Жития святых жен в пустынях Востока отшельницы Сирийские, Второй Сирии и Месопотамии, Малой Азии; Отшельницы в Константинополе. Книга 2

Первым пустынником в Сирии и основателем там монашества считали Аоне́ца или Евгения; в введении к первой книги мы изложили неправильность этого мнения и доказали положительными свидетельствами, что монастыри существовали в Месопотамии гораздо прежде переселения туда Евгения, а Месопотамия, по древней географии, составляла с Сирией одну провинцию. Достоверно лишь то, что Евгений был одним из первых отшельников в этой стране, с двумя товарищами своими, Гадданом и Азизом.

Существует повествование о св. Лукияне, пресвитере Антиохийском, потерпевшем мучение в 312 г., и бывшем будто бы монахом до принятия священства; не доверять сказанию этому невозможно, так как оно подтверждается св. Афанасием, который называет Лукияна – «великим аскетом». – Из сего явствует, что в Сирии были монахи прежде 312 года, от которого до конца предшествовавшего века весьма недалеко. Сочинители, отвергающие житие св. Февронии, как недостаточно достоверное, соглашаются, однако с тем, что до Диоклетианова гонения – «в этой стране монахов было не много», немного, но монахи были же. Вернейшим доказательством сему служит сказанное уже нами о монастыре Аввы Маркела, о котором еще будет речь в житии св. Февронии.

Таким образом и Лукиян, хотя известный более как пресвитер и мученик, нежели как отшельник, судя по повествованию его жизнеописателя, был истинным монахом. – «Он строго соблюдал все правила монашества; отречение от всего, воздержание и смирение, его были все полны; он вкушал один раз в сутки, около трех часов по полудни, но нередко оставался без пищи по целым неделям; молитвы его были продолжительны, часто во всю ночь; чтения Св. Писания – постоянны, и проч.

Св. Великий Златоуст посвятил одно из превосходнейших своих слов восхвалению этого священномученика, который был тайно зарезан в темнице, по повелению Максимиана, не дерзнувшего предать его смерти перед народом. Маркел тоже, прежде пресвитерства своего, был уже побудителем к восприятию многими монашеского жития.

За ним следовали Флавиан и ученик его Диодор. Первый был впоследствии патриархом Антиохийским, а другой – его помощником и викарием; оба проповедовали в этом городе совершенства монашеской жизни и правил; второй, вместе с Картерием, удостоился чести быть духовным образователем св. Великого Златоуста. Оба, и по внутреннему влечению, и по обстоятельствам трудного тогдашнего времени, сильно содействовали укоренению в стране монашеской мысли и учреждению по местам небольших монашеских населений или общин мужеских и женских. Флавиан, уроженец Антиохийский, сын знатного и богатого семейства, воспитанный в страхе Божием, в молодые лета отказался от всех услад века и, по неудержимому влечению, перешел от богатства к добровольной нищете и строгости аскетической жизни. Диодор, уроженец Киликийский, (может быть из Тарса, столичного гор. этой области), учился в Афинах, где прославился знанием; потом прибыл в Антиохию, где соединялся с Флавианом на дело целой их жизни, на пользу Церкви Божией. Они, как сказано, учением и личным примером сильно содействовали укоренению монашеского духа и жития; Диодор сам настоятельствовал обителью и строгостью поста, лишений и молитвенных подвигов, так измождил свое тело и расстроил здоровье, что ненавидевший его Юлиан Отступник, в письмах к ересиарху Фотину, понося Диодора, приписывает его болезнь гневу и наказанию богов, за неуважение к ним этого защитника истинной веры. Св. Златоуст изобразил превосходно его подвиги, в одном из своих поучений, называя его, по его лишениям, вторым Иоанном Крестителем и – «живым мучеником, в полуумершем теле носившим самую здоровую и крепкую жизнь духа, а чувства и разум равноангельские». Такие же похвалы возданы ему св. Афанасием, Епифанием, Иеронимом и др.

Таков был сильнейший побудитель, – учением и личным примером, – утверждения и распространения отшельничества в Сирии.

Чтоб судить, как содействовали сему обстоятельства времени, мы приведем еще самые кратчайшие сведения, (так как жития множества великих св. мужей, прославившихся в Сирии, не входят в план нашей книги), о деятельности этих двух первых столпов Антиохийской Церкви. Ариане, при императоре Констанции, происками возвели на кафедру Антиохийскую одного из своих единомышленников, Леонтия, которому Евстафий, тамошний епископ, воспретил вступление в клир. Скрытный и страшившийся множества истинно верных, Леонтий притворялся; но в тоже время не посвящал ни одного из самых известных добродетелью православных, а избирал и возводил только ариан, заблуждения и нравы которых не укрывались ни от кого. Флавиан и Диодор заявились твердыми защитниками истины; паства не находила более в своих пастырях, избранных и постановляемых Леонтием, того святого учения, той святой любви, которыми питал ее Евстафий, а потому обратилась всем сердцем к Флавиану и Диодору, которые, отдаляя верных от Церкви, дышавшей уже еретическим мудрованием, собирали их при мученических гробах, в пещерах и рытвинах, где проводили целые ночи в служении Богу, славословии и поучениях. Понятно, сколько лиц того и другого пола, переходили из общей жизни к отшельнической, чтоб уклониться из-под влияния пастырей волков.

Леонтий не дерзал действовать открытою силой, но притворною любовью заманивал Флавиана и Диодора собирать их последователей, вместо пещер, в храме Божием. Они согласились, но научали верных никак не соединяться с арианами в извращенных их молитвославословиях. Так, когда последние пели: «Слава Отцу, чрез Сына, во Святом Духе»¹, верные повторяли: «Слава Отцу, и Сыну, и Святому Духу», присоединяя: «Ныне, и присно, а во веки веков», тогда как ариане произносили только три последних слова. Им же первым приписывают введение поочередного, (антифонного), – пения псалмов, в Антиохии, на два клироса; превосходный обычай этот, утвердившийся на Востоке, был введен на Западе св. Амвросием. Сократ приписывает это нововведение св. мученику Игнатию, а Феодорит Флавиану и Диодору; но если б и первое мнение было справедливо, то все же последние ввели этот обычай снова в Церковь Антиохийскую, чрез 200 лет, когда пение такого рода могло быть прервано или забыто во время гонений.

По смерти Леонтия, Евдоксий, еще более его приверженный к партии арианства, занял Антиохийскую кафедру для гонения православных; но он вскоре был переведен в Константинополь, и верные начали свободнее дышать при Мелетии, – увы! ненадолго. Едва обнаружил он свою преданность истине, в слове, сказанном им в присутствии императора, как был сослан. Возвратясь при Юлиане, – который, при начале своего царствования, простил всех епископов, изгнанных Констанцием, – он снова был сослан и опять возвращен императором Иовинианом, верным Церкви, но царствовавшим лишь несколько месяцев. Наконец император Валенс, наследовав Иовиниану в Восточной Империи, был сперва поборником православия, как его брат Валентиниан, но увлеченный женою и крещенный Евдоксием, он клятвенно обязался объявить войну православным и Мелетий первый испытал на себе последствия этой клятвы. Прибыв в Антиохию император, не смотря на усилия, не мог завлечь Мелетия в свое мудрование, а потому отправил его в ссылку, в третий раз.

Во все время этих смут Флавиан и Диодор являлись утешителями, руководителями, твердыми столпами верных. Феодорит именует их – «двумя скалами, о которые дробились бешенные волны этой бури». Они, в отсутствии Мелетия, руководили его паствою, противопоставляя хитрости и зверству волков – свою мудрость и любовь. Изгнанные из города и из горы, они питали своих овец на берегах Оронта, омывавшего стены Антиохии; они не вешали своих цевниц, как пленные израильтяне в Вавилоне, но славословили и восхваляли Господа, на всяком месте Его владычества; когда враги изгнали их и отсюда, не терпя нигде прославления божественности Иисуса Христа, тогда добрые пастыри, с трудом и опасностью, загоняли своих овец в другие, более отдаленные пещеры, гробища и уединения, питая их там крепкою пищей учения истины.

«Чрезвычайно мудрый и великодушный Диодор, как обильный и чистейший поток, напоевал верных, и погашал пламя еретической злобы и хулы. Презрев высокость своего сана и удобства состояния, он примером учил терпению, несению всяких лишений с радостью; Флавиян, не меньший добродетелью и еще высший родом и богатством, считал истинною почестью только смирение, а богатством – благочестие. Опытные и бесстрашные борцы эти искусились во всех возможных битвах и воспитывали достойных учеников; в то время им было невозможно самим проповедовать и поучать в церкви, но они доставляли проповедникам тексты, живые толкования и примеры самые действенные, а верным открывали пути, хотя и тайные, укрытые, но ведшие безошибочно к спасению. Они удобно разрушали все ковы еретиков, как в беседах, по временам, с ними отдельных или народных, так и в наставлениях своим овцам; они разрывали, как ничтожную паутину, все хитросплетения еретических учений, и пр. и пр.».

Из этих слов Феодорита ясно, как деятельно и важно по времени было влияние сих двух великих слуг Божьих, когда среди плачевных событий, ариане под авторитетом императоров, присвоив себе чрезмерную власть и силу в Антиохии, поносили явно Божественность Иисуса Христа, отдаляли верных от общения с Мелетием и с его церковью, и понуждали их сбираться то у подножия ближайшей к Антиохии горы, то в пещерах, откуда воины изгоняли их опять, то к берегам Оронта, то в пустынные поля.

В такие-то тяжкие времена монашеский дух и монашеское жительство с особенною силою овладевали сердцами верных; св. Златоуст, знавший хорошо Антиохию, превозносит отшельнические подвиги Диодора и аскетическое учение, которым он многих отторг от жизни внешней, к пустынному, созерцательному и деятельному подвижничеству. Нет ни малейшего сомнения в том, что именно в это время учредилось в Сирии множество небольших скитов, последовательно сливавшихся в более значительные монастыри и общины, мужские и женские. Среди учеников и учениц, двух великих ревнителей этих, находились люди не только среднего, но и высокого и богатого состояния, которые жертвовали своим имуществом поддержанию сих святых учреждений и сами обрекали свою жизнь спасительному подвижничеству, как мы увидим в последовательных повествованиях о них.

В числе женщин, особенно славившихся рвением к истинной вере, ненавистью к последователям ересей, оскорблявших Божественность Искупителя и нарушавших мир Его Церкви, была Публия, одна из именитых и богатых гражданок Антиохии. Безбоязненность и дерзновение ее о Господе могли равняться только с нерушимостью ее упования; время самой живой деятельности Публии совпадало с самою тяжкою для верных эпохою Юлиана Отступника и добляя жена, не страшась угроз и мести этого, как бы воплощенного духа зла, именно против него обращала все мужество своего слова и дела. Одной черты достаточно, чтоб показать характер действий всей ее жизни.

Публия в светском положении своем и прежде замужества была уже утешительницею всех нуждавшихся, заступницею и опорою всех гонимых и притеняемых. Вступя в брак, она, с согласия мужа, посвятила Богу первый, поистине дивный плод их благословенного союза, сына Иоанна, впоследствии столь долго начальствовавшего Антиохийскими пресвитерами, но который постоянно отказывался от епископства, несмотря на многократное избрание его в это высокое звание. Послушная высокому своему призванию, Публия, окруженная множеством единомысленных с нею, составила из них, так сказать, одно семейство, которое, в видах еще теснейшего единения в Господе, было обращено сперва в общину, проводившую дни и ночи в благочестивых упражнениях и в восхвалении совершенств Искупителя мира, а вскоре и в правильную обитель.

Она расположена была в месте, по которому императору Юлиану случалось часто проезжать; в саду и в сборной комнате, обращенных к улице, сестры совершали обыкновенно свои дневные псалмопения; узнав, что Юлиан проезжает тут, Публия, чтоб показать явное презрение к этому воплощенному духу зла, решилась именно в это время собирать тут всех сестер своей обители, и, сколь можно громче, возносить с ними, ненавистный для Юлиана, хвалебные песни Божественному Христу. Когда император проезжал, Публия избирала псалмы, которые наиболее изображали бессилие и ничтожество идолов; так громкий хор ее отшельниц возглашал: «Идолы – язык, сребро и злато, дела рук человеческих; уста имут, и не возглаголют; очи имут, и не узрят; уши имут, и не услышат; ноздри имут, и не обоняют; руце имут, и не осяжут; нози имут, и не пойдут; не возгласят гортанем своим. Подоби им да будут творящии я, и вси надеющиися на ня». (Пс.113:12–17).

Разъяренный Юлиан, при первом движении гнева, приказал было уничтожить это ненавистное гнездо; но обдумав, великодушно повелел объявить Публии, что милует их ничтожных только на этот раз; но чтоб впредь, когда он будет проезжать, не дерзал бы раздаваться ни один молитвенный звук, и что, если заслышится чей-либо голос, кара будет немедленная и жестокая. Для Публии заявления этого было достаточно; она и все стадо ее только и желали удостоиться носить на себе язвы Христа, служить Ему не смиренною лишь молитвою, но потерпеть за Него до крови, до смерти.

Вскоре Юлиан, с богатою свитой, вновь ехал мимо этого места; едва он показался, как из-за стен обители послышалась торжественно-радостная песнь: «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его! И да бежат от лица Его вси ненавидящие Его! и пр.».

Разгневанный до исступления, забывая в бешенстве приличия высшего сана своего, Юлиан немедленно повелел телохранителям вторгнуться в обитель, схватить и представить пред себя Публию. Не уважая ее седин, не принимая во внимание ее болезненности и высокого блеска ее добродетелей, этот зверь приказал воинам бить старицу, поочередно, по лицу, пока они все не окровавили своих рук исполнением этого приговора мучителя.

Под ударами бесчеловечных рабов, бесчеловечного владыки, Публия торжественно-радостною песнею благодарила Господа, за сподобление ее принять от врагов Его заушения, которые Он Сам принял от Своих гонителей, смиренно, во спасение всего человечества; ей казалось, что цель самых заветных ее желаний достигнута. Полная восторга, возвратилась она в свою келью и с сего дня еще усилила эта слабая женщина открытую брань против могущественного, безбожного императора, вооружаясь на него псалмопением, как св. пророк Давид древле вооружался им на злого духа, терзающего Саула.

Эта одна черта жизни бл. Публии достаточно свидетельствует о всей ее жизни; она вместе доказывает каков был дух и набожная, самоотверженная решимость Сирийских отшельниц того времени. Публия, как и все подобные ей, до конца верные Господу, удостоилась долгой жизни, великой славы истинной, и того непостыдного достойного человека, непостыдного христианского конца, которым Бог награждает не пощадивших, из любви к Нему, своей плоти и крови.

Не в Антиохии лишь, но и кругом, в местах менее или более отдаленных, основывались то малые отшельнические жилища для одного, двух, трех единомысленных, то более обширные общины благочестивых жен и дев. Не довольствуясь сим монашеским, не крайне еще суровым жительством, в некоторых округах, особенно же в Кирском, находились женщины, которые желали вполне подражать божественному рвению самых строгих отшельников, и, точно не отступая от их примеров и руководства, подвижничеством своим и мужественностью добродетели освятили пустыни Сирские. Златоуст утверждает, что они, не менее известных отцов, отчуждались от всего временного и с постоянством и силою воли истинно удивительными, по полу и часто по возрасту, всецело предавались духовным упражнениям и неотступному созерцаю. Феодорит², (еписк. Кирский, в книге своей «Филофеос»), описывая жития некоторых из них, говорит: многие избрали жизнь совершенно пустынную, другие живут по две и по три вместе, питаясь весьма скудною общею трапезой, часть ночи проводя на циновках, постланных на голой земле, а день посвящая трудной работе и прославлении Бога. Не только в округе Кирском, но во всей Сирии, в Палестине, в Египте, в Азии, в Месопотамии и в Понте, везде с той поры, когда Иисус Христос родился от Девы, земля процвела будто благоуханными растениями, святыми девственницами, духовная красота и добродетель которых не поблекнут никогда. Стало быть, благодаря милосердию Создателя, нет более различия между обоими полами, в совершенствах небу угодных; женщина доказала, что равна в правах и свободе с мужчиною; что может всегда стать на одну с ним высоту. Когда поймет сама высоту своего назначения и благородно восхочет овладеть ею, а не тем духовным унижением, которое многими вменяется в наслаждение и почет; стало быть, широким опытом положительно подтверждено – «что несть, как сказал апостол, мужеский пол, ни женский, вси бо едино о Христе Иисусе» (Гал.3:28).

Удостоверяя, что отшельницы эти вели совершенно такую же жизнь как мужчины, киновиты или анахореты, историк достаточно знакомит читателей с правилами, набожными упражнениями и благочестием отшельниц своего времени. Он открывает тоже многочисленность и значительность обителей, в которых находились иногда до двух и трех сот отшельниц в каждой. Что же касается до избравших жизнь совершенно пустынную, то он свидетельствует, что и они, в подвижничестве, строгости правил и тягости трудов и бдений, не уклонялись от великих примеров, данных знаменитыми отцами пустыни.

В этом отношении особенно славились тогда: Марина, Кира и Домнина, образцы покаянной жизни, беспрерывной борьбы и победы над плотью, доказавшие истину, многими понимаемую еще и в наше время, что любовь к Спасителю соделывает человека почти всесильным, дает ему возможность превозмогать всякий труд, считать ни во что всякое бремя и лишение, предпринимать и совершать превышающее его природу, действием святой решимости своей и неколебимости веры.

Описав жития известнейших подвижников Сирских, Феодорит говорит, что не считает возможным заключить свой труд, не воздав достойной хвалы и женам, которые не только сравнялись с ними, но иногда и превосходили их борьбами и подвигами, быв несравненно слабее их от природы. Они заслуживают больших похвал, как свидетельствовавшие о большем мужестве, как превозмогавшие сильнейшую немощь, и потому как возносившиеся высшею победой над врагом и над природою.

Марина и Кира происходили от знатного, богатого семейства, из гор. Вереи и получили воспитание, сообразное с их назначением; но с юного возраста любовь их к Иисусу Христу, отклоняя их все более и более от суетностей и тщеславия света, понуждала их, сердцем и разумом, пренебрегать выгодами и преимуществами своего состояния.

Уразумев истинную цену приманок и ничтожностей мира, возносимых так высоко его лживостью, они предприняли и мудро устроили себе такую покаянную жизнь, одно повествование о которой не может не привесть в негодование и ужас светского человека, но которая доказывает непостижимое могущество божественной любви, когда она овладевает сердцем откровенно, просто и нераздельно предавшимся ей, с крепкою мыслью о Боге и вечном спасении своей души.

Они заперлись за тесную ограду близь города, приказав заложить дверь и оставив небольшое окно, чрез которое им подавали пищу. Без крыши, без помоста, подверженные влиянию всех воздушных перемен и непогод, мужественные, юные девы, воздели на себя грубую длинную до ступней одежду, как мешок, а на голову плат, который, спускаясь до пояса, закрывал лицо, грудь и руки.

Понятно, что такая одежда не могла защищать их ни от сильного холода, ни от жгучего жара; но не довольствуясь сим они еще носили под ней цепи, столь тяжелые, что Кира, которая была слабее Марины, склонялась от этой ноши к земле. Не признавая и этого достаточным для побеждения плоти, они умерщвляли ее похоти и требования продолжительным, строжайшим постом; три раза подражали даже Моисею, а один раз Даниилу, проведя три поста и после еще три недели вовсе без пищи. Молчание они нарушали только в светлый Христов праздник; но и тогда с приходящими говорила Марина, голоса же Киры никто не слыхал.

От Вереи затвор этот находился в двадцати или около поприщах, а потому Феодорит иногда навещал затворниц; уважая его сан, они для него одного, отворяли двери своей ограды; таким образом он собственными глазами видел их жилище, одежду и вериги, который они снимали по его убежденно; но едва он удалялся, они снова опутывали цепи вокруг шеи, пояса, рук и ног.

Только один раз oни вышли из своего затвора, чтоб идти в Иерусалим на поклонение местам, освященным таинствами страстей Христовых, и во все двадцатидневное путешествие, не вкушали никакой пищи; по поклонению же святым местам вкусили немного хлеба. Он посетили также гробницу св. первомученицы Феклы в Селевкии³, чтоб воспоминанием ее жизни и страданий еще сильнее воодушевить себя к божественной любви; во время этого путешествия oни тоже не принимали никакой пищи. Понятно, что только сверхъестественная сила могла поддерживать этих, Богом хранимых, смелых странниц, в трудных переходах утомительного пути, не подкрепляя измученное тело никакою пищей. Этому истинному чуду, открытому пред глазами многих людей, все дивилась, как очевидному свидетельству благодати к ним Божией и приятности их служения Господу. Лживые мудрователи, по плоти и по стихиям мира, закоренелые в безверии, строго блюли за святыми добровольными страстотерпицами и с злобою немощной досады, в глубине убеждения должны были нерушимо верить тому, что гласно отвергал гордо-лживый их язык. Так было, так и будет до скончания века.

Когда Феодорит писал о них (в 440 году), они провели уже 42 года в своем затворе и, несмотря на продолжительность этого «тесного» пути жизни, этих «узких врат», они, так сказать, дышали только желанием и исканием, как бы еще более стеснить, обременить себя, победить, покорить себя, еще сильнейшею борьбой, сильнейшей, всеполнейшей любви к Иисусу Христу. Не осталось известий о том, долго ли прожили эти святые девы.

Некоторый из служанок, находившихся при них в их мирской жизни, пожелали последовать за ними и в жизни покаянной; они построили им жилище невдалеке от своего затвора; было устроено окно, в которое они могли видеть внутренность этой кельи, следить и надзирать за отшельницам, побуждать их к молитвословию и к трудам благочестия. Келья эта была маленьким монастырем, в котором сохранялось самое строгое правило отшельнического жительства и где истинные христианские добродетели цвели, на питательном корне сердечного сокрушения и смирения, под глазами великих, собственным опытом, руководительниц.

Св. Церковь наша чтит их память 28 февр. Св. Димитрий Ростовский кратко упоминает о них в Житиях».

* * *

Св. Домнина, – в наших святцах и прологах именуемая новою⁴, – вела жизнь менее строгую, хотя тоже чрезвычайно замечательную святостью настроения и мужественною духовною бодростью. Принадлежа к благородному и богатому семейству, она, с великим трудом и настоянием, испросила у своей матери дозволение выстроить, в принадлежавшем ей селе, маленькую, покрытую соломой хижинку, в которую уединялась сперва по временам, а вскоре и заключилась совершенно. Здесь она проводила жизнь в чтении свящ. книг, в молитве и непрестанном созерцании чудес, совершенств и неисчерпаемого милосердия Создателя. Возрождающее, изменяющее человека чтение и изучение св. книг, несовращаемая ничем любовь к Богу и горячее желание блаженной вечности, открыли в ней живительный источник святых слез, этот неоценимый ничем дар Св. Духа, это неисчерпаемое, неизвестное в мирской жизни сокровище, за которое приемлются там страстные слезы плоти, не целящие, а еще более жгущие, отравляющие душу и совесть. Домнина питалась ими, беспрерывно воздыхая лишь о скорейшем прекращении земного плена своего. Рачительно укрытая от всех взоров, она ежедневно дна раза ходила в сельскую церковь, – (история не сохранила наименования этого села, но известно, что оно находилось в южной части Кирского округа), – и там, в виду чрезвычайно уважавшего, но не нарушавшего ее смирения народа, она молилась, не о себе лишь, но о всех, чистою молитвою Ангела. Ее пример действовал с особенно живою силой; он располагал, так сказать, невольно и нехотящих, к благочестию; он внушал добро; – все население местности и окрестностей, со времени водворения тут Домнины изменилось, нравы очистились, мысли уздравились, семейства почувствовали себя довольнее, счастливее; детство и юношество стали истинным утешением родителей. Солнце благодати Божией, как будто ярче и неотступнее сияло над местом этим… Любя на земле более всего храм Господень, Домнина побудила свою мать и братьев пожертвовать на его украшение и на поддержание его благотворений, значительною частью избытков богатого их состояния.

Вот удивительный, удобоподражаемый пример мудрого, святого, отрадного, в высочайшей степени для себя, для общества, для мира полезного устроения жизни! Вот, доступный каждой женщине, пример истинной славы, свободы, добродетели; истинно-почетного и полезного самоуправления, самосознания, самодеятельности, самосовершенствования и высшего достоинства женщины!.. И как же такая женщина не выше, не добродетельнее, не почетнее всех мужчин и женщин? И как же не чтить, не любить ее самою святою, чистою и горячею любовью сердца? И трудно ли всякой женщине, везде, следовать этому примеру? И, огромная, истинная польза такой самодеятельности в мире, не очевидно ли благодатнее всякой другой?.. Почему же не следуют этому примеру?.. Потому, что добро только на языке поклонниц мира и праха, в сердце же их зло тщеславия, яд страстей и деспотство похотей плоти и развращенной воли. Потому, что они любят плоть более духа, тьму более света; так как дела их суть дела зла, хотя бы и под личиною добра, а свет истинный проникает, разрушает красивую личину эту, и обнаруживает скрывающееся под нею отвратительное безобразие лжи и зла!.. «Что вскуе мятемся?!»

Объезжая свою паству, Феодорит всегда посещал Домнину; встречая его, она обыкновенно брала его руку, прикладывала ее к своим слезящим глазам и после благословляла себя ею.

Вне церкви, для себя одной, пред оком Божиим, жизнь ее была столько строга, сколько того требует самая неуклонная внимательность, чтоб не открыть врагу ни малейшего входа. Она страшилась чрез послабление наклонностям плоти, дать врагу повод тайно войти в ее душу и понизить хоть на черту тот уровень святого бесстрастия, трезвления совести и попечительности нетелесной, при котором только Дух Святой Сам проникает в сердце человека, – «ходатайствует о нем воздыханиями неизглаголанными», – возраждает его, изливает на него все даяния святости и спасения. Домнина носила одежду из козьей шерсти, покрывавшую ее с головы до ног, так что сама не могла видеть никого и никто не мог видеть ни ее лица, ни стройности ее стана. Она спала очень мало, урывочною дремотою, посвящая ночные бдения созерцанию и молитве. Вкушала только чечевицу, размоченную в воде и в таком малом количестве, чтоб поддержать лишь необходимую для движения силу тела, иссушенного постом. Духовные ее упражнения не препятствовали ей возделывать в сердце другие христианские добродетели отшельнической жизни, доступные и всем полезные. С искреннею и крепкою любовью к Богу, всегда неразлучно истинное, а потому и самое полезное, милосердие к ближнему; она снабжала бедных, присматривала и ухаживала за больными; нуждающимся помогала, чрез мать и братьев, всем необходимыми; странноприимствовала, утешала... Но во всем этом и для всего этого, она никогда не нарушала мудро установленного правила своей обыденной, покаянно-молитвенной жизни. Она твердо и опытно знала, что когда молитва человека, тяжким трудом и сильным желанием, по милосердию Божию, очищена и возведена в достоинство приемлемости ее благостью Подателя всех благ, тогда излишняя горячность, плотская торопливость и кровяная заботливость «о мнозе службе», хотя бы и на помощь ближнему, не составляют ни истинной добродетели, ни истинной помощи, ибо ограничиваются окончательно только тревожною и бессильною хлопотливостью тела, этой многопопечительной Марфы – «Единое же на потребу», – есть стяжать молитвою Самого Христа, а в Нем, чрез Него, вечно, всегда, везде, для всех, во всем, готовы все потребы, все помощи, все утешения!

Домнина стяжала сей величайший дар неба; она была великою молитвенницей, и когда не могла или не имела чем помочь вещественно, не сокрушалась о том, не возмущалась, не хлопотала, не тратила попусту драгоценного времени; но откровенною, чистою, пламенною, ангельскою молитвой приторгалась к Владыке и Подателю всех благ, всецело забывая часы, дни, пищу, сон, все, самое себя для прошения о ближнем. И Бог принимал, исполнял ее молитвы; совершал, усиливал, размножал ее пособия, миротворения и благодеяния, плоды ее молитвенной любви к низшей братии о Нем и в Нем.

Он наградил ее и безболезненною, мирною кончиной, для получения победного венца славы вечной в небе.

Древнейший из известных нам монастырей, во второй Сирии, в 300 году, находился под управлением пред. Маркела⁶, в Сивапле или Низивии, на границе Империи и Персии; об уставе и правилах этой обители до нас не дошло никаких известий. В то же время и в том же городе находилась женская община, (около пятидесяти сестер), составленная диаконисою Платониею и управляемая на основании весьма строгого устава, очевидно почерпнутого из руководств, правил и учения пустынных отцов. Пищу сестры принимали один раз в сутки, по пятницам же вовсе не выходили из молельни, в которой, по совершении установленных правил, пели псалмы и слушали чтения из Св. Писания, поочередно совершаемый Платониею, ее наместницею Вриенной и другими старшими сестрами.

В этой общине, с первого детства, воспитывалась Феврония, отличавшаяся необычайною красотою и чистейшею невинностью помыслов. Благочестием, возвышенностью духа и нераздельною любовью ко Христу она уготовляла себя к страшному мученичеству за Спасителя; к мученичеству, награжденному не только дарованным ей самой венцем в небе, но и спасением множества людей, извлеченных ее примером из мрака язычества и введенных в свет веры истинной.

Феврония была племянница Вриенны, которой и была вверена для воспитания, на третьем году жизни. Красота ее, с самого детства, была до того поразительно необыкновенна, что, так сказать, пугала сестер обители, при мысли об искушениях, который привлекаются этим даром; а потому для предохранения от них тетка ее заблаговременно принимала все меры. Едва Феврония достигла возраста, допускавшего возможность поста, ей приказано было употреблять пищу сперва один раз в день, в весьма малом количестве, а вскоре и чрез день. Вместе с возрастом укрепляясь в благочестии и замечая, что здоровье ее нисколько не изменяется к худшему от воздержности в пище, Феврония пожелала, и с согласия своей тетки, начала употреблять только хлеб и воду, при чем строго соблюдала правило никак не насыщаться, а только утолять голод, и таким образом, приучая мало-помалу природу свою довольствоваться лишь строго необходимым, сделалась великою постницею. Она сама же пожелала присоединить к воздержанию от пищи, воздержание и от всего слишком успокаивающего или нежащего тело. Спала на весьма узкой, короткой скамье; носила одежду возможно грубую; если демон искушал ее во сне каким-либо видением или помыслом, она тотчас вставала и молилась или читала Св. Писание всю остальную часть ночи, отгоняя всякое мечтание горячим возношением сердца и ума к Богу, и всемогуществом самого слова Его и Имени. Этими, как и всеми другими духовными упражнениями монашеской жизни, Феврония, сохраняя себя в совершеннейшей чистоте сердца, воли и мысли, стяжала с быстротою, изумлявшею самых опытных отшельниц, добродетели глубочайшего смирения и всеполнейшего послушания, соделавшие ее предметом удивления всей общины, видевшей в ней избранницу Божию, назначенную и ведомую к чему-либо великому.

Когда Платония скончалась и Вриенна заступила ее в управлении общиною, Февронии было приказано читать по пятницам; но как из города собиралось много посетительниц для слушания слова Божия, то Феврония опускала на свое лице мало прозрачный черный покров, чтобы скрывать свою красоту даже от лиц ее пола, которые и сами были бы поражены ею и расславили бы ее в мирском обществе. Чтение всегда сопровождалось пояснениями, и Феврония, неотступно поучавшаяся в Св. Писании, исполняла это с таким разумом и силою убеждения, что о том вскоре узнали все в городе. К сему присоединились похвалы сестер общины о ее ангельском нраве и добродетелях; распространились наконец случаи о блеске удивительной красоты, скрываемой ею даже от женщин, так что любопытство городских жительниц было возбуждено в высшей степени и по пятницам, они начали наполнять общину, для слушания чтений и объяснений юной отшельницы.

Особенно тронута была Гиерия, вдова сенатора, лишившаяся мужа на осьмом месяце супружества и возвратившаяся в свое отечество, где она проводила у своих родителей чрезвычайно тихую и уединенно-мыслительную жизнь, хотя к несчастью, душа ее была опутана крепкими сетями язычества. Рассказы о Февронии, но более, конечно, внутреннее наитие благодати Божией, хотящей «всем спастись и в разум истины прийти», побудили Гиерию непременно сблизиться со святою девственницею, или чтоб научиться от нее истинам веры Христовой, или чтоб насладиться беседою, превозносимой всеми, юной отшельницы. Когда Вриенна встретила Гиерию, с почестью приличною ее званию, она бросилась к ногам настоятельницы, и со слезами умоляла допустить ее, несмотря на то, что она язычница, до свиданий и бесед с Феврониею, чтоб дать самой Гиерии возможность освободиться от преследования родных, побуждавших ее ко второму браку и чтоб заняться с Февронией разъяснениями того странного, что в душе Гиерии неясно совершается, как будто требуя какого-то нового света, чего-то отрадного, истинного.

Вриенна сообщила ей о безусловном правиле ее племянницы, – не видеться ни с кем; рассказала, что приняла ее от родителей ее на третьем году жизни, что ей уже осьмнадцать лет и что, по чрезвычайной ее красоте, она не показывалась не только светским людям, даже своего пола, но и собственной кормилице своей, которая много раз умоляла ее об этом. Гиерия со слезами уверяла о чистоте намерений, вынуждаемых особенно сильным требованием ее души, ей самой малопонятным, Вриенна согласилась. Но было условлено, однако же, что Гиерия снимет свой богатый городской наряд и явится в одежде отшельницы, так как Феврония никогда не видела светских украшений и не имела о них никакого понятия.

Гиерия согласилась с радостью. Феврония приняла ее за приезжую отшельницу, бросилась к ее ногам и после облобызала ее, как сестру о Христе. По кратком разговоре началось чтение с объяснениями, и Гиерия, видимо располагаемая благодатью Спасителя, с такою жаждою слушала и слагала в сердце свое слышимое, так глубоко была тронута поучениями этими, что вся ночь прошла будто один час, в этом благодатном общении христианки с язычницей.

Настоятельнице стоило большего труда, по наступлении утра, согласить Гиерию расстаться с Февронией. Нежно облобызав свою юную наставницу, со святым чувством дочери к матери, Гиерия возвратилась к себе с глубоким умилением сердца; радостно сообщила она родным о слышанных ею небесных поучениях и умоляла их покинуть язычество, чтоб принять несказанно утешительную веру христианскую. Между тем Феврония, всегда мало или вовсе не любопытствовавшая о всем внешнем, с особенным участием расспрашивала у Фомаиды (занимавшей второе в общине место после Вриенны и описавшей впоследствии житие Февронии), кто была та посетившая ее незнакомка, которая так восторженно слушала, так горячо плакала при чтении и объяснении Священного Писания, что можно было подумать, будто бы она никогда ничего не знала о нем? Фомаида не сочла нужным утаить, что, то была вдова сенатора. Феврония заметила с чрезвычайным удивлением, что ее напрасно не предварили, потому что она говорила с доверчивостью, допускаемою только с сестрами о Христе. «Посетительница желала так сама, – отвечала Фомаида, – и мы не имели права отказать ей». С этих пор Гиерия стала приезжать в общину часто, а когда Феврония подверглась опасной болезни, Гиерия прислуживала ей и, в самое тяжкое время, не отходила от ее одра ни днем, ни ночью.

В таком настроении находилась благочестивая община эта, когда Император Диоклетиан послал в их провинцию Лизишаха, сына Анфимова, (который был, как полагают, префектом Никомидийским) и Селения, его брата, для гонения христиан. Неестественная, непостижимая жестокость и воистину зверская кровожадность Селенея, были известны целой Империи и ужасали самих язычников, этих бесщадных терзателей христиан; Селений ненавидел поклонников Христа столько же, как и сам император. Лизимах был совершенно противоположен им по чувствам; мать его христианка умирая, строго и молитвенно завещала ему, как высшее для его душа благо: «Всею силою и властью, какие будет иметь, всегда покровительствовать христианам». Диоклетиан чрезвычайно уважал Анфима, но по мудрой политике света, – сей мнимо-великой устроительнице блаженства народов, почти всегда противящейся истине закона Божия, – он не мог, однако же, дать место Анфима Лизимаху, не убедясь сперва в том, что последний всесовершенно привержен к идолам и ненавидит христиан полнейшею ненавистью. Диоклетиан знал и о предсмертном наставлении матери Лизимаха, а потому сыну ее означенное поручение было дано собственно, как испытание; для верности же дела ему приданы были дядя его, кровожадный изверг Селений, более как руководитель, нежели как равноправный товарищ, ответствовавший за строгое исполнение повелений владыки, и Примус, тоже язычник и родственник Лизимаха.

