Высокопреосвященный Иона, экзарх Грузии, митрополит

(Память 22 июня).

Далеко отсюда, на туманных берегах Невы, в обители св. Александра Невского, в одной из ее церквей – Феодоровской, близ местных образов есть две могилы. На скромных беломраморных плитах, когда отблеск лампадки скользнет по ним, можно прочитать внимательному посетителю имена погребенных. То – Иаков Архиепископ и Иона – Экзарх-Митрополит. Иаков – знаменитый борец против раскола. Собиравшийся по окончании семинарского курса поступить в сельские священники, Иаков был уже обручен с хорошей девицей духовного звания. Но не то судил ему Господь. Вышел раз он с своей невестой в садик погулять; разразилась гроза, ударила молния, и девушка пала бездыханной у ног жениха. Это ясно указало юноше на новый путь жизни: он принял иночество и много, много потрудился в святительском сане для церкви с честью и славой святой.

Другой – Иона. И его жизнь настолько глубоко поучительна, что на ней необходимо остановиться вниманием подробнее. В лице блаженной памяти святителя Ионы нам оставлен былыми веками редкий и поучительный образ святителя, который вышел из глубокой бедной доли. Питомец старой духовной школы, бедняк-семинарист, в дни детства оприюченный бедными же, но добрыми людьми, он высокими качествами своими привлек к себе внимание духовных начальников, быстро вышел в люди, был счастливый семьянин – пастырь, потом вдовец – инок, святитель, но такой, который всегда помнил покров над собою Божией Матери, помнил самое маленькое сделанное ему добро, платил редкой по щедрости признательностью; да91;\леко был от родины бедной, но не забывал ее и эту память проявлял крупными дарами, а незадолго до смерти к чудотворному образу Царицы Небесной, где некогда свя91;\щенствовал и пред которым всегда молился: и в дни радости, и дни горя по потере супруги, прислал свою по91;\следнюю драгоценность, какая еще оставалась у него не отданной: орденскую драгоценную звезду, в свое смирен91;\ное приношение к образу Звезды Незаходимой Матери! Он был редким и чудным носителем того прекрасного чувства, которое так редко, но и так ценно и возвышенно, и которому имя «благодарность!»

Высокопреосвященный Иона, митрополит-экзарх Грузии, член Св. Синода, в мире Иван Семенович Васильевский, сын псаломщика Калужской церкви св. Василия Блажен91;\ного, родился 18 февраля 1763 г. и рано лишился роди91;\телей. Матери он совсем не помнил; об отце немного более имелось у него воспоминаний. Помнил он только, как умиравший отец дрожащей рукою благословил дитя свое; видел, как гробовая крышка скрыла его навеки. Остался мальчик-сиротка с маленькой сестрой на попече91;\нии старой и слабой бабушки. Но и та скоро ослепла. Ста91;\рый отцовский домик за ветхостью был разобран. В бедной богадельне приходской приютили старушку с ма91;\лыми внучатами, а питалась она подаяниями: внучок водил ее и просили милостыньку. Пятнадцать лет минуло мальчику, а он и читать не умел: бедность не пускала к ученью. Скорбела старушка, скорбели и плакали сиротки; одно было утешение – молитва к Заступнице мира; надежда на Ее помощь скрашивала глубокую безотрадную бедность. И эта сиротская молитва не осталась бесплодной: она прошла небеса, дивные милости Божией Матери стали изливаться на сирот, но – с мудрой постепенностью! В Лаврентьевом монастыре находилась духовная школа, а не очень далеко, на огородах, мальчик Васильевский с бабушкой копался в грядах. В такое время, раз, проезжал мимо них Калужский о. благочинный. Он увидел сирот. Сжалилось сердце довольного своей долей пастыря. Вспомнил ли он свою детскую долю, просто ли жалость пробудилась: все, ведь, свои духовные, или иное что побудило, только остановил он лошадку, подозвал старушку и говорит: «бабушка, зачем ты держишь мальчика-то при себе? Его надобно бы учить грамоте!» Когда старушка ответила, что бедность, ведомая ему, тому причина, о. благочинный приказал привести мальчика в монастырь. Там, по стараниям о. благочинного, мальчик был принят. В радости за внучка горячо благодарила бедная старушка Матерь Божию, а внуку дала последнее, что имела, старый овчинный тулуп. В этом тулупчике, в тесноте и грязи, учился мальчик в течение недели шесть дней. В субботу же его отпускали к бабушке. В праздники после службы водил ее мальчик по сбору милостыни, и что собирали, тем и питалась следующую неделю старушка с девочкой. Старую, грязную и рваную рубашку мальчик, как сам впоследствии говаривал, еще мог прятать под тулуп, а горя никуда не мог упрятать; когда же нестерпимо горько становилось ему, ночью уединялся где-либо в уголке Лаврентьевского кладбища и в слезах и молитве ночной выплакивал горе и в том находил успокоение.

