Старец схиархимандрит Илиодор

(Память 28 июня).

Родиной схиархимандрита Илиодора было село Староселье, Черкасского уезда, Киевской губернии. Отец его Феодор Голованицкий был священником в названном селе; имя его матери – Евдокия. Священник Голованицкий имел еще и старших детей, – старшего сына Иакова и дочь Зиновию, за которыми в 1795 году родился сын, нареченный во св. крещении Иоанном (впоследствии схиархимандрит Илиодор). Годы младенчества Иоанн прожил в доме своих родителей, которые воспитывали его в страхе Божием. 11-ти лет от роду, после обычной домашней подготовки, Иван Голованицкий был отправлен в Киевскую семинарию, где в то время старший брат его Иаков занимал уже должность учителя. 16-го сентября 1806 года, Иван Голованицкий был принят в Киевскую семинарию.

Но не посчастливилось Ивану Голованицкому в Киевской семинарии: брат его Иаков, как откровенно впоследствии рассказывал нам старец Илиодор, был не прочь от веселой и рассеянной жизни, и имел друзей небезукоризненной нравственности. Это обстоятельство и само по себе крайне печалило скромного и благоговейного юношу Иоанна, а тем более, что оно неблагоприятно отзывалось на внешнем его благосостоянии. Деньги, посылаемые отцом на содержание Иоанну через руки и на имя Иакова, как старшего брата, не попадали Иоанну, и ему приходилось терпеть крайнюю нужду. Поэтому Иоанн вынужден был обращаться к брату с просьбами и увещаниями, направляемыми к тому, чтобы исправить брата. Но это не привело ни к чему доброму: братские благожелательные советы Иоанна казались Иакову неуместными и оскорбительными замечаниями и раздражали его на гнев против Иоанна; дело дошло до того, что он возненавидел его и старался при всяком удобном случае оскорблять его, – в должности учителя ему, конечно, удобно было наносить обиды брату ученику. Иоанн все терпеливо сносил от брата в надежде, что тот, наконец, одумается и исправится; но исправления не было, а ненависть Иакова, по-видимому, развивалась все более и более. Так, однажды, брат Иаков привел на квартиру Иоанна четырех сильных учеников и приказал им схватить Иоанна и бить его; но последнему удалось благополучно убежать и скрыться. Тогда-то Иван Голованицкий, наконец, убедился в том, что ему невозможно более оставаться в семинарии; он решился оставить семинарию и поступить в военную службу и намерение свое привел в исполнение. В 1813 году он принят был на правах вольноопределяющегося в число юнкеров и зачислен в Нижегородское ополчение. Ополчение это командировано было за границу, по следам бежавших из России французов. Туда же последовал и Иван Голованицкий. В этом походе ему пришлось побывать во многих местах, многое встретить, многое испытать, о многом подумать. Все наблюдаемое им, в конце концов, привело к убеждению в суетности сей жизни; чистая благочестивая душа его требовала духовного удовлетворения, и он решил в своем сердце посвятить остальные дни жизни исключительно на служение Богу.

По окончании войны в 1814 году некоторые войска, в том числе и Нижегородское ополчение, возвратились в Россию. Того же года 28 октября было предписано распустить Нижегородское ополчение; а 12 марта 1815 года Иван Голованицкий, как вольноопределяющийся, получил чистую отставку и аттестат, одобряющий его поведение и тщание по службе.

Освободившись совершенно от военной службы, Голованицкий возвратился в Киев с размышлениями о том, как лучше всего устроить жизнь свою, чтобы угодить Господу Богу. Он часто ходил в св. Лавру на поклонение преподобным угодникам Печерским, нетленно почивающим во св. пещерах; любил также посещать уединенные места над рекой Днепром, и он избрал уединенное пустынное место, где в овраге выкопал для себя пещеру. Когда пещера была уже готова, Иоанн, нисколько не медля, взявши с собою лишь то, что было необходимо для жизни, переселился в нее на жительство. Но в первую же ночь, как он сам рассказывал нам, он был поражен страшными бесовскими привидениями. Не будучи приготовлен к борьбе с невидимым врагом человеческого спасения, он не выдержал наведенного на него ужаса, и среди ночи оставил свою пещеру. Тогда он самым делом познал, что подвижническая жизнь требует обучения тому, как противостоять козням диавольским. Поэтому он решился поступить, прежде всего, в монастырь и поступил именно в Киевскую лавру. Здесь он был определен сначала на послушание в клюшню, а через несколько времени был взят в келейники наместником Антонием (впоследствии епископ Воронежский).

Однако, в Киевской лавре Иоанн прожил недолго. Его душе, ищущей сосредоточенного молитвенного уединения, не соответствовала в Лавре некоторая суета, какая бывает неизбежно соединена с большим стечением народа. К тому же, вблизи Лавры находились его родственники, которые своими посещениями могли так или иначе смущать сердечный покой еще неопытного в духовной жизни послушника. Это однажды даже и случилось. Его посетили мать и старший брат Иаков. Они увидели его как раз в тот момент, когда он, одетый в серую свиту, вместе с другим послушником нес на плечах ушат с водою. Брату Иакову Голованицкому, видимо, не понравилось такое послушание Иоанна, и он поспешливо сказал ему: «ты, брат, кажется, в каторгу попал». Иоанн смиренно смолчал, но в душе своей решился оставить Киевскую лавру и поселиться где-либо в уединенной пустыни, вдали от всякой суеты, и так, чтобы родственники его не знали о месте его жительства.

В то время славилась Софрониева пустынь. Незадолго пред тем почивший старец Феодосий, бывший другом и сопостником старца Паисия Величковского, поставил Софрониеву пустынь на высокую степень совершенства, образовав в ней строгих подвижников. Поэтому, когда он оставил Лавру, то и направился в Софрониеву пустынь. С ним вместе согласился идти товарищ его, некто по имени Владимир, тоже бывший юнкер и также поступивший в Киевскую лавру в число братии. На дороге в Софрониеву пустынь с названными путешественниками случилось странное обстоятельство, которое сам старец Илиодор (он же Иоанн) объяснял, как бывшее диавольским наваждением. Обстоятельство заключалось в следующем.

На пути догоняет их какой-то проезжающий помещик, останавливает их и начинает спрашивать: откуда они, и куда идут. Иоанн отвечает: что идут из Лавры в Софрониеву пустынь. Помещик начал горячо уверять их, что Софрониевой пустыни нигде не существует. «Я, вот, говорил помещик, езжу по всем российским монастырям, а о Софрониевой пустыни ничего никогда не слышал. Советую вам возвратиться в Лавру». Иоанн, конечно, продолжал настаивать на том, что Софрониева пустынь несомненно существует. «Во время разговора с помещиком, рассказывал старец Илиодор, я взглянул на кучера и ужаснулся: лицо его было мрачное, борода черная и лохматая, а глаза, как горящие свечи; взгляд его был устремлен на меня и до того свиреп, что я невольно задрожал и старался отвращаться от него, чтобы не видеть ужасного выражения лица этого страшилища». – Однако помещик не мог разуверить Иоанна в истине, и в заключение сказал: «не верите, как знаете, но только Софрониевой пустыни нигде не найдете, так как ее не существует». Сказавши эти слова, помещик крикнул кучеру «пошел»; кучер шикнул, лошади понеслись, но, не проехав и пяти саженей, экипаж сделался невидим и все исчезло. «Оградив себя крестным знамением, рассказывал старец, я взглянул на товарища, и что же я вижу? Он стоит против меня и держит в упор против груди свою палку с острым железным наконечником, намереваясь пронзить меня острием. Вид его был страшен, он весь трясся от гнева, скрежетал зубами и неистово кричал на меня: «куда ты меня ведешь?» Видя опасность, я бросился бежать в сторону, Владимир погнался за мною. Бежать мне было невозможно, так как время было зимнее. Я должен был остановиться и стал уговаривать Владимира оградить себя крестным знамением, но он в ярости не обращал ни на что внимания и продолжал наступать на меня. Тогда я поднял свою руку и положил против него на воздухе крестное знамение с произнесением слов: «во имя Отца и Сына и Св. Духа. Аминь». Моментально, как бы выбившись из сил, он остановился, опустив палку и блуждая глазами. «Перекрестись», говорю ему; он перекрестился и начал приходить в себя. «Посмотри-ка, говорю ему, где тот помещик?» Надо заметить, что дорога была совершенно ровная, так что можно было видеть проезжающего на расстоянии нескольких верст, но решительно ничего не было видно. И все это произошло в несколько минут. «Не видишь ли теперь, продолжаю я говорить Владимиру, что в образе помещика явился нам искуситель рода человеческого, чтобы смутить нас?» «Да, сказал он, я сам вижу, что это был диавол». Оградившись крестным знамением, мы продолжали путь далее. Почти всю дорогу до следующего ночлега мы шли молча. Но когда достигли ночлега и расположились ночевать, мне захотелось спросить Владимира, что он думал сделать со мною, после разговора моего с помещиком. «Не знаю сам, сказал он в ответ, что со мною сделалось; но я настолько озлобился на тебя, что, сознаюсь откровенно, решился было убить тебя и зарыть в снегу».

