Схимонах Пантелеймон, основатель Костычевской Смоленской общины

(Память 27 июля).

3-го января 1884 года на 74 году от рождения в селе Костычах, Сызранского уезда, скончался основатель Костычевской Смоленской женской общины старец Петр Савельевич Прохоров, дивный подвижник, более 40 лет трудившийся в уединении, посте и молитве, при пострижении в схиму названный Пантелеймоном.

Он был сын крестьянина Симбирской губернии, Сызранского уезда, села Старых Костычей, Савелия Антонова Прохорова и родился в 1811 году. С самого раннего детства мальчик обнаруживал любовь к посещению храма Божия и изучению, со слов матери и других лиц, молитв, какие они знали; любил слушать, когда читали священные книги, в особенности, жития святых, в особенности же, Иоанна Лествичника, и до самой глубокой старости заставлял по нескольку раз перечитывать лучшие места из жизни сего святого и его Лествицы. Сам же он читать не умел.

Отец его Савелий, как только минуло юноше 17 ½ лет, женил его, не спрашивая на то согласия сына и против его желания, что впоследствии причинило ему немало горя. Юноша покорно подчинился воле отца и противоречить ему не посмел. Это было в 1829 году. И с этого времени, как при жизни отца, так и по смерти его, он был хорошим семьянином, примерным работником и пахарем. Дом его считался одним из исправнейших и состоятельных крестьянских домов до 1840 года, т.е. до начала его подвижнической жизни; но и до этого времени, несмотря на семью и большое хозяйство, был настоящим подвижником.

После десятилетней супружеской жизни Петр Савельич совсем переменил свой образ жизни и отправился в путешествие по св. местам.

В своем первом путешествии к святым местам он пробыл недолго. Вероятно, в это самое время, по ознакомлении с подвигами русских иноков Киево-Печерской лавры, у него созрела мысль оставить жену и детей, и уйти трудиться до конца дней своих на Афонскую гору, куда влекла его слава подвижнической жизни иноков этой горы. По возвращении домой, он наскоро поправил свои семейные дела и начал готовиться ко второму дальнейшему путешествию. Деревенский кузнец приготовил ему нечто похожее на вериги, весьма грубой работы, и железную палку на дорогу. Приготовив все это, он сказал жене: «вот этот посох я припас себе на дорогу, отпусти меня на Афон молиться Богу: дома я уже не работник. И прежде Анну Прохоровну с трудом убедили отпустить мужа ненадолго в Киев, а теперь, увидев намерение мужа покинуть ее с детьми окончательно, она решительно воспротивилась: ударилась об пол, отчаянно плакала, рвала на себе волосы и через несколько времени, когда в состоянии была говорить, начала его отговаривать оставить это намерение. Петр Савельич в ответ ей подал железную палку и сказал: «попробуй переломить ее. Не можешь?! Ну, и меня не старайся отговаривать». Тогда она вновь спросила его: «а на кого ты дом-то покинешь?» – «О доме тебе нечего беспокоиться; хорошо, если успеешь в нем наутро позавтракать» (только на другой день после ухода мужа она поняла смысл его слов: в этот день случился в селе пожар, и дом их сгорел). «А с детьми-то как быть»? – «Бог милостив, Он найдет им всем место» (через неделю двое детей умерли). И затем, простившись со всеми родственниками, отправился в путь. В первый день он дошел до г. Сызрани и здесь остановился на ночлег. Здесь же выпросил себе на дорогу икону Смоленской Божией Матери у Сызранской купчихи Сопляковой.

Дворянка Мария Троицкая со слов старца так пишет об этом: «Соплякова была раскольница, и я (Прохоров) часто ездил к ней, когда еще мужиком был. Стал собираться на Афон и пошел к ней проститься; у нее была моленная. Я и говорю ей: «дай мне икону на дорогу!» Она повела меня в моленную, я и выбрал эту икону (Смоленской Божией Матери). А она и говорит: «ни за что не отдам эту икону, она у меня старинная, чудотворная». «Ну, говорю, а другой-то мне и не надо!» И пошел из моленной. Там позади послышался стук. Оглянулись, а это икона упала на пол. Она ее подняла и поставила на прежнее место. Тогда, прощаясь с ней, сказал: «ну, завтра я зайду, завтра Сам Господь укажет, что делать». Ночью эта икона опять упала, а на утро упала в третий раз. Купчиха заплакала и отдала мне икону. Я с ней никогда не расставался и везде носил ее с собою. Во имя этой иконы и церковь построил».

