Паисий, инок Афонский

(Память 27 июня).

В 1865 году прибыл из России на Афонскую гору один молодой человек, уроженец города Дорогобужа, Смоленской губернии, из дворян, именем Георгий Аркадиевич Седлецкий, от роду 20-ти лет. Он был племянник преосвященного Поликарпа Орловского, жил в Белых Берегах три года, пострижен был там в рясофор и назван Паисием. По прибытии его на Афон, он сначала пристал к монастырю Хиландарю; потом обошел некоторые монастыри, скиты и келлии, прося, чтоб где-либо приняли его на жительство; но ему везде отказывали, по причине его молодости и слабого сложения. Таким образом, он дошел и до нашего Пантелеимонова монастыря, явился ко мне и просил о принятии его в монастырь на всегдашнее жительство. Я сказал ему: «пожить у нас гостем или странником ты можешь хоть год и два, а принять тебя вовсе невозможно, по причине молодости твоей, а более, по слабому сложению твоему. Что ты здесь будешь делать? – спросил я его, – ты здешних трудов не можешь понести, ты не можешь простоять всенощного бдения десять часов, и также не можешь поститься и трудиться. И я удивляюсь, зачем ты сюда пришел; разве в России нет спасения? Спасение везде можно обрести: где только человек понудится творить волю Божию, там и спасется». На это мое замечание Паисий ответил с улыбкой: «я читал, батюшка, в книгах, что святая гора Афонская есть жребий Божией Матери, и, что Она особенно печется о спасении здешних насельников. Так как я люблю Божию Матерь и имею к Ней веру, потому и надеюсь, что я здесь, в Ее жребии, удобнее и скорее спасусь, нежели в России». – «А каким образом, – спросил я его, – ты, будучи молод, слабого сложения и нежного воспитания, к тому ж без средств, отважился пуститься в такое далекое путешествие за границу, в варварское царство, не узнав наперед о бедственных обстоятельствах здешнего края и решаешься остаться здесь на всегдашнее жительство?» – «Простите, батюшка, – отвечал он, – обо всем этом я слышал и читал, но при всем том я шел к Афону, как к любезному родительскому дому с большой радостью, ободрял себя верою и упованием на покровительство и помощь Божией Матери. И Она, всеблагословенная моя Попечительница, помогла мне во всех моих нуждах, как только я помолюсь Ей усердно, то скоро и получал просимое. Самое большое препятствие моему намерению я встретил в Орле, от дяди моего, преосвященного Поликарпа, который хотел удержать меня у себя навсегда, но я не согласился остаться у него; и, хотя он всю зиму удерживал меня, всячески упрашивал и испытывал меня тяжелыми испытаниями, заставлял в саду копать мерзлую землю, чтобы устрашить меня и показать мне на опыте, что я неспособен к таковым трудам, которые на Афоне для меня необходимы, но я при помощи Божией Матери все его испытания выдерживал. Наконец, он решился отпустить меня на Афон и предлагал мне рекомендательные письма к знакомым его на Афоне, потому что он сам был на Афоне; но я, имея в душе веру к Божией Матери, отказался от его предложения, причем, он заметил мне: какой ты гордый! Зато на дорогу он дал мне денег пять рублей. Но я о деньгах и не думал, до Одессы шел пеший, один, милостыни не просил, а везде боголюбивые люди кормили меня и сами предлагали деньги. Как только спросят: куда я иду, и лишь услышат, что я иду на св. гору Афонскую, то с удивлением скажут: ах какой молодой, куда идет спасаться, и затем дают денег. Таким образом, до Одессы мне надавали до 50-ти рублей, которых до Афона я не мог всех издержать. И вот, Божия Матерь оправдала мою к Ней веру, помогла мне исполнить мое желание, я теперь на Афоне; и вседушно верую и надеюсь, что Она спасет меня здесь, а в Россию я уже ни за что не возвращусь, и, если вы не примете меня, то я, хотя буду жить у вас поклонником, потому что мне очень все у вас понравилось. А когда заболею, то вы, верно, не оставите меня умереть без пострига, – так как это есть у вас в обычае».

После этого объяснения, было дозволено ему жить в гостинице, в числе поклонников. Но по прошествии полугода, видя его добрый нрав, все отцы полюбили его и просили о принятии его в общежитие, и он был принят и определен для жительства за монастырем, в келлию Преподобных Печерских, под надзором иеромонаха, отца Василия живописца. Там занимался он писанием писем и разных бумаг монастырских, и пономарил в церкви. В неделю раз на всенощные бдения он приходил в монастырь, по обычаю приобщался Св. Таин через две недели.