Оба товарища, наконец, достигли Софрониевой пустыни и были приняты в число братии настоятелем пустыни архимандритом Варлаамом. Иоанну назначено было послушание в трапезе и на клиросе. Пребывание Иоанна в этой пустыни сопровождалось благодетельными для него последствиями. Исполняя ревностно все возлагаемые на него труды, он, в то же время, внимательно присматривался к добродетелям и к правилам жизни строгих подвижников. От них он впервые услышал и уразумел, что от монаха требуются не одни телесные подвиги и труды, но и внутренние делания в вертограде сердца своего; получил он много и других наставлений, и советов. Но недолго ему пришлось жить в Софрониевой пустыни. Он вынужден был оставить ее по той причине, что ему было назначено несоответственное его характеру и душевным стремлениям послушание. Как новоначального, его послали на хутор, называемый Псел, находящийся в Сумском уезде, Харьковской губернии. На хуторе этом имеется большое количество леса, который братия обязаны ежедневно обходить кругом и оберегать от порубки окольных жителей – крестьян, которые постоянно воровали. Положение Иоанна было тягостным для него, он решился оставить Софрониеву пустынь и переселиться в Глинскую, куда в то время на должность настоятеля был вызван из Софрониевой пустыни старец иеромонах, а впоследствии игумен, Филарет, ученик прежде упомянутого старца Феодосия, бывшего архимандрита Софрониевой пустыни.

В Глинской пустыни старец Филарет принял Иоанна с радостью и назначил ему послушание в хлебне и петь на клиросе. С полным усердием Иоанн начал исполнять свое послушание, ревностно исполняя все возлагаемые на него поручения. Трудясь телесне, Иоанн преуспевал и в благодатной жизни духа, так как он имел для себя добрых наставников и руководителей, опытных в жизни подвижнической. Сам старец Филарет был весьма бдителен и внимателен к жизни своей братии.

Были в то время в Глинской пустыни и другие строгие подвижники, сиявшие различными добродетелями и подвигами; жизнь их благодетельно влияла на Иоанна и не могла не увлекать его к подражанию. Из них с особенною любовью и почтением старец Илиодор вспоминал о некоторых, а именно: – о духовнике, иеромонахе Пахомии (родом из дворян). Этот подвижник с особенной строгостью относился к своему телу; при строгом общем воздержании, он имел и особенный подвиг, именно, он никогда не садился ни во время церковного богослужения, ни даже во время своего очень продолжительного келейного правила. Вспоминал нередко старец Илиодор об иеромонахе Василии, прозываемом Кишкиным. С любовью и увлечением рассказывал старец о монахе Феодоте. Этот подвижник жил в Глинской пустыни несколько лет, ранее прибытия туда старца игумена Филарета. Более сорока лет монах Феодот самоотверженно находился на братской кухне, не имея отдельной келлии, покоился на кирпичном полу, или на куче углей. Будучи человеком простым и неграмотным, он, в своей простоте, незлобии и других добродетелях, прикрываемых подвигом юродства, достиг высоких степеней совершенства. Видимо для всех в нем проявлялся благодатный дар прозорливости. Очень многие, как говорил старец Илиодор, испытывали на себе исполнение его предсказаний.

Между такими-то высокими подвижниками довелось Иоанну полагать начало иноческой жизни. Пламенея ревностью к подвигам, он усиленно стремился подражать высоким образцам жизни иноческой, стараясь усвоить себе их добродетели. Постоянно обращаясь к ним за советами, он почерпал от них духовную мудрость и, таким образом, совершенствовался в жизни по закону Божию.

Через два года после поступления Иоанна в Глинскую пустынь, он был пострижен в рясофор старцем Филаретом, и в пострижении получил имя Иоиль. По пострижении он вручен был для руководства строгому подвижнику, вышеупомянутому духовнику Пахомию. До какой степени простиралось почтение и благоговение Иоиля к своему старцу, можно видеть из того, что он, во время болезни старца, обнимал и целовал распухшие и покрытые струпьями его ноги. Но недолго пришлось Иоилю быть под руководством своего любимого старца: скоро Пахомий окончил свое земное поприще, мирно почив о Господе.

После смерти старца Пахомия инок Иоиль стал обращаться за советами непосредственно к игумену Филарету, под мудрым руководством которого он усиленно трудился над своим духовным совершенствованием.

Когда Иоиль представлен был в мантию, то в консистории возникло недоразумение относительно столь ранней чистой отставки его с военной службы. Началась по этому делу переписка с военным ведомством, длившаяся продолжительное время и не приведшая ни к какому результату, вследствие чего, Иоилю пришлось самому путешествовать в С.-Петербург. На пути в С.-Петербург он посетил город Курск, где он выхлопотал себе паспорт. Между прочим, в Курске он посетил дом умалишенных, где в то время находился какой-то блаженный священник о. Василий, которого многие почитали, как прозорливца. Увидев Иоиля, о. Василий назвал его по имени, подозвал к себе и различными иносказаниями предрек ему сан архимандрита, что впоследствии и сбылось.

На пути дальнейшего следования Иоиля к С.-Петербургу с ним случилось одно таинственное происшествие, о котором он потом рассказывал приблизительно в следующих словах: когда он проходил по одной из северных губерний, то ему предстояла переправка через большую реку. Моста через реку вблизи не было, а время подходило к половодью, и путь по льду уже прекратился. Не дойдя еще до реки, Иоиль зашел для ночлега на постоялый двор и расположился подкрепить себя сном. Немного времени спустя после того, как он заснул, кто-то толкнул его слегка и сказал: «странник, время вставать!» «Я открыл глаза, рассказывал после Иоиль, всматриваюсь и вижу, что передо мною стоит какой-то человек, остальные все спят и кругом – тьма ночная. «Темно, брат, на дворе, говорю ему, нужно бы было пообождать рассвета!» «Одевайся и пойдем, сказал он, я дорогу знаю и провожу тебя кратчайшим путем». Я оделся, и мы отправились в путь. Неизвестный проводник шел впереди меня, а я тихо следовал за ним, изредка обмениваясь с ним словами. Спустя несколько времени, я стал замечать местами по дороге некоторый неопределенный блеск; по обеим сторонам дороги также расстилались блестящие широкие полосы. «Что это за блеск я вижу?» спросил я моего спутника. «Это вода», сказал он. «Значит мы идем по реке?» – «Да», ответил он коротко. Чтобы удостовериться в этом, я уклонился несколько в сторону и действительно заметил воду; я опустил свою палку в водопромоину, желая испытать глубину и не достал дна. «О, брат, тут и дна не достанешь», проговорил я. Спутник мой с негодованием сказал мне на это: «следуй внимательно за мною, теперь лед уже размыт». Я снова последовал за ним. Таким образом, мы шли с ним в продолжение нескольких часов и прошли, как я полагаю, около двадцати верст. Наконец, мы вышли на большую дорогу. Тогда проводник мой указал мне дорогу и сказал: «иди вперед, а я последую за тобою»; я исполнил его желание. Пройдя немного, я оглянулся: проводника моего уже не было. Предполагая, что он отстал по какой-либо надобности, я остановился и долго поджидал его, но напрасно; и я пошел далее уже один. До рассвета я добрался до деревни и попросился в одном доме обогреться. Хозяин того дома спросил меня, где я ночевал, чтобы так рано прийти сюда. Я рассказал ему, где я останавливался с вечера и как шел по реке. Хозяин не верил словам моим и утверждал, что переправа через реку окончательно прекратилась несколько дней тому назад, потому что лед уже совершенно размыт. А о постоялом дворе, где я пробыл часть ночи, хозяин сказал, что это место недоброе и служит притоном для воров и разбойников, и что оно отстоит от его деревни верст за двадцать и, действительно, на той стороне реки. С ужасом выслушал я все это и, видя во всем случившемся милость Божию к себе, благодарил Господа, избавившего меня, может быть, от смерти и проведшего меня через опасное место рукою неведомого проводника.

По окончании дела в С.-Петербурге, Иоиль благополучно возвратился в Глинскую пустынь, где с новым усердием предался своим обычным иноческим подвигам. С этого времени начинается для Иоиля ряд искушений, которые попустил Господь, чтобы еще более очистить этот сосуд благодати Своей.

Иоиль имел обыкновение вставать в одиннадцать часов ночи для совершения своего келейного правила. Однажды в это время, стоя на молитве, он услышал за кельей голос, звавший его по имени «Иоиль». Услышав это, он смутился, но продолжал оставаться в молчании; голос повторился снова, но и на второй зов Иоиль промолчал. Немного спустя, послышался шум и подул сильный ветер, который едва не потушил горящей свечи; Иоиль оградил себя крестным знамением, после чего все прекратилось, а он продолжал свое правило. Утром Иоиль по обычаю пошел к старцу настоятелю Филарету и рассказал ему все случившееся. «Что делать, сказал старец, мы монахи всегда должны быть готовы к встречи нашего сопротивника». И при этом сказал, что прошедшую ночь и ему было искушение, и прибавил: так, брат, и ты поступай, если явится тебе враг в каком-либо виде. Не обращай ни на что внимания, огради себя крестным знамением и продолжай свое дело, без попущения Божия он ничего не сделает.

