Глава 22. Старцы Анатолий (Зерцалов) и Иосиф (Литовкин)

После кончины старца Амвросия многие шамординские сестры стали скорбеть, и дьявол начал их бороть искушениями, особенно помыслами и унынием. В это время много их утешал и успокаивал их духовник отец Анатолий (Зерцалов). Много труда он понес ради сестер, хотя не имел больших сил и уже чувствовал приступы нездоровья. Он ехал в Шамордино во всякую погоду и даже во время разлития реки, подвергаясь опасности простудиться или утонуть... Не мог он оставить сестер без духовной беседы, исповеди и Святого Причастия. «Никогда не оставлю Шамордина, – говорил он, – и своих духовных чад. Старец Амвросий дал мне послушание, и я никогда не откажусь от него».

Любящая душа отца Анатолия касалась в шамординской обители всего, до последней мелочи. Ничто не ускользало от его внимания. Для каждой насельницы он находил нужное слово, иногда краткое, которым вносил в души мир, тишину и ревность о спасении. С детьми шамординского приюта он ходил на прогулки, беседуя с ними, позволяя им и порезвиться. «Молодое деревцо нужно окапывать и поливать, – писал он, – иначе оно засохнет. Так и юная душа, отстранившись от родных и не видя утешения ниоткуда, может прийти в уныние». И нелегко ему было: он с молодых лет страдал головными болями, и тут – как поскорбит о чьих-нибудь грехах, поболеет душой за другую душу, так и опять голову ломит... Он, однако, не считался с этим и не показывал виду, что чувствует боль.

Случалось, что кто-нибудь невольно досаждал ему чем-то и порой сильно огорчал. Батюшка, если видел, что это произошло по неопытности того человека, не сердился и прощал, особенно когда при этом было и чистосердечное раскаяние от обидчика. Прощал он и тем, кто сознательно причинял ему неприятность, но с такими уже не было у него обычной его теплоты отношений. Если же и эти смирялись и просили прощения, старец возвращал им свою любовь. Он был милостив. В житии его отмечается его любовь и ко всему живому, что создал Бог, например – к птицам. Зимой он всегда выставлял за окно своей келии кормушку, в которую насыпал семян или крошек хлеба. Уезжая в Шамордино, он набирал скитских цветов – и у себя в вазочке ставил, и сестрам дарил.

Расскажем, однако, о начале жизни старца Анатолия. Село, где он родился, где служил в храме великомучеников Никиты и Георгия Победоносца его отец, диакон Моисей Петрович Копьёв, находилось в Калужской губернии, недалеко от Пафнутьев-Боровского монастыря. Отец диакон и супруга его, Анна Сергеевна, имели крестьянское хозяйство и совершали весь круг сельских годовых работ, как и прочие жители села. Первенец их, сын Алёша (будущий старец Анатолий), родился 6 марта 1824 года. Детство и отрочество его, как вспоминал он, было весьма счастливое, истинно русское и православное: с ранних лет он в храме, в поле с родителями, видит пахоту, сев, уборку хлеба, покос на лугах, труды родителя возле ульев на домашнем пчельнике, на богомолье с родителями в монастырях Калужской епархии – Пафнутьев-Боровском, Лаврентьевском, Оптиной пустыни и часто – в Троице-Сергиевой Лавре... Отрок рано обучен был церковнославянскому чтению, Часослов и Псалтирь были его любимыми книгами. Когда у него появились сестры (их было пятеро), он и их учил всему, что сам узнавал.

Родители по-доброму воспитывали его, а это не исключало и наказаний, которые были необходимы в раннем его возрасте за нехорошие поступки, чтобы уж не повторялись никогда потом... Они впоследствии и действительно не повторялись. Восьми лет он был помещен в Боровское духовное училище. Учась, жил на квартире. Хозяева квартиры полюбили тихого и умного отрока как родного, ухаживали за ним и в дни его болезни. Двенадцати лет он был переведен в духовную семинарию и окончил ее третьим по успеваемости студентом. Ему хотелось уйти в монастырь. Он читал духовные книги, особенно творения святого Ефрема Сирина и святителя Иоанна Златоуста. Был случай, когда он тайно покинул семинарию и ушел, собираясь добраться до Рославльских лесов, где, как он знал, подвизалось множество отшельников. Но при выходе из Калуги его застала гроза, превратившаяся вскоре в настоящую бурю, идти не было возможности, и Алексей возвратился в семинарию. Он подумал, и верно не ошибся, что это Господь заградил ему путь, в который он отправился преждевременно.

