Глава 1. Начало пути

Вопрос о дате рождения Сергия Радонежского. Определение времени рождения преподобного. Переезд семейства Кирилла в Радонеж. Различные версии датировок этого события. Соотнесение его с началом княжения Семена Гордого. Получил ли Кирилл земли в Радонеже? Их правовой статус. Устройство выходцами из Ростова родового богомолья – Покровского монастыря в Хотькове. Пострижение родителей Сергия в этой обители. Их кончина. Желание Сергия удалиться из мира. Основание Сергием вместе с братом Стефаном Троице-Сергиева монастыря. Уход Стефана в Москву. Пострижение Сергия игуменом Митрофаном. Выяснение даты этого события. Жизнь Сергия в одиночестве. Определение продолжительности этого периода. Приход первых монахов. Характер Троице-Сергиева монастыря в это время. Смерть Митрофана

В своем рассказе Епифаний Премудрый сообщает, что будущий святой, получивший при рождении имя Варфоломей, родился в семье ростовского боярина Кирилла и его жены Марии³⁷. В сочинениях, посвященных основателю Троицкого монастыря, встречается несколько дат его появления на свет.

В старой литературе фигурировала дата 3 мая 1319 г.³⁸ Высказывалось также мнение, что Сергий появился на свет или в 1313, либо в 1318 г.³⁹ Среди современных исследователей бытуют, по крайней мере, три даты появления на свет преподобного. По мнению Н. С. Борисова, это событие произошло 3 мая 1314 г., по данным В. А. Кучкина – 3 мая 1322 г., а на взгляд Б. М. Клосса – в конце мая того же 1322 г.⁴⁰ Датой рождения Сергия также называлось или 11 июня, либо 25 августа 1322 г.⁴¹

Этот разнобой мнений дал основание известному писателю Валентину Распутину с горечью утверждать, что «год рождения отрока Варфоломея потерян»⁴².

Действительно, в «Житии» Сергия нет указания точного времени его рождения. Но его можно выяснить из текста Епифания Премудрого. Дело заключается в том, что уточняя время появления преподобного на свет, он определил, что это произошло «в лета благочестиваго преславнаго дръжавного царя Андроника, самодръжьца гречьскаго, иже въ Цариграде царствовавшаго, при архиепископе Коньстантина града Калисте, патриарсе вселеньскомъ, въ земли же Русстей въ княжение великое тферьское при великом князе Димитрии Михайловиче, при архиепископе пресвященнем Петре, митрополите всеа Руси, егда (когда была. – Авт.) рать Ахмулова»⁴³.

Посмотрим, когда жили упомянутые агиографом люди. Первый из указанных им лиц, император Андроник II Палеолог правил в Византии с 1282 по 1328 г. Затем на троне его сменил Андроник III, царствовавший с 1328 по 1341 г. Правда, Епифаний не уточняет, о котором из них идет речь и поэтому хронологические рамки оказываются весьма широкими. Некоторое противоречие содержит упоминание патриарха Каллиста, который занимал патриаршую кафедру в 1350–1353 и 1355–1362 гг., т.е. уже после смерти двух Андроников. В свое время это несоответствие вызвало довольно много споров в ученой среде, пока не выяснилось, что дата патриаршества Каллиста была искажена в источнике, которым пользовался Епифаний. Поскольку даты, как известно, тогда обозначались буквами, небольшая описка всего в одном месте привела к тому, что вместо правильного: 6858 г. (от сотворения мира) было написано 6828. Эта ошибка дала основание агиографу считать, что Каллист стал патриархом в 1320 г. и, следовательно, Сергий родился в его правление⁴⁴.

Более точными оказываются даты, связанные с жизнью русских деятелей. Князь Дмитрий Михайлович Тверской стал великим князем владимирским в 1322 г., а митрополит Петр управлял русской церковью с 1308 по 1325 г. Таким образом, оказывается, что, согласно времени деятельности названных лиц, Сергий Радонежский родился в промежуток между 1322 и 1325 г. Окончательно же год рождения преподобного позволяет установить упоминание «Ахмуловой рати». Речь, в данном случае, идет о нападении на русские земли татарской рати под предводительством Ахмыла. Судя по летописям, оно имело место в 1322 г.⁴⁵

Н. С. Борисов, отвергая 1322 г. в качестве даты рождения Сергия, указал, что в русских летописях Ахмыл упоминается не только в 1322 г., но и за пять лет до этого – в 1318 г. В свое время это обстоятельство дало основание некоторым исследователям полагать, что Сергий появился на свет около 1318 г.⁴⁶ Однако, непосредственное обращение к тексту летописного известия показывает, что в конце лета 1318 г. Ахмыл появился на Руси лишь в качестве посланца хана Узбека к тверскому князю Михаилу Ярославичу⁴⁷. Епифаний же говорит об «Ахмуловой рати». Тем самым становится понятным, что речь идет о 1322 г.

И все же исследователь продолжает настаивать на том, что Сергий появился на свет в 1314 г. Это объясняется тем, что для воссоздания биографии преподобного он выбрал «Житие», написанное Пахомием Логофетом. Выше уже отмечалось, что биография Сергия, написанная Епифанием, доведена лишь до середины его жизненного пути. Вариант, принадлежащий перу Пахомия Логофета и доводящий изложение до кончины святого, на этом фоне выглядит предпочтительнее, и не случайно, что именно он стал основой жизнеописания, признанного церковью. Мы специально акцентировали внимание на данном обстоятельстве, поскольку различные варианты «Жития» содержат разные указания на количество лет, прожитых Сергием. Если Епифаний (в «Похвальном слове Сергию Радонежскому», предшествовавшем его работе над «Житием») говорит лишь о 70 годах жизни преподобного, то Пахомий сообщает, что Сергий прожил 78 лет. Зная точную дату смерти троицкого игумена (25 сентября 1392 г.), нетрудно подсчитать, взяв датировку Пахомия, что Сергий Радонежский родился в 1314 г. По Епифанию, это событие произошло восемью годами позже и соответственно приходится на 1322 г.

При этом одним из решающих доводов в пользу «Жития», написанного Пахомием, помимо его полноты, для исследователя стало то, что его хронология подтверждается и другими источниками. Так, согласно Вкладной книге Троице-Сергиева монастыря, преподобный игуменствовал в продолжении 48 лет⁴⁸. Зная о смерти Сергия в 1392 г., легко установить, что возглавил он обитель в 1344 г. Между тем, церковные уставы требовали (и это правило должно было строго соблюдаться), чтобы игумен был не моложе 30 лет. Отсюда получается 1314 г., о котором Пахомий говорит как о дате рождения Сергия. Если же взять за основу показания Епифания, что будущий святой родился в 1322 г., оказывается, что в 1344 г. ему исполнилось всего 22 года и тем самым начало его игуменства в этом году исключается совершенно⁴⁹. Однако, как будет показано ниже, игуменом Сергий стал лишь в 1354 г. и поэтому данный вариант не может быть принят.

И все же правильной необходимо признать хронологическую систему Епифания. Дело в том, что Вкладная книга Троице-Сергиева монастыря, сообщая, что «преподобный игумен Сергий чюдотворец игуменил 48 лет» и помещая его в списке игуменов первым, ничего не говорит о том, что, согласно «Житию», первым игуменом до Сергия был постригший его в монахи Митрофан. Таким образом, встречающаяся в этом источнике цифра 48 лет указывает не на число лет, проведенных Сергием в сане игумена, а на весь срок от основания обители до кончины преподобного.

Пытаясь выяснить, у кого возникла ошибка, Б. М. Клосс обратил внимание на рассказ Пахомия, где тот сообщает о смерти Сергия и уточняет, что тот «жив лет 78. Положиша же честное его тело въ монастыри»⁵⁰. Поскольку в древней Руси существовало буквенное обозначение цифр, Б. М. Клосс предположил, что в более раннем списке эта фраза звучала несколько иначе: «жив лет 70 и положиша честное его тело въ монастыри». При переписке союз «и» был воспринят писцом как цифра 8 и, таким образом, текст был понят в том смысле, что Сергий прожил 78 лет⁵¹.

Н. С. Борисов в принципе согласился с тем, что такое объяснение вполне возможно, а значит, достоверной следует признать хронологию «Жития», предложенную Епифанием. Но при этом, по его мнению, нельзя упускать из виду и другую возможность: в первоначальном тексте Епифания возраст Сергия был обозначен как 78 лет, однако за несколько десятилетий при переписке текстов цифра 8, обозначенная буквой «и», была в одном из списков вычеркнута переписчиком, принявшим ее за лишний союз «и». Этот дефектный список положил начало всему семейству списков «Жития» и «Похвального слова» Епифания, наиболее ранние из которых дошли до нас лишь от 1450-х годов. Пахомий же, начав работу над жизнеописанием Сергия за полтора десятилетия до этого, имел в своем распоряжении верный список сочинений Епифания, откуда и почерпнул сведения о 78 годах, прожитых преподобным⁵².

Вместе с тем у нас имеется возможность выяснить не только год рождения Сергия, но и точную дату его появления на свет. По весьма обоснованному предположению, он получил свое мирское имя Варфоломей в честь одного из двенадцати апостолов, память которого отмечалась 11 июня (Варфоломей и Варнава), 30 июня (в числе 12 апостолов) и 25 августа (перенесение мощей). Исследователи более склоняются к 11 июня, когда имя апостола Варфоломея особенно почиталось⁵³. Епифаний сообщает, что имя младенцу дали «по днехъ шестих седмицъ, еже есть четверодесятный день по рожестве его»⁵⁴. Отсюда становится ясным, что крещение ребенка произошло через сорок дней после его рождения. Таким образом, отсчитав назад 40 дней от 11 июня, можно выяснить дату рождения Сергия. Именно так поступил В. А. Кучкин, определив день «рожества» будущего святого как 3 мая 1322 г.⁵⁵

Но насколько это соответствует реальности? Б. М. Клосс поставил вопрос – действительно ли на Руси в XIV–XV вв. существовало правило, что младенцев следовало крестить именно на сороковой день после их рождения? Обратившись к летописям, исследователь выявил несколько десятков случаев, доказывающих, что такого обычая просто не существовало: в княжеских семьях детей крестили совершенно по-разному. Иногда это событие происходило в день рождения, но чаще всего через несколько дней, обычно в пределах одной – двух недель.

Другим доводом, заставившим исследователя усомниться, стал тот общеизвестный факт, что всякое житие должно было составляться по определенным канонам. Неудивительно, что при составлении биографий святых их авторы нередко использовали уже готовые трафареты. Сопоставляя написанное Епифанием «Житие» Сергия с другими литературными памятниками, бытовавшими в то время на Руси, он обратил внимание на то, что эпизод «Жития» о крещении Сергия во многом перекликается с аналогичным эпизодом из «Жития Федора Эдесского», где также говорится о крещении младенца на сороковой день. То, что Епифаний знал данный агиографический памятник и, более того, пользовался им, доказывает прямая ссылка на него в тексте «Жития» Сергия⁵⁶. Отсюда становится ясным, что данное сообщение имеет более литературное происхождение, нежели реальные основания.

Если весь эпизод с крещением Варфоломея представляет по сути трафаретный шаблон, становится понятным, что преподобный мог родиться не строго за 40 дней до своего крещения 11 июня, а гораздо ближе к этой дате. Но когда именно?

Определяя возможное время появления Сергия на свет, Б. М. Клосс указал, что Епифаний в «Житии» рассказывает легенду, что мать преподобного, будучи беременна им, пришла по обычаю в одно из воскресений на литургию в церковь. Во время службы, к крайнему изумлению всех присутствовавших в храме, находившийся в ее чреве младенец три раза кричал громким голосом («верещати», как выражается агиограф), именно – перед чтением евангелия, перед пением херувимской песни и при возглашении священником «святая святым». Эти знамения были истолкованы в том смысле, что будущий младенец «явится ученик Святыа Троица» и будет «сосуд избран Святому Духу»⁵⁷. Последнюю фразу, по мнению ученого, можно истолковать как указание на церковный праздник Сошествия Святого Духа на апостолов, отмечаемый на 50-й день после Пасхи. В 1322 г. он приходился на 30 мая. Поскольку эту дату отделяет от дня крещения Варфоломея (11 июня) чуть менее двух недель (обычный срок для крещения младенцев), Б. М. Клосс предположил, что предопределение младенца Святой Троице было связано, скорее всего, с его рождением в дни празднования Сошествия Святого Духа, а следовательно, он появился на свет 29–31 мая 1322 г⁵⁸.

Однако, вряд ли возможно согласиться с тем, что эпизод с крещением преподобного имеет литературное происхождение. Это предположение противоречит заявлению самого Епифания, указывавшего на скрупулезность и тщательность сбора им любых, даже мельчайших деталей из жизни будущего святого. Епифанию Премудрому, лично знавшему Сергия и хорошо знакомому со многими его современниками, которые также близко общались с ним, без сомнения, была известна точная дата появления будущего святого на свет. Поэтому показания агиографа о том, что младенец был окрещен на сороковой день после рождения, следует признать реальными.

Как следствие этого, к истине гораздо ближе точка зрения В. А. Кучкина, полагающего, что Сергий родился 3 мая 1322 г. С его выводом можно было бы полностью согласиться, если бы не одно «но». Выясняя дату появления Сергия на свет, исследователь совершенно не обратил внимания на показание Епифания, что между рождением и крещением будущего святого прошло шесть недель («по днехъ шестих седмиц»), иными словами, 42 дня. Вместе с тем, агиограф тут же говорит о 40 днях. Это противоречие объясняется тем, что Епифаний при подсчете использовал не привычный нам «включающий» счет, при котором срок отсчитывается с самого момента события, а более древний «исключающий», когда тот или иной период времени исчисляют со следующего дня. Таким образом оказывается, что будущий святой родился 1 мая 1322 г., а не двумя днями позже, как полагает В. А. Кучкин. Приведенная ниже табличка со всей очевидностью показывает, что между днем рождения и крещения Сергия прошло ровно 40 дней. При этом, если включить в счет сами дни рождения и крещения, в итоге как раз получатся те шесть недель, о которых и говорит Епифаний.

Вместе с тем, у нас все же остается вопрос – почему Варфоломея окрестили, вопреки устоявшейся практике, так поздно? Ответ на него дает тот же Епифаний. Младенец, очевидно, появился на свет довольно ослабленным – нередко он не мог просто есть и отказывался от пищи, даже, когда ему привели кормилицу⁵⁹. Свою роль здесь, несомненно, сыграли прокатывавшиеся по Ростовской земле частые «глады хлебные», о которых упоминает агиограф⁶⁰. Понятно, что по физическому состоянию ребенка родители все время откладывали его крещение и решились на этот шаг, когда тянуть дальше уже было просто невозможно.

То, что подобные случаи встречались в это время, доказывает приведенный В. А. Кучкиным пример. 15 сентября 1298 г. у тверского князя Михаила Ярославича родился первенец Дмитрий. Небесным патроном княжича стал Дмитрий Солунский, память которого отмечалась 26 октября. Между этими двумя событиями, как и в случае с Сергием Радонежским, прошло ровно сорок дней (по исключающему счету), или 42 дня (по включающему)⁶¹.