Но вот, кончен уже училищный курс; мальчик стал юношей: ему девятнадцать лет. Надежда пробилась, как солнечный луч после ночной тьмы, в сердце убогой старушки: внучок может стать пономарем, место и кров будет; не надо будет скитаться и просить милостыню. С юношей пошла она в Москву к святителю. Пришла и стала просить. Великий, проницательный Платон участливо ее выслушал, но просьбы не исполнил. «Оставь, сказал мудрый архипастырь, старушка, своего внука у меня. Он потом за нас с тобою будет Бога молить». Заплакала старушка, померкла ее надежда. Но Платон, собеседник Царственных Особ, был благороден и отзывчив сердцем; слава не ожесточила его сердце: оно было чутко к горю бедной вдовицы. Он утешил старушку, дал ей от себя пять рублей и назначил пособие. Тогда и обрадованная бабушка согласилась оставить своего дорогого внучка как бы под крылом орла и возвратилась в Калугу. Юноша был определен в Перервинскую семинарию, которую и кончил успешно. Затем он был переведен в Московскую дух. академию, называвшуюся тогда еще Лаврской семинарией. Академию он окончил в 1790 г. Назначенный, было, смотрителем Звенигородского духовного училища, Иван Семенович Васильевский, однако, отказался от этого места. Он пожелал лучше занять священническое место в родной ему Калуге, при церкви Воскресенской. Был определен туда и женился на бедной дочери причетника московской Скорбященской церкви, и, тридцати лет от роду, в день трех святителей, 30 января 1792 г., был рукоположен в сан иерея.

Кончились тяжелые годины сиротства. Только грустно было молодому пастырю, что не было уже в живых его любимой слепой бабушки; она уже мирно покоилась под святым крестом в сырой земле; почила с миром от трудов горькой своей доли. В последний раз виделся с нею он, когда был еще в Перервинской семинарии и однажды побывал в Калуге, где гостил у бабушки и у сестры, выданной к тому времени за одного хорошего мещанина, которые п принимали его с трогательной сердечностью. С радостными надеждами и грустными воспоминаниями ехал в Калугу молодой батюшка. Вспоминались ему и годы сиротства; тем горячее благодарил он Матерь Божию за настоящее счастье и теплился любовью к родине и святым желанием послужить ближнему. И Господу были угодны эти святые мечты!

Пятнадцать лет продолжалось пастырское служение святителя Ионы в сане калужского приходского священника. Первые пять лет он священствовал при Воскресенской церкви, а следующие десять при Казанской – под горою, у чудотворной иконы Божией Матери Казанской. Везде он пользовался любовью прихожан. Первое время и на приходе о. Иоанну жилось бедно. Видя его бедноту, прихожане посильно помогали ему; так однажды, достаточный прихожанин увидал его колющим какое-то старье на дрова и прислал ему несколько сажен дров, о чем впоследствии сам святитель вспоминал с благодарностью. Но в супруге своей он нашел прекрасную жену-сотрудницу, и мало-помалу дела их устроились; и он тем с большей ревностью отдался пастырскому служению. К Казанской церкви он перешел по просьбе прихожан и по назначению начальства: самому ему проситься не было сил, не было сил разорвать ту связь, какая уже образовалась между ним и прихожанами. Кроткий, внимательный к нуждам пасомых, он был благоговейным совершителем богослужения, а служа молебны у чудотворного образа Божией Матери и вспоминая свою прошлую жизнь, нередко молился со слезами. Умный и образованный, он пользовался вниманием епархиального начальства и занимал разные должности по епархиальному управлению. Был увещателем подсудимых, депутатом, присутствующим в калужском духовном правлении, а в 1797 г. был сделан и благочинным, вместо престарелого о. благочинного, его благодетеля. Это обстоятельство, в связи с быстрым движением по службе вообще, возбудило во многих зависть; его престарелого предшественника сумели возбудить против молодого пастыря, который нисколько не искал этой должности, и доставили немало о. Иоанну горьких минут. Среди цветов счастья опять стали пробиваться в жизни будущего святителя столь знакомые ему колючки горя и печали! Это недовольство было гласным и проявлялось по временам даже открыто.

В 1799 г. была открыта самостоятельная Калужская кафедра, и прибывший вскоре Калужский первый епископ Феофилакт, приблизив к себе о. Иоанна, тем самым, только положил конец проискам. Но труженика ждало большое горе: ждало снова сиротство. В 1802 г. умерла его любимая супруга, при красоте обладавшая редкой скромностью и трудолюбием. Одновременно почти умерли и две дочки, и сын. О. Иоанн снова остался сиротой с одним малым сыном...

Сам преосвященный Феофилакт, глубоко любя и уважая о. Иоанна, всячески старался утешить его; в 1803 г. он возвел достойного священника в сан протоиерея, а в 1805 о. Иоанн был награжден скуфьей. Прихожане его любили; были случаи, что посторонние старообряцы под его влиянием присоединялись к св. Церкви. Не было бедняка, которому, при возможности помочь, отказал бы этот пастырь. Но уже ничто его не радовало. Он видел, куда его ведет Десница Божия! Скорби и страдания сиротливого детства, что раны, зажили в дни счастливой семейной жизни. Пастырь вошел в лета зрелости. И борцу-труженику на ниве Христовой уже предстояли новые скорби и труды во имя Христово! Поэтому, когда преосвященный Феофилакт, находясь в С.-Петербурге, стал приглашать его к себе и говорить о принятии монашества, о. Иоанн тотчас откликнулся на этот призыв. Простившись с прихожанами, всеми жалеемый, он поехал в Петербург. Его отъезд и сердечные проводы были выдающимся событием в жизни такого тихого городка, как Калуга. В день отъезда, в Казанской церкви, по случаю памяти своей супруги, о. Иоанн отслужил прощальную литургию и молебен у чудотворного образа Божией Матери, и выехал днем, сопровождаемый многими прихожанами и уважавшими его людьми. Какой-то клирик казанский об этом сделал приписку на одной из богослужебных книг. И эта незатейливая приписка, случайно найденная нами на полях одной из старых богослужебных книг Казанской церкви, так много говорит о той любви, какою пользовался в свое время о. Иоанн!