В семинарии, как это было в то время в обычае, Алексею Копьёву поменяли фамилию на Зерцалова. Что имело в виду начальство, давая ему такую значимую фамилию? Может быть, оно имело в виду такие мысли, которые высказал святой Ефрем Сирин: «Молитва наша да будет зеркалом пред лицем Твоим. Велелепная красота Твоя, Господи, да отражается на чистой ее поверхности. Да не смотрится в ней, Господи, гнусный диавол, чтобы не отпечатлел на ней гнусности своей. Зеркало носит в себе образ всего, что поставлено напротив. Да не отражаются в молитве нашей все наши помышления, чтобы ясно изображались в ней черты лица Твоего и она, как зеркало, принимала в себя всю лепоту Твою»³⁶⁰.

Окончив семинарию, Алексей Зерцалов не сразу поступил в монастырь. Ему пришлось перенести целый ряд искушений, в которых он полностью положился на Господа Бога: хотя и желали родители, но не получилось у него ни женитьбы, ни рукоположения в священника для служения на одном из сельских приходов. Года три служил он в Калуге в Казенной палате, ожидая свершения своей судьбы от Бога. Он ежедневно посещал раннюю обедню, много молился и читал святоотеческие творения, жил тихо и одиноко. Но вот он заболел чахоткой, которая быстро развивалась. Теряя силы, он дал обет Господу немедленно идти в монастырь, если здоровье к нему вернется. Так и произошло. Он выздоровел и направился в Оптину пустынь, – родители от всей души благословили его на этот шаг. 31 июля 1853 года он был принят в число послушников. Духовным наставником его стал старец Макарий. Старец привлек образованного и высокого молитвенного духа юношу к трудам по изданию святоотеческих творений.

17 ноября 1862 года Алексей Зерцалов был пострижен в мантию с именем Анатолий, 5 июля 1866 года он был рукоположен в сан иеродиакона, а 7 сентября 1870-го – в сан иеромонаха. 13 февраля он был назначен скитоначальником и братским духовником. Многие трудности и искушения преодолел отец Анатолий на своем монашеском пути. Но вот он сблизился с отцом Амвросием, с которым имел тесное духовное общение. Одна монахиня, его духовная дочь из Шамордина, писала, что «однажды батюшка Амвросий сказал: “Отцу Анатолию такая дана молитва и благодать, что единому от тысячи дается, то есть умно-сердечная молитва”. Только батюшка все скрывал, нельзя было понять, что он такой великий человек. Немногие и понимали это. Невозможно описать его доброту и любовь к ближним, – он душу готов был положить за других»³⁶¹.

Монахиням, которых он окормлял, особенно молодым, он прививал любовь к своему состоянию в ангельском образе. «Монашеская жизнь трудная, – писал он в одном из писем, – это всем известно; а что она самая высокая, самая чистая, самая прекрасная и даже самая легкая, – что говорю легкая: неизъяснимо привлекающая, сладостнейшая, отрадная, светлая, радостию вечно сияющая, – это малым известно. Но истина на стороне малых, а не многих. Потому Господь и сказал возлюбленным ученикам: Не бойся, малое Мое стадо!»³⁶².

Отец Анатолий был духовником шамординских сестер и ездил к ним в обитель и со старцем Амвросием, и один, – один чаще, многие начинания там совершились с его помощью. Он учил сестер церковному уставу, следил за правильностью чтения и пения в храме, установил чтение неусыпаемой Псалтири, сам ее начав читать, также и в трапезной первое чтение житий святых совершил он сам. Он знал всякую нужду насельниц обители, не исключая девочек сиротского дома. И во всем нужном помогал, спрашивая каждую – все ли необходимое у нее есть, не нужно ли чего. Он ободрял, поднимал дух унывающих, радовал хоть маленькими, но дорогими их сердцу подарками или угощениями самого простого свойства. Все чувствовали его любовь и встречали его так же радостно, как и отца Амвросия.

В летнее время отец Амвросий и отец Анатолий приезжали вместе. Старец всех благословлял, все осматривал, давал множество указаний, принимал сестер для исповеди. Иногда оба старца и настоятельница шли с сестрами на зеленый холмик, где немного отдыхали, наслаждаясь прекрасным видом на поля, речку, леса, а главное – беседовали. Отец Амвросий поддерживал духовную беседу. Просил сестер петь что-либо церковное. Краткая прогулка такого рода давала сестрам заряд на многие дни. Дело-то было не в отдыхе, а в духовной радости...