Из дальнейшего рассказа «Жития» становится известным, что семейство ростовского боярина проживало не в самом городе. По словам Епифания, «жил Кирилъ не в коей веси (т.е. в некоем селении. – Авт.) области оноя, иже бе въ пределех Ростовьскаго княжениа, не зело близ града Ростова»⁶². Старинное ростовское предание утверждает, что усадьба Кирилла находилась в селе Варницы в трех верстах от города, на левом берегу речки Ишни, впадающей в озеро Неро. Полагают, что оно получило свое название по находившимся близ него соляным варницам. Позднее, уже в XV в. здесь был основан Троице-Варницкий монастырь⁶³.

Варфоломей был средним сыном Кирилла: помимо него в семье росли старший брат Стефан и младший Петр. Семи лет от роду (т.е. в 1329 г.) мальчика отдали учиться грамоте, но она давалась ему крайне трудно, его наказывали, и паренек неоднократно обращался в молитвах к Богу с просьбой помочь ему выучиться грамоте. В итоге все это привело к развитию ранней религиозности у подростка, и когда ему не было еще 12 лет, мать попрекала его за излишнее молитвенное рвение: «И двою на десять не имаши лет, грехи поминаеши. Кыа же имаши грехы?»⁶⁴. Так проходило в пределах Ростовского княжества детство будущего святого.

Но позднее произошли события, заставившие семью навсегда покинуть родные пределы. Его отец Кирилл, будучи когда-то богатым человеком, «напослед на старость обнища и оскуде». Виной разорения семьи, как пишет Епифаний, стали частые «хоженья» с князем в Орду, где необходимо было раздавать щедрые подарки хану и ордынским вельможам, нередкие татарские послы, которых требовалось принимать и кормить вместе с их многочисленной свитой, тяжкие «дани и выходы», которые нужно было платить в Орду. Ситуацию усугубляли неоднократные «рати татарские», накатывавшиеся на Ростовскую землю, и, наконец, частые «глады хлебные»⁶⁵.

Начало оскудения семьи ростовского боярина Епифаний Премудрый относит ко времени, «егда бысть великаа рать татарьскаа, глаголемаа Федорчюкова Туралыкова, егда по ней за год единъ наста насилование, сиречь княжение великое досталося князю великому Ивану Даниловичю, купно же и досталося княжение Ростовьское к Москве». Затем, по велению великого князя в Ростов приехали московский воевода «именем Василий, прозвище Кочева, и с нимъ Мина». Их пребывание в городе сопровождалось многочисленными издевательствами и притеснениями со стороны москвичей – многих ростовчан ограбили, изранили и изувечили. Описывая московские насилия, Епифаний упоминает и о том, что «епарха градскаго, старейшаго болярина ростовьскаго, именем Аверкия, стремглавъ обесиша (повесили. – Авт.), и възложиша на ня руце свои, и оставиша поругана». «И бысть страх великъ на всех слышащих и видящих сия, не токмо в граде Ростове, но и въ всех пределех его». В этих условиях Кирилл, не дожидаясь худшего, счел за благо покинуть Ростовское княжество и перебраться в более безопасный Радонеж⁶⁶.

Когда произошло переселение семьи? Поскольку данное событие стало переломным в жизни Сергия, его датировка явилась предметом особого внимания историков. Самым легким здесь оказывается определение времени «Федорчюковой» рати. После известного восстания 15 августа 1327 г. в Твери хан Узбек вызвал к себе злейшего противника тверских князей Ивана Калиту и приказал ему наказать тверичей. Из Орды московский князь возвратился с татарским войском и направился на Тверь, «а с нимъ 5 темниковъ, великихъ князей, Федорчукъ, Туралыкъ, Сюга, и прочий». Чуть позже к ним присоединился князь Александр Васильевич Суздальский. Разгром Твери происходил зимой 1327/28 г.⁶⁷

Исходя из прямого указания Епифания, что «за год един» после «Федорчюковой рати» настало «насилование», ряд историков полагает, что Василий Кочева и Мина явились в Ростов зимой 1328/29 г., а семья Кирилла переселилась в Радонеж в конце 1328 или начале 1329 г. Однако эта датировка вызывает определенные сомнения. Прежде всего укажем, что именно в 1328 г. ростовский князь Константин Васильевич женился на дочери Ивана Калиты. Какой смысл был московскому князю в том, чтобы грабить владения собственного зятя? Тем самым становится ясным, что экспедиция Мины и связанное с ней переселение семьи Кирилла должны быть отнесены к более позднему времени⁶⁸.

На первый взгляд, с 1328 г. хорошо согласуются и другие данные Епифания. Агиограф, сообщая о том, что через год после указанной татарской рати в Ростове наступило «насилование», сам же поясняет, что он имеет в виду: «сиречь княжение великое досталося князю великому Ивану Даниловичю». Известно, что за подавление тверского восстания Иван Калита получил от хана Узбека великокняжеский титул. Известно, что это произошло в 1328 г.

Вместе с тем, рассказывая об этих событиях, Епифаний попутно замечает: «купно же и досталося княжение Ростовьское к Москве». Каким же образом Ростов стал владением московских князей? В свое время в другой работе нами было показано, что первые московские владения в Ростове появились еще в конце XIII в. Это стало следствием брака старшего брата Калиты князя Юрия Даниловича, женившегося в 1297 г. на дочери ростовского князя Константина Борисовича. Вместе с рукой невесты Юрий в качестве приданого получил и земли в Ростовском княжестве. От этого брака у московского князя родилась дочь Софья, вышедшая в 1320 г. замуж за тверского князя Константина Михайловича. Наделяя ее приданым, Юрий предпочел не трогать своих родовых владений, поскольку их отчуждение требовало целого ряда формальностей, связанных с правом родового выкупа, а отдал своему зятю полученные им когда-то лично владения в Ростове. Однако этот брак оказался неудачным: супруги разошлись, а Софья постриглась в монахини. По тогдашним правилам, владения, отданные ранее Юрием за своей дочерью, должны были возвратиться в род московских князей. Однако на этом «круговорот» этих владений не закончился. В 1328 г. ростовский князь Константин Васильевич (внук вышеупомянутого князя Константина Борисовича Ростовского) женился на дочери Калиты и тем самым стал владельцем тех земель, которые его дед когда-то отдал Юрию Московскому. Но при этом московский князь, отдавая эти владения своему ростовскому зятю, постарался сохранить реальный контроль за ними, и последний фактически находился на положении «слуги» у московских великих князей. Об этом говорит тот примечательный факт, что когда в 1349 г. волынский князь Любарт Гедеминович, задумав жениться на дочери Константина Васильевича Ростовского и внучке Калиты, испрашивал на то разрешения не у ее отца, как можно было бы думать, а у ее дяди – Семена Гордого, старшего сына Калиты⁶⁹.

Следует также отметить, что из текста Епифания отнюдь не вытекает того, что экспедиция Василия Кочевы и Мины в Ростов состоялась в 1328 г. К тому же московский князь вряд ли имел возможность направить в этом году своих бояр в Ростов. Дело заключается в том, что после восстания в Твери тверской князь Александр Михайлович вынужден был бежать из родного города – сначала в Новгород, но получив там отказ, нашел приют в Пскове: «и псковичи прията его честно, и крест ему целоваша, и посадиша его на княжение»⁷⁰. Тем не менее и там его достал гнев хана Узбека. По распоряжению хана Иван Калита должен был направить послов в Псков, требуя от Александра явки с повинной в Орду. Последний отказался, и тогда Калита 26 марта 1329 г. прибыл в Новгород, откуда начал военный поход на Псков. Псковичи хотели было обороняться, но в дело вмешался митрополит Феогност, приказавший запретить во Пскове богослужение во всех храмах и отлучить от церкви тверского князя и всех его сторонников. Александру Михайловичу не оставалось ничего иного, как покинуть Псков и отправиться в изгнание в Литву. Новгородский летописец сообщает, что «уведавше плесковицы, выпроводиша от себе князя Александра, а ко князю Ивану и к новгородцам прислаша послы с поклоном в Опоку, и доконцаша мир». Псковские летописи дают некоторые подробности: «Боголюбивыи же князь Иван услыша от псковских послов оже Александр изо Пскова выехал, и кончаша мир вечный с псковичи по старине, по отчине и по дедине; и благослови митрополит Феогнист и владыка Моисеи Селогу посадника и всь Псков»⁷¹. Понятно, что в условиях военного противостояния Иван Калита вряд ли имел возможность распылять свои силы и фактически воевать на два фронта, отправляя своих воевод в Ростов.

Исследователи выяснили, что до 1331 г. в Ростове совместно княжили два брата, Федор и Константин, а, следовательно, город должен был иметь двух наместников, представлявших интересы князей. Между тем, Епифаний пишет лишь об одном ростовском «епархе» Аверкии, что могло быть лишь после смерти князя Федора Васильевича, т.е. в 1331 г. или позже. Попытались они уточнить и то, что мог иметь в виду Епифаний, когда говорил о том, что «княжение великое досталося князю великому Ивану Даниловичю». Известно, что опасаясь усиления власти русских князей, хан Узбек в 1328 г. разделил Владимирское великое княжение и дал великокняжеский титул не только Ивану Калите, но и другому князю, участвовавшему в подавлении тверского восстания, – Александру Суздальскому. Лишь после смерти последнего в 1332 г. под управление московского князя перешла и вторая часть великого княжения. Очевидно, именно эти события и нашли отражение на страницах «Жития». Что же касается непосредственно самого Ростова, то экспедиция московских воевод, по их мнению, была вызвана тем, что после смерти Федора правителем Ростова стал Константин. Поскольку Аверкий был, очевидно, наместником последнего, этими действиями ростовский князь пытался закрепить владения брата за собой. Этому воспротивился Калита, который, на взгляд ряда историков, как великий князь владимирский, имел право на выморочные земли. Эта совокупность аргументов заставила их отнести переезд семьи к 1332 г. При этом они обратили внимание на то, что, по Епифанию, одной из причин ухода Кирилла в Радонеж стали «глады хлебные». Оказалось, что за все время княжения Ивана Калиты летописи лишь единственный раз упоминают о голоде – и это тоже 1332 г.⁷² Отсюда было сделано предположение, что сын Кирилла покинул Ростов в сравнительно юном возрасте – всего лишь 10 лет от роду⁷³.

Но и эта датировка переезда семьи Кирилла в Радонеж оказалась под сомнением. Решающий довод против нее заключается в том, что согласно тексту «Жития» укоры матери 12-летнему сыну в излишней набожности относятся еще к ростовскому периоду жизни семьи. Зная, что Сергий Радонежский родился в 1322 г., нетрудно подсчитать, что речь идет о 1334 г., а, следовательно, ранее этой даты семейство Кирилла не покинуло пределов Ростовского княжества⁷⁴.

Позднее В. А. Кучкин в своей рецензии косвенно согласился с доводом Б. М. Клосса о том, что упреки матери относятся к ростовскому периоду жизни семьи. Однако он будет оправдываться тем, что в приведенной фразе говорится о том, что Сергию еще не было полных 12 лет. Но даже при таком толковании все равно не получается 1332 г., на котором настаивает исследователь. При этом в ошибочности предложенной им даты переезда почему-то оказался виноватым все тот же Б. М. Клосс, ибо тот «ее не обсуждает и не доказывает ее ошибочности»⁷⁵.

Следует отметить, что под вопросом оказывается привязка переселения к голодному 1332 г., ибо в «Житии» недвусмысленно говорится о «частых гладах хлебных». Вызывает также сомнение, что Кирилл, спасаясь от московского «насильства» со стороны Ивана Калиты, решает добровольно вместе с семьей переселиться во владения именно этого, а не какого-либо другого князя, что выглядело бы более естественным.

Окончательно выяснить точную дату переезда семьи позволяет все то же «Житие» Сергия. Епифаний сообщает, что Кирилл переселился на новое место не один: «с ним и инии мнози преселишася от Ростова... в Радонежь, ю же даде князь великы сынове своему мезиному князю Андрею. А наместника постави въ ней Терентиа Ртища, и лготу людем многу дарова, и ослабу обещася тако же велику дати»⁷⁶.

Историки достаточно давно обратили внимание на одно противоречие, связанное с этим фрагментом «Жития». Согласно ему, в момент переселения семейства Кирилла Радонеж принадлежал младшему сыну Ивана Калиты князю Андрею. Однако до нас дошла, причем в подлиннике, вторая духовная грамота Ивана Калиты, составленная в 1339 г. Согласно этому документу, московский князь разделил все владения между наследниками, в числе которых видим и Андрея, но при этом Радонеж пришелся на долю второй жены Калиты Ульяны «с меншими детми»⁷⁷. Ульяна пережила своего мужа приблизительно на 30 лет. При этом она пережила и своего младшего пасынка (Андрей скончался в 1353 г.). Поэтому после ее кончины владения княгини были поделены уже между внуками Калиты – великим князем Дмитрием (будущим Донским) и его двоюродным братом Владимиром Андреевичем Серпуховским, причем Радонеж достался князю Владимиру. По расчету исследователей, это произошло около 1374 г. Поэтому исследователи сделали вывод, что Радонеж никогда не принадлежал князю Андрею, а следовательно, агиограф допустил здесь ошибку⁷⁸.

Тем самым перед нами встает дилемма. Если предположить, что Радонеж достался серпуховским князьям лишь начиная с Владимира Андреевича, о чем вроде бы свидетельствуют княжеские духовные и договорные грамоты, оказывается, что «Житие», составленное Епифанием, уже с момента своего создания является источником крайне ненадежным, содержащим ошибки и неточности. Однако зачем Епифанию Премудрому нужно было выдумывать такие детали, что наместником князя Андрея в Радонеже являлся некий Терентий Ртище? К тому же агиограф указывает, что Кирилл переселился в Радонеж не один, сообщая при этом имена других ростовчан, последовавших за ним. С некоторыми из них он явно встречался и беседовал⁷⁹, и все они единогласно утверждали, что Радонеж во время переселения семейства Кирилла принадлежал не Ульяне, а младшему сыну Калиты.

Указанную проблему возможно решить, если вспомнить, что Иван Калита выделял Радонеж и другие владения не единолично своей второй жене Ульяне, а «с меншими детми». В своем завещании московский князь пояснял, что речь шла о двух его дочерях от второго брака – Марии и Феодосии⁸⁰. Личность последней хорошо известна. Впоследствии она вышла замуж за князя Федора Романовича Белозерского и была в живых еще в конце XIV в. (Ее имя встречается в завещании Дмитрия Донского 1389 г.)⁸¹. Что же касается другой дочери Калиты – Марии, то кроме упоминания в завещании своего отца сведений о ней более не встречается. Очевидно, она умерла в достаточно раннем возрасте.

