Иван Босой, Киевский

(Память 10 июня).

В сороковых годах, в Киеве, в той местности, где теперь находятся присутственные места, находились ветхие домики. Здесь один благочестивый мещанин принял к себе бесприютного Ивана Босого. Иван Босой, усмотрев у этого мещанина развалившийся погреб, ископал в нем небольшую пещеру и в ней поселился для своих благочестивых подвигов.

Он бывал часто в Десятинной церкви на богослужениях. Однажды в самый лютый мороз пришел он в Десятинную церковь на всенощную накануне праздника Святителя Христова Николая, – пришел босым, без шапки и в нанковом халате, и простоял с благоговением на коленах всю всенощную. С той поры он стал часто бывать здесь.

Благочестивый капитан Протасов в Лыбедской части гор. Киева, приняв к себе Ивана Босого, отвел ему весь нижний, довольно обширный этаж своего дома для его благочестивых подвигов. В новом помещении Иван Босой принимал и покоил странников и бедных. После этого Иван Босой нанял оба этажа прежде жилых комнат под Киево-Андреевской церковью, – комнат, которые служат как бы основанием Андреевской церкви. В этих комнатах Иван Босой принимал, кормил и покоил странников, калек и бедных. Комнаты разделены были на шесть отделений. В первом отделении жили калеки мужского пола, во втором отделении калеки женского пола; в третьем отделении была для них, для бедных и странников, трапеза, таковых трапезовало каждый день более двухсот; в четвертом отделении были поварня и хлебня, в пятом отделении находились съестные припасы; в шестом отделении были келлии Ивана Босого и ученика его Дамиана. Келья Ивана Босого была посредственная, не большая и не малая, вся от потолка до стола со всех сторон была украшена иконами разных размеров и достоинств; пред некоторыми из них теплились неугасимо лампады. В переднем углу келлии лежал на полу камень в два пуда, о который Иван Босой, во время ночных своих молитв, полагал земные поклоны, отчего на лбу его сделался нарост величиною в куриное яйцо. Иван Босой носил вериги почти в пуд, заклепанные на нем навсегда, а другие, чугунные, полуторапудовые вериги висели у него на стене в келлии.

В это время пришел к нему Дамиан, впоследствии игумен скита Феофании о. Вонифатий. Иван Босой принял его за ученика своего в христианских добродетелях. Оба они занимались странноприимством и благотворительностью. Слава об их подвигах распространилась далеко; вследствие этого, нищелюбцы присылали им немалые денежные средства, на кои они призревали меньшую Христову братию и благотворили ей.

Но недолго Дамиан подвизался со своим наставником Иваном Босым. Иван Босой заболел, призвали священника напутствовать его. Священник его исповедал, совершил над ним елеосвящение и приобщил Христовых Таин. Скоро после сего Иван Босой умер смертью праведника. До смерти его были сильные морозы с заметелью; а когда он умер, то сделалась оттепель, и стояла хорошая погода. На погребение его стеклось великое множество народа разных сословий тысячами; его погребли на Щекавике в веригах, залитых на нем навсегда, положив в возглавие его тот камень, о который он полагал поклоны. Его погребал ректор семинарии со многими священниками г. Киева 12 декабря 1849 г. Акт погребения его записан в метрической книге Десятинной церкви.

Через несколько времени приходила в Киев жена Ивана Босого с дочерью девицей, и не скорбели, что он их оставил, возлюбив Господа Бога паче всего; он был подвижником Христовым в собственном смысле сего слова.

При жизни Иван Босой сказывался неграмотным; но по смерти его оказались книги, по которым он ночью молился Богу, оказалась и немалая тетрадь, в которую он вписывал имена жертвователей.

Пономарь Киево-Андреевской церкви рассказывал об Иване Босом следующее:

«Когда я был, говорил он, в Голосеевской пустыни псаломщиком, тогда меня послали в Киев за покупками. Купивши нужное на Подоле, думал возвратиться в свою пустынь через старый город и, подъезжая к подъему Андреевской дороги, вижу, против меня идет человек без шапки, в нанковом халате и босой. Тут же на моих глазах он упал о ледяную дорогу, отчего на лбу его сделалась рана, и из нее заструилась кровь ручьем. Я в то же мгновение соскочил с саней. Имея на себе под верхней одеждой утиральник, начал унимать струившуюся кровь и обвязал им голову упавшего. Упавший, придя в чувство, обратился ко мне и сказал: «спасибо тебе за помощь, Иулианушка! будешь и ты в Киево-Андреевской церкви, и будет тебе хорошо». Я удивился, как этот человек, видящий меня в первый раз, и я его тоже, называл меня моим собственным именем. Приехав в пустынь, я рассказал братии о сем происшествии. Все единогласно сказали, что это никто иной, как удивительный юродивый Иван Босой. Скоро сбылись на мне слова Ивана Босого. Проживши еще некоторое время в Голосеевской пустыни, я женился и действительно определен был пономарем к Киево-Андреевской церкви.