9 марта 1824 года (на память сорока мучеников), Иоиль облечен был в иноческий образ настоятелем Филаретом и наречен Иоанникием. После пострижения Иоанникий, по обычаю, несколько дней пробыл в церкви безвыходно. В это время он был утешен явлением ему Ангела. «Изнемогши от чрезмерного бодрствования, рассказывал впоследствии сам Иоанникий, я сел среди церкви, склоня голову на амвон, чтобы несколько укрепить себя сном. Я закрыл глаза, но спал или нет, того верно не знаю; вдруг я вижу, что южная дверь алтаря отворилась, и из алтаря показался прекрасный юноша в белом стихаре, препоясанный орарем крестообразно. Подойдя ко мне, он сказал: «Иоанникий, бодрствуй! Ты – монах, и потому непрестанно должен бодрствовать!» Сказав это, он пошел северною дверью в алтарь. Взор мой как бы следил за удаляющимся; когда он был уже в дверях, я внезапно открыл глаза и чувственными глазами увидел кисть его правой руки, которою он как бы затворял за собою дверь. Поспешно поднявшись, я бросился в алтарь, но его уже не было. Я осмотрел всю церковь, но никого не нашел; а сердце мое было исполнено несказанной радости».

По принятии ангельского образа, Иоанникий усугубил бодрствование над собою, как бы следуя призванию явившегося ему небожителя. Удалялся он всякой суетности, избегая даже бесед с мирскими людьми, чтобы не рассеиваться, ничего от них не принимал, а в особенности, от женщин, чтобы ничто не напоминало ему о суетной жизни.

По мере усовершенствования Иоанникия в духовной жизни, усиливались искушения. Враг человеческого спасения делал неоднократные нападения на Иоанникия, чтобы смутить подвижника; устрашал его различными привидениями, поставлял иногда его действиям преграды, но, сильный благодатью Божией, он побеждал козни диавола. Наконец, диавол употребил сильнейшее искушение против Иоанникия; он воздвиг на последнего клевету – это сильное в руках диавола оружие.

Между братией пустыни были и такие люди, которые не чужды были привязанностей к суетности; таковых Иоанникий всегда удалялся, потому что не видел ничего общего между своими стремлениями и их интересами. То же чувствовали и они и, конечно, не любили, и даже ненавидели Иоанникия. Этими-то людьми жизни суетной и пользовался враг рода человеческого, чтобы преследовать и смущать строгого подвижника. Клеветники при всяком удобном случае начали возводить различные клеветы на Иоанникия пред лицом своего настоятеля. Долго старец Филарет не верил им; но, наконец, видно уж Сам Господь, ради душевной пользы Иоанникия, попустил искушение: старец поверил одной клевете.

Он позвал к себе Иоанникия, и, не принимая от него никаких оправданий, приказал ему немедленно удалиться из обители.

Изгоняемый неповинно, монах Иоанникий с болью в сердце расстался с любимой обителью. Получивши из духовной консистории паспорт, он направился, было, на север, но после некоторого раздумья и колебаний решился возвратиться снова в Глинскую пустынь. Однако, когда он возвратился в пустынь, то настоятель не принял его и на глаза, причем и братии запретил принимать его в свои келлии, а гостинику приказал даже выгнать Иоанникия из гостиницы. Долго он боролся с помыслом – удалиться от ограды обители и идти до деревни и, наконец, решился остаться на ночь под оградою. Если угодно Господу прекратить дни моего существования – думал он, то пусть звери растерзают меня, но растерзают здесь, под оградою святой обители. Между тем, некоторые из старшей братии, сожалея о мне, решились пойти к настоятелю и просить его о принятии меня в число братии. На колокольне пробило 12 часов; в это время отворилась калитка, вышел монастырский духовник, и начал звать: «Иоанникий! где ты?» Тот отозвался, и духовник объявил, что настоятель принимает его снова в обитель, а послушание назначает на братской кухне. Иоанникий, согласно распоряжению настоятеля, поступил в послушание на кухню. Братским поваром в то время был старец монах Феодот, к которому Иоанникий всегда питал особенную любовь и благоговейное уважение. Под его-то началом и должен был Иоанникий трудиться и нести свою епитимию. О старце Феодоте уже было замечено, что он отличался высокими добродетелями и даром прозорливости, которые он смиренно прикрывал под видом юродства; при этом, он постоянно был спокоен духом и всегда весел, как дитя. По всем этим качествам души старец Феодот служил для Иоанникия истинным утешением во время испытания. Он утешал Иоанникия, нередко предсказывая ему перемену его горькой участи на лучшую. Так, однажды, они вдвоем носили ушатом воду; Феодот, между прочим разговором, обратясь к Иоанникию как бы шутя, сказал ему: «Оце бачь Иоанникий, теперь носы ушатом воду, а буде те, шо будешь золоту шапку носиты». Разумеется, в то время Иоанникий не понимал, о чем говорил старец. Он вспомнил слова его и понял их смысл лишь тогда, когда еще при жизни Феодота получил митру.

Два месяца монах Иоанникий трудился на кухне, неповинно неся епитимию. Наконец, настоятель убедился в его невинности и скоро представил его к рукоположению во иеродиакона. 12 ноября 1824 года Иоанникий был рукоположен в сан иеродиакона преосвященным Владимиром, епископом Курским и Белогородским.

Сделавшись служителем Престола Господня, Иоанникий продолжал прилагать внимание ко вниманию и всемерно заботился о чистоте своих помыслов, удаляясь от людей рассеянных, и имея духовное общение лишь с людьми благочестными. С некоторыми благочестивыми старцами Иоанникий до такой степени сблизился духовно, что души их жили как бы единою жизнью. Это единение друзей по духу выражалось иногда в некоторой общности их видений. Для примера приведем случай, о котором рассказывал сам Иоанникий. Однажды иеродиакон Иоанникий, идя от утрени, увидел старца Феодота и пригласил его пить чай. «Приготовляйся, сказал старец, я сейчас приду». Пришедши в келлию, Иоанникий приготовил, что нужно, и стал поджидать старца Феодота. Сидя в ожидании, Иоанникий погрузился в легкую дремоту, и ему представилось следующее: Представилось мне, так рассказывал Иоанникий, будто я вышел из келлии и направился в восточную сторону монастыря. Дойдя до места, где в настоящее время цветник, я вдруг очутился в каком-то прекрасном саду; я начал ходить по саду, рассматривая поистине чудную его красоту. Природа всего, что там я встретил, была мне совсем незнакома и на земную природу не похожа. Там стояли в дивном порядке какие-то деревья, украшенные различными как бы златоблестящими листвиями и цветами, и изобиловали различными прекрасными плодами. На них гнездилось бесчисленное множество разнородных пернатых, которых красота, сладкое пение и порхание привлекали взор и услаждали душу. Внизу расстилалась зелень, испещренная различными цветами удивительной красоты. Веяние тонкого ветра, тихо колеблющего различные растения, разносило неземное благовоние; словом, все там было не от мира сего. Удивляясь невиданным красотам, я ходил и наслаждался созерцанием. «Не рай ли это Божий, думал я, о котором повествует нам слово Божие?» Но вот, мой взор обратился в восточную сторону, и я вдруг вижу старца Феодота, идущего мне навстречу в своем всегдашнем одеянии, в замаслянном коротком подряснике. Подойдя ко мне, он с улыбкой обратился ко мне: «А, ты здесь?» Я спросил его о том, чей это сад. «Мой», ответил он. Как бы не доверяя ему, я сказал: «если сад твой, то не можешь ли ты дать мне каких-либо плодов?» Подойдя к ближнему дереву, он снял с него три яблока и подал мне. «Где же это ты был?» спрашиваю его. Указывая на юго-восточную сторону сада, он сказал: «был вот там, видел покойного своего отца, место, где он находится, очень хорошее. Я видел его стоящим в белой одежде; заметив меня, он поклонился мне в пояс. Оттуда я пошел далее, при этом Феодот указал по направлению к юго-западу, и видел там свою мать. Ох! место, где она находится, до того ужасное, что и высказать невозможно! Увидев меня, она начала с плачем кричать мне: «помоги мне, помоги!» Так вот, я, продолжал он, хочу идти к настоятелю просить его благословения, чтобы мне затвориться на год и молиться о матери. Говоря это, он был очень печален. Я слушал его рассказ с участием, вполне понимая и разделяя его скорбь. В таком душевном настроении я, почему-то, положил данные мне три яблока под дерево и на этом проснулся. Удивленный столь необычным сновидением, я бросился из келлии и стал искать старца Феодота. Прибегаю на так называемый экономский двор, и что же я вижу? Эконом (бывший из закоренелых старинных солдат), сложивши вдвое веревку, гоняется за старцем Феодотом и беспощадно бьет его. В ужасе я бросился к ним, преградил дорогу эконому, и старец Феодот успел уйти. Догнав затем старца, я спросил его, за что бил его эконом. «Да вот, я просил привезти на кухню дров, а он рассердився, да схватив веревку и начав быты, скильки есть сылы!» – «А больно он побил тебя?», спрашиваю его. «Ни, я як надувся, так вин бье, а веревка все отскакуе», рассказывал старец; рассказывает, а сам, как незлобивый младенец, восторженно заливается смехом, как будто он получил какую-нибудь великую для него радость. Мы пошли пить чай. Успокоившись несколько, я обратился к нему с вопросом: «умоляю тебя Богом, не скрой от меня, где ты был в то время? (т. е. когда эконом наносил ему удары). Взглянувши на меня, он сказал: «что же ты спрашиваешь? Сам ты видел меня в саду, где я давал тебе яблока». Удивляясь его прозорливости, я хотел было расспросить его подробнее, но он не отвечал мне и, напившись чаю, молча, вышел из келлии».