У нас имеется возможность хотя бы приблизительно установить дату ее кончины. В завещании Ивана Красного 1358 г. читаем фразу: «А что волости за княгинью за Оульяною, ис тых волостии по ее животе дети мои дадут дчери ее Сурожик, село Лучиньское»⁸². Из того, что в данном источнике речь идет только об одной дочери Ульяны, становится понятным, что ею являлась Феодосия, а Марии к этому времени уже не было в живых. Обратившись еще к одному источнику – завещанию 1353 г. старшего сына Калиты великого князя Семена Гордого, видим, что перечисляя свои владения, он упоминает среди прочих и село Деигуниньское (ныне Дегунино, микрорайон на севере Москвы). Для нас интересно то, что согласно завещанию Калиты оно выделялось Ульяне⁸³. Но каким образом это село еще при жизни княгини оказалось в руках ее пасынка? По тогдашнему обычаю выморочное имущество, приходившееся на долю умершей дочери Калиты, должно было быть выделено из всего комплекса владений Ульяны и поделено между другими наследниками московского князя. Тот факт, что одно из сел, ранее принадлежавших Ульяне, упоминается в завещании Семена Гордого 1353 г., также свидетельствует о ранней кончине Марии.

Поскольку детей у нее не было, приходившаяся на ее долю часть наследства Ивана Калиты должна была быть распределена между ее сводными братьями. Действительно, в завещании 1353 г. ее старшего брата великого князя Семена Гордого находим упоминание села Деигуниньского, которое согласно завещанию его отца значилось за Ульяной и ее дочерями. Очевидно, таким же образом другому сыну Калиты достался Радонеж.

Вполне оправданным будет предположение, что раздел доли Марии должен был быть оформлен специальным соглашением между князьями. Сохранился договор Семена Гордого с братьями, специальная статья которого делила между сыновьями Калиты шесть сел, которые, вероятно, и представляли собой долю Марии⁸⁴. Но этот документ дошел до наших дней в очень плохом состоянии, с множеством пропусков и лакун. Поэтому возможно полагать, что в несохранившейся части договора говорилось не только о разделе сел части удела Ульяны, приходившейся на долю Марии, но и волостей. Если это так, то становится понятным, что Епифаний не ошибался, когда говорил о том, что ростовский боярин переселился с родичами именно во владения младшего сына Калиты Андрея.

Но таким образом оказывается, что Сергий появился в Радонеже не в ранней юности, как полагали историки, а уже достаточно взрослым и сформировавшимся человеком, во всяком случае после того, как 31 марта 1340 г. скончался великий князь Иван Данилович Калита, и даже позже, когда согласно заключенному между братьями договору Радонеж достался младшему из них князю Андрею.

Чтобы определить точную дату переезда семьи ростовского боярина Кирилла в Радонеж, обратимся к анализу событий, происшедших на Руси после смерти московского князя. Поскольку получение великокняжеского стола требовало утверждения со стороны хана, 2 мая 1340 г. старший сын Калиты Семен вместе с братьями отправился в Орду. Но задача оказалась не из легких. Одновременно с московскими князьями в Орде оказались Василий Ярославский, Константин Тверской, Константин Суздальский и «прочий князи русстии»⁸⁵, и Семену, очевидно, пришлось оспаривать свое право на великое княжение в борьбе с другими претендентами. Об этом говорит его растянувшееся на несколько месяцев пребывание в Орде. На Русь он возвратился только осенью и 1 октября 1340 г. был торжественно посажен во Владимире на «великомъ княжении всея Руси»⁸⁶.

Судя по тогдашней практике, получение ханского ярлыка на великое княжение потребовало от Семена огромных денежных затрат. В Орде он, несомненно, влез в долги и сразу после вокняжения на владимирском столе вынужден был приступить к их возвращению, при этом явно не выбирая методов и средств. Согласно летописи, одним из первых пострадал Торжок: «Тоя же осени князь велики Семенъ Ивановичь посла въ Торжекъ бояръ дани брати, и начаша силно деяти». Поскольку Торжок находился в совместной юрисдикции Новгорода и Москвы, новоторжцы послали «с поклономъ в Новъгород», откуда в Москву прибыло посольство со словами: «еще, господине, на столе в Новегороде еси не сель, а уже бояре твои силно деють»⁸⁷.

Можно предположить, что одновременно с Торжком подобные экспедиции для выколачивания денег были посланы и в другие города, подвластные Москве, в том числе и в Ростов, куда направились Василий Кочева и Мина, которые «възложиста велику нужу на градъ да и на вся живущаа в нем». Именно эта экспедиция москвичей, происходившая поздней осенью 1340 г., и связанные с ней различные поборы в итоге заставила семью ростовского боярина искать новых мест для привычной спокойной жизни. Выбор их пал на Радонеж, оказавшийся в руках младшего брата Семена Гордого Андрея.

Для историков главным датирующим моментом для определения времени переезда семьи Кирилла из Ростова в Радонеж стала фраза из «Жития» Сергия: «Егда изиде по великого князя велению и послан бысть от Москвы на Ростовъ акы некый воевода единъ от велможъ, именем Василий, прозвище Кочева, и с нимъ Мина»⁸⁸. Исследователи, читая ее, полагали, что неназванным здесь по имени великим князем являлся Иван Калита, а следовательно, указанные события происходили в 1330-е годы. Казалось бы, этот вывод подтверждает другое указание Епифания, что Радонеж «даде князь великы сынови своему мезиному князю Андрею». Поскольку последний действительно являлся младшим сыном Ивана Калиты, речь, казалось бы, здесь идет об отце князя Андрея Ивановича. Но Епифаний Премудрый, говоря об обстоятельствах переезда семьи ростовского боярина, нигде не называет имени великого князя, а чуть позже пишет, что данные события, по его мнению, происходили в начале княжения Семена Гордого. Данное противоречие легко разрешается, если вспомнить, что в средневековье термины «отец» и «сын» нередко употреблялись в другом значении. В частности, из текста договора сыновей Калиты выясняется, что младшие братья Семена Гордого, согласно тогдашним формам этикета, обязывались «чтить» его «въ отцево место»⁸⁹. Отсюда становится понятным, что под неназванным по имени великим князем агиограф подразумевает не Ивана Калиту, а его старшего сына Семена Гордого. Отсюда следует наш главный вывод – показание Епифания Премудрого о том, что Радонеж в момент переселения семьи Кирилла принадлежал князю Андрею, оказывается точным, а сами эти события происходили уже после смерти Ивана Калиты.

Оказывается точным Епифаний и в той детали, что переселение Кирилла было связано и с «чястыми глады хлебными»⁹⁰. Если обратиться к хронике природных явлений, то помимо отмеченного В. А. Кучкиным голода 1332 г., якобы единственного за все время княжения Ивана Калиты, в летописях можно найти другие подобные случаи. Летописец под 1330 г. отмечает: «того же лета бысть сухмень велика»⁹¹. Под 1337 г. зафиксировано: «тое же осени бысть поводь велика»⁹². Понятно, что эти природные аномалии не могли не привести к гибели значительной части урожая. При этом, судя по всему, летописец зафиксировал далеко не все из них⁹³.

Можно ли более точно установить дату переселения семьи Кирилла из Ростова в Радонеж? Поскольку Радонеж стал владением Андрея после подписания соглашения между братьями, необходимо выяснить время его составления. Выясняется, что договор был заключен в начале 1341 г.

В дореволюционной историографии он обычно датировался 1340 или 1341 г., смотря по тому, к какому из этих годов историки относили смерть Ивана Калиты (он скончался 31 марта 1340 г., но из-за сбивчивости хронологии некоторые летописи относят это событие к 1340 г., тогда как другие – к 1341 г.). Подобная датировка грамоты основывалась на фразе соглашения, о том, что князья «целовали есмы межи собе крестъ оу отня гроба»⁹⁴.

Но во второй половине XX в. в литературе появились иные датировки этого источника. В частности, Л. В. Черепнин считал, что выражение «оу отня гроба» является не прямым указанием на то, что братья приносили клятву непосредственно у могилы отца, а просто символической фразой, которой выказывалось «уважение к памяти покойного московского князя Ивана Даниловича Калиты». Это представляется тем более обоснованным, поскольку нам известно, что Семена Гордого не было на похоронах отца – в этот момент он находился в Нижнем Новгороде. При этом Л. В. Черепнин полагал, что соглашение было заключено в конце княжения Семена – в 1350–1351 гг. Примерно к этим же выводам пришел и А. А. Зимин, предложивший датировать докончание концом 1340-х годов (до зимы 1350/51 г.)⁹⁵. Последним по этому поводу высказался В. А. Кучкин. Он обратил внимание на то, что, несмотря на дефектность текста, в докончании сохранилась статья, согласно которой Семен в случае смерти младших братьев должен был позаботиться об их женах и детях, не лишать их земельных владений и не посягать на служивших им бояр: «...(ко)го из нас богъ отьведет, печаловати(ся княгинею его и) детми, как при ж(ивоте, так и по жив)оте, а не (обидети тобе, ни) имати ничего ото княгини и отъ детии, чимъ ны (кого благословилъ отецъ нашъ по ро)зделу. (А по животе кто из бо)яръ и слугъ иметь служити у наших княгинь (и у детии... нелюбья не) держати, (ни посягати) без исправы, но блюсти, как и своих»⁹⁶. По мнению исследователя, этот пункт мог появиться только после того, как женился младший из братьев Андрей (это произошло летом 1345 г.) и у него появились дети, т.е. не ранее весны 1346 г.

Особое внимание в грамоте уделялось «коромоле» Алексея Петровича Хвоста. В чем она заключалась, из текста соглашения неясно, однако в нем имеется пункт, что братья не должны принимать боярина в службу. Также выясняется, что имущество опального боярина было конфисковано великим князем и часть его получил средний брат Иван. Младшему же Андрею из имущества Алексея Хвоста ничего не досталось⁹⁷. Между тем, из летописи известно, что весной 1347 г. Алексей Хвост ездил в числе сватов в Тверь за невестой для великого князя⁹⁸. Поручение это было достаточно важным и, на взгляд историка, его невозможно было поручить опальному боярину. Тем самым «коромола» Алексея Петровича по отношению к великому князю относится к более позднему времени, иными словами, произошла после 1347 г. В этом В. А. Кучкина убедило упоминание в завещании Семена Гордого 1353 г. среди прочих села Хвостовского на Клязьме, очевидно ранее конфискованного у Алексея Хвоста⁹⁹. Отсюда, по мнению исследователя вытекает, что великий князь продолжал гневаться на него до конца своей жизни и только после того, как на великокняжеском столе Семена Гордого сменил Иван Красный, опала с боярина была снята и он получил должность московского тысяцкого.

Определяя время заключения договора, В. А. Кучкин полагает, что он был составлен весной – летом 1348 г. Основанием для этого послужило то, что под 1348 г. летописи сообщают о приходе из Орды великого князя Семена и добавляют: «а съ нимъ братъ его князь Андреи». В известии отсутствует имя среднего из братьев – Ивана, который, по мысли историка, поддерживал крамольного боярина (неслучайно тот именно при нем стал московским тысяцким). Но конфликт между братьями, вызванный, на взгляд В. А. Кучкина, противодействием митрополита Феогноста по поводу беззаконного с церковной точки зрения третьего брака Семена, был вскоре исчерпан, и в том же году, как свидетельствует летопись, «князь великии Семенъ, погадавъ съ своею братиею съ княземъ Иваномъ и Андреемъ и съ бояры», отправил послов в Орду. Тем самым между ними были восстановлены мир и согласие¹⁰⁰.

Поскольку данная датировка договора Семена Гордого с братьями вступает в полное противоречие с известными нам по «Житию» Сергия фактами его биографии, следует более тщательно посмотреть на те аргументы, которыми оперирует В. А. Кучкин, датируя это соглашение 1348 г.

Первый из доводов историка, что соглашение могло быть составлено не ранее весны 1346 г., когда у младшего из братьев могли появиться дети, не может быть принят. Данную статью договора следует рассматривать не как признание реальности, а всего лишь как констатацию возможных взаимных обязательств в случае появления детей. Это доказывается в частности тем, что вплоть до конца 1347 г. у Семена не было наследника. Его старший сын Василий родился 12 апреля 1337 г. и умер в 1338 г., еще в княжение Ивана Калиты. Следующий сын Константин родился в 1341 г. и прожил только один день. От второго брака детей у Семена не было и лишь после свадьбы с тверской княжной у него 15 декабря 1347 г. появился долгожданный ребенок, названный в честь деда Даниилом¹⁰¹.

Весьма спорным оказывается тезис о конфликте между братьями в 1348 г. Летописный материал за 1347–1353 гг., как признает сам В. А. Кучкин, показывает, что братья действовали сообща. Что касается князя Ивана, то большую часть 1347 г. и все начало следующего 1348 г. он, по распоряжению своего старшего брата, находился в Новгороде¹⁰² и поэтому не мог сопровождать его в Орду.

Вызывает сомнение и тесная связь Алексея Петровича Хвоста в середине 1340-х годов со средним из братьев – князем Иваном. Тот факт, что имущество опального боярина было распределено между Семеном Гордым и Иваном, причем на долю Андрея не досталось ничего, со всей очевидностью говорит о тесных связях Алексея Петровича как раз с последним. Сближение Алексея Хвоста с князем Иваном Красным, о котором говорит В. А. Кучкин, состоялось много позже – в середине 1350-х годов, когда после смерти своего старшего брата удельный звенигородский князь волей случая оказался на великокняжеском столе. Московское боярство настороженно встретило его, и тот, не чувствуя поддержки с этой стороны, вынужден был опираться на всякого, кто мог бы предложить ему хоть какое-то содействие.

Таким образом, доводы В. А. Кучкина, датировавшего договор между братьями 1348 г., не могут быть приняты, а следовательно, снова встает вопрос о времени его создания. Попробуем определить возможные хронологические рамки составления данного документа.

Поскольку в тексте соглашения Семен Гордый упоминается как «князь великии ... всеа Руси», становится ясным, что грамота могла быть составлена только после занятия им великокняжеского стола, на который он был посажен 1 октября 1340 г.¹⁰³

Другим датирующим признаком договора, как справедливо признавали предшествующие исследователи, является упоминание опалы Алексея Петровича Хвоста, который «вшелъ в коромолу к великому князю»¹⁰⁴. Выше мы уже отмечали, что из текста грамоты, согласно которой конфискованное имущество боярина было поделено между старшими братьями, тогда как на долю младшего не пришлось ничего, вполне логично сделать вывод о тесных связях Хвоста именно с последним. Тем самым становится ясным, что Алексей Хвост действовал в пользу Андрея.

Ранее говорилось о том, что из текста соглашения неясно – в чем заключалась «вина» боярина. Тем не менее, у нас имеются на этот счет определенные предположения. Как известно, младший сын Калиты родился 4 июля 1327 г.¹⁰⁵ и на момент смерти отца ему не исполнилось еще 13 лет. Понятно, что вплоть до своего совершеннолетия серпуховской князь представлял собой достаточно номинальную фигуру и находился под полным влиянием старшего брата. Можно думать, что когда осенью 1340 г. Семен Гордый вернулся на Русь и стал лихорадочно собирать деньги, экспедиция, аналогичная тем, что были посланы в Торжок и Ростов, направилась и в серпуховской удел. Здесь насилия и поборы москвичей также должны были встретить ожесточенное сопротивление, знаменем которого, очевидно, и стал Алексей Петрович – именно об этом свидетельствует фраза докончания: «А что Олексе Петрович вшелъ в коромолу к великому князю»¹⁰⁶. Логично предположить, что действия боярина в пользу князя Андрея должны были вызвать определенное охлаждение между младшим и старшим братом. Обратившись к летописям, увидим, что на протяжении всего княжения Семена Гордого его младший брат не выходил из-под его власти – они вместе ездят в Орду, участвуют в делах государственного управления, даже одновременно женятся одним и тем же летом 1345 г.¹⁰⁷ Подобная идиллия была нарушена всего один раз – зимой 1340/41 г.

