Законодательство иконоборцев

«История еллинской цивилизации», появившаяся сначала на новогреческом языке, представляет, по признанию автора, плод его тридцатилетних занятий истории своего народа; она излагает в сжатом виде исследования и воззрения, содержавшиеся в его пятитомной истории Еллинского народа (Ἱστορια τοῦ Ἐλλινικοῦ ἔθνους), весьма уважаемой на родине и хорошо известной с давних пор и в других странах, хотя бы и одним специалистом. Благодаря современным политическим обстоятельствам, новое сочинение г. Папарригопуло, вскоре после своего появления в Афинах, было переведено на французский язык и напечатано в Париже. Как патриотический голос ученого Грека, обращающегося к симпатиям образованной Европы с напоминанием о заслугах и правде своей нации, сочинение г. Папарригопуло было встречено с большим сочувствием французской публикой; отзывы ученых журналов указывают с некоторым удивлением, сопровождаемым чаще одобрением, чем порицанием, на поразительную новость его взглядов на историю средневековой Византии. Нет сомнения, что и русский читатель, который решился бы взять в руки французскую книгу афинского профессора, нашел бы в ней много нового, занимательного и поучительного. Мы, со своей стороны, должны будем оставить в стороне именно то, что более прямым образом относится к современности и составляет публицистическое содержание книги. Согласно со своей задачей, мы остановимся только на основных воззрениях автора относительно прошлой жизни его народа.

Само собой разумеется, что афинский профессор смотрит на историю Византийской империи с национальной греческой точки зрения, настаивает на непрерывном существовании эллинизма и эллинских начал. Римское господство и римские идеи представляли только случайный временный наплыв. Окончательное торжество над ними эллинизма, последовавшее за реакцией Юстиниана в противоположном направлении, было в то же время началом новой жизни для империи. Отсюда, из тайников народного эллинского духа, возникли и прогрессивные стремления иконоборческой эпохи... Не видно, чтобы Византийская империя чем-нибудь была обязана римским государственным традициям... В этом отношении хорошим дополнением к воззрениям г. Папарригопуло и некоторым исправлением односторонности, присущей его изложению, могли бы служить замечания, так прекрасно выраженным в одной из статей В. И. Ламанского (в 1-м томе Славянского Сборника). Не одно только превосходство греческой средневековой гражданственности, не один только блеск и величие древнеэллинской славы и несомненный заслуги Греков в позднейшей цивилизации и христианской церкви объясняют их господствующее положение в империи, власть которой признавали вместе с Греками разные другие народности, начиная Славянами и кончая Армянами. Важно было то, что Греки называли себя все-таки Ромэями, то-есть, Римлянами, что их император был Римский император, представитель и носитель той идеи, высокое уважение к которой вкоренено было в умах народов со времен Августа, Траяна, Константина. Перед этой старой идеей, доставшуюся Грекам по наследству от Римлян, склонялись самые смелые притязания других народностей, других народных вождей. Правда, носить идею и предания миродержавного Рима оказалось не по плечу новым Грекам. Но все-таки сами императоры, вопреки даже узким и завистливым возгласам Греков, умели поддерживать римские правительственные и государственные принципы, принципы справедливого отношения ко всем варварским народностям...

Переходим к взглядам автора на историю иконоборства и постараемся изложить их в возможной полноте и отчасти его собственными словами.