В 1826 году в Глинской пустыни возникли неприятности, история которых довольно запутанная. Иеродиакон Иоанникий после колебаний решился оставить Глинскую пустынь. 29 сентября того же года он переместился в Рыхловский Николаевский монастырь (Черниг. губ.), которым тогда управлял постриженец Глинской пустыни, настоятель иеромонах Анастасий, ученик прежде упомянутого старца Василия Кишкина. Настоятель Анастасий еще в Глинской пустыни знал о прекрасных качествах и способностях иеродиакона Иоанникия, и был очень рад его перемещению. Желая иметь его своим помощником, он просил епархиальное начальство утвердить Иоанникия, как достойнейшего, в должности казначея. Около трех лет Иоанникий с пользою для обители и благополучно для себя пробыл в должности казначея. Но затем начался тяжкий период в его жизни: он должен был проходить горнило искушений, какие проходят только избранные последователи Спасителя нашего.

Настоятель Анастасий, по рассказам старца Илиодора, был прежде прекрасного образа жизни. Он очень любил и уважал старца Василия и даже упросил его переместиться в управляемый им Рыхловский монастырь, чтобы руководиться его советами и примерной жизнью. Но затем, Анастасий изменился в своей жизни. Он подпал влиянию одной особы женского пола, вкравшейся в его доверие, и настолько, что в монастыре все делалось по ее желанию, даже и в келлии настоятеля распоряжалась она, как полновластная хозяйка. Братия возмущались этим обстоятельством, а тем более это неприятно было целомудренному Иоанникию. Старец Василий, видя печальный поворот в жизни своего ученика, глубоко скорбел о нем и пытался его исправить своими замечаниями. Настоятелю это очень не нравилось, и старец Василий стал теперь для него тягостью. Вместо того, чтобы принять к сердцу вразумления старца, настоятель стал его ненавидеть и, по советам прежде упомянутой особы, изгнал его из своего монастыря.

Избавившись от замечаний старца Василия, этого строгого и дивного подвижника, настоятель хотел освободиться и от своего казначея, как человека, без сомнения, несочувствующего образу его жизни; да и вообще говоря, порок всегда ненавидит добродетель, как своего обличителя.

Чтобы избавиться от казначея Иоанникия, для этого настоятелем и известною особою были принимаемы различные меры; последняя же не останавливалась даже и перед преступными. Так, однажды, Иоанникий был приглашен к настоятелю. Упомянутая особа, конечно, распоряжалась угощением и, между прочим, подала на стол к рыбе горчицу, приготовленную, как думал потом сам Иоанникий, с отравою. Иоанникий ел горчицу, не подозревая опасности. – Ночью ему сделалось дурно: открылась сильная рвота кровью; всю ночь прострадал он и едва остался жив.

После того, как описанный злой умысел не удался, настоятель начал принимать свои меры, чтобы выжить Иоанникия из монастыря. При всяком случае он придирался к казначею без всяких причин и законных поводов, и старался наносить ему всевозможные оскорбления. «Бывало, настоятель, рассказывал старец, получит с почты письма, адресованные на мое имя, да и переправит на них адреса: где было написано: «Иеродиакону Иоанникию», он поправит: Иеродиаволу Иоанникию и пошлет письма ко мне через своего келейника. Получу эти письма, посмотрю на адреса, поплачу от обиды, да и начну за него молиться».

Во время этого гонения со стороны настоятеля, Иоанникию представился случай с опасностью для себя оказать ревность ко святыне Господней. Об этом он сам рассказывал впоследствии таким образом: однажды вхожу я во св. алтарь и вижу, что на св. жертвеннике сидит толстый помещик, которому монастырский ризничий показывает различные священные вещи. – Помещик был богат и отличался страстью к сутяжничеству. – Видя такое поругание святого места, я затрепетал от ужаса. Думаю себе: если сказать ему, что следует, то из того может ничего не выйти; я знаю его придирчивость к словам, от него и не отвяжешься. Оставить же его попирать святое место было невыносимо для моего благоговейного чувства. Стал я пред св. престолом и помолился мысленно, говоря: «Господи, помоги! Ревнуя, поревновах по Твоей святыне! Аще угодно Тебе, чтобы я пострадал, да будет воля Твоя!» После этого подойдя к жертвеннику, я заложил локоть правой руки за спину сидящего и сбросил его с жертвенника в северную дверь, так что он пролетел в дверь головою, как сатана, сверженный с неба. Выброшенный из алтаря помещик, подхватившись, закричал мне: «что это вы делаете?» – «А ты что делаешь? сказал я. Возымел дерзость сесть на святой жертвенник?! Знай, что за поругание святыни ты должен быть предан суду!» После этого обстоятельства Иоанникий ожидал неприятных для себя последствий, тем более, что и настоятель искал случая, как бы погубить его. Однако Господь его защитил, и дела о том никакого не подымалось.

Но над Иоанникием разразилась гроза с другой стороны. Однажды известная особа – Пульхерия Ивановна принесла настоятелю какую-то жалобу на братского духовника. Настоятель, собрав старшую братию, в присутствии всех учинил духовнику незаслуженно строгий и даже в оскорбительной форме сделанный выговор и приказал ему просить прощения у Пульхерии Ивановны, которая здесь же и присутствовала. Возмущенные этим, братия начали упрекать казначея, как бы потворствующего настоятелю. Казначей, с своей стороны, высказался, что он нисколько не сочувствует действиям настоятеля и решился вместе с братией просить настоятеля удалить от себя ту особу. Выслушав желание всей братии, настоятель приказал всем разойтись. Сам же рапортовал начальству в том смысле, будто братия возмутилась против него; при этом он выставил на вид шестерых из братии, как главных бунтовщиков, указав, конечно, на тех, кого более опасался, и наклеветал на них так, как только могла внушить ему его яростная злоба. Во главе же всего вымышленного им возмущения он поставил казначея Иоанникия и просил начальство об удалении всех бунтовщиков из обители. 25 января 1829 года последовал указ, коим предписывалось шестерых, поставленных на вид настоятелем, как возмутителей общественного порядка, удалить из Рыхловского Николаевского монастыря и разослать в разные монастыри Черниговской епархии под строжайший надзор. Между прочим, казначей иеродиакон Иоанникий перемещается в Домницкий монастырь, с запрещением священнодействия, впредь до дальнейшего, о виновных, распоряжения. Обливаясь слезами и много перестрадав душевно, Иоанникий оставил Рыхловский монастырь и отправился в Домницкий, на место своего изгнания.

Два года и десять месяцев томился Иоанникий в Домницком монастыре под запрещением. Во всех несчастиях единственным утешением для него, как он после рассказывал, была молитва; с нею он всегда обращался к Матери Божией и к святителю Николаю, которого он в продолжение всей своей жизни считал своим покровителем.

В 1831 году последовало перемещение преосвященного Лаврентия Черниговского в другую епархию.

На место преосвященного Лаврентия в Черниговскую епархию был назначен высокопреосвященный Владимир, архиепископ Курский и Белогородский, присутствовавший тогда в Святейшем Синоде, который скоро и прибыл на место своего назначения.

Иеродиакон Иоанникий снова был послан в Чернигов, чтобы от лица настоятеля и братии приветствовать вновь прибывшего архипастыря и испросить его благословения. Прибыв в архиерейский дом, Иоанникий случайно встретился с владыкой среди монастыря; отрекомендовавшись владыке и отрапортовав ему о благосостоянии обители, он принял благословение архипастыря и удалился. Уж он начал готовиться в обратный путь, как вдруг неожиданно владыка потребовал его к себе. Первый вопрос был такой: «ты давно в Домницком монастыре?» – «Около трех лет». – «А где ты постригся в монашество?» – «В Глинской пустыне Курской епархии». – «Кто постригал тебя?» – «Строитель, старец Филарет». – «А рукополагал во иеродиакона кто?» – «Вы, ваше высокопреосвященство, удостоили меня этой степени». – «Я рукополагал тебя?» переспросил владыка. «Вы». – «Дела твои мне известны; ты желаешь быть иеромонахом?» – «Нет, не желаю», ответил Иоанникий. «Почему?» – «Лета прошли». – «А сколько тебе лет?» – «Тридцать шесть». – «Однако, ты – старичок», сказал с улыбкой владыка. – «А, если я рукоположу тебя без твоего желания, что ты на это скажешь?» – «Ничего не могу сказать, кроме того, что повинуюсь вашей воле, как воле Божией. Но известно ли вашему высокопреосвященству, что я нахожусь под запрещением, и дела мои в Святейшем Синоде?» – «Вот, я для тебя и Синод: готовься на завтра к рукоположению во иеромонаха!» Итак, паче чаяния, Иоанникий был рукоположен во иеромонаха 20 ноября 1831 года.