«Даже я живу в том отделении, где жил Иван Босой», заключил пономарь. «Ивана Босого особенно благодарю за то, что он лечит моих детей: бывало двое, трое детей моих заболеют от лихорадки; я, не употребляя никаких медицинских средств, прямо иду к могиле Ивана Босого и, взявши землицы из его могилы, приношу домой; жена, поделавши из оной узелки, привязывает их на шеях больных детей. После сего мы молимся: «Господи, Иисусе Христе, молитвами труженика Твоего Ивана Босого, освободи детей наших от болезни. На другой день дети наши освобождены от болезни».

Г. Аскоченский, редактор журнала «Домашняя Беседа», об Иване Босом отзывается так.

«В первый раз мне удалось увидеть его в начале 1843 года зимой. Я тогда был еще студентом. Не помню хорошо, в какой именно день, отправлялся я в Лавру к обедне, холод был нестерпимый; я шел, закутавшись как можно плотнее в шинель, и учащал мои шаги, чтобы согреться. Гляжу, на подъеме Александровской горы, находившейся тогда в первобытном состоянии и крепко напоминавшей собою Кавказ с его стремнинами и провалами, бежит какой-то господин, довольно плотного сложения, лет этак сорока. Он был без шапки, в легком нанковом халате, простиравшемся до пят; на ногах его не было ни сапогов, ни даже каких-либо чулков. Господин этот гнал перед собой деревянный шар, величиною в небольшой арбуз, который скатывался вниз и доставлял немало хлопот тому, кто подгонял его. Удивленный таким явлением, я невольно остановился. – «Чего ты стал, сказал Босой, взяв в руки непослушный шар». – «Иди вперед, вперед, вперед! Видишь шар-то твой валится назад, как ты ни стараешься; а ты все-таки толкай его, и иди вперед! ... Ты не спеши, раб Божий! шар-то возьми с собой, ведь тебе приказано гонять его. Куда ты идешь?» сказал Босой, поравнявшись со мной.

– В Лавру, отвечал я.

– Вот и хорошо. Ты в Лавру, и я в Лавру. Давай же вместе подгонять шар. И, бросив свою игрушку, он принялся подталкивать ее. С Крещатика подъем сделался круче, и я опередил своего спутника, который гонялся за своим шаром, скатывавшимся вниз. Возвратившись в академию, я рассказал о встрече моей товарищам, и узнал от них, что спутник мой был известный всему Киеву юродивый Иван Босой.

Недели через две случилось мне быть в Михайловском монастыре. Отслушав обедню в домовой архиерейской церкви, я проходил мимо подъезда келлий, занимаемых владыкою. Гляжу: стоит Босой и с комически гордым видом оделяет нищих деньгами, кусками хлеба, а иным показывает шиш. Заметив меня, он подскочил ко мне и, подавая какую-то монету, сказал: «вот и тебе, раб Божий! Возьми, дружок, возьми; тебе деньги надобны».

– На табак что ли? сказал я с насмешкою (никогда не прощу себе этой глупой выходки).

Иван Босой сплюнул.

– И без табаку будет у тебя горько во рту, – сказал он, отдавая монету какой-то прошедшей женщине. – Возьми, старица, прибавил он, и помолись за него, дурака!

Оскорбленный таким названием, я чуть не выругал навязчивого моего благодетеля; а он, захохотав мне вслед, закричал: «пожалеешь, брат, о моей копеечке!»

Потом, не помню уже когда именно, но только летом, встретил я Ивана Босого на Плоском. Это была пора самых пламенных юношеских моих мечтаний и надежд.

Пользуясь вниманием одной достойнейшей девицы, которая, по неисповедимым судьбам Промысла Божия, стала потом моей женой, счастливый и беззаботный, шел я по улице, чуть ли даже не напевая что-то. Вдруг, на самом повороте улицы к Щекавике, с саженною палкой, на которой привязан был огромный букет простых полевых цветов, перемешанных с бурьяном и крапивою, очутился предо мною Иван Босой. – «Здравствуй, приятель, – сказал он, подходя ко мне. А я был» ... (тут он назвал имя девицы, о которой я мечтал). – «Как же ты ее знаешь?» спросил я с непритворным изумлением.

– «Вона? кого я не знаю! Бедненькая! повянет все, все у ней повянет¹⁰. – Нако, вот, и тебе цветочек!»