Истинный характер реформы, начало которой было положено Львом III долго оставался непонятым. Лев и его преемники были прозваны иконокластами, как будто задача, которую они себе поставили, ограничивалась уничтожением икон. Такая оценка их стремлений не соответствует истине. Однако, такой именно взгляд господствовал не только во все продолжение средних веков, но и в новейшие времена, – по причинам, которые легко понять. Все законы, реформы и все литературные произведения, к ней^: благосклонные, были усердно истребляемы, когда она, после более чем столетней борьбы, потерпела неудачу. Удержав за собой поле брани, летописатели противоположной партии не скупились на всякого рода клеветы против своих прежних соперников и хранили глубокое молчание о наиболее благородных их деяниях; они говорят только о мерах, касавшихся икон; они знали, что та сторона реформы, которая бросалась в глаза и оскорбляла привычки и мелкие интересы большинства, наиболее будет пригодна к тому, чтобы уронить реформу в общественном мнении. По счастью, сила истины берет верх даже тогда, когда люди систематически стараются скрыть ее или извратить. Феофан и патриарх Никифор оба – заклятые враги революции, совершавшейся в VIII веке; но есть осязательная разница в оттенках картины, которую они начертали. Страстный и увлекающийся Феофан обезображивает без милосердия лица и события, о которых говорит; Никифор соблюдает более мягкие тоны в своих приговорах. Если он осуждает, а иногда даже извращает факты, то все-таки не доходит до того, чтобы изобретать басни, и не отказывает своим противникам во всякой добродетели. С другой стороны, хотя протоколы большого собора, постановившего уничтожение икон, и не дошли до нас в неприкосновенной целости, тем не менее они все-таки дают возможность составить верное представление о его духе и о ходе его совещаний. Наконец, тридцать лет тому назад, Эдуард Цахариэ сделал драгоценное открытие; он обнародовал самый текст гражданского кодекса (du code civil) реформации и снабдил его превосходным комментарием. Критическое paсcмoтрение всех этих данных раскрыло нам в конце концов истинный характер этой эпохи, так несправедливо не признанной в продолжение веков и рассматривавшейся как простая борьба иконокластов с иконопоклонниками. Истина заключается в том, что в VIII веке сделана была замечательная попытка революции социальной, политической и религиозной. Реформа религиозная ограничивалась осуждением икон, запрещением употребления мощей и уменьшением числа монастырей; она не касалась основных догматов, веры христианской. Реформа социальная и политическая, напротив наложила смелую руку на все пороки, которые подкапывали моральную в материальную силу общества; она отняла у духовенства общественное обучение, уничтожила крепостное право (abolit le servage), старалась ограничить число рабов, освятила в известной степени религиозную терпимость, подчинила общему налогу церковное имущество, одним словом – обнаружила стремление основать мужественное общество на тех бессмертных началах, которым суждено было окончательно восторжествовать в мире только по истечении десяти столетий... При этом следует прибавить, что эллинская реформа, не касаясь основных догматов веры, в том, что принадлежит к области социальных преобразований, была даже более широка и систематична, чем реформа, совершившаяся позднее в западной Европе, исповедовала такие начала и такие доктрины, какие с большим удивлением встречаешь в VIII веке по Р. X.

Дух иконоборческой реформами особенно ясно обнаруживается в законодательной области; два кодекса были обнародованы при Льве III: устав крестьянский и уложение гражданское (lе code rural et le code civil), более известное под именем Эклоги. Тот и другой содержат смелые нововведения. Патронат (patrocinium), который прежде обременял двойным налогом многих землевладельцев, – налогом, платимым патрону, и налогом в пользу фиска, – исчез из нового закона; сверх того, нет более речи ни о сервах, ни о людях, прикрепленных к земле. Класс земледельческий был освобожден от повинностей (servitudes), которым он до тех пор был подчинен под разными формами и различными наименованиями. Если мы подумаем, что крепостное право (lе servage) перестало удручать остальную Европу только многим позднее, и что в известных странах оно было уничтожено только двадцать лет тому назад, то мы по истине должны будем удивиться, видя, что либеральные идеи, которые должны были обнаружить свою власть при исправлении этого зла, возникают уже в начале VIII века, внутри эллинизма средних веков ...