Этот, совершившийся по воле Божией, неожиданный поворот в судьбе Иоанникия настолько поразил его, что он совершенно растерялся, не будучи в состоянии сообразить всего, что с ним происходило. Вышедши, по рукоположении, из церкви, он забыл явиться даже к архиерею и без всяких видов, удостоверяющих его рукоположение, удалился из Чернигова. Когда он прибыл в Домницкий монастырь, то никто не верил тому, что он рукоположен во иеромонаха; только настоятель знал его настолько, чтобы ему поверить и дозволить служение.

По расследовании дела, настоятель Рыхловского монастыря Анастасий оказался виновным. При первом же свидании с владыкой Анастасий был уволен от должности настоятеля и перемещен в Домницкий монастырь в число братии. А 16 сентября 1832 года иеромонах Иоанникий был определен строителем Рыхловского Николаевского монастыря, на место того, кто причинил Иоанникию столько неприятностей и даже хотел окончательно погубить его.

Приняв в управление Рыхловскую Николаевскую обитель, строитель, иеромонах Иоанникий все свои заботы направил к тому, чтобы водворить в обители спокойствие и восстановить в ней желаемый порядок. Достижение этой цели стоило Иоанникию немалых трудов и сопряжено было с некоторыми для него неприятностями. Принимая во внимание труды строителя Иоанникия по благоустройству обители, высокопреосвященный Владимир 12 ноября 1833 года наградил его набедренником, а в 1835 году, 14 сентября возвел его в сан игумена с возложением палицы.

Высокое смирение, удивительное миролюбие, редкая любовь к людям игумена Иоанникия благодатно награждались видимыми благодеяниями Божиими. В затруднительных случаях он всегда обращался с молитвою к своему предстателю пред Богом и молитвеннику, святителю и чудотворцу Николаю, и не раз испытал на себе видимое покровительство сего Святителя, получая от него благовременную помощь не только в духовных, но и в материальных своих нуждах. В этом последнем отношении нельзя пройти молчанием одного чудесного случая.

Однажды в монастыре случилась большая нужда в деньгах на покупку железа для постройки, но в запасе было не более трехсот рублей на ассигнации, – сумма ничтожная пред той, какая требовалась. Обойти нужду посредством какого-либо оборота, например, кредита, не было никакой возможности. Железо привозилось на барках по реке Десне незнакомыми продавцами, у которых можно было купить только на наличные деньги. Положение было безвыходное. «Скорбно было мне, рассказывал старец Илиодор, но я не колебался в уповании на угодника Божия святителя Николая и молился ему с верою в его предстательство пред Богом... И вот, случилось мне в сопровождении казначея и ризничего пойти в ризницу, где хранился ящик с монастырской суммой. Ключ от ящика хранился у казначея, от ризницы – у ризничего, печать же хранилась у меня, так что ящик мог вскрываться лишь в присутствии трех лиц. По отрешении печати, мы вскрыли ящик и начали поверять сумму: денег оказалось более трех тысяч рублей. С благоговейным страхом и удивлением обратился я к присутствующим, говоря: отцы святые! откуда это взялись деньги? По записи их значится число известное, а клали их мы сами?! Те тоже смотрели с удивлением. Так, святитель Христов Николай, говорил старец, никогда не оставлял меня грешного в нуждах».

С того времени, как послушник Иоанн Голованицкий оставил Киевскую лавру и прекратил всякие сношения с родными, протекло более двадцати лет. Никто из его родных не знал, где он находится и жив ли. В свою очередь и он (теперь уже игумен Иоанникий) не имел о своих родных никаких сведений. Между тем, благочестивые его родители усердно молили Господа Бога о том, чтобы Он, ими же весть судьбами, поставил их в известность относительно участи любезного им сына. Особенно этого желала его мать, любившая его более всех из своих детей. И Господь услышал их молитву; Он дал им возможность узнать, что сын их еще жив и состоит игуменом и настоятелем Рыхловского монастыря. Произошло это таким образом: однажды игумен Иоанникий прохаживался с братией по монастырскому лесу. Между прочим, вышедши на поляну, они увидели обоз проезжающих чумаков, которые сделали привал на монастырской земле. Подойдя к ним, игумен спросил их, откуда они, и нашел в них своих земляков. От них он узнал, что родители его живы, и расспрашивал их о многом другом. Пригласив затем земляков в монастырь, он предложил им угощение и, наконец, открылся им, кто он. По возвращении домой, чумаки рассказали родителям его, как, и в каком положении они видели их сына. Понятно, с какой радостью приняли родители столь утешительное известие о сыне, которого они считали уже умершим. Приятно было им узнать, что сын их еще жив; но их родительская радость усугубилась, когда они услышали, что сын их – в сане игумена и руководит сонмом иноков на пути их духовной жизни. Первым движением любящего материнского сердца было желание: «пойду и увижу его, пока не умру». И на самом деле, мать игумена Иоанникия скоро навестила своего любимого сына и была принята им с трогательным сыновним почтением и любовью. Она погостила у игумена несколько дней и, наконец, собралась в обратный путь. Прощаясь с матерью, игумен Иоанникий передавал через нее в должном поклоне свидетельство о своем сыновнем почтении и любви своему отцу и, не оскорбляя чувств материнской любви, откровенно просил свою мать о том, чтобы никто более не обременял его своим посещением. Мать поняла истинный смысл такой просьбы сына и со слезами на глазах дала обещание исполнить ее, довольствуясь лишь тем, что он останется на своем настоящем месте и просила его, хотя в редкости, писать о себе. Это свидание Иоанникия с матерью, действительно, было последним; с отцом же он никогда не виделся. Что касается остальных родственников, то оказывать им прием игумен Иоанникий еще менее считал для себя удобным.

После восьмилетнего управления Рыхловским монастырем, игумен Иоанникий стал чувствовать, что здоровье его слабеет: у него стала часто повторяться геморроидальная болезнь в различных ее проявлениях. Особенно часто она проявлялась кровотечением из горла и в этой форме более всего препятствовала ему заниматься делами. Посему, он решился оставить должность и лично стал просить высокопреосвященного архиепископа Павла, бывшего проездом в Рыхловском Николаевском монастыре, об увольнении его от должности. Высокопреосвященному владыке не хотелось уволить его.

6 августа 1840 г., по указу Святейшего Синода, игумен Иоанникий был возведен в сан архимандрита, и ему было поручено управление Петропавловским монастырем той же Черниговской епархии (Глуховского уезда), которым он и управлял в продолжение пяти лет. В промежуток этого времени скончался приснопамятный старец, настоятель Глинской пустыни игумен Филарет. Братия Глинской пустыни, зная любовь и благоговение архимандрита Иоанникия к почившему игумену, поспешили известить архимандрита о кончине отца своего. С сердечной скорбью получив такое печальное известие, он отправился в Глинскую пустынь, чтобы отдать последний долг тому, пред кем он так благоговел. Вместе с братией Глинской пустыни он совершил погребение почившего, оплакивая смерть игумена Филарета, как безвозвратную для себя потерю.

Между тем, собственное здоровье архимандрита Иоанникия, по причине многосложных занятий делами, постепенно расстраивалось, так что, наконец, в 1845 году он подал прошение об увольнении его от должности настоятеля. Он предполагал было поселиться в Брынских лесах, где около того времени подвизались некоторые знаменитые подвижники, а в своем прошении пока что просил начальство об определении его на покой в Глинскую пустынь, где он полагал начатки своего подвижничества. 6-го сентября 1845 года архимандрит Иоанникий был уволен от должности, согласно прошению.

Переместившись в Глинскую пустынь и освободившись от хлопот и занятий, сопряженных с званием настоятеля монастыря, архимандрит Иоанникий всецело посвятил себя строгому подвижничеству. Братия Глинской пустыни благоговейно почитали старца архимандрита Иоанникия, видя в нем благонадежную опору в своей духовной жизни, и привязывались к нему любовью. Во всех затруднительных обстоятельствах они обращались к нему за советами и наставлениями, принимая последние с доверием и чувством благодарности.