Город содрогнулся, услышав об этом назначении; непостижимые ужасы были неизбежны, так как прибытию Селения предшествовали известия о жестокостях, совершаемых этим диким зверем в Месопотамии и Сирии Пальмерийской. Там он истреблял огнем и мечем, – с изысканностью мук, доступною изобретательности только самого дьявола, – столько христиан, сколько мог захватить их, а всех остававшихся от огня и железа, для разнообразия этих услаждавших его зрелищ, предавал на растерзание диким зверям.

Лизимах не мог сочувствовать мучителю; но не смел останавливать распоряжений Селения, укрывавшего все действия свои волею императора, и должен был с растерзанным сердцем присутствовать при казнях. Но с Примусом он мог быть откровенным. «Тебе известно, – говорил он ему, – что моя мать была христианка и неотступно с горячими слезами, склоняла меня к своей вере. Если я не христианин, то верь постыдному признанию моему, единственно по страху жестокостей императора и непреклонности моего отца. На смертном одре моей матери, я поклялся, однако же ей, не предать казни ни одного христианина, упорно противодействовать осуждению их на истязание, и обращаться с ними дружелюбно и милостиво. Я не могу без глубокого сожаления видеть невообразимую жестокость и мучительства, употребляемые моим дядей против несчастных, впадающих в его руки!.. Заклинаю тебя, не предавай ему, но употреби все возможный средства сам принимать всех приводимых христиан и тайно способствуй их бегству». Примус склонился на эти добрые чувства и, по возможности, останавливая преследования, даже сам тайно извещал монастыри, чтоб предварять их о внезапных нападениях для представления иноков и отшельниц жестокому Селению.

Кончив свое кровавое дело в Месопотамии и соседственных городах, мучители отправились в Низивию. При известии о их приближении пресвитеры, отшельники и сам епископ скрылись, кто куда мог. Инокини монастыря Вриенны хотели последовать их примеру и умоляли ее о дозволили бежать. «Возлюбленные сестры мои, – говорила им старица, – враг еще далеко, вы его не видели, не знаете, что угодно о нас Господу, Которому мы добровольно принесли в дар всю нашу жизнь, всю кровь и уже хотите бежать?! Поприще еще не открыто, борьба еще не началась, а вы признаете себя уже побежденными!.. Бедные дочери мои! Возбудите в себе чувства более достойные вашего звания и премирных, ожидающих нас наград. Останемся здесь все и будем лишь горячо молить Бога, да даст нам слабым силу и мужество вступить в битву, благодушно выдержать ее и радостно приять муки и смерть, из любви к Нему, пожелавшему страдать и умереть за нас, чтоб мы вечно с Ним жили!»

Убеждения сперва подействовали на сестер, но, по мере приближения мучителей, ужас овладевал ими с часа на час более. Мысль о жестокости неслыханных истязаний, о грубости плотоядных воинов, о новых, изобретаемых Селением мучениях и невозможности устоять, выдержать эти свыше человеческие страдания, ввергая сестер в страх и отчаяние, лишили их почти рассудка. Они объявили настоятельнице, что не могут оставаться и просили ее разрешить им бегство; она должна была согласиться и, вместе с ними, стала уговаривать и Февронию спастись с сестрами, не покидая их в бегстве, как не покинула бы, если б все остались в обители. Святая девственница отвечала спокойно: «Господь знает, как я люблю сестер, но я люблю их в Нем; Его одного я люблю превыше всего мира. Именем Христа, Которому я посвятила себя всеполно, объявляю, что не оставлю обители, предпочитая бегству смерть после всех истязаний и мук, которыми Бог признает благим мне пострадать за Него». Они расстались с слезами и воплями отчаяния; сестры не могли ошибаться в том, что ожидало Февронию.

Настоятельница осталась одна с Фомаидой. Они распростерлись пред изображением распятого Христа, и горячо и глубоко молили Божественного Страдальца за мир, дать им силу и мужество не отступить, не изменить, не ослабеть душою в страданиях тела.

– Довольно, мать моя, – сказала Фомаида, – довольно рыдать!.. Разве Бог недостаточно могуществен, чтобы отклонить от нас гибель, или, если она составляет благо, то снабдить нас терпением и обратить временное искушение в вечную отраду? Всяк, возложивший на Него полное упование, был изумлен избытком Его благости; когда, где человек, неизменивший Ему, был Им покинут?

– Ты права, – отвечала настоятельница, – кто из нас не знает это; но не о нас скорбь моя. Где скрыть Февронию?.. Ее, ее первую, ее одну схватят мучители; достаточно одной красоты ее для того, чтоб возбудить в этих зверях жажду натешиться ее телом и растерзать его член по члену! Стерпит ли, вынесет ли она ожидающая ее муки?!

– Кто может воскресить мертвого, – сказала Фомаида, – Тот может все. Пойдем приготовить и укрепить Февронию.

Феврония была спокойна; она сама успокаивала и утешала стариц: «О чем, спрашивала она их, слезы, которые я вижу в ваших глазах? О чем печаль и страх, напечатленные на лицах ваших? Не о мне ли? Успокойтесь, успокойтесь! Только молитесь о мне грешной; просите, чтобы жестокость мук не заставила немощное тело мое изменить душе. Богу известно, как я предана Ему; я твердо уповаю, что за молитвы ваши Он ниспошлет и мне те неодолимые никаким страданием, мужество и терпение, в которых не отказывал ни одному из возлюбивших Его всем сердцем и принесших Ему в жертву всю свою кровь».

Вриена и Фомаида не стеснялись в торжественные, приготовительные часы эти к великой, решительной битве: «Дочь наша, возлюбленная истинною любовью о Христе, – говорили они, – нужно смотреть в глаза опасности, не обманывая себя; нужно звать, что здесь главным действователем будет сам дьявол; призывая всесильную помощь Божию, нужно всеми силами бороться самой!.. Еще несколько часов и мы впадем в руки ненавистников Христа. Престарелость наша побудит их тотчас умертвить нас; но не так будет с тобою. Они расставят тебе, по причини твоей молодости и красоты, сети, от которых не избежали многие сильные. Остерегись; держись, держись Христа; взывай к Нему немолчно, неотступно!.. Когда схватят нас, не верь никаким обещаниям; не слушай никакой речи; не гляди, не внимай посулам драгоценностей, богатства, одежд, украшений, знатности, счастья, блестящего брака, царского сана, разлива наслаждений и отрад!.. Впери взор, слух, мысль, сердце, волю, только в Христа Распятого!.. Не утрать, мгновенным движением, прекрасных трудов и заслуг твоих с самого твоего детства, подвигов твоей святой, любимой Богом жизни, сделавшись внезапно из невесты Христовой, игралищем демонов и их поклонников, язычников!.. Дочь моя! Нет ничего превыше девственности; за подвиги целомудрия назначена в небе награда несказанная!.. Помни, что ты обручила душу свою Самому Христу; страшись изменить обету!..»

«Ты всегда была так покорна наставлениям моим, – говорила Вриенна, – что получила за то от Бога, редкий в твои лета, дар успешно наставлять и духовно назидать других. Ты знаешь, что перешла на мои руки с рук кормилицы и что я никому не показывала тебя; дабы и самый взор мирских людей, сластолюбивый и греховный, не прикасался к твоей невинной красоте, не осквернил чистоту ее своими оценками, похвалами и пожеланиями; сохрани всю святость этой красоты; она будет соблазном твоих мучителей; но ярость их на ее уничтожение будет щитом твоей души, венцем твоей победы! Вспомни, Феврония, о борьбах, выдержанных столь многими св. не только мучениками, но и женами, и юными девами; вспомни о двух сестрах – Леонии и Ливии, из которых первую медленно сожгли живую, другой же, измучив ее, отсекли главу; вспомни о мужества Евторпии, на двенадцатом году жизни умученной с ее матерью. Ты удивлялась ей, когда читала, что, быв присуждена к пронзению стрелами, она не хотела спастись бегством, имея на то все средства, но предпочла добровольно страдальчески умереть за Христа. Сколько раз ты восхищалась величием ее души? А она была дитя, не имевшая твоих добродетелей и твоего знания, о дочь моя!.. Помни, прежде всего и постоянно, что Сам Христос, Небесный Жених твой, будет взирать на подвиг твоего мученичества, и каждое воздыхание твое, каждая слеза и капля твоей крови будут оценены Им Самим... Моли Его, моли; не выпускай Его из мысли!»

Феврония слушала их с умилением и всепреданностью воле Божией. «Вы внушаете в меня, – говорила она им, – великую силу и мужество; сердце мое укрепляется вашими словами, и все же на себя я не дерзаю иметь никакой надежды, но я неколебимо надеюсь на Него! Если б я не питала этой надежды, то желала бы искать спасения от гонения и мук, и бежала бы с другими. Но я сказала вам, что остаюсь. Я желаю ревностно спасти не тело и временную жизнь, а душу и жизнь бессмертную, небесную. Я желаю, ценою всякой муки, соединиться с Тем, Которому всецело посвятила себя; а потому я постараюсь достигнуть цели моего желания, и надеюсь крепко, что Он Сам даст силу моей немощи, Сам соделает меня способною бороться, претерпеть, вынести как следует подвиги и достойно умереть за Него».

Ночь прошла в этих беседах и чистых молитвах к милосердому Христу, а с солнечными восходом весь город был оглашен и испуган, как ударом грозы, известием о прибытии Селения, Лизимаха и Примуса. Многие христиане были тотчас же схвачены и отведены в темницу; язычники в городе кинулись к Селению доносить на всех веровавших в Христа и тотчас указали на монастырь Вриенны, куда немедленно был послан отряд воинов. Они выломали двери, схватили настоятельницу и подняли над нею мечи; Феврония кинулась к их ногам, умоляя их сперва умертвить ее, чтоб ей не быть свидетельницею смерти своей тетки, воспитательницы и матери.

В эту минуту прибыл Примус; он удалил воинов, и узнав от Вриенны, что кроме их трех, все монахини скрылись, упрекал, почему и они не удалились с другими. «Пользуйтесь, – сказал он им, – краткими временем, которое я еще могу подарить вами; спасайтесь!» Возвратясь в Преторию, он передал Лизимаху, что известие о посещении воинами монастыря справедливо, но что сестры разбежались, за исключением двух старух и одной молодой, которая так прекрасна, что Примус был поражен и очарован одним на нее взглядом.

– Клянусь богами, – прибавил он, – чтоб если не нищета ее, то она достойна бы была сделаться твоею супругою.

– Я не могу отступить, – отвечал Лизимах, – от клятвы, данной мною матери: щадить кровь христиан и покровительствовать им всеми доступными мне средствами; возможно ли же, чтоб я помыслил совращать поклонницу Иисуса с ее пути? Умоляю тебя, возвратись в монастырь, скрой этих несчастных, чтоб исторгнуть их из жестоких рук моего дяди Селения.

Доброе намерение Лизимаха не могло быть исполнено; сотник, слышавший разговор его с Примусом, донес Селению, который немедля послал избранных воинов остановить трех несчастных отшельниц и объявить городу, что завтра же Феврония будет приведена пред его судилище. Толпа горожан и окрестных жителей явилась на страшное зрелище, кто из боязни, кто по принуждению, кто по ярости на христиан, а кто и по чувству, чтоб освятиться мученичеством чистой жертвы.

Воины опутали Февронию цепями, надели ей на шею тяжелое железное кольцо и повлекли ее, как бойное животное, из монастыря по улицам города в Преторию. В невыразимом волнении Вриенна и Фомаида просили позволения сопровождать страдалицу; им было отказано, так как Селений велел начальнику отряда привести одну Февронию; но им не воспретили говорить и проститься с нею.

– О! Драгоценная, после Христа первая, возлюбленная мною! – говорила Вриенна, лобзая и обливая слезами ноги Февронии. – О! Святая, приятная Богу жертва! Агница невинная! Тебя влекут на растерзание волкам; но ты идешь на брань эту для победы! Вспомни, дочь моя, что небесный твой Жених, Сам будет свидетелем твоей битвы; знай, что вокруг Него Ангелы уже держат приготовленные для тебя венцы славы небесной! Не устрашись, дитя мое, мучений; верою, смирением и любовью к Христу, стяжи то свышеестественное, Им внушаемое, мужество, которое дает нам, христианам, право и силу открыто презирать мучителей, их пособников демонов и весь ужас измышляемых ими терзаний тела. Не щади его; не сожалей, когда его будут раздирать на части железными когтями, жечь огнем, дробить кости, отсекать члены;.. оно и без того, позже, распалось бы, сокрушилось и истлело в могиле. Гляди оком души на Христа, на готовые венцы!.. Знай, что Он усладит и всякую боль, всякое страдание твое; примет каждую твою слезу, каждую каплю твоей крови, за Него проливаемой, каждое твое воздыхание, как драгоценнейший бисер, в украшения обители вечного блаженства, ждущей тебя в небе!.. Мне не дозволяют следовать за тобой... Я вся обращусь в молитву, вся вдамся в руце Господа нашею, трепетно ожидая о тебе известий радостных или горьких!.. Не ослабей хотением воли ни на одно мгновение ока, и они будут торжественно радостны; это верно, как верен сам Сладчайший Иисус! О! Драгоценная моя! Избранница Божия! Да скажут мне, что Феврония пребыла непоколебимо верною до конца кровавой борьбы; что слабая, нежная дева одолела все муки, попрала всю силу и зверство мирских властей, посмеялась презрительно над сатаной и полчищами его! Что она записана Церковью Божией, воинствующею на земле, в светлый ряд мучениц, а торжествующею в небе, в сонм святых девственниц!.. Этого жду я, об этом молюсь, и верю, Господь совершить это!

– Я вся вверилась Ему, – спокойно отвечала Феврония. – Он сохранит меня верною святым твоим наставлениям, мать моя! Уповаю, что, за твои же молитвы, Он даст мне силу исполнить и последние твои увещания. Свидетели моей битвы, глядя на меня ничтожную, как на слабое, но здоровое посеченное деревцо, назовут блаженною возлелеявщую его руку. Надеюсь, мать моя, что Небесный мой Жених даст мне волю и мощь в хилом теле девы, проявить, пред силами мира и тьмы, разум и мужество, которых не имею!.. Молись о мне и с благословением отпусти на бой, которого я желаю душою.

Фомаида обещала ей присутствовать в светской одежде, при торжестве ее.

«Да благословит и укрепит тебя Всесильный, в образе св. Павла подкреплявший в мучении рабу свою Феклу! – возгласила Вриенна, воздев к небу руки. – Сам Господи! Соверши и прими и эту чистую жертву, с любовью приносящую себя Тебе, Сердцеведец!..»

Обменявшись последним прощальным лобзанием, они расстались. Воины повлекли Февронию. Две старицы пали лицом в прах и, целуя землю, на которой она стояла, призывали Христа, да поддержит Он ее в подвиге.

Все в городе были поражены известием о заключении Февронии в темницу; никто не мог сомневаться в ужасном исходе дела. Красота Февронии, ее юность, глубокая, твердая вера, не давали места ни малейшей надежде. Весьма многие теряли в ней наставницу, которую слушали с необъяснимым сочувствием, во благо своих душ, все плакали о страшной, ожидавшей ее участи; зверство язычников вообще, Селения же преимущественно, и особенно, когда жертва была молода и прекрасна, было известно. Гиерия, богатая имуществом и связями, наполнила воплями отчаяния, сперва свой дом, а потом и весь город. С огромною свитой она вошла в палату судилища, где узнала Фомаиду под заимствованными одеждами и многих учениц и слушательниц Февронии; стечение любопытствовавших было так велико, что не только дом, но и двор и улица около претории, были заняты народом.

Селений и Лизимах, воссев на возвышенное место, приказали привести Февронию. Когда она вошла, с связанными тяжелою цепью руками за спиной, с железным кольцом на шее, пригибавшим ее голову к груди; когда сдернули с ее лица покров, при взгляде на этого земного ангела, красотою тела и выражением души в очах и чертах, общий крик, как будто бы из одних уст, потом буря рыданий и вздохов, огласили Преторию. С трудом восстановив молчание, Селений велел поставить против себя узницу и просил Лизимаха начать допрос.

– Объяви состояние твое; свободна ли ты или раба?

– Раба, – отвечала Феврония.

– Чья же ты раба?

– Господа моего Иисуса Христа!

– Твое имя?

– Оно уже сказано, я христианка; в отличие же между другими меня прозвали Февронией.

Видя смущение своего племянника, ясно выражавшееся на его лице, и зная его чувства к христианам, Селений не дозволил ему продолжать и сам, принимая на себя обязанность допросчика, сказал Февронии:

– Ты прекрасна! Клянусь богами!.. Разгневанному на тебя, мне не следовало бы допускать и допроса, а прямо велеть подвергнуть тебя мучению и смерти, как христианку; но твоя юность, скромность и редкая красота, смягчают мой гнев. Хочу на минуту выйти из звания непреклонного судьи, чтоб говорить с тобою, как нежный отец, и, если ты сама не воспротивишься тому, вместо страданий и конечной гибели, хочу одарить тебя всеми благами и полнейшим счастьем жизни; слушай же, дочь моя, внимательно, каждое мое слово. Боги свидетели, что брат мой Анфим, и я избрали племяннику нашему Лизимаху, тотчас вопрошавшему тебя, невесту богатую и знатную; но я отниму слово, данное дочери Просвора и соединю руку твою с рукою племянника. Взгляни на него, он молод, прекрасен, знатен, богат; последуй совету моему, как совету отца, и я осчастливлю тебя на всю жизнь и возвеличу почестями. Знай, что я сам не имею ни жены, ни детей, состояние мое будет твоим приданым. Поверь, нет в Империи женщины, которая не позавидовала бы тогда тебе, не пожелала бы счастливой твоей судьбы. Милость непобедимого императора нашего тоже изольется на тебя; он обещал Лизимаху повесть его высоко и вскоре наградить достоинством претора. Ты слышала и поняла все сказанное мною? Дай же тому, кто хочет быть твоим отцом, ответ, который был бы приятен богам и составил бы счастье всей твоей жизни... Но знай, если ты, по упрямству вам сродному, не согласишься, то, свидетельствуюсь теми же богами! Ты не проживешь и трех часов!.. Решайся.

– Я давно уже и неизменно решилась, –отвечала Феврония спокойно. – Мое брачное ложе – в небе; мой Жених – бессмертен, вечен; мое приданое – Его Небесное Царство. Не хочу и не могу предпочесть Ему смертного человека. Не трать же времени, судья, в ненужных словах; ни лесть, ни обещания, ни угрозы, ни мучительство, ни смерть не могут побудить меня, изменить моей решимости.

Раздраженный этим смелым ответом, Селений приказал сорвать с нее одежду и накинуть на ее плечи дырявое рубище, сквозь которое видно было обнаженное ее тело.

– Ты не стыдишься, – кричал он ей с диким хохотом, – быть в таком положении перед всеми?

– Присоедини, – отвечала она, – к этому мнимому унижению муку железом и огнем, я приготовилась и к ним. Я молюсь не о жизни, а о том, чтоб мой Бог удостоил меня, из любви к Нему, столь много за меня потерпевшему, вынести мужественно все муки, который вы изобретете.

– Неразумная и бесстыдная девушка! – кричал Селений. – Красота, которою ты величаешься и хочешь обольстить нас, воспрещает тебе даже краснеть положения, в котором пред всеми находишься; вместо стыда ты гордишься! Но через нисколько минут ты сама узнаешь и увидишь, во что обращено твое теперь еще красивое тело.

– Христос, мой Спаситель, – отвечала она твердо, – знает была ли я скромна и видел ли кто-либо мое лицо? Теперь же, назначенная железу, огню, всем мучениям, которые изобрел демон, отец лжи и злобы и твой повелитель, не должна ли я вступить с ним в борьбу обнаженная, как борцы входят в поприще?

– Хорошо! – вскричал беснующийся Селений. – Она требует мучений, не препятствуйте ее наслаждению, пусть узнает их немедленно!

Ее растянули между четырех столбов, на некоторой вышина от земли; под мученицей разложили огонь, и в то время, как он жег ее снизу, сверху ее осыпали градом ударов. Чрез нисколько минуть кровь полилась потоками; полуизжаренное тело клочьями падало в огонь!.. Варварское мучительство это было продолжаемо до того, что многие из зрителей падали без чувств и наконец толпа, неистовым криком, требовала от бессердого, кровожадного тирана прекратить это истязание. Селений не внимал ни чему; оп впился глазами в это дьявольское зрелище и не прекращал его, пока ему не показалось, что Феврония умерла; – тогда он велел ее отвязать.

Фомаида, бывшая зрительницею этой муки, упала без чувств к ногам Гиерии, которая кричала: «Феврония! Наставница моя и друг! Не только тебя отнимают от моего сердца, но лишают меня и Фомаиды!»

На этот вопль Гиерии, полусожженная, избитая в клочья мученица, хотела что-то сказать, но Селений, заметив движение ее уст, воспретил ей и спросил строго:

– Что, Феврония, сладка ли мука, которой ты жаждала? А это только еще слабое начало! Удачен ли твой первый бой? Как ты находишь?..

– Ты можешь сам судить, – отвечала она внятно, – легко ли победить меня ничтожную и презираю ли я твои мучительства.

– Повесьте ее, – кричал он, – раздерите ее железными когтями, поливайте горючим составом, жгите, пока не обнажатся кости!

Тело лилось как растопленный воск с кровью и мясом; кости обнажались и пламя длинными языками лизало, уже обнаруженные внутренности жертвы! В невыразимой муке этой, она ясно произнесла во всеуслышание: «Ко мне! Ко мне! О, мой Спаситель!!.. Помоги, да не изнемогу!!» После чего страдала безмолвно.

Большая часть присутствовавших, объятая ужасом, кинулись вон из судилища; другие кричали: «Прочь огонь»! Селений согласился на это; но продолжал допрашивать полуобнаженный от тела скелет и внутренности страдалицы, не прекращая мучения, а как она не отвечала более, то, укоряя ее в упрямстве, велел привязать ее к столбу и отрезать язык, дерзнувшей не отвечать ему. Феврония, услышав это, сама высунула под нож мучителя язык свой, будто желая выразить: «Вот он, режь!» Народ неистовым требованием воспрепятствовал. Тогда, одурелый от бешенства, Селений, приказал вырвать ей зубы; когда вырвали семнадцать, он велел остановиться. Истерзанная, по всему телу, изугленная, пролившая всю кровь, мученица была бесчувственна; но мучители, опытные и в врачевании для продолжения страданий, тотчас возбудили ее силы известными им средствами.

– Исполнишь ли ты, наконец, мою волю? Признаешь ли богов наших и поклонишься ли им? – спросил Селений.

– Жестокий, нечестивый и безумный старик! – отвечала она медленно. – Ты думаешь остановить меня в моем пути; воспрепятствовать соединиться душою с Небесным Женихом? Ослепленный изверг, ты видишь, что это невозможно!.. Поспеши же освободить меня от остатков безобразного, истерзанного тела. Тебя же вскоре накажет мой Бог, уже и изрекший твой приговор!

– Упрямая! Полуубитая, но еще противящаяся бесстыдница! – кричал Селений. – Ты, как кажется, становишься более дерзкою?.. Уступишь тотчас! Уступишь! Ты вкусила далеко не все, что для тебя приготовлено!

Он велел вырезать ей груди................. «Христос мой! – стонала она, – Ты знаешь, как я страдаю!»

Возмущенные неслыханным варварством в мучении девственницы, которую можно-бы было прямо осудить на смерть, зрители кричали: «Да будут прокляты Диоклетиан, Селений и их боги!!» – и с воплями этими, в ужасе многие бежали по улицам города, покидая судилище, будто объятое огнем здание. Фомаида и Гиерия остались, несмотря на невыразимое отчаяние и послали сказать Вриенне, чтоб бодрствовала, не утомляясь в молитве о Февронии, мучимой ужасно.

«Я молюсь не преставая, – отвечала Вриенна, – да пошлет Господь своей агнице скорее, славное совершение ее подвига, и да включит ее в лик святых!»

Февронию отвязали от столба, но она не могла уже ни держаться на ногах, ни двигаться. «Она умерла», – сказал Примус. «Нет, – тихо отвечал ему Лизимах; – нет, я знаю это». Увидите, она будет еще долго бороться и чудесным, непонятным для ума образом будет переносить все неслыханные истязания, все это всесокрушение тела, страдая для спасения многих, многих! Да! Это удивительно!.. Мать рассказывала мне о христианах, страдавших так дни, недели, месяцы, когда почти не оставалось тела и даже все кости были раздроблены!.. Это непостижимо!.. И после каждого такого мученика, множество язычников внезапно обращались в христианство, и тут же неотступно требовали таких же мук, будто радости и шли на них как на пир!.. Оставим ее бороться! Уверяю вас, многие души будут спасены ее страданием!»

Гиерия не могла долее воздерживаться, обратясь к Селению, она громко кричала: «Изверг, лишенный всякого человеческого чувства! Кровожадный зверь! Неужели еще недостаточно ты мучал эту деву?! Разве ты не разумеешь, что тело ее такое же, как тело матери твоей, родившей тебя на пагубу стольких, под несчастною, под проклятою звездой! Мы все умирали здесь ее страданиями; а ты смеялся, тешил ими демонскую злобу твою! Ни страшное зрелище истязаний, ни мучения и стоны жертвы, ни ее терпение и мужество, ни ярость толпы, приведенной в негодование твоим ненасытимым варварством, ничто не могло смягчить твоего каменного сердца! Ты кровожаднее всех диких зверей!.. Знай, что Царь неба не пощадит тебя, изверга, как ты не пощадил этой невинной и прекрасной девы!»

Селений побледнел и трепетал от бешенства. Он приказал схватить Гиерию и влечь ее к допросу. Она встала сама, и мужественно приближаясь к судилищу, с огнем в очах, с поднятыми к небу руками торжественно восклицала: «Не отстрани и меня, Великий, Дивный Бог Февронии!.. Я предана была мерзостям язычества, но отвергаю его, каюсь, и молю: поддержи готовую такою же мукою соединиться у Тебя с моею возлюбленною наставницей!»

Селений повелел было допрашивать Гиерию, но друзья остановили его, заметив ему, что народ слишком взволнован и что если негодование общее еще возвысится, то все объявят себя христианами и нужно будет предать огню и мечу весь город. Селений согласился; но сгорая злобой и бешенством неистово кричал: «Гиерия! Дерзкая женщина! Щажу тебя, но да отмстят тебе боги!!... Знай, что все сказанное тобою в пользу Февронии, только усилит ее муки... Ты увидишь!»

Он велел отсечь Февронии обе руки и правую ногу. Палач легко отрубил ей руки, но двумя ударами не мог отсечь ноги; наконец третьим ударом он отделил и ногу… В эту минуту все заметили движение Февронии, положившей и левую свою ногу на плаху, на которой была отсечена правая, как будто требуя, чтоб отрубили ее!.. Селения тоже заметил это. «Видите ли! Видите ли упрямство этой бесстыдницы? – ревел он остервенясь. – Руби! Руби ей и эту ногу! Исполни ее желание!»

Тогда Лизимах, поднимаясь с места, сказал Селению: «Взгляни на жертву, нельзя ничего более требовать, ничего более взять от этих обгорелых, избитых, обрубленных остатков несчастной... Кажется довольно?.. Мы сами утомлены, пойдем, пора обедать».

– Нет! – отвечал этот демон в человеческом теле. – Нет! пусть накажут меня боги, если я выйду из судилища прежде, нежели услышу последний ее вздох! Он зорко всмотрелся в эту избитую массу и видя, что Феврония еще дышит, закричал мучителям: «Как! Она еще не умерла?! О срам... где же ваша сила? Или вы обратились в детей?!... Отсеките ей голову!»

Это было исполнено; палач, держа голову за волосы, поднял ее высоко и показал на все стороны. Тогда судьи встали, чтоб идти насыщаться роскошным обедом!.. Когда народ потребовал выдать ему останки этого растерзанного трупа, Лизимах воспретил и поставил стражу для охранения его; он не мог удержать слез и не пошел обедать с другими, но удалился к себе в глубоком отчаянии и терзании совести, рыдая и ломая руки. Было донесено об этом ждавшему его к столу Селению; он впал внезапно в мрачную задумчивость и начал медленно ходить по комнате, в которой был приготовлен обед; потом, мало-помалу ускоряя движения, стал бегать, и приходя все в большую ярость, наконец, как взбесившийся вол, с диким воем неистово ринулся стремглав и, размозжив себе голову о мраморную колонну пиршественной залы, умер на месте.

Лизимаха немедленно известили об этом ужасном конце его дяди. «Велик! Воистину велик Бог христианский! – сказал он, всплеснув руками. – Велик Он, Судия истинный! Да будет же благословен и прославлен один Бог Февронии!»

Приказал вынести труп Селения, Лизимах, оставаясь старшим, просил Примуса, во имя Бога Истинного свято исполнить следующее: заказать для тела Февронии гроб, из негниющего дерева и повелеть чрез городских глашатаев объявить народу, что Селений умер; тело же Февронии, в сопровождении воинов перенести в монастырь и передать Вриенне, не дозволив никому похитить ни одной от него частицы; собрать не только отрубленные и обезображенные члены и вырванные зубы, но тщательно соскрести с земли кровь и мельчайшая части тела жертвы, отделенные огнем и железом, чтоб все сохранить и передать в обитель, как священную драгоценность.

Примус в точности исполнил распоряжения Лизимаха. Тело мученицы было отнесено воинами, голову же, отрубленные члены, зубы и собранную кровь он доставил сам в монастырь. У входа в обитель толпы народа были уже так многочисленны, что Примуса едва не задушили; воины должны были прочищать ему путь и сильные отряды их были расставлены кругом; в обитель Примус впустил только Фомаиду и Гиерию.

Приняв тело и увидев какие невообразимые варварства были совершены над ним, когда его еще оживляла душа, поняв, что должна была выстрадать св. девственница, Вирена лишилась сознанья. Когда ее привели в чувство, она кинулась к обезображенным останкам, и лобызала и обливала их потоками слез, не имея возможности произнести слова. Ей хотелось бы излить всю душу свою на священные останки эти….......

Отшельницы, скрывшиеся из обители, при прибытии Селения в город, возвратились и, падая в прах пред телом мученицы, с воплем молили, да предстательствует она пред Богом о них малодушных и грешных. Гиерия, глубоко потрясенная страшным зрелищем, которого она была свидетельницею, не воздерживая боле чувств уничтожавшего ее горя, не отступала от останков, обливая их слезами, лобзая и обнимая. «Оставьте меня, – восклицала она восторженно, – оставьте меня целовать эти детские, умученные, отсеченные прекрасные, святые ноги, раздавившие голову змея! Оставьте меня лобзать эти раны; запекшаяся их кровь сожжет мои грехи и напитает меня новою жизнью! Оставьте меня украсить цветами ее голову, отсеченную как небесный цветок от стебля! Оставьте меня целовать, обнимать, восхвалять, петь ее сколько хочу!.. Она честь, гордость, слава и спасение наше, чудною победой о Христе, одержанною ею в неслыханной битве перед глазами неба, земли и ада!..»

Когда настало время общей молитвы, Вриенна, обратясь к Февронии, будто к живой, сказала ей: «Встань, дочь моя! Пойдем молиться»,

– Ты всегда была так послушна голосу матери, – прибавила Фомаида, – от чего же не послушаешься ее и теперь?..» Если чудо, которого требовала их любовь не совершилось в ту самую минуту, то позже сделалось нечто, почти подобное, своевременно засвидетельствованное всею обителью.

К вечеру омыли драгоценные останки и с приличием украсили их. Заказанный Примусом гроб был принесен; в него уложили все члены умученной девы, сблизив их, зубы положили на грудь; засыпали все ароматами, и открыли двери монастыря, чтоб каждый желающий мог удовлетворить благочестивому своему любопытству. Хотели было накрыть крышею гроб, но народ настоятельно требовал дозволить ему еще смотреть на чтимые останки. Стечение было необычайное; городские жительницы, приезжавшие слушать чтения святой мученицы; множество людей всякого знания удивленных повестью о ее страдальческом конце; народ тайных и явных христиан, даже язычников; епископы, пресвитеры, монахи, все стекались со всех сторон. Лизимах и Примус публично, при гробе святой, объявили епископам, что отвергают язычество и присоединяются к Церкви Христовой. Этим началось плодотворное, влияние мученической святой кончины Февронии. Вот святая равноправность женщины! вот великая сила влияния слабой девицы.

С слезами, стонами и святым уважением проводили останки девы в последнее жилище ее тела, мужество которого в страданиях за Христа Бога оставило в массах неизгладимое, воистину благодатное впечатление. Вслед за первым примером Лизимаха и Примуса, Св. Крещение было принято множеством лиц обоего пола и всякого звания. Богатые и знатные соглашались отречься от всего! Многие из них последовали за Лизимахом и Примусом в монастырь св. Маркела, (о котором упомянуто в начале этого повествования), и там окончили жизнь в великом покаянии. Люди простого звания и, наконец, немалое число воинов, видевших страдания Февронии, требовали крещения, торжественно заявляя, что, приняв его, готовы идти на мучение! Гиерия, уже приготовленная к духовному возрождению, удостоилась просветиться им со всем своим семейством, в св. купели, после чего, у ног Вриенны, просила о принятии ее в обитель, чтоб, по возможности, заступить место Февронии, обещая быть столь же смиренною и верною. Она умоляла, чтоб мирскими драгоценностями ее украсили гроб мученицы, собственное же имение свое отдала монастырю.

Такова была самая первая жатва нивы, увлаженной плодотворною кровью мученицы девы.

Бог прославил ее и по смерти многими чудесами. О начале их современные записки передали нам следующее:

«Каждую ночь Феврония являлась в молельной, на обычном месте своем, с полуночи до третьего часа. Сперва явление это приводило сестер в ужас, все видели ее, все узнавали, ошибки быть не могло; она появлялась, как и исчезала, мгновенно. Вриенна, столь близкая к мученице во время ее жизни, первая, не имея возможности удержать порыва своей любви, бросилась к ногам явившейся, чтоб облобызать их, радостно восклицая: «О! Дочь моя!!» Но мученица в ту же минуту исчезла… Не менее того явление продолжалось ежедневно; сестры уже не смели подходить к нему, но страх не поражал их более; напротив того, присутствие образа отошедшей утешало их и соделывало еще более горячими их возношения духом и молитву, при которой она оставалась до самого окончания и мгновенно угасала, будто внезапно потушенный светильник».

При всеобщем уважении к памяти юной мученицы, епископ, благодаря пожертвованиям, выстроил во имя ее великолепную церковь, богатая отделка которой продолжалась шесть лет; в нее предназначено было перенести тело мученицы, совершив освящение храма со всевозможным церковным торжеством. Едва это сделалось известно, сестры монастыря, ввергнутые в глубокое горе необходимостью расстаться с драгоценным сокровищем их, стали неотступно просить отменить это предположение; не разлучать их с Февронией, проведшею тут всю жизнь с самого младенчества, отсюда выступившею на поприще мучения и сюда же возвратившеюся телом, по одержании чудесной духовной победы. Епископы с своей стороны не соглашались; дело это приняло размеры широкого и сильного, благочестивого спора, в котором участвовало едва ли не все население города и округа. Неизвестно чем разрешилось бы оно, если б небо, видимо, само не произнесло приговора в пользу сестер монастыря.

Едва приступили к поднятию гроба, в присутствии многочисленного народа, земля начала колебаться; по мере усилий поднять гроб удары усиливались, учащались, ширились далее, наконец распространились до самого города, в котором встревожили всех жителей. Тело не давалось; чрезмерно отяжелелый гроб, как будто бы не имел власти оставить своего места. Епископы, с многочисленным клиром, в виду народа, и после многих тщетных попыток и усилий, должны были отказаться от первоначального намерения своего. Они просили Вриенну дать в новую церковь хотя один из отсеченных членов мученицы, поручая исполнить это ей самой, как наставнице, которой юная страстотерпица была послушна до последнего вздоха. Совершив общую молитву, открыли крышу гроба; – из него излился такой яркий свет, что все отступили; многие упади в прах и несколько минут оставались ослепленными. Оправясь от внезапности этого явления, Вриенна почтительно приблизилась к раке, в намерении взять одну из отрубленных рук мученицы; но едва коснулась она тела, как собственные ее руки, обессиленные и омертвелые, опустились недвижимо!

Тогда, заливаясь слезами и упав на колени, Вриенна сказала покойной, будто живой: «Феврония! Дочь моя? Ты знаешь, не с неуважением, не без глубокой любви и веры приступаю я к телу твоему, освященному мученичеством? Не гневайся же на твою духовную мать, и, если то воле Господа не противно, будь послушна ей теперь, как была послушна во время жизни; удостой уделить, что-либо от драгоценных останков, столько пострадавшего за Христа, тела твоего, снисходя к желанию и благочестивому уважению епископов, клира и народа».

