Последние дни жизни настоятеля Козельской Введенской Оптиной пустыни архимандрита Моисея

Не прошло еще двух лет после кончины оптинского очень многим известного старца иеросхимонаха отца Макария,­­ – и Оптина пустынь понесла опять тяжкую потерю: 16–го июня сего года скончался её 80–ти летний настоятель.

Архимандрит Моисей, в миру Тимофей Иванович Путилов, из московского купечества, оставил в молодых летах родительский дом, полагал начало монашества в Саровской пустыни‚ потом проходил строго-подвижническую жизнь среди семьи отшельников в пустынных Рославских лесах, где провел около 10-ти лет. Оттуда, по приглашению калужского епископа преосвященного Филарета (впоследствии митрополит киевский), перешел 6–го июня 1821 года в Оптину пустынь; устроил при ней скит, и 41 год был настоятелем сначала сего скита, потом и всей обители. Его мудрой попечительности и трудам Оптина пустынь обязана настоящим благолепием, которое свидетельствует о его неутомимой деятельности. Но внутренняя духовная жизнь его была открыта для очень немногих.

Надеемся, что те, которые близко знали о. архимандрита, не откажутся почтить его память, и, в общее назидание, поведают нам когда-нибудь то, что о нем знают. А мы предлагаем теперь читателям краткий рассказ о святолепной кончине великого старца, очевидцами которой Господь сподобил быть и нас недостойных.

Первый признак болезни о. архимандрита Моисея был прыщ на спине, на который он сперва не обратил никакого внимания.

21–го мая, в день храмового праздника иконы Владимирской Божией Матери, о. архимандрит последний раз соборно служил обедню; предполагая на другой день утром отправиться в Калугу, поздравить владыку с благополучным возвращением из Петербурга па паству, он после трапезы прощался с братиею, и между прочим сказал, что едет в Калугу, может быть, в последний раз. В Калуге, равно как и в дороге, неизбежно было для 80-ти летнего старца безпокойство и утомление; не смотря на то, он показывал бодрый и веселый вид. Из Калуги выехал 24–го мая вечером, – по своей всегдашней привычке ездить преимущественно по ночам. По возвращении в обитель 25–го мая утром, оказалось, что из прыща образовался нарыв величиною в яблоко. Пригласили уездного врача, который при осмотр нашел, что нарыв карбункулезного свойства, хотя и не настоящий карбункул; прописал мазь и, отправляясь сказал: «берегите старца, болезнь опасная».

На другой день 26–го мая, хотя боль усиливалась, но больной сделал было распоряжение служить самому на праздник Святой Троицы, и уже по убеждению врача, пред самою всенощною отменил это распоряжение, назначив другого вместо себя. К вечеру болезнь усилилась, о. архимандрит слег в постель. Для облегчения боли врач решился сделать операцию, после которой больной получил некоторое облегчение, но только на время.

29–го мая больной приобщился Святых Таин, которые были принесены по ранней литургии из церкви в сопровождении всего находившегося там братства. А между тем, по желанию врача, послали приглашение белевскому доктору г. Б., который и приехал с сыном своим, молодым медиком. Но не смотря на все их пособия, болезнь развивалась в опасной степени. Нарыв все более и более принимал характер карбункула и постоянно увеличивался, так что наконец величиною был в полоскательную чашку. К этой болезни неожиданно присоединилась и развивалась чрезвычайно быстро водяная в желудке, которая внутреннею тяготою навершала внешнюю боль от нарыва и усугубляла страдания.

31–го мая вечером больной опять приобщился Святых Таин, и с этого дня до самой кончины приобщался уже ежедневно. А 1–го июня в пятницу соборовался св. елеем. Таинство елеосвящения совершал, после ранней литургии брат и духовник его о. игумен Антоний с 6–ю иеромонахами и 2–мя иеродьяконами, в присутствии братства. Больной, к удивлению всех, вышел для соборования довольно бодро из спальни в залу; потом ослабев сидел, а потом и лежал; при чтении Евангелия каждый риз поднимался, и слушал стоя; лицо его было спокойно и светло. Трогательно было, когда маститый старец, угнетенный страшною болью, смиренно поклонился предстоящим, прося прощения. После совершения обряда, присутствовавшие принимали его благословение. А когда больной несколько отдохнуть, все братия как из монастыря, там и из скита, стали приходить, желая проститься с своим настоятелем и принять его благословение. Прием продолжался до вечера; когда страдалец слишком изнемогал, прием прекращался на несколько времени; потом опять пускали к нему всех желающих, и больной прощался со всеми, всех благословлял, и не смотря на свои страдании и изнеможение, приветствовал всех – кого ласковым словом, кого искренним взором. «Как вы себя чувствуете, батюшка»? спросили его. «Да! отвечал он, «долготерпение Божие на мне продолжается». В другой раз, на подобный вопрос, он отвечал: «Да! доктора борются с болезнью, а мне только потребно терпение».

«Батюшка, сказал один новоначальный изнуренному старцу, скажите мне слово на пользу». «Господь и Его слово да будет с вами», отвечал он.