Находясь с братией в отношениях такого братолюбия, старец архимандрит однажды задался мыслью о том, какой бы ему принять подвиг, наиболее полезный для братии. Вопрос этот решила ему все та же любовь, которая наполняла его сердце. Она указала ему, что общежитие более всего нуждается именно в союзе братолюбия, поддерживающем мир и искореняющем всякую вражду. Желая, таким образом, связать всех союзом любви и единодушия, он решился принять подвиг миротворца, и, если он замечал, что кто-либо имеет против него даже малейшее неудовольствие, хотя бы то было и без всякого повода с его стороны, – он немедленно приглашал к себе немирствующего, или сам шел к нему в келлию, первый, бывало, ему поклонится и скажет: «прости меня, отче, глупого старца; я оскорбил тебя, прости Бога ради!» Он не переставал так просить до тех пор, пока тот не скажет: «Бог простит, и я прощаю». Тогда он, радуясь, благодарил примирившегося и приглашал его к себе на чай. Так поступал старец в отношении ко всем, не различая того, из числа старших был тот, к кому он обращался, или из новоначальных послушников: никому он не стеснялся и не стыдился поклониться. Миролюбие старца заставляло его быть осторожным и внимательным ко всему, что касалось его отношений к другим. Если иногда, по требованию необходимости, старец указывал на ошибки того, кто к нему обращался за советом, то и в таком случае он крайне остерегался, чтобы как-нибудь не оскорбить ближнего. Поэтому, после такого рода беседы, он обычно поднимался со стула, кланялся отходящему и говорил: «прости меня, чадо доброе, не оскорбил ли я тебя чем-либо?» Бывали случаи, что некоторые, поддавшись внушениям врага, без всякой причины враждовали против старца, ненавидели и, чем могли, оскорбляли его. К таковым старец не раз обращался с своими просьбами о примирении. Если диавол в послушных ему долго противодействовал миролюбивым усилиям старца, то последний с своей сердечной болезнью обращался ко Господу и молил Его о вразумлении заблуждающихся, и не переставал любить своих оскорбителей, полагая, что «за грехи его все сие попускается ему».

Начальными уроками такого смирения и миролюбия он был обязан, как сам говорил, старцу Филарету. Увидев ссорившихся или услышав о враждующих, старец спешил уничтожить вражду между ними и восстановить мир. Он принимал различные к тому меры: уговаривал, просил и умолял враждующих оставить неприязнь и раздоры. Старания его, соединенные с молитвою, всегда, в конце концов, увенчивались полным успехом. В тех случаях, когда дело примирения ему не удавалось сразу, он ходил к враждующим по кельям и так уговаривал их, а иногда приглашал их к себе, всеми средствами стараясь восстановить между ними любовь. Успокаивался он лишь тогда, когда враждующие приходили в сознание, кланялись друг другу и говорили: «Христос посреде нас»!

Само собою разумеется, что старцу миротворцу приходилось терпеть немало укоризн, упреков и насмешек от тех самых людей, кому он желал душевного мира и спокойствия. Это случалось тогда, когда враждующие бывали старейшие из братии, но, тем не менее, люди невнимательные и своенравные. «Приду, бывало, рассказывал сам старец, начну уговаривать их и просить примириться, вот тут-то мне и достанется». – «Откуда, говорят мне, явился такой миротворец? Уходи отсюда! Какое тебе до нас дело?» На это старец Иоанникий с кротостью и приветливой улыбкой, кланяясь, говорил: «Простите меня, отцы святые! Я с желанием добра обращаюсь к вам», и опять продолжал их просить о том же. Господь, видя труд старца, смягчает жестокие сердца, и вражда уступала место миру и любви.

Так, старец архимандрит Иоанникий совершенствовался в добродетелях жизни подвижнической; и Господь не оставлял его без Своего покрова, но в ободрении и подкреплении его на пути подвигов не раз сподоблял его чудесно. Однажды старец задумался об участи своего покойного отца; ему хотелось узнать, имеет ли он надежду на получение блаженства в вечности. Помыслив об этом, он стал усердно молиться Господу. После молитвы, во сне ему представилось следующее: он вдруг оказался в каком-то прекрасном месте; пред ним расстилалась низменная равнина с разнородной красотой растений; к востоку возвышалась небольшая покатость, на которой был расположен прекрасный сад. Посреди сада стоял величественный дом, но еще неотделанный: в нем не было ни окон, ни дверей. Проходя мимо дома, он увидел в нем своего покойного отца, который подозвал его к окну и сказал: «сын мой! ты строил этот дом для себя; но с того времени, как ты подарил его мне, он мне принадлежит. А ты теперь начинай для себя строить другой!» Вскоре архимандрит Иоанникий убедился, что это знаменательное сновидение было не без значения для него. На третий день после сновидения его пригласил к себе настоятель пустыни игумен Евстратий. Этот игумен был сам по себе прост, но в характере своем имел некоторые странности. Между прочим, он страстно любил производить постройки. Поэтому он постоянно нуждался в деньгах. Полагая, что архимандрит Иоанникий имеет большие деньги, он предложил ему пожертвовать на обитель пять тысяч рублей. Когда архимандрит объявил, что у него нет не только пяти тысяч, но даже не имеется и на свои келейные нужды, – игумен Евстратий вообразил, что тот не хочет дать, и, разразившись против него гневом, начал укорять его, обзывая «тунеядцем», «дурноедом» и проч., и грозил выгнать его из Глинской пустыни. Возвратясь в свою келлию, архимандрит Иоанникий благодарил Господа за то, что он услышал его молитву за отца. Видимо было для него, что материал для постройки другого дома, взамен отданного Иоанникием своему отцу, предлагался; нужно было только с терпением взяться за его созидание. Поэтому архимандрит Иоанникий приготовился с терпением и любовью переносить все оскорбления, какие имели быть ему нанесены Божием попущением, для его же пользы.

И действительно, игумен Евстратий, мнимо убежденный в том, что архимандрит Иоанникий имеет деньги, во что бы то ни стало решился вынудить у него пять тысяч рублей. В этих видах он при всяком случае и при всякой встрече, наедине и в присутствии других, даже в присутствии приезжающих посетителей заводил об этом речь и требовал денег. Требования его сопровождались различными упреками, поносными словами и порицаниями, иногда выходящими из пределов всякого приличия. Стараясь как можно чувствительней уязвить старца-архимандрита, он надеялся таким путем вынудить у него те желаемые пять тысяч, которых архимандрит никогда не имел.

В продолжение трех лет архимандрит Иоанникий переносил столь тяжкие для него оскорбления с удивительным терпением и кротостью; никогда не воздавал он оскорблением за оскорбление и всегда молился за оскорбляющего, как за благодетеля. Он верил и знал, что это искушение послано ему по его же молитве, а посему и принимал все с благодарностью к Господу. – Наконец, о таких действиях игумена Евстратия случайно узнал от посторонних высокопреосвященный Илиодор, управлявший тогда Курской епархией. Владыка лично сделал игумену строгое замечание и пригрозил ему в том смысле, что, в случае жалобы со стороны архимандрита, он защищать его, игумена, не будет. После этого, игумен Евстратий изменил свои отношения к архимандриту и, по своей простоте, даже сам откровенно рассказал последнему о строгом замечании со стороны архиерея.

Еще с давних лет архимандрит Иоанникий имел желание посетить Святую Землю, поклониться животворящему гробу Господню и облобызать следы своего Спасителя. Но различные обстоятельства его жизни не позволяли ему предпринять такое путешествие. Господь послал ему одновременно двух благодетелей, которые снабдили его всем потребным для дальнего путешествия.

В 1851 году архимандрит Иоанникий предпринял путешествие в Палестину вместе с другими паломниками, направлявшимися туда же. Из Одессы они на парусном корабле пустились в море. Быв в Средиземном море и обходя Малоазийский берег, корабль их поравнялся с берегом Мирликии, где находится гроб святителя и чудотворца Николая. Из паломников никто не знал места Мирликии, а капитан корабля (грек) хотел миновать Мирликийский берег, чтобы не останавливаться там, так как погода и ветер были благоприятные. Только что корабль поравнялся с Мирликией, как вдруг подул сильный ветер с моря, и корабль понесло к берегу. Принятые к сопротивлению меры не имели успеха, и корабль загнало в залив. С большим трудом удалось корабль направить снова в путь. Но опять повторилось то же. Капитан, желая поставить на своем, употребил все средства и сделал усиленное сопротивление, но, как только выехали в море, то ветер вдруг сделал такой натиск, что едва успели бросить якорь, чтобы отклониться от скалы, грозившей кораблю совершенною гибелью. Тогда капитан, указывая на берег, в азарте закричал на паломников: «ступайте к нему (разумея святителя Николая)! Это он наделал: он вас, Русских, любит». Сказав эти слова, капитан скрылся в каюту. Паломники не понимали, в чем дело, пока матросы не объяснили им, что здесь находится гроб Христова святителя Николая. Высадившись на берег, они поспешили к месту гроба святителя. Архимандрит Иоанникий, исполненный сугубой радости, благодарил своего покровителя святителя Николая за то, что он так чудесно дал ему возможность поклониться месту погребения своего. Придя в церковь и представ гробу Святителя, архимандрит Иоанникий возложил на себя епитрахиль и начал молебен. Певцы из числа поклонников запели: «Царю Небесный» и прочее, а он благоговейно положил земной поклон. В это время лампада, висевшая на высоте, недосягаемой рукою человека, вылилась на него сама собою и потом опять стала в обычное свое положение, нисколько не качаясь. Это чудесное обстоятельство привело всех в удивление; все в один голос заговорили: «милость, милость Святитель изливает на архимандрита». – После молебна архимандрит Иоанникий пожелал удостовериться, не задел ли он лампаду как-нибудь нечаянно. Он измерил рукою расстояние и далеко не достал лампады.