Вриенна опять приступила к гробу; рукам ее возвратились сила и движение, но она не могла взять из гроба ничего, кроме одного из зубов мученицы, лежавших на ее груди, и отдала этот дар епископам. Приняв его с священным уважением, на пожертвованные почитателями мученицы вклады, устроили драгоценный ковчег, в который была вложена, и выставлена, в новой церкви, эта частица тела Февронии.

Вриенна прожила после сего два года; Фомаида заступила ее в управлении обителью. Она написала подробно житие и страдание Февронии, законченное ею следующими словами:

«Я, раба Божия, Фомаида, по смерти Вриенны, настоятельницы этой обители, удостоенная управлять ею, написала сию историю жития и страданий Февронии, как потому, что сама все это знаю и собственными глазами видела, так и со слов Лизимаха, дабы воздать славу торжеству святой мученицы, и чтоб те, которым приведется читать это истинное повествование о ее жизни и кончине, восчувствовали пользу для души и были бы возбуждены священною ревностью к обожанию и восхвалению Отца и Сына и Святого Духа, Единого в Троице чтимого Бога, Ему же честь, слава и поклонение, ныне и во веки веков. Аминь».

Житие знаменитого пустынника и пресвитера Авраамия, писано великим от. Ефремом, который заключил повествование свое о нем, представляемым здесь житием его племянницы, покаявшейся Марии.

«Я хочу, – говорит он, – рассказать еще самую достойную удивления черту жизни Авраамия, событие совершившееся в его старости, озаряющее новым блеском великость его милосердия и могущее внушить в сердце человека, не совершенно еще подчинившееся тлетворным учениям мирской лжемудрости, не вполне еще умершее духовно, в сердце не забывшее, не отвергнувшее своего Создателя Бога, благочестиво набожные чувства, размышления святые и спасительные». Это история племянницы Авраамия, невинности, в которой он ее сохранил, ее падение, обращение к Богу, покаяния, и блаженной кончины. Вместе с сим это составляет и повесть может быть самого великого и святого из действий, совершенных Авраамием.

Он имел брата, мирянина, по смерти своей оставившего дочь, сироту Марию. Авраамий принял под свое попечительство племянницу, единственно в намерении дать ей то благочестивое воспитание, которое соделало бы ее достойною вечных, не обманчивых, не гибнущих небесных благ; а как он не мог желать ей никакого другого богатства кроме этого, то сам роздал бедным все оставленное ее отцом достояние. Он поместил Марию в небольшую келью, невдалеке от своей, из которой поучал ее в прорубленное окно.

Мария выучила псалмы, Священное Писание; восхваляла со своим наставником премудрость и благость Божию: молилась днем; в ночных бдениях пела духовные гимны; занималась простою работой, привыкала к спасительному смирению, к побеждению пожеланий, кичений и похотей плоти. Она так преуспевала в этом тесном, но ведущем к Богу, пути благочестия, что, возлюбив свое состояние превыше всего, находила в нем удовлетворение всех своих потребностей и желаний, глубокое сердечное услаждение и нерушимый покой ума и сердца. Тихо, стройно и отрадно украшалась она роскошью всех христианских добродетелей.

Авраамий со своей стороны непрестанно, со слезами молил Господа, сохранить Марию в невинности, уберечь ее от искушений и в пустыне дьявольскою злобою хитро и безустанно на человека нападающих, воспретить ее сердцу привязаться к чему- бы то ни было земному, хотя бы и простым помыслом. И точно, со святою радостью она постоянно шла вперед в служении и в любви к Иисусу Христу. Старец был глубоко утешаем зрелищем успехов ее святой жизни. Отец Ефрем нередко присоединял свои наставления к поучениям о. Авраамия, и под охраною их молитв и духовной заботливости, в течение двадцати лет, Мария благоухала добродетелью, как роскошный цветок, сохранялась как голубица чистотой и непорочностью.

Демон не мог терпеть долее столь постоянной над ним победы невинной, слабой девушки. Разразясь против нее бешенством, он хитро расставил свои сети, чтоб уловить несчастную жертву и чтоб, в тоже время, причинив глубокую печаль ее дяди, рассеять, развлечь благочестивую его созерцательность, неисходное молитвенное настроение его, и тем разорвать тесную его связь с небом. Как против прародителей наших, для изгнания их из рая в землю, производящую лишь волчцы и терния, так и здесь ухищрение змия нашло орудие гибели для невинной, добродетельной девушки. Дьяволу верно известна вся мощь грехопадения нашего, вся ядовитость этого наследия. Он избрал ложного инока, иногда приходившего к Авраамию, под предлогом изучения своих обязанностей. Этот несчастный, сильнее привязанный к пожеланиям плоти, нежели к таинственному стремлению души, украдкой бросал жадные взгляды на племянницу старца и, пораженный ее красотою, приходил чаще единственно уже для нее, дерзко укрывая свои гнусные намерения жаждою будто бы святой беседы старца.

Целый год боролся он с добродетелью Марии, и подкрепляемый самим демоном, наконец успел лживыми речами, этим вечным оружием мира, гибельным когда оно проникнуто ядом лживого же мирского ума, так подчинить ее разумение, так крепко и хитро затянуть узел этой обоюдной преступной решимости, что бедная жертва пала. Она открыла дверь своей кельи и погубила святую непорочность, в защиту которой столько дев пролили свою кровь и прияли венец мученичества,

Тут, как всегда, коварный враг, ослепивший внутренний взор Марии и умягчивший ее плотское сердце, чтобы, не видя пропасти, она скорее влеклась в нее, вдруг открыл ей умные очи, но не на спасение, как всегда же где нет еще всепредания себя Богу, а на отчаяние. Он показал ей всю глубину, весь ужас бездны, всю ее неисходность, дабы окончательно подавить ее тяжестью преступления, и ослабить ту верховную решимость, которою надлежало покаянно воспрянуть к Богу. Он заместил покаяние ожесточением. Разум ее, так легко возвышавшийся к Небесному Отцу, вдруг покрылся тяжелым мраком; прекрасная ее душа, вкушавшая в Боге несказанный мир и сладость невыразимую, сама обратилась будто бы в духа злобы, проникнулась невыносимым смущением, решилась упрекать Самого Господа! Предаваясь жестокости угрызений совести, ужасу, внушаемому в нее низким ее грехом, Мария из агнца сделалась гиеной; она растерзала свою власяницу, избила себе лицо, хотела лишить себя жизни. «Конечно! – восклицала она. – Совершилось! Я не могу не считать себя погибшею на вечно. Утрачено, брошено в бездну все время, проведенное в подвигах добродетели! Я лишилась всех плодов моих слез, бдений, священных гимнов, молитв и возношений к Богу, так давно услаждавших мои дни и ночи! Я утопила мою душу в бесчестии, в отвержении; я умертвила ее безвоскресно, сделала ее предметом презрения людей, радости и смеха демонов!.. Какое невыразимое горе для святого моего дяди? К чему послужили уроки св. Ефрема? Как часто, как убедительно умоляли они меня сохраняться чистою для Бессмертного, Пречистого, столько же любящего смиренных и невинных, сколько страшного Судии для грешных!.. Как дерзну я приблизиться к окну, в которое получала священные наставления; не дохнет ли оттуда пламень, чтоб испепелить преступницу?.. Как взгляну я на лице старца?!.. Невозможно! Нужно бежать!!.. Я отвергла все; я духовно умерла, презрела Бога! Мне не остается никакой надежды на спасение!.. Удалюсь, бегу в страну, где бы никто не знал меня!»

Не так ли Адам хотел укрыться от всевидящего ока Божия? Не так ли Искариот спешил удавиться? Не то ли же всегда советует враг плотскому уму человека, будто самое разумное заключение силы и правоты его постижения, вместо требуемого душою нерассудного покаяния и неудерживаемого самодельным мудрованием стремления необоримой веры и всесильной надежды на всенощную благость Господа?

Так описывает св. Ефрем чувства несчастной, погубившей свою добродетель; и точно так она и поступила, по совету дьявола. Вместо того, чтоб открыть преступление свое дяде, который помог бы ей покаяться, восстать из бездны крепкою молитвой к милующему Богу, она снедалась ложным стыдом, думала лишь о побеге, и исполнила эту внушенную ей дьяволом мысль, удалясь в город, где, разумеется, как покорное уже игралище адской злобы и своих страстей, совершенно предалась разврату.

Бог открыл Авраамию, в тайном извещении, падение его племянницы. Ему представилось, будто чудовищный зверь, с неистовым свистом подполз в его келье и, поглотив порхавшую по ней голубицу, повлекся в свое логовище. Подумав, что это предзнаменует гонение Церкви, старец много молился Господу, да пояснит его недоумение. Дня через два ему изобразилось в внутреннем видении тоже чудовище, которому он будто бы наступил на голову, раздавил ее и заставил его извергнуть из себя голубицу живою. Немедленно, открыв оконце, он стал громко звать племянницу, спрашивая почему уже два дня не слышно ее молитв и славословий? Ответа не было. Старец уразумел свои видения и постигшее его бедствие. «О! Сколько я несчастлив! – воскликнул он, обливаясь слезами. – Хищный волк похитил мою агницу; дочь моя погублена! Спаситель мира, возврати ее в стадо Твое! Да не сниду я в могилу с страшным горем сим; не презри, Боже, молитвы старика, дай ему силу наступить на главу чудовища, освободить дочь еще неумершую».

Два дня, протекшие между двух видений, преобразовали, по словам св. Ефрема, два года, в течение которых несчастная Мария пребывала постоянно в разврате. Проводя все это время в горьких о ней слезах и беспрерывных молитвах, дядя ее только по истечении двух лет узнал о месте, где она находилась и о преступной ее жизни. Не доверяя первым известиям, он просил одного из духовных своих друзей лично убедиться в истине. Тот исполнил это, и, возвратясь, подтвердил Авраамию правоту печальных слухов. Старец решился не колеблясь. Достав приличный и довольно богатый светский наряд, надев шляпу с широкими полями, закрывшими часть его лица, он отправился в город и поместился в гостинице, в которой жила его племянница. Тут вручив хозяину несколько денег, он просил сказать, справедливо ли, что у него живет прелестная девушка, и может ли он ее видеть?

Удивленный подобным вопросом со стороны человека почтенного и казавшегося полуубитым дряхлостью, гостинник упрекал его в чувстве столь несообразном с его летами, но не скрыл, что девушка эта точно восхитительна; а как он не имеет права отказать посетителю в его желании, то и велел позвать Марию. Она явилась в одежде, какую обыкновенно предпочитают прелестницы, и сердце святого старца замерло от печали!.. Он преодолел себя, однако же; принял веселый вид и заказал роскошный обед. «Роскошный обед! – говорит Ефрем. – Для прелестницы и старца-постника, который, в течении сорока лет, едва ли съедал в двое суток небольшой кусок черствого хлеба».

Но милосердие истинное, настоящее, Христом завещанное человеколюбие, не откажется ни от чего для спасения погибающей души. Когда они удалились в отдельную комнату, Мария, охватывая рукою его голову, вдруг ощутила, говорит св. Ефрем, то невыразимое благоуханье чистоты, которое дается святою воздержною жизнью и непрестанною молитвой; она мгновенно вспомнила блаженное время, когда сама была проникнута тем же, и, будто пораженная внезапно в сердце, рыдая воскликнула: «О! Я несчастная! Погибшая!..» Вошедший гостинник, зная ее всегда беззаботно-веселою, с изумлением спрашивал о причине этой небывалой печали и рыданий. «О! Как милостив был бы ко мне Бог, продолжала она, если б я умерла три года тому назад!»

Подобное желание, как и выражение ее отчаяния не могли быть загадкой для святого дяди несчастной; но продолжая мудрое, благое, хотя и горько-тягостное для него притворство, он сказал ей, что странно воспоминать о несчастиях в часы, назначенные радости. Едва гостинник вышел, старец сбросил шляпу. «Дочь моя, Марья! – произнес он шепотом. – Ты не узнаешь Авраамия, второго твоего отца?.. Воспитывавший тебя старик чужд твоему сердцу, изгнан из него!.. О! Милое дитя моей души! Бедная Марья! Где ангельская одежда, которую ты носила? Где твоя полунебесная чистота помыслов, умиление ума, тишина духа? Где твои ценимые Господом слезы, бдения, откровенные, приемлемые Им жертвы молитв, лишений, желаний святости в смирении и сокрушении сердца? Где то время, когда ты так сладко спала на земле, под хранением всевидящего ока Божия; когда колена твои не утомлялись радостно преклоняться для обожания Его величия и милосердия, которых ты искала, желала, просила, в забвении всего мира и всего, что в мире и от мира?.. О! Любимая дочь моя! Как упала ты с такой высоты, почти небесной, в эту глубокую пропасть?.. Зачем не открыла ты мне тотчас искушение, которому тебя подверг демон?.. Разве я и драгоценный Ефрем, не излили бы души наши пред Богом милости и щедрот, в молитвах о тебе? Разве не услышал бы нас «нехотящий смерти грешника», но обращения и жизни его? Разве не может избавить тебя Тот, Кто может извлечь нас из пасти самой смерти?.. После страшного падения твоего возможно ли было тебе еще более, и уже добровольно, предаться демону, твоим непокаянием, твоим неверием в безграничное милосердие нашего Господа, твоим злосчастным отчаянием? Дочь моя! помысли об этом; пойми чрезмерность моего горя!.. Но, драгоценное мое дитя, с мужеством крайнейшего смирения, смело, без колебания отряси свою безнадежность: только один Бог безгрешен!»

Так говорил, или, вернее, так рыдал старец, держа в своих руках руку Марии; так говорил он до полуночи. Пораженная ужасом, стыдом и необоримою силой сознания, она была безмолвна и недвижна как камень, не дерзая поднять глаз, боясь дохнуть. Но речи, из такого сердца, устами такого слуги Божия изводимые, сильны не выражениями и звуками, а помазанием Духа истины и святой молитвы, сильны действительностью любви Христовой. Речи эти, снаружи каменную Марию, согревали внутри и живили, и возрождали.

«Зачем не отвечаешь ты мне? – продолжал старец. – Чего еще ты стыдишься; чего боишься? Ты видишь мои слезы; ты разумеешь, что удрученный невыразимою печалью, престарелый пустынник, твой отец, не мог надеть этого наряда, не мог явиться сюда ни для чего иного, как лишь для возвращения тебя в путь спасения. Дерзаю на благость Христа Спасителя! Дочь моя!.. На себя, прегрешного пред Ним, я принимаю всю тяжесть твоего греха; я дам ответ за него на страшном суде Божием; я буду молиться и каяться о тебе, до последнего издыхания, всею волею, всем желанием моего духа, всею силою моей веры и упования, всею немощностью моею».

Слова эти, произносимые с тою кротостью, которая внушается лишь крепчайшею верой и крайнейшим милосердием, сопровождаемые святыми слезами старца, не могли не внести ободрения и надежды в сердце Марии, пораженной неожиданностью и трогательным величием этого действия.

– Если я не смею взглянуть на тебя, – сказала она дяди, – в ужасе, стыде и унижении, которые уничтожают меня, то как же, вся проникнутая смертным преступлением, дерзну я призывать страшное, святейшее ими Господа?

– Я сказал тебе, дочь моя, пред сим Господом, Судиею нашим, что, дерзая на безграничность Его благости, принимаю на себя, пред Ним, твой грех... Последуй лишь моему совету. Немедля возвратимся вместе; друг наш Ефрем скорбит и молится о нас, да простит нас Господь!.. Сжалься над собою, не откажи, пойдем.

– Я готова! – произнесла она тихо, подняв наконец на старца очи, в которых блестели слезы, и осенив себя крестом. О! Дал бы Христос, чтоб не было поздно!..

– Не дерзай говорить так, Мария! Покаяние искреннее никогда не поздно пред ждущими и приемлющим его Христом.

– Я готова; я пойду, – повторяла она, – будем умолять Его о помиловании! Научи меня каяться; я пойду куда ты прикажешь; я вполне предаю себя твоей святости, я лобзаю блаженные следы твоих ног... Но чем же докажу благодарность за отеческое милосердие твое, побудившее тебя предпринять мое спасение, исторгнуть несчастную из сети погибели, в которую ее вверг демон?

Она припала к ногам старца, и провела так часть ночи, молясь и рыдая:

– Боже! Боже мой! Что могу я сделать, чтоб восхвалить Тебя! Чем воздам за Твою благость, за действие на меня Твоего необъятного милосердия?

Старец безмолвно молился... Солнце всходило.

– Встань, – сказал он; – встань, дочь моя, отправимся в наши кельи.

– У меня есть деньги и кое-какая одежда, что делать с ними? – спросила Мария.

– Оставь все, без оглядки беги от всего, что ты получила от демона.

Старец посадил ее на своего лошака и, как добрый пастырь, отыскавший заблудшую овцу, шел с племянницею своею, радостный в сердце и благодарный Господу за неизмеримое милосердие Его. Он затворил Марио во внутренней келье, которую прежде занимал сам и перешел в ее келью.

Проникнутая живейшим раскаянием, грешница в слезах и живейшем умалении, смиряла, наказывала свою плоть бдением, постом и самыми строгими трудами, упражняясь в них со святою скорбью радостного горя, горя познания всей глубины, всего значения своего греха и радости несомненного уверения совести, что совершает все, ее природе возможное для оплаты этого греха, для восстания из глубины падения, для привлечения милосердия Праведного Судии. Обращение ее имело все свойства того высшего, чистейшего покаяния, которое достаточно сильно и целебно для уврачевания самых глубоких ран греха.

По истечении трех лет, проведенных Мариею в беспрерывном рыдании сердечном, Бог, дарованием ей благодати чудотворений, благоволил открыть, что покаяние ее принято, а преступление омыто и прощено. По ее молитвам многим было возвращено здоровье, многие души умирены. Авраамий еще десять лет после сего события прославлял благость Бога, вечно милосердного к кающимся.

Падение Марии относится к 358 году; дяде ее было тогда 58 лет, он возвратил ее в келью в 360 году; она пережила Авраамия пятью годами (он умер около 370 года). Эти последние пять лет провели они в слезах и рыданиях умиления, по благодати к ней Господа, обратившихся, так сказать, в дыхание, в биение ее пульса, так они были беспрерывны. Многие проходившие близь ее кельи, слыша ее плачь, останавливались, и сами не могли удержаться от слез. Не одна душа «скорбящая и озлобленная», не видев Марию, одними звуками этих рыданий каявшейся была утешена, умирена и возведена к свету спасения от мрака греха и отчаяния.

Когда Мария уснула смертью праведных, на лице ее проявилась светозарность, заставившая присутствовавших преклониться на колени.

Ей было семь лет, когда дядя поместил ее близь себя в келью; она прожила в ней добродетельно двадцать лет; после падения обращалась в пороке два года; возвратясь на путь истины, продолжала свое покаяние десять лет при жизни дяди, и пять лет после его смерти, следовательно, умерла на 44–45 году жизни, около 375–376 года.

В истории отшельничества встречаются, (как свидетельствуют и приведенные нами примеры), многочисленные подвиги некоторых пустынников к обращению самых отверженных, самых распутных женщин. Кто из мирян и многие ли из них возлагали на себя заботливость, подобную заботливости в этом отношении отшельников, мы не решаем; но кто же отвергнет, что несчастные, о которых речь, существовали, вдавались в это положение, в нем нищали, богатели, погибали, влекли в погибель других, не от учреждений монашеских, не для них, а только ими списались? Кто же из мирян, особенно чтущих себя премудрыми руководителями общества, когда-либо подумал об этом?.. Глубоко-знаменательно, в высшей степени важно и утешительно стремление освятить самое нечистое и порочное, противоположное стремлению мира опорочить, осквернить все самое чистое и даже священное. Велико и истинно благодатно уменье всегда находить в сердцах, по видимому самых испорченных, в направлениях самых позорных, в душах, так сказать, самых подлых, по видимому погибших, те святые начала, те искры божественной благодати, которые могут не только облагородить, очистить, возвысить падшего, но еще поставить его, по добродетели неложной, в главе той части человечества, которая сама кичливо признает себя достойною и высокою, и наконец довести его до престола славы Божией.

Самые способы, которые были употребляемы святыми отцами, доказывают опять, как они были необъятно выше всего мирского; как всеполно презирали светский суд и людское мнение, имея в виду лишь единый суд истинный Божий, Единого Судию, судящего мысли и действия по тайным движениям души, а не по наружной обстановке и не по мудрованиям о них теорий социальных, криминальных, гуманных, политических, психиатрических и пр. Они спасали душу, но, увы! не без стеснения тела. Закон понуждения, столь же великий, но божественности своего установления, сколь мало уразумеваемый разумом мира, есть закон непреложный, мировой; без стеснения и пар не получить неизмеримой силы действия, и дух человека не восприимет силы, возводящей его до святости небесной. Для святого мужа, которому, как «младенцу по духу открыта эта правда, утаенная от премудрых и разумных века», что могут значить мнение мира и его учений; злоязычие, хула, обиды, поношение, преследование сотнями или тысячами несчастных грешников, когда он приводит к Богу, возвращает в права блаженства вечного, из адской пропасти, бессмертную душу, по подобию Божию созданную? Он может только горько сожалеть об оскорбителях и горячо желать и молить Бога, да обратятся и они.

Блаженный Феофан, спасавшийся в уединенной келье близь Антиохии и бывший одним из самых ревностных подвижников своего времени в прославлении Бога и в обращении душ на путь истины, узнал, что женщина, которую называли Пансемнией, жила в Антиохии в распутстве, превосходившем всякое вероятие, и увлекала, не в разорение лишь состояния и здоровья, но в вечную гибель души, множество жертв.

Он положил в сердце, с крепкою о сем молитвою перед Господом, твердое намерение прекратить соблазн и гибель обращением этой несчастной к добродетели. Намерение конечно уже самое высокое и святое, трудное несомненно, для него же тем труднейшее, что он, казалось, не должен бы был и доверять ему, потому что оно прежде всего заставляло его покинуть святое уединение и броситься в омут обширного, шумного и самого развратного города. Разумея всю опасность предприятия, Феофан, долго неотступно молил Бога открыть, не противен ли будет Его воле преднамеренный подвиг. Извещения не было; но успех дела доказал, что именно верховная, всепреблагая воля, сама направила и руководила св. отца в этом столь же высоком, сколько трудном предприятии.

Феофан покинул келью, пришел к своему отцу-язычнику, обладавшему значительным состоянием; не объясняя о своем намерении, выпросил у него достаточную сумму денег, приобрел хорошую одежду, убрался по-светски и явился к Пансемнии, не сомневавшейся, что он один из желающих умножить собою многочисленную толпу ее безумных обожателей. Феофан спрашивал ее, давно ли она ведет такую жизнь?

– Двенадцать лет, – отвечала Пансемния и, ошибаясь в участии, выражавшемся в его глазах и чертах, с полным бесстыдством женщин этого рода, живо повторила: – да, двенадцать лет; но во все это время, из множества мужчин, которых я знала, ни одного я не могла полюбить так, как готова любить тебя.

– Что же, прекрасно, я очень рад, – возразил он. Но если я сближусь с тобою, то хочу, чтоб сближение это было честно, а не распутно.

В тоже время он показал ей значительную сумму денег, которою запасся, как свидетельство возможности исполнения своего намерения.

Пансемнию поразила мысль, что он хочет жениться на ней. Она понимала, как наибольшая часть женщин этих, насколько брак почетнее отвратительного ее ремесла, и потому обрадовалась и объявила, что безусловно соглашается на все. Получив это уверение, Феофан оставил ее и занялся построением кельи недалеко от своей; окончив работу, он опять явился к Пансемнии. «Ты вперед согласилась на все, – сказал он ей, – узнай же, что первым условием с моей стороны, есть принятие тобою христианства».

Она сперва чрезвычайно противилась, но видя, что он непоколебим, согласилась на крещение. В продолжении времени приготовления к этому таинству, ей открыли главнейшие догматы веры, познакомили с учением о наградах за добродетели и наказаниях за преступления и пороки уготованных в будущей жизни. Все это, в соединении с убеждениями Феофана, превыше же всего благодать Божия молитвами св. мужа, проникшая в сердце этой женщины, подействовала на нее так дивно, что после принятия Св. Крещения, она, казалось, дышала лишь желанием сама, всемерно содействовать видам, привлекшим к ней Феофана, т. е. изменить себя совершенно и вполне предаться Богу.

Она отпустила всех своих рабов; употребила на милостыни и богоугодные дела все, что приобрела распутством своим, и удалилась в выстроенную для нее келью. Здесь покаянная ее жизнь была такова, что Бог наградил ее благодатью чудотворений; возвысясь до этой степени совершенства менее нежели в два года, она, в краткое это время, успела вполне удовлетворить правоте беспристрастного Судии и окупить все грехи долголетней преступной жизни. Милосердый Господь немедля призвал ее в небесные обители.

Феофан прожил недолго. В первое время и учитель и ученица его были похоронены каждый в своей келье, по обычаю; но впоследствии, когда некоторые из келий начали уничтожаться, полагают, что останки их соединены в общей могиле близь одного из Антиохийских монастырей.

* * *

Иоанн милостивый повествует, что в житии одного из отцов тех же мест был пример столь же быстрого обращения.

Два пустынника проходили чрез Тир; распутная женщина, увидев их в окно дома, мимо которого они проходили, выбежала на улицу, и не заботясь о народе, остановила одного из них с громким криком: «Отец! заклинаю тебя именем Бога! Спаси меня, как Иисус Христос спас блудницу!»

Отшельник, со своей стороны, не останавливаемый нисколько соображениями о том, что подумают и будут говорить люди, молча осенил себя крестным знамением, взял ее за руку и сквозь толпы народа повел в ближайший к городу монастырь. Соблазн был всеобщий. «Он сбросит свою одежду и звание за городскою чертой», – кричали одни! «Женится», – смеясь говорили другие. «К чему жениться?» – спрашивали многие и с нахальным любопытством, оставляя свои дела, пошли за отшельником. Слухам, пересудам и насмешкам тотчас же представилась новая пища. Направляясь к монастырю, отшельник ввел свою спутницу в находившуюся на пути церковь, в которой они нашли покинутого ребенка. Тронутая состраданием и сознавая сердцем, что такое действие милосердия не может быть неприятно Богу, женщина взяла ребенка на руки, без рассуждения сказав своему спутнику: «Дитя погибнет тут, я возьму его». Это обстоятельство заставило отложить на время вступление женщины в монастырь, однако же она приняла крещение, в котором была наименована Пелагией.

«Видите, –повторяли злоязычные, – вот живое свидетельство развратной жизни пустынников, являющихся в городах, будто бы по каким-то делам». Многие утверждали, что ребенок поразительно похож на отца. Рассказам, хуле, нареканиям не было конца.

Невозмущаемый ничем пустынник молчал, со смирением терпеливо перенося клеветы и поношения; он не произносил ни одного звука в свое оправдание; точно так поступала и Пелагия, руководимая его наставлениями.

Чрез некоторое время, когда она была уже пострижена и успела, духовными трудами, упрочить высокое о себе мнение в обители, несмотря на что в окрестностях и в Тире, соблазнительная повесть все еще рассказывалась со множеством дополнений и украшений, отшельнику было открыто, что кончина его близка. Он просил Пелагию, с разрешения настоятельницы, сходить с ним в Тир; они взяли с собою и ребенка, которому тогда было уже семь лет.

Едва прибыв в город, отшельник опасно занемог; люди во множестве стали посещать его, одни по рассеявшемуся известию, что это тот самый пустынник, соблазнительная повесть о котором утвердилась в народе; другие, более разумные, и некоторые давно знавшее его лично, приходили в целях совершенно иных, так что он был постоянно окружен. Чувствуя приближение смерти, в присутствии более полусотни людей всякого звания, он попросил принести горящего уголья, опрокинул жар на свою одежду и кротко сказал свидетелям: «Братия! Люди во многом ошибаются, но знать истину всегда полезно; как купина, которую Бог показал Моисею, не была опалена огнем, так, вы видите, этот огонь не сжигает моей одежды. Поверьте же, что, по милосердию Господа, во всю мою жизнь я не согрешил с женщиною».

При этом чуде не могли не сознать невинности человека, которого так долго поносили; одни падая на колени, просили прощения; другие принимали благословение от руки умиравшего; все восхваляли Бога, имеющего, в каждом месте Его владычества, тайных, Ему лишь известных великих служителей, добродетель которых укрывается от мирской злобы и неверия. Слух о совершившемся разнесся по всей стране; отшельник, чистый пред Богом, умер очищенный и в глазах людей.

О Пелагеи известно, что отшельническая жизнь ее была образцом смирения и деятельных духовных добродетелей и что пример ее сильно подействовал на многих женщин, ведших распутную жизнь, и пожелавших таким же покаянием омыть свои преступления в монастыре, в котором она спасалась.

Преп. Марфа была мать того, взысканного особенною благодатью Божьею, дивного Симеона-столпника (второго или младшего⁹), жизнь, которая, от сосца матери, знаменовала призвание к высшему духовному совершенству. Он стал на первый столп на седьмом году жизни, был уже великим чудотворцем на восемнадцатом году; на второй свой столп взошел четырнадцати лет, пробыл на нем шесть лет; простоял десять лет на вершине горы, по бесчисленным чудесам, им на ней совершенным, названной Дивною горой. Взошел на последний свой столп на тридцать первом году жизни, простоял на нем сорок пять лет, и всю эту 85-летнюю, непостижимую жизнь, не имевшую детства, так как детство его, разумом, подвигами и святостью, превосходило старчество множества поседелых в строжайшем подвижничестве отцов, преисполнил неслыханною многочисленностью чудес, для этого избранного мужа всемилосердным Богом совершенных, чудес, изумительных для смертного, хотя и уразумевающего, что нет ничего невозможного для всемогущества Создателя мира¹⁰.

Преп. Марфа, рождение сына которой было видимым даром небесной благодати, проникнутая духом благочестия с первой молодости, вознамерилась на всю жизнь остаться девственницею. Но воля родителей ее не дозволила совершиться желанию ее души. Не спросив ее, они обещали ее руку Едесскому уроженцу, Иоанну, основавшемуся впоследствии в Антиохии. Покорная отцу и матери, Марфа, прежде исполнения их требования, долго и от глубины души молилась в церкви св. Предтечи и Крестителя Христова, в предместье Антиохийском, и получив от святого видимый знак угодности предположенного брака, дала свое согласие. После она не раз молила того же святого о предстательстве пред Господом, благословить этот союз рождением сына, которого она могла бы посвятить Всемогущему, как второго Самуила; неотступные свои молитвы она сопровождала постом, глубоким смирением и делами благотворения. Св. Предтеча не презрел ее прошений, а чрез него и всемилостивый Бог благоволил исполнить желание ее души.

Во втором явлении своем, Креститель Христов объявил благочестивой Марфе, что она будет иметь сына, который начнет умерщвлять свое тело с самой колыбели, и что она должна назвать его Симеоном, по имени Симеона Столпника, добродетелей которого ее сын будет великим подражателем. Все исполнилось, как предвозвестил святой Предтеча. Марфа разрешилась (по словам Никифора), без всякого страдания этим благословенным ребенком, в 521 году, и через два года он восприял Св. Крещение в той же церкви Предтечи Господа нашего Иисуса Христа. Когда мать кормила его, с удивлением заметили, что он принимал молоко только из правой груди, и вовсе не брал его в те дни, когда она употребляла мясо, так что она оставила эту пищу на все время, пока не отняла ребенка от груди. Это чудо, тогда поражавшее всех, и единогласно повествуемое современными писателями, было предвозвестником бесчисленных чудес, которыми должна была преисполниться жизнь св. Симеона. С минуты, когда его отняли от груди, он никогда не употреблял мяса, но до пятилетнего возраста вкушал немного хлеба и меду, и пил воду. В это время он лишился отца, который был раздавлен развалинами их дома, разрушенного ужасным землетрясением 526 года, ниспровергшим большую часть Антиохии.

Марфа и ее сын избегли этого бедствия: они в то время молились в церкви. Выйдя из нее, ребенок, пораженный зрелищем развалин, в которые мгновенно был обращен город, кидаясь со стороны в сторону, сбился с пути; его встретила знакомая его родителям женщина и отвела на находившуюся близь города гору, где он был в безопасности. Семь дней тщетно искала его мать и, не находя, снова прибегла молитвами к св. Предтечи, который открыл ей, в новом явлении, где находился Симеон. Она взяла сына, с изумлением узнав, что в течение недели он вкусил только малое количество хлеба и воды. Ребенок пробыл при матери еще около двух лет, после чего имел, видение, в котором предстал Сам Спаситель, окруженный Ангелами. С этой минуты разум ребенка чудодейственно развился и просветился знаниями. Симеон покинул город и удалился в гору близь Селевкии.

Обращаемся к житию его матери, написанному одним из иноков монастыря ее сына, современником обоих и очевидцем их действий.

Марфа отличалась всеми христианскими добродетелями, доведенными ею до степени высокого совершенства; она служила образцом даже для преуспевших уже в набожности, чистоте и христианской кротости. Она утвердила свою жизнь на самом прочном духовном основании, на глубочайшем смирении; взирая на себя, как на величайшую из грешниц, не замечая ни одного из беспрерывно-совершаемых ею многочисленных добрых дел, и скрываясь, сколько то было возможно, чтобы никогда, ничто не могло привлечь на нее внимание людское. Вера ее столь же внутренне-живая, сколько и деятельная, была верою святых, т. е. заключалась не в чувстве лишь веры, но и во всех делах и действиях от нее проистекающих. Упование беспрерывно стремило ее лишь к благам небесным, с забвением всего земного, а покорность и милосердие побуждали ее, во всем, от велика до мала, следовать с величайшею строгостью закону Божию. Одного Бога имела она постоянно в виду, не помышляя ни о чем более, как о прославлении Его во всех чувствах своей души, во всех помыслах, хотениях и действиях, стараясь соделываться все более приятною Ему бесхитренною чистотой каждого своего намерения.

Можно сказать, что вся ее жизнь была ничем иным, как беспрерывным молитвенным упражнением, победой над плотью и разливом милосердия к ближнему. Она часто постилась независимо от поста среды и пятницы. Близость церкви от ее дома способствовала ей развивать в себе молитвенный дух при служениях в храме Божием; всегда с сердечным трепетом входила она в него, и горько скорбела, если что-либо особенное удерживало ее дома; она роскошно снабжала его воском, елеем и ладаном, в чествование Спасителя, Царицы Небесной и святых. Нередко она оставалась в этой церкви целые ночи в пении псалмов и духовных песней; когда же днем не могла оставить дома, то на ночь лишала тело покоя, чтоб успокоить душу в Господе молитвою, и всегда умела распорядиться так, что как бы ни были многочисленны ее занятия, они никогда не препятствовали ее вечерним и ночным молитвам. Церковь она посещала часто, в большие же праздники и при службах мученикам была в ней непременно; приходила первою и нисколько раз в год приобщалась. При великом действии этом, забывая все земное, она погружалась в глубочайшее умиление, выражавшееся на ее чертах и привлекавшее как бы святое уважение всех прихожан и клира. Всегда ее сдержанность, спокойствие, молитвенное внимание в храме Божием, были примером для других; она не садилась ни на минуту даже и во время продолжительных служений, не понимая как можно уставать в церкви, не уставая в свете целые дни и часто ночи в пустой деятельности, беганье, плясках или в работе часто и бесполезной; она не оборачивалась, не произносила ни одного звука, не поднимала глаз, но с сердцем, проникнутым боязненной любовью к величию Бога, стояла неподвижно, потупив слезящие от благочестия взоры, вся устремленная духом в небо.

Один добрый отшельник, которого звали Симеоном, как ее сына, замечая, что она приходит в церковь раньше всех и уходит из нее последнею, сказал ей: «Честная мать, вам можно отдохнуть». «Отец святой, – отвечала она, – размыслите, что слуги постоянно стоят в присутствии их господ, которые, однако такие же люди. Как же дерзать садиться в церкви, где совершаются страшные, пресвятые таинства, присутствующего тут всемогущего Создателя и Владыки мира?»

Постоянно занятая каким-либо благотворением, она всегда носила с собою куски холста или одежды, которые раздавала бедным старикам и детям, посещала больных, оделяла всем необходимым неимущих; участвовала в погребении нищих, сопровождая их до могилы и оставаясь покровительницею их сирот и родных. Ее праводушие и честность так были известны всем, что обратились в поговорку. Покупала ли она или продавала что-либо, мерою, весом и ценою, для нее были всегда справедливость, уступчивость, милосердие, она предпочитала потерять сама что-либо, побуждению заставить другого утратить хотя малейшую частицу его товара или честной выгоды.