Однажды он пришел ко мне для исповеди и говорит: «отче святый! я имею большое желание сделаться мучеником, благослови пойти мне в Солунь или в Смирну замучиться за Христа, ужасно мне этого хочется, сердце мое горит день и ночь, все влечет меня положить жизнь мою за Христа». Услышавши это от него, я с удивлением спросил у него: «откуда такая странная мысль пришла к тебе? Для чего это требуется?» – «Для того, – отвечал он, – что, во-первых, этим средством я могу скорее спастись, а во-вторых, буду в вечности в чине мучеников, которые в царствии Божием более всех прославляются, – вот почему мне хочется быть мучеником». – На это я говорил ему из Писания много, убеждал, что всякий христианин – тем более монах, – должен быть готов, в случае нужды, пожертвовать жизнью своей для Бога, и в этом состоит самоотвержение христианское. Но самовольно вдаваться в искушения нам запрещено, а, напротив, заповедано нам молиться, чтобы мы не введены были в искушение. «А ты – продолжал я, – без нужды дерзаешь на такое страшное дело. Желание твое правильное; по приводить его в исполнение на деле не богоугодно, и для спасения твоего очень опасно, по причине немощи нашей природы. Вспомни пример апостола Петра, да и кроме того, многие были несчастные примеры дерзнувших без призвания свыше на таковое великое дело и не выдержавших мук и отпавших от Христа. Это легко может случиться и с тобою». – Но он мало убеждался моими увещаниями. После нашего разговора с ним, более года еще мысль о мученичестве беспокоила его, и он сам не понимал, что влекла его к мученичеству не любовь Божия, а любовь к самому себе, чтобы прославиться и превзойти других. А это родилось у него от непонимания сущности самоотвержения. Но, когда я пригласил его, чтобы он собственным опытом в малых и даже в ничтожных делах удостоверился в трудности самоотвержения, или отсечения воли, тогда он вполне убедился, что отсечение воли своей есть истинное мучение. Это было таким образом: видя, что он не убеждается моими увещаниями, и все еще стремится идти на мучение, я сказал ему: «если ты не веришь, что послушание есть истинное мученичество, как свидетельствуют богоносные отцы, то испытай сам на деле, и убедишься в истине. Если ты истинно желаешь сделаться мучеником и попасть в их чин, то я помогу тебе в этом деле, и покажу легкие и удобные средства для этого; если ты не будешь уклоняться от несения крестов, т. е. скорбей внутренних и внешних, то ты сделаешься даже великомучеником. Вот, например, тебе даны четыре креста послушания внешнего: 1) ходить в церковь на всякую службу к началу и выстаивать до конца, 2) пономарить в малой нашей церкви, 3) заниматься писанием, 4) в неделю раз являться в обитель. Если ты все это исполняешь по совести, старательно, без лености и ропота, то ты несешь эти кресты. К наружным крестам принадлежат явные насмешки от других, укоризны, брань, оклеветание. Если ты в таких случаях не воздаешь злом за зло, то ты несешь эти кресты. А внутренние кресты, или тайные, составляются из мыслей и желаний, например, если ты услаждаешься злыми мыслями, гневными, или блудными, или гордыми и тщеславными, то ты не несешь тайного твоего креста или тяжести, а, уклоняясь в услаждение таковыми мыслями, не имеешь терпения и мужества, чтобы бороться с ними. Борьба с злыми мыслями есть, своего рода, мученичество. Вот, ты желаешь замучиться за Христа, чтоб турки за веру отрубили тебе голову, а того не знаешь, что можно и малыми делами сделать себя мучеником, потому что и малые дела, совершаемые нами ради Бога, делаются великими. Если я дам тебе и самые малые заповеди, и даже ничтожные, но ты, по высокоумию, не выдержишь испытания, то и они покажутся тебе страшно тяжелыми и даже невозможными, и ты откажешься от них». На это Паисий возразил: «я на все готов; только, быть может, я себя не так понимаю, но я желаю исполнить все, что вы мне прикажете, лишь бы только мне сравняться с мучениками, попытайте, укажите и наставьте меня, как угодно». – «Хорошо, говорю ему: начнем при Божией помощи всходить на степень мученическую снизу наверх, как бы по лестнице, а не сверху, как ты хотел. Теперь слушай, да внимай, а после и делом исполняй: мученики постились, а ты по четыре раза в день