В 1807 г. в июне, он приехал в Петербург, и на другой уже день по приезде был преосв. Феофилактом пострижен в монашество и назван Ионой; вскоре был возведен в сан архимандрита, назначен законоучителем Коммерческого училища и награжден кабинетским бриллиантовым крестом. В 1808 г. он снова прибыл в Калугу – ректором семинарии, настоятелем Лютикова монастыря, присутствующим в консистории и экзаменатором ставленников. Во время пребывания в Калуге в этот раз архимандрит Иона опять не мало потрудился. За отсутствием епархиального преосвященного он заменял его во всех службах и делах епархиального управления. При нем строился, под его наблюдением, теплый собор и архиерейские покои, «разбирался старый собор, семинария обносилась оградою». В его же время в семинарии было открыто казенное общежитие для бедняков семинаристов, что не могло не радовать бывшего бедняка, который и приложил все старание поскорее открыть это общежитие. Но недолга была на этот, и последний уже, раз служба архимандрита Ионы родному краю. В 1811 г. он снова был вызван в Петербург, сделан инспектором и экономом Академии, и настоятелем Волоколамского монастыря.

В 1812 г. был хиротонисан в сан епископа Тамбовского, и с этого времени начинается его двадцатилетнее святительское епархиальное труженичество, которое имеет свои прекрасные, свойственные только этому приснопамятному святителю-нестяжателю, свойства.

Преосвященный Иона, как епархиальный епископ, был спокойно-выдержанного характера, опытно тактичный и благожелательный. Сам испытав много горя и треволнений, он с редким участием относился к нуждам вверенного ему духовенства. О том, что и где сделал он хорошего вообще в административном отношении, то выяснится вполне лишь по мере того, как будет разрабатываться отечественная церковная история минувшего, девятнадцатого века. Мы же в кратком очерке лишь отметим те нравственные черты, какими отличалась его епархиальная деятельность. Духовенство – те же люди – слабые и немощные. И недочетов в жизни и служении их было немало, как и во всяком другом роде служения. Видя нравственные недуги пастырей, святитель относился к этим недугам как врач, а не суровый судья. Часто он ограничивался лишь увещаниями, но его увещания достигали цели лучше всяких взысканий. Увещевая виновных, он говорил с таким глубоким чувством и иногда со слезами, что и виновный глубоко проникался сознанием своей виновности и раскаивался. Когда виновный попадался и не в первый раз, но чистосердечно сознавался и потом исправлялся, то преосвященный прощал, и старой вины никак не вспоминал, а тем более не учитывал ее. «Жаль мне тебя, ступай, да вперед берегись» – его обычные слова в подобных случаях. Будучи сам снисходительным, он и от подчиненных начальников требовал такого же нравственно-бережливого отношения к виновным. Когда, напр., один благочинный неосторожно н не совсем справедливо донес о проступке священника, притом, таком, который, скорее, представлял собою тягость на пастырской совести, но не служебный проступок, и этому священнику грозило большое несчастие, если бы отнестись формально к благочинническому доносу; святитель делу хода не дал, он вызвал лишь о. благочинного и сделал ему строгое внушение. Говорил же он так: «безрассудный, что ты делаешь? Знаешь ли ты, чему хочешь подвергнуть этого несчастного? Пусть будет это у него на совести, и пусть судит его за это Всевышний!» Будучи добр, святитель, в то же время, был, где требовалось, и строг. Когда, бывший в той же епархии, его родственник вздумал играть роль, то святитель призвал его к себе и строго ему высказал так: «если ты и сам выйдешь из порядка и, гордясь моим родством, будешь обижать других, или станешь делать какие-либо соблазнительные проступки, то я первый тебя отдам под суд, и под суд самый строгий». И его родные уже вели себя тихо и скромно.

Попечение о воспитании духовного юношества и обеспечение сирот и бедняков – было предметом особенного внимания владыки. Благоустройство и украшение, и постройка новых храмов были его также любимым делом. В Тамбове он в женском монастыре построил храм в честь иконы Божией Матери всех скорбящих Радости, загородный архиерейский дом с домовой церковью, украсил храм при городском архиерейском доме; и много другого в том же роде было им сделано. Украшая храмы, в то же время, владыка очень любил монастыри и помогал им, и, особенно, Саров. Строгий инок, он был в близком духовном общении с преподобным Серафимом Саровским, Марком и Дорофеем – другими Саровскими подвижниками, часто навещал Саров, где в исполнении молитвенных правил строго сообразовался с братией. Любя храмы и богослужение, иноков и духовенство, он был милостив и ко всем беднякам вообще; не начинал он ни одной праздничной литургии, не раздав прежде всего милостыни беднякам. Раздача же милостыни по известным дням была неопустительна у него. Кроме того, между прочим, в бытность в Грузии, он ежегодно, в Великую Субботу, отсылал по тысяче рублей для мелкой, непременно поручной, раздачи больным Тифлисского военного госпиталя. Вклады в опекунский совет и подобные, на сирот, многочисленны. В каждый господский праздник отсылалась готовая пища в тюремный замок. Устройство казенного общежития при Тифлисской семинарии также было делом этого святителя.

