Белявская игумения Павлина

(Память 20 июня).

Игумения Павлина, в мире Пелагия, родилась в 1813 г 10 апреля. Родители ее, Ефим Иванович и Марья Петровна Овсянниковы, были государственные крестьяне подгородней слободы города Мценска Орловской губернии, жили небогато и трудами снискивали пропитание многочисленной своей семье. Люди серьезные, благочестивые и религиозные, они пользовались всеобщим уважением в среде своих сограждан. Ефим Иванович Овсянников, не дожив до старости, оставил жену вдовой с кучей детей. Пелагии было тогда всего 13 лет. От природы кроткая и тихая, она была малозаметна в семье; с раннего детства в ней проявились склонность к уединению и призвание к другой жизни. Случай один как бы и тогда уже предсказывал Пелагии будущее ее назначение. 4 мая 1815 г., в день Ангела малютки, Марья Петровна понесла свою двухлетнюю дочь приобщать св. Таин в девичий монастырь, тогда уже упраздненный, в котором проживали в своих домиках некоторые монахини-старушки и послушницы. Придя до начала обедни, Марья Петровна села отдохнуть на паперти, а прелестная малютка, с милым личиком и выразительными большими глазками, бегала около матери и срывала цветы с могилок. В ту самую пору шла старушка, одна из прежних монахинь, в церковь; шла она задумчиво, с молитвою на устах, и невольно остановилась, увидав девочку-крошку, подошла с нею к матери и знаменательно предсказала ей: «твоя девочка будет монахиня». Слова эти глубоко врезались в памяти Марьи Петровны, и она любила впоследствии вспоминать о них. Набожность и усердие к молитве ее матери влияло на нее особенно благотворно: глядя на мать, девочка с особенным вниманием стояла на молитве в храме, не озираясь по сторонам и всецело проникаясь в младенческом своем сердце таинственным веянием – тайного Божьего присутствия. Вероятно, этой сосредоточенностью не по летам обратила она на себя внимание и священника одной местной церкви. Однажды в алтаре храма обвалилась штукатурка, и, чтоб подмести и вымыть пол, священник пригласил двенадцатилетнюю Пелагию. Обстоятельство, если угодно, совсем из обыкновенных, но детское сердце нашло и в нем указание: почему именно на нее пал выбор священника, видавшего ее только в храме и почти не знавшего ее, тогда как в его собственном приходе было немало девиц, ее сверстниц, и ни одной из них не доверил он алтаря?

Чувствуя влечение к уединению и молитве, Пелагия избегала также игр и развлечений своего возраста, все чаще и чаще начала она посещать монастырь и его обитательниц, у них училась грамоте и рукоделию; здесь же впервые в ней начало проявляться непреодолимое желание поступить самой куда-нибудь в обитель. Детские годы малютки так и прошли в стороне от радостей детских – кроткая, смиренная, хотя и с необыкновенными способностями, она все дальше и дальше уходила от своих подруг: те дали ей меткое прозвание «монахини» и уже сами держали себя с нею по-детски «в сторонке». Летние работы в поле да частые хождения, по смерти отца, вместе с матерью к службе церковной, – вот и все воспоминания, которые связали ее детское прошлое с «миром».

Минуло Пелагии 16 лет, и по неотступной ее просьбе Марья Петровна Овсянникова собралась с нею в Белевский девичий монастырь. Пелагия так и осталась здесь.

Тогда скудная Белевская обитель состояла всего из 30 человек сестер и управлялась игуменьей Епафродитой, вызванной из Тульского Успенского девичьего монастыря (1828 г.). Ровно через год после принятия ею игуменства (1829 г.) поступила в монастырь и 16-летняя Пелагия Овсянникова с подругой своей Анастасией Михайловой.

Игуменья Епафродита, из крепостного звания, будучи в детстве с своими господами на богомолье в Киеве, зашла к известному в то время затворнику Досифею, который, увидав ее, еще малого ребенка, всыпал ей в фартучек несколько груш, сказав: «это твое стадо, которое со временем будешь пасти с посохом в руке». В ту пору, не понимая смысла этих слов, она уже в сане игуменском разгадала их значение. Сначала ее управлению была вверена Тульская Успенская обитель, затем, по разным проискам и интригам, игуменья Епафродита была вынуждена подать на покой. Проживая в той же обители, она терпела уничижения и скорби с невозмутимым спокойствием до тех пор, пока не была вызвана в Белевский Крестовоздвиженский девичий монастырь, коим управляла 17 лет; за это время она приобрела любовь и расположение сестер. С глубокой скорбью, по вызову преосвященного Дамаскина, они проводили ее опять в Тулу на игуменство, где она и скончалась в 1848 году.

Добрая и простодушная игуменья Епафродита с любовью приняла Пелагию и др. девушек – молодых послушниц и поместила их в келлии к монахине Павлине – строгой в духовном смысле, которая в том же направлении воспитывала и наших новоначальных. С этого времени началась для Пелагии совершенно новая жизнь. Послушная и кроткая от природы, она старалась теперь сознательно усвоить себе правила монашеской жизни: «отсечения воли и беспрекословного послушания». Нелегка казалась ей на первый раз эта наука. Анастасии чувствовалось и еще того тяжелее: «пойдем в другой монастырь, – говорила она, – не вынести нам здесь этой терки», но та с мужеством замечала: «куда ни пойдем, а ежели уж назначено, то везде придется терпеть; сильнее Бога не будем, а скорби Он посылает».