ешь, – так с этого времени хоть два раза в день ешь; мученики вовсе чаю и не знали, а ты пьешь его раза два в день, да еще по шести и по семи чашек, а довольно будет для тебя пить чай один раз в день, и по три чашки. Мученики мало спали, а ты по восьми часов спишь в сутки, – будь доволен шестью часами. Мученики бдения совершали усердно, а ты всегда дремлешь в церкви на службах, – понуждай себя, чтобы не дремать в церкви. Мученики терпели страшные мучения, а ты ради венца мученического хоть бы от блох и клопов терпи, не малодушествуя, и, если они, когда будут кусать тебя, то ты терпи ради Бога, не чешись». Паисий при этих словах, горько улыбнувшись, сказал: «вы, батюшка, смеетесь надо мною, как над глупеньким мальчиком; разве я не знаю, можно ли такими ничтожными делами приобрести степень мученическую?» – «Ну, посмотрим, сказал я ему, исполнишь ли ты еще эти ничтожные-то мелочи. Но ты не забывай в начале мною сказанного, что общее главное средство к мученичеству есть: не уклоняться от скорбей, но терпеть их благодушно. Ты хвалишься верою к Божией Матери. Если эта вера у тебя правильная, то ты можешь у Нее испросить дар мученического подвига и приобрести венец мученический. Ибо это более зависит от веры, и вера много поможет; но смотри, если, когда дается тебе какая-либо мучительная страсть, или болезнь, – тогда терпи, не малодушествуй. Ибо я знаю, что некоторые и выпросили себе крест, а после стали роптать, – так смотри, чтобы и с тобой подобного не случилось. А через эти ничтожные мои заповеди, ты увидишь свою немощь и забудешь о мученичестве». – «Если уж, в самом деле, я не возмогу этого исполнить, сказал Паисий, то после этого куда ж я гожусь. Нет, я уверен, что и более этого буду делать, только помогайте мне вашими молитвами, и благословите с этого времени начать». И, поклонившись до земли, принял благословение и удалился. С того времени Паисий действительно начал так делать, как было ему сказано. Так продолжалось более года, потом он начал ослабевать, иногда побеждался лишним сном, или питием чая более определенного, или ел более, иногда жаловался на дремоту в церкви. Дана была ему заповедь, молчать за трапезою, а так как он любил говорить, то поэтому более месяца не мог выдержать заповеди. Однажды он пришел ко мне и говорит: «батюшка, прочие твои заповеди, хотя и несовершенно, но исполняю, а одну твою заповедь, которую я считал вовсе за ничтожную, эту-то самую я нисколько не могу исполнить; что хотите, смущаюсь, мучаюсь и ничего не могу сделать, прошу вас увольте меня от нее». – «Какая же эта заповедь столь тяжелая, что ты нисколько не можешь ее исполнить?» Он отвечал: «Вы дали мне заповедь, чтобы от кусания блох не чесаться, а ради Бога терпеть; но, что я ни делал, как ни терпел, как ни мужался, не мог вытерпеть, и вовсе не могу. Ведь так бывает, что как будто бес научил ее, окаянную, что долгое время на одном месте кусает, и как иглой жалит, – терплю, терплю, да и почешу то место, после смущаюсь, совесть укоряет, что преступил заповедь. А иногда до того рассержусь на этих мучителей, что начну бранить их». Я, рассмеявшись, заметил ему, что мученики еще более терпели. – «Да не от блох, возразил Паисий. Мне кажется, что от блох никто не вытерпит, прибавил он, – это такие окаянные мучители, уж хоть кого доймут. Правда ваша, что опыт верный учитель, я прежде этого не знал, потому и смеялся вашим заповедям, об исполнении которых вы часто напоминаете мне и спрашиваете меня». – «Да, сказал я ему, я и теперь о том же спрошу тебя, а прочие заповеди почему же ты в точности не исполняешь?» – «Да оттого, отвечал он, что я на опыте не знал еще сказанного в Евангелии: без Мене не можете творити ничесоже. Но, вот, и малый опыт мой показал мне, что без особой силы Божией я ничего не могу сделать доброго, и мое желание мученичества не что другое было, как одно искушение или ревность не по разуму; куда уж мне до мучеников, хоть бы в последний чин преподобных попасть, теперь о мученичестве я перестал и думать. Вижу себя немощным во всех заповедях Божиих и старческих, и меня поддерживает только одна надежда на Божию Матерь и на ваши старческие молитвы». – «Этого-то и надобно было, заключил я, слава Богу, что Он вразумил тебя».