Монахов и священников она особенно уважала и доказывала им это, изыскивая все случаи быть им полезною. Принимала их, и по примеру Магдалины, возливала на их главу и ноги ароматы. Сердце ее не могло переносить ничьей печали; всякое горе она усиливалась утешать, всякой беде помочь всем, что ей было возможно. Отправясь однажды к святому сыну своему на Дивную гору, она увидала на дороге больных и раненых, что тогда было нередко вследствие набегов и разбоев варваров, которые грабили и изувечивали людей. Она успокоивала их, сколько то было в ее силах, раздала им все, что имела с собою; омыла их раны вином. и елеем и изорвала собственную одежду, чтоб перевязать их. После чего, сама как нищая, радостно продолжала путь, славя Бога, пославшего ей случай принесть кому-либо хоть малое утешение.

Господь за добродетели ее наградил ее еще особенным даром: она укрощала беснующихся присутствием своим; потому-то ее приглашали с великою надеждой в дома, где были такие несчастные; а их в то время было много, и особенно в те дни, когда злой дух терзал их с чрезвычайною жестокостью. Едва переступала она порог дома, беснующиеся успокоивались, приходили в себя и принимали из ее рук пищу.

По словам ее жизнеописателя, всего удивительнее в ней была ее скромность. Слава, приобретенная ее сыном, его добродетели и бесчисленное множество чудес, ежедневно изливавшихся чрез него от Источника благодати, поставили и ее на чрезвычайную степень уважения, поддерживаемого собственною ее высоко-христианскою жизнью. Это не умаляло ни на волос ее глубочайшего смирения и не возродило в ней и тени самолюбия. Она все относила к славе Бога; глядя на толпы людей, окружавших столп ее сына и возвращавшихся здравыми душевно и телесно, она принимала в этом участие лишь молитвою и непрестанным славословием щедрости и всемогущества Создателя. Зная глубоко сердце человеческое, она, несмотря на святость сына своего, даже и за него страшилась; она боялась, чтобы при многочисленности чудес, Богом чрез него совершаемых, он не приписал их своему достоинству и не впал бы в тщеславие, в гордость духовную; а потому нередко умоляла его блюсти неотступно за собою из боязни, чтобы демон гордыни не похитил от него всех заслуг его перед Господом. «Сын мой! – говорила она ему, – одному Богу воздай славу за все совершенные тобою чудеса, и ни на миг не теряй из вида твоей нищеты и крайнего бессилия. С великою, неусыпною бодрственностью сохраняй твое сердце в чувствах глубочайшего умиления и смирения нескончаемого».

Святая мать этого святого сына не только день и ночь умоляла Бога защитить его от малейшего самомнения, но и посещавших Симеона упрашивала с коленопреклонением не восхвалять его, благодарить не его, а Творца всемогущего, чтоб не возбудить в святом самолюбия. Какая святейшая простота! Какое смирение и младенческая вера, а потому какая недосягаемая великость в этих чувствах, заботах, мольбах, просьбах матери, опасающейся за своего сына,..! святого, великого Столпника, избранника высшей благодати, пред многотысячными толпами народа, ярко отмеченного перстом Божиим.

Марфа достигла наконец той глубины смирения сердечного, что единственное и самое искреннейшее желание ее состояло лишь в том, чтоб быть забытою всем светом и жить, если б то могло от нее зависеть, совершенно скрытою от всякого человека; а это именно и привлекало на нее милость Божью. Не сказано ли: «На кого воззрю: только на кроткого и молчаливого и трепещущего словес Моих» (Ис.66:2). Она испытывала это не раз, в благодатные часы молитвы самой духовной и во дни откровений ей свыше.

За год до ее смерти, она была извещена о времени, которое ей остается жить на земле. Она отправилась уведомить об этом сына; но и он получил уже такое же извещение, которое и сообщил своим отшельникам. Не изумительны ли плоды святой жизни людей столь различных состояний, матери-мирянки и сына, несшего неслыханное бремя жесточайшего из подвижнических подвигов? Бог Сам принимает участие в их жизни! Беседует с ними; извещает их о важнейшем для бессмертной души! Как друг блюдет за ходом их существования, печется как отец о совершении ими непреткновенно их пути!.. И такая-то жизнь презирается, поносится, гонится мудрователями века; называется безумием великими учителями, рачителями будто бы счастья всего человечества?.. Кто же из сих многоумных и мнимо-полезных стяжал подобную близость с Богом, источником всякой мудрости и блага? Кто был полезен, как Симеон; кто не умирал на всех путях, от каждого случая и дуновения, без розмысла, без приготовления, нежданно, внезапно, как мельчайшее насекомое?.. «Аз рех: боги есте, и сынове Вышняго вси. Вы же яко человецы умираете, и яко един от князей падаете» (Пс.81:6:7).

Когда назначенный Богом срок приближалcя, Марфа вновь пришла к сыну, и в продолжительном увещании, как мать горячо заботившаяся о его совершенстве, умоляла его о неизменном постоянстве до смерти в добром его подвиге; о терпении всех искушений, всех обид; о прощении всем, всего; о блюдении ежеминутном всего, что должно быть совершаемо во славу Божию. Вот предсмертная заботливость и наследство матери, истинной христианки, в пользу сына, христианина истинного.

«Сын мой, – говорила она ему, – вверяю тебя Спасителю нашему, Господу Иисусу Христу, Царю славы, Которому ты свободно посвятил свое сердце любовью и покаянием, как и Сам Он полюбил тебя и был для тебя распят; моли Его, да охранит тебя от искушений греховности и да доведет тебя милосердо до конца подвига, тобою для него предпринятого. Не милосердия ли Его ты искал, не для милосердия ли Его покинул ты все и всех, даже отца и мать? Не оно ли заменило тебе весь мир, сын мой! Не Его ли действием святые стали твоей родней и друзьями? Будь же сам милосерд и сострадателен к всему созданию. Горячо молись не о нищих лишь, страдающих и несчастных, но и о мнящих себя быть богатыми и счастливыми, мудрыми и сильными; о сих злополучных изливай без устали слезы, возноси молитвы к щедрому Богу! Будь гостеприимен пришельцам; люби отверженных, помни, что ты сам добровольно восприял нищету и отчуждение в мире и сораспялся Христу. Строго храни в мысли и сердце самое низкое о себе чувство; не забывай, что смирение и самоуничижение побеждают даже смерть и венчают нас нетленною славой. Будь отцом сирот; продолжай, как по ныне делал, не различать лиц: как к высшим, так и к самым меньшим и ничтожным, будь одинаков, подражай милости Божией, равно нисходящей на всех. Молись о всех, о всех – прежде же о своем отечестве и соотечественниках; не для того ли ты и оставил их и живешь со святыми? Не удерживайся в горячих молитвах и о заблуждающихся, о преступных, о совращающихся с пути Божия, во внимании к служащим Ему верою и истиною, не преставай, сын мой, просить о более близких к гибели: о них более, нежели о других, молиться должно. Не забывай в молитвенных возношениях духа ни отца твоего, Иоанна, ни меня, всех грешных грешнейшую и ничтожнейшую?.. Да спасет нас Господь!»

Она заключила свои наставления высокою молитвою к Иисусу Христу о сыне. Это было в понедельник, накануне которого она приобщилась Св. Таин, чтоб приготовиться к смерти. Наконец, прощаясь с сыном и его иноками, она сказала, что уже не увидит их более, в этой жизни. И точно, до сей минуты здоровая, на возвратном пути она внезапно занемогла и ослабела; ее отвели в дом, который она занимала с давнего времени, в Дафнейском предместье Антиохии. Чрез несколько часов, как бы придя в силу и очнувшись от забытья, она воздела к небу руки, подняла очи и, с невыразимою благодарностью, с чувством радости, сиявшей во всех ее чертах, как проявление неописуемого внутреннего блаженства, благословив Господа, соблаговоляющего призвать ее к Себе, тихо умерла, произнося: «Боже всепреблагий в руце Твои предаю дух мой!»

Вот кончина праведного. Так ли умираем мы в свете?..

Это было 4 июля, в тот самый год (551-й), когда ее сын взошел на свой последний столп, причем она присутствовала в процессии, с крестом в руке и с благословениями Господа, на устах, за дарование ей сына, отличенного благодатью такой святости.

Симеон, чрез особенное откровение ощутил самую минуту кончины своей матери и уведомил учеников, вознесших о ней молитвы. Чрез три дня тело Марфы было перенесено с большою торжественностью из места, где оно сперва было выставлено в Антиохии, в монастырь ее сына и положено в устроенную его иноками гробницу, с правой стороны его столпа.

Но словам ее жизнеописателя, при могиле этой совершалось много чудес; через нисколько времени тело перенесли в нарочно выстроенную часовню, где чудеса продолжались в виду во множестве посещавшего часовню народа.

Не возвращаясь к тому, что в начале нашей книги было приведено нами (из сказаний Созомена), о первооснователе будто бы той пустыннической жизни, которая была наименована пастырскою¹¹, в Сирии (в Месопотамии, которую Созомен смешивает собственно с Сирией); мы намерены сообщить еще нисколько общих известий об этих замечательных странах и, по крайней мере, упомянуть о тех прославленных Великих Отцах, которые здесь духовно образовались и примеру, учению и руководству которых были обязаны, как основавшиеся в этих местах обители мужские и женские, так и множество просиявших в них святых отшельников и отшельниц, сподобившихся не только дара высших добродетелей, но чудотворений и приятия мученической за Христа кончины.

Подвижники эти были весьма известны уже со времени Константина (340 г.), особенно на землях Едессы и Амидии к стороне Гангальской горы. Св. Ефрем, (умер в 377 г.), воздавая высокие похвалы их добродетелям, духовному учению, и подвижничеству, говорит не о современных лишь, но и о великих предшественниках их. Их было немало также в Низивии и Kappе близь Сигоронской горы. Множество легкомысленных последователей, вселялись тут, не приготовив себя долгим искусом и всеполным послушанием под рукою этих глубоко-опытных родителей, не стяжав ни добродетелей их, ни чистоты их намерений, ни их конечного самоотречения и веры, действуя по самомнению, вместо спасения, погибали. Вообще правила подвижничества здесь мало разнствовали от правил анахоретов египетских и палестинских, что совершенно естественно.

За этою первою, высшею степенью отшельничества, следовали монастыри – общие жития. Месопотамские были не менее египетских знамениты, по свидетельству Руфина и св. Василия Великого, который посетил их около 357 г.. Он повествует о них с таким же уважением, как и о монастырях других провинций; отцов этих мест он называет «совершенными и превосходными, не уступающими ни в чем египетским и палестинским». Точно так и Кассиан и св. Ефрем, приводя их уставы, аскетические правила и описывая их духовные труды и добродетели, с великими похвалами, признают их во всем сходными с египетскими.

Укажем хоть на известнейших из подвижников, воспитавшихся здесь между ними и прославившихся в этих странах. Из анахоретов наиболее известны: Ватей, только на 80-м году жизни впервые дозволил себе вкусить печеного хлеба. Илиодор, в течение недели отдыхал сном только один раз и то половину ночи, пищу же принимал один раз в семь дней. Евсевий – добровольно заключил себя в тесный затвор на всю жизнь; Барий, Аввон, Лазарь, Зинон, Авдалий и многие другие были не менее известны строгостью жизни.

Из монахов, мы приведем краткие очерки жизни знаменитейших, по неслыханными подвигам крайнего побеждения плоти, по чрезвычайной святости жизни и учения, по дару чудотворений, и по влиянию такой жизни их на народ не только окрестных, но и отдаленнейших стран.

1. Святой Иаков пустынник, монах и впоследствии славный епископ Низивийский; прославленный чудотворениями¹² защитник веры и отечества, сын одного из областных князей Армении, родился в конце 3 века, при Максимиане и племянник Парфянского царя Анака, отца св. Григория просветителя армян; с молодых лет, несмотря на высокое происхождение и образование, променял все на суровую пустынническую жизнь. При первой блеснувшей в Персии искре веры (во время Максимиана), он отправился туда и силою чудес обратил множество язычников; в 314 г. был избран в епископа, но не изменил образа своей жизни и в этом сане; спустя одиннадцать лет на Вселенском Соборе явился мужественным защитником правых догматов; еще чрез 11 же лет, заставил в Константинополе истинных сынов веры молиться об отвращении бедствий от Церкви, за принятие в общение с ее чадами Ария, хулителя Сына Божия, и Арий погиб. Через два года после сего (в 338 г.), силою молитв и доблестью христианского духа, спас Низивию от грозных полчищ Персидского царя Сапора, два месяца осаждавших этот город¹³. Через десять лет (в 348 г.), при вторичной осаде персианами Антюхии, когда городская стена была уже опрокинута напором оставленной ими плотинами, и внезапно пущенной реки, он снова спас город, чудесным восстановлением стены в одну ночь, устрашившим Сапора видением и испрошением у Бога нагнания на войско целых туч мошек, которые, вторгаясь в хоботы слонов, в ноздри лошадей и ослепляя воинов, заставили их бежать. Скончался в 350 г., оставив несколько слов и догматических сочинений, почитаемых образцовыми по верности толкования Св. Писания. Имп. Константин питал такое уважение к этому святому, что повелел, когда он скончается, похоронить его в Низивии, дабы он был защитником этого города и после смерти, как был спасителем его при жизни. Констанций свято исполнил волю отца несмотря на то, что она была совершенно противна обычаям римлян, никогда не хоронивших в городах. Юлиан отступник, ненавидевший христиан и уничтожавший все, что было сделано Константином, велел вынести тело из города. Иовиан, его наследник, был вынужден обстоятельствами (около 363 г.), уступить Низивию персианам; жители, почти уже все христиане, вышли из города и вынесли тело св. епископа своего. Полагают, что они похоронили его в основанном ими поселении близь Амидии, которое назвали тоже Низивией.

2. Св. Юлиан пустынник, учитель и товарищ прославленного св. Ефрема, написавшего его житие, был, как полагают, готфянин и долгое время раб язычника в Ливанской горе, в Гелиополе, но успел выйти в свободу чад Божьих. Живя в келье недалеко от св. Ефрема, он сделался одним из самых строгих подвижников, и глубоких созерцателей. Ручное делание его состояло в шитье парусов. Он был одарен благодатью непрестанных слез; читая Св. Писание, он так плакал над ним, что уничтожал листы книг слезами. «Блудница, – говорил он св. Ефрему, – обливала слезами ноги Христа, я обливаю ими только священные Его слова; но да помилует Он и меня, как помиловал ее». Так прожил он 25 лет, в кротости, умилении, терпении и святости, привязавших к нему святою дружбою его великого наставника и жизнеописателя.

3. Св. Ефрем Сирин, отшельник и диакон города Едессы, одного из замечательнейших по благочестию его жителей и святости обитавших на его земле отшельников, каковы: Ефрем, Варс, Евлогий, Афраат, Юлиан (Сава) и множество других, прославившихся высокими добродетелями. Основание этого города приписывают Немвроду, (Иерон. и Исид. Севильский), под наименованием Яреда или Араха; Едессою же он был назван по перестройке его Селевком, первым Сирийским царем, в память города того же имени в Македонии. Едесса была столицей области, которою управляли особые князья или цари, именовавшиеся Едесскими или Авгарами, (Абгар или Авгар знач. великий). Второй этого имени правитель царствовал во время Исуса Христа; Евсевий именует его «сильным князем за Евфратских народов». Страдая синею проказой и расслаблением, он, вследствие просьбы, написанной им Спасителю и посланной с живописцем Ананией, получил неоцененное сокровище Нерукотворенного изображения Христа, (св. убрус)¹⁴. По Вознесении же Христа, св. Фома послал в Едесс одного из 70 апостолов, Фаддея, который излечил Авгаря, а проповедью и чудесами обратил почти весь народ его к вере Христовой. Вот начало нерушимого благочестия едессян, твердости их и неизменности во времена гонений. По словам Златоуста при Диоклетиане множество св. жен и дев удалялись в Едесс, как в прибежище самое верное по чрезвычайному благочестию его обитателей. Юлиан, отправляясь в Персию, переплыв Евфрат, отказался войти в Едесс, который оставил в стороне, налево, объявив, что не хочет видеть целого населения христианского; а во время гонений, при Арианском императоре Валенсе, исповедниками Божественности Иисуса Христа были в Едессе все, от стариков до детей; этот-то город, который и именовался «верным», в течение многих лет был поприщем действий знаменитого св. Ефрема. Предки и родители его, в окрестностях Низивии, были простые земледельцы, но родственники мучеников¹⁵; он жил в молодости, как все его звания люди, и если не совершил никакого преступления, то, подчас, сомневался во всемогуществе и всеведении Бога; был раздражителен, сварлив, предавался блудными помыслами, считал все в мире и в жизни делом слепого случая. Но нечаянно убив корову, которую хотел отогнать, кидая в нее каменья и подозреваемый в краже, попал в темницу и боясь пытки, которой подвергали других, в его присутствии, был посещен, научен о промысле Божием и спасен, явившимся ему Ангелом. С этого времени обнаружилось его высокое назначение, как сосуда избранного, Душою его овладело чувство глубокого покаяния, он удалился в гору и жил там под руководством Юлиана и Иакова Низивийского, тогда еще пустынника. Имя Ефрема, названного соотечественниками его «пророком Сирским», как его молитвы и аскетические сочинения, вот уже 1500 лет, (он скончался в 372 г.), известны, конечно, всякому истинно-православному, а тем более всякому, кто, хотя бы со стороны, коснулся монашеского дела. Житие св. Ефрема существует в обширном изложении; его нужно читать вполне, но по плану нашей книги оно не может войти сюда; не менее того мы не смеем не изложить здесь сжато хотя главные черты жизни этого великого отца и умудренного Св. Духом наставника монахов.

Еще прежде пустыннической жизни очистив дух постом и молитвою, по посещении со св. Иаковом Вселенского Никейского Собора и когда Низивия была уже предана во власть персов и множество христиан оставили ее, Ефрем удалился в Едессу, где нанялся у содержателя бань на простой труд, а в свободное время проповедовал слово Божие язычникам; но вскоре, но совету старца Юлиана, удалился в Едесскую пустынную гору; Юлиану было открыто в видении, что Ефрему вручена книга для вразумления людей. И точно он начал писать, первое на сирийском языке, толкование на Пятикнижие; это обратило на него такое внимание, что он решился бежать от людей, но был остановлен Ангелом, повелевшим ему убояться, «чтоб не исполнилось на нем писание (прор. Осии) о Ефреме, уподобленном молодой корове, старающейся освободиться от ярма». Ефрем с этой минуты весь предался делу поучения вере и открыл училище, из которого вышли знаменитые учители. Церковь Едесская могла иметь сильное влияние на всю Месопотамию, а между тем среди многих сект Вардессанова и Ариева распространяли в ней нечестие, «хулы в стихах их и злословия в чтениях, – говорит св. Ефрем, – оскверняли мой слух и сердце. Для рассеяния мрака заблуждений я обратился к Св. Писанию». Ефрем увещевал, обличал, указывал на суды и казни Божии, на разгромы персов и пр. Твердость жителей Едессы в гонениях, свидетельствует, как действенны были его труды. Но за них он терпел много; его поносили, преследовали, нападали на него с оружием и каменьями, оставляли едва живым, он удалялся тогда в свою пещеру и вновь являлся с мечом слова Божия. При всех подвигах сих и дарованиях духовных свыше, он смиренно признавал себя ничтожнейшим из людей и решился посетить великих отшельников египетских, чтоб поучиться у сих знаменитых учителей веры. Он знал только сирский язык, а потому взял ученика, говорившая по-гречески. В Нитрийской горе он был принят, как «человек Божий, великий между отцами старец Сириянин, просвещенный умом и сердцем (Ио. Колов)». Поучаясь у тамошних прославленных учителей, он и сам написал для них наставления; (в его соч. «к монахам египетским»); обличал еретиков, утверждал слабых и был во всем споспешествуемый силою Божией.

На возвратном пути он виделся в Кесарии, с Великим Василием. “Я услышал, – говорит Ефрем, – глас: «Встань, Ефрем, вкуси духовной снеди. В моем храме сосуд царский (βασιλιαον) даст тебе пищу»”. Войдя в преддверие храма, Ефрем увидел, вдали, во Святом Святых, этот святой сосуд, Великого Василия, предлагавшего поучение. Кончив слово, святитель, которому было открыто Св. Духом о Ефреме, послал спросить его: «Ты ли Ефрем, преклонивший выю под ярмо спасительного слова?» – и призвал его к себе. «Я Ефрем, – отвечал он, – но Ефрем, потерявший сам чрез себя путь к небу». Облобызав его крепким, святым лобызанием, Василий предложил ему трапезу. Беседу их нужно прочитать всю, чтоб уразуметь, как, что, о чем и каким духом, могут говорить уста бессмертного, по образу и подобию Божию созданного человека.... Уста во всю нашу жизнь служащие лжи, страсти и суесловию… Василий хотел облечь Ефрема в сан пресвитерский, но с трудом склонил смиренного принять хотя диаконство. Его хотели возвести в достоинство епископа, но он публично представил себя умалишенным, чтоб смиренно уклониться от этого сана. Возвратясь из путешествия, св. Ефрем, чувствуя близость конца, начал писать свои «увещания» и решился до смерти пробыть в неисходном уединении; но голод, поразивший Едессу, вызвал его. Его слово, молитвы и увещания привлекли щедрые пожертвования бедным, даже и от тех богачей, которые не хотели и продавать скопленный ими в значительных количествах хлеб. Возвратясь из Едессы, Ефрем заболел, написал завещание и мирно почил.

4. 5. По словам Созомена особенною ревностью отличались св. Варсис и Евлогий они, один после другого, были епископами Едесскими, и прославились претерпенными от императора Валенса гонениями и ненавистью Ариан; зло отступниками наносимое только усиливало распространение добра, для которого жили эти верные служители Божии. Преследования обнаруживали святость Варсиса и чрез него привлекали к истинной Церкви Христовой не в одном Едессе и ближайших городах, но и во всех местах, куда его ссылали – в Финикии, Сирии, Египте, Фиваиде.

В гор. Араде прибегавшие к нему, и совершенные им чудотворные обращения и исцеления были так многочисленны, что император повелел перевесть его в Оксиринх. Святой оставил городу Араду свою кровать, на которую больные ложились с верою и вставали исцеленными. В Оксиринхе, гор. по преимуществу глубоко-благочестивом, влияние его было столь же сильно; а потому его перевезли, уже весьма престарелого, на край Империи в крепкий замок Фило, где он скончался до прекращена еще гонения. Св. Василий писал к нему в место его заточения. Не можем не привесть следующего события, в свидетельство, какое мужество веры он вселял в сердца даже женщин. Император Валенс, проезжая чрез Едессу, захотел видеть церковь, в которой покоились мощи св. апостола Фомы; он был чрезвычайно раздражен, увидев множество православных, толпами посещавших этот храм с утра до ночи, но не хотевших, (несмотря на то, что все церкви были от них отняты), входить ни в какое общение с арианским епископом, назначенным императором вместо Варсиса. Валенс был так разгневан, что сам ударил в лице префекта Модеста, приказав ему собрать всю городскую стражу, и разогнать палками народ; если же он будет противиться, то бить его мечами до смерти. Преданный воле императора, но человеколюбивый от природы, Модест отложил исполнение до следующего утра, с вечера же тайно посетил всех православных, чтоб они бежали. Каково было его изумление, когда никто не только не думал удалиться, из города, но, напротив того, все, даже и не выходившие из домов, скопились к сборному месту, не исключая женщин с детьми. Одну из них он приказал привесть к себе.

– Несчастная, – сказал он ей, – зачем ты не скрылась и куда бежишь, не заперев даже дома?

– Спешу, – отвечала она, – присоединиться к другим.

– Но разве тебе неизвестно повеление императора, избить вас всех?

– Да, я потому-то и спешу не отстать от братий.

– Зачем же несешь ты этого ребенка?

– Чтоб и он удостоился со мною мученического венца.

Услышав об этом, император несколько склонился на милость, но приказал собрать все духовенство верных и повелеть им немедленно войти в общение с арианами, или же тотчас отправить их в отдаленную ссылку. Св. Евлогий был во главе этого духовенства, а Протоген его наместником; понятно, что они не согласились, и на другой же день девяносто священников и клириков были высланы в Фракию. Народ толпами последовал за ними, так что вместо ожидаемого бесчестия, эта мера еще возвысила к ним уважение и привязанность; тогда их разлучили и по двое препровождали в Аравию, Фракию, Фиваиду и другие отдаленный места.

Там было очень еще мало православных и много язычников; Господь не даром привел на эту жатву верных своих рабов. Евлогий заперся в уединенную келью, где неотступно молил Господа о просвещении своею истиною несчастных, не знавших Его; Протоген же открыл народную школу, где учил письму, чтению и началам Закона Божия. Вскоре несколько чудесных исцелений, совершенных по молитвам Евлогия и Протогена, привлекли к ним язычников; начались обращения и Святое Крещение вывело из тьмы в свет истинный множество душ.

6. Об Авраамии мы уже сообщили нисколько подробностей по поводу обращения им павшей его племянницы Марии. Сын очень богатых родителей, он еще в детстве был помолвлен с дочерью вельможи не менее богатого. Брак этот должен был открыть ему широкое поприще мирской славы; но сердце его было настроено не к ней. С любовью посещая церковный собрания, он питался в них жадно слушанием Св. Писания, толкований и поучений, о которых после много рассуждал, все более пленяясь их величием и утешительностью. Не имея возможности противиться воле отца, он был повенчан; но, чисто проведя с молодою супругой шесть дней, на седьмой, ощутив влияние благодати, с непобедимою силой призывавшей его к другому назначению, он тайно вышел из дома и укрылся в уединенной келье, которую нашел в шести верстах от города. Всеобщее изумление о бегстве этом еще усилилось, когда родители, через семнадцать дней, отыскали сына в его уединении. Воля его была неизменна; он объявил, что до смерти не выйдет из этой кельи, просил их никогда не посещать его, а по удалении их загородил дверь и оставил маленькое оконце для принятия в него пищи. Бог приводил сюда множество людей, особенно страдавших мыслью и душою, а ему даровал с избытком дух совета и мудрости, дух любви и утешения, так что никто не отходил от него не обогатясь лучшими дарами для жизни христианской. Через десять лет родители его скончались, оставив ему весьма значительное имущество. Узнав об этом, он просил одного из старых друзей их семейства продать все и раздать вырученные деньги сиротам и бедным; этим конечным отрешением от мира, он, по словам описателя его жития, привязал себе крылья для полета в небо; и точно, он не шел, а летел, выше и выше, в пути совершенств духовных. Друг и свидетель его жизни, св. Ефрем, воздает величайшие похвалы его смирению, богомыслию, неслыханному воздержанию, беспрестанной молитве, ежеминутной готовности к смерти, и такому измождению тела, которое можно бы было признать мученичеством, но которое он признавал приятным и легким. Ефрем говорит, что это было истинным чудом. Авраамий, слабый и нежный от природы, несмотря на жестокость такой жизни, постоянно сохранял свежесть лица, приятность в движениях, силу мышц, чудесное выражение в теле чистоты, здоровья и радости его духа. Он пятьдесят лет носил, не переменяя плащ из козьего меха.

Когда всеобщее в нему уважение утвердилось, Бог вызвал его на особенный подвиг. В округе было многолюдное село, жители которого, грубые и жестокие, оставались в язычестве, упорно не допуская к себе ни одного христианина. Епископ избрал Авраамия на эту опасную проповедь; несмотря на смиренные просьбы, должно было повиноваться. Его облекли в сан священства, а как не все еще вырученные за его имение деньги были розданы, то он назначил достаточную сумму, для построения церкви в Селений, где должен был утвердить Христову веру. Он начал дело с этого строения. Любопытные язычники стекались смотреть на него ежедневно; по окончании и освящении храма, Авраамий ежедневно совершал в нем бескровную жертву, горячо молясь, да привлечет Господь Сам сердца диких язычников, к святому закону Своему. Им же он говорил только, что истинный Бог Сам благоволил вселиться в это место, чтоб изгнать их лживых богов, а их всех наградить счастьем, о котором они теперь и понятия иметь не могут. Приготовив себя так, слезами и молитвою, он назначил день, в который без рассуждения и боязни, опрокинул собственными руками все алтари и разбил все идолы. Народ поднялся; его избили, выгнали из селения; но он возвратился ночью в церковь, где изумленные язычники нашли его по утру в молитве. (Это было между 330–334 г., при Константине Великом). Несмотря на увещания, его избили опять, обвязали ноги веревкой и извлекли из города в поле, где закидали каменьями. Бог возвратил ему силы, и, в туже ночь, он опять явился в свою церковь; на утро, бешеные истязания варваров повторились. Борьба эта продолжалась три года постоянно! Ни ругательства, ни побои, ни томление голодом, ни что не могло победить веру святого; он сеял слезами и терпением и наконец день жатвы настал. Однажды все жители собрались, чтоб окончательно погубить Авраамия; но, в толках о том, что сделать, пришли к единогласному заключению, что подобное терпение, постоянство, кротость, сила в перенесения обид и ран, и воздаяние лишь добром за зло, невозможны человеку, если не с ним Бог истинный; что Бог христианский должен быть Богом истинным, и что все, что Авраамий говорил о Его всемогуществе, благости, о возданиях за добро и зло, должно быть верно. Они кинулись в церковь, пали в ноги святому проповеднику, и не прошло года, как все население было крещено, введено в стадо Христово. Совершив свое дело, расчистив почву и веруя, что Господь призовет к ней делателя достойнейшего, Авраамий ночью тайно вышел из села и скрылся в глубокой пустыне. Скорбь была всеобщею... Епископ назначил вместо одного нескольких священников и дьяконов к новообращенным.

Авраамий вскоре перешел в прежнюю свою келью, где недолго оставался неизвестным; Бог привлекал к нему множество больных, скорбящих, озлобленных, ищущих Его помощи и получавших ее щедро, за молитвы верного Его служителя. Здесь искушения дьявольские не давали Авраамию покою ни днем, ни ночью, в течение многих лет. Но он терпеливо переносил их и побеждал, силою Господа, в посте и молитве.

7. К числу великих светильников этих пустынь принадлежит св. Афраат язычник (Персианин), знаменитого семейства, из рода Магов жесточайших врагов христианства; он внезапно обратился к нему с такой силой, что покинул богатство, почести, родных, отечество и принял добровольную нищету и «иго благое». По свидетельству Феодорита первоначально он вселился в Месопотамии, близь Едессы, в покинутом домике за городом; после перешел в Антиохию, которую в то время потрясала буря ереси; это могло быть при Юлиане-отступнике, до гонений Валенсы, в последней четверти IV века. Изучив несколько греческий язык, он начал говорить о совершенствах христианского закона и жизни таким помазанием, с такою увлекательною убедительностью, что не только простые люди, но ученые, богатые граждане и воины собирались слушать его и вопрошать. Женщин он не впускал в келью, но говорил с ними в полуоткрытую дверь; жил один, не принимали ни от кого никакого приношения; только один друг доставляли ему хлеб, которого он съедал небольшой ломтики по закате солнца; в глубокой старости он присоединяли к сему нисколько корней диких трав. Анфимий, (впоследствии префект), возвратясь из посольства в Персию и посещая Афраата, привез ему оттуда коротенький хитон для замены износившегося. Поговорив о духовных предметах, Афраат просил Анфимия помочь ему советом в весьма затруднительном обстоятельстве.

– У меня только один друг, – сказали он, – не отходящий от меня шестнадцать лет ни днем, ни ночью. Прибыл из моего прежнего отечества другой, желающий, чтоб я приняли его и выслал первого. Это печалит меня; как обидеть нового, как оказаться неблагодарным к старому? Посоветуй мне что делать?

– О чем колебаться, – отвечали Анфим, – предпочесть старого новому, разумно и честно.

– Возьми же свой подарок, – сказал ему Афраат, ты сам решил, что он мне не нужен.

Он были великим деятелем в защите православия против ариан. Валенс, воздвигнув гонение внутри Империи, в то время, как скифы и варвары разграбляли безнаказанно его окраины, особенно терзали Церковь Антиохийскую; ссылал пастырей, затворял храмы, предавал мечу верных, собиравшихся где бы то ни было для молитвы и общения. Афраат, в отсутствии епископа Мелетия, соединясь с Флавияном и Диодором, крепкими столпами Антиохийской Церкви, являлся неутомимо повсюду, в защиту верных, словом и делом, помощью тайной и открытой борьбой. Он не страшился присутствия императора и часто безбоязненно в глаза говорил ему истину, как муж вполне апостольский. Раз император увидал Афраата, спешившего к месту собрания православных, близь реки. Он остановил его словами:

– Куда так бежишь?

– Молиться о всех, особенно же об Империи.

– Ты пустынник и должен бы спокойно сидеть в своей келье, а не бегать на народные собрания.

– Государь, если б я был девицею, скромно запершеюся в отдаленной комнате отцовского дома, и кто-нибудь сказал: «Дом ваш подожгли, он пылает»; посоветовал ли бы ты мне не двигаться с места, пусть горит отцовский дом?

– Нет.

– Я таки и делаю. Ты поджог дом Господа, Отца нашего; покидаю пустыню, бегу помогать чем могу; овцы, испуганные пламенем, разбегаются, как добрый пастух спешу собирать их на пажить Божьего слова.

Император смолчал; так уважали святых и сильнейшие в мире. Но один из придворных кинулся на Афраата и, поноса его словами, бил жезлом. Он был наказан на другой же день. Готовя императору баню, этот человек нагнулся чрез край огромного котла с кипящей водой, и от внезапного прилива крови к голове, опрокинувшись в кипяток, в ту же минуту лишился жизни. Это сильно подействовало на императора; но сердце его не смягчилось и при другом чуде, когда Афраат одним прикосновением исцелил любимейшую, драгоценную лошадь его, уже издыхавшую. Ничто не могло сломать непреклонной жестокости Валенса, до страшной кончины, которою он был наказан. Раненый в потерянной им битве с греками, он был перенесен в сельский дом; варвары, конечно захватили бы его в плен, но не зная, что он тут, они зажгли этот дом, в котором он сгорел со многими приближенными арианами. Церковь умиротворилась. Афраат возвратился в свою пустыню, где продолжал свои святые, спасительные подвиги.

Феодорит передает о чудесах им совершенных; мы остановимся на двух следующих. Знатного рода молодая женщина, сильно любившая своего мужа, неутешно плакала о его неверности. Одна из многочисленных блудниц, которыми те места славились столько же, сколько разными чародействами, привлекла его в свои сети и опутала ими неисходно. Святой научил ее молиться и дал ей освященного елея, которым она помазала чело мужа; Бог за молитвы старца очистил и обратил сердце этого человека. Туча саранчи напала на страну, пожирая жатвы. Один добродетельный, но весьма бедный селянин, обладавший маленькими участком земли, плодами которой кормил многочисленную свою семью, оплачивал подати и еще отделял частицу в помощь нищим; видя неотвратимую ничем гибель, обратился к святому, с полною верой, что молитва его поможет. Бог исполнили по вере его. Афраат дал ему сосудец освященной воды и приказал, ежедневно, с призыванием Божьего имени и молитвою, кропить этой водой рубежи своего поля. Тучи саранчи пожирали все кругом, но ни одно насекомое, как бы не дерзало переступать черты, освященной молитвою веры. Афраат жил еще в начала V века, вероятно весьма уже престарелый, потому что его знали стариком еще в 370 годах; он похоронен в Антиохийском предместье, в церкви св. мучеников. Греки совершают его память 29 января.