Вообще во время тяжкой болезни своей страждущий старец никому не отказывался давать наставления и в предсмертных речах его, преисполненных духовной мудрости и сердечной любви к вопрошающим, была особенно какая-то знаменательность. Со смирением беседуя с одним старцем, он, между прочим, выразился о себе так: «другие, может быть, только думают, что они хуже всех; а я, в 58–м лет монашества, опытом на самом деле дознал, что я хуже всех». Таким искренним смирением, при уповании на милость Божию, объясняется то невозмутимое спокойствие и благодушие, которыми старец-подвижник отличался во всю свою жизнь, и которые не оставляли его в его предсмертных страданиях. При его вере и надежде на милосердие Божие, в нем, в страшное время разлучения души от тела, не было заметно страха смерти, естественного каждому; но полный спокойствия и любви, он заботился только о братстве, вверенном его попечению. Иеромонаху Исаакию, который после смерти его назначен настоятелем Оптиной пустыни, умирающий много говорил о любви к Богу и ближнему, как бы предвидя в нем преемника своего, и желая его приготовить к благодушному принятию и несению креста начальствования, ради любви к ближнему. Еще одному старцу говорил: «я признаю две жертвы приятные Богу: жертва хвалы прославит мя, в тамо путь имже явлю ему спасение мое. И жертва Богу дух сокрушил. Сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит. А печаль мира сего соделовает смерть. Эти слова особенно знаменательны были в устах о. архимандрита‚ в них он исповедовал то, как поступить сам в 40–летнее управление обителью: во время скудости, так часто посещавшей его, и имея содержать огромное братство без всяких определенных доходов, он, отревая всякую излишнюю печаль, старался привлечь к себе милосердие Божие смирением духа и сердечною благодарностью, с которою принимал всякое благодеяние, как от руки Божией, как бы незначительно оно ни казалось. Еще говорил: «весь закон в двух заповедях заключается: возлюбиши Господа Бога твоего, – и возлюбиши искреннего твоего яко сам себе. Значит, чтобы возлюбить, как должно, ближнего, надо сперва научиться самого себя любить, как должно». Не раз, лежа, сам с собою разсуждал вслух о пользе старчества. Когда сделали намек о его приемнике, он‚ подумав, отвечал: «да, это дело великое и трудное.... но Сам Бог укажет»!

По временам больной чувствовал себя довольно бодрым, выходил в приемную, просил у письмоводителя бумаг, разговаривал с некоторыми о монастырских делах (о чем впрочем он никогда не забывал).

Особенно в воскресенье 3–го июня о. архимандрит чувствовал себя хорошо, и в братии ожила надежда, что он останется жив. Но на другой же день эта кратковременная надежда изчесла. Консилиум врачей (к которому усердием преданных лиц были приглашены, кроме упомянутых, еще два из Белева г. В, и г. К.) признал болезнь неизлечимой.

6–го июня вечером некоторые из старцев предложили больному принять схиму и привели ему в пример, благоговейно им чтимого, покойного киевского митрополита Филарета, – о. архимандрит согласился и сказал, что и сам давно имел желание принять великий монашеский образ и получить на то благословение от сего же иерарха. Тут же вспомнил, что за 41 гол, в этот самый день 6-го июня, он прибыл из рославских лесов в Оптину пустынь. Сейчас же были сделаны необходимые распоряжения, и в присутствии немногих из старшей братии совершен чин пострижения братом и духовником о. архимандрита, о. игуменом Антонием. При начале обряда, спросили его: «может быть, вам угодно переменить имя»? Он отвечал: «довольно и Моисей»! На вопросы, делаемые при пострижении, он ‹отвечал, хотя и с усилием, но внятно и с большим чувством. Память его при этом была светла, вид лица святолепен; в выражение его слов и действий так просто: что один из присутствовавших старцев невольно назвал его новым Сисоем. Когда, по окончании обряда, его стали поздравлять, он благодарил всех с таким умилением и с такою любовью, что у присутствовавших слезы навертывались на глазах. Больной, утешаясь схимою, долго не снимал ее, и посещавшим его в этот вечер, так и в последующие дни с удовольствием разсказывал о своем пострижении, и говорил, что такого утешения и такой духовной радости, какая наполняла его душу, с принятием великого ангельского образа, он в жизни своей не помнить. 6-го июня вечером и 7–го утром все брития вторично от мала до велика приходили принимать благословение от новопостриженного схимонаха-архимандрита. Вид маститого старца, лежавшего в схиме на болезненном одре, и среди тяжких страданий сиявшего от внутреннего духовного утешения, был так назидательно-величествен‚ что трудно было оторваться от этого зрелища: все входившие в келлию, для получения благословения, с сожалением и нехотя оставляли ее, и останавливались у дверей соседней кельи, чтоб еще посмотреть на великого старца.

Кроме братии, о. архимандрит принимал и благословлять сторонних, находившихся в эти дни в обители; ибо когда огласилось об опасной болезни его, то стали съезжаться из Москвы, Калуги, Тулы, Орла и других мест много преданных ему лиц, – и мирских, с своими семействами, и духовных, желавших принять последнее благословение высокоуважаемого старца. Всех принимал он с сердечной любовью, и благодарил с глубоким смирением и искренностью за участие, и с каждым из многочисленных посетителей старался беседовать, сколько позволяли ему слабеющие силы.

Вечер 6–го июня, по желанию о. архимандрита, было написано духовное его завещание. На другое утро, когда хотели прочитать больному в постели это завещание, он не согласился на это; а, приказавши накинуть на себя рясу, вышел в залу, сел на обычное свое место и, удалив из кельи всех келейных, остался один с письмоводителем, и сам стал внимательно читать завещание, и по прочтении каждой статьи останавливался, обдумывая ее смысл. Прочитав все, перекрестился и подписал очень тщательно и четко. Эта была последняя его подпись, после которой он не брал уже в руки пера. Отдавая бумагу письмоводителю, сказал: «теперь все кончено». Когда он хотел встать, то от безсилия опустился на диван, проговорив: «оскуде крепость моя». И в спальню его уже повели келейные.