Существенные изменения были внесены в систему брачных отношений (la constitution du mariage), отеческой власти, опеки, наследства. Семейственное право в том виде, как оно установлено было Юстинианом в VI веке, было не совсем сообразно с доктринами восточного эллинизма, удерживавшего в их чистоте евангельские начала. Сообразно с этими доктринами, брак был единственным дозволенным союзом мужчины и женщины; этот союз должен был, на сколько то возможно, оставаться не расторжимым; взаимные права и обязанности супругов должны были оставаться равными. Юстинианово право, хотя и подверглось влиянию христианской догмы, в этом отношении сохранило в большей части своих постановлений много следов древнего римского законодательства: оно признавало конкубинат и сообщало законные права детям, которые от него происходили; оно допускало слишком большую легкость в расторжении брака и давало отцу положение высшее сравнительно с матерью. Все это законодательство подверглось теперь коренным изменениям. По Эклоге, конкубинат рассматривается de jure как союз супружеский; другими словами – нужно или вступить в брак с женщиной, или отослать ее прочь. Блуд (stuprum) подвергается разным наказаниям, смотря по разным его случаям. Основания для развода сведены к четырем: прелюбодеяние жены, бессилие мужа, покушение на жизнь, проказа у одного из двух сожителей. Что касается имущества супругов, то принцип, который господствует в Эклоге, есть тот, что брак ведет за собой такое же общение имущества (l’union des biens), как и общение лиц , и что эта общность должна быть более или менее полной – смотря по тому, имеют супруги детей, или нет. В первом случае имущество остается нераздельным, даже по смерти одного из супругов; переживший берет на себя управление не только приданным и предбрачным даром (propter nuptias donatio), но и всего имущества в совокупности, оставшегося после умершего. Сверх того, Эклога уничтожила до последних следов ту громадную власть, какую отец некогда имел над сыновьями, равно как и всякое неравенство положения между двумя супругами. По законодательству Льва, мать имеет те же права, как и отец. Для брака детей требуется её согласие наравне с согласием отца: По смерти отца, она продолжает пользоваться всеми правами отеческими не под видом опеки или попечительства, но как сама владеющая ими (то-есть, этими правами)....

Эклога стремилась теснее скрепить узы семейные и многими постановлениями, и особенно тем способом, который был принят для решения вопроса о наследствах. На основании правил нового законодательства если покойник, умерший без завещания, не оставил наследников по прямой линии, то его отец и мать одни наследуют его имущество, тогда как прежде побочные (collateraux) в этом случае призывались к наследству совокупно с восходящими. В этом можно признать то глубокое чувство приличия, которое имел законодатель реформы. Он хотел избежать всяких поводов к процессу между родителями и их детьми. Он также не хотел уменьшить тех надежд, которые всегда хорошо сохранять детям в отношении родителей. Не менее замечательно постановление Эклоги, находящееся во втором члене II-го титула; оно предписывает относительно совершения брачного обряда, чтобы брачующиеся были христианами; оно таким образом уничтожает всякое препятствие к браку между лицами различных исповеданий (de сommunions differentes). Правда, уже Юстиниан ограничился воспрещением брака между христианами и евреями. Но позднее церковь формально воспретила союзы между еретиками и правоверными. Лев воротился к совершенному равенству христиан перед законом гражданским, не смотря на препятствия со стороны канонического права, и тем дал новое доказательство либеральных принципов, его одушевлявших. Мы ограничимся этим кратким анализом постановлений Эклоги... Странная вещь – слава мира сего! Тогда как кодекс и пандекты дали своим авторам бессмертную славу, тогда как самые нападения, целью которых были Юстиниан и Трибониан, содействовали большему их прославлению, – кто говорил до сих пор о Льве, как об отличном законодателе? Кто знал назад тому несколько лет, имена авторов Эклоги – министра юстиции Никиты, консулов Марина и Нонна? Их дело имело только эфемерное существование (une duree ephemere); но теперь, когда их принципы приняты гражданским законодательством наиболее передовых наций, пришел наконец час воздать почтение гению этих людей, которые, назад тому тысячу лет, боролись для того, чтобы освятить доктрины, только в наши дни восторжествовавшие...