С течением времени Паисий начал просить меня о постриге. Я отказал ему по причине его молодости, и потому, что он мало жил еще в обители, всего два года; но он и после того часто просил меня о постриге, указывая на то, что некоторые – молодые, но давно уже пострижены. Я объяснил ему, что это случилось по причине тяжкой их болезни, полагали, что они помрут. Если и ты заболеешь к смерти, тогда и тебя постригут, сказал я ему. За этим, он предложил на мое решение такой вопрос: если я буду просить Божию Матерь, чтоб Она исходатайствовала мне тяжкую болезнь, для того, чтобы поскорее постригли меня в схиму, – не грех ли это будет? Я отвечал ему, что это не грех, потому что и некоторые святые испрашивали себе болезни. А уверен ли ты, что Божия Матерь исполнит твое прошение? спросил я его. Не прежний ли дух самонадеяния побуждает тебя к этому? – в таком случае, ты не получишь просимого тобою. При этих словах он возмутился духом и как бы с восторгом сказал: уверен, совершенно уверен, что выпрошу у Нее непременно. Ну, если так, сказал я ему, то с этого времени молись Божией Матери, а иначе, прежде времени мы не можем постричь тебя не только в схиму, но и в мантию, потому что есть, которые прежде тебя пришли в обитель, но еще не пострижены. В обители нашей обычай делать постриги в Великий пост, в это время наш Паисий заболел, и рад был своей болезни, думая, что, может быть, ради болезни постригут его; но его болезнь прошла, он выздоровел и опять остался не постриженным, а потому желание его и не исполнилось. Он об этом жалел долго. После этого всю свою надежду он возложил на Божию Матерь с уверенностью, что Она скоро или не скоро, а исполнит желание его, которое, впрочем, к удивлению многих, скоро исполнилось и чудесным еще образом. Это было так: в июне месяце, 1867 года, в воскресенье, по выходе из церкви, Паисий, от долгой службы, встретивши некоторых старцев, изъявил им свой ропот за прибавление в службе моления о благодетелях. Старцы, услышавши от него ропот, вознегодовали на него; услышали это и прочие старцы, и тоже начали негодовать. Чтобы успокоить братство, я призвал Паисия и перед другими обличил его в несправедливости ропота его, и тут же сказал ему: так как он не хочет молиться даже и за великих благотворителей обители нашей, то, чтобы оставил нашу обитель и удалился бы, куда хочет. Паисий смирился, просил прощения, извиняясь, что он сделал это ненамеренно, и, пришедши в мою келлию, просил меня, чтоб я его не выгонял из обители, а дал бы ему за вину его какой угодно канон. Я сказал ему: слово то я произнес для успокоения братии, а на самом деле я не имею намерения отлучать тебя от обители. Но, так как ты многократно просил у меня благословения повидать Афон, то теперь для тебя время к тому удобное, – пойди, посмотри те монастыри и скиты, которых ты еще не видал, и побывай на вершине Афона, а к памяти св. Апостолов возвратись в обитель, а, между тем, братство успокоится, и тогда я объявлю старцам, что ты исправился и опять принят в обитель. Взявши благословение, Паисий в тот же день отправился в путь один. Посетивши монастыри и некоторые келлии, он взошел на верх Афона тоже один, без проводника, что здесь считается опасным. День склонился к вечеру, гора в то время была покрыта облаками, и он не мог насладиться окрестной красотой природы, которую очень любил. Потому он решил остаться там ночевать, думая, что, может быть, к утру облака рассеются и он тогда будет иметь удовольствие насладиться вдоволь обозрением красот природы всей горы Афона. Он не знал, что в облачное время оставаться на горе ночевать опасно. Когда совсем стемнело, наш неустрашимый странник вошел в церковь, помолился иконам, осмотрел алтарь, стал на левой стороне в форму и начал тянуть четки за повечерие. Между тем, облака более прежнего сгустились, загудел страшный ветер, засверкала частая молния и загремел гром. Паисий не терял присутствия духа, стоял бодро и молился. Гроза усилилась еще более, молния