По принятии схимы, больной провел ночь гораздо лучше прежних, и на другой день состояние его здоровья утешало всех, хотя и не долго. Вечером появились тоска, которая к ночи час от часу усиливалась. Больной до 3-х раз переходил из спальни в залу, а оттуда обратно в спальню, но нигде не находил покоя. Не дождавшись ранней обедни, в час по полуночи приобщился Святых Таин, после чего о. игумен Антоний прочел отходную, обливаясь слезами. Так наступило 8–е июня – день очень тяжкий для больного. Надо заметить, что с первых дней его болезни, окружавшие его ожидали скорой кончины, и доктора, по своим соображениям, несколько раз назначали срок – сколько ему еще остается жить, потом отсрочивали еще на несколько дней, и больной с каждым днем действительно слабел, но поддерживаемый благодатью Божией, переносил страдания, которые прекратили бы жизнь обыкновенного человека, и целыми неделями переживал отдаленнейшие сроки, назначаемые ему, по вероятнейшим соображениям науки. Жизнь его незаметно угасала, но и среди предсмертных страданий, он являл то великодушие и ту духовную силу, с которой в продолжение своей долголетней жизни переносил величайшие лишения, скорби и заботы, не всем известные и не для всех понятные....

Водяная быстро разливались, нарыв проник уже в кость, слабость ежечасно увеличивалась‚ – и в таком состоянии о. архимандрит 9–го июня начал раздавать иконы на благословение, сначала старшим из братии и некоторым другим лицам, съехавшимся в обитель. Благословляя образом, он сам сперва благоговейно прикладывался к нему, и потом уже подавал, и делал это с особым чувством умиления и с большим вниманием, сознавая, что это уже последнее прощание, и что его предсмертный дар высоко будет ценим принимающим. Потом возвестили братии, чтобы все приходили принимать благословение умирающего; и тогда уже невозбранно шли монахи и мирские, крестьяне и знатные, мужчины и женщины и дети. Почти весь день прошел в этом утомительном приеме. Келейные, жалея больного, несколько раз прекращали прием, и тогда он сам спрашивал: «Что же или уже никого нет»? Уже вечером во время бдения было объявлено вновь приходящим, чтобы ждали до утра. На следующий день, после приобщения больного, опять начался прием братий и посторонних и продолжали до самого вечера. Приходили и некоторые лица, имевшие, по недоразумениям, неудовольствие на о. архимандрита, – он принял их так радушно, так усердно благодарил их за посещение, с такою любовью преподавал им прощение; и сам у них просил прощения, что они выходили от него заливаясь слезами и растроганные до глубины сердца.

Между тем стало стекаться все более и более лиц всякого звания, желавших получить последнее благословение старца, а он так ослабел, что не было никакой возможности принимать лично всех; и потому он благословил несколько коробок с образками, которые от его имени были раздаваемы о. игуменом Антонием и одним из монастырских духовников. Но иные принимая образки, не обянуясь жаловались: «мы пришли не за образками, а принять благословение; пустите взглянуть на самого. Некоторые со слезами просили допустить их, валяясь в ногах. Одни говорили: «мы сами дальние, живем давно; благословите проститься на вечно». А другие ближние говорили: «допустите нас Бога ради, ведь мы свои, хоть последний раз взглянуть на батюшку. Уж нас-то грешно не пустить». И трудно было решить: кого пощадить, больного или приходящих. Так продолжалась раздача образов несколько дней. Был следующий замечательный случай: больной тоскуя и издавая болезненные стоны, однажды подозвал к себе келейного и спросил его: «спроси, что это за женщина? Что ей нужно? Зачем она беспокоит меня»? Келейный не видя никакой женщины, подумал, что это бред, сказал несколько слов, только чтобы успокоить больного. Но потом оказалось, что на крыльце действительно давно стояла женщина, которая получивши образок для себя, не хотела удалиться, но настоятельно спрашивали, чтобы ей дали другой образок для ее сына. Узнать об этом келейный взял образок, поднес к о. архимандриту для благословения, вынес его, по таинственному требованию, дожидавшейся крестьянке; а потом сказал больному, что женщина желала получить его благословение, и теперь удовлетворена. Старец успокоился.

Всех образков роздано в эти дни более 4,000. При этом не были забыты и отсутствующие. В эти же дни сам о. архимандрит сделал распоряжение, чтобы из его келейных икон были разосланы на благословение и на память многим лицам, им уважаемым, и благотворителям обители.

С 10–го числа вечера начались очень тяжкие страдания, которые продолжились двое суток. Прием посетителей прекратился, за исключением немногих. Ночью страдания увеличились. О. игумен Антоний¹ прочел вечерние молитвы, канон Божией Матери на исход души, окропил больного св. водой; а в самую полночь прочитал краткие молитвы к Причащению. После чего тотчас больного и приобщили. Однако святое Причастие, не смотря на жестокие страдания и изнеможение, он принимал стоя; молитву: «Верую Господи и исповедую» – читал сам, хотя с большим усилием. И после причастия благословлял всех присутствовавших.

Во время жестокой болезни цвет лица его был свеж, и румян, а после принятия Святых Таин, всякий раз, особенно светел и благообразен, выражение лица было спокойно и приветливо, и всем чувствовалось, что в страданиях он был преисполнен благодати. Во все время болезни, чтение молитв, как упомянуто было выше, совершалось о. игуменом Антонием. Кроме того, больной иногда приглашал и других старцев прочитать ему какие-либо молитвы, по их усмотрению.

В жизни своей о. архимандрит не любил принимать, без особенной нужды, услуг, и, сохраняя привычки свои 80–ти летний старец пытался и во время болезни до последней крайности отклонять услуги келейных. И если замечал, что кто-либо оставался в его келлии, выжидая – не понадобится ли что-нибудь больному, то он тотчас настоятельно высылал его: «пойди, отдохни». Когда же смертная немощь заставила отдаться вполне рукам других, он с глубоким смирением сознавал, что точно ослабел, что затрудняет собою других, – и искреннюю свою благодарность за услуги выражал словом: «благодарствую», приветливым взором и самым смиренным и терпеливым выжиданием, – как например при перевязке раны, которая, не смотри на поспешность и старания прислуживавших была для него очень утомительна.