После описания вышеупомянутых событий в Торжке осенью 1340 г. летописец продолжает: «Тое же зимы бысть великъ съезд на Москве всемъ княземь русскымъ, и поиде ратью к Торжьку князь великии Семенъ, а с немъ братъ его князь Иванъ Ивановичь, князь Костянтинъ Суждальскыи, князь Костянтинъ Ростовскыи, князь Василеи Ярославскыи, и вси князи с ними, и пресвященныи Феогностъ, митрополить всеа Руси, с ними же»¹⁰⁸. Весьма знаменательным представляется то, что в перечне князей, пошедших вместе с Семеном, отсутствует имя князя Андрея.

Тем самым подтверждается мнение А. Е. Преснякова, считавшего, что составление договора между Калитовичами произошло «в ту же пору», что и съезд русских князей в Москве¹⁰⁹. Что же касается дальнейшей судьбы крамольного боярина, то, как показывает летописное известие 1347 г., через несколько лет Алексею Петровичу удалось вернуть доверие великого князя и в дальнейшем он участвовал в организации его брака с тверской княжной¹¹⁰.

Определив время заключения договора сыновей Ивана Калиты 1341 г., мы можем более уверенно говорить о том, что к этому же году следует относить и переселение семьи ростовского боярина в Радонеж. Передатировка переезда Сергия в Радонеж во многом рассеивает недоумение историков, которое возникало перед ними. Относя переселение семейства ростовского боярина ко временам Ивана Калиты, они задавали недоуменный вопрос – почему оно поселилось во владениях князя, столь жестоко расправившегося с его жителями, и говорили даже чуть ли не о насильственной депортации. Ныне же становится понятным, что Кирилл переселился на земли удельного князя Андрея.

Итак, семья ростовского боярина оказалась во владениях младшего из сыновей Калиты. Но почему Кирилл выбрал именно Радонеж? Кто подсказал ему эту мысль? Из «Жития» Сергия выясняется, что таким человеком являлся Протасий, родоначальник московских бояр Вельяминовых, занимавших в XIV в. на протяжении нескольких поколений важнейшую должность великокняжеских тысяцких. Именно благодаря его помощи ростовские переселенцы оказались на новом месте жительства.

Об этом мы узнаем из указания Епифания Премудрого, когда, говоря об одном из переселенцев – Онисиме, приходившемся дядей преподобному, он добавляет: «Онисима же глаголют с Протасием тысяцкым пришедша въ тую же весь»¹¹¹.

Однако, что мог делать великокняжеский боярин во владениях удельного князя? Этот недоуменный вопрос снимается, если вспомнить, что младший сын Калиты родился 4 июля 1327 г. и на момент смерти отца ему не исполнилось еще 13 лет. Понятно, что вплоть до своего совершеннолетия серпуховской князь представлял собой достаточно номинальную фигуру и находился под полным влиянием старшего брата. Его владениями за него фактически управляли бояре его старшего брата Семена, одним из которых был именно Протасий.

Московские князья были заинтересованы в заселении своих земель выходцами из других княжеств. Поэтому Кирилл стал обладателем значительных земельных владений в Радонеже. Они достались ему на условиях несения пожизненной службы им самим и его детьми.

Получил ли ростовский боярин Кирилл при своем выезде в Радонеж земельные владения? В. А. Кучкиным было высказано по этому поводу сомнение. Основой для этого стало то, что об этом «абсолютно никаких сведений нет»¹¹². До нас, и впрямь, не дошло ни одного акта, связанного с именем Кирилла и его радонежскими владениями. Более того, мы вполне допускаем, что их просто не существовало в природе. Но это отнюдь не означает того, что у Кирилла не было вотчины в Радонеже.

Чтобы разобраться в этом вопросе, нам необходимо сделать некоторое отступление в сторону и остановиться на вопросе о первоначальном характере вотчины.

Как известно, русское средневековье знало два основных типа землевладения – вотчину и поместье. В отечественной историографии долгое время считалось, что в отличие от поместья, распоряжение которым было сопряжено с условием обязательной службы, вотчина представляла собой безусловное владение, хозяин которого мог свободно передавать его по наследству, продавать, закладывать и совершать любые другие сделки. Между тем историки достаточно рано обнаружили известный схематизм этой схемы. В частности, выяснилось, что согласно Уложению о службе 1556 г. вотчинники были приравнены к помещикам и так же, как и последние, обязаны были нести военную службу. Тем самым оказалось, что вотчина, как и поместье, в определенной мере так же являлась условным владением.

Исследователи, пытаясь объяснить этот парадокс, рассматривали его в контексте борьбы реакционного боярства, ожесточенно сопротивлявшегося дальнейшему укреплению и развитию централизованного государства, в борьбе с которым великокняжеская власть опиралась на дворянство, владевшее землей не на вотчинном, а на поместном праве¹¹³.

Разобраться в этом сложном вопросе помогает привлечение духовной грамоты удельного князя Бориса Васильевича Волоцкого, составленной в октябре 1477 г. перед тем, как он отправился вместе с великим князем Иваном III в поход на Новгород. Наше внимание в ней привлекает довольно любопытная статья: «А что есмь пожаловал бояръ своих, князя Андрея Федоровича и князя Петра Микитича, подавал есмь им отчину въ их отчины место, дал есмь князю Андрею Федоровичю Скирманово, да Фроловское, да Кореневское з деревнями, а князя Петра Микитича пожаловал есмь Шорсною з деревнями, доколе служат мне и моим детем, и их дети, и оучнут служити моему сыну и их дети, ино то им и есть, а не имут служити моему сыну, ино их отчина моему сыну. А возмет бог моего сына Федора, ино то мое жалованье им в отчину, въ их отчины место»¹¹⁴. Самое интересное для нас здесь то, что полученные волоцкими боярами земли юридически именуются вотчинами, но фактически являются поместьями, которые могут быть отобраны в случае прекращения службы сюзерену.

Чтобы как-то понять это противоречие, необходимо проследить дальнейшую судьбу этих владений. Речь в данном отрывке идет о князьях Андрее Федоровиче Голенине (из ростовских князей) и Петре Никитиче Оболенском¹¹⁵. Из источников известно, что оба князя действительно служили в Волочком уделе: П. Н. Оболенский – вплоть до рубежа XV–XVI вв., а А. Ф. Голенин – до своей смерти, последовавшей в самом начале 1480-х годов (до 1482 г.). О землевладении последнего мы имеем довольно полные сведения благодаря тому, что сохранилось его завещание, подробно перечисляющее все, чем владел князь, – начиная со списка ссуд, выданных князем, его холопов и кончая земельными владениями, которые он делит между женой и тремя сыновьями. Казалось бы, названо все. Однако сел, о которых всего пять лет назад упоминал его сюзерен, в этом перечне нет¹¹⁶.

О их судьбе можно было бы только гадать, если бы не одно обстоятельство. С Волоцким уделом связал свою жизнь и сын А. Ф. Голенина – Андрей Андреевич. Подобно отцу он служил волоцкому князю Борису, затем его сыну Ивану, а после смерти последнего в 1503 г. перешел к внуку Бориса Волоцкого – Юрию Ивановичу, владевшему Рузой, где и находились земли Голениных. В 1508 г. он еще упоминается как воевода князя Юрия, но вскоре (во всяком случае до 1515 г.) постригся в монахи под именем Арсения и стал одним из самых видных старцев Иосифова монастыря.

Именно к этому времени относится данная Андрея Андреевича, согласно которой он отдал обители ряд своих владений, в том числе и село Скирманово, относительно которого специально оговаривалось, что оно входило в «те земли, коими землями жаловал государь наш князь Борис Васильевич отца нашего князя Ондрея Федоровича»¹¹⁷. Отсюда становится ясным, что А. Ф. Голенин реально владел указанными селами, хотя и не упомянул их в своем завещании.

Данное обстоятельство объяснить довольно легко, если вспомнить, что боярин при переходе к новому сюзерену обычно получал определенные земельные владения в его уделе. При этом он должен был оставить свои земли в прежнем уделе старому сюзерену. Между тем, начиная с московско-тверского докончания 1375 г., княжеские соглашения фиксируют новую норму – право бояр сохранять при отъезде свои вотчины в прежнем княжении¹¹⁸. Однако, учитывая право свободного отъезда бояр, теоретически возможно представить ситуацию неоднократного отъезда бояр к новым сюзеренам и сохранения за собой полученных вотчин.

Неудивительно, что в этих условиях князья предпринимают усилия по предотвращению подобных коллизий. В первую очередь это отразилось на крестоцеловальных записях. Сохранившийся в митрополичьем архиве формуляр крестоцеловальной записи свидетельствует о том, что боярин начинает приносить присягу князю и его детям не только лично, но и от имени своих детей: «А мне, имярек, и детей своих болших к своему государю, к великому князю имярек, привести, и к его детем»¹¹⁹. В случае с вотчиной Голениных в Волоцком уделе видим, что только после смерти сына князя, которому они приносили присягу, полученная от сюзерена вотчина становится их полным владением. До этого момента она представляла условное владение и могла быть отобрана в случае прекращения службы. Подобные земли, в отличие от родовых, впоследствии получили название выслуженных вотчин.

В этой связи любопытно проследить судьбу владений П. Н. Оболенского на Волоке. К июлю 1511 г. относится меновная грамота князя Федора Борисовича Волоцкого с Иосифо-Волоколамским монастырем, из которой выясняется, что земли, располагавшиеся во Льняникове стану по реке Шорсне, т.е. там, где получил вотчину П. Н. Оболенский, к этому времени являлись уже княжескими¹²⁰. Поскольку последний умер бездетным и служить сыну волоцкого князя было некому, полученные таким образом владения перешли обратно в княжеский фонд земель. И хотя у П. Н. Оболенского имелись братья и племянники, в силу особого статуса этих земель, они не могли получить данных владений.

Это свидетельствует о том, что представление о «безусловном» характере землевладения вотчинников является ошибочным и упрощенным. Для нас данный вывод важен тем, что полностью опровергает тезис В. А. Кучкина, отрицающего наличие вотчины Кирилла в Радонеже на основании того, что об этом не сохранилось никаких сведений. Надо полагать, что земельные владения семьи Кирилла существовали, но поскольку вотчины недавних выходцев из Ростовского княжества еще носили условный характер, последние не могли свободно распоряжаться своими владениями, а следовательно, оформлять земельные сделки и соответствующих актов как таковых просто не было.

Дальнейший рассказ «Жития» описывает следующие события. Сразу после переезда, освоившись на новом месте, сыновья Кирилла – Стефан и Петр женились. Избранницей Стефана стала Анна, а Петра – Екатерина.

Об именах избранниц сыновей Кирилла известно из бережно хранившейся еще в XIX в. в Хотьковском монастыре над гробницей Кирилла и Марии образа Знамения Божьей Матери «старинного иконного писания» с изображением всей семьи, в том числе Стефановой жены Анны и Петровой – Екатерины. Сведения эти уникальны, ибо в других источниках имена жен Стефана и Петра не зафиксированы¹²¹.

Что касается среднего, Варфоломея, он «не въсхоте женитися, но и зело желаше въ иночьское житие». Об этом он просил своего отца, но тот вместе с матерью отказывал ему, говоря, что свое желание он сможет исполнить только после их смерти: «Егда нас гробу предаси и землею погребеши, тогда и свое хотение исполниши»¹²². Судя по всему, толчком для подобных мыслей среднего сына Кирилла стало основание последним осенью 1341 г. своего родового «богомолья» – Хотьковского Покровского монастыря.

В литературе имеются разногласия по поводу времени возникновения Хотьковского монастыря. По Б. М. Клоссу, эта обитель являлась домовым монастырем семьи боярина Кирилла и была основана последним после переезда в Радонеж. Согласно Н. С. Борисову, Хотьковский монастырь относился к числу «мирских монастырей» и возник еще в 1308 г. для удовлетворения духовных нужд местного населения¹²³.

Каким образом возник указанный Н. С. Борисовым год в качестве даты основания монастыря в Хотькове? Эту датировку он взял из сочинения С. К. Смирнова о Покровском Хотьковском монастыре, который в свою очередь позаимствовал ее из более раннего труда Амвросия¹²⁴. Однако она не подтверждается имеющимися в нашем распоряжении материалами. Первое свидетельство о существовании Хотьковской обители, помимо ее упоминания в «Житии» Сергия (Епифаний называет эту обитель местом пострижения его старшего брата Стефана)¹²⁵, встречается лишь в одном из актов 1440-х – 1450-х годов¹²⁶.

С учетом вышесказанного, более предпочтительной представляется точка зрения Б. М. Клосса, считающего, что Хотьковский монастырь был основан Кириллом и с самого начала своего существования являлся родовым для его семьи. В частности, на это указывает то, что в нем бережно сохраняли память не только о родителях Сергия, но и о других представителях рода.

Уточнить дату возникновения Хотьковского монастыря позволяют два обстоятельства. Ранее мы говорили о том, что семейство Кирилла переселилось в Радонеж в 1341 г. Ниже мы выясним, что родители Сергия скончались в 1342 г. Таким образом, их родовое богомолье возникло в очень небольшой промежуток времени. Учитывая, что Хотьковский монастырь был посвящен празднику Покрова Богородицы, отмечаемому 1 октября, можно с большой долей уверенности говорить о том, что он был основан осенью 1341 г.

«Устроение душ», т.е. организация поминаний, заздравных и заупокойных молитв, занимало очень важное место в тогдашнем быту. Его прекрасно описал академик С. Б. Веселовский: «Подобно тому как князья основывали и строили монастыри, давали им средства и наделяли их землями, чтобы иметь свое богомолье и богомольцев, своего духовника и родовую усыпальницу с неукоснительным поминанием погребенных в ней лиц, так и частные вотчинники, иногда даже некрупные, строили в своих владениях храмы, с теми же целями устраивали монастыри. Такие мелкие вотчинные монастырьки не следует мерить масштабом крупных позднейших монастырей. Если поставленный вотчинный храм не имел прихода и в нем служил черный священник (иеромонах), то такой храм назывался монастырем. Понятно, почему строительство вотчинных храмов часто получало форму подобных монастырей: монашествующие, а тем более иеромонахи пользовались большим уважением, чем белые священники, к тому же, как известно, не всякий священник имел в то время право быть духовником. Между тем вотчинник хотел иметь всегда под рукой духовного отца, каковыми чаще всего бывали монашествующие священники. Вотчинник приглашал священника или иеромонаха, рядился с ним о службе и содержании, давал ему и причту хлебную ругу и часто в добавление к хлебному и денежному жалованию отводил участок земли, на котором причт мог вести свое хозяйство»¹²⁷.

