культура, «прогресс» не дает человеку умереть с тоски, от однообразия; и это явление должно быть до тех пор, пока человеку, будь это индивид или все человечество, не дано будет узреть счастья в Едином, в божественной монотонности, несказанной простоте: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного».

– Зачем Философия, любовь к мудрости, если есть Сама Мудрость». Зная трансцендентную реальность, как истинно Сущее, бесцельно изучать явления, потому что из знания первого мы получим самое точное и достоверное, абсолютно истинное знание второго. «Дискурсивное знание не дает ничего специфически нового по сравнению с интуитивным восприятием».¹⁷⁷ Эта – идеалистическая гносеология, сама по себе неполная, получает свое завершение в религиозном познании.

В Иисусовой молитве субъект суждения и объект познания Само творческое Слово... Логос... Ом...

Да это буддизм! воскликнут с пафосом негодования некоторые ревнители о «чистоте» христианства, думая запугать нас этим «жупелом».

Но... напрасно!

Если Христианство через историческую – государственную Церковь заквашивало классицизм и даже, – по немощи ума человеческого, по инициативе преимущественно человеческого начала в богочеловеческом союзе, – вавилонизм, то тем более оно должно было заквасить и действительно заквасило с наибольшим успехом – через над-историческую церковь – самое ядро, самый цвет высшего религиозного сознания, иудаизма + буддизма + классицизма, создав православный христианский аскетизм – истинную теократию. Истинную теургию. Истинную культуру.

Се место свято!

Се – полнота совершенства во Отце и Сыне и Св. Духе. Аминь.