Никто, пожалуй, более отца Анатолия не жалел детей, а также едва вышедших из отроческого возраста молодых инокинь. И особенно после того, как скончался старец Амвросий. Письма отца Анатолия свидетельствуют о его великой во Христе любви к юным созданиям, посвятившим себя на служение Богу в монастыре. Трудно им было, конечно, и много они делали на этом пути ошибок. Старец Анатолий бережно и настойчиво возвращал их на путь истинный.

Вот несколько красноречивых отрывков из писем отца Анатолия к молодым шамординским монахиням. «Не унывай, юная подвижница! – пишет он. – Тебя злой враг хочет застращать на первых порах, а ты его не слушай. И говори: Богу пришла я служить, ради умершего за меня нести скорби и труд; пришла в монастырь потерпеть и помучиться, чтобы вечно со сладчайшим Иисусом царствовать».

«Верьте, – писал он молодым инокиням, – что мы об вас болим; поболите и вы с нами. Ведь мы все не из корысти терпим, не из чести, а чтобы вы были сыты, не угорели, были покойны, святы, чисты, преподобны!.. Вот об чем мы хлопочем, за что терпим, о чем молим Бога. Помолитесь и вы. Не ропщите!» Вот он отвечает на письмо жалующейся ему на то, что ее все забыли: «Матушка ты моя, свет Серафимочка! А я до сей поры все думал, что ты не шуточная, а истинная, заправская, ангелоподобная монахиня. А ты просто девочка, да не простая, а настоящая деревенская, для которой, чтоб она не плакала, непременно нужен пряничный петушок... И родные тебя забыли, и батюшка духовный туда же! А я тебя помню, и очень помню, тебе грех!.. Да когда же мы будем учиться монашеству-то? Или уж не будем? Нет, матушка, надо! Дала клятву – держись: не радуй врага-диавола».

Утешая в некоем большом искушении одну монахиню, отец Анатолий пишет: «Что тебе больно, ей, верю! Но только ты, моя матушка, не чересчур, не доходи до безумия... Попищи, попищи да и помолчи! Пройдет! Ей, пройдет и не вспомянется! А плод этих болезней возрастет, созреет, разукрасится. И как же сладок будет он! Как же благовонен! Как заблестит всеми цветами радуги, всеми красотами драгоценных камней! Каждая капля пота, каждый вздох тысящекратно вознаградится щедрым Подвигоположником нашим Иисусом. Потерпи Господа, мужайся». «Из слов твоих видно, что ты понимаешь духовный смысл монашества, – пишет отец Анатолий в другой раз, – а на дело-то жидка. Ну, что ж делать нам? Смирись, зазри себя в немощах и спеши с прошением о помощи к Богу. Бог прибегающих к Нему никогда не оставит через силу на искушения; особенно юную Свою подвижницу. Ведь Он, Человеколюбец, видит и очень знает, что ради Него, Святого, терпишь от диавола приражения страстей бесчестия, но ждет, чтобы видеть наше произволение, и томит нас. А для чего? Для того, чтобы мы, во-первых, осознали свою немощь и смирились; во-вторых, для того, чтобы, увидавши свое бессилие и приражения врага, обратились к Богу, Помощнику в скорбях, обретших ны зело; а третье и главное, чтобы мы, перешедши огнь и воду, сделались искусны».

Для каждой из своих духовных дочерей находит отец Анатолий свой тон, пишет письмо, сообразуясь со всеми особенностями характера, возраста. Вот характерное в этом смысле письмо: «Правда, правда, О., давно я не писал тебе. А все собирался. И даже спешил послать или письмо, или гостинчика, да все неподходящие случаи-то были... Что касается трех строчек, с любовью исполняю. Читал я письмо твое. И какое же множество там настрочено грехов! Подумал я: такая маленькая, а наскребла сколько грешищев! Да это не важное дело, что у грешного человека – грехи, все равно: у орешины – орехи, от репы – репа и прочее подобное. А вот странно: откуда может маленький человек набрать и туго напихать целый пехтерь скорбей? До того даже скорби велики, что О. уткнет главу в подушку и думает... Зачем я родилась? Вот в самом деле вопрос-то: зачем О. родилась? И живет? Еще и живет?! Вот вопрос-то! Да это у редкого философа заходит в голову такая мысль. А мне так, кажется, никогда и не приходила... Мудреная ты девочка! Одного ты, видно, не знаешь, что говорит святитель Златоуст, что здешнее земное тяжкое самое и нестерпимое не может даже и сравниться с тамошним самым легким. Спасайся! Мир тебе! А во всех исповеданных тобою грехах и немощах да простит тебя Господь... помни слово, что Богу любезнее грешник, кающийся и смиряющийся, чем праведник, сознающий свою правду. А ты вот мне и Богу каешься, и уничижаешь себя, и стыдишься за свои немощи: то Господь и помилует тя, и спасет тя. И узриши благая Иерусалима!».