Реакция против духа преобразований, которым одушевлены были Лев III и Константине V Копроним, началась уже при Льве Хазарском (775 – 780 гг.). Во главе этой реакции являются императрица Ирина, подобно большей части женщин – стоящая на стороне обрядности, икон, монахов и патриарх Tapacий. Tapacий был человек, выдававшийся своими знаниями, чистотой своей жизни, энергией своего характера. Далеко не разделял всех доктрин противников реформы, он скорее принадлежал к особой группе её приверженцев. В самом деле, с некоторого времени многие среди партизан революции стали останавливаться на той мысли, что, по истечении целых пятидесяти лет борьбы, отмена иконопочитания все-таки остается не признанной со стороны народа; отсюда они заключали, что отмена известных обрядов и преданий церковных не была необходима для торжества других принципов революции. Они, напротив, полагали, что это вмешательство государства в дела церковные могло сделаться гибельным для их идей: возмущая совесть многих классов нации, оно по необходимости должно было вызвать реакцию; существовала опасность, что вместе с вопросом об иконах погибнет множество полезных учреждений. Это был также и взгляд Tapacиa. Ирина знала его точку зренияl, и как события после доказали, она была далека от того, чтобы усвоить ее себе. Однако, чтобы обеспечить успех своих первых попыток против реформы, она поручила исполнение их человеку, который был признан наиболее способным привести их к доброму концу. Никто из видных членов духовенства не брал на себя задачи – поднять руку на постановление последнего (иконоборческого) собора; ни один из монахов не обладал образованием и умом, достаточными для такого предприятия. Tapacий один владел той твердой волей и тем изобретательным умом, какие были необходимы для исполнения предположенного дела. Если ревность к своему учению заставляла его нисходить до интриги и незаконности, гений его противостоял восстановлению старых злоупотреблений. Одним словом, союз заклятых врагов реформы, желавших вполне уничтожить все дело Льва Исавра и его сына Константина, с благоразумной и умеренной партией, во главе которой находился Tapacий, и которая хотела ограничиться отменой одних церковных или религиозных нововведений привел к постановлениям седьмого вселенского собора. Две парии, соединившись вместе, восторжествовали над третьей, которая не допускала никакого возврата к прошедшему. Но вслед за тем произошел разрыв между недавними союзниками. Партия Ставракия, которой сочувствовала сама императрица Ирина, в своем первом успехе, в восстановлении иконопочитания, видела только первый шаг к уничтожению всех реформ. Tapacий и его сторонники напротив думали, что пора остановиться, что необходимо сохранить политическое и социальное законодательство первых императоров Исаврийского дома. Началась борьба между реакционерами и умеренными либералами; в ней приняли участие недавно побежденные радикалы, и дело кончилось низвержением Ирины в 802 году, и возведением на престол Никифора, который, в числе своих друзей, считал патриарха Таpacия. Новый император принадлежал к тому классу людей, которые не видели в уничтожении икон необходимого дополнения реформами. Он не касался этого вопроса; но обратил все свои заботы и все свои весьма значительные способности на исправление того расстройства, в каком достались ему, после кратковременного господства евнухов и монашеского фанатизма, армия, финансы, образование и церковь. Никифор действовал в духе умеренных друзей преобразования. Далее пошел Лев V Армянин. Крайние реформаторы были снова более могущественны, чем когда-либо. Мы видели, что многие из членов этой партии, при Ирине, умерили свои притязания; они согласились воротиться к прежнему порядку в том, чтобы касалось церкви, в надежде, что большинство нации, удовлетворившись этой уступкою, перестанет отвергать прочие учреждения. Убедившись теперь самым ходом событий в бесполезности такой жертвы и видя, что с иконами возвратились все прежние злоупотребления, они снова начали думать, что реформа тогда только окончательно упрочится, когда она будет навязана прежде всего церкви. Они склонили на свою сторону Льва V, но не смотря на его благоразумие и на его энергию, не успели восторжествовать окончательно. Монахи, простой народ и женщины с ужасом отвращались от нововведений, подрывавших, как им казалось, самые основания христианской веры. Империя продолжала быть разделенной на два враждебные лагеря: один из них оставался более или менее победоносным в продолжение, приблизительно столетия, благодаря своему умственному превосходству; однако он беспрерывно подвергался нападениям то прямым, то косвенным, но всегда яростным – со стороны партии ретроградной, сила которой заключалась преимущественно в слепой и преданной толпе.