8. Святой Юльян, названный греками Савва, был не менее славен своею подвижническою жизнью. Простой поселянин, бедный и без малейшего образования наукой, за высокие залоги сердца всепреданного Господу, он получил от Св. Духа высшее просвещение для руководства других к спасению. Из продолжительной, переполненной событиями, многоплодной его жизни, повествование о которой занимает целую книгу, мы, согласно с нашею целью, приведем здесь лишь некоторые черты. Говорить о его посте, бдениях, трезвлении, молитве, смиренномудрии, было бы только повторять сказанное о других отцах пустынных. Он прежде всего занял покинутую мазанку на границе Осроенской пустыни в Месопотамии; потом, подвигаясь в глубь пустыни этой, открыл там обширную пещеру, в которую вселился, как в роскошные палаты, хотя она была чрезвычайно мрачна, сыра и неудобна для жизни. Для молитв в тишине и укрытости от всего мира, она была превосходна. Но эта пропасть земная не сокрыла светильника; ученики, не только из близких, но из весьма отдаленных мест приходили становиться под его начало; от двух первых число их вскоре возрасло до 20, 50 и до ста. Все жили в той же пещере, учась от учителя мало прилежать о теле преходящем, много же о душе вещи бессмертной; пища их была только просяной хлеб с солью и, впоследствии, несколько диких фиников и трав, которые они солили и сохраняли в глиняных сосудах. Конечно, более неприятной пищи придумать было невозможно, но они довольствовались ею, поддерживаемые примером и наставлениями старца. Пещера сочила сырость со всех сторон, это портило их запасы, а потому он позволил построить особенную келью-кладовую, в возможной мере тесную. Сам же, по обычаю, ушел в пустыню, где свободнее беседовал с небом. Возвратясь через десять дней, он нашел, что кладовая значительно более предписанных им размеров. «Дети, –сказал он им, – я не прочь; но вы не знаете разве, что всякое расширение жилища нашего здесь суживает жилище наше там. Оно бы и ничего, если б здешнее наше жилье не было маловременным, а то вечным». По правилам его маленькой обители, после общей молитвы утром, известная часть братии, попарно, выходили из пещеры в разные стороны пустыни, до захождения солнца; там они поочередно, один читал одну или две кафизмы, другой же, стоя на коленях, пел аллилуия, Господи помилуй, и другие славословия; потом он читал в свою очередь псалмы, а тот становился на колени и пел. К вечерней общей молитве сбирались из пустыни в пещеру. Помощником себе он избрал отличного монаха Иакова Персиянина, сильного телом, но еще сильнейшего духом. Он всегда следовали за Саввою, в пустыне, но в несколько отдаленном расстоянии, чтоб не расстраивать его богомыслия. Так однажды, следуя за ним, он увидел огромного дракона; Иаков остановился, потом ободрясь, поднял камень и бросил в животное; оно не двигалось; Иаков подошел и заметил, что дракон мертвый; соображая, что Савва проходил тут за нисколько минут пред сим, он после опрашивали его, и старец доверил ему, что точно, когда он проходил, чудовище кинулось на него с раскрытою пастью; но он призвал на помощь Бога, осенил себя крестом, и дракон мгновенно упал мертвый к его ногам. Чудотворения его были известны во всей Сирии и привлекали к нему такое множество людей, что он решился удалиться на Синайскую гору, куда предлежал трудный и многодневный путь. Взяв нескольких учеников, он построили там маленькую часовню (существовавшую еще во времена Феодорита), и долго пробыл под скалой, на которой Моисей видел Бога. Он полюбил это место и не хотел покидать его; но, указанием свыше, был возвращен в Едесскую пустыню, так как в Антиохии он был нужен дли посрамления врагов христианства.

Зная, что Юлиан произнес обет искоренить окончательно христианство, возвратясь победителем из похода против персов, Савва непрестанно молился три недели, не вкушая пищи и сна; он услышал голос возвестивший, что это злобное животное не существует более. Тогда Савва, точно так же, три недели, не переставая, вместо молений возносил Господу благодарения за избавление Его рабов от этого изверга. О погибели Юлиана узнали по этому откровению, которого Савва, всегда серьезный и несколько печальный, не мог скрыть, явясь веселым и радостным. Он не раз посрамлял ложь и клеветы ариан при Валенсе и славою своей святости и чудотворений сильно содействовал усмирению Церкви, для чего покидал любимую пустыню и являлся в Антиохии. Так, когда ему сообщили, что еретики уловляют верных уверениями, будто он, Савва, вошел в общение с ними, старец вышел из своей пещерной обители. По пути, в одном из селений, богатая и набожная женщина, приняв на коленях благословение его, так усердно просила его отдохнуть в ее дом, что он не мог отказать, хотя в течение 40 лет не входил ни в чье жилище. Это совершилось по усмотрению Божию: особенное чудо должно было предварить его вступление в Антиохию. Пока набожная хозяйка угощала св. посетителя, семилетний ее сын упал в глубокий колодезь; весь дом встревожился. Мать извещенная о сем, накрыла колодезь доской и возвратилась прислуживать старцу, в боязни опечалить его скрывая горе в своем сердца до тех пор, пока он сам не пожелал благословить ее сына, о котором она говорила ему при встрече; тогда она сообщила ему все. Старец встал, подойдя к колодцу с молитвою, осенил его крестом и приказал снять доску. Ребенка нашли безвредно сидящим на воде, которою он играл; а когда его вытащили, он кинулся к ногам святого, говоря матери: «Во все время добрый старик этот поддерживал меня рукою на воде».

Близь самой Антиохии он остановился в горной пещере, в которой, по преданию, св. апостол Павел скрывался некоторое время; здесь внезапно он занемог горячкой. Хотели спешить за врачами в город, страшились, что болезнь продолжится и остановит всю пользу, которую прибытие Саввы должно было принесть православным. «Чего боитесь? – сказал он своим спутникам, – если я нужен скоро, то Господь скоро и поможет мне». Говоря так, он с молитвою, крестообразно распростерся лицом к земле и, чрез нисколько минут, встал совершенно здоровый, исцелив тут же, прикосновением, многих приведенных к нему больных.

Весь город сбежался на собрание православных; идя туда Савва, при дверях Императорского дворца, увидел параличного бедняка, волочившего ноги по земле, он исцелил его прикосновением; а во дворце возвратил молитвою здоровье опасно больному князю. Чудеса эти разнеслись по городу, поражая еретиков досадой и ужасом. Засвидетельствовав на собрании истину своим исповеданием, поддержав православных своею верою, знаменитостью чудес и святостью жизни, он возвратился в свою возлюбленную пустыню, где прожил еще долго. По словам Феодорита, во время посещения Антиохии он был уже очень стар, (372 г.) и находился в пустыне более 40 лет.

Известнейшими из многочисленных его учеников были: Иаков Персянин и Агриппа, которому хотели поручить его монастырь, но предпочитая послушание, он удалился к Евсевию. Потом Астерий, для которого Савва извел источник в пустыне. Астерий слабый телом, но сильный умом и духом, поступил под руководство старца юношей, оставив пышный и богатый свой дом и родню; впоследствии он управлял большим монастырем, близь Гиндары, в семи днях пути от пещеры св. Саввы. В этой обители между многими замечательными учениками находился Акакий, впоследствии епископ Верийский, много послуживший Церкви; знаменитое соч. св. Епифания против еретиков, (Panarium), написано им по предложению Акакия. Он же был в Риме у папы Дамазия по поводу Аполлинариевой ереси, близко ему известной. Феодорит называет Акакия «удивительным исполином добродетели; превосходным в духовной жизни, выдержанной им не только в пустыне и в монастыре, но еще в течение 58-летнего зоркого пастырства»; Созомен отзывается о нем также. И не менее того справедливость требует сказать, что эти великие достоинства Акакия были помрачены его отношениями к св. Иоанну Златоусту. Потворствуя страсти Феофила Александрийского, Акакий стал в ряды гонителей св. Златоуста, и великим грехом этим уничтожил весь блеск предшествовавшей своей жизни.

9. Св. Авраамий, другой из сирских пустынников, напоминает несколько своею жизнью Авраамия, о котором мы уже говорили, (дядю Марии); но обстоятельства одного и другого были совершенно различны. Он родился в Кире, и смолоду предался с таким увлечением всем строгостям пустынничества, что на долгое время лишился употребления ног. Когда Бог возвратил ему здоровье, он решился посвятить себя проповеди Евангелия. Узнав, что в одном из селений Ливанской горы царствует самое дикое идолопоклонство, он, с несколькими товарищами отправился туда, скрыв свое монашество под одеждою купца. Они наняли дом, объявив, что прибыли для покупки орехов, главного из произведений страны. Вскоре молитвы и ночные пения псалмов обнаружили в этих пришельцах христиан; народ окружил их дом, загородил вход, разобрал крышу и начал засыпать их песком и землею. Не жалуясь, не защищаясь, не стараясь спасаться, они продолжали молиться. Это изумило язычников, они оставили их, но вывели из дома приказав немедля выйти из города; в это время прибыли княжеские сборщики податей, а как в толпе было много дурных плательщиков, то они тут же схватили их; били и, облагая еще тягчайшими взысканиями, влекли в темницу. Авраамий обещал уплатить за них, в несколько дней, сто золотых монет и освободил их всех. Пораженные этим добрым чувством за зло, которое ему хотели причинить, люди провозгласили его старшиной; но он отказался, потребовав вместо сего, чтоб они содействовали построению храма Божия, что и было исполнено. Так утвердилось тут православие. Авраамий оставался священником обращенных в течение трех лет; после чего, за святость жизни и духовную ревность, он был поставлен епископом Каррской Церкви, к которой тоже привлек множество язычников. По словам Феодорита он совершал все эти многотрудные стяжания Богу, беспрерывною молитвой и постом чрезвычайным. Во все время своего епископства он не вкушал даже хлеба и не пил воды, но питался осенью плодами, в другие же времена года корнями петрушки, цикория и др. диких растений; он никогда не держал огня, засыпал на ночь, на краткое время, сидя на скамье. Всех принимал и ежедневно, как правитель, судья, друг и утешитель своей паствы, он выслушивал множество приходящих; мирил ссорящихся, решал тяжбы и распри, защищал гонимых, утешал скорбных и исцелял страждущих. Уважение и любовь к нему были безграничны. Он, как многие святые, доказал пред очию людей, как можно просто, легко и благодетельно управлять народом, на основании лишь закона любви, постановленного Спасителем мира. Император Феодосий-юный, непременно желав видеть этого апостольского старца, вызвал его; княжны царского дома тоже лобызали его руки и ветхую его одежду, предпочитая ее царской порфире; во время этого путешествия св. старец скончался. Император с княжною, царедворцами и военачальниками провожали останки, принятые в Антиохии с торжеством и выражением всенародного уважения; так провожали их до Ефрата, куда жители городов и сел сбежались толпами. Каждый желал иметь хоть нитку из его одежды, щепочку от гроба, так, что сильный отряд ликторов должен был сопровождать тело до епископского его города, где оно и предано земле.

10. В числе отцов этих мест славился еще Макарий, наименованный Римлянином, в отличие от знаменитых, Египетского, Александрийского и других Макариев Восточных пустынь; прозвание это присвоено ему было потому, что отец его, Иоанн, был Римским Сенатором. Описание его жизни приписывают трем пустынникам одного Месопотамского монастыря, которым управлял Асклепий. Монахи эти (Феофил, Сергий и Гигин), вздумали идти к месту, где, по безумному мудрованию некоторых баснотворцев древности, земля будто бы соприкасается с небом; после многодневного странствования по пустыни, они дошли до пещеры, вход в которую охраняли два огромные льва, стоявшее будто стражи. На рев их против посетителей, из пещеры вышел старец, совершенно нагой, но весь покрытый волосами, ниспадавшими с его головы ниже поясницы, а от бороды до колен. Это был Макарий. Он рассказал им, что родители женили его против воли, но что он бежал в первый день брака; семь дней скрывался в доме одной женщины, а на осьмой день вышел и направлялся в пустыню, в которую вознамерился проникнуть сколько можно далее, и прибыл наконец к пещере этой, после бесчисленных испытаний и трудов. Во всем этом нет ничего невозможного для св. мужа; но в повествование о Макарии внесено несколько подробностей запечатленных и легендарностью и мало подкрепленных уважительными авторитетами. Добродетели трех названных выше пустынников и строгое подвижничество их, были предметом всеобщего уважения в стране.

11. Св. Александр, монах и после патриарх Антиохийский, был дитя этих же пустынь. Кирилл Александрийский и Феодорит называют его «преисполненным духовных достоинств, по уму, сердцу, дару слова, строгости жизни и крайнейшему отречению от всего мирского, по всем возможным добродетелям, усвоенным им в монашеской жизни». Два действия особенно отличают его епископство: – присоединение к его церкви евстахиан, и единение его церкви с Римскою. Схисма Евстахиан уже 80 лет прекратила общение между ими и Церковью Антиохийскою. Св. Александру Бог помог умиротворить этот, почти вековой разлад одинако-веровавших, окончить дело, которого не могли совершить всевозможные старания пап, императоров и величайших епископов, и тем поставить в страх и уважение истинную Церковь перед евреями, арианами и остальными антиохийскими язычниками. Другое дело, причинявшее тоже много тревог и соблазна, было столь же счастливо окончено его воздержностью и набожностью. Некоторые из епископов, гонителей Златоуста при его жизни, или единомысленных с ними, но кончине его не хотели внесть его имя в Диптиха (списки святых); Римская же Церковь отказалась от общения с теми восточными епископами, которые не желали достойно чтить священную память златых уст. Св. Александр подал пример, которому все последовали и восстановил сим общение. Он ездил для этого в Константинополь и твердо отстоял пред императором и епископами свое представление. Возраст, в котором он скончался (около 416 г.) неизвестен.

12. В числе питомцев сих же пустынь и монастырей история приводит имена: Домна, Максентия, Анастасия, Александра, Мартиниана, Парда, Максима и др.; но она говорит только о их высоких заслугах епископских, которые свидетельствуют сами о духовных дарованиях, приобретенных ими в пустынях и их обителях. В те времена ереси Нестория и Евтихия причиняли множество самых печальных беспорядков на востоке; Церковь нуждалась в борцах смелых, одеянных во всеоружие веры, готовых стоять за истину до крови; потому-то на кафедры церковные вызывались закаленные в пустынях души, умы и сердца не совратимые уже ничем мирским.

13. Не менее славились отцы тех же мест: Феофан, Равул, Иаков, Симеон-Салус и Фома Апамейский. О первом из них мы уже говорили в житии обращенной им к Богу Пансемнии. Равул, уроженец Самосатский, был воспитан знаменитым ученым того времени Варопсавасом; с детства он возлюбил добродетель и, подобно великим св. Илии и Предтечи Господню, предпочел городам пустыни, горы и пещеры. Но слухи о нем доходили до благочестивых, куда бы он ни укрывался; напрасно поселялся он в дебрях, в отдаленнейших, пещерах, наконец на едва достижимой вершине горы, в Финикии; его видели отовсюду, как высокопоставленный светильник, и спешили к нему смиренные и знатные. Против воли он начал принимать учеников, число которых быстро возрастало; благодаря щедрым дарам императора Зинона и Иоанна, правителя Веритского, он выстроил для них обширный монастырь, сделавшийся колыбелью обращения множества язычников. По смерти императора Зинона, он испросил у его наследника, Анастасия, дозволение построить там другой монастырь, сохранивший его имя, и воздвиг еще нисколько обителей, сильно содействовавших распространению и утверждению веры Христовой. Бесы не могли оставлять в покое такого ревнителя, но он не страшился их и разгонял как дым необыкновенным смирением, неистощимою добротой сердца и всесильным словом Божьим. На восемьдесят первом году жизни он услышал голос: «Придите ко Мне, вси труждающиеся и обремененнии, и Аз упокою вы». Он тотчас же приготовился и после краткой болезни свято скончался около 530 года,

14. О Иакове, Месопотамском пустыннике, жившем в затворе, на расстоянии одного дня пути от Амидии, достаточно передать одну черту, (из историка Прокопия). «Царь Персидский, Кобад, не объявив римлянам войны, вторгнулся в Месопотамию и обложил Амидию, во вредя жестокой зимы... Иаков спасался в открытом уголку местности; некоторые из благочестивых окружили его пустыньку оградою из кольев высоких, но так редко вбитых в землю, что его можно было видеть и говорить с ним, а также устроили навес, чтоб защитить его хоть несколько от дождя и снега. Развеянные по стране неприятельские воины, увидев Иакова, окружили его ограду и сквозь широкие отверстия собирались пронзить его стрелами; но руки их, окаменев как бы, приросли к лукам и тетивам. О чуде этом известие разнеслось по войску и дошло до слуха Кобада; он лично хотел убедиться в нем и тут же просил Иакова простить несчастных. Когда Иаков разрешил их молитвою, царь предложил вознаградить его какою он пожелает суммою; но старец требовал вместо денег дать повеление войску, чтоб на очертанном пространстве земли, вокруг его пустыньки воины не дерзали тревожить никого. Кобад, весьма довольный, что это ничего не будет стоить ему, согласился, и таким образом множество лиц всякого звания и имуществ, были охранены Иаковом от разграбления и смерти».

15. Симеон-Салус, (безумный, юродивый), родился в Едессе от знатных и очень богатых родителей и был прекрасно образован; окончив курс наук, он отправился в Иерусалим, куда множество людей всякого звания, из Едессы и окрестных мест, стекались на поклонение Воздвижению Животворящего Креста, в сентябрь; с ним был его друг Иоанн. На возвратном пути, чрез Иерихонскую долину, они посетили все Иорданские обители, и так были поражены жизнью отшельников, что сами решились оставить свет и вступили в монастырь св. Герасима, которым тогда управлял Авва Никон. Духовное преуспеяние их шло быстро; вскоре им было дозволено, по их желанию, удалиться в пустыню, за Мертвым морем, где они провели двадцать девять лет в горниле молчания, терпения, страшных бесовских искушений и просветительной молитвы. Думая, что без понесения гонений, бесчестия и оскорблений от людей, нельзя вполне очистить сердца, Симеон приглашал Иоанна обратиться к такому подвигу. Но тот не признавал в себе на это ни достаточно силы, ни призвания; а потому они расстались. Симеон возвратился в Иерусалим, вторично посетил святые места и потом перешел в Емес, в Сирии, где оставался до конца жизни. Здесь смиренномудрый безумец, предался тем действиям юродства, который всегда смущали и будут смущать утилитарные смыслы гордых безумно-умников века, конечно, никак не могущих возвыситься до уразумения этой крайнейшей степени самоуничижения, для стяжания высше возможной человеку свободы духа. Описывать здесь разнообразные заявления его бесчисленных юродств, было бы излишне; как столь же излишне было бы говорить о гонениях, унижении, побоях, насмешках, поношении и злобе, которым он ежеминутно подвергался. Бог всегда всенародно оправдывал его, во всевозможных, самых грязных обвинениях. Мнимые преступления его, оказывались добродетелями; бессмысленные речи, сбывавшимися пророчествами; полуясные намеки – великими, спасительными уроками. Приведенные его мнимым безумием в разум истины благословляли его так, как под конец жизни проклинают своих лживых учителей приведенные их мнимою мудростью на край вечной гибели. Он скончался в царствование Юстина. За два дня до смерти он рассказал свою жизнь Иоанну архидиакону Емесийской Церкви, у которого он жил. Лет пятьдесят спустя, Леонтий, епископ Кипрский написал его житие по запискам этого архидьякона; сочинение это, как полагают, перешло чрез руки Метафраста, а потому почерпнутое нами о Симеоне из Церковной Истории Евагрия, должно быть признаваемо более верным.

16. После Симеона, Евагрий, в том же сочинении говорит о св. Фоме монахе Апамейском, как о высоком подвижнике. Боландий и некоторые другие называют и Фому юродивым, но вряд ли это верно, так как, по словам Иоанна Мосха, он был экономом монастыря, а такой обязанности никак не возложили бы на монаха, избравшего себе назначение и подвиг не совмещающиеся с подобными служением. По свидетельству Евагрия и др. писателей, святость Фомы, отличавшегося строгою жизни и чрезвычайными смирением, обнаружилась перед самою кончиной его и после, чудотворениями. Прибыв в Антиохию во время чумы, по делам своего монастыря, он просили эконома Великой церкви Анастасия, выдать ему деньги, которыми церковь эта ежегодно вспомоществовала их монастырю; эконом, разгневанный настойчивостью Фомы, ударил его в щеку; свидетели, сильно взволнованные этим несправедливым поступком Анастасия, не скрыли от него своего негодования. Фома же сказали только: «Жалею, потому что он не будет более иметь возможности что-либо мне дать, а я – что-либо от него получить». На следующий день Анастасий скоропостижно помер, а через нисколько дней Фома занемог, его поместили в больницу церкви св. Евфимии, в Дафнейском предместье, где он скоро скончался. Так как он не принадлежал к числу горожан, то был похоронен на кладбище пришельцев. На другой день в ту же могилу, сверх его тела, положили другого покойника; но через нисколько часов смотрители кладбища увидали тело Фомы вне могилы, возле нее; они положили его назад, но к вечеру повторилось тоже, – на этот раз его похоронили в другой могиле. Неделю спустя в эту могилу точно также положили другого покойника; произошло тоже, что в первые два раза, и слух об этом чуде пронесся по городу и по стране¹⁶. Патриарх Ефрем, прибыл с клиром и с почестью перенес останки святого на городское кладбище, где покоились мощи многих св. мучеников. В тот же самый день свирепствовавшая в города чума, внезапно прекратилась. Жители немедленно выстроили часовню над могилой св. Фомы. Преп. Марфа, мать Симеона младшего, житие которой мы привели, желала быть погребенною близь этой часовни, что и было исполнено.

17. Симеон-столпник, младший, о котором тотчас упомянуто и сообщены некоторые сведения, в житии его матери Марфы, (здесь дополняемые), назван младшим потому, что он последовал примеру первого, великого Симеона Столпника, измыслившего этот неслыханный образ строжайшего подвижничества и такого самоиспытания, возможности которого ум наш не мог бы поверить, если б дело не было засвидетельствовано сотнями тысяч народа, высшими сановниками и мудрейшими людьми века, наконец всею Церковью и бесчисленными чудесами. Первому Симеону старались подражать, в разных странах некоторые подвижники, конечно, уже особенно отмеченные перстом Божьим на столь трудный подвиг жизни; в Сирии первыми из них был Феодул. Знатный по роду и богатый, он был правителем Константинополя, (по другим, префектом претории), при императоре Феодосие Младшем; и отличался мудростью и строжайшею честностью. До глубины души оскорбленный распутством века, жадностью, несправедливостью, лихоимством высших и влиятельных людей, подлостью низших, нечистотой общественных нравов, бессовестностью и плотоугодием, он решился отстраниться от дел в самую скромную, частную жизнь. Этому сильно воспротивилась его супруга, Прокла; он терпел, но тайно начал уже жизнь строго покаянную. Вскоре смерть Проклы дала ему совершенную волю действий. Феодул продал свои имения, употребил деньги на благотворения, дал рабами свободу, обеспечив их будущность, и удалился в пустыню Едесского округа. Тут избрав приличное место, он, с совета и дозволения епископа, построил столпи, взошел на него сорока двух лет от роду и пробыл тридцать лет в неизменном терпении и молитве, служа ближним спасительными советами и чудотворными исцелениями. Чем выше человек в духовном подвиге, тем сильнее и хитрее искушает его враг, особенно в смиренномудрии. Феодул пожелал узнать с каким из рабов Божьих сравняла его благодать, за 30-летний его труд. Он, побеждавший столько сильнейших искушений, не победили этого: сошел со столпа. Щадя его, и не желая конечной гибели, Господь открыл ему, что он на одной степени с комендиантом Корнилием, прозванным Пендакр. Крайне смущенный и униженный, Феодул, с трудом отыскал Пендакра; но тот уже бросил свое ремесло и вел весьма благочестивую жизнь. На все вопросы Феодула Пендакр отвечал только, что во всю жизнь умел лишь и успел непристойными речами, песнями и движениями, в зрелищах публичных, соблазнять людей, разжигать страсти и рассевать безнравственность; а потому он, конечно, должен быть одним из величайших грешников пред Богом. Феодул не довольствовался этим; он не отходил от Пендакра, просил, умолял, заклинал его до тех пор, пока тот не решился доварить ему следующее обстоятельство своей жизни. Знатная по рождению, известная в свете красотою и богатством, близкая ко двору девица, была выдана замуж за юношу, который расточив все свое и ее имение, в непомерном мотовстве и разврате, полуисчахнувший был заключен в темницу. Она страстно любила мужа, но и сама стояла на краю безысходной бездны, в цвете юности и красоты, без одежды, без пищи на следующий день, между отчаянием и пышными предложениями уплаты долгов ее мужа и блестящего состояния ей, за покупку ее чистоты и верности. В таком положении, близком к самоубийству, по внушению дьявола, узнал о ней Пендакр. Он собрал все что имел, накопленные во всю жизнь деньги, полученные подарки, некоторые редкие вещи им приобретенные, и даже все свое домашнее имущество и сам остался нищим. Выкупив мужа и спася жену, он от них взял только клятвенное обещание жить в страхе Божием. Св. Феодул возблагодарил Господа, возвратился в свою пустыню, взошел снова на свой столп, пробыл на нем еще осьмнадцать лет и скончался свято на девяносто первом году жизни. Могила его была прославлена чудесами. Церковь празднует его память в 3 день декабря.

Обращаемся к Симеону-младшему, о котором уже говорили. Историк Евагр, его современник, видел его часто и передает множество чудес совершенных им; Никифор, ректор Антиохийский, написавший весьма полное его житие нисколько лет прежде, говорит о тех же чудесах и присоединяет к ним множество других; такой же труд исполнен Аркадием, епископом Кипрским; сочинение его утрачено, но было известно св. Иоанну Дамаскому и отцам Второго Никейского Собора; и Дамаскин и собор, до поводу чествования Св. икон, приводят чудеса св. Симеона. Из этого очевидно, что он был признаваем одним из величайших чудотворцев, украшавших Церковь, и что можно изумляться в нем избытку благодати, которой он сподобился, а не чудесности его жизни¹⁷.

Решимость св. Симеона с юности посвятить себя подвигу, которому он отдал всю свою жизнь, была следствием видения. Однажды в части города, называемой «херувимы», ему явился, как мы уже сказали, Спаситель на престоле, окруженном сонмом святых и указав ему с одной стороны небо, с другой бездну, назначенную грешникам, произнес: «Уразумей и избери». Вследствие видения этого, разум его чудесно развился и озарился светом духовного понятия, недоступного не только детям его возраста, но и сотням тысяч людей, чтущих себе быть премудрыми. Он, не колеблясь нимало, оставил город и удалился к подножию горы, находившейся верстах в пяти к стороне Селевкии, где обитали только дикие звери. Подкрепленный и утешенный благодатью Божьею, чрез некоторое время, он взошел на обширную гору эту и около вершины одного из ее склонов нашел маленький монастырь. Настоятелю, святому старцу Иоанну, было открыто, особым извещением, о прибытии этого с детства избранного служителя Божия, а ревность, самоотвержение, пост, труды, молитва, смиренномудрие прибывшего, превосходившие по видимому, все духовные, нравственные и физические силы его возраста, тотчас открыли к чему готовит его Господь. Настоятель монастыря сам был столпник; Симеон просил дозволения последовать его примеру. Опытный старец, конечно, отказал, но ненадолго; два особенные случая, (приводимые Евагрием и Никифором), побудили его вскоре согласиться. Удалясь однажды для богомыслия в гору, Симеон встретил леопарда; святой отрок с молитвою обвязал конец своего пояса вокруг шеи кровожадного зверя, который, не противясь, как ягненок пришел с ним в монастырь. Вскоре после сего один из погонщиков тамошних, внушаемый дьяволом, вздумал убить Симеона, но вооруженная рука его, поднятая на жертву, внезапно отнялась; все, долговременно употребляемые средства были тщетны, пока убийца не сознался перед о. Иоанном в преступлении, (о котором Симеон не открыл никому), и Иоанн не приказал Симеону же молить Господа о прощении виновного. Получив дозволение настоятеля, отрок взошел на низенький, устроенный для него столп, с невообразимою радостью. Спаситель явился ему Сам в виде младенца неописуемой красоты и объявил ему, что он должен жить на кресте, как Он умер на нем, для спасения своего и многих смертных. Понятно какую ревность это видение возбудило в сердце юного подвижника. Все часы его дня были обращены в псалмопение, всякое его дыхание, всякое движение мысли, были молитвою, в посте и бдении он не уступал старцам привыкшим к подобным лишениям вследствие долголетнего искуса; настоятель должен был постановить для Симеона правило, менее из опасения за здоровье и жизнь его, чудесно хранимые Богом, нежели из необходимости подвергнуть и его спасительному гнету безропотного послушания. Симеон принял это с глубоким разумом. Мы не будем передавать многочисленные примеры тех искушений, какими, по словам описателей его жизни, дьявол нападал на него, беспрерывно. Все оружия злобы были употреблены в дело; то неудержимые помыслы богатства, удобств, сластей света; то неисходная тоска и пренемогание, или страхование и ужас, проникавшие все естество: часто отвратительнейшие видения; часто бури и грозы, потрясавшие всю окрестность и заставлявшие братий монастыря думать, что блаженный отрок необходимо убит, снесен с открытого столпа и погиб в бешеном нестроении стихий. Господь хранил его невредимым, дивно укрепляя его душу и тело.

Ефрем, епископ Антиохийский услышав о чудной жизни Симеона и зная, как молва народная преувеличивает и зло, и добро, сам посетил монастырь. Увидя Симеона, в таком возрасте, так всеполно распявшимся с Христом, он воздал Господу хвалу за это истинное чудо в обращение и спасение многих совершаемое Им. Отрок же, переходя в самопожертвовании от строгости к строгости, не довольствовался казалось ничем. Он опоясался веревкой, которая въелась в тело его, загнившее кругом, и когда узнали об этом, снятие этого пояса обратилось в новое мучение, понесенное им с радостью за послушание. Целый год он не садился, от чего свело жилы его ног; были призваны врачи, но он просил вместо лекарств молитв своего настоятеля, и был исцелен. Он долго умолял Бога просветить его ум нашествием Духа Святого, как некогда были Им просвещены св. апостолы видимо; Господь не отказал, в некоторой мере и в этом избраннику Своему. Он озарил его чудесным светом и с тех пор Симеон так уразумел Св. Писание, так объяснял его и с таким помазанием и силою прилагал его к научению, обличению, обращению, что сделался предметом изумления опытнейших духовных старцев; он с каждым днем шел, в смирении, добродетели и развитии в нем даров небесных, от силы к силе.

Многим из братий, в сонном видении, представилась трехступенная лествица, по которой Симеон будто бы восходил с особенно радостным лицом. Они не сообщали ему об этом, но вскоре он сам, по внушению внутреннему начал просить настоятеля устроить для него другой столп, не менее 40 футов вышины; это было исполнено. Архиепископ Антиохийский и епископ Селевкийский, посвятив Симеона в диакона, торжественно возвели его на новый столп, на котором он пробыл восемь лет, в молитве почти беспрерывной, так что не позволял себе, иначе как весьма изредка и кратко, собеседовать даже с духовным отцом и настоятелем своим. Возвышения тела на новом столпе он желал, и принял, как образ возвышения духа к Богу. Здесь нападения демона усиливались по мере усиления в Симеоне даров благодати; но юный воин был неусыпно бодр и ни на миг не покидал всеоружия сердечного сокрушения, смиренномудрия, слез, воздыханий и молитвы. За неустанную, долгую борьбу эту, он был награжден особенно благодатным посещением. Однажды он увидал, близь себя, на столпе, святолепого старца, в священническом облачении с потиром в руках; Симеон почувствовали вокруг небесное благоухание и в тоже время ему показалось, что старец приобщил его Св. Таинственных даров. Долго после сего он остался безгласными, в неизъяснимом блаженстве благодарственной молитвы. В тоже время ему было возвещено о скорой кончине его настоятеля, отца Иоанна. Симеон немедля сообщил об этом Иоанну. Всю жизнь готовившийся лишь к смерти, старец с радостным умилением принял благое повеление Господа; он собрал братию, вместо всякого поучения умолял их подражать, по мере сил, Симеону, благословили всех и в святой молитве тихо предал душу Богу.

По смерти Иоанна, Симеон начал еще более молчаливую и строгую подвижническую жизнь, хотя то казалось уже невозможным; Иоанн был его редкий, чуть ли не единственный и самый глубокий по духу собеседник. Симеон молился и пребывал в созерцании до девятого часа; в это время он приносил Господу кадило и не раз братья с изумлением видели, что клубы дыма поднимались из кадила, едва он всыпал в него фимиам, хотя в нем и не было горящих угольев. Потом он читал св. книги, долго обмышляя читаемое, и с восходом солнца, не ложась, жертвовал часа два легкой дремоте, но не ежедневно. Бывали времена, когда он, по известным ему побуждениям, не смыкал очей по три, по семи, пятнадцати и даже по тридцати суток. Он горячо просил Бога совершенно избавить его от рабского подчинения сну, но ему было извещено, что некоторое упокоение необходимо телу. Демоны по злобе не покидали своих козней против святого, но не могли уже ничем вредить ему; он обращали их в бегство молитвой и знамением креста, и сам нагонял на них ужас. Дар чудотворений обнаруживался в нем все более, при разных случаях; однажды он воскресил мертвого; его же молитвами Антиохия была спасена от бедствий, которым Господь подверг ее, за распутства и злодеяния жителей. Сперва в окрестностях, а вскоре и в самом городе, появилось такое огромное число диких зверей всякого рода, что земледельцы не дерзали выходить на поля, в городе же никто не смел переступать через порог двери и, несмотря на осторожность, звери врывались в дома, похищали детей и терзали спящих. Все, что видели и слышали о Симеоне, более и более привлекало к его столпу людей всякого звания, не только из ближних, но и из отдаленнейших мест; они исповедывали ему свои грехи; исцелялись от болезней, открывали печали и бедствия, если же кто скрывал или переиначивал истину, св. Симеон прозорливо обнаруживал тайны его помыслов и чувств, и добрым, но строгими словом, со властью, избавлял его от этого греха.

В таинственных видениях Господь открывал ему многое еще не совершившееся и тем доставлял ему возможность благовременно предварять, обращать к вниманию, молитве и покаянию многих, не желая погибели добрых с злыми. Так Симеон провидел нашествие Хозроя, (деда того, который впоследствии обложил Иерусалим и похитил из него Св. Крест), с сильным войском на Палестину, взятие, разграбление и сожжение Антиохии, но сохранение его горы, столпа и обители, которые постоянно были укрываемы непроницаемым туманом от взоров персидских полчищ¹⁸.

Проведя восемь лет на этом столпе, и все более обеспокоиваемый множеством стекавшегося народа, Симеон замыслил тайно удалиться в Кармил или на Масляничную гору; но Бог судил иначе. Ему была показана в видении другая гора, находившаяся верстах в девяти от Антиохии и совершенно пустынная, так как в ней не было воды, и вся она, с незапамятного времени, обратилась в обиталище огромного скопища змей и хищных зверей. Ему было сказано, что место это имеет быть освящено и будет впредь именоваться Дивною горой, за чудеса, которые Господь проявит там за молитвы верного Его раба.

Симеон открыл это своим ученикам и, верный призыву свыше, отправился в указанное место. Дорогой он исцелил больного, лишившегося употребления членов, а прибыв на место, водрузил там крест, узнал на самой вершине каменный пригорок в виде столпа, показанный ему в видении, и с великою радостью взошел на него. По словам описателя его жизни, ему было тогда двадцать лет; но как он восемь лет стоял на втором своем столпе и шесть на первом, следовательно начал этот подвиг шести лет от роду, что конечно есть чудо, каким была вся жизнь Симеона, в которой Господу благоугодно было явить пред всеми, до какого могущества духа, ума и тела может быть доведен человек за всепредание себя Богу.

Новый столп его вместо большего уединения соделался огромнейшим поприщем его святости и чудотворений; народ притекал в нему волнами; никто не страшился уже и кровожадных зверей, которые прежде не допускали сюда стопы человека. На одного из богомольцев кинулся огромный лев, но, остановленный взглядом Симеона, обратился; святой приказал одному из своих учеников проследить его до его логовища и повелеть немедленно покинуть страну; с той поры там львов более не видали. Видения, пророчества, чудеса, воскрешения мертвых, изгнания бесов, исцеления, обращения лились как река благодати; перечисление тех, которые засвидетельствованы жизнеописателем его, заняло бы огромную книгу.

Он возвестил кончину Ефрема, патриарха Антиохийского, в, самую минуту ее (545 г.), а жестокого насельника его кафедры, тотчас же изгнавшего из Антиохии всех нищих, больных и калек, под предлогом неприличия подобного зрелища в таком богатом городе, наказал внезапным параличом рук и ног, когда несчастные эти пришли к Симеону. Прежде страшного землетрясения в Антиохии, при беспрерывных ливнях, он объявил о нем народу, призывая всех к молитве и покаянию; ужас был всеобщий, язычники тотчас бежали, приписывая это наказание гневу богов своих на христиан; верные же молились Господу с Симеоном, и, на третий день, с радостным лицом, он объявил, что Бог принял покаянные слезы и молитвы своих людей и остановил кару. Он предсказал также то страшное землетрясение, (554–555 г.), которое началось в Сирии, обошло Месопотамию, Палестину, Финикию и Аравию, ниспровергая жилища и погубляя бесчисленное множество людей в Константинополе, Никомидии и соседственных городах.

Десять лет простояв на этом природном столпе, или камне, под влиянием жгучего солнца, холода, бурь и непогод, Симеон приказал построить столп на другом месте горы, и, взойдя на него на 31 году жизни, пробыл на нем 45 лет, до кончины своей. Этот последний переход был следствием извещения свыше, в котором ему было открыто, что Богу угодно основание им тут монастыря, в который стечется множество людей, особенно из Персии, и под руководством его спасутся сами и многих спасут своим учением и примером. Построив этот монастырь, св. Симеон, как тотчас сказано, перешел на последний свой столп. При этой обители, чудесах и благотворениях, который изливались из нее как из неиссякаемого источника Божьей благодати, за местом утвердилось, разнесенное по всему миру, правдивое наименование Дивной горы, а за св. Симеоном название Дивногорца.