После кончины старца Амвросия силы отца Анатолия начали быстро убывать. Часто его видели в это время задумчивым и грустным. Тяжело пережил он и временное запрещение от преосвященного посещать Шамордино. Чувствуя ослабление здоровья, он в конце 1892 года ездил в Петербург и Кронштадт, желая посоветоваться с врачами, но, главное, повидаться с почитаемым им протоиереем Иоанном Кронштадтским. Врачи нашли у него слабость сердца и угрозу отека легких. У него давно уже начали опухать ноги. А с отцом Иоанном в эту поездку он служил 10 октября в память старца Амвросия.

Старец Варсонофий, бывший в это время послушником Павлом и духовным чадом отца Анатолия, записал о его совместной службе с отцом Иоанном: «Когда началась литургия, отец Иоанн увидел, что с батюшкой отцом Анатолием служат два Ангела. Неизвестно, видел ли их сам батюшка отец Анатолий или нет, но отец Иоанн ясно видел их»³⁶³.

В сентябре 1893 года отец Анатолий в последний раз посетил Шамордино, – служил, все осмотрел, всех обласкал и утешил. А в октябре вышел в последний раз в окружающий скит лес, немного походил, поглядел на монастырь и сказал: «Прощай, Оптина!». Затем, как бы к разумным, обратился к соснам: «Сколько вы переслушали звону, сколько раз видели великих старцев, проходивших здесь возле вас!»³⁶⁴. 15 декабря отец Анатолий келейно принял постриг в схиму. Он уже не вставал с кресла. Ему служили, по благословению преосвященного, шамординские сестры. Он всех принимал, со всеми прощался. Получил телеграммы от Великого князя Константина Константиновича и отца Иоанна Кронштадтского... 25 января 1894 года он, будучи в полузабытье, благословил читать отходную, провозгласив: «Благословен Бог наш!». Во время чтения с миром отошла ко Господу его любвеобильная душа. Гроб его простоял ночь в скитском храме Иоанна Предтечи, а потом был перенесен братией в монастырь, где были совершены панихиды и отпевание. Место последнего упокоения старца Анатолия – между Введенским и Казанским соборами.

Еще во время болезни отца Анатолия, в конце 1893 года, по желанию всей братии настоятель Оптиной пустыни архимандрит Исаакий представил на усмотрение преосвященного иеросхимонаха Иосифа на должности духовника и скитоначальника, что и было утверждено указом консистории от 25 марта 1894 года. Отец Иосиф (Литовкин) стал духовником и шамординских сестер. Слепая шамординская игуменья мать Евфросиния после старца Амвросия стала полностью доверять отцу Иосифу. Сама опытная наставница (бывшая на восемь лет старше отца Иосифа), она во всем относилась к преемнику старца Амвросия, ездила к нему, писала – сама, ощупью, карандашом по линейке. Он же навещал сестер в Шамордине дважды в год – Петровским и Успенским постами. Каждый его приезд длился лишь один день: к вечеру, как бы ни было поздно, он уезжал в Оптину. За несколько уже лет до кончины он совсем перестал бывать в Шамордине: не позволяли недуги, месяцами не выпускавшие его за порог келии.

Старчествовать отец Иосиф начал сразу после кончины отца Амвросия (отчасти, по его благословению, и при жизни его). «Дух старца Амвросия и Макария воскрес в лице отца Иосифа, – говорится в житии последнего, – хотя последний, конечно, имел и свои индивидуальные свойства; но он во всех своих взглядах, поступках и решениях был так проникнут духом своего великого учителя, что действительно становился как бы его отражением. И это-то именно и было дорого в нем, особенно первое время. Для той любви, веры, преданности, какие имели все к старцу отцу Амвросию, было слишком тяжело отдаться другому наставнику. И только одно сознание и уверенность, что отец Иосиф скажет именно то, что сказал бы отец Амвросий, что он решит вопрос непременно так, как решил бы его покойный старец, что от него услышишь наставление, которое он сам некогда принял от старца, это духовное единение, эта, так сказать, видимая, осязательная преемственность великого дара старчествования, – все это и влекло к нему, и сближало с ним постепенно. Даже наружность отца Иосифа стала походить на отца Амвросия, и это чисто внешнее обстоятельство сказывалось в душе духовных чад почившего старца; его таинственное духовное присутствие ощущалось всеми, и нередко, когда старец отец Иосиф выходил на общее благословение, слышались возгласы: “Да это точно сам батюшка Амвросий!..”»³⁶⁵.