Всех дел его милости и не перечесть! Выписка в Грузию колоколов, утвари, св. икон, риз, расходы на переводы Священного Писания на осетинский язык и т. п. было делом у него постоянным и обычным. Всего, только лишь по общему и беглому приблизительному, но далеко не охватывавшему всего, подсчету одних лишь гласных жертв святителя, – им было пожертвовано до трехсот тысяч рублей, притом, по тогдашнему времени. И, что особенно дорого, не было лепты, которую бы он давал без самого сердечного сочувствия, соболезнования, молитвы. Вникая во все сам, везде стараясь все лично видеть, выяснить, разобрать, везде побывать, владыка сил своих не щадил. Неудивительно, поэтому, что к семидесятилетию жизни своей старец стал часто и много хворать: перенесенные невзгоды, скорби, труды, огорчения и неприятности, – все это стало отзываться на его выносливой, смиренной и изнуренной воздержанием натуре. Заметив упадок сил, святитель стал усердно проситься на покой. В глубине души, как видно из сохранившихся заметок его, он лелеял святую мечту и собирался скончать свои дни в дорогом ему Сарове, под смиренным кукулем святой схимы. Но не желали лишиться такого труженика. С трудом дали ему увольнение от епархии, а от участия в трудах Св. Синода не уволили. И до смерти нес он труды по участию в занятиях синодальных и много пользы принесло такое участие здесь этого опытного старца.

Оставшись без епархии, святитель, зато, с большей участливостью стал относиться к родной Калужской епархии. Калужская родина всегда была предметом его дум и забот, и сюда он присылал свою лепту и из близкого Тамбова, и далекого Кавказа, а из Петербурга эти лепты шли постоянно. По засвидетельствованию Калужского преосвященного Николая, на шесть монастырей Калужских мужских и один женский митр. Ионой было пожертвовано четырнадцать тысяч рублей. Более всего жертв получил из монастырей Лютиков. Туда святитель жертвовал и иконы, и ризы на них, и сосуды, и книги, и деньгами. Из городских церквей Калуги получили дары: Никитская, Николо-Казинская, Пятницкая, Васильевская, Воскресенская и Казанская. При первых трех церквах погребены его родители и супруга с детками, при Васильевской родился, а при двух последних, некогда, сам он священствовал. Последняя церковь, в частности, одними деньгами получила от него семнадцать тысяч. Но, посылая лепты, святитель сопровождал их самыми задушевными письмами, побуждая и местных тружеников на большие труды. Так, в одном письме он говорил: «Нет блага выше любви к Иисусу, нет крепче надежды на Иисуса. Едино есть на потребу – спасение души. Подвизайтесь, убо, любимиче мой, внити в царство небесное сквозе тесныя врата добродетелей, ибо нет другого пути в селения небесная, кроме сего пути Христова. Ничего не жалейте из богодарованного вам достояния на милосердие и помощь бедным и страждущим, на благолепие дома Божия в славу Его, и на вся прочия богоугодная, святая и душеполезная дела, дóндеже милость и благодать Божия хранит вашу жизнь. Приидет же нощь смерти, егда никтоже делати может».

Всех пожертвований на Калужский край невозможно сосчитать. Как пламенно благотворил он сюда, можно судить по такому факту. Дважды заезжал за время своего святительского служения в Калугу Иона, именно: когда ехал в Тамбов и по увольнении на покой из Грузии. В этот раз, он, когда, после литургии, служил у чудотворного Казанского образа Божией Матери молебен, и после всего с слезами прикладывался к чудотворному образу, незаметно опустил в кружку золотом на 500 рублей ассигнациями. Эти лепты тем дороже, что они скоплялись святителем путем строгого личного образа жизни. Его строгий образ жизни и сурово-аскетические привычки, которые он старательно укрывал от всех, особенно выпукло обнаружились в годы жизни в Александро-Невской лавре. Поселившись в Лавре, святитель старательно уединялся от посетителей. Даже благословлять встречных избегал, а гулять любил по лаврским коридорам, и то лишь вечерами, один. В комнатах, при чрезвычайной теплоте и строжайшем порядке, он любил ходить просто; в последние же годы, когда был один, ходил в одной длинной, сурового холста, рубашке. Сам чинил одежду и обувь. Его друзьями и постоянными спутниками в жизни и глубокой старости были его почтенные, честные, преданные келейники о. Иероним и Кузьмич, которым он доверял, но наперед многократно испытав их честность и верность. Эти-то добрые люди и были свидетелями его келейной жизни. Когда он изнемог и в последние месяцы не мог уже сам опускаться даже на колени при молитве, эти старцы его опускали с дивана, поддерживали и ухаживали за ним. Воздержание святителя было крайне суровое. Питался он столом простым и кушал мало. А когда Кузьмич иногда наливал тарелку супу более полной, старец всегда оговаривал: «что это ты, братец мой, налил то мне? окормиться мне что ли?» Когда же тот, убавляя, оставлял иной раз только на самом донышке, он говорил: «вот это так, так всегда и пусть будет». Минуты не проводил старец в праздности: синодальные дела, молитва, чтение, а порою, и починка сапог и одежды – наполняли его время. Смирение, уединение и молчание, – вот чем украшалась душа его! Когда ему иногда случалось огорчиться на Кузьмича, то сам первый просил у того прощения; оба заплачут, и – мир воцарялся между старцами. Нестяжание его было так велико, что, когда скончался, остались лишь немногие старые перечиненные вещи, а гроб и поминальный обед были сделаны неизвестными почитателями; от святителя уже ничего не осталось. Ясно, что он, не получив увольнения и не имев возможности провести остаток жизни в обители, возместил это, расположив келейную жизнь строго монастырски и уединенно. В шумной столице святитель-подвижник сумел создать себе пустыню!