Практика создания подобных родовых «богомолий» была весьма широко распространена в это время. Об одном из таких монастырьков упоминается в Рогожском летописце, когда под 1323 г. сообщается, что «того же лета преставися Андреи, епископ тферскы, въ своемъ ему монастыри на Шеше, оу святыя Богородица»¹²⁸. О двух аналогичных домовых монастырьках сохранила сведения Троицкая летопись. Под 1390 г. она помещает известие, что «тое же весны въ великое говение преставися рабъ божий Иванъ Родионовичь, нареченный въ мнишескомъ чину Игнатий и положенъ бысть у святого Спаса въ монастыри, иже на Въсходне». Спустя три года она сообщает, что «сентября въ 21 день преставися Иванъ Михаиловичь, нарицаемыи Тропарь, въ бельцехъ и положенъ въ своемъ монастыри на селе своемъ»¹²⁹. Из данной грамоты известного боярина Петра Константиновича Добрынского митрополиту Ионе от 15 февраля 1454 г. узнаем о существовании вотчинного монастырька Добрынских во имя св. Саввы (в районе современного Девичьего поля в Москве)¹³⁰. Родовым «богомольем» Пушкиных являлся Мушков погост к западу от Москвы¹³¹. Таковым же был и Хотьковский монастырь.

Вскоре родители Варфоломея постриглись в основанной Кириллом обители: «постригостася въ мнишескый чинъ, отьидоша кыйждо ею въ своа времена въ монастыря своа». Но их монашеская продолжалась недолго. Они скончались один за другим и были похоронены вместе: «и мало поживша лет в черньчестве, преставистася от жития сего, отьидоста к Богу»¹³².

Епифаний не указывает, в каком монастыре постриглись Кирилл и Мария. Между тем, в литературе давно было высказано мнение, что этой обителью являлся Хотьковский Покровский монастырь. Это утверждение базируется на том, что именно в нем были похоронены родители преподобного. Упоминание об этом находим в жалованной ружной грамоте великого князя Василия III, выданной 1 марта 1506 г. причту церкви Покрова Богородицы «в манастыре на Хотькове, где лежат Сергея чюдотворця родители, отец его Кирило да мати Марья»¹³³.

С этим категорически не согласен В. А. Кучкин. По его мнению, монастыря в Хотькове никогда не существовало. Показателем этого для него является то, что грамота 1506 г., хотя и упоминает «манастырь» в Хотькове, но адресована она не здешним игумену и братье, как можно было бы полагать, а попу и дьякону, которые и заботятся о 17 старцах и старицах, «что живут в том же манастыре»¹³⁴. При этом он обращает внимание на то, что более ранний документ 40-х – 50-х годов XV в. также говорит о том, что храм Покрова в Хотькове возглавлял священник («поп»), а не игумен¹³⁵. Отсюда он делает вывод, что в Хотькове изначально стояла церковь, а не монастырь. Тот факт, что в грамоте 1506 г. хотьковский храм все же назван монастырем, он расценивает как бытовое название богаделенных изб вокруг церкви, где находили приют увечные и престарелые. По его мнению, такой «манастырь» стал формироваться не ранее второй половины XV в., ибо в упомянутой грамоте 1440-х – 1450-х годов намека на его существование еще нет¹³⁶.

Но при этом исследователь совершенно не учитывает тех условий, в которых развивались подобные домовые монастырьки. Ответ на этот вопрос дает С. Б. Веселовский: «Дальнейшие судьбы подобных вотчинных монастырьков могли быть разными. При разделах вотчины между сонаследниками совладельцы вотчины заключали между собой особый договор (или вносили соглашение в акт о разделе), кому приглашать причт, как содержать совместно монастырь или храм, обеспечивали нераздельность и неприкосновенность церковного имущества и вообще уславливались о совместном пользовании вотчинным «богомольем». На этой почве между совладельцами вотчины возникали нередко недоразумения и раздоры, тем более острые, чем более размножались совладельцы и дробилась вотчина. Еще хуже было дело, когда части вотчины – путем надела дочерей приданым или путем продаж – попадали в руки инородцев, т.е. представителей других родов. Тогда раздоры становились неизбежными и хроническими, и организация вотчинного богомолья распадалась. Если представлялась возможность образовать из окрестных селений приход и обеспечить таким путем существование причта, то монастырь, по распоряжению церковных властей, превращался в приходский храм»¹³⁷. Именно такая судьба была уготована всем упомянутым выше домовым монастырям, включая и Хотьковский, которые уже через столетие с небольшим превратились в обычные церкви.

Более существенным представляется другое замечание В. А. Кучкина, когда он говорит о Хотьковском монастыре. Судя по тому, что Кирилл и Мария были захоронены в одном месте, в научной литературе сложилось мнение, что Хотьковский монастырь был смешанным по своему составу, т.е. мужеско-женским. Этой точки зрения, в частности, придерживался Е. Е. Голубинский¹³⁸. Нельзя сказать, что в XIV в. подобный тип обителей являлся чем-то исключительным. В это время известны и другие мужеско-женские монастыри. Об одном из таких – Лазаревском Городецком случайно становится известным из сообщения Рогожского летописца под 1367 г.: «Того же лета месяца иуля въ 23 день побилъ громъ черньцевъ и черниць на Городци въ монастыри въ святомъ Лазари на вечерни, а иныхъ по селомъ изби»¹³⁹. Но исследователь обратил внимание на то, что, по словам Епифания, родители Варфоломея «отъидоша... в монастыря своа», т.е. речь идет о монастырях во множественном числе, а следовательно, данное определение не приложимо к Хотьковской обители¹⁴⁰. Отсюда возможно предположить, что родители Варфоломея постриглись не в одном монастыре, а в двух соседних.

Действительно, к югу от Радонежа, на берегу речки Талицы (у современной деревни Березники) в пределах соседней волости Воря когда-то находился небольшой Троицкий монастырь «на Березнике». Источники не сообщают о времени основания обители. Первые сведения о ней содержатся в данной грамоте, составленной не позднее 5 декабря 1437 г., из которой следует, что «по благословению... старца Давида» его внук «Иван Данилов сын Данилович» передал в монастырь «Святой Троице на Березник игумену з братьею» деревню Бородинскую «на Воре»¹⁴¹. Упомянутый в этом источнике в качестве вкладчика Иван Данилов принадлежал к московскому боярскому роду Бяконтовых. Его деда, старца Давида, С. Б. Веселовский идентифицировал с боярином великих князей Ивана Красного и Дмитрия Донского Фофаном (Феофаном), который приходился братом митрополиту Алексею¹⁴². Впрочем, по мнению С. З. Чернова, весьма вероятно, что упоминаемый в грамоте «старец Давид» – сын Фофана Данила Феофанович, боярин великого князя Василия I, скончавшийся в 1392 г.¹⁴³ Так или иначе, Бяконтовы были ктиторами этой небольшой обители в конце XIV – начале XV в., и, очевидно, она служила их родовым «богомольем». Что же касается времени возникновения монастырька, то есть некоторые основания отнести его ко времени выезда в Москву предка их владельцев Федора Бяконта. Во всяком случае, рядом с ним фиксируется селище, датируемое в пределах второй половины XIII – первой половины XIV в.¹⁴⁴

Ниже мы будем говорить о довольно тесных связях старшего брата преподобного и происходившего из рода Бяконтовых митрополита Алексея, который во многом содействовал карьере Стефана. Очевидно, это было неслучайно. Поскольку Епифаний, сообщая о пострижении Кирилла и Марии, говорит в «Житии» о монастырях во множественном числе (судя по всему, это не описка), есть основания полагать, что Мария постриглась в семейном Хотьковском монастыре, тогда как ее муж совершил постриг в расположенном в соседней волости Воре Троицком монастыре на Березнике, который являлся родовым «богомольем» Бяконтовых.

Но при всей соблазнительности этой версии, ее следует сразу же отбросить, – трудно предположить, что Кирилл, имея собственную обитель, постригся в подобном монастыре представителей другого рода. Что же касается дружбы Стефана с будущим митрополитом Алексеем, то, судя по всему, она вызывалась простым соседством их родов в близлежащих волостях: Радонеже и Воре.

Все это заставляет искать иное объяснение смысла фразы Епифания о том, что родители Варфоломея «отъидоша кыйждо... въ монастыря своа». Разгадку дает знакомство со статьей жившего в XIX в. исследователя церковного права Н. С. Суворова. Он указал, что в древней Руси нередки были случаи, когда по соседству с мужским монастырем располагалась приписная к нему женская обитель. В целом они представляли собой как бы две половины одного целого, поскольку были соединены настоятельством одного и того же игумена. В качестве подобного примера Н. С. Суворов приводит известный мужской Спасо-Прилуцкий монастырь под Вологдой, близ которого на расстоянии всего 100 саженей существовал в XVII в. женский Николаевский монастырь. Последний целиком зависел в своем существовании и управлении от Спасо-Прилуцкого, хотя для внутреннего ближайшего надзора имел свою настоятельницу-игуменью¹⁴⁵. Очевидно, такая же структура была характерна и для Хотьковского Покровского монастыря, куда удалились Кирилл и Мария.

Судя по всему, перед кончиной родители преподобного, по обычаю того времени, постриглись в схиму. Думать так позволяет запись в синодике Махрищского монастыря: «Род чудотворца Сергия. Схимонаха Кирилла. Схимонахиню Марию. Климента. Стефана. Петра. Архиепископа Феодора»¹⁴⁶. Здесь перечислены следующие родичи Сергия: отец, мать, племянник, старший и младший братья, племянник.

После смерти отца и матери (они скончались в 1342 г.) будущего святого уже ничего не удерживало в мирской жизни, и он «начя упражнятися от житейскых печалей мира сего»¹⁴⁷.

Говоря о выборе им дальнейшего жизненного пути, следует сделать несколько замечаний об идеологии того времени. Религия пронизывала все бытие древнерусского человека. Земная жизнь того времени, сама по себе жестокая и трудная, рисовалась только отрицательно и ценилась лишь настолько, насколько она приготовляла к жизни вечной. Образцом благоустроенной христианской жизни виделось монашество. Отречение от мира равным образом влекло и неграмотного «простеца», и искушенного книжной мудрости старца, для которых постриг мыслился единственно возможным путем спасения.

Но в монастыри попадали очень разные люди: и «града небесного взыскующие», и стремившиеся «есть свой хлеб в покое», и «жаждавшие славы и почестей». В этих условиях неудивительно, что у некоторых иноков духовный потенциал оказывался невостребованным и они покидали обители (иногда с благословения духовного начальства, иногда тайно) и шли искать настоящего откровения. Жажда абсолютного, острая духовная необходимость спасения «здесь и сейчас» обретали формы предельные. Учитывая все это, становится понятным, почему взоры таких людей (иноков, да и не только иноков) вновь и вновь обращались к теме «пустыни». Предания о великих отшельниках прошлого заставляли видеть в пустынножительстве высшую ступень на пути к святости.

Если говорить об аскетизме как таковом, то подобный образ жизни был отлично известен уже в общинах начальной поры христианства: он обсуждается у апостола Павла и восхваляется в Апокалипсисе. Но пустынножительство родилось в очень специфический момент истории Церкви: в IV в. н.э. Еще под конец эры гонений и вопреки им христианство стало религией массовой, привлекавшей к себе души весьма различного качества. Когда же император Константин Великий остановил гонения и перешел к политике покровительства христианской веры, сменившейся к концу столетия признанием за ней статуса государственной и господствующей религии, причислять себя к христианам стало поначалу безопасным, затем модным и выгодным, а под конец просто необходимым. В результате в широко распахнутые врата Церкви хлынула стихия религиозной посредственности. Все это привело к определенному кризису веры, подмене духовного начала формальным исполнением церковных обрядов. «В таких условиях, – по мысли известного философа С. Аверинцева, – героические души избирали радикальный путь: ... уйти в страшный жар египетской пустыни, чтобы каждое мгновение чувствовать на себе не взгляды людей, а только взор Бога, чтобы наверное знать, что подвиг творится единственно для Бога, а не ради социальной роли»¹⁴⁸. Подобный же кризис веры был характерен и для Руси эпохи Сергия Радонежского. Но причины его были совершенно иными, нежели в Римской империи IV в. «Первое столетие монгольского завоевания было не только разгромом государственной и культурной жизни древней Руси: оно заглушило надолго и ее духовную жизнь, – писал Г. П. Федотов. – Так велики были материальные разорения и тяжесть борьбы за существование, что всеобщее огрубление и одичание были естественным следствием... Нужно было, чтобы прошла первая оторопь после погрома, чтобы восстановилось мирное течение жизни, – а это ощутимо сказалось не ранее начала XIV в., – прежде чем проснулся вновь духовный голод, уводящий из мира»¹⁴⁹.

Эту дорогу и выбрал для себя Варфоломей. Внешние обстоятельства послужили толчком для этого: старшего брата Стефана постигло несчастье – в 1344 г. умерла его жена, оставив ему двух малолетних сыновей: Климента и Ивана. Стефан не вынес удара судьбы и через некоторое время постригся в родовом Хотьковском монастыре. Эти перемены в судьбе брата, очевидно, показались Варфоломею самым удобным моментом для того, чтобы начать подвижническую жизнь и тем самым поддержать брата. Предварительно отдав остававшееся у него родительское имущество младшему брату Петру, он пришел к Стефану, надеясь уговорить его совместно начать иноческий подвиг.

Вероятно, особо убеждать его не пришлось и в конце 1344 – начале 1345 г. братья отправились искать подходящее место для устройства пустыни. Выбор их пал на располагавшийся в нескольких километрах от Хотькова покрытый лесом холм Маковец, южная оконечность которого омывается речкой Кончурой. Здесь они срубили келью и небольшую церковь во имя святой Троицы, которую освятили приехавшие «из града от митрополита Феогноста священницы». По мнению Епифания, все эти события происходили «при великом князи Симеоне Ивановиче; мню убо, еже рещи въ начало княжениа его»¹⁵⁰. Судя по нашему расчету, освящение храма состоялось на Троицын день 1345 г., который приходился в этом году на 12 мая.

Именно эта церковь стала тем ядром, из которого впоследствии вырос Троице-Сергиев монастырь.

Данное обстоятельство позволяет нам задать хотя и частный, но важный для всей последующей истории монастыря вопрос – на чьей земле была поставлена обитель?

По мнению Б. М. Клосса, здесь изначально располагалось владение Стефана. На эту мысль историка навел один эпизод «Жития» (его нет у Епифания, но он дошел до нас в составе текста Пахомия Логофета). Уже через много лет после основания обители, в один из субботних дней, Сергий, приготовляясь к церковной службе, услышал, как на клиросе вспыхнул конфликт между Стефаном и канонархом (устроителем церковного пения). Повод для него оказался совершенно пустяковым: Стефан, увидев в руках у монаха книгу, очевидно, очень дорогую и редкую, недовольно спросил: кто ее дал ему? «Канонарх же отвеща: «игумен дасть ми ю«». Услышав этот ответ, Стефан вскипел: «Кто есть игумен на месте сем? Не аз ли преже седохъ на месте сем?» И далее, добавляет Пахомий, – «и ина некая изрек, их же не лепо бе»¹⁵¹. Именно эта фраза, понятая в том смысле, что именно Стефан начал первым осваивать эти места, послужила для Б. М. Клосса основанием полагать, что Троицкая обитель возникла на землях, изначально принадлежавших Стефану¹⁵².