Он любил вспоминать о старце Амвросии, но часто свой рассказ вдруг обрывал на полуслове, так волновали его эти дорогие воспоминания. Привыкнув несколько десятилетий быть под надежной духовной защитой батюшки, отец Иосиф, однако, не растерялся после его кончины, а твердо понес бремя старчества. Лишь иногда в беседах с самыми близкими людьми открывались признаки его внутренних искушений. Однажды на замечание, что в прошлом было у него, вероятно, много скорбей, он со вздохом сказал: «Какие скорби при батюшке, – я их никогда не чувствовал, а вот теперь...» – и, не закончив фразы, он грустно задумался.

Угнетаемый недугами, он, как и старец Амвросий, укреплялся душой и выходил на свое старческое благодатное делание в 8 часов утра, и оно, с небольшим перерывом на обед и отдых, длилось до 8 часов вечера, а иногда и позже. Летом в час отдыха он выходил ненадолго в лес и за ним шла целая толпа людей. Старец садился где-нибудь в удобном месте и отвечал на вопросы. Так, трудясь, он дышал лесным воздухом... Хорошо знавшие его духовные его чада замечали многие детали его аскетической жизни (и рассказали потом в назидание другим). Как он, имея уже нездоровый желудок, ходил на общую трапезу. Как носил долго один и тот же подрясник. Как мало спал, не употреблял совсем вина (даже как лекарство), как не тратил зря ни минуты времени, как никому и никогда не отказывал в приеме, относясь при этом одинаково ко всем – бедным и богатым, простым и образованным.

У него была одна особенность: он без вопрошания никогда ничего не говорил, подражая в этом древним отцам. «На меня недовольны некоторые, что я мало говорю, – сказал он. – Но для того чтобы утешить скорбящую душу, много и не надо говорить, – надо только дать свободно самому высказаться, не перебивая, и, когда выскажет все свои скорби, уже этим самым и облегчит свою скорбь. К этому остается прибавить только несколько согретых любовью слов и пояснить кое-какие недоумения, и человек после этого видимо укрепляется верою, обновляется душой и снова готов все терпеть»³⁶⁶.

Несколько слов, сказанных отцом Иосифом, успокаивали взволнованные, мятущиеся души. Здесь много значил его вид: тишина «хлада тонка» изобразилась на его внешности; лицо его излучало мир Христов (что видно даже и на его фотопортретах). Часто его взгляд бывал сильнее слов. Он, как истинный монах, не любил предпочитать одного человека другому, обласкивать кого-то больше другого. Строгость и даже непреклонность проявлялись у него по отношению и к самым близким, но они видели, что за этим стоит любовь во Христе, святая и всегда верная. Люди, жаждавшие простого человеческого утешения, случалось, отпадали от него, считая его равнодушным и холодным. Но со временем и таким открывалось настоящее положение дела – евангельская любовь старца к ближним.

Так, отпал от старца один инок, поверив вражескому помыслу, что нет в его духовном отце никакой благодати. Однако этот инок пришел и сказал об этом старцу. Тот спокойно ответил: «Что же, сын мой, удивительного в твоем искушении? Святые апостолы и те усомнились было в вере в Бога и Спасителя, а после своего неверия еще сильнее укрепились в вере, так что уж ничто не могло их отлучить от любви Христовой»³⁶⁷. Нельзя было тут иноку не убедиться в правоте старца.

Внутренняя жизнь отца Иосифа была сокровенна. Она явственно ощущалась, но в деталях своих мало была кому открыта. Единственно вот келейники его, отцы Севастиан и Анатолий, оба будущие преподобные старцы, знали, что он творит Иисусову молитву, косточками от маслин отмечая количество пройденных «вервиц» (коробочка с ними стояла на столике у его ложа). Он при малейшей возможности принимался читать какую-нибудь из святоотеческих книг, но только на церковнославянском языке. Учение великих аскетов древности сроднилось с его душой.

В записках одного монаха, бывшего духовным чадом отца Иосифа, сохранились ответы старца на его вопросы. «Батюшка! – был вопрос. – С чего бы мне начать, чтобы хотя немного сосредоточиться в себе, или уж никуда не ходить, кроме самых необходимых случаев?