Эта икона (древнего письма) находится теперь в иконостасе Смоленского храма, богато украшена бисером, жемчугом и тремя алмазными звездами на челе и оплечьях, и всегда почиталась чудотворной. Во время путешествий по святым местам икона хранилась у Петра Савельича в ранце на спине. По приходе на место, или начиная новый путь, он вынимал ее из ранца, ставил пред собою и молитвою пред иконой Смоленской Божией Матери всегда начинал и оканчивал всякое дело. Прощаясь с Сопляковой, он просил ее позаботиться о его жене в случае ее болезни и отправился в путь. Между тем, из Костычей в Сызрань приехал гонец, нагнал Прохорова и сообщил ему, что дом и все имущество его сгорели, дети спасены, но жена, спасая их, страшно обгорела, находится при смерти, и, что начальство распорядилось отправить ее в Сызранскую больницу. Прохоров не воротился, как того хотели его жена с родственниками, а сказал только: «да будет во всем воля Господня», и отправился дальше. Соплякова, узнавши, что Прохорова привезена в городскую больницу и что с ней случилось несчастье, сама ухаживала за больной и по выздоровлении оказала ей денежное пособие. Родственники и все крестьяне села Костычей, сочувствуя несчастной обожженной Прохоровой, все единогласно осуждали ее мужа, называли его ханжей и безумным святошей, и говорили: «Да умолит ли там (на Афоне), Господа?! – Пожалуй, что нагрешит только больше: ведь оставил жену-то и детей без всякого призора».

Слава подвижнической жизни иноков горы Афонской, где в то время в монастыре святого великомученика Пантелеимона подвизались многие русские иноки, давно влекла его туда.

Но нескоро подвижнику удалось прибыть на Афон. Вследствие политических замешательств, отпуски в Турцию для русских путешественников разрешаемы не были, и потому Петр Савельич около трех лет прожил в Одессе, на Афонском подворье, собирая подаяния на монастырь св. великомученика Пантелеймона. Притом, он проявил сильную энергию, как по сбору подаяний, так и по усердию в молитве, посте и нестяжательности. Заведующий Одесским подворьем после трехлетнего испытания постриг его в рясофор, с наречением ему имени Пахомия.

По прибытии на Афон, рясофорный послушник Пахомий начал вести (в монастыре св. великомученика Пантелеймона) самую строгую иноческую жизнь; раньше всех вставал к полунощнице, раньше всех приходил в храм и позже всех уходил из него; мало вкушал пищи за общей трапезой, но зато гораздо больше и внимательнее слушал чтение житий святых за трапезой, и по окончании обеда, не обращая ни на кого внимания, молча уходил на свое послушание.

Не обращавший никогда внимания на посторонних послушников, Пахомий все-таки один раз заметил, что некоторые благообразные старцы накануне праздников откуда-то приходят с кувшинами и сумками, и по окончании службы на другой день опять куда-то уходят до следующих праздников. Это его заинтересовало, и он просил объяснить, что это значит. Старец, у которого Пахомий находился в послушании, объяснил, что это пустынники-отшельники.

С тех пор у вновь прибывшего послушника явилось непреодолимое желание посмотреть на подвиги отшельников и самому начать такие же подвиги. И вот, дождавшись свободного времени от своего обычного послушания, он отправился посмотреть на труды отшельников и был поражен разнообразием жизни многих из них. Необыкновенные подвиги отшельников возбудили в ревностном послушнике жгучую любовь к соревнованию; впоследствии все эти упражнения их он испытал на себе, во многом даже впоследствии превосходил Афонских тружеников.

Немедленно по возвращении в монастырь, он просил настоятеля, чтобы тот благословил его на отшельнические подвиги, но просьба его была отклонена на том основании, что он еще молод и для жизни подвижнической не подготовлен. Только после 8-летнего пребывания на Афоне ему позволили присоединиться к отшельникам.

Афонские старцы, однажды, по возвращении послушника из скита, уразумев его жизнь и провидя в нем доброго подвижника Христова, постригли его в мантию, с наречением ему имени Пантелеймона, в честь св. великомученика – покровителя обители. А затем старцы указали ему, что местом подвигов его должна быть родина его, Россия, и присовокупили: «гряди, чадо Божие, в Россию, и обращай там раскольников. Здесь таких, как ты, много, а там нет! место, где ты оснуешься, будет тебе и многим во спасение. Там ты построишь новую иноческую обитель и в ней окончишь дни свои».