Раз, по послушанию, монахиня Павлина куда-то отлучилась из обители; вернувшись с пути, усталая и больная, легла рано спать. Только одна дощатая перегородка отделяла от нее юных послушниц; ни у той, ни у другой не было кровати, и даже скамейки – спали просто на полу, подстилая что-то вроде половика, и на одной подушке. Постель свою на день они уносили на чердак; но этот вечер не успели внести ее заблаговременно. Живя под страхом и боясь нарушить спокойствие своей больной наставницы, они не решились скрипеть наружной дверью и улеглись прямо на пол, а в изголовье положили несколько полен дров, раньше того принесенных, да так и проспали. С удовольствием вспоминали потом этот случай. Со своей стороны, Павлина – монахиня, всеми силами старалась приучить к послушанию и «отсечению воли» порученных ей новоначальных. Уйдя однажды из келлии в церковь, она как-то замешкалась; у келейных же ее было мало воды, воду они ушатом носили из-под горы, и потому она им доставалась нелегко. Долго ждали они свою монахиню, наконец, решились без ее благословения сходить за водой. Дело было в осеннюю дождливую пору; вернувшись домой, они радовались, что успели сходить до ее прихода. Но тут-то входит монахиня, вмешивается в их разговор и, узнав, что они были на реке, кротко им замечает: «с кем же это вы, деточки, спросились? так в монастыре не живут, ступайте-ка эту воду вылейте под гору, а принесите-ка другую, да помните – в другой раз не самочинничайте; ведь это вражие дело». Беспрекословно подчинились наши послушницы. Анастасия говорила после, что она сильно роптала и с трудом перенесла это наказание, зато невозмутимая 17-летняя Пелагия была этот раз как-то особенно весела и старалась развлечь и рассмешить и свою подругу.

Недолго в мире и спокойствии пожили у монахини Павлины молодые послушницы: игумения Епафродита послала с книгою в сбор на целый год монахиню Павлину, а келейных ее перевела к м. Анфисе. Анастасия Михайлова выпросилась в Троицкую лавру на богомолье, – дома осталась одна Пелагия.

Хаживал к м. Анфисе знакомый ей крестьянин из ближнего села Мананок, вздумал он отдать дочь свою Евдокию в монастырь и просил об этом монахиню; та согласилась и поместила ее вместе с Пелагией. Время все шло, а Дуняша все высматривала да выглядывала; наконец, в отсутствие монахини Анфисы, вытащила у нее 100 рублей ассиг. денег из шкатулки. Желая свалить вину с себя и оклеветать Пелагию, она взяла всю зимнюю одежду Пелагии и Анастасии Михайловой, закопала ее на дворе и засыпала навозом; в то же время, монахине Анфисе сказала, что Поля и Настя сговорились уйти из монастыря, что последняя и на богомолье пошла с тем, чтобы приискать, дорогой, себе место, а Поля, в ее отсутствие, все платье переправила на родину в Мценск и на дорогу себе утащила Анфисины деньги. Так правдоподобна была клевета эта, что не было возможности не поверить ей. Монахиня Анфиса и игуменья Епафродита с душевной скорбью были вынуждены обвинить невинную и отказать ей в обители. С позором выгнанная из келлии, села она на церковную паперть и горько заплакала; Господа и Царицу Небесную молила не изгонять ее из обители. На слезы ее обратила внимание уставщица, монахиня Епафродита, и по чувству сожаления попросила у игумении позволения взять к себе Полю на испытание. Не помня себя от радости, Пелагия перебралась к сострадательной уставщице, но подозрение было уже брошено и доверия к ней монахиня не имела: каждый раз, уходя в церковь, Епафродита келлию свою запирала, а Пелагия с своей работой должна была выходить на крыльцо. И сколько насмешек, сколько обиднейших подозрений должна была вынести за это время наша Поля. Но скоро же, однако, и разъяснилась эта путанная история: Дуняша в ближайшем же затем времени снова проворовалась и убежала в раскол, а Пелагия, в награду за безропотное перенесение обиды, сделана была трапезницей. На послушании трапезницы лежит сопутствовать игуменье ко всем церковным службам, стоять возле нее в церкви и исполнять все ее приказания и поручения.

Незаметная до тех пор, здесь, провожая игуменью в храм и обратно, она обращала на себя всеобщее внимание. Стройная, высокого роста, с скромной поступью, но и с невыразимым некоторым величием и спокойствием в лице, с большими проницательными глазами и всегда приветливой улыбкой, – невольно располагала она к себе всех и каждого. В ту пору стоял в Белеве полк. Полковник – человек молодой – часто посещал монастырский храм; оп обратил внимание на трапезницу и каждый раз, как приходил в церковь, Пелагия все более и более ему нравилась. Стараясь как-нибудь дать ей понять это, он говорил ей приветствия, клал ассигнации, когда та подходила к нему с тарелочкой. Но Пелагия, точно ничего не понимая, решительно не обращала на него внимания. Полковник стал еще больше о ней думать и, наконец, решился поговорить с самой игуменией. «Мне очень нравится ваша трапезница, объяснил он, я хочу ее осчастливить – и жениться на ней, потрудитесь передать ей мое предложение и попросите ответа». Простодушная игумения удивилась решимости полковника жениться на необразованной и бедной девушке, и в простоте души передала предложение Пелагии. Смутилась чистая душа этим новым испытанием. К кому обратиться за советом? где искать опоры? Еще прежде того бывала она у старца, отца Леонида, проживавшего в Оптиной пустыне; к нему и обратилась с вопросом, как поступить ей? Старец посоветовал на время удалиться из монастыря... Почти около года пришлось Пелагии скрываться у родных, и только по выходе полка она решилась вернуться в обитель, с которой ее роднило теперь уже столько и личных воспоминаний...

После клевет и великого душевного искуса настало теперь затишье. Пелагии представилась возможность приобрести келлию с рассрочкой платежа. В сожительство к ней поступили: перешедшая из Севского девичьего монастыря послушница Анастасия и младшая ее сестра, 16-ти лет, Мария Овсянникова. Живя вместе, они работой и трудами выплачивали за келлию и снискивали себе пропитание. Способная и восприимчивая от природы, Пелагия скоро выучилась монастырским рукодельям, вышивала золотом, делала ризы на иконы, шила стеклярусом и шерстями по канве; ее нередко приглашала к себе для рукоделия и игумения Епафродита, где она с другими мастерицами вышивала разные вещи для украшения храма.