12–го июня вечером больной заметно ослабел, руки стали холодеть, и все уже думали, что не доживет до причастия. Однако в час ночи приобщили, но теперь больной не только не мог читать сам: «верую Господи и исповедую», но не имел сил держать и головы своей. За то, с наступлением такой большой слабости во всем теле кончились и жестокие его страдания, от которых больной уже был свободен в последние дни, так что на следующие сутки приобщение его отложили до конца ранней обедни. Сознание же его, при таком телесном изнеможении, было даже светлее, чем в предшествовавшие дни. Если например при облачении в схиму пред причащением забывали надеть по обычаю поручи, он взором и знаком руки сам напоминал, хотя с трудом сидел на стуле. Когда чувствовать себя получше, продолжал заниматься монастырскими делами, призывал благочинного, эконома, уставщика, каждого спрашивал о делах; распрашивал о ходе расписывания братской трапезы. Письмоводителю велел составить реестр о долгах обители. Одному посетителю, к его удивлению, сказал, что в воскресенье надеется быть в церкви; а когда тот возразил, что ему по слабости никак нельзя служить, – то прибавил: «если служить не стану, а в церкви буду». А некоторым рабочим, которые просили выдать им деньги, он говорил, чтобы немного подождали, что во вторник все будет кончено. (Слова эти сбылись: почивши о Господе я субботу, был перенесен в церковь в воскресенье, а во вторник предан земля). 14–го же июня как бы в бреду стал собираться в путь, говорил, чтоб все приготовили к отъезду, что ему здесь нечего делать, что останется здесь разве еще день. Приказал вынести из келлии свои одежды и вещи, исключая одной подушки и т. п. говоря, что все это теперь уже не нужно. Потом приказал поместить на стене, пред собою, икону св. Тихона Задонского, которая и стояла пред ним по час кончины, последовавшей в день тезоименитства св. Тихона 16–го июня.

15–го июня о. архимандрит был так слаб, что во время причащения едва держался на ногах, или лучше сказать висел на руках других‚ – но все-таки не хотел принять Святых Таин лежа, и не терял сознания. Вечером со вниманием слушал Евангелие от Иоанна, читанное одним из старцев. Глубоко трогательна была та смиренная внимательность, которую умиряющий оказывал во время всей своей болезни всем посещающим его. Так, например, один из иеромонахов, приняв благословение, поцеловал его руку, а старец тихо привлекает и его руку к своим устам. Или: больной лежит с закрытыми глазами, – один из иеромонахов целует его благословляющую руку, страдалец, не имея сил пошевелиться, отвечает пожатием руки.

15–го июня вечером открылось сильное томление; потом сделался озноб, слабость больного усиливается. Врач говорит, что больной едва ли может прожить до полуночи. Ровно в полночь принесли Святые Тайны, которые старец принимал уже лежа, и то с трудом. Во 2–м часу стал томиться, потом успокоился. Вдруг видит: правая рука умирающего старца поднимается и осеняет предстоящих, те поспешили подойти, и он благословил их. Потом старец продолжал благословлять я тогда, когда уже никого не было: видно было, что он благословлял отсутствующих своих знакомых. В это самое утро, как узнали после из письма, полученного в обители, одно, преданное старцу, лицо в С. Петербурге видело в тонком и необыкновенно светлом сне, о. архимандрита, лежащего на одре и благословляющего по очередно каждого из членов его семейства. О. игумен Антоний, видя, что умирающий благословляет и тогда, когда пред ним никого не было, дал ему в руки крест, и тогда старец продолжал осенять крестом, пока не изнемогла рука. Потом распорядились, чтобы иеромонахи и иеродьяконы продолжали начатое, по желанию больного, накануне чтение Евангелия, которое и не прерывалось до последнего его вздоха. Умирающий слушал, и при перемене чтеца, преподавал оканчивавшему чтение свое благословение едва заметным движением руки. В 10–ть часов он легко вздохнул и весьма мирно и тихо предал Господу душу свою, и то самое время, когда иеромонах читал конец 16–й главы из Евангелии от Матфея: приити бо имать Сын человеческий во славе Отца Своего, со Ангелы Своими: и тогда воздаст комуждо по деянием его. Аминь глаголю вам: яко суть некии от зде стоящих, иже не имуть вкусити смерти, дóндеже ‹видят Сына человеческого грядуща во царствии Своем. Ст. 27 и 28.

Так скончался о. архимандрит Моисей, в твердом уповании на милосердие Божие, и сподобившись еще в сей жизни преисполниться благодатных утешений от Господа. «Неизреченна и несказанна, говорит св. Феогност, сладость есть со извествованием разлучающейся души от тела, и совлекающей его, яко ризы. Получением бо уже уповаемых, отлагается сие беспечально, идущи с миром к свыше пришедшему светлому же и тихому Ангелу, и невозбранно преходящи с ним воздух, отнюдь не повреждаема от духов лукавствия, но восходящи в радость, с дерзостью и гласы благодарственными, дóндеже к поклонению достигнет Творца, и там приимет изречение с подобными учинитися и равномерными добродетелию, даже до общего воскресения»². (См. главу о Деянии и Видении 60–ю).

Почившего вынесли в зал, где уже во множеств собрались братия и народ. Брат покойного, о. игумен Антоний совершал, с 12–ю иеромонахами и 2–мя дьяконами, служение (канон по исходе души и соборную панихиду). Коридоры, окружность келлий были полны народа, всем были розданы свечи и началось общее пение канона: почти все братство и некоторые из мирских вторили пению, и составила хор, в полном смысле потрясающий сердца! После чего последовало прощание. Трудно было отыскать лицо, не орошенное слезами.