С неохотой Афонский постриженник возвращался домой. По возвращении на родину, ему предстояло перенести целый ряд тяжелых испытаний. Дом его, как уже выше было сказано, сгорел, имущество тоже, скот продан. Жена, увидя на нем монашеское одеяние и длинные волосы, подняла вой и ужаснейший плач на весь околоток, как о покойнике. Явились любопытные и родственники, которые начали упрекать его и говорили: «что это ты сделал, на кого ты покидаешь жену и детей (кроме умерших двоих мальчиков у него было в живых еще три дочери) и кто их будет поить, кормить?» Подвижник отвечал: «всяк, иже оставит дом, или братию, или сестры, или чада, или села, имени Моего ради, сторицею приимет и живот вечный наследит» (Мф.19:29). Этот ответ возбудил в родственниках только смех. Тут же явились и те поселяне, которым жена его отчасти задолжала: они нагло требовали уплаты. Монах мужественно перенес все эти неприятности: за долги он отдал на несколько лет землю (свой душевой надел), а жену на некоторое время успел успокоить тем, что скоро начнет строить новый дом. И действительно, вооружившись топором, киркой и лопатой, без посторонней помощи он вдали от села, на своем отцовском наделе, близ сельского кладбища, сам поставил келлийку, наполовину врытую в землю и до того маленькую, что в ней помещалась одна маленькая печка, сложенная им же, поставить кровать в ней было нельзя, лечь человеку во всю длину тела тоже невозможно. Келлия эта прежде служила сторожевой будкой на барже, была для какой-то потребности изверчена буравами, вся в дырах, которые Прохоров забил деревянными гвоздями В этой-то келлии он и поселился, с целью затвориться там для молитвы и возобновления прерванных афонских упражнений. Но это пока сделать ему не удалось. Жена, как только узнала, что он затворился и к себе никого не пускает, пришла к келлии, начала шуметь, стучать и кричать в единственное маленькое оконце, чтобы муж ее вышел, но не получила никакого ответа. Это молчание страшно взорвало женщину, и она решилась во что бы то ни стало поставить на своем и вызвать мужа. С раннего утра она являлась к землянке, всовывала голову в оконце и начинала выть; стояла она так и выла по нескольку часов подряд; продолжала выть на другой и на третий день. На это состязание начали приходить любопытные. Начались шутки, остроты; шум и стук усиливался. Наконец, Прохоров вынужден был выйти к жене... Каково было объяснение между мужем и женой, с точностью передать трудно, но оно окончилось тем, что Прохоров успел убедить свою жену в том, чтобы она искала себе утешения и помощи в путешествии по святым местам, в особенности же, в Киеве у преподобных Антония и Феодосия Печерских, и предложил проводить ее туда. Впоследствии к ним присоединилась священническая жена с дочерью Евдокия Сокольская. Долго убеждал он, чтобы они прожили в Лавре не менее шести недель и не выходили бы отсюда, ничему полезному не научившись. Пожелав душевной пользы и душевного спасения, он расстался с ними и отправился в Иерусалим ко гробу Господню.

Побывал в Назарете, а из Назарета отправился в Сирию, где внимательно осматривал места жизни и действий великих пророков Илии и Елисея. Оттуда прибыл опять в Иерусалим ко гробу Господню. Узнавши, что возможно на всю ночь остаться в храме Воскресения над пещерой гроба Господня, подвижник с радостью и душевным восторгом, стоя босыми ногами на плитах храма, провел в молитве сто двадцать ночей. На ночь двери храма всегда аккуратно запирались вместе с молящимися, но в это время богомольцев, кроме русского монаха, почти не было; потому что после Страстной седмицы все они расходятся, и в Иерусалиме остаются только одни монашествующие. Прохоров в простоте сердца думал, что о его тайных подвигах никто не знает; но оказалось, что о нем знали все представители Иерусалимской иерархии то, чего он и не предполагал. По всей вероятности, привратник, зорко следивший за ночными богомольцами, доносил в управление патриархией о необыкновенном молитвеннике, о носимой им в ранце иконе и о веригах. Однажды, в праздник пред совершением литургии патриарх Петр провел подвижника в алтарь, велел ему вынуть икону (Смоленской Божией Матери), поставить ее близ горнего места и, когда окончилась служба, сказал русскому монаху «эта икона прославится и воссияет на твоей родине и труды твои приняты пред престолом Господним». Русский паломник с недоумением посмотрел на патриарха и немало дивился тому, как могли узнать о его иконе, которую он вынимал только по ночам. А митрополит Мелетий дал ему отрезок цепи, которая протягивалась около гроба Господня в предупреждение тесноты на Страстной седмице, и велел носить этот отрезок вместе с веригами.

