Иеросхимонах Николо-Угрешского монастыря Иосиф

(Память 31 августа).

Иеросхимонах Иосиф, в иночестве – отец Иов, при святом крещении назван Иосифом, родился в 1805 году в Борисоглебске (то время еще Воронежской губернии). Родитель Иосифа – Петр Яковлевич и родительница – Дарья Иоакимовна Серебряковы были из мещанского сословия; муж – уроженец Московской губернии, а жена родом из Касимова; жительствовали же они в Воронежской губернии, в городе Борисоглебске и в Новохоперской крепости.

Петр Яковлевич занимался подрядами по строительной части, был строителем водяных мельниц, зарабатывал немалые деньги и мог бы иметь весьма хорошие средства, но к несчастью, пил запоем и потому доходил до того, что пропивал все, что имел, и оставался почти без одежды. Жена его и все семейство были не только в нужде, но и в крайней нищете. Дарья Иоакимовна часто его увещевала, он раскаивался, обещался исправиться и некоторое время крепился, но потом опять вдруг запивал, и семейство его опять бедствовало, не имея хлеба насущного. Постоянные увещания его жены, наконец, ему надоели, и он замыслил бежать и куда-нибудь скрыться, бросив семью свою на произвол судьбы, а так как вид его хранился не у него, но у жены, – он у нее взял его под тем предлогом, что бумагу требует хозяин дома, в котором они жили. И после того без вести пропал. Это было в 1813 или 1815 году в апреле месяце. Несчастная покинутая жена, 30 лет от роду, осталась без всяких средств к жизни с четырьмя малолетними детьми: двумя дочерьми и двумя сыновьями. Старшей дочери Елисавете было 13 лет, младшей Евгении 11 лет, сыну Иосифу 8 лет, Луке же только 8 месяцев.

Первое время бедная женщина все еще ожидала мужа и, хотя терпела великую нужду, не трогалась с места; но, когда стала приближаться осень, и, наконец, наступил октябрь месяц, и нужда, и бедственное положение беспомощной семьи становились еще ощутительнее, – тогда она решилась оставить город, где столько горя выпало на ее долю, и поспешила отправиться к себе на родину, в Касимов. Там, родной брат ее Алексей Иоакимович принял свою несчастную сестру и дал ей пристанище в своем доме.

Между тем, Иосиф подрастал, и, когда ему минуло 10 лет, его отдали в учение в канатно-веревочное прядильное заведение, где он получал по 80 коп. в месяц жалованья и провел там два года. Будучи 12 лет, он был отдан в кузнечное заведение, где получал жалованья уже по 1 руб. 20 коп. в месяц. В этом ремесле он провел только один год, по истечении которого поступил в питейное заведение в качестве подносчика с жалованьем 1 р. 40 коп. в месяц.

Младшая из сестер Иосифа – Евгения, имея только 16 лет от роду, вышла, между тем, замуж за уроженца Шуи, Владимирской губернии, у которого было свое собственное питейное заведение, и, отправляясь туда из Касимова, сестра Иосифа и ее муж решили взять и его собой, считая для себя выгоднее и вернее иметь в своем заведении подносчиком не постороннего человека, а своего ближайшего родственника.

В скором, после того, времени Иосиф обратно возвратился из Шуи в Касимов и поступил опять в питейное заведение к Чумину на жалованье 1 руб. 70 коп. в месяц, а потом получал уже по 2 руб. ассигн. и так достиг 16-летнего возраста.

Между тем, Дарья Иоакимовна, живя в доме у брата своего, имела человек двадцать жильцов учеников духовного училища, на которых, с помощью дочерей и младшего сына своего, Луки, стряпала, пекла хлебы, варила квас и стирала белье и, пользуясь жалованьем старшего сына Иосифа, весьма незначительным, кое-как перебивалась и не терпела слишком большой нужды; а когда обе дочери были уже замужем, то она продолжала трудиться одна.

В 1820 годах образовалась новая откупная система. Якунчиков и Горбов взяли на откуп город Дивны Орловской губернии, и Горбов (Иоаким Васильевич), отправляясь туда на жительство из Касимова, взял с собой Иосифа, которому было около 19 лет. Там, в продолжение первого года по своем приезде, Иосиф находился в питейном заведении подносчиком, а на следующий год Горбов видя, что он юноша добропорядочный, сделал его сидельцем, вроде самостоятельного хозяина, под своим непосредственным наблюдением. Тогда же от большого пожара выгорела большая часть Касимова – более 360 дворов. Дом Алексея Иоакимовича, в котором жила его сестра, по милости Божией, уцелел от огня, но Дарья Иоакимовна в скором времени собралась на жительство в Ливны к старшему своему сыну и увезла с собой и Луку.