Будучи строг и воздержен в отношении к себе, щедр же и милостив к ближним, святитель, благотворительностью исполняя влечение своего любвеобильного сердца, в то же время, благотворениями выражал и чувства благодарности... Насколько был он проникнут этим чувством, свидетельствует все то, что он сделал. Он благотворил и семинарии, и духовенству, между прочим, в 1840 г., в Калугу в попечительство о духовных бедных он выслал по случаю голода три тысячи рублей, и родным, и беднякам вообще, тем приходским церквам, которые близки были ему по прежней жизни, монастырю, коим управлял, и, особенно, в частности, тем лицам, которые сделали ему или его родным хотя малое доброе дело. В этом отношении особенно поучителен, наиболее полно показывает нам, как был глубоко проникнут святитель чувством благодарности, такой случай. Раз, когда святитель был еще бедняком-семинаристом, в Москву приехал один калужанин. Зная бедноту святителя, он дал ему 20 коп., но под видом подарка от сестры. Прошло немало времени. Святитель узнал, что то был его дар, а не от родных. Такая сердечность и деликатность земляка тронула глубоко его сердце. Прошли года. Когда этот добрый человек пообеднел, а сына его забрали в солдаты, тут-то и явился с своей благодарной и крайне благовременной лептой святитель. Он дал две тысячи рублей на постройку дома, а сына своего благодетеля избавил от службы, уплатив на наем заместителя. Так, тысячами отблагодарил святитель за 20 копеек ассигнациями.

Но, благодаря добрых людей, делая сам всюду добро, всюду спеша со своей лептой, святитель-подвижник этим самым выражал и другую свою, более возвышенную, благодарность... благодарность Царице Небесной, Которой он считал себя обязанным счастьем и успехами своей жизни, и Которая видимо Сама благоволила его избрать в течение всей его долгой жизни быть орудием Ее милости к ближним! ...

Святитель скончался в добром напутствии, на руках любящего и любимого друга святителя Нафанаила, – в то время Петербургского викария, впоследствии – архиепископа: Архангельского, Полтавского, Черниговского, – 22 июня, в 11 ¾ ч. утра.

Тот, кто был так смирен, что, когда его называли при разговоре владыкою, говаривал с вздохом неподдельного сокрушения: «какой я владыка, я грешный Иона», был награжден в свое время всеми орденами и другими знаками отличия. В 1839 г. он получил и алмазные знаки ордена св. Александра Невского.

Но и ордена, и драгоценности орденских знаков, – все это пошло так же на милостыню. А за восемь месяцев до смерти и последнюю свою сребропозлащенную орденскую звезду, усыпанную лучшими светлыми стразами, прислал в Калужскую Казанскую церковь к чудотворному образу. При звезде было приложено и письмо. Это-то письмо и открывает тайну доброй души святителя; оно трогательно говорит о том, каким чувством святым и к Кому была проникнута чистая душа святителя. Святитель писал: «так как всех святых Святейшая Дева, Преблагословенная Матерь Божия, в акафистном песнопении Церковью благоговейно, радостно и всеторжественно выну воспевается тако: радуйся, Звездо, являющая Солнце – Господа нашего Иисуса Христа, то я, недостойный бывый служитель св. храма Ея в богоспасаемом граде Калуге, при престарении моем, кийждо день и час ожидая смерти, усердно возжелал остающуюся у меня звезду, в глубочайшее мое исповедание неизреченных милостей Ея, в течение и продолжение жизни моея на меня многогрешного излиянных, покрова и избавления от многочисленных смертных случаев, скорбей и тяжких болезней, паче же благодатной помощи в святом и божественном служении, всеблагоговейно принесть Владычице Богородице, всех Радости, Покрову, заступлению и спасению рода христианского, в святый и благолепный храм Ея».

Этим, так много горящим сердцу, письмом святителя мы и закончим очерк жизни того, кто подает собою и своей жизнью высокий пример для подражания, особенно, тем, кто поставлен в необходимость пользоваться помощью других. Он – путеводная звездочка для них, а для делающих добро и встречающихся с тернами неблагодарности людской светоч надежды, что и из тех, кому они делают добро, в будущем может выйти такой же чудный цветок благодарности!

Звезда же, принесенная почившим святителем в дар благодарности к образу Пречистой Девы, прибавим, и теперь украшает его. Разделенная на две звездочки, эта звезда, при множестве свечей искрится и дивно переливается разными лучами света среди ризы, которая вся соткана из жемчуга, принесенного в дар получившими милость Божией Матери, точно из застывших чистых слез благодарности к Заступнице мира, Чей лик так грустно и участливо взирает на молящегося, как некогда взирал он и на почившего святителя, который с глубокой верой преклонялся пред Божией Матерью здесь, и в дни сиротливого детства, и в годы счастливого пастырского служения, и в минуты скорби по потере супруги, и в глубокой старости, когда его старческая слеза, что чистая жемчужина, скатываясь, блестела на серебре его старческих седин³⁰.

Келейники-сподвижники митрополита экзарха Ионы.

Митрополит Иона свою келейную жизнь в столице таил от всех, его посещавших. Жизнь эту составляли уединение и подвиги истинного отшельника и его ближайшие помощники келейники были тоже люди высокоподвижнической жизни.

Первый из таковых был отец Иероним, уроженец Тамбовский, из священнических детей. Он жил, некогда, при ректоре Тамбовской семинарии, архимандрите Николае (бывшем впоследствии преосвященным Калужским), который рекомендовал его митрополиту Ионе в проезд его в 1832 году через Калугу из Грузии в С.-Петербург. Инок этот прибыл в столицу с архимандритом Николаем, по случаю вызова его на чреду священнослужения, и, поступив в число братства Свято-Троицкой Александро-Невской лавры, состоял, во время прибытия митрополита в С.-Петербург, уже в сане иеромонаха. Он был постоянным келейным собеседником иерарха Ионы в продолжение семнадцати лет, и во все это время только шесть раз отлучался от него, по назначению начальства, в путешествие на флоте за границу. Святитель столько любил о. Иеронима и так привык разделять с ним келейную жизнь свою, что в его отсутствие не мог с удовольствием напиться чаю. Иеромонах Иероним исполнял все его поручения, требовавшие отлучки из лавры в город; относил на почту разные вещи и деньги к бедным его родственникам и знакомым, и различные суммы в кредитные учреждения, в пользу неимущих и бедных сирот, возвращаясь каждый раз к владыке с полным отчетом в исполненных поручениях. С этим иноком делился старец воспоминаниями о прошлых днях своих, и, повторяя их по нескольку раз, оставил в памяти его всю свою жизнь в такой точности, что самый хронологический порядок в ней оказался совершенно сходным с официальными актами о службе митрополита. Кроме Калужских, Тамбовских и Грузинских сведений, послуживших дополнением и пояснением устного рассказа святителя, со слов о. Иеронима писано и проверено почти все жизнеописание.