Затем начались панихиды, продолжавшиеся до часу по полуночи, которые сменялись одна другою до самого погребения почившего, исключая немногих часов глубокой ночи и времени церковнослужения.

На другой день утром в 4 часа совершен вынос покойного в церковь Казанской Божией Матери. Почивший священно-архимандрит схимонах, с крестом и евангелием на персях, походил более на св. мощи, чем на мертвеца.

18–го июня в понедельник, желая почтить память усопшего, прибыл из Калуги преосвященный Григорий с ректором семинарии, архимандритом Герасимом, и свитою. В 3 часа по полудни колокол возвестил приближение к обители архипастыря. Братия вышли к св. воротам в сретение его. Чинно владыка был встречен всем братством и наехавшим отовсюду народом. В соборе, по окончании входной, он сказал, обратясь в братии: «все хорошо, только одного человека не достает»!

По благословении всей братии, владыка отправился к покойному настоятелю обители в Казанскую церковь. Положа несколько поклонов, благословил почившего и простился с ним. И в тоже время назначил место погребения его в Воздвиженском приделе за малым правым клиросом. Оттуда, в сопровождении братства зачел в часовню покойного старца иеросхимонаха Макария, поклонился низко к гробнице, и немного постояв, отправился в покои бывшего настоятеля.

19–го июня архипастырь служил божественную литургию, а потом совершал отпевание и погребение о. архимандрита, с 2–мя архимандритами, 4–мя игуменами, 2–мя строителями, 2–мя протоиереями, 12–ю иеромонахами, 8–ю иереями и 12–ю дьяконами. А людей такое большое стечение было, какого в обители никогда не видали, и похоже было на какое-то торжество, а не на печальную процессию. Братолюбная трапеза была предложена для разных лиц до 2,000 человек, из них более 1,000 нищих, ибо, как при жизни своей покойный старец любовью и смирением многих привлекал к себе, там и по кончине таже любовь собрала многих к погребению его. О. ректор архимандрит Герасим кратко изобразил жизнь покойного старца в следующем надгробном слове:

Внидеши во гроб якоже пшеница

созрелая во время пожатая, или якоже стог гумна во время свезенный.

Иов. 5, 26.

Сколь ни давно уже предсказана были сими словами блаженная кончина в глубокой старости многострадальному Иову, однако они и теперь могут иметь свое приложение. Вот и усопший о Господе брат наш положен во гроб, как зрелая пшеница – в житницу, или, подобно колосу, во время сжатому и сложенному в стог, скоро сокроется телом в могиле, до всеобщего воскресения. Руководимый и укрепляемый Господом долго развивался он и усовершенствовался: то в лесах Рославских, по предварительному испытанию себя в Саровской и Свенской обителях; то здесь – на ваших глазах, подобно плоду наливался, созревал и созрел наконец, служа в преподобии и правде более 40–ка лет здешней обители, для благоустройства которой так много сделано им, что память о нем никогда не умрет.

Если не непоучительна жизнь и самого обыкновенного человека с его кончиной, то жизнь такого подвижника благочестия, который отходит к отцам своим в мире и в старости доброй (Быт. 15, 15), особенно заключают в себе много поучительного.

Для общего нашего назидания, посвятим несколько минут на краткое обозрение более выдающихся сторон этой многолетней, благопотребной и подвижнической жизни усопшего о Господе.

Многим, конечно, по тяжким, и нередно и самым горьким, опытам жизни известно: сколь опасна пора – юности нашей. Не столько вреден червь для цветов и плодов, сколько вредят развитию и преспеянию юной души увлечения страсти. Похоть плоти, похоть очес и гордость житейская (1Иоан. 2, 16) поминутно почти обольщают и влекут в плен юное сердце. По этому то, конечно, Апостол Павел заповедует юному ученику своему Тимофею, а в его лице и всем юношам: бегать похотей юных (1Тимоф. 2, 22). Но усопший о Господе брат, происходя из купеческого звания, старался подражать – с юных лет – евангельскому купцу, который искал хорошего жемчуга, и найдя его, пошел продать все, что имел, и купил его (Мф. 13, 45). Говоря без притчи, брат наш о Господе, поняв с юных лет, что мир преходит, а с ним и тройственная похоть его (1Иоан. 2, 16), что исполняющий только волю Божию пребывает во век (1Иоан. 2, П), гордость всяку отложше и удобь обстоятельный грех (Евр. 12, 1), оставил дом, имение, даже родного и нежно любившего его и любимого отца оставил, только бы приобрести Христа, и таким образом спасти свою душу, которой ничего нет ни выше, ни дороже в этом мир. И опыт, как нельзя очевиднее, подтвердил для него непреложную истину слов пророческих: благо есть мужу, егда возьмет ярем в юности своей (Плач Иер. 3, 27). Тогда, как многие из юношей и нашего и прежнего времени, увлекаясь временною греха сладостию (Евр. 11, 25), и увязая в сетях его, нередко горькими слезами оплакивают свои падения, отец Моисей, через строго подвижническую жизнь, вдали притом от обаятельных соблазнов, избавился, по милости Божией, от заманчивых влияний греховных, яко птица от сети ловящих.