– Вот с этого и начни, – отвечал старец. – Сиди в келии, и келия всему тебя научит; только терпи, будут смущать помыслы выйти – не поддавайся. Ведь все святые этим путем шли. Прочти у Феодора Студита, как он не велит останавливаться и разговаривать, когда выходишь из церкви; да и в уставе об этом сказано. А то мы уж извратили порядок монашеской жизни...»³⁶⁸. Другая запись: «Батюшка! Вашими святыми молитвами, слава Богу, я как бы немного привыкаю к молитве, конечно, внешней.

– Это хорошо, – сказал старец, – Ничего, что внешне; при неопустительном исполнении келейного правила явится охота и помимо правил заниматься Иисусовой молитвой.

Тут мне батюшка сказал что-то очень важное и полезное из писаний одного святого отца, но враг выкрал у меня из памяти, и я забыл, что было сказано. Удивительно, как батюшка может нужное сразу найтись что сказать. Из этого видно, что он есть истинный наставник и сам есть делатель монашества. Счастлив я, убогий, что имею такого опытного в духовной жизни отца».

В письмах старца также все духовные советы предлагаются по учению святых отцов. «Жалуешься на рассеянность, что не можешь всегда внимательно молиться, – пишет он монахине Магдалине. – Да всегда внимательно молиться и никто из живущих на земле не может. Это, по замечанию святого Иоанна Лествичника, свойство только Ангелов». В другой раз старец пишет: «От врага если и бывает радость, то, по замечанию святых отцов, нестройная, не сообщающая душе мир и тишину». «Замечают святые отцы: если бы не было скорбей, не было бы и святых». «Святой Иоанн Лествичник говорит, что если монаха постигают скорби и болезни, то это верный признак, что для него в этом состоит большая душевная польза». «Побежишь от волка, нападешь на медведя. И Господь наш Иисус Христос во Святом Евангелии нигде не заповедал своим последователям бегать скорбей, а всегда учил терпению, говоря: в терпении вашем стяжите души ваша; и – претерпевый до конца, той спасен будет»³⁶⁹.

О благодатном духовном устроении старца говорит и данный ему от Господа, как и прежним оптинским старцам, дар исцелений. Это не какие-нибудь отдельные случаи, а прямо-таки постоянное делание. Есть десятки и десятки свидетельств об этом самых разных людей. Рассказывали, например, о том, как мать привезла в Оптину сына своего, который не мог ходить из-за болей в ноге, – после посещения старца Иосифа обнаружилось, что нога больше не болит.

Крестьянке, которой дважды делали операцию околошейных желез, и безуспешно (шея продолжала опухать), отец Иосиф посоветовал больше не оперироваться, а отслужить молебен великомученику и целителю Пантелеимону. После молебна болезнь ее прошла. Одного человека, страдавшего приступами тяжелой тоски, старец направил искупаться в источнике при Тихоновой пустыни. Это было морозным февралем. Больной хотя и с трудом, но выполнил условие и, забыв об унынии и тоске, смог наконец приступить к обычной своей работе.

Скитской монах Иларион вспоминал: «На глазах у меня появился гной; страшная боль, видеть стал я плохо; опухоль совсем почти закрыла глаза, да еще к этому их залепляло слезотечение... Напало на меня страшное уныние, скорбь ужасная... Думаю пойти к старцу объясниться по поводу болезни да и боюсь – а ну-ка старец меня прогонит... иду к старцу, но не знаю, как и с чего начать разговор свой. К счастью моему, впереди меня пришел к старцу один скитской иеромонах. И тоже с больными глазами. Слышу, этот иеромонах объясняется и говорит батюшке: “Нет ли у вас какой мази для глаз?”. Батюшка сказал: “Ну, хорошо”, – и сам пошел к себе. Немного спустя времени выносит в баночке мазь, говорит: “Вот, возьми к себе, и там помажешь”, а иеромонах говорит: “Батюшка, да вы сами помажьте мне глаза”, – и батюшка стал мазать прямо пальцем. А я внимательно всё это видел и слышал их объяснение. В этот день все-таки не осмелился я объяснить о себе старцу. Прихожу на другой день, доложили батюшке, он скоро взял меня. Я подробно объяснил ему о болезни глаз своих. Батюшка посмотрел мне в глаза и говорит: “Ну, брат, твое дело плохо, надо тебе лечиться”. А я говорю ему: “Нет ли у вас какой мази для глаз, я видел, вы вчера давали отцу П. мази, быть может, и мне ею благословите полечиться”. – “Ну что ж, Бог благословит”. Выносит из своей комнаты баночку с мазью, говорит: “Ну вот, на ночь помажь”. А я видел, как батюшка вчера отцу иеромонаху сам (помазал), вот я и взял смелость и говорю: “Батюшка, мне желательно, чтобы вы сами помазали мне”. Тогда батюшка достает пальцем из баночки мазь и намазал мне веки и так растер и все-таки дал мази с собой. Прихожу к себе поздно вечером, чувствую – боли в глазах нет. Ночь спал хорошо. Встаю утром, чувствую – опухоль у меня пропала, течение слез прекратилось, я стал видеть сравнительно лучше. К вечеру этого же дня уже свободно стал читать свое келейное правило, следовательно, как раз через сутки я совершенно стал зрячим... Что это такое совершилось надо мною, – другого ничего не могу сказать, как посещение Божие, то есть явное исцеление по молитвам дорогого батюшки Иосифа»³⁷⁰.