Замечательный искренней простотой, редким незлобием, христианской кротостью, евангельским нестяжанием, исполнитель благотворений сердобольного митрополита как бы послушался своего наставника-отца, говорившего ему несколько раз: «ты, брат Иероним, немного поживешь после меня», и через год по смерти святителя перешел к нему в вечность. Оелеосвященный и напутствованный Св. Дарами, о. Иероним тихо заснул навеки, как временно засыпают легким сном по прочтении духовной книги. Не отходивший от него, любимый им иеромонах лавры о. Мельхиседек, в субботу, 23 сентября 1850 года, часов около 10 утра, только что отлучился от больного на несколько минут, оставив при нем, служившего ему в последнее время болезни, сироту мальчика, как вслед за тем прибежали сказать, что о. Иероним скончался. Огорченный вестью, о. Мельхиседек возвращается в келлию своего собрата и видит отца Иеронима, в обыкновенном положении сидящим на диване: руки почти крестообразно положены на стол, а на руках склоненная голова друга покоится уже сном вечным. Замечательная кончина! По смерти митрополита Ионы, о. Иероним постоянно страдал от расстройства груди и, слабея время от времени, вянул, как вянет лист, пока не засохнет, или таял, как свеча догорающая. О. Иероним был любимым духовником многочисленных духовных детей своих. Научившись от владыки нестяжательности, кротостью привлек он к себе всех служителей лаврских, приходивших к нему на исповедь, и любовь их, прежде других, соорудила на могиле его памятник: дерн и деревянный крест.

Второй свидетель уединенной жизни митрополита – келейный слуга его Кузьмич. С ним также все 17 лет провел владыка в келейном своем уединении. Этот замечательный человек, свыше 60 лет, похожий не столько на слугу, сколько на ученика или послушника старца-иерарха, поступил к нему по указанию покойного князя Александра Николаевича Голицына. Будучи сам высоким христианином, князь понял настроение Кузьмича к благочестивой жизни. По совету сановника, Кузьмич отказался от места, где предлагали ему 30 руб. ассигнац. в месяц жалования, и поступил к святителю Ионе за 10 руб. ассигнац. в месяц. Если бы Господь, говорил Кузьмич, не внушил блаженной памяти князю указать мне на Его Высокопреосвященство, я не ужился бы нигде в другом месте, и ушел куда-нибудь подальше.

С самого начала, по прибытии в С.-Петербург на отдых от сорокалетних трудов, Высокопреосвященный митрополит Иона, для высшего преспеяния в благочестии, признал необходимым, прежде всего, обратиться к простоте жизни, к удалению себя от всех забот житейских, и расположил себя даже к некоторым исключительным правилам, глубоко обдуманным на пользу свою и ближних. Обыкновенно, он любил, чтобы всякая вещь была в его комнатах на своем месте; после каждого поручения требовал полного отчета. Когда подходил к своему бюро за деньгами, тотчас должны были выходить из кабинета и о. Иероним, и Кузьмич; чем самым предостерегал, вероятно, от поводов к подозрению, так что оба приближенные лица, знавшие обычай Высокопреосвященного, легко могли освобождаться от подозрения и сомнения друг в друге, как и оправдалось это двумя случаями. Однажды, лет за восемь до кончины, митрополит объявил о. Иерониму, что он не находит у себя 15 руб. ассиг. Не будь принятой им предосторожности в обращении с деньгами, можно было бы келейникам его, по слабости человеческой, и других заподозрить в грехе, и за себя беспокоиться от мысли, что может подумать о них старец; но этого не случилось. Отец Иероним, как сам свидетельствовал, принял слова владыки без всякого смущения, за что-то несбыточное, как сон; а деньги, через несколько дней, случайно найдены в старых почтовых конвертах, из которых в одном 10 руб. были в целости, а в другом, разорванном пополам, лежала так же разорванная, синяя 5 рублевая ассигнация. В другой раз Высокопреосвященный, не более как за два года до смерти, по секрету, сказал отцу Иерониму, что он потерял у себя дома 500 рублей серебром. Но весть об этих деньгах была для о. Иеронима поводом только к заключению, что у старца начинала слабеть память, и что такой потери или пропажи никак быть не могло. Это и оправдалось на самом деле, уже после смерти митрополита. При описи его вещей, в присутствии членов консистории, секретаря, чиновника от полиции и отца Иеронима, нашли все мнимопотерянные пятьсот рублей между листами старого какого-то дела, ни к чему ненужного и запертого в запечатанном ящике комода.

Воздержание митрополита в пище простиралось до того, что, если Кузьмич, от усердия, полнее наливал для него тарелку простых щей со снетками, то он говорил всегда: «что ты это, братец, сколько мне налил! Окормиться что ли мне!» и отдавал тарелку назад; а когда Кузьмич уменьшал этих щей до половины или едва покрывал ими дно тарелки, то он всегда был рад этому и говорил: «вот это так; пусть и всегда так будет». По долговременной привычке в Грузии к белому хлебу, черного не мог он употреблять, а кушал всегда белый, ситный.