Но я отвергшись от мира и благ его, усопший о Господе брат наш не предался безпечности, подобно юродивым девам (Мф. 25, 3), или многим, может быть, их нас грешных: напротив зная, что сколь дух ни бодр наш, но плоть немощна, (Марк. 14, 38), старался бдеть и молиться, чтобы вышедши из мира, как израильтяне из Египта, не подвергнуться опасностям, даже гибели, сопровождавшим последних в пустыне, за их самонадеянность, строптивость и непослушание. Для лучшего же обезпечения себе победы в борьбе с плотью, похотствующей на дух, и с духом злобы, он всецело предал себя руководству опытного и дивного подвижника благочестия иеросхимонаха Афанасия Свенского и водворившись в Рославских лесах смоленской губернии, с каждым днем все более и более старался совлекаться там ветхого человека с деяньми его, и облекаться в нового: старался, при содействии благодати Божией, подавлять в себя все греховное – от чувств и желаний и помыслов‚ – до слов и дел, чтобы тем безпрепятственнее сообразовать свою жизнь с духом Евангелия. Пример вполне достойный подражания тех, кто оставивши мир Бога ради, поступают в обители для спасения души своей!...

Легко могло быть, что плененный пустынным уединением, и навсегда остался бы он там, не взирая ни на усиленные подвиги, ни на жестокость борьбы с врагом, который в полном смысле является для живущих в пустыни львом рыкающим и ищущим поглотить их (1Петр. 5, 8); тем более, что пустынным непрестанное божественное желание бывает, мира сущим суетного кроме. Но над возлюбленным нашим отечеством грозная туча тогда собиралась с запада разразилась наконец в 1812 году такими страшными громами, что горы и долы застонали, и самая глубокая пустыня, в коей привитал о. Моисей, огласилась шумом оружия бранного. И вот юный подвижник, волей – неволей, должен был оставить пустыню Рославскую и, не слагая с себя оружия Божия (Ефес. 6, 11), приютился сначала с Свенской, а потом в Белобережской обителях. Но едва миновала гроза, как о. Моисей снова уклонился в любимую пустыню, чтобы снова там продолжить борьбу с врагом спасения, и полагать восхождение в сердце своем (По. 83, 6). Скромный и смиренный – он не любил говорить о подвигах своих. Но может ли быть, чтобы душа его, яко крин, не цвела там – в Рославских лесах, находясь в кругу столь примерных подвижников, из коих один – Феофан дивный их подражания Христу Спасителю постился однажды, по отзыву покойного, чрез всю четыредесятницу‚ ничего не вкушал? Не раз приходилось нам слышать от старца покойника об этой поре его жизни и – умиляться, при виде благодарных слез его ко Господу за милости Его и за спасение в пустыне этой от всех бед и напастей. Орлом в обновленной юности казался он тогда нам: так благодетельно действовало на него воспоминание о понесенных там, при помощи Божией, подвигах самоотвержения и послушания!… И нам, братия, конечно, не неприятно будет оглянуться на пройденное поприще жизни нашей и при случае припомнить, как сила Божия совершалась в немощах нашим (2Кор. 12, 9), чтобы благословлять, подобно покойнику, Господа на всякое время. И счастливы будем мы, если не оставим за собою грязных следов на поприще этом! Иначе воспоминание о них, как ржа железо, будет снедать наше сердце и, чего доброго, не обретем уже мы нигде тогда мира в костях наших от лица грех наших (Псал. 37, 4), особенно если не покаялись в них и доселе оставляем не оплаканными....

Но вот настала пора светильнику, сияющему постом и бдением в пустыне, быть на свещнике, да светить всем, иже в храмине суть (Мф. 5, 15). И Господь избирает орудием для этого, блаженной памяти, митрополита Филарета. Проникнутый духом подвижничества, и любя иночество, он пожелал, в этой пустыне устроить скит. Знакомый уже с рабом Божиим Моисеем, он вызвал его сюда из Рославской пустыни и определил сначала начальником скита, потом духовником, а наконец вверил ему вскоре управление и самой обителью. И с этой поры он редким светильником был для нашего времени – с дивными сподвижниками своими – Леонидом и Макарием, также как и он горевшими и светившими для всех нас, не только при жизни, но даже и из самого могильного мрака блистающими, как молния из черной тучи…

Не нам, конечно, и не пред вами, братие и друзи, сродницы и знаемые, как перед ближайшими свидетелями, столь блистательно пройденного, поприще усопшим отцом, – собратом нашим о Господе, излагать с подробностью теперь: что, когда и как было сделано им, в течении 37–ми летнего служения его на должности настоятеля: о мудрых и зрело обдуманных мерах его, содействовавших более или менее благоустройству Оптиной пустыни, поведают в свое время, как отчасти уже и поведали, более нас опытные, а похвалу его исповесть церковь (Сир. 44, 14). В настоящие минуты достаточно припомнить нам о его дивной вере, которая, подобно звезде путеводной, руководила им во всех его начинаниях и делах. О его великодушии и кротости, с коими носил он немощи немощных из вас: «по навождению вражескому иногда проносили мое имя, яко зло, и чернили клеветами, – малодушные из братии. Но правда светлее солнца: защитив себя пред начальством от изветов, я охотно прощал ненавидящих и обидящих меня, и тем обезоруживал их и пленял сердца их в любовь». Так, обливаясь слезами, он раз сам говорил нам, благословляя при этом Господа, давшего ему широту сердца. И в эти минуты в очах его светилось такое младенческое незлобие, что, кажется, самое холодное, черствое сердце пленилось бы им и пожелало усвоить себя это качество дивное. Не оставив без внимания и его сострадание я сердоболие к нуждающимся: кто из приходивших сюда – к крайней нужде – за помощью не получал от благодетельной десницы покойного пособие благовременное? Прислушайтесь к говору этой многолюдной толпы, наполняющей храм в ограду обители, и вы узнаете, что покойник, не взирая на то, что богат был, по собственному же его выражению, только нищетой, очень многим из среды ее благодетельствовал. А это умение управлять братством из разных званий, не одинаковой степени образования, умение всем и каждому указать приличное место, занятие, так чтобы все и каждый, смотря по возможности, старались содействовать благу обители? А эта редкая заботливость старца подвижника – сделать через переводы и издания – общедоступными для всех и каждого некоторые из таких свято отеческих творений, о коих очень многие даже из иноков знали только по имени, невзирая на их назидательность? Это наконец безкорыстие, и каким рассылал он творения эти, по переводе некоторыми из вашей же среды на современный наш язык, по духовно-учебным заведениям? Не указывают ли он, с одной стороны на его наблюдательный ум, с участием следивший за потребностями современного иночества и с искреннею готовностью изобретавший средства удовлетворить оным, с другой – на его духовную опытность и благочестие, которое на все полезно (1Тим. 4, 8)?