Новая жизнь в собственной, хотя и маленькой келлии текла мирно и спокойно; но как нередко тишина бывает предвестником бури, так и уютная келейная жизнь наших подвижниц была нарушена одним, совершенно уже неожиданным, обстоятельством. Поводом к тому послужил вышеупомянутый переход послушницы Анастасии Севской в девичий Белевский монастырь. Перешла она сюда вслед за удалением из Площанской в Оптину пустынь духовника ее иеромонаха Макария Иванова, впоследствии столь известного всем старца. Надо заметить здесь об Оптиной пустыне, что в то время особенно в ней прославился старец отец Леонид, замечательный своей жизнью и духовной опытностью. К нему, по глубокому смирению своему, перешел в число рядовых учеников из Площанской пустыни иеромонах Макарий, сам проходивший раньше видную должность духовника Севской обители.

Анастасия Севская, всецело преданная старцу и духовнику своему отцу Макарию, перебралась в Белев, чтобы поближе быть к Оптиной пустыни, и поместилась с Пелагией, еще до ее прихода знавшей о. Леонида и пользовавшейся его советами, как об этом замечено было выше. Совместная жизнь скоро сблизила послушниц наших, а общее духовное расположение к старцам объединило их еще более. Игумения, с своей стороны, беспрепятственно отпускала их в Оптину пустынь, в сознании высокой пользы дела. 28 ноября 1837 года она обеих постригла в рясофор: Пелагию с именем монахини Глафиры и Анастасию с именем монахини Анфии. И вот, вслед за этим, не более как через год, новых монахинь и постигла, как мы сказали, совсем неприятная напасть: на них начали возводить клевету в ереси, в которой обвинили и старца их отца Леонида. Видели ли тут некоторое монастырское новшество, или просто казалось странным, как это женские послушницы наставления духовного ищут у старцев, но искра клеветы быстро раздулась в сильный пожар; пошли жалобы и доносы к Тульскому преосвященному Дамаскину; из Оптиной пустыни с теми же кляузами посылались бумаги к Калужскому преосвященному Николаю на отца Леонида и его учеников. Дело, во всяком случае, принимало оборот весьма и весьма серьезный.

Сколько горя пережито ими за эти мучительные годы! Благодаря этим же испытаниям, впрочем, и преданность учениц к старцу окрепла, и они готовы были теперь переносить и терпеть все за старца. Бывало, – рассказывали старожилы-монахини, – отпустит игумения в Оптину пустынь, и просит сделать это как-нибудь посекретнее, чтобы не проведали их клеветники. – И вот, в бытность еще послушницей, Пелагия вышла раз рано утром из обители; чтобы легче и свободнее идти, за городом она разулась – шла босая; нужно было пройти в один конец до 37 верст, и, в том числе, лесом 16 верст. К полудню на солнцепек выползают тут ужи, вертеницы и ядовитые змеи. Торопясь прийти до обеда, чтоб вовремя увидать старца, Пелагия и не заметила, как задела большую змею, – змея зашипела, вытянулась, поднимая голову и выпуская жало. Ноги подкосились от страха у нашей путешественницы; но опасность, к счастью, миновала, и случай этот еще более ободрил ее, придав новые силы бежать, чтобы, повидавшись с старцем, успеть к ночи вернуться в обитель. Невероятными кажутся подобные путешествия на 70 с лишком верст; но белевские сестры зачастую хаживали в Оптину и обратно за один день. Зато каждая из них возвратится домой утешенной и ободренной, и спешит в келлию, к своим подругам, и здесь передает все, что слышала от батюшки, а старец настойчиво говорил, что время гонений, клевет и нареканий минует, будет из наших игумения и при ней обитель неузнаваемо процветет. Разумел он в этом случае именно м. Пелагию, о чем и сам не раз открыто говорил, и только предостерегая, прибавил: «ты не гордись этим, еще это будет не скоро, много еще скорбей впереди».

Покойная любила вспоминать это минувшее тяжелое время. «К старцу идешь, не помнишь себя», говорила она: «от него возвращаешься – точно крылья придает, будто беседою душу твою напитает». Преданность и послушание старцу были беспримерные в этом маленьком обществе. Анфия, можно сказать, первая ввела старчество и ознакомила с ним других сестер, которые во всем слушались ее, как руководительницу свою, и сами о. Леонид и о. Макарий поручали вновь поступавших – ей; а живших уже в монастыре, их дочерей духовных, старались сблизить с кельей Глафиры и Анфии.

В 1840 году, 4 июня, Глафира пострижена была в мантию, с именем Павлины, что было для ее молодых лет и совсем рано, и тогда же получила назначение пономарки. С этих же пор и жизнь наших монахинь приняла оборот лучший: после нужд и лишений, которые нередко испытывали они, нашлись, по рекомендации о. Леонида и Макария, некоторые благодетели, с помощью которых и келлию удалось выстроить поудобней и просторней, и средства свои поднять.