Образ глубокого смирения митрополита можно видеть и из того, что, если случалось ему погромче сказать, как бы гневное слово о. Иерониму, то сейчас же старался помириться с ним, и просил у него извинения. И сколько раз, после какого-нибудь легкого замечания Кузьмичу, старался спуститься с дивана, чтобы в ногах слуги испросить прощение; но его к тому не допускали. Когда речь каким-нибудь образом в келейном разговоре касалась приличия, подобающего его сану, он со слезами говорил: «какой я архиерей; я грешный Иона!»

Кузьмич весь жил воспоминаниями о почившем святителе.

«Вот здесь», говорил в свое время Кузьмич, указывая на полинялый сафьяновый диван, стоявший на правой стороне кабинета: «вот здесь, на этом диване любил отдыхать владыка, после обеда, на полчаса и несколько более. Мы подошли и подавили подушку дивана, она была тверже войлока и почти не уступала давлению руки. Видно, здесь не было места неге и удовольствию, подумали мы, а все служило только для подкрепления изнемогающей в посте и молитвах плоти. Кузьмич как будто понял нас и сказал: владыке, кажется, некогда было разбирать, где жестко и где мягко... «Вот и спальня его», прибавлял он, входя направо из кабинета в темную комнату с одним окном, постоянно закрытым, откуда дверь направо вела в небольшую столовую, далее в келейничью и потом в кухню. Из спальни узенькая лестница поднималась на антресоль, где была библиотека митрополита, распроданная и раздаренная им еще при жизни; туда ходил он всегда сам, пока не ослабели ноги; а в последнее время Кузьмич, сколько мог, служил ему библиотекарем. Простая, узенькая, окрашенная когда-то зеленой краской, кроватка служила ему ночным ложем. Указав на нее, Кузьмич говорил: «Господь один знает, в каком часу за полночь Преосвященнейший засыпал здесь. Я-то грешник, бывало, сплю себе в гостиной, что подле кабинета; а чуть проснусь, и слышу, как он головкой постукивает в пол, во время молитвы; и это часу в 3 или 4 ночи, а иногда хоть и в зимнюю пору, до белого утра... Это вот его бюро, что стоит между окон в кабинете. Здесь у него лежали книжки, по которым он молился Господу Богу иногда на коленях, иногда на ногах, а иногда, сидя в креслах. Так вот, подставит, бывало, креслице-то сюда, а книжку туда, прямо перед святыми иконами, да и читает молитву; а другой раз, видно, остановится над чем-нибудь, да и станет смотреть на иконы, смотрит, смотрит, да и спустится с кресел на колени, и станет молиться, и каждый поклончик его был мне слышен».

Умилительно было слушать, пишет составитель жизнеописания митрополита Ионы, рассказ простодушного Кузьмича о молитве митрополита, рассказ, в котором ясно и живо изображался молитвенный подвиг старца-святителя пред Господом Иисусом; – слух наш внимал этому рассказу, а зрение привлекал к себе большой иконостасный Крест, перед которым митрополит молился, и который мы один нашли в восточном углу кабинета, с затепленной перед ним усердием Кузьмича лампадой. Расположенные словами его к слушанию сказания о богоугодной жизни святителя, мы попросили его передать нам еще что-нибудь на память о покойном. Но он, проникнутый с давних пор глубоким чувством благоговейного уважения к владыке, не находя достойных к тому выражений, после краткого молчания, сказал: «что говорить вашей милости. Это был не простой человек, нет, простому человеку нельзя быть таким... я человек грешный; а вот владыка-то, не знаю за что и как, а больно любил меня, так любил, как простые люди любить не могут. Он ведь, бывало, когда у него силки-то было побольше, сам покушает чаю, да потом и мне нальет, да и скажет: «Кузьмич! на-ка вот кушай чай». Я выпью, да принесу чашку, а он и другую нальет и третью. И вот, когда у него руки-то ослабели, он хотел раз налить, они у него так и опустились: тут-то уж он сказал: «ну, Кузьмич, устают и руки служить мне; возьми-ка, наливай себе сам». Этому не больше года назад, и с той поры уж я сам и делал это всегда. А бывало, попробуй-ка я куда-нибудь отлучиться: он хоть и ничего не скажет, а когда я возвращусь, тут он ко мне: «Кузьмич! а ведь я знаю, что тебя сегодня дома не было! Нет, уж меня, старого воробья, не проведешь; я ведь как раз узнаю, когда тебя нет. Уж, если мне самовар принесут другие, так Кузьмича, наверно, дома нет». А, если чуть, бывало, опоздаю к чаю, да лишь войду, он сейчас: Кузьмич! где это ты все пропадаешь? Смотри-ка я тебя ждал, ждал; самовар-то, чай, уж выкипел, – бери же, кушай скорее... Любил, вот, ваша милость, а ведь, примерно доложить, иного чего, бывало, никак не послушается, хоть распросись. Вот, в последние два года он, хоть и бродил по комнатам, а ведь я каждый раз боялся, что вот-вот зацепит за какую-нибудь скважину или сучок, да и упадет. Ножки-то у него уж больно как-то были слабы; а поддержать его, бывало, и не думай: осердится, да еще и побранит: «что ты меня держать хочешь? Разве Господь Бог не даст мне силы самому ходить!?» А моя вышла правда. В прошлом году (1848), я пошел к ранней обедне; а он встал, да и давай прохаживаться по столовой. Бродил-бродил, да и зацепил как-то, не знаю за что ножкой. Ведь, ушибся, ваша милость, право ушибся; насилу мог приподняться с полу, а личико-то даже и в крови было... Да, был случай. Я, впрочем, так и ждал, что это когда-нибудь будет. И еще раз повторилось – было то же, да он сам стал осторожнее, и я таки спохватился немножко: я не стал только показывать ему вида, а сам все держал руку за его плечами, чтоб быть готову на всякий случай. Он тоже раз покачнулся – было, да я тотчас же схватил его. А упал бы непременно и в этот раз; ведь ему, как малому ребенку, стоило только покачнуться, а там уж он должен был как сноп свалиться на пол. В последний-то раз он догадался и сказал: «Кузьмич! а ведь я упал-бы, если бы ты не поддержал!»