И так видите, братия, что и в наше время человек, проникнутый любовью к Господу, много может сделать, при помощи Божией, для блага ближних. Пусть же пример этой поучительной жизни отца и брата нашего о Господе не пройдет для нас даром. Взирая на блаженное успение его, предваренное принятием, великого ангельского образа, после неоднократного приобщения Святых и Животворящих Христовых Таин, будем подражать его вере в Промысл Божий, его духу подвижническому, сопровождаемому кротостью и незлобием, безкорыстием и благочестием, его благоразумию и осмотрительности, с коими твердо шел он путем жизни, избегая крайностей. С другой стороны, помня, что никто не может похвалиться чисто сердце имети, хотя бы и един день был жития его на земле (Иов. 14, 3), пожалеем о том, что и высокая душа усопшего о Господе омрачилась иногда, по немощи человеческой, некоторыми недостатками, как светлое солнце – тучами; тем более, что при гробе и близ отверстой могилы – самое приличное место, по указанию христианской любви, – для благословений и теплых молитв об упокоении преставльшегося в недрах Авраама, Исаака и Иакова; а не для осуждения, или малодушных жалоб, если бы кому либо и могли они прийти на память теперь. Аминь».

Как скоро сделалось известным о кончине о. архимандрита Моисея, многие обители (Московская Троицко-Сергиева лавра, Саровская обитель, Задонская, Святогорская и другие), в честь и память многопотрудившегося, опытного подвижника-настоятеля, совершили поминовение по нему с особенною торжественностью, почитая память праведного с похвалами.

Приложения

Во имя Пресвятой, Животворящей, единосущной и нераздельной Троицы: Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

Я, нижепоименованный, калужской епархии козельской Введенской Оптиной пустыни многогрешный архимандрит Моисей, сподобился получить от преблагого и премилосердного Господа моего, несчётные я неизреченные милости и благодеяния в течение жизни моей, и ко всему оному удостоился призвания в иноческое жительство и в сан священства, игуменства и архимандритства, ничтоже благо сотворив; и что воздам Господеви о всех, иже воздаде мне? Токмо чувствую и приношу Ему неизъяснимую мою благодарность, и смиренно молю благость Его устроить грешной душе моей спасение и даровать благий конец, дабы с благонадежием на изреченное Его милосердие и безценные заслуги Сына Его Господа нашего Иисуса Христа, сподобиться предстать неосужденно на страшном и праведном Его суде и удостоиться десного предстояния со избранными Его. О чем прошу и вас, отцы мои, братия и чада духовные, помолитесь ко Господу, да не лишит меня желаемой надежды.

И так как в настоящее время чувствую себя в весьма слабом и болезненном положении, и зная безвестность кончины жизни моей, заблагорассудил по данному праву завещать о состоящем при мне имуществе, заключающемся большею частью в святых иконах и духовных книгах, служивших к окормлению души моей. Стяжания денежного нет у меня, ибо с начала вступления моего в иноческий образ и до сего дня находился я в общежительной обители, и не имел попечения о стяжании имения, помня данный мною Богу обет о сохранении нестяжания, и не имея нужды ни в пище, ни в одеянии, довольствуясь оным от общежития: то и по смерти моей оставшееся белье, платье и прочая келейная принадлежность не принадлежит мне, но обители, которое и следует поступить в общую монастырскую кладовую, для раздачи братиям по распоряжению начальства. Святые иконы живописные и иконописные предоставляю в храм сей обители поставить по приличию, где найдется удобным. Книги духовные, которые я имею снисканные в течение монастырской жизни и которые почитал во всю мою жизнь великим богатством, доставлявшем душе моей нетленную пищу и служащим к приобретению вечной жизни, оставляю в монастырскую библиотеку для душевной пользы отцев и братий моих.

Наг изыдох из чрева матери моей, наг и отойду; то и желаю, чтобы все оное при мне имущество, кроме нужных к покрытию и погребению тела моего вещей, перенесено было из келлии моей по назначению моему, дабы после никому не трудиться в изыскании и описании моего имения, и чтобы никто не имел за него ответственности.

Родным же моим ни во что из оного имущества не вступаться. Да я и уверен, что они не войдут ни во что, довольствуясь тем, чем Бог послал и благословил их; а монашеского имущества, как принадлежащего обители, не восхотят внести в дома свои, яко огня, пожечь могущего и их достояние.

Когда угодно будет Господу разлучить душу мою от тела сего, то прошу духовного моего отца со всею о Христе братиею обители сей предать тело обычному христианскому-монашескому погребению, и потом прошу не оставлять меня поминовением по чину церковному и в келейных ваших молитвах, да простить Господь мои согрешения и упокоит дух мой с праведными.

Ежели я кого в жизни моей чем оскорбил: словом, делом или помышлением‚ смиренно прошу у всех прощения; а также кто и меня чем либо оскорбил, всех и во всем прощаю.

Сие духовное завещание учинено мною в полном уме чистой памяти по собственной своей воле. Июня 6–го дня 1862 года Оптиной пустыни настоятель архимандрит Моисей.