Из Иерусалима Прохоров отправился в Иерихон, а оттуда на Иордан, где в монастыре святого Иоанна Предтечи он прожил некоторое время и приобрел там икону, писанную на круглом камне, с изображением с двух сторон главы Иоанна Предтечи. Отсюда прибыл в обитель святого Саввы. В этой обители Прохоров жил довольно долго, упражняясь в молитве и разделяя труды монахов этой пустынной обители. Отсюда за караваном любознательный путешественник вступил в пустыню Аравийскую, намереваясь побывать на Синае. Не доходя несколько станций до Синая – на караван напали бедуины и начали грабить. Петр Савельич вынул из ранца икону, отошел немного в сторону и начал усердно молиться Божией Матери, Заступнице всех христиан. И вот чудо: бедуины, ограбив караван и всех проводников, его не тронули, и все вещи, какие он вез с востока на родину, остались целы, что он всегда приписывал заступлению Божией Матери. С ним была часть древа Животворящего Креста Господня, много частиц святых мощей, взятых в обители святого Саввы и преподобного Георгия. Часть Животворящего Креста Господня куплена им еще во время пребывания его в Иерусалиме и находится теперь в Вознесенском приходском храме села Костычей. Части же святых мощей в настоящее время находятся в Смоленском храме Костычевской общины и вставлены в различные иконы. Во все время своего пребывания на Синае (около 5 недель) Прохоров мало жил в общежительных монастырях, а уходил больше в горы, где наблюдал жизнь тамошних отшельников. В Египте (Александрии) Прохоров пробыл недолго, потому что не нашел для своего пытливого подвижнического духа удовлетворения, и оттуда направился в Россию. Мимоездом побывал он опять на св. горе Афонской, где вторично получил новое подтверждение старцев подвизаться на родине и обращать там раскольников. Побывав на обратном пути в Киеве и в Москве, и поклонившись мощам святых чудотворцев Печерских и святителей Московских, он захотел осмотреть и Соловецкие острова. Здесь, оставаясь для подробного изучения жизни Соловецких и Анзерских монахов, путник не заметил, как последний пароход ушел к устью Двины, и он принужден был остаться на островах зимовать. В сущности, Прохоров рад был этой невольной остановке. Здесь ему нравилось. Монахи сами везде работали. Во всех этих работах Петр Савельич всегда принимал участие, и когда настала суровая, полярная зима, он поселился в Анзерском скиту, где ему больше всего нравилась продолжительная служба и подвижническая жизнь иноков, похожая на Афонскую. Только на третий год путешественник прибыл на родину, и монах Пантелеймон начал спокойно, ни для кого незаметно, продолжать свои аскетические труды. Жена его уже больше не беспокоила; побывав в Киеве и других святых местах, она, видимо, успокоилась. Второе продолжительное путешествие ко святым местам, в которых Прохоров видел для себя много дивных примеров подвижничества, возвысило и успокоило его дух, а частые упражнения и пребывание в продолжительной молитве и посте подготовили его к дальнейшим подвигам, укрепили его волю, и в глубине его, под покровом глубокого смирения, созревал внутренний его человек.

По возвращении на родину, он наложил на себя новые подвиги, новые тяжкие труды. Его не удовлетворял уже для других сам по себе тяжкий труд иноческой жизни: молитвы, пост, нестяжательность. В нем раскрывается жажда все более и более высших подвигов. И вот, в безмолвном уединении, вдали от села, близ кладбища, в убогой келлии проводит он жизнь строго отшельническую: надевает на себя железные тяжелые вериги, становится на подвиг, подобный столпническому: встает на гранитный камень, налагает на себя обет молчания и заключается в затворе. Кроме вериг подвижник навесил на себя два железных креста, весом один в 5 фунтов, а другой в 3 фунта и железный обруч-наголовник. Всего весу в веригах, крестах и обруче 35 фунтов. В таком одеянии он, обыкновенно, трудился в периоды затвора от 1-го октября до 25 марта. В это время он никого не принимал и никому не отвечал; исключение делал только для своего духовника, который около 25 декабря приходил к нему, чтобы исповедовать и причастить его Святых Таин. В келлию его приносили пресный хлеб и кувшин воды. В первое время по его просьбе пресные хлебы приготовляла ему священническая жена Е. Сокольская, а потом, по ее примеру, стали приносить и другие, и тайно клали через маленькое оконце в сени на полку.

Двадцать лет почти безвыходно труженик подвизался в своей убогой келлии, выходящим из нее видали его только перед праздником Благовещения, в приходский храм для исповеди и причастия Святых Таин. Гранитный камень, на который он, обыкновенно, становился на молитву, от продолжительного стояния и частых коленопреклонений сделался черным и как бы отполированным. На этом камне во всю ночь до самого утра, не засыпая, стоял он на молитве и клал земные поклоны. Во все время своих дивных подвигов с 1840 по 1880 г. постели он не имел. Никто не видал, чтобы он когда-нибудь ложился спать, но часто видели его около полуночи, как он дремал, стоя, прислонившись спиною к печке и опершись на костыль.