С этим утверждением категорически не согласился В. А. Кучкин. Прежде всего смущает его то, что «братья ставят обитель на собственной земле (по Б. М. Клоссу), но знают свои владения настолько плохо, что долго ищут что-то приемлемое для строительства, обходят «многа места»» пока не находят подходящий участок. Или владения были безразмерными?»¹⁵³. Однако на этот язвительный упрек следует напомнить, что в первой половине XIV в., о которой идет речь, Московское княжество представляло собой еще слабозаселенную территорию и московские князья давали первым переселенцам из других княжеств огромные участки плохо освоенных земель. Так, к примеру, по родословному преданию, которое подтверждается позднейшими источниками, родоначальник Квашниных, Родион Нестерович, выехавший в Москву в те же годы, что и ростовский боярин Кирилл, получил «на приезд... село во область, круг реки Восходни на пятинатцати верстах» и «в вотьчину пол Волока Дамского»¹⁵⁴. Очевидно, такие же владения, хотя и несколько меньшего размера, получил и отец Сергия Радонежского. Неудивительно, что их надо было довольно долго обходить, чтобы найти приемлемое место для строительства церкви.

Но главным аргументом для В. А. Кучкина является то, что фраза, когда-то произнесенная Стефаном в пылу спора, была высказана им, как кажется исследователю, совершенно по другому поводу. В частности, он указывает на то, что, говоря о строительстве церкви, Епифаний специально подчеркивает роль старшего брата Варфоломея – именно «Стефан же съвръшивъ церковь и свящавъ ю»¹⁵⁵. На взгляд исследователя, «это соответствует действительности, поскольку Стефан в то время был уже церковным лицом, а Варфоломей оставался мирянином. Поэтому позднее Стефан и мог претендовать на роль основателя Троицкого монастыря и считать себя его первым игуменом»¹⁵⁶.

Как видим, в историографии сложилось двойственное понимание смысла указанной фразы. Не вдаваясь в рассмотрение этого вопроса, укажем, что прав оказывается Б. М. Клосс. Если предположить, что братья воздвигли Троицкую церковь в чужих владениях, следовало бы ожидать, что рано или поздно у насельников обители возник бы конфликт с владельцами земли. Но ни Епифаний, ни писавший вслед за ним Пахомий Логофет не знают подобных ситуаций. Если это так, то становится понятным, что с самого начала обитель стояла на земле, принадлежавшей ростовскому боярину Кириллу и его семейству. Но окончательно в правоте Б. М. Клосса убеждает другое наблюдение. Известно, что нынешний Сергиев посад, расположившийся вокруг Троице-Сергиевой лавры, вырос из села Клементьевского, дворы которого когда-то подходили к монастырским стенам. По наблюдениям С. Б. Веселовского, около 60% всех ныне существующих подмосковных селений получили свои названия от имен или прозвищ первых владельцев¹⁵⁷. Если вспомнить, что старшего сына Стефана звали именно Климент, становится понятным, что ранее эти земли принадлежали отцу последнего и что Стефан, восклицая «Не аз ли преже седохъ на месте сем?», имел в виду, что прежде был владельцем земель, на которых возникла Троицкая обитель.

Епифаний представляет события так, будто братья специально искали это место: «обходиста по лесом многа места и последи приидоста на едино место пустыни, въ чящах леса, имущи и воду. Обышедша же место то и възлюбиста е, паче же Богу наставляющу ихъ»¹⁵⁸.

Связано это было с тем, что мышление людей того времени было сугубо конкретно: при основании обителей они исходили из того, что если святость возможна, то непременно должно быть особое место, где она осуществляется. Если мирские люди нередко оставляли этот выбор на милость Божью, например, сплавляя по реке икону, то иноки чаще выбирали место сами. Окончательно же в правильности сделанного выбора их могло убедить только особое знамение. Так, видение храма «на воздусях» указало преподобному Зосиме Соловецкому место для строительства монастыря. Очевидно поэтому выбор места для Троицкой церкви длился так долго. Именно на это обстоятельство и указывает Епифаний, когда замечает, что братьев «паче же Богу наставляющу ихъ». При этом нередко бывало и так, что знак свыше, убеждающий в верности выбора места, мог последовать только через несколько лет после того, как в основание обители был заложен первый камень. Как раз данный случай мы наблюдаем в рассказе Епифания. После того, как вокруг Сергия начала собираться братия, «дивно бо поистине бе тогда у нихъ бываемо видети: не сущу от них далече лесу, яко же ныне нами зримо, но иде же келиам зиждемым стоати поставленым, ту же над ними и древеса яко осеняющи обретахуся, шумяще стоаху. Окресть же церкви часто... пение повсюду обреташеся, уду же и различная сеахуся семена, яко на устроение окладным зелиемь»¹⁵⁹.

Позднейшая устная монастырская традиция говорит, что место

для обители на холме Маковец было выбрано не сразу. Первоначально замышлялось поставить ее у урочища Белые Боги (близ нынешнего села Резанцы), якобы являвшегося языческим капищем. Но там монастырь не был поставлен. Такая же участь постигла и попытку Сергия основать его в районе позднейшего Марфина. Лишь с третьего раза обитель возникла на нынешнем месте¹⁶⁰.

Но Стефану пустынническая жизнь довольно быстро показалась слишком трудной и приблизительно в конце лета – начале осени 1345 г., «видя труд пустынный, житие скръбно, житие жестко, отвсюду теснота, отвсюду недостаткы, ни имущим ниоткуду ни ястьа, ни питиа, ни прочих, яже на потребу. Не бе бо ни прохода, ни приноса ниоткуду же», он покинул Радонеж и обосновался в московском Богоявленском монастыре: «и пришед въ град, вселися в манастырь святого Богоявления, и обрете себе келию»¹⁶¹. Этот выбор был неслучайным – Богоявленский монастырь являлся родовым богомольем Вельяминовых, чей родоначальник Протасий помог семейству Кирилла перебраться в Радонеж.

В отличие от брата Варфоломей решился продолжить пустынническую жизнь. Однако перед ним встала определенная трудность – формально не имея духовного чина, он не мог вести службу в храме. Необходимо было искать того, кто мог бы постричь его в монахи. Поиски продолжались недолго – он призвал к себе Митрофана, о котором Епифаний сообщает, что тот был «саном игумена суща». «Повеление» (именно такой глагол употребляет агиограф) постричь его в монахи не встретило возражений: «Игумен же незамедлено вниде в церковь и постриже и въ аггельскый образ».

Игуменом какого монастыря являлся Митрофан? Этот вопрос вызвал в литературе различные суждения. По мнению Б. М. Класса, он был настоятелем родового для Варфоломея Хотьковского монастыря¹⁶². В. А. Кучкин попытался оспорить это утверждение, Указывая, что Епифаний не говорит о том, что Митрофан был игуменом именно Хотьковского монастыря¹⁶³. Быть может, именно поэтому Н. С. Борисов занял более осторожную позицию, считая, что Митрофан «жил где-то неподалеку от Маковца и имел возможность время от времени посещать своего духовного сына»¹⁶⁴. Но в данном случае следует согласиться именно с Б. М. Клоссом, ибо только игумена своего родового монастыря Варфоломей, формально оставшийся после пострижения Стефана главой рода, мог «призывать» и «повелевать» ему¹⁶⁵.

Данное событие произошло в 1345 г. «месяца октовриа въ 7 день, на память святыхъ мученикь, Сергиа и Вакха». Именно с этого момента Варфоломей получил новое имя – Сергий. В момент принятия монашеского сана преподобному исполнилось всего лишь 23 года¹⁶⁶.

К сожалению, агиограф указывает только день и месяц пострижения Сергия, но не сообщает – в каком году. Поэтому в поисках ответа на вопрос о точной дате события историки обратились к поиску косвенных свидетельств. На первый взгляд, определение времени пострижения Сергия не представляет никаких трудностей. Казалось бы, ответ легко найти у того же Епифания. В опубликованном Б. М. Клоссом тексте «Жития» Сергия, принадлежащем перу Епифания, имеется запись на полях со знаком вставки: «Бе же святыи тогда възрастом 23 лета, егда прият иноческыи образ». Отсюда речь должна идти о 1345 г. Именно так определяет время пострижения Сергия Р. Г. Скрынников¹⁶⁷. Но это противоречит другому свидетельству агиографа. В составленном им же «Похвальном слове Сергию» имеется фраза, что святой «преставися от житиа сего лет седмидесять. Чернечествова же лет 50»¹⁶⁸. Все это приводит нас к 7 октября 1342 г. Именно эту дату в качестве начальной точки отсчета истории Троице-Сергиевой лавры принимают В. А. Кучкин и Б. М. Клосс¹⁶⁹.

Но этому не соответствует проделанный нами расчет дат по «Житию» Сергия. Мы видели, что переселение семьи Кирилла состоялось лишь в 1341 г. В Радонеже старшие братья женились и у Стефана родилось двое сыновей (при этом они не были близнецами, о чем Епифаний не преминул бы сообщить). Тем самым становится понятным, что пострижение Сергия никак не могло произойти в 1342 г. Эту неувязку, очевидно, осознавал уже Пахомий Логофет, писавший сразу после Епифания, и поэтому позднее в оригинальный текст Епифания были добавлены слова о том, что «бе же святый тогда възрастом 23 лета, егда прият иноческыи образ»¹⁷⁰. Тем самым речь должна идти о 1345 г.

Но как совместить эту дату с показанием написанного тем же Епифанием «Похвального слова Сергию» о том, что будущий святой «чернечествова» 50 лет, т.е. должен был принять постриг в 1342 г.? Никакого противоречия здесь не возникает, если вспомнить, что в церковной практике и тогда и сейчас формальному постригу всегда предшествует период послушничества. Как известно, послушниками в русских монастырях называют лиц, готовящихся к принятию монашества. Они еще не дали соответствующих обетов и хотя не называются монахами, но уже исполняют низшие церковные службы при богослужении и по монастырскому хозяйству и носят монашескую одежду, правда, не в полном облачении.

Очевидно, что для Епифания важно было обозначить не формальный срок монашеской службы будущего святого, который отсчитывался с момента пострига, а фактический, т.е. включая и период послушничества. Последний следует начинать с момента смерти родителей Сергия. Указание на это видим в тексте «Жития»: «Сам же преподобный юноша зело желаше мнишескаго житиа. Въшед въ дом по преставлении родителю своею и начя упражнятися от житейских печалей мира сего»¹⁷¹. Для нас важно то, что Епифаний именует Сергия преподобным уже в этот момент, еще до формального принятия им монашества. Таким образом, годом смерти Кирилла и его жены следует признать 1342 г. (Исходя из того, что впоследствии память Кирилла и Марии отмечалась в Хотьковском монастыре 28 сентября, можно полагать, что родители преподобного скончались осенью¹⁷²). В данном случае надо согласиться с точкой зрения Н. С. Борисова, указавшего, что когда составители «Жития» Сергия говорили о возрасте, в котором святой «сподобися иноческаго образа», они имели в виду не пострижение в прямом смысле, а уход Варфоломея от мирской суеты¹⁷³.

Из анализа летописного материала оказывается возможным также выяснить дату кончины жены Стефана и пострижение последнего в Хотьковском монастыре. Очевидно, эти события следует связать с той эпидемией, о которой под 1344 г. упоминает Рогожский летописец: «Того же лета бысть моръ на люди въ Тфери прыщемъ». Размах морового поветрия был настолько велик, что тверской епископ Федор должен был «створи съ игумены и съ попы и со всеми людми молитву и пость и бысть отъ Бога пожалование, пересташетъ моръ тьи»¹⁷⁴.

Исходя из этого, выбор Сергием и Стефаном места для будущей обители и строительство ими небольшой церкви следует отнести к концу 1344 и первой половине следующего 1345 г., а освящение последней – на Троицын день, который приходился в 1345 г. на 12 мая¹⁷⁵. Пострижение Сергия игуменом Митрофаном состоялось 7 октября того же года. Тем самым уход Стефана в Богоявленский монастырь можно определить промежутком между серединой мая и началом октября 1345 г.

Любопытно, что к этой же дате, но совершенно другим путем, пришел еще в 1958 г. И. И. Бурейченко. Для этого он использовал способ обратного отсчета – от поставления Сергия в игумены, которое датируется им 1353 г. Цепь событий от основания обители до того момента, как Сергий стал игуменом, была восстановлена им в следующем виде. Согласно «Житию», Сергий прожил в одиночестве около 2–3 лет. Только после этого к нему стали собираться монашествующие. Прошло еще столько же лет, т.е. 2–3 года, прежде чем их число достигло 12. По этому поводу в «Житии» говорится, что некоторое время в монастыре требы отправляли с помощью приглашаемого со стороны священника. Наконец, в игумены был поставлен Митрофан, который когда-то постригал Сергия. Он умер, проигуменствовав не более года. «Значит приходится говорить всего лишь о 7–8 летах существования монастыря до поставления Сергия в игумены», – заключает И. И. Бурейченко и делает вывод, что обитель была основана в 1345 г.¹⁷⁶.

Нам остается выяснить – когда и каким образом в «Житии», написанном Епифанием, появилось уточнение о том, что в момент пострижения Сергию было 23 года. Б. М. Клосс установил, что эти слова являются вставкой из Четвертой Пахомиевской редакции, которая, по его мнению, была составлена в промежуток между 1443 и 1445 г.¹⁷⁷

Имеется возможность уточнить время создания этой редакции. Дело в том, что предыдущая третья редакция сочинения Пахомия имеет «приметы» времени: в заключительной похвале Сергию делается акцент на его чудесной особенности примирять враждующих «православных царей». Поскольку в эти годы на Руси велась затяжная междоусобная война между великим князем Василием Темным и Дмитрием Шемякой, становится понятным, что подобный текст отвечал политической «злобе» дня. Тот факт, что в тексте самой редакции превозносятся добродетели князя Юрия Дмитриевича (отца Шемяки), подчеркивается его роль в построении в обители каменного Троицкого собора и в то же время не обойден похвалами «благоразумный» и «великодержавный русский царь» Василий Васильевич, со всей очевидностью указывает на то, что свою третью редакцию «Жития» Сергия Пахомий создал после 1442 г., когда благодаря троицкому игумену Зиновию именно в обители святого Сергия произошло примирение Василия Темного и Дмитрия Шемяки. Но подобная идиллия между давними врагами продолжалась недолго – до известного Суздальского боя 7 июля 1445 г., в результате которого великий князь очутился в татарском плену, во многом из-за того, как указывает летописец, что к нему не пришел на выручку Шемяка¹⁷⁸. Политическая ситуация коренным образом поменялась, и Пахомий срочно был вынужден приступить к переделке созданного им жизнеописания Сергия, срочно сокращая и обезличивая его. Спешка была вызвана тем, что на это время как раз приходился столетний юбилей Троице-Сергиева монастыря. Пахомий, несомненно, об этом знал и высчитал, что в год основания обители Сергию было всего 23 года. Констатация данного факта привела к тому, что на полях более раннего «Жития», написанного Епифанием, появилась вставка о возрасте Сергия и тем самым уточнялась дата создания монастыря – 1345 г.