Раз, почтенная старушка игумения собралась на богомолье в Воронеж, вскоре после открытия мощей святителя Митрофана, и предложила ехать с собою нашим монахиням. Самое предложение было так быстро и неожиданно, что они едва успели собраться, и совсем позабыли спросить благословения старца, без которого они никогда никакого дела не начинали. На этот раз забыли, да и время было коротко, выезд назначался на следующий день. Только отъехав уже 10 верст от города, обе спохватились, и уже во всю дорогу и в самом Воронеже не могли успокоиться; ни отрады, ни утешения не получили они у раки мощей святителя Митрофана. Едва возвратились в обитель, как поспешили в Оптину пустынь выпросить прощения у своего старца, и тот, встречая, их первый спросил: «что, хорошо съездили? поедете в другой раз? На этот раз не буду делать выговора и наказывать вас за самочиние, довольно уже вы наказаны и не захотите в другой раз так же делать». Точно гора с плеч свалилась, рассказывала после м. Павлина; тут только мы поняли, что были у мощей святителя Божия, стало нам и отрадно, и спокойно на душе; а раньше в дороге было – и Бог весть – как тяжело.

В 1845 году, указом преосвященного Дамаскина, Епафродита переведена была на игуменство в Тульский Успенский монастырь, а на ее место, с возведением в сан игуменьи, прибыла монахиня Зосима из Горицкой обители.

Можно догадываться, что уже в это время Пелагия имелась в виду для замещения вакантного места Белевской игуменьи.

Понятно теперь то чувство недоверия и подозрительности, с каким новая игумения должна была смотреть на предполагаемую свою соперницу. Ей казалось, что в Пелагии она имела скрытого врага, который не сегодня-завтра может выступить из засады и наделать ей неприятностей. Нужно было случиться, что Зосиму с первого же раза не полюбили сестры, – им не нравилась перемена формы камилавок и связок, настойчиво требуемая от них. Недолго, впрочем, всего два года и два месяца управляла она обителью. На ее место назначена была монахиня Иоанникия, настоятельство которой продолжалось и еще того меньше – всего лишь несколько дней. Все знали, как она добивалась и искала начальства, как бывши монахиней Белевского монастыря, жила она больше дома у родных и знакомых, имела связи с сильными мира сего и через них добивалась игуменства. С пышностью, с колокольным звоном, при торжественной встрече, вступила она в обитель; но в тот же день вечером смертельно и занемогла; в болезни своей признавалась келейным, что, оставшись сумерками одна во внутренних келлиях, она наяву увидала свою предместницу Зосиму, шедшую к ней навстречу с посохом в руках и с словами: «ты не на своем месте». От испуга с нею случилось нечто вроде холеры, от которой она и умерла через несколько дней.

Это новое известие о кончине Иоанникии, еще не успевшей принять в управление монастыря, окончательно смутило преосвященного Дамаскина. Недоумевая, что бы сие значило, предписал он Белевскому духовному правлению избрать в обители трех достойных монахинь и прислать ему список их. В числе кандидаток было имя 35-летней монахини Павлины Овсянниковой.

Когда, по предписанию преосвященного Дамаскина, Белевское духовное правление представило ему список трех избранниц, владыка долго недоумевал, на ком остановить выбор. Боясь принять на собственную ответственность решение личное, он положил предоставить избрание воле Божией, и обратился с молитвою к Царице Небесной указать ему ту, которую Ей угодно будет удостоить игуменства. С этой целью, он написал имена монахинь на особых билетиках, положил их на престол своей домовой церкви, и когда, после усердной молитвы к Божией Матери, взял билетик, на нем значилось имя монахини Павлины, и так повторялось дважды. Сряду же затем Павлине было поручено временное исправление должности настоятельницы.

В половине августа, преосвященный собрался в Белев для самого посвящения. Тревожно было ожидание сестер, еще тревожнее новоизбранной наставницы, назначением которой не все-то были довольны. Зная нерасположение к себе некоторых сестер, м. Павлина, для их же мира и спокойствия, сама готовилась отказаться от возложенной на нее должности. Наконец, получено было известие, что владыка в Жабыни. Вся обитель была на ногах; партия недовольных отделилась в особый кружок; там писалось прошение преосвященному о назначении другой монахини на место избранной им, и прошение было решено лично вручить владыке. 28-го августа владыка прибыл в Белев. Для встречи его сестры заранее собрались в храме и разделились в нем на две половины; партия недовольных, с прошением в кармане, стояла особо, выжидая удобной минуты обратить на себя внимание преосвященного; остальные «мирные», с матушкой во главе, стояли по другую сторону и, в свою очередь, зная замыслы противной партии, ждали развязки. Владыка, войдя в храм, обратился с вопросом к настоятельнице: «мирны ли сестры и спокойно ли все в обители?» и получил в ответ, «за вашими архипастырскими молитвами все мирно и спокойно». Ответом этим Павлина рассчитывала, наверное, вызвать ропот противной стороны, но те до того смутились и переконфузились, что ни одна не вымолвила ни одного слова, ни одна не подала прошения, приготовленного заранее, и в смущении все только переглядывались между собою, а после укоряли одна другую: «почему ты ничего не говорила? а ты что молчала?» Преосвященный, не слыша от сестер возражения, принял молчание их за согласие, и на следующий день, во время литургии, два иподиакона подвели временную настоятельницу к владыке для совершения над нею обряда поставления в игумении. Нужно, впрочем, добавить, что и после, в сане игумении, новоизбранная не поступилась смирением, не поднимала высоко головы перед теми немногими, которые не радовались ее избранию, которые еще так недавно причинили ей много скорбей и неприятностей, взводя на нее ложные клеветы в какой-то ереси, – черта, еще более располагавшая всех в ее пользу.

После литургии, когда владыка пошел в настоятельские келлии, где принимала его игумения уже как хозяйка, он с особенным вниманием обошелся с нею, ободрял, советовал не изнемогать духом под тяжестью начальнического креста, указывал ей дивный Промысл Божий, пекущийся о ней и так славно ее возвеличивший. Как быть, однако, в эту минуту доложили владыке, что собрались монахини, желая что-то сказать ему.