– То-то и есть, ваше высокопреосвященство, а вы все запрещаете поддерживать вас!

«Да, Кузьмич, дряхлость пришла».

Раз Кузьмич что-то наговорил владыке, неугодное ему, а когда пошел он от него, лукавый подстрекнул хлопнуть дверью, да еще сказать сквозь зубы, что я за свои труды везде могу достать себе место. Помню, говорил он только, печально было мне; закутался я на кухне в тулуп, да и не выходил никуда на свет Божий. Это было накануне воскресенья. Утром, в праздник, не понес я к владыке и самовара, и сам не показался ему на глаза. А он уже сходил к ранней обедне, и на пути из церкви зашел ко мне на кухню. Я лежал под тулупом, а он вошел, да и сказал мне: «Кузьмич! злейший враг человеческого рода – диавол искусил нас с тобою. Давай победим его Божественной и непобедимой силой Креста Христова, удалимся от зла и сотворим благо. Врагу нашему надоело смотреть на мирную жизнь нашу. Ведь он озлился уж без раскаяния. Ему теперь только и дела, чтоб злить всякую христианскую душу. Давай, Кузьмич, победим его, отгоним его от себя именем Господа нашего Иисуса Христа, Который заповедал нам любить друг друга. Ведь диаволы боятся Его, как пламени, и бегут от одного Его имени, как мрак от света. Помиримся-ко, Кузьмич, и сотворим благо». – Он кончил, а я, ваша милость, давно уже стоял перед ним виновный, и просил у него прощения.

Он благословил меня и повел в свои комнаты, и так весел был во весь день, что только и твердил: «Как опасно ходить нам следует посреди сетей многих, и без милости Божией как раз можно запутаться в сетях вражиих, а выпутаться самому и нельзя» ... Да, ваша милость, не простой это был человек... Ведь, бывало, только об том и заботится, чтоб мир и союз был между нами. Часто, бывало, твердит, и даже вот, недавно, в нынешнем (1849) году, несколько раз говорил: «Кузьмич! а, Кузьмич! Ты не знаешь, как нападает на нас с тобой, с некоторого времени, диавол! Ведь как медведище ревет, пуще волка скалится, так вот и зевает гнусною своей пастью, яко лев, иский кого поглотити. Хочется душегубцу полакомиться у нас чем-нибудь; а вот, мы его попотчуем; постой-ка вот, покажись попробуй. На него глядеть нечего, гнусных советов его слушаться нам постыдно и пагубно: гони его именем Иисусовым, гони его Крестом Христовым». Здесь Кузьмич остановился и, помолчав довольно, сказал: – «Да, ваша милость, об этом нечего и говорить, высокопреосвященный был человек не простой, его все как-то понимают, как и других, да это не так, совершенно не так... Ах, как он не похож на это! Он был особый, какой-то, будто, не здешний».

Горе нам, грешным! – говорил иерарх Кузьмичу, – за все нам горе, и за всю прошлую жизнь – великое горе! Когда у нас и силы есть, и даже крепость в силах, мы и не думаем о нашем спасении, как будто это дело постороннее, не всякому надобное, не вовсе необходимое, и мы спим беспробудным сном, и долго спим, пока силы наши упадут, здоровье ослабеет. Тут глаза наши, хоть и начнут понемножку открываться, душа станет проситься к молитве, да время уж не то; и хочется молиться, да силы нет, и рад бы положить поклон-другой, побольше и пониже, да спина не гнется, ноги подкашиваются, и встать тяжело... А, что делали в молодости? На что, на какое дело утратили крепкие силы? На служение Богу, на спасение души? Нет! утратили в суетах мирских, в заботах житейских или беззаботной праздности... А, придет время, Кузьмич, умереть непременно придется, оставим все, ничего земного тогда не возьмем с собою. С чем же туда явимся?.. Ох, беда, великая беда!.. А хорошо бы там было нам, если б Господа Бога помнили, любили друг друга, да врага то Божьего, диавола, не потешали бы. Ведь он враг Его, исконный враг, а мы его любим, обходимся с ним за панибрата; охотно даем ему веревку, а тот делает петлю, п мы незаметно в нее попадаем.

Нередко встречали, ходящего по лаврским аллеям, святителя и посторонние посетители св. обители принимали благословение его; докучавшие же ему, может быть, каждодневным требованием благословения, не по усердию, а по одному внешнему приличию, останавливаемы были словами его: Бог вас благословит, – какого от меня, грешного, ожидать благословения! Но, если встречался с ним кто-нибудь из иеромонахов, совершавших в тот день литургию, митрополит сам подходил к нему принять благословение, как простой инок.

На этом основании и о. Иероним должен был каждый раз осенять владыку пастырским благословением, если только первое свидание их было по совершении о. Иеронимом литургии.

Уже давно почили эти старцы, о. Иероним и Кузьмич, но их светлые образы всегда будут дороги русскому сердцу, как дорога память их владыки-святителя Ионы³¹.