Таким образом, в момент принятия монашеского сана преподобному исполнилось всего лишь 23 года. Однако В. А. Кучкин по-прежнему настаивал, что это событие произошло тремя годами раньше. В пользу этого довода он привел ссылку из Епифания, что Сергию тогда было «более двадесяти лет видимою верстою», или, по его подсчету, «строго говоря – 20 лет и 5 месяцев»¹⁷⁹. Но в данном случае исследователя следует упрекнуть в неточном и неполном цитировании источника. Епифаний, задав читателям вопрос: «Длъжно же есть и се уведети почитающим: колицех лет пострижеся преподобный?», сам же отвечает на него: «Боле двадесятий убо летъ видимою връстою, боле же ста лет разумным остроумиемь; аще бо и младъ сый възрастом телесным, но старъ сый смыслом духовнымъ и съвръшенъ Божественою благодатию»¹⁸⁰. Понятно, что в данном контексте слова Епифания о том, что в момент пострижения Сергию было более двадцати лет, нельзя понимать как прямое указание о том, что данное событие произошло именно на двадцать первом году его жизни.

Итак, Сергий остался в одиночестве. Что касается Стефана, в Москве он быстро сделал хорошую карьеру. В это время монахом Богоявленского монастыря являлся будущий митрополит Алексей: «Бяше же в та времена в том манастыри Алексий митрополит живяше, еще не поставленъ в митрополиты, но чрьнеческое житие честно проходя пребываше». Старший брат Сергия быстро сошелся с будущим предстоятелем русской Церкви и, по словам Епифания Премудрого, «с ним же Стефанъ духовным житиемъ оба купно живяста, но и въ церкви на клиросе¹⁸¹ оба, по ряду стоаще, пояху». В дальнейшем «уведав же князь великый Симеонъ яже о Стефане и добрем житии его, и повеле Феогносту митрополиту поставити его въ прозвитеры, въ священничьскый санъ, таче потом игуменьство ему приказати в том манастыри». После того, как великий князь сделал его своим духовником, этому примеру последовали «и прочий боляре старейши купно вси по ряду». Среди них Епифаний упоминает тысяцкого Василия (сына Протасия Вельяминова) и его брата Федора Воронца¹⁸².

Мог ли Стефан быть монахом Богоявленского монастыря одновременно с будущим митрополитом? «Степенная книга», памятник XVI в., где содержится одна из наиболее полных редакций «Жития митрополита Алексея», рассказывая о начале его святительской карьеры, сообщает, что великий князь Семен Гордый и митрополит Феогност заранее стали готовить преемника последнему на митрополичьей кафедре. Их выбор пал на Алексея «за премногую его добродетель». И хотя Алексей первоначально отказывался от этой чести, он вынужден был все же подчиниться великому князю и митрополиту: «И аще и не хотяше святый, но обаче изводятъ его изо обители святаго Богоявления и во святительскомъ дому повелевають пребывати ему съ собою вкупе». Став митрополичьим наместником, Алексей ведал церковным судом, «управляя... порученное ему дело лет 12 и месяца 3». По истечении этого срока он был поставлен епископом во Владимир¹⁸³. Поскольку дата епископского поставления Алексея (6 декабря 1352 г.)¹⁸⁴ известна, то путем вычитания из нее срока наместнического служения, как это сделал Н. С. Борисов, получается, что Алексей был назначен на этот пост 6 сентября 1340 г.¹⁸⁵ Именно до этой даты Алексей должен был покинуть Богоявленский монастырь и перебраться на митрополичий двор. Но тем самым оказывается очевидным, что митрополит Алексей, покинувший обитель в 1340 г., вряд ли мог петь на одном клиросе со Стефаном, появившемся в монастырских стенах, по нашему расчету, в 1345 г.

Означает ли данное противоречие, что прав оказывается Н. С. Борисов, выбравший для воссоздания биографии преподобного хронологическую шкалу, предложенную Пахомием Логофетом? Согласно Н. С. Борисову, «уход Варфоломея в лес наиболее естественно датировать 1337 г. Этот год возникает из двух дат, приведенных Пахомием в его Третьей редакции Жития Сергия: год рождения святого – 1314-й, а «егда сподобися иноческаго образа, возрастом 23 лет"». В данном случае, как указывалось выше, речь идет не о пострижении в прямом смысле, а относится к уходу Варфоломея от соблазнов мирской жизни. Приняв эту дату, мы легко решаем важное противоречие – Стефан, переезд которого в Москву Н. С. Борисов относит к 1338–1339 гг.¹⁸⁶, вполне мог быть монахом Богоявленского монастыря в бытность там будущего митрополита Алексея.

Что же касается момента формального принятия Сергием монашеского сана, то, по мнению Н. С. Борисова, между уходом братьев в лес и пострижением Варфоломея в реальности пролегло несколько лет. Исходя из того, что в «Похвальном слове» Епифаний Премудрый констатирует, что Сергий «чернечествова же лет 50», исследователь полагает, что в момент кончины (25 сентября 1392 г.) он имел полных 50 лет монашеского «стажа», а следовательно, принял монашеский постриг 7 октября 1341 г.¹⁸⁷ Это вполне согласуется с показанием Епифания, что Сергий постригся в начале княжения Семена Гордого.

Но верна ли подобная хронология? Усомниться в этом заставляет одно место в рассуждениях историка. Разрешив одно противоречие – мог ли Стефан быть монахом Богоявленского монастыря в бытность там будущего митрополита Алексея – Н. С. Борисов невольно создает другое. Согласно Епифанию, построив Троицкую церковь, братья освятили ее. Соотнося эти факты с показанием агиографа, что данные события пришлись на начало княжения Семена Гордого, исследователь разносит во времени строительство храма и его освящение. По его мнению, «освящение церкви на Маковце стало возможным только в начале 40-х годов в связи с возвышением Алексея и Стефана»¹⁸⁸. Однако данное предположение противоречит Епифанию, согласно которому Стефан покинул брата и ушел в Москву только тогда, когда церковь была освящена¹⁸⁹.

В. А. Кучкин, оценивая достоверность рассказа Епифания о судьбе старшего брата Сергия, относится к нему достаточно скептично и указывает, что сведения «Жития» о пребывании Стефана в Москве не подтверждаются другими источниками. По его мнению, «что касается духовничества Стефана, то сообщение Епифания о выборе его великим князем Симеоном в свои духовные отцы ставится под сомнение завещанием Симеона»¹⁹⁰. Действительно, в последнем нет никакого намека на то, что Стефан являлся его духовником: «А сю грамоту писалъ есмь.. перед своимъ отцемъ душевнымъ, попомъ Евсевьемъ»¹⁹¹. Правда, из этого отнюдь не вытекает, что Стефан не мог быть великокняжеским духовником. Должность эта никогда не была пожизненной, и его вполне мог сменить упомянутый Евсевий. Кроме того следует учитывать обстоятельства, в которых составлялся данный документ. Первая половина 1353 г. ознаменовалась появлением в Москве моровой язвы – той знаменитой «черной смерти», которая буквально за несколько лет опустошила почти весь европейский континент. В понедельник 11 марта умер митрополит Феогност. Чуть позже на той же неделе скончались два сына великого князя, а вслед за ними 26 апреля последовала смерть и самого Семена Гордого¹⁹². (Его духовная грамота писалась в обстановке спешки¹⁹³, и понятно, что в условиях чудовищной эпидемии великий князь вряд ли мог искать Стефана, а на смертном одре взял себе в духовники находившегося под рукой попа Евсевия).

Что же касается возможности того, что Алексей мог быть монахом Богоявленского монастыря одновременно со Стефаном и петь вместе с ним на клиросе, то следует признать, что дата 6 сентября 1340 г. как время поставления Алексея в качестве митрополичьего наместника не может быть принята. В это время Семен Гордый находился в Орде, добиваясь великокняжеского стола, и просто физически не мог принимать участия в судьбе Алексея. Об этом же свидетельствуют и другие факты.

«Степенная книга» сообщает, что митрополит Алексей прожил 85 лет¹⁹⁴. Зная точную дату его кончины (пятница 12 февраля 1378 г.)¹⁹⁵, можно вычислить, что Алексей родился в 1293 г. Однако эта Датировка противоречит другим фактам биографии митрополита. «Степенная книга» сообщает, что он постригся в Богоявленском монастыре «двадесяти лет» и прожил в нем также 20 лет¹⁹⁶. Но таким образом получается, что к делу управления русской церковью он был привлечен, как полагает Г. М. Прохоров, примерно в 1333 г., еще при Иване Калите¹⁹⁷. Это входит в явное противоречие с другим показанием этого же источника о том, что данной перемене в судьбе Алексея способствовал Семен Гордый. То, что хронология в «Степенной книге» нарушена, доказывается еще одним примером. Этот памятник указывает, что Алексей был старше великого князя Семена Гордого на 17 лет¹⁹⁸. Но отсюда получается, что будущий митрополит родился не в 1293, а в 1300 г. (Дата рождения Семена Гордого была определена на основе летописного известия под 1333 г. о том, что он женился 17-ти лет)¹⁹⁹.

Тем самым вытекает необходимость обратиться к первоначальной редакции «Жития митрополита Алексея», которая дошла до нас в составе Рогожского летописца²⁰⁰. Но и здесь хронология весьма сбивчива, поскольку присутствуют отмеченные выше несуразности.

Выясняя действительный год рождения митрополита Алексея, А. А. Турилов указал, что предпочтение следует отдать упоминанию в его житии современных ему исторических событий и лиц: «родижеся въ княжение великое тферьское Михайлово Ярославича, при митрополите Максиме, до оубиения Акинфова»²⁰¹. Эти указания, на взгляд А. А. Турилова, позволяют говорить о 1304 г. как годе рождения Алексея. Известный поход тверского боярина Акинфа на Переяславль, по его мнению, состоялся зимой 1304/05 г. Хотя Михаил Ярославич Тверской, и вернулся из Орды с ярлыком на великое княжение осенью 1305 г., т.е. после убиения Акинфа, позднейший биограф Алексея мог исчислять начало нового правления от даты смерти предыдущего великого князя Андрея Александровича Городецкого, последовавшей 27 июля 1304 г.

Исследователь также обратил внимание на то, что ранние летописные источники (Рогожский летописец и Симеоновская летопись, отражающие Московский свод 1408 г.) называют Алексея в крещении Симеоном, тогда как его «Житие», написанное в 1459 г. уже знакомым нам Пахомием Логофетом, и позднейшие летописи – Елевферием. В некоторых списках XVII в. Никоновской летописи оба этих имени митрополита приводятся вместе. Не исключено, что источники отражают существование у Алексея так называемого прямого имени (соответствующего святому, память которого приходится на день рождения) и крестильного. Эта ситуация хорошо известна на примере двойных христианских княжеских имен. Близкое соседство имен Елевферий и Симеон наблюдается в святцах дважды: Симеон, юродивый палестинский (память 21 июля) и мученик Елевферий (память 4 августа); Симеон, сродник Господень (память 18 сентября) и Елевферий, умученный с Дионисием Ареопагитом (память 3 октября). Все это дало ему основание датировать рождение Алексея концом лета – осенью 1304 г.

Что же касается важного свидетельства рассказа, что Алексей «старее сый князя великого Семена 17 лет», которое относит рождения святителя к 1300 г., то, по мнению А. А. Турилова, оно не может быть принято безоговорочно, т.к. здесь возможна описка (ошибка внутреннего диктанта) в записи числа под влиянием звучания имени («Семена» – «семьнадесять» вместо «тринадесять»). Если годом рождения Алексея признать 1300 г., то тогда в качестве великого князя должен был быть упомянут Андрей Александрович Городецкий, а не Михаил Ярославич Тверской²⁰². В принципе соглашаясь с доводами А. А. Турилова, следует уточнить, что на основе приведенных им доводов годом рождения Алексея следует признать не 1304, а следующий 1305 г. Эта неточность возникает из-за сбивчивости летописной хронологии.

Летописец описывает интересующие нас события в следующей последовательности: смерть Андрея Городецкого (27 июля 1304 г.), отъезд Михаила Тверского в Орду, поход Акинфа на Переяславль и его гибель, возвращение Михаила из Орды (осень 1305 г.).

Из этих четырех событий лишь первое и последнее имеют более или менее точную датировку. Установить же точное время отъезда Михаила Тверского в Орду позволяет сохранившееся житие его сестры Софьи Ярославны, в котором читаем: «Наставъшю же 2-му на 10 лету пострижения ея (речь идет о 1305 г., поскольку Софья постриглась 10 февраля 1293 г. – Авт.), месяца маия въ 1 день, на память святого пророка Еремея, поиде брат ея князь Михаило во Орду, тогда прия великое княжение»²⁰³. Отсюда становится понятным, что митрополит Алексей родился в промежуток между 1 мая 1305 г. и концом этого года, а с учетом вышеприведенных доводов А. А. Турилова можно полагать, что это событие пришлось на конец лета – осень 1305 г.

Для темы нашего исследования это важно тем, что позволяет установить точное время, когда будущий митрополит покинул стены Богоявленского монастыря. Судя по рассказу о нем в Рогожском летописце, Алексей «пребысть в чернечьстве даже и до 40-ть лет»²⁰⁴, т.е. сорок лет ему исполнилось осенью 1345 г. С учетом того, что его назначение митрополичьим наместником могло последовать не сразу после этого юбилея, а в течении нескольких последующих месяцев, данную перемену в его жизни следует отнести к концу 1345 – началу 1346 г. Тем самым становится понятным, что Стефан, появившийся в Богоявленском монастыре летом – в начале осени 1345 г., действительно несколько месяцев жил в стенах обители одновременно с будущим митрополитом и вполне мог петь вместе с ним на монастырском клиросе. Таким образом, данный факт еще раз подтверждает точность рассказа Епифания о жизни Сергия Радонежского.

В отличие от старшего брата Сергий, оставшись в одиночестве, терпеливо совершал свой духовный подвиг. Рассказывая об этом времени, Епифаний пишет, что преподобному пришлось пережить «уединение, и дръзновение, и стенание, прошение и всегдашнее моление, еже присно къ Богу приношаше, сльзы тъплыа, плаканиа душевнаа, въздыханиа сердечнаа, бдения повсенощнаа, пения трезвенная, молитвы непрестанныя, стояния неседалнаа, чтениа прилежнаа, коленопоклоняниа частаа, алъканиа, жаданиа, на земли леганиа, нищета духовнаа, всего скудота, всего недостаткы: что помяни – того несть»²⁰⁵. Сергию пришлось защищаться от диких зверей: «мнози бо зверие... в тъй пустыни тогда обретахуся. Овы стадом выюще, ревуще прохождааху, а друзии же не въ мнозе, но ино два или трие, или единъ по единому мимо течаху; овии же отдалече, а друзии близъ блаженнаго приближахуся и окружаху его, яко и нюхающе его». Широко известен эпизод с медведем, который взял в привычку приходить к преподобному и с которым тот вынужден был делить с ним свой скудный хлеб²⁰⁶. Другой раз Епифаний упоминает о «воях бесовьскых», которые «бяху въ одежах и въ шапках литовскыхъ островръхих», устремившихся на блаженного, «хотяше разорити церковь... и грозяще ему и устрашающе его, хотяще убити его», которых Сергию удалось прогнать силой молитвы²⁰⁷.