Иосифу было уже далеко за двадцать лет и, несмотря на то, что он был содержателем питейного заведения, он вел жизнь весьма скромную, характер имел тихий и нераздражительный, и строго воздерживался от худых и бранных слов, за что посетители его заведения любили его, а, так как он, когда в шутку, а когда в самом деле, кем-нибудь раздосадованный, вместо ругательств, имел обыкновение говорить: «молчи ты, каши тебе в рот-то», – его прозвали кашей. Это прозвание так ему присвоили, что после иначе его уже и не называли, и собиравшиеся идти к нему покутить, говаривали между собой: «а что, братцы, не сходить ли нам к кашке выпить? он парень добрый и никогда никого не обмеривает и не плутует».

Своим ласковым обхождением и добросовестностью он приобрел общее расположение, и заведение его преимущественно пред прочими было охотнее посещаемо. Замечательно еще и то, что Иосиф никогда не говорил неправды.

В числе посещавших Иосифа бывали очень нередко причетники Георгиевской соборной церкви. Иосиф сблизился с причетниками и просил их, чтобы они поучили его церковному пению и читать следованную Псалтирь, – за что, конечно, он их угощал и еще более располагал в свою пользу. Когда он несколько привык петь по обиходу и читать псалтирь, то стал просить, чтобы ему дозволили становиться с ними на клиросе и читать то, что он может. Зная, что подобное дозволение доставит им обильное угощение, псаломщики охотно допускали на клирос Иосифа.

Иосиф имел голос приятный, не очень густой, но звучный теноро-бас. Не довольствуясь тем, что учители церковного чтения и пения посещали его, он и сам стал ходить к ним сперва изредка, а потом и ежедневно, но так как в продолжение дня ему невозможно было отлучаться от своего дела, то он уходил, обыкновенно, вечером после 8 часов, когда, по окончании продажи, он мог запереть двери своего заведения и отлучиться беспрепятственно, и возвращался довольно поздно, часов в 11, иногда после полуночи.

В конце 1820-х г. Иосиф познакомился с одним молодым человеков, почти одних с ним лет, торговавшим в Ливнах красным товаром, с Алексеем Яковлевичем Митрофановым. Митрофанов с 16 лет начал помышлять о вступлении в монастырь и долго томился душой, пока в 1832 году не удалось ему это сделать. Мать его, Матрона Егоровна, не отпускала и слушать не хотела сперва, чтобы ее сын когда-либо был монахом. Просился в монастырь и Иосиф у своей родительницы, и она тоже не соглашалась на разлуку с ним, пока меньший ее сын Лука не подрастет. Пристроив брата, Иосиф вздохнул свободнее и, покинув службу в питейном заведении, решился хлопотать о своем увольнении от общества. Выправив себе временный паспорт, Иосиф остался покуда еще в Ливнах и, живя не при должности, ежедневно ходил в церковь читать и петь на клиросе, в особенности же, по праздничным и воскресным дням. В это время он познакомился в церкви с одним крестьянином из подгородной Георгиевской слободы Афанасием Борисовым Золкиным, который также ходил в церковь и певал на клиросе. Золкин стал уговаривать Иосифа заняться на его земле хлебопашеством, на что он, по своей всегдашней сговорчивости, легко согласился и принялся за дело; но, не будучи в этом нисколько опытен, он менее, чем в два года, без всякой для себя пользы, истратил часть своего небольшого капитала, и переехал за 15 верст от города, в село Куноч, где один из местных жителей пригласил Иосифа заняться сапожным мастерством. Он учился шить сапоги и ездил в город за покупкой товаров; но и в этом деле не посчастливилось Иосифу. Он прожил еще до ста рублей и, таким образом, истратил почти все, что имел. Видя, что нет ему удачи в мирских его предприятиях, Иосиф положил в уме своем долее и не пытать по-пустому счастье, а скорее осуществить свое намерение отправиться в Москву, выправить там для себя увольнение от общества, возвратиться в Ливны и, простившись со своей родительницей и братом, поступить в какой-нибудь монастырь. Он скоро свое намерение привел в исполнение.

