Письмо 281 (289). Без надписи, об одной притесненной женщине

Объясняет, почему не может от гражданского суда избавить человека, который в выставленной напоказ народу надписи обесславил деву, давшую обет девства, и, наказанный за сие по законам, возобновил свои клеветы. (Писано во время епископства).

Признавая равным грехом и согрешивших оставлять без наказания, и в наказании преступить меру, подверг я по обязанности своей этого человека наказанию, отлучив его от церковного общения, а обиженным сделал увещание, чтобы не отмщали сами за себя, но предоставили воздаяние Господу. Посему если бы была какая-нибудь польза от моих увещаний, то заставил бы выслушать себя в то время, подействовать живым словом, внушающим гораздо более доверия, нежели сколько могут убедить письма. Но поскольку услышал я очень тяжелые отзывы, то и тогда смолчал, и теперь не почитаю для себя приличным рассуждать об этом. Она говорит: «Я отказалась от мужа, от деторождения и от света, чтобы достигнуть единого – сподобиться похвалы от Бога и заслужить доброе имя у людей. Когда человек, с детства приобучившийся вносить расстройства в домы, по обыкновенному своему бесстыдству насильно однажды вошел в мой дом и сделался мне известен по тому одному, что видался со мною, а я, и по незнанию дел его, и по какой-то неопытной скромности, постыдилась явно выгнать его, тогда до того простер он свое нечестие и обиды, что целый город наполнил хульными обо мне речами и опозорил меня в надписи, напоказ всему народу выставленной на церковной паперти. И, испытав для себя некоторые неприятности по законам, опять начал то же и возобновил свои хулы. Снова наполнились обо мне речами и площади, и училища, и зрелища, и домы людей, которые принимают его к себе по сходству жизни. И вследствие этого срама вышло, что меня и не знают с лучшей стороны, как следовало бы, потому что у всех я ославлена женщиною вольного духа. Сверх того, – говорит она, – одним хулы сии приятны, потому что людям естественно нравятся укоризненные речи; другие же, хотя на словах негодуют, однако же не оказывают ко мне сожаления; иные уверены, что укоризны справедливы; другие остаются в сомнении, слыша множество клятв его. Но никто не сжалится; в полном смысле чувствую теперь свое одиночество и сама себя оплакиваю, не имея ни брата, ни друга, ни родственника, ни раба, ни свободного, ни даже единого человека, который бы пожалел о мне. И видно, я одна несчастнее всех в городе, в котором так редки гнушающиеся пороком, где не думают, что обида, сделанная другому, коснется со временем и их самих». С обильными слезами выговорив мне сии и еще гораздо более трогательные слова, она удалилась, не оставив и меня без упреков, что я, кому надлежало отечески пожалеть о ней, остаюсь равнодушным к такому злу и любомудрствую в чужом горе. «Потому что, – говорит она, – приказываешь ты мне не потерю имения презреть, не телесные труды перенести, но лишиться доброго о себе мнения, в чем утрата будет общею потерею клира». Посуди же сам, чудный мой, что теперь в угодность твою должен сказать ей на сии слова я, который принял для себя за правило сделавших зло не выдавать гражданским властям, но не избавлять тех, которые выданы, потому что давно сказано Апостолом, чтобы в злом деле боялись князя: «не бо всуе», – говорит Апостол, – «меч носит»(ср.: Рим. 13, 4). Поэтому как выдать – не человеколюбиво, так и избавить – будет знаком, что даю повод обижать. Но, может быть, начало дела почему-нибудь будет отложено до моего личного прибытия, и тогда докажу, что от неповиновения мне других никакой нет для меня выгоды.