Укрепляя матушку не малодушествовать, он сам смутился невольно вызовом монахинь и подумал: «опять, видно, тревога, недовольны назначением, а уже поздно, все кончено, теперь нельзя вернуть», и тревожно вышел к монахиням. За исключением трех или четырех сестер, вся обитель была у ног его, все со слезами на глазах благодарили за посвящение любимой, кроткой монахини Павлины. Владыка был тронут до глубины души; на благодарность сестер он отвечал милостивым приветствием всем, сам обещая помогать обители, и с чувством успокоения вернулся в Тулу.

Последние годы своей жизни преосвященный провел в любимой им Жабынской пустыни, где часто навещали его избранница игумения и сожительница ее Магдалина. На их руках, умирая, он мирно отошел ко Господу.

Через три дня после совершения торжественного посвящения на игуменство матушка получила от старца отца Макария поздравительное письмо.

Известие о возведении на игуменство м. Павлины скоро дошло до ее матери. Старушка Марья Петровна Овсянникова, в свою очередь, приехала поздравить горячо любимую дочь; со слезами на глазах кланялась она дочери-игумении, оказывая ей всякое уважение. Необычайная была кончина этой Марьи Петровны. Когда через полтора года своего игуменства Павлина получила известие об опасной болезни своей матери, первой ее мыслью было удостоить ее пред кончиной монашеского пострижения в мантию. Для этого она отправила сестру свою Марию, в то время уже монахиню Меланию, в Мценск, снабдив ее всем необходимым для пострига. Марья Петровна с духовной радостью приняла это предложение; затрудняло одно: к кому обратиться с просьбой совершить обряд пострижения, так как на это соглашались весьма редкие иеромонахи, опасаясь ответственности перед своим начальством. В то время жил во Мценске, известный своей благочестивой жизнью, купец Ф. Н. Кулешов, и к нему обратилась за разъяснением недоумения скорбная семья Овсянниковых. Не успели еще договорить своего дела, как к этому Кулешову является старичок иеромонах, по сбору, из одного дальнего монастыря. Кулешов и Овсянниковы были поражены такой неожиданностью и решились тотчас же сообщить ему свою тайну, и предложили постричь умирающую старушку. Почтенный старец недолго заставил просить себя, припомнил, что это уже второй случай во время его странствований, и на следующее же утро обещал побывать к Кулешову, чтобы с ним вместе приехать к Овсянниковым.

На следующее утро рано незнакомец монах пришел к Кулешову. С ним было все необходимое для пострижения: крест, евангелие, епитрахиль и требник. Немедля, они отправились к Овсянниковым, которые делали необходимые приготовления в доме. Дело было обставлено глубокой тайной: затворили ворота, заперли все двери в доме. Начался торжественный и потрясающий душу обряд пострижения. С невозмутимым спокойствием пел и читал все один иеромонах; как-то особенно усладительно звучал его старческий голос; предстоящие не могли удержаться от слез. В полном сознании и свежей памяти была все время старушка; заметнее и заметнее угасала ее жизнь, и через несколько часов она скончалась, напутствованная по христианскому обычаю святыми Тайнами елеосвящения и причащения.

По смирению своему, игуменья ничего не предпринимала без благословения и совета старца о. Макария. Старец, с своей стороны, часто указывал на Белевский монастырь всем, кто желал спасаться. Число желавших поступить в Белевскую обитель росло с каждым годом; поступали не только светские из мира, но и из других обителей многие переходили в Белевский монастырь. Впоследствии, из таких лиц четыре монахини были выбраны на игуменство в разные обители. С увеличением числа вновь поступавших, стал чувствоваться недостаток в помещении.

Место, занимаемое обителью, было слишком мало; церковь в середине, кругом небольшая площадь, а за нею келлии в один ряд, – вот и все. Настоятельские келлии были тоже ветхи и невместительны. Игумении пришло на мысль надстроить их; место дозволяло это, и вот, с благословения вновь прибывшего в епархию преосвященного Димитрия, приступили к делу. В 1852 г. надстройка удачно и быстро была окончена. Верхний деревянный этаж заняла игумения, с ближайшими к ней лицами; внизу была устроена трапезная и несколько келий для бесприютных бедных монахинь. Одновременно с этим явилась нужда открыть казенную трапезу на 40 человек. Так началась благотворительная деятельность настоятельницы, все заботы которой были потом обращены к тому, чтобы привести обитель в то цветущее состояние, в каком мы видим ее теперь. Она увеличила и вообще имущество обители, и земельное в частности. Монастырь увеличился втрое, старые келлии на главной площади его, кругом храма, все выстроены вновь. Словом, монастырь и по местности, и по красоте зданий сделался неузнаваем. Одним из самых главных приобретений вне обители служит казенная дача. Наконец, в 1872 году она же устроила на даче небольшой храм во имя св. Иоанна Предтечи. Последнее приобретение ее вне обители, незадолго до смерти, а именно в 1875 г. – это покупка леса в количестве 45 десятин в соседстве с монастырской дачей. Здесь, собственно, и заканчиваются приобретения и внешние хлопоты по распространению обители. Вместе с этим, и столько же по требованию нужды настоятельной, сколько по совету о. Макария, м. Павлина озаботилась увеличением монастырского штата, простиравшегося до 17 человек и, благодаря ходатайствам преосвящен. Димитрия и местного епископа Алексия, дело это устроилось в пользу обители. Указом Св. Синода 30 сентября 1862 г. разрешено Белевскому девичьему монастырю иметь двойной штат. Тогда же игумения ходатайствовала о прибавлении жалованья монастырскому духовенству, и просьба ее была уважена.

Одно великое дело, как венец всего, оставалось устроить теперь неутомимой настоятельнице, – это соорудить новый храм.