Вскоре множество братий обители и приходящих начали изъявлять желание принимать Святое Причащение от руки Великого чудотворца. Но смиренномудрый считал себя недостойным великого сана священства; он страшился его, как неизмеримой ответственности и много лет отказывался, до времени, когда в таинственном видении ему представилось, будто бы епископ Селевкийский, Дионисий, прибыл в Дивную гору, взошел к Симеону на столп и, наименовав святого священником, возложили на него руки. На другой же день Дионисий, в сопровождения двух духовных, точно прибыл в монастырь, водимый волею Божией; он взошел на столп, со слезами облобызал Симеона, свел его со столпа в монастырскую церковь и тут, именем Великого Архиерея, несмотря на смиренные представления Симеона, постановил его во священника; ему было тогда 33 года. «Вот, – говорит его жизнеописатель, – после какого искуса, после какой школы, по окончании какого деятельного богословского образования, Бог признавал достойными священства, верных последователей его учения».

Чем ярче и сильнее озаряющий что-либо свет, тем гуще противоположный ему мрак. Чем громче заявлялась святость Симеона, тем бешенее изливали на него свой яд безбожники, завистники, порочные и злобные, подвигаемые отцом лжи и зла. Его благословлял народ, но мнимо-мудрые поносили, обзывали лжецом, притворщиком, честолюбцем!.. Приведем нисколько примеров из многих. В Антиохии оставались еще язычники и были тогда, как есть и теперь в богатых и разгульных городах, атеисты, плотоугодники, свободно-мыслители, и свободно-верователи всякого рода. Некоторые из философов этих, признававшие, что участие Бога ни к чему не нужно в мире, где все совершается по определенным причинам естественным и по случайностями со сложения обстоятельств, пришли искушать святого софизмами научного краснобайства. На звуки слов их он отвечали духом слов Писания, против которых они по могли спорить, и чудесами, действительности которых они не могли не сознавать. Гнев их разгорелся еще сильнее; они искали только случая мстить. Один из жителей Антиохии, впав в опасную и продолжительную болезнь, истощил все свое состояние на врачей, без пользы. Святой исцелил его внезапно молитвою. В избытке благодарности, исцеленный поставил при дверях своего дома изображение Симеона, затеплил пред ним лампаду. Враги святого подняли клич: «Это изуверство, идолопоклонство! Стыд для времени и просвещенного города!!..» Приставили лестницу, но первый взлезший на нее свалился без чувств, второй, третий тоже; верные воздали хвалу Богу; посрамленные же мудрователи унесли своих больных в безнадежном состоянии. Симеон узнал об этом; он обратился к Господу с молитвой о просвещении и умирении несчастных, заблуждающихся гонителей истины. Ему представилось в видении, будто бы он в Императорском дворце, в Константинополе, и государь посылает одного из приближенных своих в Антиохию, где страшное чудовище, покорив своей власти множество людей, вместе с ними терзает лучших, мирных граждан; сановник же царский, прибыв на место, казнит преступников, щадя лишь одного. Видение это через четыре месяца объяснилось. Император, вследствие важных беспорядков в Антиохии, послал туда префекта Аманция, ученого, справедливого, но непреклонно строгого карателя пороков и злодеяний. Прибытие его смутило ложных философов и учителей, возбуждавших крамолы и бунты, и значительною частью принадлежавших к высшему городскому сословию. Исследование уличило многих в ересеучении, гаданиях, колдовстве, отравах, безбожии, преследовании христиан, и суд подверг их заслуженной казни. Только один из осужденных, лично ненавидевший св. Симеона, но известный этому прозорливцу, несмотря на его заблуждения, за человека чрезвычайно милосердого к нищим, сострадательного и способного еще обратиться к истине, был помилован Аманцием по предстательству Симеона.

Чрезвычайно поверхностный очерк сего великого жития позволяет, однако же, оценить, как провел на земле 85 лет этот воистину «земной ангел или небесный человек». Час, назначенный Господом для увенчания такой жизни, час св. Симеоном с великою любовью желанный, настал; Симеон был извещен о сем явлением ему Ангела.

В последние годы жизни он не принимал уже никакой пищи, кроме мягких побегов или молоденьких веток древесных, которые ломал на мелкие кусочки и жевал; но и до извещения о близкой кончине уже не спрашивал более и их, к величайшему изумлению учеников. Чрез несколько дней по извещении, он собрал всех, объявил им об открытой ему воле Божьей, и в глубоко проникнутой любовью беседе, передал им духоносное учение и правила жизни, ведущей к несомненному спасению и блаженству вечному. Прозирая в их мысли и отвечая на желание, которого они не смели ему выразить: как мог он оставаться без всякой пищи, он сказал им: «Братия! Вы знаете, какими благодатными дарами осыпал Господь, с самого детства моего, меня грешнейшего и ленивейшего из Его недостойных слуг? Сколько раз и как усердно молил я Его избавить меня от владычества плоти, требовавшей сна и пищи; Господь не соизволял. Но вот в последнее время, мне явился блестящий муж в священническом облачении с чашею в руке. Сняв с чаши покров, он повелел мне трижды приобщиться из нее. Принятое мною было несравнимо, по вкусу и питательности, ни с чем земным; с тех пор тот же небесный посланник являлся мне каждое воскресенье после литургии, и приобщал меня той же пищи. Прославьте милосердие Владыки нашего! Я открываю вам это теперь, отходя от вас, так как вашими же молитвами о мне грешном привлечена была на меня благость Господа. Братия мои, во Христе возлюбленные, если в душах ваших сохранится какое-либо о мне доброе воспоминание, то свидетельством его да будет теплая о моей душе молитва, хранение моих заповеданий и советов и жизнь, по моем отшествии столь же подвижная, чистая и внимательная, сколько она была благочестива при мне».

Через десять дней по явлении ему вестника его кончины, отстояв с братиями вечернюю службу и благословив их, он тихо заснул для пробуждения в небе; это было 24 мая, день, в который Церковь празднует его память¹⁹.

18. О других столпниках того времени и тех мест, церковная история передает мало известий. Лет около пятидесяти до Симеона Дивногорца, в патриаршество Ефрема (в Антиохии), близь Гиерополя спасался на столпе один из тамошних отшельников; но этот строгий подвиг не охранил его от несчастья быть вовлеченным последователями Севера в его ересь и отвергать постановления святого Халкидонского Собора. Прославленный неистощимою сострадательностью и добротой сердца, патриарх, глубоко опечаленный заблуждением такого подвижника, сам отправился к нему, чтоб возвратить его в лоно истины. Но отступничество, ересь, т. е. отвержение истины откровенной для предпочтения ей своего мудрования, всегда была, есть и будет следствием и нераздельным спутником гордости. Это доказал и столпник.

– Я не могу быть в общении с приемлющими Халкидонский Собор, – сказал он патриарху.

– Как же и чем могу я исцелить душу твою и удовлетворить за тебя Господу нашему Иисусу Христу, когда пресвятая, пречистейшая Церковь Его не терпит опорочивающей ее ереси?

Желая удивить патриарха, столпник сказал:

– Оставим словопрения, они не поведут ни к чему; прикажи возжечь костер, мы оба войдем в пламя; кому из нас оно не повредит, исповедание того явно окажется истинным.

– Сын мой, – кротко отвечал Ефрем, – тебе следовало бы послушаться меня как отца, то было бы действием величайшего из подвигов и неоценимейшей из добродетелей, смирения; а ты требуешь от меня чуда! Я великий грешник пред Богом, а потому не сподоблен Им дара чудотворений; но здесь дело идет не о мне, а о чистоте церковного учения, о спасении заблудшей твоей души от вечной гибели... Благословен всемилосердый Господь Бог наш!.. Сложите костер и зажгите; да проявится святая воля Владыки!

Когда это было исполнено, Ефрем просил столпника войти в огонь вместе с ним, но тот отказался. «Зачем же, – сказал ему патриарх, – гордо предлагал ты то, что, благодаря Господа, не дерзаешь исполнить?» Патриарх снял с себя епитрахиль и возложил на костер, на котором он остался невредим, пока огонь не уничтожил всех заготовленных дров. Пораженный этими чудом, столпник покаялся, обратился к истине и был приобщен Св. Таин рукою патриарха.

Упоминают еще о двух столпниках Киликийских, Симеон и Юлиан; первый учредился близь г. Эги, второй верстах в 40 от него. Последний имел учеников и столп его находился вероятно в стенах монастыря. Он был священником и раз, вне службы, в неуказанное время, приказал учениками положить немедля в кадило жару и ладану; это удивило их. «Брат наш Симеон, – сказал он, – скончался, пораженный грозою на своем столпе²⁰; я вижу душу его радостно возносящуюся в небо». Иоанн Мосх говорит, что слышал о нем от Аввы Стефана (настоятеля обители св. Саввы), что в окрестностях его столпа появлялся огромный лев, жертвами которого едва не ежедневно погибали люди всякого возраста. Юлиан сказал одному из своих учеников, Панкратию: «Знаменай себя крестом и, с молитвою, иди не сомневаясь; в двух верстах отсюда ты увидишь льва лежащим на песке, скажи ему: “Грешный Юлиан приказывает тебе, именем Иисуса Христа, немедленно удалиться из страны”». Панкратий исполнил приказание старца; едва произнес он сказанное, лев поднялся, тихо направился к отдаленным горам и с тех пор не появлялся более. Мосх повествует еще о другом чуде, слышанном им от Кириака, тоже ученика Юлианова. Кириак страдал болезнью, которой не могло помочь продолжительное врачевание; он обратился к старцу-столпнику, придя к нему со своими отцом и братом; прослушав их, Юлиан помолился Богу, и страдалец внезапно почувствовали себя совершенно здоровыми. Это чудо побудило их, всех трех, оставить мир и поступить в монастырь под руководство столпника. Отцу он поручили хранение и выдачу хлебных запасов. В то время, когда они пришли к концу, Конон (так звали хлебодара), известил о сем Юлиана. «Хорошо, – сказал старец, – выгреби и выдай сегодня что осталось, завтра Бог даст нам день, Он даст и пищу». Зная, что в амбаре едва ли можно сгрести пригоршень, Конон печально удалился в свою келью. Юлиан позвал его опять и кротко сказал ему: «Брат! Послушание есть первейшая добродетель пред Богом, исполни же то, что я поручил тебе». Конон отправился молча; но каково было его изумление, когда, открыв двери, он нашел закормы переполненными? Испуганный этим чудом, он кинулся к ногам старца прося простить его непослушание и неверие.

В шестом веке было еще нисколько отшельников, которые, по примеру Симеона младшего, подверглись изумительному подвигу столпничества²¹.

Святые вселенские учители и святители – Василий Великий и Григорий Богослов, поительные источники Церкви, светочи неугасимые и по ныне светящие миру, озаряя его, не могли не иметь благодатнейшего влияния на кровных и родством приближенных к ним на земле. И точно, на некоторых из их родных, благодать Божия почила с особенною яркостью. Блаженные жены сих семейств, представители которых были связаны столько же совершенствами их добродетели, сколько и самою тесною, духовною дружбою, должны занять в сборнике нашем, принадлежащее им место. Они не всё были облечены в ангельский образ, но все, высокими примерами жизни по сердцу Божию, родством с прославленными святителями, подражанием их нравам, проследованием их примеру, наставлениям и учению, а вследствие сего и собственными подвигами во спасение, привлекают глубочайшее уважение и горячее сочувствие. Для умов светлых, для душ не всеполно подкабалившихся владычеству плоти, хотя и не отрешившихся от общей светской жизни, примеры жизни этих воистину добродетельных, вполне понявших свое назначение, полною и высшею, благороднейшею свободою свободных женщин, должны быть самым утешительным, самым действенным руководством.

По тому влиянию, которое они имели на избранных Духом Святым, великих родственников своих, читательницы наши легко поймут и ясно уразумеют, как прекрасно, как важно, как смиренно возвышено благодатное назначение женщины; как оно деятельно и спасительно, когда бывает изучено, прочувствовано и усвоено, не по духу мудрований печальников века и лжеруководителей общества отшатнувшегося от разума истины, а по вечно-спасительному учению Единого истинного Учителя, по направлению и руководству святой Его Церкви.

Бабка Василия Великого, с отцовской стороны, Макрина²³, прославилась необыкновенным благочестием и святостью жизни. Она родилась в Кесарии Понтийской и была прямою ученицею учеников св. Григория чудотворца Неокесарийского; уроки их, глубоко напечатленные в ее сердце, развитые последующими занятиями и направлением, были утверждены ею рачительно в мягком сердце ее внука, младенца Василия, начавшего первое свое воспитание в ее доме, под непосредственным, неослабно внимательным ее влиянием. Понятно ли, откуда идет благодатное направление целой жизни человека? Когда, кем, где влагается первая закваска духа, определяющая дальнейшие его сочувствия, движения, развития, созревание? Кто повинен, кто ответствен, если это совершено не по сему закону, благостью и премудростью Божию предоставленному?.. Велик и страшен ответ тех, которые, не мысля о прямом назначении их от Бога, ищут в мечтательных обаяниях тщеславно-плотской науки мира, каких-то назначений призрачных, лживых и губят собственною волею будущность кровных, судьбу личностей, из которых составляются общества и народы...

Муж Макрины, имя которого до нас не дошло, твердо стал, как и жена его, в пути строгих добродетелей. Во время Диоклетианова гонения, продолжавшегося при Максимиане Галерие и Максиме, они были в числе тех скитавшихся, которые решились предпочесть потерю всего состояния, последнюю нищету, все бедствия бездомного странничества, даже смерть, погибели души своей чрез измену вере. Они удалились (в 305 г.), с малым числом близких, в один из лесов, покрывавших огромное пространства Понтийской провинции. Понятно, как была тяжка такая кочевая жизнь для людей, которым довольно значительное состояние их доставляло все удобства и восполняло все потребности. Не смущаясь в вере и уповании, укреплявших их дух и поддерживавших здравомыслие и трудолюбие, они безропотно пробыли в таком положении семь лет.

Бог обнаружил, небесным чудом, что это добровольное скитательство их было Ему приятно, и, следовательно, предпринято не без содействия Его святого промысла. В дремучем лесу они были лишены всякого человеческого пособия, но Бог посылал им оленей; животные эти, вопреки природной чуткости и пугливости своей, спускались с горы на первый призыв и тотчас сами тихо отдавались в руки. Столь видимое внимание к нуждам пустынников, подкрепляло их в терпении и борьбе за милосердого Создателя. Они вышли из своего убежища, как кажется, после обнародования Максимианом Галерием вынужденного могуществом Божьим повеления в пользу христиан (30 апр. 311 г.). Но как св. Григорий Богослов и Григорий Нисский свидетельствуют, что Макрина выдержала великие битвы за исповедание веры в Христа Искупителя и что все имущества ее мужа были конфискованы, то весьма возможно, что и позже при Максиме, возобновившем чрез нисколько времени гонение, (при Ликиние, около 320 г.), они были вновь привлечены к суду и преследованы как христиане. Макрина скончалась, (по не весьма точным сохранившимся сведениям), около 340 г., в Понте.

Святые чувства ее и ее мужа, перешли на их сына, Василия, отца св. Василия Великого, заслужившего громкую известность в преподавании красноречия; он вместе был признаваем образцом благочестия, набожности и христианских добродетелей в целом Понте; эти высокие достоинства и чрезвычайная чистота его жизни, соделали его в видимое благословение свыше, мужем Емилии.

Одаренная от неба самыми блестящими качествами души, она и наружностью, обращением, нравом вполне соответствовала своему имени²⁴; в ней выражалось согласие всех женских совершенств. Емилия с самого юного возраста решилась провесть жизнь безбрачную; но быв внезапно лишена матери и отца, от которого гнев императора, (полагают Ликиния), сперва отнял все состояние, а потом и жизнь, сирота, бездомная, беззащитная и неимущая, была принуждена вступить в брак. Всякое колебание было опасно, так как чрезвычайная красота Емилии соделывала ее предметом общего внимания и были уже замыслы похитить ее. Боязнь бедствий при совершенной беззащитности заставили ее искать надежной опоры, а Бог представил ей самую верную, в лице Василия, достоинства которого были громко сознаны всеобщим мнением; ей не оставалось выбирать ничего лучшего.

Чистая, глубокая вера, одинаково возвышенный ум и благородство чувств, связали их столько же, сколько и узы брака. Они точно слились в одну душу в делах добра, которые стали главным делом их жизни. Они помогали, утешали больных и печальных, кормили бедных, принимали странных, успокоивали и ограждали сирот, приносили чрез них Богу значительную часть своего состояния, и, таким образом, в труд, тихо и скромно жертвовали, в полной мере своих сил и возможности, собою и всем своим, т. е. главным назначением и употреблением жизни, любимым ими делам христианского добра, не во имя науки, не для тщеславия, почета и отличия, а во имя Учителя. Хотя родители обоих были лишены всего их состояния во время гонений, но Бог, за добрые их дела, по слову: «рука дающего не оскудеет», так умножал и земные их блага, что вскоре они начали считаться в числе самых богатых людей в стране. Они владели обширными землями в трех провинциях: Понте, Каппадокии и Малой Армении и, следовательно, могли наделить довольством многочисленное свое семейство. Св. Григорий Нисский говорит, что Бог так видимо благословлял успехом все честные труды их, что впоследствии каждый из их детей отдельно, имел гораздо более, нежели сколько они оставили им всем вместе, Всех детей у них было десять, но один вероятно умер в малолетстве, потому что по смерти отца имение было разделено на девять равных частей, между четырьмя сыновьями и пятью дочерьми.

Старшею из их дочерей была Макрина (Младшая), св. Василий Великий был старшим из сыновей, Навкраций вторыми, Григорий Нисский третьим или четвертым, а Петр, епископ Севастийский, был младшим из этого видимо благословенного семейства; об остальных дочерях ничего неизвестно; о племянницах св. Василия Великого, дочерях одной из его сестер, управлявшей девичьим монастырем в Кесарии, мы будем иметь случай говорить далее.

Возвращаясь к повествованию об Емилии, мы не разлучим ее от ее дочери, Макрины, которая пребыла верною ее подругой до самой смерти, и великою пособницею к достижение ею высокого совершенства, увенчавшего ее святою кончиною. Вступая в брак, намерение ее было, как мы сказали, избежать опасностей нравственных и вместе всех заманчивых сетей света, чтоб в тихом, благочестивом супружеском состоянии совершенно отклониться от безумных мирских суетностей. Вполне занятая семейными и хозяйственными делами, в чистой ее душе и светлом разуме, составлявшими высшее призвание, чистейшую славу и самую священнейшую обязанность женщины, жены, матери, Емилия, в награду за такое, любимое Богом разумение назначения своего, в первом плоде своего брака, получила не отягощение, а помощницу – подпору; для других же детей и пособницу в благочестивом воспитании их, а для домашних, хозяйственных дел, трудолюбивую, осторожную и мудрую советницу и сотрудницу, и мы уже сказали, каким успехом была благословлена и эта грань их жизни. Так то истинно каждое слово Божественного Учителя, так то верно исполнение каждого Его общения, для тех, которые верно послушны в исполнении Его заповедей! «Ищите прежде Царствия Божия и правды Его, и сия вся приложатся вам».

Богу было угодно, во время первой беременности ее, возвестить ей об этой первой ее дочери, заблаговременным знамением, открывая высокую степень святости, к которой она призывалась. Мать видела, в легком сне, будто бы уже носит на руках свою дочь и старец необыкновенно величественного вида, подойдя к ней, устремляет взор на ребенка и медленно трижды нарекает его Феклою. В эту минуту мать проснулась и совершенно без страданий разрешилась дочерью. Мать и отец уразумели, что данное их дочери в таинственном сне наименование, было предвозвещением сообразности ее чувств с чувствами св. девственницы Феклы.

В дом была взята кормилица, но ребенок почти, не покидал рук матери. Воспитание, с самого первого возраста, было строго направлено к благочестию; все, что, даже чрез очи, могло внушить мирские пристрастия, помыслы и вкусы, было рачительно отстраняемо. Когда настало время, мать учила ее избранным местам из Священного Писания, наиболее понятным по простоте выражения, при светлой, благодатной ясности смысла. Она начала с книги Премудрости Соломона, избирая речения, который врезывались бы в детское сердце, слагаясь в нем, как нерушимое основание и, впоследствии, управляли бы всеми движениями, всеми решениями ее жизни; она учила ее тоже избранным из псалмов стихам, питая ее мягкую мысль и чистую душу святыми наклонностями и побуждениями, к которым они направляют. Св. Григорий Нисский, от которого заимствуются эти подробности, говорит: «Где бы ни была, чем бы ни занималась Макрина, священные стихи, песни, правила и наставления были всегда, везде ее неразлучными спутниками, товарищами и первыми советниками и руководителями в каждом начинании, деле и помысле». То были прямые, неоценимые плоды не только попечений благочестивой матери, но и послушания, почтительной и исполненной сердечного уважения и покорности дочери; это же стремление привело ее к изучению всех тысячеобразных частностей хозяйства и домоводства, всех женских работ и рукоделий, в которых она достигла степени возможного совершенства. К этим полезным для обиходной жизни дарованиям, при высоких душевных свойствах Макрины, она была одарена такою привлекательною красотой, что никого в целой стране не могли сравнить с нею; потому-то родители еще старательнее скрывали ее от наглых взоров сластолюбивого общества. Но, как ни заботились она об этом, было и неестественно и несогласно с их чувствами держать ее в затворе; а потому многие видели и оценили ее красоту, многие, вместе с нею, оценили ее добродетели, умели понять ее высокие достоинства, и едва она вошла в возраст, искания ее руки не прекращались. Чтоб положить конец этим беспрерывным заботам, отец Макрины счел нужным сам избрать ей жениха, достойного ее по рождению, особенно же по личным качествам, но отложить брак по чрезвычайной молодости дочери.

Бог, уготовавший этой чистой голубице другие судьбы, вел, ее к ним путями неугаданными людьми. В то время, когда избранный жених усиливался укреплять, в семействе Макрины и в обществе, доброе о нем мнение, возвышенностью чувств и занятий, посвященных им на защиту несчастных, невинно обвиненных, он был внезапно постигнут опасною болезнью и быстро похищен смертью, которая разрушила все намерения.

Обстоятельство это, понятое родителями как проявление воли Провидения, решило навсегда, согласно душевному желанию Макрины, ей будущность, целомудренно посвященную ею служению Иисуса Христа. Когда родители предлагали ей других женихов, она отвечала: «Жених мой не умер; он жив не только пред Богом, но и пред мною, надеждою воскресения; он отсутствует, и я обязана быть ему верною во всю жизнь».

Она со дня на день более укреплялась в своем намерении и вместе сильнее привязывалась, нераздельностью любви к матери своей, которая говорила, что других детей своих носила лишь некоторое время, но что с Макриною не разлучится никогда. Нераздельность эта была для нее незаменима, драгоценна не только по их единомысленности, единонравности и обоюдной нежности, но даже и потому, что несколько прислужниц не могли бы исполнить так хорошо и все то, на что ставало одной Макрины. По словам Григория Нисского, в этом было что-то удивительное, точно ничем незаменимое; мать руководила душою, сердцем, малейшими помышлениями дочери; дочь же до такой степени заботилась о матери, что не только не допускала никого прислуживать ей, но сама совершала все необходимые работы, даже пекла для нее хлеб и пр. По смерти отца, когда все бремя семейных дел и судьба четырех сыновей и пяти дочерей, рассыпанных в Понте, Каппадокии и Малой Армении, всею тяжестью упали на Емилию, Макрина была ей не только незаменимою помощницею, но, примером своим, даже и ее повела еще к высшей добродетели, хотя уже и та степень, на которой стояла Емилия, была поистине весьма высока.

Она собственно побудила Василия (как видно в его житии), вопреки мудрости века, и стяжанной им обширности знаний, предаться исключительно мудрости евангельской; точно также она возвысила в благочестии Петра (впоследствии епископа Севастийского), сделавшись для него второю матерью и наставницею в добродетели. Когда все ее братья и сестры достигли возраста и могли уже управляться сами, она склонила мать удалиться с нею в монастырь. Вот очерк семейства истинно христианского! Как все стройно, тихо, естественно; но как вместе все высоко, как все исполнено и истинного разума и истинного чувства!

В этом намерении они построили обитель, в Понте, на берегу реки Ириды, недалеко от гор. Ивора. Там, отстранив все, что могло рассеявать их или привлекать их внимание к делам житейским, Макрина с матерью оставили привычный образ жизни, чтоб предаться образу жизни совершеннейшему. Служанок своих они обратили в подруг, чтоб вместе посвятить остаток дней благочестию, добродетели и всем просвещающим душу упражнениям отшельничества. К ним присоединились впоследствии многие девы и жены, и, когда Емилия отошла в вечность, Макрина управляла уже весьма многочисленною семьей сестер, руководя их по правилам великих учителей подвижничества и тихо ведя, смирением и послушанием, к спасению. Она раздала неимущим всю часть достояния, дошедшего ей от родителей, чтоб вполне исполнить евангельский совет, и существовала только трудом своих рук, как и все сестры ее монастыря.

Св. Григорий Нисский так описывает их правила и образ жизни: «Ни для кого не было ни малейшего различия в пище, в кельях, их обстановке и во всех потребностях жизни; следовательно неравенство состояний, сословий и значения каждой из сестер, в ее прежней мирской жизни, не сохранили в этой ни малейшей тени. Жизнь, которую они вели, была так тиха и свята, а добродетель их так высока, что я не нахожу слов для выражения ее совершенства. Точность в исполнении ими обязанностей их устава, во все часы дня и ночи, это действенное, неизменное свидетельство первейшей из добродетелей, послушания, соответствовала рвению, которым они были преисполнены. Их можно было и в жизни сравнить с теми блаженными душами, которые, освободясь от оков тела, привязывавших их к земле, без усилий, свободно воспаряют в небо, все выше и выше к Источнику благости; так сердце их было очищено от всего земного, можно сказать, что они жили как Ангелы. Строгому духовному наблюдению не удавалось уловить в них признаки подозрения, зависти, гнева, ненависти или злобы. Они отсекли от себя совершенно, с вещною суетою мира, всякую мысленную его суету; они раззнакомились с привычными ее спутниками, победили окончательно всякое желание пустой славы, известности, чести, отличия, даже дружбы людской. Неисходная потребность их душ заключалась в воздержности и смирении; их единое желание в безвестности; все их богатство в неимуществе; вся сила в немощи. Все мирское они отряхли, как пыль: потому-то они считали греховно-утраченною всякую минуту дела, как и каждое движение мысли, направленные, вне их монашеской обязанности, к чему-либо внешнему, личному, гибнущему. Их занятия, как и отдохновения, состояли в молитве, псалмопении, изучении Св. Писания, восхвалении Божьих совершенств и в исполнении послушаний на послугу сестрам. Жизнь их была так мирна, блага, послушна закону Божию, так исполнена любви истинной, так близка к евангельскому совершенству, что составляла как будто нечто среднее между природою Ангела и человека, общаясь с тою и другою».

Если так совершенны были отшельницы, то сколько же совершеннее надлежало быть Макрине, руководившей их своим примером, мудростью и святостью учения, глубоким разумом и любовно управления? Св. Григорий утверждает, что не довольствуясь никогда духовными своими приобретениями и успехами, она, казалось, каждый день только еще начинала воспитывать себя; так напрягала она все внимание своего ума, всю силу воли, все способности своего существа к очищению себя от малейших несовершенств и к вознесению своей души на ту высшую степень благочестия и чистоты, к которым благодать милосердого Бога призывала эту избранницу Его. А благодатная высота эта дается лишь за такое всевнимательное, всеполнейше-возможное, непрестанное, многотрудолюбное очищение себя от всего плотского, кровяного... «Даждь кровь и прими дух».

Блаж. Петр, брат Макрины, который, с первого возраста ею же воспитан был в благочестии, заботливостью о ней и об обители ее, воздавал за прежние ее попечения; он находился в той же пустыне; св. Василий, во время пребывания у него, тоже был чрезвычайно полезен монастырю своей сестры. Так-то и при склоне уже жизни тянулась золотая цепь добра, пользы и спасения, скреплявшая членов этого избранного семейства с их первого детства.

Не раз присутствие благодати Божией видимо знаменовалось на Макрине; так Господь благоволил однажды дозволить ей совершить над собою самой чудесное исцеление и тем заявить, как действительны и сильны перед Ним ее молитвы. Под шеей Макрины образовался нарост, чрезвычайно твердейший, увеличивавшийся в объеме и препятствовавией уже дыханию и приниманию пищи. Медики решили необходимым произвести операцию, чтоб отвратить распространение опасности на другие органы, на грудь, легкие, сердце и причинить смерть. Макрина не желала этого; Емилия упрашивала ее согласиться, представляя, что наука дана и допущена Богом же на пользу людей. Но несомнения этого рода удерживали согласие Макрины; отшельница, превыше всего целомудренная и скромная, находила удобнее перенесть всякое страдание, нежели обнажиться пред оператором. Однажды, пробыв при своей матери до всенощной, по обыкновению она уединилась в отдаленную часовню монастыря и провела там всю ночь, в слезах и детски-чистой молитве, испрашивая Верховного Врача, чтоб Сам исцелил ее, не допуская до необходимости прибегать к пособию мужчины. Взяв потом нисколько земли, размоченной ее слезами, она приложила ее к больной части, в несомненном уповании, что, по воле Божией, все может обратиться в целебное средство. «Упование не посрамит». Возвратясь к матери, она сказала ей, что если желает выздоровления дочери, то пусть осенит болящее место крестным знамением. Мать тотчас же хотела исполнить это, но, приложив руку к груди Макрины, увидала, что нарост исчез, остался только след, будто от легкого пореза. Богу угодно было, говорит блаж. Григорий Нисский, сохранить этот след в вечное засвидетельствование чуда, совершенного Им для Макрины и в вечное же напоминание ей безмерной к Нему благодарности.

Емилия, как мы сказали, тогда была еще жива и прожила до глубокой старости; наконец приблизился и ее час. Все ее дети, за исключением Макрины и блаж. Петра, были в отсутствии. Чувствуя близость кончины, Емилия с невыразимою нежностью говорила, двум присутствовавшим, об отсутствовавших детях и так молилась о всех: «Владыко всесильный и всеблагий! Приношу Тебе первенцев и десятину плода, который Тобою же мне дарован; вот дочь первая из моих детей, и сын последний из них. Не потому лишь принадлежат они Тебе, что Тобою мне дарованы, но и по особенному посвящению их Тебе, о мой Спаситель! Благоволи же, Боже, излить святость на сердца их!» С этою на устах молитвой, призывавшей благословение на детей, мать отошла к общему Отцу Небесному. Смерть ее относят к концу 373 года; Емилия погребена близь мужа ее, в семи или осьми верстах от монастыря, при церкви святых Сорока мучеников.

Не трудно понять печаль Макрины и ее брата, Петра; но, преданностью Богу они умели и самую печаль свою изменить в приятную Ему жертву. Похоронив мать согласно с ее желанием, они, по словам Григория, старались, так сказать, превзойти себя, чтоб возвыситься сколь можно более в добродетели. В случаях к сему не было недостатка, ни после, ни прежде. Еще при жизни матери Макрина испытала тяжелую для ее сердца утрату. Брата ее, Навкрация, принесли из пустыни мертвым, как и его слугу, и никто не мог пояснить причину гибели их. «Макрина была тем удивительнее в этом печальном событии, – говорит Григорий, – что, тронутая до глубины сердца как потерею любимого ею брата, так и самым родом его смерти, она до того победила все чувства свои чувством веры, что утешила сим неутешную мать. Не было воплей, стонов, жалоб, всех привычных проявлений людской, хотя бы и жестокой, но скоропреходящей горести; в печали и сокрушении матери и сестры являлось только все достойное женщин всеполно верующих и посвятивших себя всецело Богу». Он присовокупляет, что Макрина была до того возвышена духом, что не допускала уже и возможности, чтоб, в каком бы то ни было несчастном случай, с нею, с ее матерью или в ее обители, печаль могла перевысить постоянную радость ее о благодати, которою она была взыскана милосердием Господа.

После двух этих утрат, Бог потребовал от Макрины последнего пожертвования пред увенчанием ее в небе за ее добродетели. Скончался св. Василий Великий (в 379 году). Если смерть его погрузила в печаль всю Церковь, то как же должна была страдать Макрина, сестра, наставница этого великого мужа, когда известие о его кончине дошло до ее обители? Как золото очищается в огне и чистейшее разжигается трижды, так и душа этой невесты Христовой, перейдя три тяжелые для нее потери, очистилась до того, что в ней не оставалось уже несовершенства и слабости.

В последней трети того года, когда скончался св. Василий Великий, Григорий Нисский, находясь в Антиохии, на Соборе восточных епископов, по окончании его, пожелал навестить Макрину, с которою не виделся около восьми лет. Он уважал ее еще более как руководительницу и образец святой жизни, нежели как сестру, и, независимо от утешительного свидания, желал облегчить общее их горе о смерти брата, беседою о достоинствах этого всемирного светильника Церкви. Но, вместо ожидаемого утоления скорби, Бог судил ему прибыть в монастырь Макрины на тягостнейшее горе. Ему было назначено принять последний ее вздох, во исполнение желаний и постоянных молитв Макрины, которая пламенно просила Господа, да приведет Он Григория еще раз увидаться с нею, пред ее отшествием от земли, освященною рукой смежить ее глаза и отдать ей последний христианский долг. Бог исполнил эту молитву верной рабы своей.

Описание происходившего в это посещение заимствуем из повествования блаж. Григория о смерти Макрины. Конечно то, что сказал этот блаженный муж, этот брат, глубоко чтивший и нежно любивший такую сестру, должно быть вернее, трогательнее, лучше всего, что мог бы написать посторонний.

«Совершив далекий путь, я был за день от цели его, когда в ночном видении Господу было угодно открыть мне вперед все, чему должно было совершиться. Мне казалось, будто я несу мощи мученика, от которых истекает такой свет, что глаза мои не могли переносить его блистания. Три раза повторялось видение это, и я тщетно усиливался объяснить себе его значение; недоумевая, но тревожимый какою-то таинственною грустью, я ожидал, чтоб оно само объяснилось.

Приближаясь к обители, я встретили слугу. На вопрос мой, там ли еще мой брат, он отвечал, что брат уехал за четыре дня пред сим, а сестра больна. Я поспешил; сердце сжалось во мне еще более. Братия (монахи), ожидавшие моего прибытия, встретили меня, по обычаю, близь ворот монастыря Макрины, а паства ее многочисленных монахинь собралась в церкви, где приветствовала меня молитвенным хором.

Принеся благодарность Господу и благословив сестер, набожно преклонившихся, молча вышли мы все из храма Божия; я понял, что настоятельницы их, моей сестры, тут не было. Меня ввели в ее келью.

Макрина лежала не на кровати, не на матрасе, но на полу, накрытом власяницей; вместо подушки под головою ее была наклонно подставленная дощечка. Сестра видимо была очень больна; взглянув на меня, она сделала усилие чтоб приводняться; но, не имя возможности подвинуть тела, только приподняла немного руки, чтоб встретить меня с честью. Я быстро подошел к ней, успокоил, оправил ее; она вновь подняла руки и очи и произнесла со слезами: “Благодарю, Тебя, о, преблагий Господь и Бог мой! Ты исполнить мое желание, внушив Твоему рабу добрую мысль посетить недостойную грешницу!”

Она старалась скрыть от нас свои страдания, болезненность и притрудность своего дыхания, и, чтоб смягчить нашу печаль о таком положении ее, она усиливалась улыбаться и говорила нам, с невыразимою ласковостью, о приятных для нас предметах. Речь ее склонилась к покойному Великому Василию и я не мог воспретить горести выразиться на моем лице; она в туже минуту воспользовалась этим, чтоб перейти к глубочайшему умиленно духа, и, вся просветленная божественным разумом, стала говорить с таким помазанием, с такою возвышенностью о таинственном смотрении Божием, во всех без изъятия, как по видимому мелких, так и самых великих событиях в жизни каждого человека, как и в жизни стран и народов, что душа моя, казалось, увлекалась за ее душою, и, будто отрешаясь от тела и всех земных чувств, воспаряла в небо!

Я не мог надивиться достаточно, как, вся обессиленная и снедаемая жестокою лихорадкой, уже разлившей по ее телу и выведшей на ее чело холодный пот, предвозвещавший близкую кончину, она могла сохранять такую всеполную свободу мысли, такую победную отрешенность от страданий удручавших ее, как Иова, покрытого ранами? Я изумлялся тонкости ее разума, небесной возвышенности ее постижения и миросозерцания! Она объясняла, кратко и всеполно, состояние души, жизнь, проводимую нами на земле, кончину, для которой мы родимся, бессмертие, в которое некогда облечемся, состав и значение бренного тела и то, почему оно должно перестать жить здесь, чтоб вступить в жизнь там. Речь ее текла из уст, как струя из источника упоительного, и свободе течения, которой ничто не препятствует!.. Если б я не страшился утомить ее, томимую смертною болезнью, то на коленях просил бы ее продолжать, продолжать, объяснить нам так всю веру нашу.