… Всечувствительно благодарю вас за благой совет ваш возложить печаль свою не Господа о разлуке с отцом моим и не скорбеть о том, подобно неимущим упования; чему я совершенно верю. Но как и теле нашем, если когда един член отсечен будет, то оставшиеся члены невольным образом терпят боль; подобно сему и после конечной разлуки бывает в духе: ибо и Христос Спаситель наш над умершим другом Лазарем прослезился!... Впрочем я не столько печалюсь о разлуке с ним, сколько благодарю Господа Бога за блаженную кончину его, я за то, что по многолетней жизни и за безчисленные труды, в пользу святой обители подъятые, преселен он на вечный покой со святыми; о чем недавно известил он во сне одному благоговейному брату нашему, что он по великому милосердию Божию водворен в обители преподобно-мучеников!... Должно ли верить сему? Но я не сомневаюсь в этом, зная отчасти образ святой жизни его. О чем благословите мне несколько строк написать вам. Блаженной памяти настоятелю нашему отцу архимандриту Моисею угодно было последние три года жизни своей избрать меня, недостойного, в свои духовники; я отговаривался от сего трудного для меня избрания, дабы не уподобиться мне Хаму, при выслушании отчих недостатков: но он убедил меня оставить свои предрассудки, и я должен был повиноваться. И вот он во все трехгодичное время ни одной божественной литургии не совершал без исповеди, приходя ко мне в келлью, или призывая к себе; а служил он каждый воскресный день, каждый праздник и в царские дни, и с каким сокрушением сердца исповедовал согрешения свои и с каким глубоким смирением преклонял свою выю под недостойную мою руку, прося прощения разрешения, так что я, взирая на сие, всегда умилялся и стыдился пред людьми именовать себя духовным отцом такого великого старца!... Он в последние три года жизни своей ходил ко всем церковным службам и в братскую трапезу в обед и ужин, а для сего уничтожил и кухню при своей келлии, и утром чаю не употреблял, а после обеда двумя чашками удовлетворялся............….........................

После всего донесу вам и о себе, что я, от безпрерывной боли в ногах, весьма немощствую и в церковь редко выхожу, и почти всегда читаю в келльи своей псалтирь по новопреставленном своем отце, и в этом только имею отраду в духе своем; а притом за многую его ко мне любовь и платить ему нечем мне, кроме молитвы, которую услыши, Господи!

Благодарю за уведомление о святой и для многих назидательной кончине вашего настоятеля, 40 лет неуклонно водившего вас по пути спасения. По истине это Моисей нашего времени, приведший многих в землю обетованную, а заповеди свои сказавший и завещавший только в последние часы своей чистой и тихой жизни. Вместо поучений, он являл собою пример, как хранить уста, и хранивши их обуздывать и все тело. Никто не видел его во гневе или в ослаблении: всегда был ровен и верен самому себя игумен Моисей, святолепный старец, премудрый и опытный водитель. И велика была к нему милость Бога и Отца христиан, избравшего его на великий и многотрудный подвиг настоятельства. 40 лет стоять на одном месте, терпеливо вынося все бури, от врага наносимые, и держать твердо кормило своего корабля – это есть дело, превосходящее силы человеческие: это была сила Божия, благоданная за смирение и чистоту. И в 40 лет собрать и содержать около себя, в своей ограде, столько избранников Божиих – это есть свидетельство собственного избрания. Ни одна обитель не могла похвалиться, что вмещала в одно время и отца Леонида, и отца Макария, и отца Антония – таких великих послушников отца Моисея. Блаженна была обитель, где сияло столько света, и блаженно радостно то время, когда не раздельно жило и поучало собою это христианское собрание!

К Оптиной пустыни проложились дороги и к ней влеклись монашеские сердца. Сюда пришел некогда великий старец времени нашего, тогда еще юноша Димитрий, ныне преосвященный Игнатий, возстановивший столько обителей; писатель слова о смерти здесь учился монашеству. Здесь отдыхал краткими отдыхами и великий и сокровенный раб Христов Василий Петрович Брагузин, исполнитель самых трудных заповедей евангельских. Все они были во время отца Моисея, на его корабле. Оптина пустынь стала известной во всем православном христианстве. И кто слышал, чтобы отец Моисей когда либо похвалился такой достославной известностью? Одни труды, всегда труды и заботы как бы не давали места какому-либо праздному и личному чувству зайти в эту великую душу, посвятившую себя на служение Богу и ближним.

На все похвалы о. Моисей отвечал едва заметной улыбкой, которая говорила: ее соглашаюсь я с вами, а сомневаюсь. Кому высказывал он свои успехи? Муж дела, а не словес самохвальных. Но и слово его было сладко; встреча радовала, приветствие его было драгоценно: так всегда было оно обдуманно и нежно. Эта прекрасная душа ни пред кем не оставалась в долгу, и кто бы ни был, не мог похвалиться превосходством в разговор и сношениях с о. Моисеем. Простите, что память моя не сохранила всего, что видел и чему удивлялся я в незабвенном настоятеле, целомудренном отце Моисее.

Простите, что теперь лишь вспомнил о своей ошибке: позабыл называть усопшего архимандритом. В памяти моей он был игуменом, и прежнее впечатление было столь сильно, что новое название к нему не прилеплялось.

Прошу сказать от меня благодарность всем вашим отцам и братиям за добрые их ко мне чувства. Прошу их молитв. Поздравляю о. И. с настоятельством. Конечно, не радуется он, но радуется вся обитель.

Простите. Богомолец ваш, м. г. а.

(Извлечено из «Церковной Летописи» от 6-го октября 1862 года). ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ. Цензор А. Макарий. В Типографии Департамента Уделов