Продолжая дальнейшее путешествие, паломники скоро имели и случай испытать на себе милость и покровительство св. Николая. Когда корабль их оставил Мирликийский берег, он скоро был настигнут судном морских разбойников; по последние, сверх чаяния, нападения на корабль не сделали. В этом обстоятельстве все паломники видели милостивое покровительство угодника Божия, чудесно пролившего елей – знамение милости на любящего его.

Во время пребывания в Иерусалиме, архимандрит Иоанникий часто обходил места, освященные жизнью и страданиями нашего Спасителя: Гроб Господень, Голгофа, Страстной путь, Гефсимания, Елеон и прочие святые места были для него любимейшими местами поклонения.

С глубочайшим благоговением архимандрит посетил и многие другие святые места.

На обратном пути из Палестины архимандрит Иоанникий посетил святую Афонскую гору и прожил там три месяца, посещая монастыри, скиты и келлии местных подвижников, почерпая из бесед с ними душевную пользу. В краткое время он сделался известным между обитателями Афона, как имеющий высокий дар рассуждения. Посему многие стали обращаться к нему за душеполезными советами и упрашивали его остаться там навсегда, желая ввериться его руководству. Была уже назначена ему и келья, которую монастырь уступал ему безвозмездно. На это он сначала соглашался, но через несколько времени объявил, что Господу не угодно, чтобы он оставался на Афоне, а противиться воле Божией он не может. С великой скорбью проводили его многие Афонские отцы, и он возвратился в Россию.

Когда игумен Евстратий сделался болен, архимандрит Иоанникий часто посещал его и укреплял душеспасительными беседами. Заметив приближение его кончины, он распорядился напутствовать его Св. Тайнами, после чего предложил игумену пригласить братию и со всеми проститься. Игумен не желал этого. Тогда архимандрит Иоанникий сказал ему: «Отче! послушай меня! Ты скоро узнаешь сам, какую пользу приносит примирение душе, разлучающейся с телом». При этом, он сделал распоряжение, чтобы вся братия пришли проститься с умирающим настоятелем. Братия собрались и стали подходить к нему по чину, у всех умирающий просил себе прощения. Когда затем все удалились, игумен обратил к архимандриту свой потухающий взор и сказал: «ах, брат! вот, когда я узнал, что ты мне истинный брат. Как у меня легко стало на душе!.. Прости меня во всем, прости!» Архимандрит с любовью высказал ему свое прощение и утешал приближающегося к исходу, обещая за него молиться. Скоро игумен почил мирной кончиной.

4 ноября 1854 года была мокрая погода, а ночью образовалась гололедица. В темноте ночной, сходя с своего высокого крыльца, архимандрит Иоанникий поскользнулся, упал и сильно вывихнул себе правую ногу. Подоспевшие на помощь братия внесли его на руках в келлию и употребили все старания к тому, чтобы вправить ногу на свое место, но не успели в этом. После продолжительной болезни он, хотя и оправился, однако навсегда остался хромым и до самой своей смерти не мог ходить без помощи палки. С благодарностью ко Господу принял он и это посещение.

Стремясь со всею ревностью к высшему совершенству, архимандрит Иоанникий пожелал принять пострижение в великий Ангельский образ. Об этом он просил разрешения у Епархиального Начальства и 24 декабря 1858 года, в навечерие праздника Рождества Христова, он был облечен во святую схиму и наименован Илиодором.

По принятии святой схимы, старец схиархимандрит Илиодор, прилагая труды к трудам, внимание ко вниманию, при непрестанном делании в глубине своего сердца, продолжал служение Богу и спасению ближних. Видя расположение к себе братии, схиархимандрит Илиодор радовался этому и принимал к себе всех без различия: старших, младших, новоначальных послушников и странников из монашествующих. Келья его была всегда и для всех открыта. Его посещали многие и из окрестного духовенства: настоятели монастырей, священники и монахи, равно как и многие светские особы из знатных и из простых, чувствуя к нему любовь, имея к нему доверие и почерпая для себя пользу из бесед и разговоров с ним. Всех посетителей принимал он с одинаковой любовью. Приезжий настоятель, протоиерей, какой-нибудь знатный господин, странник, своя братия: иеромонах, иеродиакон, монах, послушник, его келейник, – все сидели у него за одним чайным столом, всех он угощал, всех дарил своим приветливым вниманием. Угощал он, обыкновенно, чаем, который присылали ему его почитатели. Если при этом и еще что бывало у него, то он все ставил на стол, предлагая все посетителям с отеческой любовью: «кушайте, кушайте, любезная моя братия», говорил он. Чай наливал, обыкновенно, сам; сам же и подавал всем. Если случалось, что кому-либо не хватало чайной посуды или места, где бы сесть, он уступал вновь пришедшему свое место, подавал ему приготовленную для себя чашку, хотя сам еще не начинал пить. Впрочем, сам он пил и ел очень умеренно. Чаю пил лишь одну чашку, редко две, и очень мало, но старался казаться ядущим и пиющим наравне с прочими. При этом, он советовал не вдаваться в великое и чрезмерное воздержание и жестокие для тела подвиги, но и не расслабляться излишествами.

Относясь с любовью ко всем ближним, старец Илиодор с особенным участием относился к монашествующим. «Мир не знает, говаривал он, да и знать не может, что иногда претерпевает борющийся монах, какие острые стрелы пронзают его душу, как тернист и как полон различного рода опасностей путь его. Враг наш диавол, яко лев рыкая, ходит и на всех путях расставляет нам свои сети». Поэтому он особенно охотно беседовал с монашествующими, принимая их к себе, а иногда и сам обходя братские келлии.

Старец иногда проявлял дар прозорливости, по силе которого он прозревал иногда греховные намерения человека и вовремя подавал ему руку помощи. Для примера приведем искренний рассказ одного молодого монаха, который со скорбью раскаяния и со слезами на глазах рассказывал о себе следующее: «однажды я как-то увлекся нечистыми помыслами; по малоопытности, в борьбе я не смог отразить их. Нечистые, но соблазнительные картины, рисовавшиеся в моем воображении, совсем отуманили мой ум. По вражескому устроению, мне пришлось встретиться с людьми, сочувствующими моему нечистому похотению, и я вознамерился осуществить свой греховный помысел. Когда наступил вечер, я пошел за трапезный корпус, чтобы, обойдя его, через сад мимо теплой церкви пройти на гостиницу, где меня, быть может, ожидало падение. Войдя в сад, я стал подниматься вверх по тропинке к теплой церкви. Здесь я заметил, хотя и темно было, человека, идущего мне навстречу. Не желая быть замеченным, я уклонился в сторону направо и спрятался за дерево, осторожно наблюдая за проходящим. Вижу, что он остановился против меня и стал звать к себе: «Чадо, пойди ко мне! Пойди ко мне, чадо!» Я узнал голос старца Илиодора, но молчал, полагая, что, быть может, он и не меня зовет. Наконец, он назвал меня по имени. Тогда скрываться было уже нельзя. Я подошел к нему и поклонился, чтобы принять благословение. Но он, взявши крепко меня за руку, стад спрашивать меня: «куда ты, чадо, идешь, а? Скажи мне, чадо, куда ты идешь?» На мой ответ, что иду по делу, он сказал: «чадо, скажи мне правду, я не начальник твой, меня нечего бояться. Ты говоришь «по делу», а дело-то ведь недоброе. Посмотри, вон кто понуждает тебя идти по этому делу, чтобы затем взять душу твою!» При этом, он указал к трапезному корпусу. Я взглянул туда, и моим глазам представилось страшное зрелище: около каменного быка, поддерживающего корпус, я увидел диавола в безобразнейшем виде. При виде такого гнусного страшилища, я затрепетал от ужаса, кровь как будто застыла во всех моих жилах: я не мог двинуться с места, не мог проговорить ни одного слова и стоял, как окаменелый. Помню только, что старец, держа меня за руку, повел с собою, говоря: «пойдем, чадо! пойдем ко мне!» Приведши в свою келлию, он посадил меня на стул, где я стал уже приходить в себя и успокаиваться. Чтобы ободрить меня, он распорядился подать самовар и, сидя за чаем, убеждал и укреплял меня, чтобы я был на будущее время осторожнее, и продержал в своей келлии до утреннего благовеста».

В 1863 году старец Илиодор осуществил свое давнее желание уединиться, чтобы вне всяких развлечений всем существом своим предаться добродетелям строго-подвижнической жизни. Испросивши согласие настоятеля, он на средства своих благотворителей построил в лесу, в уединенном месте, келлию и поселился в ней на жительство, взяв в послужение себе одного послушника.