Только, когда уже достиг он глубокой старости, телесные (1880–84 г.) немощи заставляли его ложиться на голые доски. В головах, вместо подушки, лежал камень, покрытый кожаным ранцем, с которым, обыкновенно, ходил по святым местам. На день доски кровати иногда покрывались воловьей кожей. Пищу вкушал не каждый день; среду и пяток проводил без пищи, а в остальные дни ел пресный хлеб, а воду пил из колодца (неподалеку от его келлии в его же наделе, вода дурного качества). Чай он считал такой роскошью, которая непозволительна не только монахам, но и мирянам; впоследствии, когда у него начала устраиваться община, и некоторые лица дозволяли себе пить чай, он так усердно преследовал их, что они прятали свои самовары, и никогда ничто не могло привести его в негодование, как только чаепитие, которое он считал для здоровья вредным, а для души великим грехом.

В первое время, когда он затворялся в келлии и становился на камень для молитвы, немало было для него различных искушений. По ночам около келлии раздавались шум, грохот, гром и выстрелы. Однажды ему казалось, что келлия его была объята пламенем, в другой раз крышу келлии снесло бурей, во внутренность ее потекла вода, а один раз явились солдаты и по повелению будто бы начальства, приказывая ему выйти из келлии, и начали быстро разбрасывать крышу и стены, и уже наполовину разбросали. Когда стены келлии были наполовину разбросаны, подул ветер. Волосы на голове у старца начали шевелиться. Наконец, раздается грозный голос: «вот он! Ребята, берите его»! Старец испугался и упал без чувств. Когда он очнулся, первым движением его было схватиться за шнурок, который был проведен к колокольчику из его келлии в отстроенное одним благодетелем помещение жены его. Она тотчас же пришла и спросила, что ему нужно. Старец через окно сказал ей, чтобы она позвала матушку Сокольскую с дочерью: там она знает зачем (15-летняя Ольга Сокольская была у него чтицей). Сокольская наскоро собралась, разбудила дочь и велела ей захватить с собою акафистник. По приходе, они увидели подвижника бледным и измученным. Он велел Ольге читать акафист Божией Матери и потом святителю Митрофану, и во все время до утра со слезами молился; а утром отпустил их домой и на прощание рассказал о происшествии этой ночи и о своей слабости.

Вот, только нашелся один случай, о котором передают, что во время затвора труженик нарушил свой обычный порядок и принял посторонних посетителей. Слава о его затворничестве и подвигах далеко распространилась за пределами села Костычей. Со всех сторон начали приходить к нему люди, ищущие утешения в душевных скорбях и исцеления немощей телесных. Тогда подвижник после двадцатилетних трудов уединения, созревши в духовной жизни, по особенному внушению свыше открыл двери келлии. С удивительным детским незлобием, простотою и кротостью он принимал к себе всех и каждого. Многие священники, а также и другие образованные люди, видевшие его и беседовавшие с ним, говорили: «в нем воистину обитает благодать Божия». Множество болящих, одержимых падучей болезнью, бесноватых, в продолжение 20-ти лет второй половины его труженической деятельности получало от него исцеления.

Болящих различными недугами он помазывал маслом из лампады от Смоленской иконы Божией Матери или давал пить святой воды, и они получали исцеление. Бесноватым, прикованным иногда на цепи или связанным, после молебного пения Божией Матери с водоосвящением, старец давал пить святой воды и ложку деревянного масла из лампады, и бесноватые переставали биться и кричать, и возвращались в дом здоровыми.

С 1861 по 1870 год во внутренней жизни русского народа прошло много весьма существенных реформ, значительно изменивших строй прежнего государственного быта крестьян и других сословий. В это печальное время либерализма и шатания умов явились два столпа, поборника православия, которые (один словом назидания и увещания, а другой благочестивой жизнью и делами чудесных исцелений страждущих различными недугами) поколебали уверенность крестьян в истине раскола и обратили многих из них к православной Церкви. Это были архимандрит Павел, прежде бывший Сызранский купец, раскольник, из представителя австрийской лжеиерархии сделавшийся поборником православия, и Костычевский затворник Петр Савельич Прохоров. Первый из них, как бывший сам последователь раскола, хорошо знавший заблуждения его, вооружался и боролся против отступников словом увещания устно и печатно. В некоторых селениях, как Шереметево, Канадеи, раскольники обращались целыми массами, но были и такие, которые ему не доверяли и укоряли его в измене своих убеждений; эти являлись в Костычи к затворнику Петру Савельичу проверить свои сомнения. Здесь, видя его добрую жизнь и чудесные исцеления страждущих, они тотчас же обращались, оставляли свои заблуждения. Первыми явились к нему крестьяне села Канадей, многие из них привезли сюда своих больных, и все они получили исцеления. По возвращении на родину, они распространяли о затворнике добрую славу и говорили, что в православной Церкви благодать Божия еще никогда не оскудевала и не оскудеет, чему они были свидетелями сами. По примеру Канадейских крестьян начали приезжать и другие. Таким образом, этими двумя лицами нанесено раскольникам сильное поражение: все сколько-нибудь искренно верующие и ищущие душевного спасения обратились в православие, в расколе остались только вожаки, которые из-за корыстных видов не хотели обратиться, но они теперь потеряли всякое влияние на народ. У Марии Троицкой записано, что старец Петр Савельич, рассказывая ей о том, что его из Афона послали обращать раскольников, сказал, что он обратил их более 2000 душ.