через отверстия проникла в церковь и начала мелькать по церкви. Паисий прижался к стене, думая, что молния не коснется его, но вдруг он почувствовал легкий удар в голову, от чего четки выпали у него из рук, пробило у него камилавку, волосы на голове сгорели, платье горело, и все тело его было обожжено. Но, при всем этом, он еще чувствовал, что может сойти с горы; потому он поспешил удалиться оттуда и, хотя с большим трудом, но мог еще сам спуститься с горы вниз, к церкви Богородичной, где к счастью его он нашел двух русских старцев, укрывшихся от грозы, которые помогли ему дойти до ближнего скита старца Георгия-постника, а тот уже на лодке доставил Паисия в наш монастырь. Все отцы смотрели на него как на чудо, все удивлялись, как он мог в таком положении не умереть, потому что все тело его было повреждено снаружи и внутри, только лицо да руки остались чистыми, а все прочее заструпилось страшно. Когда я первый раз посетил его, он, увидавши меня, с воплем возопил ко мне: «вот, батюшка, уж теперь вы не оставьте меня, не откажите мне в вашей милости, постригите меня в схиму поскорее». Я сказал ему: «теперь мы все видим, что на это есть воля Божия, потому нечего медлить». Тут он рассказал мне подробно и ясно, как это с ним случилось. На вопрос мой: как он отважился ночевать на Афоне во время облачное, – он отвечал, что не знал ничего об опасности. По осмотре болезни его докторами, оказалось, что молния повредила даже и всю внутренность, и доктор, бывший при великом князе Алексее Александровиче, решительно сказал, что больной не может долго жить. Вследствие этого, немедленно Паисий был пострижен в схиму, с переменой имени в Гавриила. После пострига он жил две недели. Однажды я пришел посетить его. Он увидел меня, обрадовался и, устремив взор на меня, протяжно проговорил: батюшка – голубчик пришел ко мне; я подошел к нему и, благословивши его, сказал: «вот видишь, чадо Христово, ты просил с верою у Господа и у Божией Матери мученичества и схимы, теперь все это дано тебе; сознаешь ли ты это и благодарен ли за полученное тобою чудным образом?» Он отвечал протяжно: «как же, сознаю, батюшка, сознаю и благодарю. Но вот беда, что не могу терпеть этого ужасного мучения; болезнь ужасно мучительная». Я сказал ему: «что ж, это-то и хорошо, и ты через это будешь истинный мученик, ведь ты сам же пожелал и просил у Бога и у Божией Матери мученичества или страдания». «Ах, батюшка, да я и не знал, что так будет больно и люто, отвечал Гавриил. Когда начнут сдирать с меня кожу, тогда сделается мне до того больно н невыносимо, что я теряю терпение и кричу изо всей моей силы, и так делают со мной каждый день». Кто ж сдирает с тебя кожу, спросил я с удивлением, «да доктор», отвечал он. Я, обратясь к доктору, спросил его: «как это вы делаете?» Да у него кожи нет, отвечал доктор: – все дело в том, что обвязки и простыни присыхают к струпьям, и, когда нужно переменить их, хотя раз в сутки, тогда они легко не отстают, а отдираются с усилием». На это я заметил доктору, что таким образом можно больного из терпения вывести и довести до ропота, а лучше всего отдать это на его волю. Тогда Гавриил попросил, чтобы не мучили его более отдиранием струпьев от тела, да и другим чем не беспокоили бы его. С того времени он стал спокойнее, лежал все время на одной спине, приобщался каждый день, быстро ослабевал. Многие из братий посещали его в день кончины его. 27-го июня, поутру, я посетил Гавриила; хотя он по виду казался очень худ, но разговаривал ясно и бодро; а за час до смерти отец Макарий, духовник, пришел к Гавриилу; увидев его, Гавриил сказал: «а мне стало тяжело, может быть, я умру скоро, прочитайте мне отходную». Отец Макарий прочитал ему отходную, и, благословив его, сказал ему: «ты, отец Гавриил, аще обрящешь милость у Бога, тогда помяни и меня пред Ним». Он отвечал: «я вас прошу, батюшка, вы молитесь обо мне, и, если я обрящу дерзновение у Бога, тогда помяну и вас». Сказавши это, он мирно испустил дух³⁹.