С переселением в пустынную келлию, старец Илиодор усугубил свои подвиги, и образ его жизни сделался суровее: молитва, воздержание и удручение своего тела были непрерывными его подвигами. Относительно молитвословий церковных он держался, обыкновенно, следующего порядка: с вечера, вместе с келейником, он читал девятый час и вечерню, часов в 8 или в 9 вечера читал повечерие, канон Божией Матери и молитвы на сон грядущий. Ночью он возбуждал келейника или еще кого из братии, нередко бывшей у него, на утреню, а иногда вычитывал ее один, не желая утруждать других. Часов в 10 утра читались утренние молитвы, часы – третий и шестой, и обедница. Между всеми этими молитвословиями он исполнял и свое продолжительное келейное правило. Из чего оно состояло, то осталось тайною...

В отношении пищи он держался строгого скитского устава. В продолжение всех постов он ел без постного масла. Обычный порядок питания, какого он держался, следующий: после обедницы, часов в 11 или в 12, он выпивал чашку чаю, размачивая в ней ржаные сухарики. Часам к двум-трем келейник варил картофель или суп с картофелем, приправленный конопляным маслом, когда это разрешалось; рыба случалась очень редко. Часов в 6 или в 7 он подкреплялся одной чашкой чая со ржаными сухарями. При этом старец часто укорял себя как бы за невоздержание; он говаривал: «вот, какие мы бедные пустынники! Бдим три раза в день, а святые-то отцы как воздерживались! Ох, горе тебе, бедный Илиодор!» Случалось, однако, что по нескольку дней ничего не варили, и тогда келейник ходил обедать в монастырь, а старец удовлетворялся одними сухарями. Что касается пищи молочной и яиц, то этого рода пищу старец употреблял в малом количестве лишь по субботним и воскресным дням, и в двунадесятые праздники. В остальное время он, со дня пострижения в святую схиму и до самой смерти, т.е. в продолжение более двадцати лет, не позволял себе употреблять молочной пищи и яиц.

По воскресным дням и в великие праздники он приходил в монастырь и присутствовал в церкви во время Богослужения: всенощного бдения и Божественной литургии. По окончании Богослужения, он возвращался, обыкновенно, в свою пустынную келлию; но нередко оставался и в монастыре на день и более. В таких случаях братия спешили к нему, чтобы послушать от него назидательных речей и побеседовать с ним для своей душевной пользы.

Живя в пустынной келлии, старец Илиодор не нашел и там полного уединения. Любовь братии и прочих почитателей нашла его и в уединении. Братия часто ходили к нему за назиданием, и это было любимейшей их прогулкой. Иногда вечером, когда жизнь природы как бы затихала, старец выходил в сад и там, сидя, беседовал с своими слушателями и учениками. Картина была поистине трогательная! Видали сидящим белоснежного старца, окруженного детски-преданными ему учениками, с благоговейной любовью внимавшими его душеспасительным наставлениям; и невольно переносились мыслью ко временам древних Египетских отцов, около которых с такою же детскою любовью собирались благоговейно любящие их ученики и чтители!

Приходили в келлию старца и мирские люди; с ними он беседовал, обыкновенно, за воротами. Некоторых мужчин, впрочем, он принимал и в свою келлию, женщин же никогда.

Около семи лет прожил старец в своей пустынной келлии, сохраняя еще достаточно сил, чтобы ходить пешком в монастырь к Богослужению, но затем силы его стали ослабевать, он уже не мог ходить сам; а когда нужно было, за ним присылали из монастыря лошадь. Видно было, что он постепенно слабеет: припадки болезни стали повторяться все чаще и чаще; ноги, которыми он и прежде страдал, теперь сильно отекли, и он с трудом мог передвигать их. Чувствуя свое изнеможение, он видел, что скоро ему придется оставить свою пустынную келлию, хотя и прискорбно ему было расстаться с уединенным убежищем, где он навык молитвенному пребыванию в единении с Иисусом Сладчайшим.

Действительно, так и случилось: один из братии монастыря, пробыв у старца несколько дней, собрался обратно в монастырь и зашел к старцу за благословением. Старец сказал ему: «чадо! побудь еще мало здесь со мною; я чувствую, что более уже не буду здесь жить».

Дня через три он сильно заболел, вследствие чего его перевезли в монастырь, и он уже не возвращался более в свою любимую пустыню.

Переселившись в монастырь, старец Илиодор в продолжение около трех лет имел еще несколько сил: по временам ходил в церковь и принимал к себе посетителей, пребывая в союзе любви с братией. Но последние два года он почти постоянно лежал и поднимался лишь с помощью других. Видимо он истаивал, как воск, постепенно угасал, как догорающий светильник, и жизнь его готова была скоро закатиться. Однако дух его продолжал еще бодрствовать, пребывая постоянно в умо-сердечной молитве и в духовном созерцании. Он напрягал последние остатки своих сил, чтобы выполнять свое келейное правило, хотя и сидя, так как стоять долго он не мог.

В 1879 году, с наступлением весны, и последние его силы стали быстро падать; ноги ему уже изменили совершенно: лишь при помощи других он мог выходить на крыльцо, чтобы посидеть на креслице и подышать свежим воздухом.

17-го числа июня он сидел на крыльце, ему вздумалось спуститься по ступенькам в садик, но здесь он почувствовал крайнюю слабость; с помощью других он возвратился в келлию и уже более не выходил из нее.

18-го числа, в понедельник, часов в 6 вечера у него явилось было желание выйти на крыльцо; он хотел было без помощи келейника одеться, но потерял равновесие и упал. Келейник и бывший у него монах, услышав глухой стук, бросились в его келлию и нашли его лежащим на полу; в руках его был подрясник с порванной вешалкой. Падение это причинило ему тяжелые страдания и ускорило его смерть. Оказалось, что он сильно разбил больную ногу. Его бережно уложили на койку на левый бок, на котором он пролежал трое суток, будучи не в состоянии сделать и малейшего движения. Видно было, что он переносил жестокие страдания.

В четверг 21-го июня он попросил, чтобы его положили на другой бок; но это было сопряжено с большими затруднениями: этим можно было причинить ему жесточайшие страдания. Чтобы избежать этого, его переложили на другую койку, после чего он успокоился и скоро пожелал приобщиться Святых Христовых Таин. По принятии Св. Таин, ему стало легче. Тогда начали приходить к нему братия, чтобы проститься с ним и принять от него последнее благословение. Всех просил он молиться за себя. Приходили к нему и многие из окрестных жителей, чтивших его, чтобы принять от него благословение и проститься с ним.

Видя свое земное поприще приходящим к концу, старец спокойно смотрел на приближающуюся кончину.

25-го июня, в понедельник, старец еще раз причастился Св. Таин и мирно ожидал своего исхода. Он уже переставал владеть своим языком, и ему тяжело было говорить. Если что надо было приказать, он указывал то движением руки. По принятии Св. Таин, он дал знак, чтобы ему поднесли крест с распятием, пред которым он молился многие годы. Осенив себя крестным знамением, он приложился ко кресту, закрыл глаза и глубоко погрузился как бы в область иного мира.

К вечеру этого дня прибыл Корейской пустыни игумен Иоанникий, которого ожидал старец. На первые свои приветствия игумен не получил никакого ответа: старец не слышал их. Спустя около трех часов, снова известили старца о приезде игумена Иоанникия. Старец с большими усилиями произнес: «просите его сюда». Увидев игумена, он приветствовал его знаком поклона, взаимно поцеловал его руку и сказал: «благодарю вас, спаси Господи!» Долго и внимательно смотрел на него старец и затем проводил его знаком поклона.

27-го, в среду, утром у старца спросили: не желает ли он принять таинство Елеосвящения и приобщиться Св. Таин. С усилиями, едва слышно проговорил он: «желаю очень». Игумен Иннокентий совершил таинство Елеосвящения, вслед за которым в последний раз приобщили его Св. Таин.

Остальное время дня и вечер старец провел спокойно. Уже в полночь, находившийся при нем келейник его, монах Анфим, заметил, что дыхание его начинает замедляться, – он позвал Корейского игумена Иоанникия, находившегося в соседней келлии, и монаха Геласия. Они пришли и увидели, что старец лежит благообразно, легкое дыхание его постепенно замедляется, и, видимо, настает исход души. Скоро, последний тихий вздох возвестил, что земное поприще старца схиархимандрита Илиодора окончилось... он мирно почил о Господе ровно в час пополуночи, с двадцать седьмого на двадцать восьмое число июня месяца 1879 года.

В 1892 году на месте пустынных подвигов старца воздвигнут был храм, а на другой год по особому уставу учрежден там скит в память избавления Государя Императора Николая Александровича от опасности в Японии в 1891 году. Скит этот именуется Спасо-Илиодоровским, в котором теперь постоянно возносятся молитвы о приснопамятном подвижнике, освятившем своими подвигами и молитвами каждое место скита. В настоящее время прошло двадцать пять лет со дня блаженной кончины отца Илиодора, но память о нем жива в воспоминаниях братий. В память вечную будет праведник⁴⁵.