Движимые чувством благоговения и душевной благодарности к старцу, многие лица стали жертвовать ему свечи, масло, иконы, драгоценности и деньги. Деньги он посылал по почте Афонским старцам, а драгоценности, сукно, холст и проч. неоднократно посылал с своим приятелем Мартыновым в Иерусалим, в обитель святого Саввы и другие места Палестины. Около 1866 года, несмотря на щедрые пожертвования и посылки на Восток, материальных средств в его келлии накопилось довольно, так что он недоумевал, на что их употребить. В это время он вспомнил предсказание Афонских старцев: «ты оснуешь там (на родине) новую иноческую обитель и в ней окончишь дни свои», и с тех пор у него явилась мысль устроить в Костычах монастырь. И потому, он отправился в третий раз на Афон испросить благословение старцев на устройство обители. Они одобрили его намерение, воодушевили на новый подвиг и благословили его заняться устройством монастыря. Подкрепленный, таким образом, благодатным сновидением и пострижением в схиму, подвижник Пантелеймон энергично стал хлопотать об устройстве общины, и ничто уже не могло остановить его: ни препятствия, ни обиды, ни обманы, – он твердо шел к раз намеченной цели. Многие удивлялись, как это неграмотный крестьянин без всяких средств мог задумать такое трудное дело и успел окончить. М. Троицкая пишет, что «он 7 раз ездил в Петербург и один раз был представлен Государю Императору обер-церемониймейстером двора Его Величества Н. Ф. Дурасовым».

На обратном пути из Иерусалима он заехал в Саровскую пустынь. Там и прежде не один раз он бывал в монастырях и келлии преподобного Серафима, у которого он заимствовал стояние на камне и многие другие подвиги. Но теперь он поехал туда с целью подробно осмотреть вновь мужской монастырь и устроенную преподобным Серафимом Дивеевскую женскую общину, чтобы избрать который-нибудь из Саровских монастырей образцом для своего будущего монастыря. Устройство Дивеевской женской общины ему понравилось. В особенности же, ему понравилось воодушевление и усердие монахинь, которые весьма старательно занимались всякими работами и, в то же время, не оставляли молитвы. Костычевский труженик и задумал по образцу Дивеевской женской общины устроить у себя на родине такую же общину.

Но возвращении на родину, старец начал хлопотать прежде всего об устройстве у себя храма. Но тут-то и начались для него новые тяжкие испытания. Наконец, кто-то посоветовал ему подать прошение о разрешении устроить церковь, под именем Кладбищенской, на его наделе, который был рядом с кладбищем. Просьба эта вскоре увенчалась успехом. Кладбищенскую церковь тотчас же разрешили устроить, а через год (1869 г.) деревянная церковь была готова и освящена. По воскресным и праздничным дням во вновь устроенной Кладбищенской церкви Смоленской Божией Матери началась служба. Начались новые пожертвования; церковь украсилась хорошими иконами, обогатилась ризницей и книгами. Это обстоятельство вновь воодушевило схимника, и он начал опять просить крестьян, чтоб выделили ему надел.

Когда разнесся слух, что старец устраивает женскую общину, то многие девицы и вдовы пожелали поступить туда и вскоре поселились (в построенных помещениях) около храма. Способных и грамотных он приучал в храме петь и читать, других – ухаживать за садом, пчельником и огородом. И, хотя община еще не была открыта, но устав и порядок заведены были, как следует для лиц монашествующих. Между тем, к светскому и духовному начальству по чьим-то проискам посылались доносы, что будто Прохоров затевает какую-то противоправительственную и противоцерковную секту, что у него собираются люди, не имеющие никаких видов на жительство. Местная полиция, нужно сказать к ее чести, осмотрев, что у него делается, всегда отвечала, что «Прохоров человек хороший, религиозный, и собравшиеся у него, все молятся Богу».