Лица, которые доставили торжество православия в 842 году, руководились теми же воззрениями, которые некогда одушевляли Тарасия. Они хотели сохранить нравственные и материальные силы нации, истощаемые в бесплодных распрях, и пожертвовали религиозной стороной реформы. Не много позже, Bacилий I Македонянин пошел далее: он в своих больших законодательных работах вычеркнул многие из тех постановлений, которые имели целью установить общество на новых основаниях; он объявил, что он отменяет их, потому что они противоречат божественным догматам. Однако, мы не должны думать, что вся эта борьба VIII и IX веков осталась совершенно бесплодной. Эллинизм средних веков никогда не мог быть возвращен к тому положению, в каком он находился до Льва III. Чтобы успокоить бурю, поднятую борьбой иконокластов и иконопоклонников, Македонская династия делала вид, что она хочет отложить в сторону все нововведения и произнесла против них осуждение, как против чего-то нечестивого. Но в сущности она озабочена была тем, как бы спасти многие из учреждений реформы, и в большей части своих действий, не переставала вдохновляться тем широким и либеральным духом, которым руководились предыдущие императоры. Таким образом, спасительные намерения Льва III, Константина V, Никифора, Льва V и Феофила были более или менее осуществлены. Мысль Льва III и его приверженцев пережила видимое поражение, которому подверглось его дело. Высшие классы, церковные и политические, совершившие революцию VIII века, сделали известные уступки низшим классам; они спустили знамя, водруженное иконоборцами; но так как высшие классы все-таки удержали в своих руках кормило, то они не перестали более или менее следовать тем путем, на который страна уже вступила. Некоторые части предыдущего законодательства были даже вполне сохранены: 53 книга Василик признает морской устав иконоборцев, а 40-я книга – их устав о наказаниях. Другие нововведения, правда, исчезли совершенно. Отношения, установленные между супругами, между родителями и детьми, были заменены, с некоторыми видоизменениями, теми старыми отношениями, которые допускались Юстиниановым кодексом. Каковы бы ни были неудобства порядков, вновь восстановленных в своей силе, они не были такого рода, чтобы препятствовать политическому возрождению государства.... Уничтоженные монастыри вновь возникли в том увлечении, которое неизменно сопровождаем первые дни всякой реставрации, было даже выстроено много новых, но вскоре затем все-таки поспешили окружить препятствиями неограниченное развитие монашеской жизни. Собор, бывший в 861 году под председательством Фотия, уже принял некоторые меры в этом смысле. Сто лет спустя, император Иоанн Цимиский прямо запретил строить новые монастыри и ограничил их право получат пожертвования и вклады.

60-я книга Василик, занимавшаяся земледельческими классами и дошедшая до нас только в неполной и неподлинной редакции, по-видимому, была простым воспроизведением Юстинианова кодекса. Но из этого не следует, что его постановления были в самом деле вновь восстановлены в своей силе. В Василиках часто идет речь о крепостных (сервах); но многие обстоятельства утверждают нас в том мнении, что этот класс людей не существовал более на Востоке Пира (Πεῖρα), юридическое сочинение XI века, налагающее разные случаи судебной практики одного знаменитого законоведа, совсем не говорил о крепостном состоянии (servage); с другой стороны, многочисленность позднейших рукописей «сельского устава”, и то, что он обыкновенно присоединяется к руководству (Шестикнижнику) Арменопула, доказывает, что этот устав продолжал считаться практическим источником права. Сверх того, целый ряд новых законодательных мер свидетельствует о той заботливости, которую не переставали тогда обнаруживать судьбе земледельческого класса. Одним словом, в период Македонской династии реформация господствовала самым действительным образом, не производя никаких внутренних потрясений. Благодаря мудрому приложению её принципов, эллинизм средних веков имел целые два века цветущего благосостояния, удивительного внутреннего довольства и богатства, невиданной внешней славы и величия.