Сколько лет пробыл Сергий в одиночестве? Исследователи обычно говорят приблизительно о двух годах отшельнической жизни Сергия. Так, Н. С. Борисов относит ее окончание к 1343–1344 гг. На период примерно двух лет после пострижения Сергия (т.е. по его расчету около 1344 г.) указывает и В. А. Кучкин. Также о двух годах уединенной жизни Сергия говорит и Б. М. Клосс²⁰⁸.

Но соответствует ли это утверждение действительности? Обратившись непосредственно к тексту Епифания Премудрого, видим, что агиограф ничего не знает о количестве лет, проведенных Сергием в одиночестве: «пребывшу ему въ пустыни единому единьствовавшу, или две лете, или боле, или менши, не веде – Богъ весть»²⁰⁹. В действительности она продолжалась много дольше – с конца 1345 г. по 1349 г.

Установить приблизительную продолжительность отшельнической жизни Сергия помогает упомянутый выше эпизод о «воях бесовскыхъ... в одежах и въ шапках литовскыхъ островръхих».

По справедливому мнению В. А. Кучкина, под фразеологией средневековых писателей о бесах, кознях дьявола, его хитростях и т.д. часто скрывались указания на факты повседневной жизни, но истолкованные с точки зрения христианского учения об источниках добра и зла²¹⁰. Однако, двинувшись в правильном направлении, исследователь делает грубую хронологическую ошибку. По его мнению, у Епифания «речь идет о нападении на Троице-Сергиев монастырь литовцев, тогда язычников, и сравнение их с бесами для средневекового писателя Епифания было естественным». На его взгляд, нападение литовцев на Троице-Сергиев монастырь могло иметь место только в 1372 г., когда литовцы (единственный раз за время жизни Сергия Радонежского) через тверские земли прошли к Переяславлю, опустошили город и его окрестности²¹¹.

Для В. А. Кучкина данный вывод важен тем, что позволяет выдвинуть тезис о том, что Епифаний излагает события земной жизни Сергия не в строгой хронологической последовательности. Это необходимо историку для того, чтобы в дальнейшем попытаться «привязать» некоторые эпизоды жизни преподобного к случайно выбранным событиям из летописи. Но до сих пор мы видели, что Епифаний строго придерживался биографической канвы, а отсюда становится ясным, что это «открытие» В. А. Кучкина (о котором, к слову сказать, нет абсолютно никаких сведений в сохранившихся источниках) не может быть принято, хотя бы потому, что к 1372 г. Троицкий монастырь, как мы увидим впоследствии, был уже относительно крупной обителью, а Епифаний четко увязывает эпизод с «воями бесовьскими» с периодом отшельнической жизни Сергия. Тем самым необходимо искать иное реальное событие, которое можно было бы отождествить с ним.

Под 1349 г. Рогожский летописец помещает известие, что «прислалъ князь Любортъ из Велыня своихъ бояръ къ князю великому Семену бити челомъ о любви и испросити сестричну его за себе оу князя Костянтина Ростовьскаго. И князь великии Семенъ Ивановичь приялъ въ любовь его челобитие, пожаловалъ и выдалъ свою сестричну въ Велынь»²¹². Из данного сообщения видно, что Волынские послы сначала должны были посетить Москву, а затем отправиться в Ростов к отцу невесты. Их путь (как, впрочем, и современная дорога) пролегал мимо Троицкого монастыря.

«По нашим понятиям, большие дороги и вообще удобные пути сообщения являются всегда несомненным благом, но в условиях жизни Руси в средние века были особые обстоятельства, которые заставляли население смотреть на это дело иначе и избегать близкого соседства с большими дорогами, – писал С. Б. Веселовский и объяснял причину этого, – ...по всей Руси тяжелым бременем для придорожных селений были частые проезды княжеских гонцов и ратных людей. По обычаям того времени, они имели право только на постой, а кормы себе и лошадям должны были покупать «ценою», т.е. по добровольному соглашению. На деле ратные люди и гонцы постоянно нарушали этот обычай и вызывали бесконечные жалобы населения... Население жаловалось, что гонцы и ратные люди берут кормы не ценой, а «сильно», травят и вытаптывают лошадьми посевы и покосы и обжигают «хоромы», т.е. употребляют на топливо «нутро избяное», все, чем можно обогреться»²¹³.

Очевидно, что одна из подобных фуражировок свиты Волынских послов и нашла свое отражение в эпизоде «Жития» о «воях бесовьских». Не найдя продовольствия, вооруженная охрана послов вынуждена была покинуть уединенный скит. То, что речь идет именно о посольстве, подтверждает дальнейший рассказ Епифания, изложенный им, несомненно, со слов самого Сергия: «Не по мнозехъ же днехъ, егда блаженный въ хиже своей всенощную свою единъ беспрестани творяше молитву, вънезаапу бысть шум, и клопот, и мятежъ многъ, и смущение, и страх, не въ сне, но на яве»²¹⁴. Очевидно, на обратном пути заинтересовавшиеся литовские бояре, для которых затерянная в лесах церковь была в диковинку, пожелали увидеть одинокого отшельника.

Становится понятным, что данный эпизод следует датировать не 1372 г., как предлагает В. А. Кучкин, а 1349 г., т.е. временем значительно более ранним. Для нас этот представляется важным по нескольким обстоятельствам. Прежде всего выясняется, что Епифаний излагает события биографии Сергия в строгой хронологической последовательности. Во-вторых, оказывается, что отшельническая жизнь Сергия продолжалась много более тех двух лет, о которых принято говорить в литературе. Можно с уверенностью говорить о том, что еще в 1349 г. преподобный жил отшельником. Тем самым еще раз подтверждается точность агиографа – в части его замечания, что он не знает – сколько лет провел Сергий в одиночестве.

Одинокая жизнь в лесу хотя и защищала отшельников от мирских соблазнов, но далеко не всякому была по силам. Даже простое поддержание существования и элементарного быта требовали постоянного напряжения. Отдавая должное суровому, подчас фантастическому аскетизму подобных подвижников, люди спрашивали – каков плод этих лишений? Ответ будет чрезвычайно прост – отшельники завоевывали себе внутреннюю свободу. Переживание красоты и величия Природы как Божьего творения у людей средневековья было гораздо глубже, чем у современного человека. Полная тайн, освященная полузабытым язычеством, она органически входила в миропонимание отшельников. Только возвысившись над миром, человек достигал «мысленного рая» (по выражению одного из афонских монахов начала XIV в.), откуда выходил просветленным, радостным, с уверенностью, что уже вкусил сладость общения с Богом, воскресения души, проникновения в суть Божественного предопределения. То, что охватывало людей, оказавшихся в подобной ситуации и выдержавших все испытания, лучше всего описывают слова одного древнерусского книжника: «Мир распахся, и аз миру». Эти же чувства испытывал и Сергий. Епифаний Премудрый, рассказывая об этом времени, писал, очевидно, непосредственно со слов святого, что преподобный видел «яко покрывает его Богъ своею благодатию»²¹⁵. Именно в этом приближении к Богу, быть может, и заключалась универсальная вневременная ценность подвижничества.

Но вместе с тем перед любым подвижником рано или поздно вставал вопрос: что предпочтительнее – индивидуальное спасение или общее? Даже сейчас эта проблема в теологии остается без ответа: с одной стороны, путь аскетизма «есть уподобление Богу», но с другой, эта дорога сама по себе не есть путь творческий (по мысли Н. А. Бердяева). Сергий сделал свой выбор, поставив перед собой задачу: «не токмо себе спасти, но и многых»²¹⁶.

Этому благоприятствовали внешние обстоятельства. Троицкая церковь, как и сейчас, располагалась неподалеку от оживленной Переяславской дороги. Проезжавшие по ней путники довольно часто попадали в одинокую обитель. Поэтому слава о духовных подвигах Сергия быстро распространялась по окрестностям. Вскоре к подвижнику стали стекаться монахи: «начаша посещати его мниси, испръва единь по единому, потом же овогда два, овогда же трие»²¹⁷, и вокруг Сергия собирается братия. «От връхъ Дубны» к нему пришел старец Василий Сухой. Вслед за ним в обители появился Яков Якут, третьим стал Онисим. Последний был дядей преподобного и одним из ростовских выходцев, переселившихся с семейством Кирилла в Радонеж. Его сыном был дьякон Елисей²¹⁸. Для монашествующих Онисим стал «посольником» – своего рода рассыльным, которого посылали в мир в случае нужды. Вскоре число насельников достигло 12 человек. Монашествующие построили кельи, обнесли их тыном, у ворот поставили «вратаря». И хотя внешне их поселение напоминало общину, жили они фактически раздельно – каждый в своей собственной келье. Что касается Сергия, то, по словам Епифания, он «николи же ни часа празден пребываше»: рубил дрова, молол зерно, пек хлеб, шил на братию обувь и одежду, черпал воду от источника, носил ведра на гору и ставил у каждой кельи. Питался преподобный только хлебом и водой, ночь же проводил без сна в молитве²¹⁹. Так образовалось монашеское поселение, скит.

Но община, собравшаяся вокруг Сергия, еще не представляла собой монастыря в привычном для нас понимании этого термина. Сергий, принимая новых насельников, заранее предупреждал их о предстоящих трудностях: «Но буди вы сведома: аще въ пустыню сию жити приидосте, аще съ мною на месте семь пребывати хощете, аще работати Богу пришли есте, приготовайтеся тръпети скръби, беды, печали, всяку туту, и нужю, и недостатькы, и нестяжание, и неспание. И аще работати Богу изволисте и приидосте, отселе уготовайте сердца ваша не на пищу, ни на питие, ни на покой, не на беспечалие, но на тръпение, еже трьпети всяко искушение, и всяку туту и печаль. И приготовайтеся на труды, и на пощениа, и на подвигы духовныа и на многы скорби»²²⁰.

Эти слова преподобного, переданные Епифанием, заставляют поставить вопрос – составлял ли Сергий правила иноческой жизни для насельников своего скита? Известно, что традиция составления особого устава («правил»), предназначенного только для одной обители, издавна существовала в православной церкви. На Руси она прослеживается с XIV в. Упомянем, в частности, о грамоте 1382 г. суздальского архиепископа Дионисия монахам псковского Снетогорского монастыря²²¹.

И хотя по состоянию источников этот вопрос применительно к Троицкому монастырю представляется чрезвычайно сложным, все же можно говорить, что при Сергии подобного устава не было. Указание на это видим в словах Епифания, что собравшаяся на Маковце братия «живяху о Бозе, смотряше житиа преподобнаго Сергиа и тому по силе равнообразующеся». Таким образом, оказывается, что руководством для монахов являлся не писанный устав, а личный пример фактического руководителя обители²²².

Это подтверждается и тем, что первый из написанных уставов Радонежской школы – Устав преподобного Иосифа Волоцкого был зафиксирован на бумаге более чем через 100 лет после времени жизни Сергия Радонежского. Он вобрал в себя уставы Пафнутия Боровского и Кирилла Белозерского – последователей троицкого игумена²²³.

Помимо отсутствия устава, у обители не было даже формального настоятеля. Именно так следует понимать сообщение Епифания, что церковные службы (надо думать, еженедельные и по «двунадесятым» праздникам) отправлялись призываемыми со стороны священником или игуменом: «а на обедню призываше некоего попа суща саном или игумена сътарца, и того приимаше и повелеваше ему творити святую литургию». Из дальнейшего рассказа агиографа следует, что им был постригший Сергия игумен Митрофан²²⁴.

В этот период, по мнению одних историков, последний по-прежнему являлся игуменом Хотьковского монастыря и лишь окормлял пустынников. На взгляд других, Митрофан оставил игуменство в Хотьковском монастыре и перешел настоятельствовать в Троицу. Однако с последним утверждением согласиться нельзя. Как справедливо отмечают третьи, Маковецкая обитель, в основу которой были положены независимость и самообеспечение каждого инока, в своей повседневной жизни вообще не нуждалась в игумене в том смысле, какой обычно вкладывается в это понятие. Игумен Троицкой обители этого времени – чисто номинальная должность. Своим знаком власти – посохом – он пользовался лишь в храме да еще во время единственной в году общей братской трапезы. Все вопросы внутренней жизни обители решались общим собранием всех ее полноправных обитателей²²⁵.

Из десятка с небольшим насельников Троицкой обители в начальный период ее существования Епифаний Премудрый называет, как мы видели, всего троих: Василия Сухого, Якова Якута и Онисима. Возможно, это были те самые «древние старцы», которых Епифаний застал при своем появлении в монастыре и о которых он упоминает в предисловии к «Житию» Сергия²²⁶.

Имеющиеся в нашем распоряжении источники позволяют выяснить имя по крайней мере еще одного из насельников Троицкого монастыря в тот период, когда он представлял из себя монашеский скит. Им являлся Мефодий Пешношский, впоследствии ставший основателем Николо-Пешношского монастыря в 25 верстах от Дмитрова. К сожалению, наши сведения о нем крайне скудны. По свидетельству историка К. Ф. Калайдовича, занимавшегося в 1820–х годах историей Николо-Пешношского монастыря, в этой обители имелось житие Мефодия Пешношского, но во второй половине XVIII в. оно было утрачено. Поэтому, воссоздавая его биографию, мы можем опираться лишь на отдельные его крупицы, Дошедшие в составе монастырского предания. Согласно ему, преподобный Мефодий, презрев суету мира, еще в юношеских годах удалился в Троицкую обитель, а потом после некоторого пребывания в ней ушел на Яхрому, где позднее в 25 верстах от Дмитрова основал свой монастырь. В литературе, посвященной Сергию Радонежскому, Мефодий Пешношский обычно именуется учеником Сергия. Однако тропарь, сочиненный в конце XVII в. монахом Мисаилом в честь Мефодия, называет последнего «собеседником и спостником» Сергия²²⁷. Некоторая необычность этого выражения позволяет с большой долей вероятности предположить, что оно было позаимствовано из жития Мефодия, с которым автор тропаря был несомненно знаком. Тот факт, что источник именует Мефодия не учеником, а «собеседником и спостником» Сергия, явственно указывает на время пребывания Мефодия в начальный период становления Троицкой обители, когда Сергий официально еще не был игуменом монастыря и не мог руководить учениками, а воздействовал на братию исключительно личным примером.

Нам остается выяснить время появления собравшихся вокруг Сергия первых насельников на Маковце. Современные исследователи, исходя из предположения, что Сергий провел в одиночестве около двух лет, склонны датировать это событие периодом около 1343–1344 гг. Но в реальности преподобный еще в 1349 г. жил отшельником. Все это заставляет отнести возникновение общины к началу 1350-х годов, скорее всего – к 1350–1352 гг.

В начальный период своего существования она еще не представляла из себя монастыря в привычном для нас понимании этого слова, а являлась монашеским поселением – скитом, членов которого окормлял игумен Митрофан, настоятель ближайшего Хотьковского монастыря. Но подобное положение продолжалось относительно недолго. По свидетельству Епифания, «по лете же единем (после возникновения монашеского поселения. – Авт.) прежереченный игуменъ (Митрофан. – Авт.)... разболеся, и неколико время поболевъ, от сего житиа преставися и къ Господу отъиде»²²⁸. Перед братией встал вопрос – кто его заменит?