Еще прежде его отъезда в Москву 5-го декабря 1836 года, его мать, поболев некоторое время, скончалась. Смерть матери побудила его не медлить более и идти в монастырь. Увольнение от московского мещанского общества Иосифу было выдано в 1837 году, когда ему уже было более тридцати лет. По возвращении своем из Москвы в Ливны, он начал собираться в путь и хотел было уже отправиться, но, прослышав, что в Ливнах набралось человек до пятнадцати молодых людей, намеревавшихся ехать в Оптину Козельскую пустынь, для поступления туда в число послушников, он стал их просить, чтобы они и его взяли с собой на его собственном содержании и с участием его в путевых издержках. Но его не взяли и обозвали еще слепцом. Дело в том, что глазами Иосиф страдал с малолетства, вследствие неосторожности: ему было не более шести-семи лет, когда однажды на пыльной песчаной дороге играл он со своими сверстниками; вдруг пронесся сильный вихрь, и песок с пылью поднялся столбом; все мальчики попадали лицом вниз или прикрылись руками, а Иосиф не успел этого сделать; ему сильно запорошило глаза, которые стали у него с тех пор болеть и слезиться, волосы на ресницах огрубели, и начали расти внутрь, так что после того ему приходилось, по совету врачей, щипчиками вырывать их; это причиняло ему жестокую боль и производило частое воспаление глаз; от трения образовались бельма, превратившиеся, наконец, в наросты. Оставшись один, Иосиф благодушно подчинился необходимости путешествовать без спутников. И, запевши свой любимый ирмос 7-го гласа: «Нощь не светла неверным, Христе, верным же просвещение в сладости словес Твоих: сего ради к Тебе утреннюю и воспеваю Твое Божество», – он на следующий же день так же отправился в Оптину пустынь, куда и прибыл в один день с теми 15-ю молодыми людьми из Ливен, которые не пожелали взять его с собой и которые почему-то замедлили на пути. Видя, что Иосиф тоже прибыл, и почти в одно время с ними, они поспешили явиться к настоятелю, надеясь хотя несколькими часами предупредить его; они были уверены, что в монастырь его не примут, и этого желали. Настоятелем Оптиной пустыни был в то время о. Моисей.

Все молодые Ливенцы были приняты отцом игуменом Моисеем. На следующей день явился к нему Иосиф и был также принят. В какое время года пришел он в Оптину пустынь, теперь неизвестно; 11 ноября 1837 года он был в монастыре в числе послушников. Это было в то время, когда жили здесь скитоначальник о. Антоний, о. Леонид и о. Макарий. Под их общим руководством и полагал начало Иосиф. Так как всегда отличался глубоким смирением и беспрекословным послушанием, то и стяжал в скором времени общую любовь как старцев, так и всей братии. Вскоре, он был поставлен на клирос, и так как хорошо знал нотное пение, то ему поручено было обучать братию простому, обиходному пению. В 1843 году Иосиф был пострижен в монашество и назван Иовом. Пострижение его совершилось 27 ноября, в праздник иконы Знамения Пресвятой Богородицы. Иов находился некоторое время в самом монастыре, частью жил и в скиту, а всего со дня причисления к братству (11 ноября 1837 года) и до выхода из монастыря (в 1846 году) он находился здесь около 9 лет. По его желанию, в 1846 г. 12 июля он был переведен в Мещевский монастырь, где игуменом в то время был один из бывших учеников старца Леонида – Никодим (Демутье) и в том же году в сентябре посвящен в иеродиакона, 13 июля 1852 года рукоположен во иеромонаха, а в следующем 1853 году 30 сентября утвержден братским духовником. Не будучи особенно строгим и взыскательным к своим духовным чадам, он особенно отличался даром утешать скорбящих и успокаивать смущенных духом.

После своего посвящения во иеромонаха, он был послан по сбору вдвоем с одним послушником, который на пути захворал и умер. В 1855 году о. Иов, после своего восемнадцатилетнего пребывания в Калужской епархии, пожелал перейти в Московскую и, посетивши Николо-Угрешский монастырь, нашел его по своей мысли и был сюда переведен 20 сентября 1855 года. В первые годы своего пребывания на Угреше отец Иов пользовался особым расположением настоятеля игумена Пимена и почетом, как братский духовник. По своей общительности о. Пимен любил собирать у себя в келлии от времени до времени некоторых из старшей братии и беседовать с ними о монашестве и старчестве, и в этих видах он довольно часто приглашал к себе в простой будничный день двух-трех из братии, наиболее даровитых, и предлагал им незатейливую трапезу без всяких излишеств, будучи и сам умерен, и в высшей степени воздержан относительно пищи и питья; к напиткам не имел ни малейшей склонности, довольствуясь чаем или иногда чашкой кофе. По окончании обеда или ужина все переходили в другую комнату, и тут начиналась искренняя задушевная беседа о монашестве, которою о. Пимен услаждался, как манной, самой для него сладостной. Весьма естественно, что о. Иов, как человек умный, находчивый и понасмотревшийся на Оптинских старцев, и наслушавшийся их богомудрых назиданий, занимал не последнее место в подобном обществе.