Мы не последуем за афинским профессором в восторженном изображении счастливых времен эллинизма, благополучно разрешившего внутреннюю задачу и вслед затем сломившая непокорных и строптивых поселенцев славянских. Многое в её картине поражает несомненным преувеличением – вроде бюджета в три миллиарда (франков), которым, по расчету г. Папарригопуло (стр. 297), располагала Византийская империя! Мы отметим только его взгляд на причины её падения с высоты такого могущества и такой славы. По мнению афинского профессора, эти причины были чисто внешние, именно враждебность Запада, руководимого религиозной нетерпимостью и в конце XI века нахлынувшего неудержимым потоком на Восток. Первый крестовый поход с самого начала был направлен не столько против Турок-Сельджуков, сколько против православных Византийцев. Империя нисколько не нуждалась в помощи Запада, потому что все еще была достаточно могущественна, чтобы справиться со всеми варварами, громившими ее в Европе и Азии. С восшествием на престол новой династии в лице Алексея Комнина, она уже стала подниматься после временного и случайного ослабления и уже успела восторжествовать над главными затруднениями. С особенной настойчивостью и с понятной целью г. Папарригопуло еще раз настаивает на своих доказательствах подложности того послания, которым Алексей Комнин призывал будто бы помощь Запада против мусульман и неверных ... Пишущий эти строки имел случай разобрать этот вопрос на страницах этого самого журнала (в статье «Византия и Печенеги»), и он полагает, что ему удалось решить вопрос окончательно и несомненно в смысле несколько ином, чем обычный теперь взгляд, защищаемый с таким усердием в Афинах. Как бы то ни было, первый крестовый поход, по словам г. Папарригопуло, не имел других результатов, кроме тех, что он ослабил Византийскую империю и приготовил торжество Турок. Враждебное отношение крестоносцев, постоянно обнаруживавшиеся во время их прохождения по греческим областям и особенно поддерживаемые честолюбивыми замыслами южно-итальянской норманнской династии, совершенно последовательно завершились известным событием 13-го Апреля 1204 года. Мечта, которую так долго питали на Западе, исполнилась. Константинополь был завоеван, эллинизм подчинён Римскому епископу, и вместе с тем христианскому государству на Востоке нанесен был удар, от которого оно уже никогда не могло оправиться. Восстановленная Палеологом греческая власть в Константинополе представляла только слабую тень своего прежнего величия... На этом мы останавливаемся, не касаясь последней главы в книге афинского историка и профессора, которая посвящена новейшему эллинизму (hellénisme moderne). Наша цель состояла не только в том, чтобы ознакомить читателей с новым и любопытным произведением историко-публистической литературы,– но еще более в том, чтобы выставить на вид научное значение вопросов, соприкасающихся с Эклогою Льва и Константина и с «земледельческим уставом» (νόμος γεωργικός), приписываемым тем же иконоборцам. Изложения проф. Папарригопуло не чужды, конечно, некоторые преувеличения; в нем есть даже прямые неверности и неточности, которые отчасти обнаружатся и будут исправлены нами ниже; но во всяком случае он прекрасно воспользовался учено-юридическими исследованиями Эд. Цаxapиэ, для того чтобы осветить весьма ярким, хотя искусственным но никак не фальшивым освещением – иконоборческую эпоху в византийской истории; вообще говоря, он верно определил значение её идеалов и стремлений для всего последующего развития ново-эллинской цивилизации. Теперь мы обращаемся к частному предмету своей статьи, и займемся несколько пристальнее – во-первых – Эклогою.

История этого законодательного памятника до самого последнего времени оставалась неясной и темной. Верный взгляд, усвоенный теперь наукой, был впервые высказан Бинером в 1833 году¹ и затем был принят и развит Эд. Цахареэ в предисловии к изданию Прохирона (1837 г.); статья об Эклоге в новейшей (внешней) истории римско-византийского права есть только буквальный немецкий перевод написанных по латыни страниц предисловия, с некоторыми малоудачными дополнениями из других источников.²

В рукописях наш памятник носит следующее заглавие: «Избрание законов вкратце, учиненное Львом и Константином, мудрыми и благочестивыми царями, из институтов, дигест, кодекса и новых постановлений Великого Юстиниана, с исправлением в смысле большого человеколюбия – изданное в месяце марте индикта IX в лето от сотворения мира 6248³. Впрочем, рукописи в определении года представляют довольно значительные разночтения, о которых речь будет ниже.