Окончив об этих предметах, она ласково сказала мне: “Брат, тебе время отдохнуть после тяжелого и продолжительного пути”. Но какой отдых мог быть для меня упокоительнее ее высокой речи?.. Я повиновался; удалясь в ближайший сад, я укрылся под тень дерев. Ничто не могло радовать мое сердце, сжатое печалью приближения часа неминуемой разлуки; видение мое о мощах объяснилось и ее пересказал о нем некоторым бывшим тут.

Святая сестра моя, провидя мои чувства и издали проникая в мои помыслы, прислала сказать нам, чтоб мы не сокрушались, потому что она ясно сознает великое для нее благо в ее болезни; она разумела в этом свою кончину, о которой мы так скорбели, но по которой она так воздыхала, в чаяний насладиться близостью к спасительному Источнику благости вечной. Мы тотчас пошли к ней. Не желая тратить на бесполезное последних минут своей жизни, она тотчас начала передавать нам, с чувством трогательного умиления и благодарности, все случаи и события своей жизни с самого детства, и говорила с такою последовательностью, как будто бы читала в книге. Подробно исчисляя все благодеяния, которыми Бог взыскал нашего отца, мать, все семейство, прекрасная душа ее благословляла и славословила Господа за эти щедроты, как Ангел.

При этих воспоминаниях и я хотел рассказать ей, сколько терпел, когда был сослан за веру императором Валенсом; хотел припомнить и о других печалях, наведенных смутами церковными; но она тотчас остановила меня словами: “Перестанешь ли ты терять из вида все благодеяния, которыми обязан Богу? Бойся впасть в неблагодарность, как будто забывая о милостях, которыми Он наградил тебя даже с большею щедростью, нежели наших родителей. Если отец наш, с самой молодости, прославился в делах общественного служения, которыми приобрел уважение сограждан, то имя его не перешло за границы Понта. Твое же, брат мой, распространилось так далеко, так громко, что церкви призывают тебя, обращаются к тебе за содействием к восстановлению в их лоне порядка и мира. Ты, конечно, с глубокою благодарностью к Господу, видишь в этом не свое достоинство, а только Его неизреченную милость, и действие молитв родителей наших; не забывай же ни на минуту то, что ты вероятно сознаешь, также верно, всеполно и всеискренно, как я. «Во вся дни наша возвеселихомся, за дни, в няже смирил ны еси, лета, в няже видехом злая»”.

Слушая ее, я желал, чтоб день этот длился без конца;.. но пение сестер призывало к всенощному бдению; сестра пригласила нас идти в церковь, пока она тоже молитвенно соединится с нами у себя. Так протекла ночь. На утро мне не трудно было убедиться по состоянию больной, что утро это будет утром ее последнего дня.... Лихорадка поглотила остаток сил страдалицы!.. Душа моя волновалась двумя противоборствующими движениями, глубокою горестью, потому что природа пробуждала во мне, в ответ на нежность сестры, нежность невыразимую к моей наставнице, другу, к святой, из уст которой я слышал последние, высокие речи, и священным изумлением, при виде невыразимого спокойствия и доверенности, с которым страдалица ожидала кончины, или, вернее, того страстно-разумного желания, которым она воздыхала об этом часе, о минуте соединения с Небесным Женихом. Любовь ее к Нему побеждала все страдания, уничтожала всякий страх, заставляла ее неудержно стремиться всею силою воли, всем хотением сердца, к скорейшему освобождению от удерживавших душу уз тела.

Солнце было уже близко к закату, сила и энергия разума умирающей нисколько не ослабевали. Она перестала говорить, и, сложив исхудалые руки на груди, неподвижно устремила глаза к небу, с выражением полнейшей любви и с тихим блеском божественной мысли. Нищенское ложе ее было обращено к востоку, туда смотрела она; она говорила с Христом, сладко, но так тихо, что мы с чрезвычайным усилием внимания могли расслушивать некоторые речи; я собрал из них, и удержал в памяти сердца, эту предсмертную молитву сестры: “О, милости исполненный Господь мой!... Ты избавление нас от страха смерти! Ты соделываешь, что мучительный конец этой, исполненной скорбей и лжи, жизни, становится для нас светлейшею зарею дня другой жизни, радостной жизни вечной славы и вечной истины! Ты оставляешь нас опочить на время от трудов здешней рабской работы, и пробуждаешь звуком трубы небесной, при кончине веков, в свободу чад Твоих! Ты поручаешь земле, на хранение, землю нашего тела, созданного Твоею рукой, и в свое время, востребываешь его обратно и одеваешь в нетление и бессмертие! Ты освободил нас от греха и проклятия, пожелав из божественной любви к неблагодарному созданию Твоему, принять их Себя Сам! Ты раздавил главу змея, увлекшего человека в рабство, своим мудрованием, соделав его непослушным Тебе. Ты открыл нам путь обновления, воскресения вечного, поразив владыку смерти. Ты дал боящимся и любящим Тебя знамение Святого Креста Твоего, чтоб побеждать этого непримиримого врага и неприкосновенно ограждать нашу жизнь!.. Боже Святый, всесильный и всепреблагий! Господь мой, Которому я принадлежу от чрева матери моей, Которого я всегда любила всею силою моего сердца, Которому я с детства посвятила себя всю!.. Владыко! Дай Ангела света, да сопутствует мне, да приведет меня невозбранно, с блаженными отцами, в место покоя и прохлады, где видится свет лица Твоего!.. Бог Спаситель наш! Ты, простивший одному из распятых с Тобою, – едва лишь он прибег к Твоему неисчерпаемому милосердию, – прости! Прости всем людям грешным, но обращающимся к Тебе покаянно. Прости мне, грешнейшей всех; мне – неблагодарной, взысканной неисчислимыми щедротами богатейших Твоих даров. О! Помяни и меня нижайшую и ничтожнейшую в Царства Твоем!.. Ты знаешь, Господь мой, что я не умела достойно служить Тебе ничем, не умела стяжать богатств духовных; не отвергни же нищенской лепты моей; приими, Сам освяти принесенное мною Тебе, по мере моих сил, распятие плоти моей, пригвождение ее мною к кресту жизни страхом Твоего суда! О многомилостивый и долготерпеливый! Ужасающая мгла да не отделит меня от Твоих избранных; дух, завистник вечных благ наших, да не воспрепятствует моей душе воспарить к Тебе; да исчезнут пред Тобою все грехи мои, как тьма пред светом! Ты, обладатель власти прощать их созданию Твоему, прости и мне все согрешения мои по несовершенству моей природы, от вреда в грехопадении ей сообщенному, по безумию, слабости и лжемудрованию; прости все, делом, словом, мыслью, в ведении и в неведении согрешенное... Боже! благодать, щедрота и человеколюбие непостижимые, оставляя земле тело мое, да почувствую я мою душу очищенною от всякой скверны; да приимешь ее Ты, всеблагий, как благовонное пред Тобою кадило!..”

После этой умилительной, полной божественной любви беседы, звуки которой мы ловили, удерживая дыхание, она осенила крестным знамением свои перси и уста. Между тем внутренний огонь уже совершенно иссушил ее язык; только по слабому движению ее рук и почерневших губ мы могли понять, что она продолжает непрерывную молитву. Вскоре она совершенно смежила и веки, и уста. Смеркалось, внесли светильник, она медленно приподняла вежды и, с величайшими усилием, чуть внятно объявила, что желает читать великое повечерие. Голос изменил ей окончательно, она читала только мысленно. Мы безмолвствовали... Окончив, она с чрезмерным усилием приподняла руку до чела, чтоб перекреститься; на лице ее мелькнуло, будто луч тихого света, радостная улыбка, из груди вырвался продолжительный, глубокий вздох,... жизнь ее окончилась вместе с ее молитвой!..

Видя, что она покинула нас и памятуя, что в первом разговоре она объявила мне желание, чтоб я исполнил последний долг и сам смежил ей очи и уста, я поднес к ее лицу ослабелую от волнения и горя руку, чтоб совершить обещанное; но она не имела в этом надобности. Очи ее и уста были благообразно смежены, черты лица не заявляли ни малейшего следа страдания, но выражали невозмутимое спокойствие, какую-то будто прозрачную, световидную чистоту; она казалась не умершею, а спящею сладко. Руки ее были сложены под грудью и все тело лежало в стройном спокойствии, приличествующем святой девственнице».

Вот рассказ очевидца смерти Макрины, ее брата, блаженного Григория Нисского. Какая кончина!.. Кто из читающих не вздохнет молитвенно, не произнесет в сердце, от сознательнейшей глубины чувства и духа: О! Господи, Господи! Если б и я.

Но для такой кончины нужна и такая жизнь, или, по крайней мере, посильное хотение, но мере возможности, приблизиться жизнью к этому образцу; Бог милосердый довершит все недостающее; «сердца сокрушенна и смиренна Бог не уничижит!»

Отшельницы, заглушавшие печаль и стоны, при этом глубоко поразительном зрелище блаженной кончины их матери-настоятельницы, разумея, что, за недостатком голоса, ее взор, черты лица произнесут им упрек в слабодушии, когда ее не стало, неудержно залились слезами и огласили обитель рыданиями любви и воплями истинной печали. Блаженный Григорий был увлечен ими и не мог не присоединить своих братних слез к слезам сестер, несмотря на усилия казаться твердым. «Вглядитесь, – сказал он присутствовавшим, – вглядитесь пристально и разумно в лицо той, которую вы оплакиваете. Да напечатлеются в памяти вашей эти торжественно-прекрасные черты нерушимо, как нерушимо же да врежутся в ваши сердца наставления ее к достижению и вами совершенства ее добродетели. Она позволяла вам плакать лишь во время молитвы, прекратите же теперь бесполезные рыдания. Вознесите преискренно чувства ваши к Богу, слейтесь все воедино молитвою пред Ним об усопшей, как одним сердцем; едиными устами воздайте Ему хвалу и испросите Его милость в псалмопении».

Когда все вышли, при теле остались только те из сестер, которые находились при Макрине обыкновенно. Вестиана, женщина чрезвычайно благочестивая, которая, лишась мужа, поставила себя под полное руководство Макрины, и наибольшую часть времени проводила в ее обители, тоже осталась при усопшей. Бл. Григорий спросил: «Не признают ли нужным одеть покойницу более приличным для ее сана образом?» Вешана думала, что следует узнать, не было ли изъявлено о сем Макриною какого-либо желания. Тогда, одна из крилошанок, Лампадия, постоянно находившаяся при Макрине, отвечала, что ей это известно, что преподобная, как не любила при жизни, так не желала и по смерти никакого украшения, кроме чистоты своих помыслов и действий. Она всегда презирала все наряды, да и не оставила никакой другой одежды, кроме той, которую вы видите.

«Но что же нибудь из верхнего платья сохранилось?» – спросил бл. Григорий. «Только изношенная мантия, – отвечала Лампадия, – такая же наметка и башмаки; вот все богатство настоятельницы; сундуки и шкап пусты; в них иногда помещалось кое-что, но лишь для раздачи не имевшим ничего; для безопасного же хранения собственных сокровищ наша мать избрала небо, а потому не оставила на земле ничего».

Таковы были добровольная нищета и отречение от всего мирского святой девственницы этой. Пример великий и полезный для женщин в угаре тщеславного существовали не вполне еще усыпивших в себе благое памятование неотстранимой смерти, непреложного суда и несомненной вечности. Мантия, наметка и башмаки! Вот все имущество настоятельницы монастыря, сестры великого Василия и Григория Нисского, но невесты Христовой! Эта нищая благами земными, была невыразимо богата небесными; таков был ее выбор, предоставленный Богом свободной воле и каждой женщины...

Блаж. Григорий спросил, однако же, Лампадию, – Не полагает ли она, чтоб усопшей было неприятно, если он, в день погребения, накроет ее одною из своих одежд?» «Я думаю, –отвечала она, – что покойница не противилась бы этому, если б могла отвечать; думаю так по двум убеждениям: по епископскому сану, которым вы облечены и который она всегда высоко чтила, и по кровному вашему родству с нею; вам принадлежащее принадлежало как будто бы и ей; в действии же вашем не может заключаться тщеславия, оно выражает любовь и благословение».

Тело Макрины накрыли мантией блаж. Григория; Вестиана, помогавшая при этом, положив руку под голову покойной, нашла снурок, на котором были крест и небольшое железное кольцо, которые Макрина всегда носила. «Разделим это, – сказали Григорий, возьмите крест, а мне отдайте кольцо».

– Вы хорошо избрали, – заметила Вестиана, – в этом кольце заключена частичка Животворящего Древа.

Лампадия вспомнив, что покойная сохранила в память от матери черную мантию ее, спросила блаж. Григория, не признает ли он приличным покрыть тело, поверх всего этою мантией, чтоб цветная, богатая одежда епископа не слишком поражала глаза. Он согласился; но черный цвет с большею яркостью отразил мраморную бледность прекрасного лица усопшей. «Она так блистала, – говорит блаж. Григорий, – необыкновенным, как будто внутренним светом, что мне казалось, как в ночном моем видении, будто из нее исходили лучи».

Слух о смерти преподобной быстро разнесся по стране и привлек в обитель несметное множество людей всякого звания. Мужчины были стройно поставлены на одну сторону, с отшельниками; женщины – на другую, с инокинями. Областной епископ прибыл с своим духовенством и клиром; он с блаж. Григорием и старшими пресвитерами несли гроб. Толпа была так многочисленна, что шествие тянулось до вечера, хотя тело вынесли рано утром и от обители до церкви Мучеников было не много более версты. Слезы и печаль были также общи, как истинны. Гроб Макрины был поставлен близь гроба ее матери в их семейном склепе.

Блаж. Григорий утверждает, что Макрина была награждена, по благодати Божией, даром чудотворений; что она изгоняла бесов, исцеляла больных и прозревала в будущее. Он с особенною подробностью повествует о дивном исцелении Макриною дочери одного из родственников его, начальствовавшего войсками в Севасте.

Макрина скончалась около года после смерти св. Василия Великого, т. е. в исходе, может быть в ноябре или декабре 379 г., хотя ее память празднуется церковью 19 июля. Житие ее написано блаж. Григорием Нисским по просьбе отшельника Олимпия и посвящено ему.

О других сестрах Макрины не осталось подробных сведений, но св. Григорий Богослов говорит вообще, что все дети Емилии, не только вышедшие из светской жизни, но и оставшиеся в ней, достигли в добродетели до высокой степени.

Главные черты жизни двух благочестивых жен, здесь представляемые, не содержат в себе ничего относящегося непосредственно к пустынножительству или иночеству. Но мы предварили уже, что тесная дружба прославленных иерархов, св. Василия Великого и Григория, особенное изобилие даров Духа Святого, на оба семейства их излитое, благодать чрезвычайных христианских добродетелей, которыми отличались некоторые члены этих семейств, наконец благой пример высокой, чистой, угодной Богу жизни, проведенной этими замечательными женщинами, не оставлявшими светского положения своего, среди забот и шума житейских и семейных попечений, требовали внесения их в этот сборник подвижниц чистоты и благочестия. Пример их, по мнению нашему, должен с особенною силою и убедительностью действовать на женщин, живущих, как и они прожили свой век, не покидая света. Как нередко слышатся, при суждениях о высокой, угодной Богу, полезной для общества, добродетельной жизни девиц, жен, матерей, «эта строгость нравов, это совершенство, самопожертвование и отречение от всего, так называемого светского, суетного, возможны и приличны только отшельницам. Не всем же быть монахинями; не обратить же общество в покаянную общину, свет в молитвенную, постническую обитель» и т. и. Но вот женщины, которые и не думали бежать в пустыню, надавать на себя рясы, принимать тяжкие обеты отречения; а между тем, среди соблазнов мира и искушений светского существования, они не забывали только тех обетов, которые принимаются каждым во Св. Крещении; тех заветов, которые изложены в учении Спасителя мира; тех призывов бессмертной души, чистой совести, прекрасного от природы сердца и естественного, неповрежденного мирскими страстями разума, которые даны благостью Божьею всякой женщине, и без хранения и приложения которых ею к жизни, не может быть ни истинного счастья личного и семейного, ни истинной чистоты нравов общественных. Мы не обинуясь думаем, что Сам Господь, примерами такой жизни непререкаемо отвечает на все мудрования, на все пустые философствования, на все увертки светского лжеучения и страсти. Что возможно было Ноннии, Горгонии и другим, то возможно всякой женщине, всем женщинам.

Эти черты жизни добродетельных, названных нами жен, представляют нам случай, вместе, коснуться, хотя в самом поверхностном очерке, жизни и великих святителей, прославленных родственников их.

* * *

Нонния имела бы право на полное уважение всех христиан и потому лишь, что она мать св. Григория Богослова; но к великому этому дару Божию, она присоединила и личные, сильные права на милосердие Господа и на уважение мира, своею высокою и чистою жизнью, своими твердыми добродетелями и обращением своего мужа. Он (Григорий), был рожден в мрачном заблуждении своих родителей, идолопоклонников, хотя уже и принадлежал к секте Гипсистариев, которые чтили Всевышнего, Всемогущего, но смешивали с этим начатком истинной разумной веры, множество безумий, суеверий и языческих безбожий, к. напр. поклонение огню, особенные роды жертв и т. п. Не менее того Григорий отличался чистотой нравов, правильностью, честностью и воздержностью. Он прославился еще чрезвычайною справедливостью и бескорыстием; принимая деятельное участие в городском управлении он не только не увеличил своего состояния, тогда как все его товарищи, по обычаю времени, чрезвычайно обогатились, но жертвовал и из своего достояния на те или другие потребности общественные.

Настало время, в которое Богу угодно было открыть и его внутренние очи к приятию света истины; его добрые наклонности, внутренняя работа над собою, горячая молитвы его жены и неотступный пример ее неизменных, высоких добродетелей, конечно были сильными деятелями к привлечению этой благодати. Так-то «жена спасает мужа». Ночное явление, в котором он видел самого себя, поющим псаломский стих: «Возвеселихся о рекших мне, в дом Господень пойдем», решило его борьбы и совершило окончательное обращение; это было в 325 году. Когда в Никее собирался Собор против Ария, чрез Кападокию проезжали некоторые из епископов, между которыми находился Леонтий, митрополит Кесарийский; ему открыл Григорий свое намерение и принял от него благословение. При сем были замечены два знаменательных обстоятельства, будто предвещавшие будущую судьбу новообращаемого. Оглашенные обыкновенно стояли во время предуготовительных поучений, но пресвитеры поучавшие Григория, вовсе без намерения ставили его на колени, как будто посвящаемого в духовный сан; когда же он выходил из купели, после Св. Крещения, тело его отражало какой то особенный свет, что удивило присутствовавших; епископ Назианзийский, совершавший таинство, увидев это, сказал: «Воистину, Григорий займет мое место!»

И точно, жизнь новокрещенного скоро доказала, что он стал истинным сыном истины; поздно вошел он в путь, но зато быстро обогнал в нем многих. В 329 году ему уже была поручена Назианзийская Церковь, запущенная и упорядочение которой требовало великого усердия к Богу, труда неутомимого, сильной борьбы с плевелами арианства, глубокого знания Писаний и веры горячей и твердой. Григорий умел понять это; с помощью Божией он нашел в себе все необходимые для дела силы, и сохранил Церковь свою, как ковчег среди потопа ересей. При императоре Юлиане Отступнике, когда правитель Кападокийский прибыл, в Назианз, чтоб уничтожить церкви, Григорий, твердостью убеждений и мужеством действий заставил его отказаться от исполнения этого повеления. Известно, что более года Григорий только по несколько часов дремал на голой доске, которую всю ночь обливал слезами, умоляя Бога о покровительстве Церкви и прекращении гонения христиан.

Сын его, Григорий Богослов, благодаря Господа за дарование ему в отце человека, являвшего в себе пример самой святой жизни, и которого, по добродетели и летам, можно было назвать Авраамом, говорит, что Григорий был кроток, спокоен, но исполнен сердечного огня; если горячность его приводила его иногда к оскорблению человека, своею строгостью и ревностью о вере, то он немедленно раскаивался, смиренно извинялся и сам с силою защищал того, кто был причиною его гнева. В делах управления он был правдив в высшей степени: в домашних глубоко-разумен и великодушен; к бедным необыкновенно щедр, несмотря на крайнюю ограниченность своего состояния; золотым правилом его было: помогать по возможности, без разбирательства, всякому просящему, так как пособия эти совершались во имя Спасителя.

Таковы были его добродетели до получения епископского сана; эта высокая обязанность еще более развила их и показала в полном блеске. Он любил дом Божий всею душой и не терпел ни самомалейшего наносимого ему оскорбления, а потому отрешал злых и преступных от даров Христовых, со строгостью, заставлявшею их обдумываться и трепетать. Сколько людей было спасено от преступлений и избавлено от гибели вечной, благою строгостью этою? Доброту сердца он умел соединять с непреклонною твердостью, а взыскательность с милостью: он победил закоренелость многих грешников неотступными о них молитвами к Богу, Который, подвергнув их временным наказаниям, обратил к благам вечным. Не было судьи более справедливого; не было человека, который бы столько любил умиление и смирение истинное, заключающееся не в дурной одежде, поникшей голове, длинной и нерасчесанной бороде и других наружных признаках, которые могут быть усвоены и преступным притворством, но в возношении духа внутреннею, сколь можно скрываемою от людей, добродетелью и в чрезвычайно-униженном мнении о самом себе. В одежде своей он осторожно избегал всего, что могло походить как на роскошь, так и на притворную нищету. Он побеждал свой язык с неослабным вниманием; искал только Божьей славы всегда, во всем, и оставлял мирянам их тщеславие и суетность. Ожидая награды лишь от Бога и желая ее не здесь, он занимался превыше всего украшением своей души. Таким путем он достиг той высокой добродетели, которая в его устах заменяла всякое красноречие и каждому его слову придавала самую живую, действенную силу.

Он скончался в 374 году, пребыв в епископском сане 45 лет и дожив почти до векового возраста. Бодрость его разума поддерживала его тело как бы сверхъестественным образом: болезнь его была продолжительна и тяжка, но несмотря на ежедневные, почти ежечасные страдания, старец не переставал приносить бескровную жертву и приобщаться ею; это одно утоляло его страдания и утешало его; он и скончался в молитвенном положении, совершая свое правило; вся паства его была погружена в глубокую печаль, утешенную несколько прибытием святого Василия Великого.

Нонния не долго пережила своего мужа, с которым была почти одних лет. Вот что говорит о ней ее сын св. Григорий: «Она происходила от святого корня и благочестием своим еще превышала благочестие своих предков. Только телом она была женщина, душою же превышала бодрость, терпение и силу мужчины. С пренебрежением оставила она комедианткам, и светским женщинам любимые ими наряды, средства украшать тело и соделывать себя прелестнее, как товар или снедь, подправляемые для приманки покупателей; она знала только одно искусство, только ему изучалась настойчиво, она употребляла все способы, по мере сил, беспрестанно восстановлять напечатленный в ее душе образ Божий. Она признавала в человеке только одно благородство: чистоту веры и возвышенность благочестия; глубоко памятовала она, что все мы получили жизнь от Бога, живем Им, и должны к Нему же возвратиться. Богатством она признавала только одно, непохитимое богатство пожертвования всем Богу, принесения трудов ума, сердца, воли, как и всего своего имущества, Ему, чрез пособие бедным, страждущим и несчастным. В делах ее благотворений муж вполне полагался на нее, зная ее благоразумие и милосердие; она же не раздавала только того, что было строго необходимо скромной их жизни. Она воистину была матерью вдов и сирот, другом всех обремененных горем и бедствиями; никто не умел подобно ей подкрепить дух, утешить изнемогавшее сердце, осушить слезы; все несчастные, страждущие, соделывались ей близкими и испытывали на себе благодатность этого дара, небом в облегчение горя многих ей данного.

Постоянные благочестивые ее упражнения и продолжительные молитвы, нисколько не препятствовали ей зорко и тщательно заниматься своими хозяйственными и семейными делами; она находила, что в течение дня и ночи чрезвычайно много времени на всякое дело, занятие, молитву и отдых, если только не бросать значительную его часть на наряды, притирания и украшения тела, на выезды для выставки себя на показ, на пустейшую, большею частью, вредную болтовню, пересуды, сплетни, вестовщичество; на возбуждающие страсть зрелища, на разжигающие кровь лиры, ночные пляски и песни. Подобно жене, восхваляемой премудрым Соломоном, она сохраняла и умножала свое состояние заботливостью и разумною бережливостью; замечательно, говорит ее сын, что она совершала это с таким прилежанием и внимательностью, что, казалось, не могла уже иметь времени ни на что другое, ни для людей, ни для Бога; но в тоже время Богу (а следовательно и людям), она служила так, как будто ни о чем ином и не помышляла. С такою высокою простотой, при которой все делается возможным, удобным и отрадным, она распределила все часы дня, все дни жизни, в которых молитвенное обращение к Богу всегда было ее первою мыслью. Она молилась с такою непоколебимою ничем твердостью веры в благость Создателя, что сердце ее всегда казалось гораздо надежнее в том, чего она еще просила от Бога, нежели сердце других в том, что они уже получили от Его благости.

Несмотря на узы супружества, она сохраняла благочестивые правила предавших себя Богу жен. Умерщвляла плоть постом и бдением; посвящала псалмопению большую часть ночи, все назначенные для сего часы дня, молитве и чтению св. книг; хлопотливость, озабоченность обыденной жизни, при таком распорядке ее, не препятствовали ее разуму быть всегда свободным, а духу беспрерывно возноситься к Господу; всякое малейшее занятие, дело и обстоятельство житейское, при таком миросозерцании, служили ей к сему поводом. Она склонялась к земному будто бы собственно для того лишь, чтоб, чистотой намерений и чувств, посвящать Богу и земное, во всем прибегая к Нему, молитвою, все, в делах житейских, совершая в Ею славу, по Его святому учению и закону, на все испрашивая Его благословения.

Чистота и рвение ее в вере побуждали ее отстраняться от всякого сношения с язычниками; она не могла переносить и мысли, чтоб ее очи, уста, уши, освященные принятием страшных Даров Христовых, восхвалением Господа, звуками Его слова, могли быть оскверняемы безумно преступными баснями о лживых богах и идолах, песнями, речами, музыкою, зрелищами. Она разумела, что ничто плотское, кровяное, страстное, нечистое, низкое, бесчестное, не приличествует тем, которые посвятили себя Богу Св. Крещением, и стремятся лишь к возвышению, облагорожению, очищению, освящению себя исповеданием истинной Его веры.

Она чрезвычайно уважала пресвитеров, и когда они говорили об учении и Законе Божием, хранила почтительное молчание. В церкви не произносила ни одного звука, не оборачивалась, не смела плюнуть, не помышляла присесть, смежала очи, чтоб не видеть никого, ничего; она разумно и глубоким чувством сознавала в себе, что все это не форма, не обряд, а действительное проявление или глубокого уважения и сочувствия или преступного неуважения и равнодушия к святыне.

Жизнь ее, как жизнь всех женщин истинно перед Богом честных, духом Ему поклоняющихся и потому Им любимых, была посещена многими печалями, этими чистителями, крепителями веры и упования; она переносила их не только с неизменным мужеством, ну и с глубокою благодарностью. Слезы ее в каждом горе осушались, когда она осеняла себе очи крестным знамением и сердцем вспоминала страдания распятого за нас Богочеловека.

Св. Григорий Богослов, с особенною подробностью исчисляющий ее добродетели, здесь только в общем очерке приводимые, утверждает, что она была одарена множеством таких дел, о которых знает один Бог, и других, свидетелями коих были только самые преданные ей из ее домашних. Мы не будем подробно излагать все ею предпринятое для обращения своего мужа к истинной вере; воспитание, данное ею сыновьям, Григорию и Кесарию и дочери Горгонии, тоже не менее доказывает ее разум, твердость воли и чистоту благочестия. Св. Григорий говорит, что отец и мать его могли только между собою состязаться в превосходстве добродетели, которая была в них так высока, что соделалась предметом всеобщего удивления. Казалось, они стали выше возможного человеку, особенно в их преклонные лета; тело, удрученное дряхлостью и немощами, не препятствовало мужественному бодрствованию души; они старелись будто бы только зрелостью великих помыслов о Боге, верою, добрыми делами и всеми христианскими совершенствами. Они нежно любили детей о Бозе, а потому Христа любили превыше всего и всех, о детях же вся их радость состояла лишь в том, что и в них они видели и желали видеть, только проявление милости Христа, ведшей их к добродетели.

Нонния была сильна и здорова; во всю свою жизнь она подверглась болезни только один раз, в 371 году; она не могла принимать никакой пищи, и, это положение, по сознанию врачей, было бы непременно причиною голодной смерти, если б не прекратилось внезапно, особенным чудом. Она скончалась в 374 году, вскоре после своего мужа, почти одних с ним лет (около ста).

* * *

Мы уже сказали, что эта истинно блаженная жена имела двух сыновей, Григория и Кесария, и одну дочь, Горгонию. Получив начатки воспитания в семействе, а первое, на этом прочном основании назданное образование в своей родине, оба сына выехали из Каппадокии, искать уроков великих учителей того времени. Кесарий направился в Александрию, где тотчас же был отличен столько же по обширным общим знаниям, быстро им приобретенным, особенно же в математике и медицине, сколько по прекрасной его наружности, образованности ума и милому нраву. Он привлек к себе общее сочувствие в Константинополе, был близок ко двору и соделался не только первым медиком императора, но и любимцем его. Эти светские успехи не отвлекли его души от добродетели и любви к Богу; такова деятельная сила закваски первого, набожного, благочестивого воспитания в родительском доме! Он был благотворителен, щедр на милостыню и так благороден и прямодушен, что, по замечанию одного современника, если б все придворные походили на него, то двор обратился бы из позорища страстей, поприща коварств и лести, в избранное жилище добродетели. Между тем брату его, Григорию, не нравилась такая жизнь Кесария; напрасно пытался он несколько раз отрывать его от двора, Кесарий: не слушал... Но предвещаниям Григория должно было исполниться.

Император Констанций умер; Кесарий, христианин, остался при наследовавшем по нем трон, Юлиане Отступнике, злейшем гонителе христиан, в качестве первого его медика. Действие неразумия, и тогда как теперь, увы! столь общего людям, которые, в ложной мудрости своей, усвоили себе возможность будто бы невозбранно отрешать всеполно всякое дело науки от веры, и утверждать, что не проникая последнею первую, не только можно, но должно весть их и совершенно отдельно и хотя бы противоборно!.. Отец и брат, истиннее разумевшие сущность дела, были поражены глубокою печалью; от матери скрыли это обстоятельство, опасаясь, что, несмотря на твердость ее духа, оно слишком оскорбит ее чувства. Кесарий вскоре должен был сам удалиться от двора, вследствие прения с императором о христианстве. Та же святая закваска первого воспитания, в свое время всплыла на поверхность, поставила вызванное ею чувство к Богу превыше всех увлечений ума, благодатно внушила Кесария и помогла ему выйти победителем из опасной борьбы этой. Он добровольно покинул блеск и увлечения двора и прибыл к родителям. По смерти Юлиана он опять явился при дворе, где пользовался особенною милостью Валенса, при котором был Вифинийским казнохранителем. Напрасно брат его, Григорий, глядевший на светские почести евангельским оком, отвлекал от них Кесария, при содействии св. Великого Василия; Кесарий слушал их, соглашался на словах, но на деле продолжал идти своею дорогой. В октябре (11) 368 года он едва не сделался жертвой ужасного землетрясения, уничтожившего Никею; он потерял в нем все свое имущество и спасся сам, весь израненный, только особенным чудом. Пользуясь сим, св. Василий и Григорий усилили настоятельные просьбы, и, на этот раз, голос их был услышан. Кесарий решился посвятить себя Богу, столь милосердо спасшему его от гибели. Так-то трудно выйти из водоворота светского! Какие усилия должны прилагать люди (даже и такие, как св. Василий и Григорий), чтоб извлечь из него достойных искания почестей высших? А если и эти усилия безуспешны, то какими сильными средствами помогает сам Бог «не желающий смерти грешника, но еже обратиться ему и живу быти». Отнятие от Кесария его имущества, его увечье и раны, все, что признается бедствием, соделалось причиною его спасения... Решась «на благую часть», Кесарий, носивший в душе ту добрую закваску, о которой мы говорили, не колебался уже; он немедленно принял Св. Крещение, так как был еще только неофитом (оглашенным), и начал раздавать бедным свое имущество, готовясь к совершенному изменению жизни. Но жертва была уже принята: милосердый Мздовоздаятель, видящий залоги сердечные, признал ее достаточною; Кесарий тотчас же занемог и скончался.

Его похоронили в Назианзе, в склепе, приготовленном для его родителей. Превозмогая материнскую печаль силою веры и упования в вечном спасении сына, мать его, присутствуя при погребении, не хотела облечься в траур, а явилась в светлой одежде. «Я не сомневаюсь, – говорила она, – что теперь, когда мы предаем земле тело сына, душа его принята Богом в небо, как первый плод от моей семьи Ему приносимый».

Св. Григорий Богослов во всю свою жизнь не забывал этого умершего и брата своего; даже по прошествии десяти лет память о нем была так жива в нем, что он целовал многие принадлежавшие ему предметы, не преставал молиться о его душе, и был несколько раз утешен видением его во сне, в облаках, окруженным блеском и славою.

* * *

Горгония была моложе брата Григория, но старее Кесария; набожная мать воспитала ее в строгом благочестии, с первых дней жизни, привычками обыденного порядка, после – поучениями, наставлениями, уроками и, сильнее всего, собственным примером; на такой почве и при таком уходе, плод не мог не быть желанным, прекрасным. Горгония, соединясь браком с уроженцем Писидийским, как кажется язычником, что в то время было весьма обыкновенно, была принуждена переехать в Иконию, столицу Нижней-Писидии, которая была постоянными местом пребывания ее мужа. Она вверилась духовному руководству тамошнего епископа (как кажется Амфилохия или его предшественника), и пребыла его ученицею до самой смерти, достигнув высокой степени совершенства христианского, засвидетельствованной ее верою, благочестием, добродетелью в сношениях светских, в управлении делами и домом.

О частностях ее жизни, (которая даже и в самых мелочных и по видимому ничего незначащих привычках, всегда поучительны и влиятельны, когда относятся к благочестивым, и приемлются нелишенными желания быть такими же), передают следующее:

«Молитва была любимейшим ее занятием; она держалась, так сказать, в ее мысли неотступно, во всякое время, при всяком деле; по слову апостола, Горгония духом “молилась непрестанно, о всем благодарила Господа”. В часы же особо молитве посвященные, она предавалась ей с спокойным увлечением и простодушною верой, долго стоя на коленях и проливая радостные слезы. В церкви она, умилением своим внушала умиление другим, вызывала и в них молитву. Она смиряла свое тело постом, бдением, отстранением слишком удобных, мягких, разленяющих обстановок; чувства обучала такими же лишениями, отказываясь от удовольствий, по мнению общему вовсе не греховных, но по разуму веры ослабляющих дух, служащих только плоти, тешащих и балующих ее деспотизм».

Истинно христианская супруга, Горгония была скромна как девица; она не только не любила, но презирала, те наряды и украшения, на которые молодые женщины именно потому так падки, что они выказывают, выставляют их перед другими. Наружностью своею она более напоминала посвятившую себя Богу деву, нежели живущую в свете женщину. Постоянная ее задумчивость и молчаливость, следствие собранности мысли и неразбрасывания на ветер ощущений сердца, охраняли ее от многих проступков, отвращали многие опасности, в которые женщины впадают по легкости действий, по болтливости, необдуманности, невнимательности к себе.

Жизнь ее текла тихо и отрадно, в семействе, каждый день увенчивался невыразимо утешительным сознанием совести, в молитве, что свято исполнен долг, честно понесен труд забот хозяйственных, попечение о муже, воспитание детей, на строение дел, управление домочадцами. Жизнь эта была воистину жизнью достойною женщины, которая хотением хочет исполнять, по сердцу Божию, все свои скромные, прекрасные, высокие, святые обязанности хозяйки, жены, матери, следовательно гражданки самой благородной и полезной. Так разумно понимала она все стороны своего положения, что несмотря на любовь к уединению, дом ее был открыт для всех, кто не был врагом такого настроения, кто находил для ума и сердца отраду в тихих собеседованиях. Для всех благочестивых, нуждавшихся в совете, утешении, пособии, ее объятия, ее сердце, двери ее дома были всегда настежь. Полезна же она была всем, всегда, потому что была неистощимо добра, сострадательна, разумно-чувствительна и глубоко опытна в жизни. Ее называли «женщиною совета».