Случаев прозорливости отца Иосифа также множество. Несколько их приводится в его житии, составленном его учениками. Например, случай с дочерью одной помещицы: она не поехала в Оптину пустынь с матерью и сестрой, желая повеселиться дома с гостями. Помещица с другой дочерью побывала у отца Иосифа; она сказала, что ей здесь так понравилось, что она решила пожить тут подольше, но отец Иосиф велел ей поспешить домой: «А то, пожалуй, и гроба не застанете», – сказал он. Подъехав к своему дому, она увидела, что в раскрытые двери выносят гроб... Дочь ее, отказавшаяся от поездки в Оптину, упала на прогулке с лошади и убилась до смерти. Другая дама просила у отца Иосифа благословения на перестройку дома. Он принялся чертить план, говоря, что вот тут вход, здесь столовая и тому подобное. Уже выйдя от старца, дама спохватилась и стала удивляться – откуда старцу известно устройство ее дома? Другая женщина сильно скорбела, так как ей кто-то сообщил, что ее дочь умерла; отец Иосиф успокоил ее, сказав, что дочь жива. Так и оказалось. Родственник одной послушницы, больной человек, боялся за своих мать и сестру, что если он умрет, то их будет обижать зять, и просил благословения разделиться. «Не надо, – сказал старец. – Бывает, что и здоровое дерево падает, а гнилое скрипит да скрипит». И вот здоровый зять вдруг умирает, а больной человек живет... А некая монахиня благословилась у старца ехать в Саратов. При этом он сказал: «Только случится с тобой несчастье, придется тебе потерпеть». На обратном пути украли у нее весь багаж. Подобные случаи бесчисленны. Для старца это было как бы обыкновенное дело, а люди поражались и дивились, нередко даже меняли свою жизнь, обращаясь к вере в Бога, к послушанию старцу; другие укреплялись в том, что уже имели.

После кончины отца Иосифа келейники его рассказывали о том, как проходили его дни. «Батюшка Иосиф вставал к утрени сам, – вспоминал рясофорный монах Стефан, – потом будил нас, келейных, по монастырскому благовесту. Спал батюшка или, лучше сказать, отдыхал от дневных трудов весьма мало, да и то ложился всегда в одежде, то есть в балахоне, опоясанный ремнем, в чулках и с четками на руке. Из этого можно видеть, что батюшка отходил ко сну в молитвенном настроении духа, следовательно, батюшка всегда был настроен в молитвенном духе. Например, на время приема посетителей батюшка всегда имел в руке четки, которые непрестанно теребил с молитвою. После приема батюшка уходил к себе, ложился немножко отдохнуть – до тех пор, пока опять попросят к посетителям, и этот отдых опять проводился за чтением книги, а более с молитвою Иисусовою.

Батюшка имел у себя всегда двух келейников. По звонку батюшки утром сходимся и начинаем читать правило. У батюшки молитвы утренние, 12 псалмов, 1-й час. А батюшка в это время сидя слушает правило и сам творит молитву Иисусову. После этого правила бывает маленький интервал. Мы уходим убирать комнаты в хибарке, вообще занимаемся чем-либо по хозяйству, а батюшка у себя занимается, просматривает письма, отвечает на некоторые деловые или подписывает кратко тему для содержания письма, которое поступает к письмоводителю. Батюшка не имел у себя письмоводителей из новоначальных, но, достаточно воспитавши именно в своем духе, тогда только поручал письмоводительство. Как приходилось слышать от духовных детей батюшки – какие у батюшки письмоводители, точно они один дух»³⁷¹.