Первый вопрос, возбуждаемый надписанием, состоят в том, какие императоры должны быть здесь разумеемы под именами Льва и Константина. Для решения его прежде всего нужно иметь в виду, что поименование двух лиц, носящих императорский титул, указывает на столь обычное в Римской и Византийской империи соправительство, которое, впрочем, часто имело только формальное значение, так как давалось двухлетним и трехлетним младенцам. С тех пор, как утвердился обычай одновременного царствования нескольких лиц, было принято за правило, чтобы как на общественных зданиях, так и в надписаниях законов, обозначались имена всех соправителей; при сем соблюдался такой порядок, что впереди ставилось имя императора, занимавшего почему-либо высшее положение, которое в византийский период нередко было в то же время и единственно действительные правительственные положением. Означенный обычай может быть наблюдаем не только Феодосиевом и Юстиниановом кодексах, но и в законах издававшихся после Юстиниана; если встречаются случаи видимых отступлений или несоблюдение правила, то это лучше всего объясняется всякий раз беспечностью и небрежностью переписчиков. При согласии всех рукописей, за единственным неважным исключением, при совершенно определительных и точных выражениях надписания, мы не имеем ни малейшего основания предполагать какой-либо пропуск или искажение. Следовательно, мы должны думать, что виновники издания Эклоги были соправители, что первый из них, Лев, был старшим по возрасту или рангу, а второй, Константин, младшим в том или другом отношении, либо в обоих, и что, кроме него, у Льва не было в данное время никакого другого соправителя, так как иначе он был бы поименован в надписании.

Последнее соображение совершенно устраняет Льва Мудрого и его сына Константина Порфиродного, на которых долго останавливались исследователи. Так, еще Муральт в Византийской хронографии (Essai de Chronographie Byzantine de 395 a 1057. S.-Peters- bourg, 1855) представляет следующие замечания: (1:486): «Константин Багрянородный был коронован своим отцом, императором Львом Мудрым, 9-го июня 911 года. От этого дня до смерти Льва нужно датировать Эклогу Льва и Константина... Имена императоров Льва и Константина находятся в соединении только в 911 и 912 годах” и т. д. Но при этом представляется вопрос: где же Александр, который был соправителем своего брата во все время его правления, всегда писался в документах рядом с ним, и притом так, что после рождения и вскоре последовавшего коронования Константинова занимал средину между братом и племянником? В русской летописи мы можем отыскать обе формулы, засвидетельствованные самым документальным образом. В надписании или заголовке Олегова договора говорится о Льве и Александре, а затем, в самом договоре, о Льве, Александре и Константине. Притом девятый индикт, находящийся во всех рукописях, никем не оспаривается, а он, в правление Льва Мудрого, приходится только на 906 год, когда Константин хотя уже и явился на свет, но еще не был коронован и объявлен соправителем. В 911 году индикт был XIV. Наконец, мы находим, что в одной из новелл Льва Мудрого осуждаются именно те постановления о приданом и предбрачном даре, которые находятся в Эклоге Льва и Константина.

После этого мы должны остановиться или 1) на Льве Иcaврийском и его сыне Константине, возведенном своим отцом в соправители 31-го марта 720 года, после того как ему исполнился с небольшим год от рождения; или 2) на Льве Хазарском, сын которого также именовался Константином, провозглашен был императором в апреле 776 года, и следовательно, был соправителем своего отца почти во все время его царствования (775–780 гг.).