Становой пристав М. когда-то служил в военной службе, был контужен и, по неспособности продолжать военную службу, перешел в гражданскую. Он имел на руках многочисленное и весьма бедное семейство: вдову мать и несколько малолетних братьев и сестер. В своих нуждах и горе вдова часто обращалась к старцу искать утешения и всегда получала от него душевную радость и успокоение. Пристав знал старца лично и по просьбе матери всегда делал о нем хорошие отзывы. Наконец, доносы и ответы на них надоели уездному исправнику. Он и порешил разогнать всех, собравшихся у Прохорова. Приезжает исправник в Костычи и застает старца в храме стоящим коленопреклоненным на камне и его паству на молитве. Это озадачило начальника: гнев его мгновенно стих. Однако через несколько секунд, собирается с духом и спрашивает схимника строго: «что ты тут, старик, делаешь?» Старец встал на ноги, кротко посмотрел на того и, вместо ответа, сказал исправнику: «а ты помолись сначала Богородице-то, да приложись вот тут. Она, Царица-то Небесная, милостива ко всем нам (при этом подвел его к иконе). Эта икона у меня с Афона со святыми мощами («Достойно есть» и в ней вложены части святых мощей)». Исправник послушался, приложился к иконе, обвел быстрым взглядом всех молившихся и сказал труженику: «ну, старик, как живешь, так и живи», и тотчас же уехал. С тех пор доносы на Прохорова светскому начальству прекратились. Но дело открытия монастыря нисколько не подвигалось. Только через 15 лет со дня устройства храма схимнику удалось получить новый приговор на выделение надела 2 десят. под устройство общины на месте его подвигов, близ сельского кладбища, и 6 десятин пахотной земли за селом. Около этого времени для содержания будущей обители Прохоров купил 200 дес. земли в Николаевском уезде, Самарской губ. Кроме того, соседняя помещица г-жа Агеева пожертвовала 50 десятин в той же местности. Таким образом, будущая обитель относительно содержания была вполне обеспечена. Но и теперь препятствия не прекращались: 250 десятин находились за рекой Волгой в Самарской губ. и в 60 верстах от места устройства общины. Эта удаленность земли послужила препятствием к открытию обители, и схимник на свою просьбу получил отказ. Но он не упал духом и поехал в С.-Петербург ходатайствовать об открытии общины пред Святейшим Синодом, но там, за неимением надлежащих документов и удостоверения от местного начальства, было отказано. Тогда он обратился с слезной просьбой к обер-церемониймейстеру Высочайшего Двора г. Д. Вельможа знал старца лично более 20 лет, нередко беседовал с ним и находил утешение в этой беседе. Здесь же в доме этого вельможи старец познакомился с архимандритом Игнатием. Эти лица вступились за него и ходатайствовали пред духовным начальством. В это самое время была окончена постройка железнодорожного моста через Волгу, и ему последовала радостная резолюция на его просьбу: «В виду проведения железной дороги из Симбирской в Самарскую и соединения обоих берегов Волги железнодорожным мостом, удаленность 250 дес. земли от места жительства Прохорова не считать препятствием к открытию общины в с. Костычах, Сызранского уезда». Первое известие об открытии общины старцу прочитали из газет 15 декабря 1883 года за несколько дней до его кончины.

Продолжительные препятствия, несправедливость, ложные доносы, обманы, – все это схимник переносил с христианским терпением и с удивительным детским незлобием, никогда никого не винил в своих неудачах, ко всем был приветлив и с любовью принимал всех, ищущих у него утешения. Самые грубые и ожесточенные раскольники в бытность их у старца чувствовали здесь особенное присутствие благодати Божией и уходили от него умиленные и смягченные сердцем, и по возвращении домой обращались в православие.

Получив первое известие об открытии общины, он воскликнул: «ну, теперь, слава и благодарение Господу, я могу уйти на спокой в затвор и совсем удалиться от вас». Через несколько дней он почувствовал приближение смерти и еще за две недели до своей кончины начал говорить всем: «я скоро уйду от вас». За две недели он обошел все келлии общины, учил всех монашествующих, как нужно вести иноческую жизнь, как нужно заботиться о нравственном преуспеянии и искоренять в себе дурные наклонности, привычки и страсти, и принимал посетителей. При этом, он многим предсказывал будущее. Например, Самарская мещанская вдова Анна Е. Поляева рассказывала о последней своей беседе с старцем следующее: «за несколько месяцев до кончины старца я была у него в келлии. Он просил меня с дочерью побывать у него еще раз, «потому что на зиму, – говорил он: – я уйду на спокой». Я спросила его: «а монастырь-то, кто будет достраивать»? Он отвечал, «А Царица-то Небесная! Церковь у нас будет большая, каменная». При этом, он показал мне план храма и говорил, что храм будет двухэтажный, каменный, что после его ухода на спокой, «пять лет будет страшный мятеж в общине».

Екатерина Георгиевская также передает, что незадолго до кончины старца она неоднократно слышала от него, что после его смерти будет такая война в общине, что все разойдутся, а как монастырь окончательно устроится, все опять соберутся.

Это предсказание сбылось в точности. Через несколько месяцев после смерти старца в общине начались внутренние неурядицы, жалобы, волнения, и члены ее понемногу почти все разошлись, так что через четыре года из 35 сестер в общине осталась только настоятельница и одна послушница, девочка-сирота.