Вследствие просьбы г. Аскоченского к тем, «кто ближе знал Ивана Босого, сообщить о нем подробнейшие сведения», один, г. С. Ж-н писал к Аскоченскому письмо, в котором сообщил следующее:

«Обошедши все святые и достопримечательные места Киева, я припомнил ваши слова, обращенные ко всем киевлянам и гостям Киевским касательно недавно скончавшегося подвижника Ивана Босого, и пожелал поклониться хоть могиле его. Многих расспрашивал я о жизни этого неразгаданного человека, и все единословно отвечали мне, что он был, именно, святой жизни, что молитвами его многие получают исцеление от разных болезней, и что, презревши при жизни своей все обольщения мира, видимо прославляется ныне пред Богом и людьми. Мне сказали, что могила Ивана Босого находится на Щекавике, и я, улучив свободное время, отправился. Неизъяснимое чувство обуяло мою душу при взгляде на эту необозримую Иосафатову долину вековечного Киева: это не была скорбь, не был ужас, а какое-то сладостное томление, выжимавшее из груди слезы и выражавшееся тихой, безмолвной молитвой... Пересмотрев множество памятников, перечитав сотни надписей, я не находил того, чего искал. С грустью оставлял я кладбище, жалея о безуспешности моих поисков. Вдруг, в сторонке увидел я старушку, сидевшую на зеленеющей могиле. Согретая лучами летнего солнца, она спокойно дремала. Я не хотел тревожить ее и в ожидании ее пробуждения я уселся насупротив ее на могильном камне. Вокруг меня все дышало таким миром и тишиною, таким невозмутимым безмолвием, и при всем том так внятно говорившим сердцу, что я забыл и про цель моих исканий, и про старушку, и даже о себе самом. Лишь одна мысль объяла все чувство мое: «персть есмы, персть есмы», повторяло какое-то смиряющее чувство внутрь меня, и слезы неслышно лились по щекам моим.

Старушка через несколько времени проснулась.

– Бабушка! сказал я, не знаешь ли ты могилы Ивана Босого?

– Босенького-то! отвечала она, поднимаясь с могилы; как не знать, родимый! Пойдем со мной. Да ты зачем к нему – по болезни что ли какой, или так, по родственному?

– Нет, бабушка, по усердию.

– Спаси тебя Господи.

– А не знаешь ли ты, старушка, про Ивана Босого? спросил я, идя с нею рядом. Или, по крайней мере, не слыхала ли чего?

– Как не слыхать, батюшка. Я и сама близко его знала. Да и кто его не знал из нашей бедной братии? Это был, родимый ты мой, человек блаженный. Все летушко и зимушку ходил он босенький. Кормилец наш был, царство ему небесное! говорила она, набожно крестясь.

– Кормилец?

– Кормилец, батюшка! бывало, наберет нашей братии, бедненьких-то: – он жил тогда в церкви Андрея Первозванного, – много таково наберет нас, – да и любил же он нас, сердечный, царство ему небесное! – наберет, говорю, да и станет кормить нас. Отрежет тебе вот такую скибушку хлеба (старушка показала размер руками) и ложечки четыре борщику нальет, да и скажет: «ешьте во славу Божию, дорогие гостеньки! чем богат, тем и рад». А вот, денег не любил давать. Попросишь, бывало: «босенький, дай ты мне копеечку». А он тебе кукиш покажет. – «На что? скажет, тебе не нужны деньги. Ты милости проси у Бога вот так: «хлеб наш насущный даждь нам днесь». Тут о деньгах нет ни слова. Ну, так ты и не проси их». А умирал-то, сердечный, как: чисто праведник! Сам митрополит был при его смерти. «Где тебя похоронить, Босой?» спросил он его. «Я тебя, говорит, в Лавре схороню». – «И, нет, не надо. Похорони меня на Щекавике, там между братией моей, между друзьями моими, поближе к бедненьким-то». Вот тут его и похоронили; вот тут он и спит, родимый наш.

Я взглянул на показанную мне старушкой могилу. Она вся была взрыта и, как заметно, руками. На могиле водружен большой деревянный крест, с изображением на одной стороне Распятия, а на другой – Усекновения главы св. Иоанна Предтечи. Крест этот, по словам старушки, сооружен усердием киевлян, чтущих доныне память праведника; но жаль, что нет на могиле хоть какой-нибудь самой скромной надписи, тем более, что, как говорила старушка, не проходит того дня, чтобы не было кого здесь или так, по усердию, или по поводу какой-нибудь болезни. – «Видишь ли, батюшка, могила-то вся взрыта. Уберут ее, голубушку, обложат и травушкой, и цветочками, а на другой день – гляди, опять взрыта. Это, родимый ты мой, значит, что народу-то много приходит к босенькому; землицу берут, и с верою в молитвы его у Господа исцеление получают, больше все от лихорадки». Взял и я себе землицы с могилы праведника, прося его молитв и заступления пред Богом, Которому предстоит он ныне в лике праведных¹¹.