После утреннего правила, как вспоминал другой келейник старца отец иеродиакон Зосима, «батюшка пил чай 2 или 3 маленькие чашечки, сахар подавался мелко поколотый, как пить вприкуску (внакладку чай батюшка не пил)... В 8 часов приходил всегда письмоводитель, с которым занимался минут 30, просматривал и подписывал письма, разбирал и вновь давал писцу для ответов... Батюшка иногда отдавал письма для ответа, которые и сам не просматривал, ибо вполне полагался на своих избранных себе по духу письмоводителей, что они ответят именно в его духе. Постоянных письмоводителей у батюшки было всегда двое... В 9 часов утра батюшка начинал всегда принимать посетителей. И до 11 часов, иногда и дольше; затем батюшка обедал с братской кухни принесенной пищей, а когда был скитоначальником, тогда батюшка всегда ходил на трапезу... Щи из трапезы брали не каждый день, а иногда сразу дней на пять, а затем и разогревали, сколько требуется. До 2 часов батюшка никого не принимал, – в это время он отдыхал, то есть или читал книги святоотеческие, или просто лежа творил молитву Иисусову, шепотом, то есть только бы слышали свои уши, а иногда и этого не было слышно... В таком молитвенном положении я видел батюшку почти всякий день, и это потому, что батюшка дверь свою не запирал когда было нужно за чем-либо войти в комнату или о чем-либо спросить батюшку, – вот в это время я и мог видеть его в описанном положении...

После отдыха в 2 часа батюшка пил чай 1 или 2 чашки просто вприкуску, без всякого лакомства. Батюшка непременно пил чай в 2 часа, и в этом он как бы исполнял послушание своему великому наставнику старцу Амвросию, который говаривал: “Чай пей всегда в 2 часа, хочешь или не хочешь, а очередь чайную надо наблюдать”. Этим он хотел показать, что все делать следует в свое время, именно в одно. Около 3 часов батюшка начинал принимать посетителей до вечерни. Вечернее правило читали келейные братия. Батюшка когда освобождался, то приходил слушать вечерню и сам читал акафист. А когда просили батюшку, то он опять выходил к народу, чтобы преподать всякому по его желанию – кому только благословение в путь, отъезжающим, кого исповедовать... А некоторые спрашивают о чем-либо на общем благословении, и батюшка кратко всем отвечает по потребности каждого, и отходят с благословением и душевным миром, идя в путь и радуяся и славя Бога о получении благодати у милостивого старца.

Вечерня состояла из 9 часа, 1 рядовой кафизмы, 3 канонов – Спасителю, Божией Матери и святому Ангелу Хранителю, акафиста дня, 2 глав Апостола, одной главы Евангелия, которое читал сам. После вечерни батюшка ужинал; ужин состоял большею частью из жиденькой кашки, а иногда стакана молока и кусочка белого хлеба. Затем опять батюшку просили, и он занимался часов до 9. Около 10 часов читали правило на сон грядущим, малое повечерие, молитвы... Во время чаепития батюшка давал распоряжения как начальник скита. Мы после правила получали благословение и уходили каждый к себе в келию»³⁷².

К началу 1890-х годов в Оптиной пустыни собрались все те будущие старцы, иным из которых благословит Господь дожить до времен разрухи и катастрофических перемен в России. 10 февраля 1892 года был зачислен в скитскую братию и одет в подрясник духовный сын отца Анатолия Павел Иванович Плиханков (преподобный Варсонофий), прибывший в Оптину под Рождество Христово 1891 года. 26 марта 1893 года он был пострижен в рясофор³⁷³. Прибывший в Оптину 15 февраля 1885 года Александр Алексеевич Потапов был келейным у старца Амвросия, затем у старца Иосифа. 3 июня 1895 года он, будучи уже рясофорным, был пострижен в мантию с именем Анатолий. А Николай Васильевич Тихонов, поступивший в Иоанно-Предтеченский скит 27 апреля 1873 года, в 1876 году был пострижен в рясофор, в 1887-м в мантию с именем Нектарий. Двадцать лет, до кончины отца Анатолия (Зерцалова), он был у него келейником. Последние лет пять или шесть он, по благословению старцев Амвросия и Анатолия, жил почти в затворе, в молитве и чтении проводя дни. Будущий священномученик и последний настоятель старой Оптины архимандрит Исаакий в это время тоже был в обители, – он поступил сюда в 1884 году, его звали Иван Николаевич Бобриков³⁷⁴. Он был неприукаженным послушником целых 13 лет, а 7 июня 1899 года удостоился пострига в монашество с именем Исаакий. Вот эти люди – как бы опоры, основные скрепы как внешней, так и духовной истории Оптиной пустыни того времени, о котором у нас начата речь.