Ознакомившись с некоторыми почтенными и благочестивыми семействами в Москве, о. Иов иногда сам ездил в город, иногда у себя в монастыре принимал своих духовных чад и назидал их своими простыми, но мудрыми беседами. Недолго, однако, продолжалось бесскорбное пребывание о. Иова в Угрешском монастыре. Для всех стало заметно некоторое охлаждение в отношениях о. Пимена к о. Иову; уже не столь часто он приглашал его к себе как прежде; потом и вовсе перестал его звать; начал отказывать ему в поездках в Москву и, наконец, не совсем одобрительно отзывался о множестве лиц, его посещавших, и, хотя прямо не запрещал ему принимать, но через других доходило до о. Иова, что архимандрит не совсем доволен, что к нему много народу ходит. Пока был монастырским казначеем о. Нил, о. Иов жил мирно и, ежели они не были особенно близко друг к другу расположены, то, по крайней мере, о. Нил, не отличавшийся ни приветливостью, ни обходительностью, не теснил убогого старца; но в сентябре месяце, по указанию архимандрита Пимена, владыка Московский митрополит Иннокентий назначил о. Нила быть строителем Берлюковской пустыни, а в октябре месяце сам архимандрит его туда отвез и на его место, временно исправляющим должность казначея, был назначен ризничий иеромонах Каллист... Вот тут-то и начались скорби для бедного и болящего старца Иова. О. Каллист был в то время лет сорока четырех или пяти, видный и красивый мужчина, не очень высокого роста, но довольно полный, ловкий и далеко не бескорыстный.

Много перенес унижений и гонений от этого человека о. Иов.

Когда же открыли глаза архимандриту и доказали ему, что его обманули, а бедного старца оболгали, тогда весь гнев настоятеля обратился на главного виновника – казначея: он призвал его, выбранил и строго велел казначею возвратить о. Иову все до последней нитки, что им было у него взято, и что он думал приобрести в собственность. Казначей, весьма горячий характером и не бескорыстный, горячился и кричал, выйдя от архимандрита, но, как он ни храбрился, а пришлось ему возвратить, что было неправедно захвачено.

Долго оставлять в богадельне, куда он был загнан, о. Иова было невозможно, ибо его там посещали, нарочно для него приезжавшие из Москвы, посетители. Под предлогом болезни, старости и слепоты, старца, выведя из богадельни, не водворили снова в его келлии, а перевели в больницу, где была отдельная келлия прямо из коридора, в которой ему удобнее было принимать приходивших к нему, и где кроме того он был еще и под наблюдением смотрителя больницы.

Старец же не только не пороптал на несправедливость в отношении к нему настоятеля и не поскорбел на своекорыстную клевету казначея, он как будто и не почувствовал, как с ним круто поступили, был весел, спокоен и ни разу не вырвалось у него ни слова, ни намека о том, что было, как будто тому быть следовало и даже иначе и быть не могло. Это действительно была великая добродетель благодушного старца уметь в угнетении и уничижении сохранить спокойствие духа.