Понятно, что в печалях и бедствиях она вполне владела своею душей, чрез неограниченное терпение и совершеннейшую покорность Богу. Много горя перенесла она в жизни, но это не изменило ее прекрасных свойств. Намерения и направления, внушавшие и руководившие каждым ее действием, были всегда чисты; перед Богом делала она все, от мала до велика все она считала важным, а потому ни на что не решалась без обдуманности и молитвы. Слава Божия была ее конечною целью во всем, потому-то она тщательно скрывала каждое свое доброе дело и если что иногда обнаруживалось, то лишь по совершенной необходимости, как пример или как средство остановить какую-нибудь неприятность.

Доверенность ее к Богу и упование на Его благость не могли быть ограничиваемы в ее сердце и уме никакими законами вещества. «Бог, – говорила она всем, – идеже хощет побеждается естества чин, творит что хощет». Однажды, разбитая взбесившимися лошаками, она не согласилась допустить до себя ни глаза, ни руки человеческой, из скромности, которую Бог наградил чудесным, внезапным исцелением. В другой раз, в тяжкой болезни, когда призванные ее семейством врачи, после тщетных стараний, объявили, что в науке нет никакого средства помочь, так как кончина уже неизбежна, она приказала немедля отнесть себя в церковь и там, со слезами чистой веры и с невозмутимым спокойствием и всепреданностью истинной рабы Божией, приобщась Св. Таин, была исцелена благодатью Спасителя.

У нее было много детей; известны только имена трех дочерей ее: Алиппии, Евгении и Ноннии. Первая, в слабом теле заключала сильную добродетель; она занималась трудами свойственными ее полу, редко выходя из дома, чтоб не рассеивать постоянного направления мысли к Богу. Великая молитвенница, по избытку умиления и смирения, она не только не дерзала возводить очей, поднимать головы к небу, но всегда лежала ею на земле. «Взгляните на ее скромный облик, – говорил св. Григорий, – послушайте как мудры все ее речи; посудите как презирает она все женские украшения; оцените как ее великодушие обогнало в ней ее возраст, как она строго-рачительна к хозяйству, как нежна к мужу и детям?» Муж ее, Никовул, тоже восхваляемый св. Григорием, умер рано, (в 383 г.), оставив молодую вдову обремененною многочисленным семейством. Старший сын их, тоже Никовул, предался общественному служению, а дочь Алиппия, дала обет святой целомудренности, с решимостью и разумом удивлявшими св. Григория.

Две другие племянницы этого Великого иерарха, Евгения и Нонния не столько, как их сестра, воспользовались уроками и примером жизни благочестивой матери. Первоначально и они хотели посвятить себя Богу, но не устояли в благом намерении этом; потому-то дядя их, в своей духовной записи, отозвался о них с меньшим благорасположением, нежели об Алиппии.

Горгония была утешена, пред своею кончиною, присоединением по благости Божией, своего мужа, детей и внуков к Церкви Христовой, чрез Св. Крещение. Так, неослабным трудом веры и внимательно-благочестивой жизни, введя все свое семейство в единый, верный путь вечного спасения, возрождением их во святой купели, она уже исполнила сим весь подвиг жизни, всю меру высшего, полезнейшего служения Богу и ближнему, все прекраснейшее, что женщина совершить может. За сим она занята была только одним святым желанием: скорейшего соединения с Творцом в блаженной вечности.

Смерть ее была заблаговременно предвидена ею, а потому она приготовилась к ней всеполнотою умиления и непрестанным молитвенным возношением души к Богу. Она скончалась около 379 года, в чувствах истинно-святой, горячей, чистой веры, во всю ее жизнь переполнявшей ее душу. Это было вскоре после смерти Кесария и незадолго до епископства св. Григория, который, вместе с матерью, присутствовал при кончине сестры, и в надгробном о ней слове, с живым и глубоким чувством, изобразил ее высокие добродетели.

(Память ее 24 янв.)

Обителей в разных провинциях Малой Азии было еще много, кроме тех, о которых нам пришлось упомянуть в этом сборнике житий преподобных жен. Но о менее известных не сохранилось подробных сведений, из которых бы можно было составить очерки жизни и трудов спасавшихся в них отшельниц и правил, и уставов, которыми они руководились. Впрочем, нет сомнения в том, что и второстепенные и самые малые обители, в своем основании, учении, образе жизни, были подражателями главных, больших монастырей, которые, в свою очередь, основывались и руководились на началах, изложенных нами в указаниях: научение великих руководителей пустынножительства и отшельничества.

Евсевия была по происхождению римлянка, единственная дочь известных и богатых родителей. Родители обручили ее, еще очень молодою, с богатым юношей знатного рода; день брака был уже назначен, но невеста предпочла земному жениху Небесного, и, по внушению свыше, тайно бежала из дома с двумя из своих прислужниц.

Раздав бедным деньги и драгоценности, которые она с собою взяла, Евсевия и ее прислужницы приняли мужскую одежду и сели на корабль, отправлявшийся в Египет. Не останавливаясь в Александрии, она вышла на один из островов Архипелага и, не опасаясь более быть узнанною, изменила свою одежду на прежнюю.

Провидение, направлявшее стопы Евсевии, заставило ее встретить здесь старца Павла, которого она сперва приняла за епископа, но который был настоятелем монастыря св. Андрея, в Карийской провинции и возвращался из Святой земли в свою обитель. Объявив ему намерение вполне посвятить себя Богу, Евсевия умоляла старца указать ей путь, научить что делать и куда обратиться. Павел предложил ей последовать за ним, обещая содействовать там исполнению ее угодного Богу желания.

Он поместил ее близь кафедральной церкви гор. Миласса, где она построила небольшой монастырь, которым и управляла; по времени к ней присоединились многие жены и девы, так что община сделалась многочисленною и славилась святою, строго-подвижническою жизнью.

Епископ тамошний вскоре умер, а Павел, по общему избранию духовенства и народа, занял его место. Святость жизни Евсевии уже огласилась и привлекла к ней всеобщее уважение. Павел назначил ее диаконисою, как вполне достойную этого звания и соединенных с ним благочестивых, высоких обязанностей. Она была подвижницею чрезвычайно строгою; воздержность ее в пище удивляла самых известных постников; нередко целую неделю она не вкушала ничего и после довольствовалась небольшим ломтиком хлеба, именно увлаженного ее слезами и на который она посыпала пеплу из церковной кадильницы; целые ночи она проводила в молитве, и редко забывалась дремотою, сидя.

При подобной строгости к себе, Евсевия была чрезвычайно снисходительна ко всем, тиха, кротка, внимательна к малейшим надобностям сестер; она считала себя всем слугою, самою последнею и несовершенною из всех кающихся. В довольно продолжительной жизни она была постоянным примером истинно-христианских добродетелей, превосходною руководительницею, и многих направила в путь спасения руководством и молитвами.

Господь видимо награждал ее благодатными дарами, за столь святую жизнь; самая кончина ее была открыта ей, во время ее последней болезни. Она созвала всех сестер монастыря в церковь св. Стефана и здесь, по окончании божественной службы, торжественно простилась с ними, под оком Бога, Которому так верно служила. В исполненном любви, последнем слове своем, она умоляла свою паству строго подражать внимательной добродетели евангельских мудрых дев, блюдя в своем сердце, светильник всегда полный елея божественной любви, всегда «украшенный» в ожиданий Небесного Жениха; она просила, чтоб не забывали о ней в молитвах; благословила всех и, простясь с ними, осталась в церкви одна. Став на колени и подъяв руки к небу, она всею глубиною духа и всею мыслью вознеслась к небу и в преискренней молитве этой отрешилась от уз тела.

Две ее прислужницы, последовавшие с нею из Рима, умерли вскоре после нее. Епископ Павел прожил тоже недолго. Могилы его и Евсевии, почитались святынею, славою и защитою города. Ксения, значит собственно странница, так и называли Евсевию, (странницею или иноземкой), как потому, что она прибыла из Рима, так и более потому еще, что она, всеми желаниями души, всею волею сердца, стремилась в Небесное Отечество свое, и считала себя на земле чуждою странницею.

В Константинополе, Никодимии, Халкидоне, история пустынножительства и отшельничества тех времен, не представляет уже вообще того небесно-спокойного, вполне отрешенного от света характера жизни, того глубокого, в высшей степени христианского мира, которым сияли поселения отцов отдаленных пустынь. Здесь отшельничество является в несравненно большей зависимости и связи с историей Церкви, нежели там; представляются отдельные примеры необыкновенной твердости веры, изумительно-пылкого рвения к защите и охранению Церкви и чистоты ее учения, в трудные, скорбные времена, когда ее колебали ереси и гонения, и когда для утешения верных ей, для вспомоществования и содействия молитвами и трудами, благословенные небесною благодатью, отшельники и пустынники выходили из своего уединения. Но не представляется уже той общности, той слитости, того удивительного однообразия направления жизни; нет того небывалого ни прежде, ни после, целого народа подвижников, молитвенников, людей живущих на земле исключительно для неба, чему пример, в некоторой степени, сохранился до ваших времен только на одной точке земного шара, на Афоне.

По этим причинам можно представить весьма лишь немногое дошедшее до нас, о блаженных женах этих мест.

В Константинополе, Никодимии, и около их, было немало обителей, но рассеянных, разрозненных и не имевших никакой общей связи, как относительно средств существования, так и относительно управления и руководства. Св. Исаакий был первым общим их благочинным; только вследствие его трудов и неусыпной заботливости все эти монастыри сделались, так сказать, членами одного тела и строгими правилами благочестивой жизни снискали, с общим уважением и любовью, средства к лучшему устроению. Несколько монастырей сделались известными уже со времени Великого Константина; император этот и его мать, сами построили многие обители; особенно уважали посвятивших себя отшельнической, целомудренной жизни и тем поддерживали эти рассадники веры и благочестия, всегда приносившие народу только пользу.

Два монастыря, особенно известные в Константинополе под наименованием Александрийских, были построены Домникою и Маврою; они переехали в Константинополь при императоре Феодосие Великом, который, благосклонно приняв их, пожаловал им места для основания их обителей.

Домника переселилась из Карфагена, с четырьмя последовавшими за нею девами; патриарх Нестор ввел их Св. Крещением в лоно Церкви Христовой, и с этой минуты Домника вся предалась отшельнической жизни, с таким рвением, что вскоре сделалась подвижницею истинно замечательною. Трудами, борьбами, смирением, постом и молитвою, став на высокую степень духовного совершенства, она удостоилась, по милости Божией, проявления на ней особенной благодати, в чудных исцелениях и в даре пророчества. Святая жизнь ее была весьма продолжительна; о ней упоминается во времена императоров Льва и Зинона, следовательно, она жила около ста лет. Она носила звание диаконисы и управляла еще другим монастырем, довольно многочисленным, ею же основанным или воссозданным, носившим наименование обители св. Захария.

Мавра была не менее известна строго-подвижническою жизнью и христианскими добродетелями; она основала женский монастырь своего имени и управляла им до смерти. Дальнейшие, дошедшие до нашего времени, подробности жизни этих двух преподобных жен, представили бы лишь повторение того, что было изложено во многих из прочитанных житий, а потому мы ограничиваемся изложенным выше кратким сведением. Не упомянуть в нашем сборнике о Мавре и Домнике было бы важным пропуском; женщины, из язычества перешедшие в лоно Церкви Христовой, учредившие обители, которыми они управляли в течение трех четвертей века, из стен которых столько упокоенных, умиротворенных душ сподобились войти в Царство Небесное, обители, влияние которых долго и сильно содействовало укреплению веры и распространению благочестия в стране, женщины, Св. Церковью внесенные в светлый ряд чествуемых ею преподобных, не могли не иметь здесь места; краткость же сведений о них приведенных нисколько не умаляет высоты их духовного достоинства.

* * *

Царевна Пульхерия была не только основательницею и покровительницею многих монастырей, но, что вряд ли не важнее и достойнее, как личная пред Богом заслуга и как великий, благодетельный пример, она умела, в высоком положении своем, в царских чертогах, среди роскошного двора, окруженная пышностью, лестью, всеми приманками тщеславия, сласти и власти, сохранить в своей душе самую чистую и горячую веру и воспитать в себе христианские добродетели подвижничества. Это тем более удивительно, чем более различалась среда ее жизни от той, которая способствуете такому пути, т. е. развитию добродетелей смирения, строгого благочестия, неотступного, верного и ревностного служения Богу.

Пульхерия была дочь императора Аркадия, внука Феодосия Великого и сестра Феодосия Младшего, о котором она пеклась как мать, так сказать, питая и руководя его душу неусыпно, и который был счастлив, пока следовал лишь ее советам. Рождение ее относят к 19 янв. 399 года; особенная набожность ее с самого детства, была ей обща с ее братом и сестрами; но она одна из них наследовала твердость души и мужество Великого Феодосия, своего деда. С самого юного возраста в ней проявлялся разум и осторожность, превосходившие ее лета; советы ее уже и тогда была не только замечаемы, но уважаемы и приемлемы, как странно-разумные по ее летам указания; при этой обдуманности до исполнения, в самом исполнении она была столь же необыкновенно-быстра и решительна, сколько дальновидна. На пятнадцатом году жизни ее провозгласили императрицею, для управления царством и братом ее, Феодосием, который был двумя годами моложе ее.

Любовь ее к Богу, чистота души и глубокое разумение чрезмерной важности назначения, достойное исполнение которого требовало, так сказать, непосредственного благословения и руководства свыше, побудили ее, с этого самого времени, дать обет целомудрия и жизни строго-благочестивой, внимательно-набожной; к чему она склонила и сестер своих. Чтоб всенародно заявить этот обет, она поднесла Константинопольскому собору покров на св. престол, изукрашенный золотом и драгоценными каменьями и на котором было начертано, что он подносится в свидетельство обещания пред Богом благочестивой жизни и девственности, всенародно произнесенного.

Намерение это не имело в себе ничего юношеского, по увлечению и горячности чувств совершаемого; оно было глубоко сознанным движением воли души и требования разума и сердца, что Пульхерия впоследствии доказала. Ни блеск ее сана, ни заботы правительствования никогда не были причиною ослабления не только ее веры, но ее духовного трезвления, ее внимательности, благочестивых трудов и покаянных упражнений. Все время, оставшееся от занятий своего сана, она посвящала богомыслию, молитве, псалмопению и духовным беседам со святыми мужами и со всеми, всякого звания людьми, которые сокрушили свои сердца и смирили дух во имя Христа, в намерении служить Ему и искать «прежде всего Царствия Божия и правды Его».

Описывая благочестивые упражнения Пульхерии и ее сестер, Созомен говорит, что они очень часто посещали храмы Божии, были щедры к нищим, не оставляли страждущих, известие о которых до них доходило, призревали сирот; выходили и принимали пищу всегда вместе, как вместе же совершали свои дневные и ночные молитвы и псалмопения, и занимались рукоделиями для украшения церквей и для раздачи бедным. Рожденные на порфире, с первых дней окруженные роскошью, блеском и бездеятельностью пышного двора, говорит Созомен, они истинно-удивительною силой разумной воли умели отрешиться от бездейственности, плотоугодия и лени, прямых и непременных спутников такой жизни; они сознательно отстранили, мужественно победили их, как прямых врагов истинного благочестия и святой девственности. Наслаждение и радость их заключались не в пиршествах, зрелищах и блеске празднеств, а в воспевании похвал Богу и в уразумении Его слова; их неисчерпаемые сокровища были нужды бедных, страдания несчастных ими утешаемые. Девство их было радостью страны и Церкви, почетом и любовью народа, взиравшего с глубоким умилением на своих царевен, прекрасных невест Христа.

Пульхерия, как более других строгая в подвижничестве, покоряла свою плоть духу добровольными страданиями истинно удивительными для правительницы государства в стенах Императорского дворца. Одаренная всеми совершенствами души, она нераздельно употребляла их на прославление Спасителя угодными Ему делами, в брата своего и сестер она так умела вдохнуть благочестие, что двор, по словам Сократа, сталь неслыханно чист нравами, совестью, разумностью; проникнулся чувством добра и справедливости, пряными плодами благочестия, весь изменился от святого примера набожной жизни царского семейства.

Созомен говорит, что было бы продолжительно перечисление всех церквей, которые построены Пульхерией, исправлены, поддержаны, украшены и снабжены ею, с истинно-царскою щедростью. Больницы ею основанные, богадельни, странноприимные дома, кладбища для иноземцев ею учрежденные, монастыри и общины, которым она оставила значительные доходы, опять составляют длинный список свидетельств ее неусыпного рачения о вере, источнике всякого добра. Три церкви, во славу Божьей Матери ею воздвигнутые, Влахернская, Колкопратея и Годега, были особенно замечательны обширностью и изяществом богатого сооружения. Последняя из них, по словам Никифора, находилась близь моря и имела при себе обширную мужскую обитель; в эту церковь Пульхерия поместила образ Пресв. Богородицы, писанный св. евангелистом Лукой.

По мере преуспевания Пульхерии в добродетели и распространения на народ мудрых ее действий, Бог видимо награждал ее все большею благодатью, благословляя все ее начинания. Императрица Евдокия, супруга Феодосия, брата Пульхерии, возвращаясь из Константинополя, (около 439 года), привезла с собою драгоценнейшие мощи, руку св. первомученика Стефана. Пульхерия была извещена об этом в таинственном сне; она встретила торжественно святыню и поместила ее, вместе с другими мощами, в выстроенной ею церкви во имя этого св. первомученика. Она же открыла, после троекратного явления ей св. мучен. Фирса, в церкви его имени, некоторые, оставшиеся долго неизвестными, мощи св. сорока мучеников Севастийских. Мощи эти были заключены ею в драгоценный ковчег или раку, и перенесены торжественно к мощам св. муч. Фирса. Созомен был свидетелем этого церковного празднества и описывает его подробно.

Евсевия, диакониса Македонская, имела дом с садом близь Константинополя; там она хранила в тайне мощи сорока воинов, потерпевших мучение в Севастии при Ликиние. Чувствуя приближение смерти, она оставила завещанием дом свой отшельникам одного монастыря, обязав их тайно положить означенные мощи в ее могилу, над ее головою. Воля ее была исполнена; но чтоб не лишить останки мучеников подобающего им уважения, монахи устроили, близь могилы Евсевии, подземную часовенку, а над нею кельицу с каменным помостом. Позже, Кесарий, один из сильных людей того времени, консул и префект претории, похоронил свою жену, по ее желанию, близь Евсевии, с которою она была связана тесною дружбой; он пожелал купить дом и сад, чтоб устроить семейную усыпальницу; монахи согласились на уступку ему этой собственности их, но, по неизвестному побуждению, ничего не сказали приобретателю о находившихся там мощах мучеников. Впоследствии дом был сломан и на месте его выстроена превосходная церковь св. мучен. Фирса.

Все, это было допущено Богом как бы для того, чтоб соделать обретение мощей, чрез столь долгое время, еще чудеснее, и чтоб очевиднее проявить Свою благодать к той, которой было предоставлено счастье этого обретения. Три раза, как сказано выше, св. муч. Фирс являлся Пульхерии; объявляя о месте, где находятся останки сорока воинов и повелевал перенесть их к своим мощам, чтоб вместе принимать ходатайственное поклонение верных; сорок мучеников тоже явились ей в белых одеждах. Пульхерия приняла все необходимые меры; были сосредоточены, исчерпаны все возможные сведения, и несмотря на это, общее убеждение клонилось к тому, что в означенном месте не могли находиться мощи мучеников; самые древние старожилы, духовные и миряне, ничего не помнили, никогда ничего об этом на знали и не слыхали. Теряли надежду; но Пульхерия, вопреки всем, была убеждена, что повторительные явления ей мучеников, были извещениями не лживыми, а истинными.

И точно, Господу было угодно возродить в памяти престарелого пресвитера, Полихрония, который, в светском своем звании, принадлежал к дому Кесария, что это место некогда принадлежало монахам. С трудом отыскали одного из них, пережившего всех братий, и он указал место, где были положены мощи, утверждая, что более ничего не помнит. Когда же Пульхерия передала ему о чудесных явлениях ей св. мучеников, благословив Бога, он открыл, что точно монахи, по завещанию Евсевии, должны были хранить в мертвой тайне все, что относилось до св. останков; когда он был еще весьма молодым послушником при настоятеле их монастыря помнит, что мощи были положены при могиле Евсевии, с тех же пор место так, изменилось, что он не может узнать где именно находилась и могила ее. Но как он был при погребении жены Кесария, которую похоронили возле Евсевии, то внимательно рассматривая и соображая, он указал, что могилы их должно искать близь одного из клиросов. Немедленно принялись за раскопку и гроб жены Кесария был открыт; возле найден был каменный помост и мраморная гробница, в которой стоял гроб Евсевии, а рядом маленькая часовенка из белого и красного мрамора. Здесь было углубление, из которого исходило чудесное благоухание; ковчег, этот приходился почти над головою гроба Евсевии, в нем нашли окованный железными полосами ящичек, в котором, среди ароматов, лежали, в двух серебренных приемниках, св. останки мучеников.

Воздав Богу благодарение, за открытие этой святыня, Пульхерия заключила ее в драгоценную раку и торжественно поставила близь мощей св. муч. Фирса, во время епископства Прокла в Константинополе.

Церковная история свидетельствует о неусыпной деятельности Пульхерии в поддержание истинной веры против ереси Нестория и Евтихия. По словам Созомена восторжествованию этой ереси над истиною, во время Пульхерии, преимущественно воспрепятствовала она. Это особенно известно из писем к ней св. папы Льва и из похвал, возданных ей св. отцами Халкидонского Собора. Лев сознавал, что она поставлена Богом как твердый и сильный страж Его Св. Церкви, что ей принадлежит значительная часть всего совершенного в это время епископами против врагов православия, что она всегда разделяла труды и печали пастырей стада Христова, и много и сильно помогала им. Отцы же Халкидонского Собора именуют ее «набожнейшею императрицею, исполненною любви к Богу и Им любимою, охранительницею православия и даровавшею Св. Церкви все выгоды, которыми она в то время пользовалась».

Несторианцы, ненавидевшие ее, за ее презрение к их учению, понося ее злобно, воздали ей невольно самую высокую похвалу. Пожертвовав всю свою жизнь славе Бога, поддержанию истинной Церкви и благочестивому управлению Империей, как равно неисчерпаемой благотворительности в вспомоществовании бедным и утешении страждущих, Пульхерия была отозвана в небо для принятия награды за угодную Богу ее жизнь. Она скончалась в 453 году; тело ее было погребено в церкви святых Апостолов.

Сестры Пульхерии, по ее примеру, жили в истинном благочестии и по возможности поддерживали и основывали разные богоугодные учреждения; после одной из них остался, прекрасным памятником ее благочестия, превосходный храм, во имя св. апостола Андрея.

Отшельничество, монашество и пустынножительство, в Персии и в Индии, известны гораздо менее по образу, уставу и подвигам аскетической жизни, нежели по мученической кончине, которую множество верных Богу в тех странах, восприняли, особенно при царях Сапоре II и Вараране V. Не менее того для полноты нашего сборника, в заключение известий о св. девах и женах Востока, мы представляем, в краткой очерке все, что могло быть собрано о тех из них, которые находились в означенных странах.

Известно, что целомудренный обет посвящения себя девству, во имя Спасителя нашего Иисуса Христа, современен Его Церкви. Об этом свидетельствуют Евангелие, Апостольские Послания, как и св. отцы первых веков. Мудрые, обрекшие себя девству, составляли три разряда. Одни, сами посвящая себя Спасителю, добровольно принимали скромную, темную одежду, и правила поста, молитвенных, набожных упражнений и строго благочестивой жизни Другие, не довольствуясь обетом личным, произносили его всенародно, были посвящаемы рукою епископов торжественно; над ними совершался свящ. обряд, чрез который они входили в состав земной Христовой воинствующей Церкви, в звании инокинь, отшельниц и облекались в установленную, монашескую одежду. Другие, наконец, были возводимы в достоинство диаконис; у сириан и халдеев они именовались «сестрами завета», потому, может быть, что все следовали неизменным, подробным правилам, или что посвятив себя такой жизни, завещали себя исключительно небу, непреложному служению Спасителя, отрешась окончательно от всего мирского.

Не следует, кажется, повторять того, как подвиг этот, обет святого девства, был высоко уважаем. Св. Киприан называет мудрых девственниц «знаменитейшею частью Христова стада»; все св. отцы постоянно воздавали им высокую почесть, а Церковь всегда чтила их, как живых свидетелей чистоты и святости ее учения.

«Сестры завета», по-видимому, не относятся к разряду пустынножительниц или отшельниц, которым мы, собственно, посвятили наш сборник, так как нет никакого свидетельства о том, чтоб они заключались в затворы или неисходно пребывали в обителях. Они жили, иногда и по две, по три вместе, уединенно, отдельно от мирян; сохраняли особый устав, предавались духовным упражнениям и правилам молитвенным, переходившим от одной к другой; пользовались руководством и наставлениями пресвитеров, духовных отцов; строго держали пост, посвящали себя молитве, бдениям, ручному труду для снискания пищи, посещали больных, учили детей, погребали умерших; это были истинные монахини, но жившие лишь не в монастырях.

Учение апостолов и св. отцов, быв внесено в Персию, не могло не распространить в ней уважения и к обету целомудрия; из истории Церкви этой страны явствует, что многие лица обоих полов, проникнутые возвышенностью этой добродетели и зная небесные награды, Богом за нее назначенные, посвящали себя ей, мужественно пренебрегая всеми злоключениями, опасностями и мученическою смертью. Сестры завета особенно отличались такою твердостью веры во время гонения христиан, при Сапоре и других врагах истинной Церкви; они не склонялись пред жестокостью неслыханных истязаний, не уступая в мужестве никому. Деяния некоторых, изложенные, частью отдельно, частью в житиях епископов и других святых мужей, дошли до нас в объеме иногда довольно обширном; они не могут иметь места в этом сборнике; желающие прочтут их в минеях, прологах, патериках; здесь же мы приведем только краткие указания, чтоб хотя имена этих подвижниц не остались безвестными нашим читательницам.

Более других прославились святым воинствованием за Христа: Тарбия с сестрою и служанкой; Варда, Фекла, Доната, Татона, Мамия, Мазахия, Анна, Абиафа, Гата, Маламия, Мария, другая Фекла, другая Мария, Татиана, Адрамия и еще многие.

Тарбия была сестра св. Симеона, архиепископа Селевкийского и Ктесифона, умерщвленного царем Сапором. Жена Сапора впала в болезнь; жиды, которым она особенно покровительствовала и которые внушали ей все ее действия, воспользовались этим случаем для удовлетворения своей ненависти против христиан. Они уверили царицу, будто Тарбия и ее сестра окормили ее ядовитым зельем, в отмщение за смерть их брата. Сапор повелел схватить мнимых преступниц и их служанку; правитель города и двое судей допрашивали их в самом дворце. Когда Тарбия предстала пред злочестивое судилище это, поразительная ее красота так очаровала судий, что каждый из трех, внезапно объятый вожделением, решился употребить последнее и вернейшее в то время средство спасти обвиняемую, испрошением ее себе у царя в супруги. Не дерзая, однако же, тотчас объявить об этом намерении, каждый строго допрашивал подсудимую, будто разыскивая истинную причину злодеяния, и грозил ей страшными муками. Тарбия спокойно доказывала, что обвинение не имеет никакого основания, и явно представляется лживо измышленным средством предать их смерти. Что, принадлежа к Святой Христовой Церкви, они не только не могут совершить подобного преступления, но не могут ни слышать, ни подумать о нем без отвращения и ужаса. Осквернить же себя чем-либо подобным, для них совершенно невозможно. «Если вы требуете нашей крови, – сказала она им, – к чему медлите, мы в ваших руках? Зачем допросы о не бывшем, о невозможном? Пролейте всю нашу кровь, но не прибегайте к личине справедливости, при самой черной и низкой клевете, делайте прямо что хотите».

Все более разжигаемые страстью, при виде прекрасного, оживленного решимостью лица Тарбии и блестящих огнем божественной веры ее глаз, судьи, глядя на нее с восхищением и слушая ее обворожительный голос, некоторое время пребывали молчаливыми; каждый изыскивал в своем уме средство, как бы спасти ее, для себя. «Напрасно, – сказал ей наконец правитель, – желаешь ты оградить себя запрещением вашей веры посягать на чью-либо жизнь. Нам известно хорошо как это, так и то, что вы все и ты, мщение за своих всегда ставите выше закона вашей веры».

– Но какое же зло, скажи мне судья, – отвечала она, – по мнению вашему, нанесли вы моему брату, чтоб мы решились отмщать за него даже попранием святого закона, Спасителем Богом нам данного? Какое?.. Вы умертвили его из ненависти, но вместе не разумея, что именно этим доставили ему то, чего он искал, желал всею душей, небесную славу и блаженство нескончаемое. За что же было бы мстить вам? Ваше временное могущество скоро разрушится само, ему же вы дали вечное торжество.

Их отвели в темницу, причем Тарбии тайно сказали, от имени правителя, что если она согласится быть его женою, то он исходатайствует им всем помилование. Такое же предложение было сообщено ей и от двух других судий. Тарбия отвергла их с презрением, сказав, что она посвятила себя девству, во имя Христа, и потому не может быть ни чьей женою, но желает лишь скорее соединиться в небе с братом своими Симеоном.

По естественному в порочных сердцах движению, все трое, прельщенные безумно красотою Тарбии, быв обмануты в надежде, изменили свою кровяную любовь, в глубокую кровяную ненависть, и положительно объявили ее, с сестрою и служанкой, виновными в отравлении царицы. Царь не поверил, однако же, чтобы они дерзнули решиться на такое преступление; он повелел освободить их, но под тем условием, чтоб они признали божественность солнца и поклонились ему.

Ответом их было, что никогда не воздадут они никакому творению чести, подобающей лишь Творцу, и что каким бы мучениями их не подвергли, они не изменят своей преданности Царю Славы, и ничто не отторгнет их от веры в Христа Спасителя. Присутствовавшие при сем волхвы произнесли смертный приговор и вместе объявили царю, что царица будет исцелена, когда женщин этих рассекут на части и царица пройдет, между разложенных, по обе стороны ее пути, частей их тел.

Царь предал обреченных в руки мучителей. Правитель снова повторил свое предложение Тарбии, и получив в ответ, что она предпочитает смерть сохранению жизни ценою предлагаемого ей преступления, приказали весть их на казнь. Каждую привязали между двух столбов и перепилили пополам; шесть половин тел были повешены на шесть столбов, по три на стороне устроенного для царицы пути, по которому прошла окруженная придворными и телохранителями. Св. мученицы прияли венец своей веры 8 мая, в 32 год царствования кровожадного Сапора, во 2-й год гонения.

Варда или Роза, принявшая мученическую кончину за Христа, была из страны Вазихитов; схваченная как христианка вместе с учителем своим, пресвитером Даниилом, она вместе с ним сподобилась и принятия венца. Блаж. Mapyфий, в краткой повести о их кончине, передает, что их жестоко истязали три месяца сряду: то раздирая их тела крючьями, то просверливая ноги, то ставя их на несколько дней в холодную воду. Убедясь, что и измученные, растерзанные еле живые они находили в себе необыкновенную силу только на исповедание истинной веры и отвергали все другое, молчанием или требованием новых мук, им отсекли головы, 21 февраля 344 г., в пятый год гонения Сапора.

В том же году, 21 апреля; в Селевкии, предали смерти сто двадцать христиан, городских и окрестных жителей. Между ними находились девять дев, посвятивших себя Спасителю, а также, несколько пресвитеров и церковников. Их заключили, или лучше сказать, втискали в малую темницу, в которой томили духотой, теснотой и голодом. Одна благочестивая жительница города, нашла средство доставлять им некоторые пособия; но мучители, может быть именно за это, не только продержали их более полугода в этом затворе, но выводили то одного, то другого, чтобы раздирать их тело бичами и железными когтями и опять вталкивать их, истерзанных и истекающих кровью, в туже тесноту. Мужество и терпение их наконец утомили мучителей и истинно адскую злобу зверски жестоких магов, которые всегда были главными побудителями гонений против христиан. Святые страдальцы были обезглавлены. Благочестивая покровительница их, не оставила их до кончины и после кончины; она испросила их тела и честно погребла в отдаленном, скрытом от всех мест, чтоб охранить от злобы и поругания священные останки их.

Мария, дева, уроженка селения Фел-Скиябил, приняла мученическую кончину, с братом своим, пресвитером Иаковом, в 346 году (22 марта), в седьмой год гонения. Их хотели заставить пить кровь, так как персы считали это действие со стороны христиан свидетельством их отречения от своей веры. Но когда они с ужасом отвергли исполнение этого требования, их били палками, до отделения мяса от костей; подъяв к небу очи, мученики громко молили Бога, да подкрепит их терпение, и да приимет их мучение, как посильную жертву их любви и твердости в вере. Видя неизменность их исповедания и непобедимость воли, варвары избрали одного из людей, называвшего себя христианином и приказали ему отсечь головы мученикам, что он и исполнил, предпочтя вечную смерть души временному лишению земных выгод. Мария и ее брат пострадали близь Евфрата.

Около того же времени Caпoру донесли, что пресвитер села Касияциского Павел обладает довольно значительными деньгами. Посланные воины схватили его как христианина, заковали, и взяли его имущество, которым хотели воспользоваться, предав его смерти; в той же местности и в тоже время были захвачены пять христианских дев: Фекла, Мария, Марфа, другая Мария и Ама; все они представлены были правителю вместе с Павлом.

На суде прежде всего объявили этому несчастному, что если он поклонится солнцу и выпьет крови, во свидетельство отречения от своей веры, то получит обратно свои сокровища и свободу. Побежденный демоном сребролюбия, несчастный не нашел в себе достаточно силы, чтоб, молитвою и упованием на всесильную помощь Божию, оградиться от этого искушения; он согласился. Примеры такого отступничества были столь редки, что правитель был совершенно поражен этим; он предложил Павлу испытание в твердой уверенности отказа, который передал бы богатство пресвитера в руки его, правителя; согласие же Павла неожиданно уничтожило эту надежду. Добиваясь ее исполнения, правитель объявил тогда Павлу, что он выслушал только одну часть предложения, что для получения обратно своего сокровища ему следует еще собственными руками отсечь головы пяти дев, представленных вместе с ним на суд; на этот раз он уже был уверен, что Павел не согласится. Но, омраченный демоном как Иуда, несчастный, к досаде правителя, согласился на все.

Тогда девам было объявлено, что они должны поклониться солнцу, или избрать себе мужей, или умереть в муках. Мужественно отвечали oни все, что не отрекутся от Христа. Их подвергли истязаниям, во время которых oни воздавали хвалу Богу и молили Его о дарования им силы неотступно выдержать до конца подвиг мученичества. Наконец Павлу было приказано отсечь им головы. С решимостью и спокойствием, внушенными ему демоном, несчастный приблизился к жертвам с мечем в руках. При этом виде, измученные, не ожидавшие кто будет их палачом, ощутили страдание сильнейшее уже перенесенного ими. «Злосчастный служитель св. престола! – воскликнули они, – ты ли собственною рукой будешь резать овец твоей паствы!? Вместо приобщения нас Тела и Крови Спасителя, ты ли сам растерзаешь уже истерзанное наше тело и упьешься остатками крови, пролитой нами за Христа!?.. Адское отступничество твое поведет нас к тому же милосердому Богу; мы предстанем пред Ним прежде тебя; но кровь наша возопиет на тебя недостойного и отверженного!.. Спеши умертвить нас, но знай, что казнь твоя уже назначена и близка; задушив в себе всякое чувство, ты сам будешь задушен теми, которым предался». Таковы были последние, пророческие слова блаженных дев. Не остановленный ими, не стыдясь себя и народа, не страшась неба, пренебрегая презрением самих мучителей, слепое орудие воли дьявола, несчастный, отсек головы всех пяти дев, решительно, как человек будто бы привыкший исполнять такие казни! Но, по пророчеству св. мучениц, воздаяние за гнусное преступление это, не замедлило.

Сребролюбивый правитель нисколько не думал отказаться от золота, присвоение которого составляло отрадную цель его зверских действий. Он велел отвесть Павла обратно в темницу и, страшась, чтобы он не прибег с просьбою к царю, приказал воинам задушить его в ту же ночь, тайно от народа; что и было исполнено.

* * *

Передавать известия о жизни и блаженной кончине других святых исповедниц этих стран, было бы повторять лишь те примеры зверской кровожадности, с одной стороны, невыразимого спокойствия, силы и мужества веры, с другой, проявлявшихся одинаково, под осенением благодати Божией, как в испытанных уже долгим искусом жизни, так и в едва вступивших в отрочество девах, посвятивших себя Небесному Жениху.