В 1863 г. и было приступлено к перестройке на храм Сабининского дома. 1000 руб. сер. пожертвовал на эту постройку Волховской купец Куркин. Верхний этаж дома предназначался на устройство двухпрестольного храма: один во имя преподобного Макария Египетского, а другой во имя Василия Великого; к восточной стороне дома было пристроено полукружие для двух престолов; в нижнем этаже под ними помещалась ризница. На следующий год храм был окончен и 7 августа освящен преосвященным Никандром. С этого времени было положено приступить к разобранию и старого храма.

Легко было сказать – разорить старый храм, но к сооружению новой церкви средств далеко недоставало: постройку ценили в 100 тысяч.

Для утверждения плана Святейшим Синодом игумения сама поехала в Петербург; немало стоило ей труда выхлопотать здесь окончательное разрешение, но к половине Великого поста 1865 г. она вернулась в обитель, благополучно окончив дело, и все сестры собрались теперь служить прощальный молебен. В последний раз храм огласился пением клирошанок, и унылым прощальным отголоском звучало оно под его сводами. Много духовных счетов сводилось теперь под его обветшавшей крышей: одни прощались в нем с близкими сердцу, отшедшими в вечность; другие припоминали, как давали обеты в нем при пострижении в монашество и сколько нравственного искуса за тем прошли; вспоминалась жизнь прошлая, ее радости и тревоги – с борьбой и победой, светлые дни и мрачные минуты... Припомнилось многим и то, как сама настоятельница, невинно изгоняемая из обители, не имея где главы приклонити, сидела на паперти этого храма и со слезами на глазах молила Бога не допустить ее отпасть от стада словесных овец Его. Всем было грустно и всем чувствовалось нелегко; но в величавом спокойствии стояла игумения и бодро, с великой верой смотрела вперед, не озираясь вспять... После молебна сестры начали выносить иконы и всю церковную утварь, складывая их в обширную каменную палатку. Когда храм разобрали, то от мусора и щебня так была завалена монастырская площадь, что приходилось до закладки бута очищать ее под новое здание. Сестры сами взялись за работу. Первая с носилками вышла игумения, глядя на нее, и вся обитель поднялась на ноги; здесь и старушки-монахини, и дворянки, непривычные к такому труду, – все без исключения собрались на одной работе, и всех утешала мысль, что через несколько лет дождутся они великолепного храма на месте прежнего. Ожидания эти сбылись через два года: храм был вчерне отделан, стены выведены, главы поставлены и покрыты железом; на следующее лето штукатурили его внутри, мостили полы, ставили чугунные лестницы и решетки на хоры, наконец, с весны 1869 года (ровно через три года, считая с разборки церкви 1865 года) привезли иконостас из Москвы; а к концу лета храм был и вполне окончен.

Для всех невероятным казалось такое быстрое окончание громадной постройки; посторонние предполагали, что у монастыря много средств и всегда наличный материал. Средств в действительности было, однако, немного; но энергия руководительницы поистине изумительна. Ночи не спала она. Бывало, после послушания и труда вся обитель тихо отдыхает, а матери-игумении все не спится, – подойдет к окну, глядит на разоренный храм, сердце замрет в ней и с горячей молитвой спешит она к своей келейной иконе Тихвинской Божией Матери, к которой имела особую веру. И вот, сбылись слова Псалмопевца: «сеющие слезами, радостью пожнут». Храм выстроился прекрасный: изящный снаружи, он вышел необыкновенно сух, с легким воздухом и постоянно ровной температурой. 13 сентября 1869 года состоялось освящение главного храма во имя Честного Животворящего Креста Господня.

В последний год своей жизни м. Павлина занесла высокую каменную ограду с лицевой стороны обители, с хорошенькой башней на углу. Скорая кончина игумении не дала окончить другой, начатой ею постройки каменного казенного корпуса для бедных бесприютных сестер, но и того, что сделано было ею в течение 28-летнего управления обителью, сделано было довольно. Вся ее жизнь была посвящена неустанной и разнообразной деятельности для пользы обители и сестер. И нередко, в трудные минуты хлопот и забот, когда та или другая сестра придет с маленькой личной скорбью, говаривала игумения: «тебя бы на мое место, хоть на один денек, послушала бы я, что ты тогда скажешь»; видно, нелегко казалось и ей самой тяжелое бремя начальствования.

Ближайшей помощницей игумении, по управлению обителью и монастырским постройкам, была в ту пору казначея Магдалина, воспитанница тех же старцев отцов Леонида и Макария. Любила она свою матушку беспредельно, как и, вообще, всех любила; но была строга и твердо держалась «правил», и в этом отношении не было от нее милости никому; не щадила и самих близких родных своей же игумении. Игумения молчит бывало и не заступается; но нередко и ей тяжело было видеть чрезмерную суровость своей казначеи. Замечая иной раз, что сестра ее и племянница Поля падают духом, «изнемогают», позовет их к себе потихоньку, приласкает: «терпите, говорит, все на пользу, после сами оцените, терпение необходимо; в ваши годы и я терпела, и еще не так доставалось, а все прошло». Строгость и действительно принесла плоды: старушка Мелания впоследствии была ближайшим сердечным другом сестры своей игумении, а юная Пелагия, от природы деятельная и способная, до самой кончины этой последней была неутомимой ее помощницей по разным делам хозяйства и преданной исполнительницей поручений. Но назидательно в высокой степени, что в тяжкие мгновения, когда юной, как и старой душе приходилось невмочь, наряду с велениями неумолимого долга, слышалось и кроткое слово сердечной любви. И Бог рассудит, что действовало сильнее...