Замечательна была еще другая его добродетель – это нестяжательность и бескорыстие. Приходившие к нему, по своему усердию, обыкновенно, приносили ему разные гостинцы, кто что желал и что мог, и старец все принимал, чтобы не оскорбить усердствующих; но кто что приносил ему, он не всегда знал, и очень часто, прежде даже, чем ему становилось известно, что ему принесено, многие из принесенных ему вещей без его спроса попадали в чужие руки, например, кульки с хлебами, варение, икра, лимоны и т. п. Не все из окружавших его были бескорыстны. – Ему иногда привозили ткани на ряски и подрясники, но и это мгновенно исчезало, если он не догадается; а то заведомо у него многого не оказывалось. «Где же, вот тут у меня были лимоны, спрашивал он, – искал и не нашел, ни одного не оставили». Или: «кто взял у меня банку с варением, кто унес сукно, что мне на ряску привезли»? – «Должно быть, отвечали ему, не взяли ли такие-то братия? они давеча к вам приходили и от вас что-то унесли». – «Ну, Бог с ними, не сказывайте, а то архимандрит узнает и приставит еще кого за мной присматривать». Ему присылали деньги, которых часто он вовсе не получал; а иногда ему давали какую-нибудь частицу из присланного вместо 25 или 50 р., каких-нибудь 5, 10. «Ну, хорошо, что мне и это оставили». Однажды он стал упрекать одного из приближенных к нему, что тот без спроса взял какую-то хорошую ткань, присланную для ряски: «зачем ты взял, не сказавши мне? попросил бы у меня, и сам бы тебе отдал». Словом, его кругом обирали; он это знал, видел и молчал, и только разве редко-редко, когда слегка заметит. «Все растащили, ничего мне не оставили»! Но, говоря это, он не сердился и не досадовал, а говорил это для того, чтобы знали, что он видит или догадывается. Когда освободилась большая и хорошая келлия, в которой жил о. Каллист, поступивший строителем в Бобренев Коломенский монастырь, а преемник его казначей Мелетий отпросился на жительство в скит, где он полагал начало, то о. архимандрит Пимен сам вздумал перевести в эту келлию о. Иова и дал ему особого келейника; в этой келлии старец и жил до своей кончины.

О. Иов отпрашивался иногда из монастыря в Москву, и, посещая своих духовных чад, гостил у них по нескольку дней. Однажды отлучался на довольно продолжительное время, ездил в Оптину пустынь, и там, говорят, был тайно пострижен в схиму под прежним своим именем Иосиф; но, так как пострижение было тайное, то старец не носил видимо схимы, а только под мантией имел аналав. О. архимандрит предлагал ему представить его к схиме, дабы он мог после того и видимо носить схимнические одежды, но тот не пожелал этого, почитая, может быть, некоторого рода тщеславием ношение схимнического одеяния. По слабости своего зрения он давно уже не правил череды, как только в день св. Пасхи, когда соборне с архимандритом служили все иеромонахи без исключения, и тогда молитвы, читаемые иереем во время литургии, о. Иов читал по особой книжке, писанной весьма крупными буквами. Он часто приобщался Св. Таин за ранней литургией и из осторожности он не принимал Тела Христова сам, но просил служащего, чтобы тот ему преподал; равно, и святую чашу он в руки не брал, а причащался как диаконы. Когда он бывал в здоровом состоянии, то всегда бывал у литургии ранней или поздней, как ему было свободнее, и у вечерни, ежели его не задерживали пришедшие к нему и по нескольку часов толпившиеся у крыльца богомольцы; а, когда он приобщался, то выстаивал и полунощницу с утреней, продолжавшуюся около трех часов, или всенощную под воскресение и праздничные дни, продолжавшуюся более четырех часов, без особого утомления. Стоя в церкви, он был всегда с четками в руках, которые перебирал весьма быстро, так что казалось, что он как будто вертит их.

Старец не лишен был дара прозорливости. Так, в 1880 году, в конце июля, о. Иов ожидал к себе своих племянников; когда им приехать, старец с утра был в большом волнении и несколько раз повторял: «нехорошо, будет беда, ежели не послушаются меня – не приедут... Ну, стало так Богу угодно».

Это было в тот самый день, когда произошла страшная катастрофа на Курской железной дороге, около Черни, где погибло много ехавших. Через несколько дней после того о. Иов получил печальное известие, что ожидаемые племянники погибли с прочими. «И, ведь говорил я, чувствовал, что худо будет; приезжай сюда, и этой беды не было бы. Вот, что значит ослушание; и что стоило одним днем пожертвовать, чтобы дядю старика повидать, и было бы все благополучно», говорил он потом. После этого здоровье его с каждым днем видимо слабело, и он уже ежедневно приобщался Святых Таин. 31 августа ему предложили тоже приобщиться и, видя, что он заметно слабеет, особороваться. В 5 часов пополудни послал за духовником, приобщился Св. Таин и был особорован. Едва успели довершить соборование, как старец стал отходить и почти незаметно для присутствующих отошел в вечность, так что и последнего его вздоха никто не слыхал. Было 6 с половиной часов пополудни. Один из его почитателей прислал дубовый гроб.

Честно погребли старца-подвижника; но поминали его и отпевали, как иеросхимонаха Иосифа⁵².