1-го января 1884 года около 11 часов дня старец позвонил в колокольчик, что он всегда делал, когда нужно было кого-нибудь позвать, пришедшая на его звонок дежурная, нашла его лежащим на полу. Несколько минут пред тем он, вероятно, хотел у себя в келлии затопить печку, отворил ее, вынул крышку из трубы и припас дров, но тут, почувствовав себя дурно, успел дернуть за шнурок и упал. Собравшиеся сестры общины подняли его и положили на кровать. Руки и ноги у него не владели уже, и языком владел плохо, так что с трудом можно было разобрать, что он говорил. К 6 часам вечера ему стало лучше. Он, лежа на постели, начал творить крестное знамение и послал за священниками. Один исповедал его и причастил Святых Таин, а потом два совершили над ним таинство Елеосвящения. Несмотря на сильное телесное изнеможение, он с искренней верой и чувством благоговения приступал к таинству покаяния и Причащения, и с упованием и слезами выслушивал молитвы в таинстве Елеосвящения, мысленно поручая себя и свою обитель заступлению и покровительству Царицы Небесной.

С этого времени с одра болезни он уже более не вставал. На другой день, 2 января, почитатели его приходили к нему просить благословения и последнего наставления. Подозвав к себе просфорню Георгиевскую, он знаками велел только выдавать всем приходящим, вместо благословения и наставления, маленькие иконы или крестики, которые заблаговременно привез он из Сергиевской пустыни (на 60 руб.) и розданы были все. 3-го числа он стал еще слабее, язык почти отказался служить, только по некоторым намекам угадывали то, что он желал выразить. Вечером, за несколько минут до своей кончины, он впал как бы в забытье и закрыл глаза. Через 5 минут он очнулся, открыл глаза и сказал предстоящим ясно и громко: «отгребите снег-то от святых ворот: Новотульские едут, четыре воза пшеницы везут, нужно их встретить». Это были его последние слова. Предстоящие все подумали, что старец пред смертью говорит это уже вне ума, и большинство отказалось исполнить его просьбу, только две сестры общины пошли отгребать снег. Между тем, Новотульские (Самар. губ.) крестьяне действительно везли четыре воза пшеницы, пожертвованной ими в общину. Они уже не застали старца в живых и приехали во двор после его кончины.

Сказавши последние слова, старец начал учащенно творить на себе крестное знамение. Между тем, рука его ослабевала все более и более. Когда он в последний раз сотворил на себе крестное знамение, рука его бессильно упала на чело, и он тотчас же безмятежно почил (около 11 часов ночи 3 января 1884 г.) сном праведника. Кончина эта была покойная и безмятежная, как тихий сон, словом, истинно христианская.

Печальная весть о кончине старца быстро разнеслась по селу, была принята с искренним чувством скорби и у всех вызвала молитвы об упокоении души его. Почитатели его, при первой же вести о его кончине, со всех сторон прибывали в общину и одни за другими служили панихиды. Со дня кончины с 3 января по 8, когда совершено было погребение, не было почти ни одного часа, в который бы народ не окружал гроба столь дивного и уважаемого всеми подвижника. С утра до поздней ночи многие приезжали из Сызрани, Кузнецка, Сингилея, Ставрополя (Самарского), Самары и Николаевского уезда (Самарской губ.).

Через день после кончины труженика приехал в Костычи крестьянин Николаевского уезда, Самарской губернии, села Вязового Гая Козьма Прокофьев Казаков и рассказал, что он приехал на похороны по чудесному откровению и приглашению самого старца. «В ночь, двое суток тому назад, мне дважды повторился почти один и тот же сон, в котором одна из сестер общины и сам старец приглашали меня к себе, и я получил бумажный билетик на дорогу. Получив бумажку, я говорил старцу, что я неграмотен и не знаю, что в ней написано, но он сказал только: «приезжай, там увидишь, что нужно делать». Я так сильно был встревожен двукратным повторением сна, что проснулся в слезах, наскоро собрался и вот, слава Богу, приехал вовремя». Нужно заметить, что Козьма Казаков когда-то раньше был облагодетельствован старцем: один раз был исцелен от страсти к пьянству одной чашкой святой воды, а в другой раз, когда упал с палатей и переломил себе ребра, то старец помазал больной бок освященным елеем из Иерусалима, и крестьянин получил тотчас же исцеление. И с тех пор питал такую преданность и такую любовь к подвижнику, что нисколько не усомнился в виденном им сне, но тотчас же, в полночь, поехал за 120 верст в Костычи и, увидав старца, лежащим во гробе, горько зарыдал.

Наступившие затем сильнейшие морозы и ужаснейшие бури, свирепствовавшие в продолжение 4 и 5 числа, а затем праздник Богоявления Господня задержали похороны его до 8-го числа. Только 7 января было приступлено к устройству могилы, а 8 совершено погребение.