Тяжелые труды и неусыпные заботы м. Павлины по устройству монастыря не остались не замеченными и высшей церковной властью. В 1860 г., по представлению преосвящ. Алексия, она получила от Св. Синода наперсный крест, и сам владыка отмечал ее всегда особым, личным вниманием, посылая ей книги и проповеди своего сочинения. Ровно через 15 лет Белевская наша игумения удостоилась и другой высочайшей награды – кабинетного креста с драгоценными украшениями. Обитель радовалась этим отличиям; но достоинства игумении едва и не повели к великой для нее скорби. В 1862 г., желая почтить высокую духовную и административную опытность настоятельницы, владыка Никандр предложил ей перейти на место игумении в Тулу. Нужно было видеть, с каким неутешным плачем и какой глубокой скорбью встречено было известие это в обители. Сама м. Павлина, сердечно тронутая выражениями такой привязанности, – с грустью смотрела на свое повышение, и желала обойти почетную разлуку с сестрами. К счастью, владыка внял ее просьбе и возвратил ее обители. Правда, к тому времени и силы уже стали ей изменять.

Каждый год все более и более слабея, летом м. игумения подолгу жила на монастырской даче. Здоровый и свежий воздух благотворно влиял на нее, а склонность к молитве и уединению еще более влекла ее в пустыню. Во всякую пору, и летом, и зимою, заманчива была эта пустынька. Несколько домиков, уютно расположенных, в середине небольшой храм, гора, а дальше лес невольно манили к себе. Любила она в ту пору принимать у себя сестер обители и подолгу гуляла с ними в лесу, рассказывая из своего прошлого; вспоминала время клевет и гонений, а от них резкий переход к трудам по управлению и распространению обители, и за все пережитое благодарила Бога, особенно же, за то, что имела случай пользоваться руководством и советами опытных духовных старцев.

В свободное от молитвы и занятий по управлению обителью время игумения любила, сидя у окна, вслух читать отеческие книги и жития святых. Праздной ее никогда не видали. До упадка сил, когда позволяло еще здоровье, любила она прясть на прялке и иногда до половины ночи просиживала за работой. Но главной заботой для нее были все те же сестры. Любя Господа всею душей, любила она и сестер своих, за них она готова была душу свою положить. Видя скорбных, она входила сердцем в их положение, ободряла, молилась за них. В былое время старец о. Макарий, указывая другим на матушку, говаривал: «это ангел Божий, я мало знаю людей, которым не вредит честь, а ее она еще более смиряет и через то ставит выше земного». Новоначальных Макарий всегда поручал руководству игумении, и не только взрослых, но, нередко и малюток отдавал ее попечению, и как заботливо, как матерински пеклась она об этих детях, с каким терпением и любовью переносила она незрелые детские выходки! Случалось-ли, что подобная юная подвижница станет колебаться и детски слабеть, – любовь и попечение родимой не имеют тогда границ. Приведем пример, как, раз, одна из таких воспитанниц много принесла тревог и огорчений себе и другим отклонением с раз намечавшегося пути.

Покойный протоиерей И. В. Глаголев поместил к матушке в монастырь 7-летнюю племянницу свою, сиротку Марию. Была она девочка способная и даровитая; с годами открылся у нее прекрасный голос, украшавший потом весь хор. Нашлись советницы, которые предложили ей лучше перейти в какой-нибудь Московский монастырь, где со своим голосом могла бы она жить привольнее. Полуребенок Мария не устояла перед соблазном, – Москва ей казалась чем-то необыкновенным, а пылкая натура рвалась на свободу, которую обещали ее советницы. Собравшись наскоро, пришла проститься к игумении и, не слушая ее увещаний, с настойчивостью просила отдать ее бумагу и не держать долее. Видя безуспешность своих увещаний, матушка возложила на Господа попечение о бедной сиротке, своей воспитаннице, и с грустью на сердце ее отпустила.

С первого раза в Москве все восхищало Марию; с детства нигде не бывала она, ничего не видала, кроме своего монастыря, изредка разве по делу отпускали ее ненадолго в город. Бесконтрольная свобода здесь разом ее отуманила, о Белеве вскоре и вовсе забыла, и с неприятностью вспоминала о лучших годах, проведенных в затворе. Но не забывал ее монастырь. Недолго продолжалось хваленое московское счастье: вскоре Мария занемогла, нервы ее расшатались, лицо покривилось и сделалось с нею что-то вроде падучей болезни, припадки которой повторялись все чаще и чаще. Не имея средств лечиться дома, Мария легла в больницу, и там горько оплакивала свою участь. Ею овладело раскаяние, вспомнился тогда и Белев – колыбель ее детства, где без тревог, мирно текла ее жизнь, и с отвращением она стала представлять Москву с ее увлекающими соблазнами; узнала она теперь цену тому и другому, и были на глазах последствия: изнурительное нервное страдание, кругом чужие, ни слова ласки или участия; и тут бессонные, тяжелые, продолжительные ночи, и в перспективе один исход – смерть. Однажды зашел нечаянно в больницу один из знакомых Марии, знавший ее в Белеве; едва он узнал ее, – так сильно она изменилась, и советовал, пока силы есть, ехать обратно в Белев, обещая ей, что там она непременно поправится, потому что болезнь моральная больше, чем физическая, требует спокойствия духа, которого здесь она окончательно лишена. Маша решилась последовать благому совету. Робко поднималась она по лестнице игуменской келлии, сомнение томило ее, примут ли теперь калеку, простит ли ее игумения? И, когда увидала ее, от волнения и от слабости, без слов упала к ее ногам. Игумения успокаивала больную, ободряла, ласкала, радовалась ее возвращению от души, пригласила сестер... Недели через две после возвращения, больная стала заметно поправляться, говела, приобщилась, приходила к клирошанкам на спевки, обещая сама с ними скоро запеть; с омерзением вспоминала Москву и больницу. Молодежь с любопытством расспрашивала, как живут в Москве, и Мария ничего не отвечала, указывая молча на себя.

Духовно-опытная игумения видела, что ей необходимо повидать старца, объясниться подробнее, свалить тяжесть с души, которая не давала ей возможности совершенно поправиться. В сопровождении сестры своей м. Леониды и воспитанницы ее м. Магдалины Сотниковой, матушка отпустила ее в Оптину к старцу о. Илариону, прежде бывшему ее духовному отцу. Сосновый лес и здоровый воздух благотворно на нее влияли; вместе с монахинями заходила и в скит; но собраться на исповедь никак не хотела, точно что-то ее задерживало. Наконец-то, с большим трудом и усилиями над собою, исповедовалась она. Старец радовался ее чистосердечному раскаянию и твердой решимости положить благое начало; но по выходе от старца с нею повторился припадок, в гостиницу привезли ее в беспамятстве и через несколько минут Мария скончалась, и невозмутимо, спокойно было лицо ее. Дали знать игумении в Белев; она взяла с собою несколько клирошанок, подруг детства Марии, и поехала с ними на похороны. Рассказать нельзя того, что тогда ощущали у гроба Марии! Воображению представилась живо вся жизнь ее, – в затворе и на свободе в Москве; инокини не жалели ее, а радовались такой чудной кончине. Матушка больше всех торжествовала духом и благодарила Господа, вернувшего ей овечку и с покаянием принявшего ее Себе.

В 1872 году м. игумения по делам обители ездила в С.-Петербург, где Тульский архиепископ Никандр был в то время присутствующим в Синоде. Вследствие ли тревог или по упадку сил, с нею случился там слабый первый удар, от которого, с помощью петербургских врачей, она скоро оправилась; в сентябре 1876 г. удар повторился.

Наступил 1877 год, тяжелый и памятный для Белевской обители. Матушка чаще стала поговаривать о приближении своей кончины, говела почти каждый месяц и неотступно справляла все свои молитвенные правила, не оставляя, в то же время, и обычных занятий по управлению обителью. Начиная постройку корпуса для бедных сестер, она многим говорила, что не достроит ее. Весною она собралась в Оптину. По слабости здоровья, давно уже не была она там, и этот раз усерднее, чем когда, молилась на могилках в Бозе почивших старцев и отцов своих духовных. Наконец, уходя из скита и прощаясь с старцем о. Амвросием, она несколько раз возвращалась в келлию к нему, повторяя: «прощайте, батюшка, прощайте», точно предчувствуя, что на земле с ним не увидится; в действительности, это и было последнее их свидание.

По обыкновению, на другой день Троицына дня м. игумения взяла к себе всех клирошанок на дачу. Всегда с нетерпением ждали они этого времени. Заботливая матушка и на этот раз заранее готовила помещение к их приезду и, как всегда, старалась доставить гостям своим удовольствие. Погода была чудная, ни одного мрачного облачка не туманило горизонта; м. игуменья обычно была ласкова и приветлива; всем было по душе и отрадно. Провожая на третий день с дачи своих клирошанок, вышла на дорогу, шутила с ними и потом долго смотрела им вслед; но, возвращаясь домой, тяжело и грустно вздохнула: чувствовалось, что и эта встреча, и проводы были в последний раз.

Недели за две до кончины своей видела она сон, никому, однако, не рассказала о нем, несмотря на неотступные просьбы окружающих; но сделалась задумчивее и все чаще вспоминала о смерти. В первых числах июня начала говеть, с целью принять великий ангельский образ – схиму, о которой уже давно думала, но по разным обстоятельствам отложила. Скоро она впала в предсмертный недуг и 20 июня отошла в вечность.

В этот день, когда пробило 11 часов, все реже и слабее дышала умирающая; страдальческое лицо ее принимало теперь спокойствие и ту приятную неуловимую улыбку, которая часто показывалась на ее устах при жизни. Еще несколько вздохов, и светлая душа ее разрешилась от тела.

Дрожащим, но внятным голосом зачитал бывший тут пастырь: «Ныне отпущаеши рабу Твою, Владыко, по глаголу Твоему с миром, яко видеста очи мои спасение Твое, еже еси уготовал пред лицем всех людей, свет во откровение языков и славу людей Твоих Израиля».

Всем стало ясно, что эта напутственная молитва сопровождает отшедшую в иной мир. Оглушительные рыдания и стоны слились со всех сторон и вторили читаемой молитве. Печальный троекратный удар большого колокола повестил всему городу о кончине всеми уважаемой игумении.

Начались приготовления к погребению; накануне гроб вынесли в церковь; всю ночь после всенощной сестры не выходили из храма, молясь у дорогого гроба покойницы. Приехали к погребению игумен Оптиной пустыни о. Исаакий и игумен Жабынской пустыни о. Иона. Накануне погребения прибыл и преосвященный. 23 июня в 9 часов заблаговестили к обедне. Владыка Никандр не мог скрыть своей сердечной скорби об утрате столь уважаемой им игуменьи, которую ставил в пример другим начальникам. Во время литургии, строитель о. Антонин сказал краткое надгробное слово, в коем довольно сильно выразил многое из благотворной деятельности почившей о Господе. Присоединились к погребению и все иеромонахи Спасо-Преображенского монастыря и Жабынской пустыни, и все белое городское духовенство. Владыка сам шел за гробом вплоть до самой могилы, вырытой по правую сторону храма, как указывала при жизни покойная. После поминального обеда в настоятельских кельях, владыка вышел к сестрам: сиротливо они смотрели и подлинно были как дети без матери, или овцы без пастыря. После кратких утешительных слов, владыка прибавил: «выбирайте сами себе игумению нелицемерно, беспристрастно, а я буду молиться, чтоб вам Бог дал мать, хотя бы и в половину заменяющую ту, которой вы лишились».

В тот же день на могилке сделали столб, вроде часовенки, поставили в ней икону явления Божией Матери пр. Сергию, ту самую икону, коей, умирая, старец о. Макарий благословил матушку игумению и всю обитель, и зажгли лампаду перед нею²⁶.