Если мы обратим внимание на условия заключающиеся в данных летосчисления, то опять увидим, что ни индикт, ни год, что бы мы ни думали о точности их рукописного обозначения, никак даже близко не подойдут к годам царствования Льва Хазарского. Лев Xaзарский и его сын Константин начали именоваться императорами с XIV индикта и достигли вместе только до IV (то-есть, царствовали XIV, XV. I–IV инд.). Равным образом в их совокупное царствование не было таких годов, которые представляли бы сходство с наиболее несомненными цифрами, входящими в состав годового обозначения в Эклоге. К этому мы еще возвратимся; но и теперь уже позволительно сказать, что Эклога принадлежит одному из императоров Исаврийского дома, носившему имя Льва, и всего скорее старшему из них, то-есть, Льву III, а не Льву IV, внуку предыдущего. С этим вполне согласны прямые указания на исаврийское законодательство, встречающиеся в позднейших юридических руководствах, изданных при Македонской династии.

В Эпанагоге (ἐπαναγωγὴ τοῦ νόμου), составленной при Василии, Льве и Александре (между 879 – 886 годами), в предисловии говорится »о несообразностях, изданных Исаврийцами в противность божественному догмату и на разрушение спасительных законов», которая (несообразности) предполагалось отменить, исправить и уничтожить изданием нового руководства к познанию законов, именно этой самой Эпанагоги⁴.

В позднейшей дополненной редакции той же самой Эпанагоги (Epanagoge aucta, относящаяся во второй половине X века) сделано такое замечание, что позволение брака при родстве в четвертой степени, допускавшееся в древнейшее время, отменено исаврийским законом, остающимся в силе до сих пор и воспрещающим брачной союз даже в шестой степени⁵. Если мы возьмем в руки Эклогу Льва и Константина, то найдём соответствующее постановление во втором титуле и во втором члене (II § 2).

Сюда же относится и следующее место во введении Прохирона (Ручной книги), изданного Василием Македонянином (между 870–879 гг.). Говоря о своем намерении издать новое юридическое руководство, император ставит себе такое возражение: «Скажет кто-нибудь: так как уже наши предки оставили нам нечто подобное, то почему бы не успокоиться на этом сокращении, и зачем было прибегать нам ко второму избранию?.. Следует знать, что это так называемое руководство содержало не столько избрание (выбор), сколько извращение добрых законоположений, допущенное намеренно собирателем ... Посему еще нашими предшественниками это прежнее руководство было отвергнуто; хотя и не вполне, а сколько это требовалось»⁶. Отсюда мы видим, что «Избрание законов” (Эклога, ἐκλογή) в общежитии носило также название «руководства» (ἐγχειρίδιος), а что здесь речь идет именно об иконоборческой Эклоге, это не подлежит ни малейшему сомнению, и кажется, очевидным само по себе.

Наконец, мы уже заметили, что в одной из новелл Льва Мудрого, именно в двадцатой⁷ прямо имеется в виду законодательство Эклоги, хотя при этом не приведено ни имени законодателей, ни названия самого юридического источника. Но дело идет о постановлениях, которые изменяли древнейшее (то есть, Юстинианово) право, и в свою очередь, были отменены, по словам новеллы, отцом Льва Мудрого, то есть, ииператером Василием, а впрочем и до сих пор могут быть отысканы в Эклоге.

Обратимся теперь к дальнейшим показаниям, содержащимся в надписали нашего памятника. Сверх имен императоров, которым Эклога обязана своим происхождением, в надписании отмечен год, индикт и месяц её обнародования. Месяц март и девятый индикт имеют все известные списки; но в обозначении года рукописи, как уже было замечено, расходятся; впрочем, более резкие разночтения устраняются сами собой, как потому, что они принадлежат новым спискам, так и потому, что они содержат годы, не соответствующие именам двух поименованных в заглавии императоров. Совпадение сих двух оснований приводить нас к тому, что мы без дальнейших рассуждений можем отвергнуть 6347, 6447 и даже 6547 годы, встречающиеся в немногих сейчас характеризованных рукописях. После этого остается только двоякое чтение, совпадающее с годами Исаврийских императоров. Древнейшие списки Флорентийский Медичейский, XI века (описание которого, между прочим, приведено в Заметках о малоизвестных и неизвестных памятниках И.И. Срезневского, XLIV), Бодлеев Раулинсоновский, хотя и писанный в XIV–XV веке, но с оглавлением, содержащим заглавие Эклоги, более древнего времени, именно тоже XI века, так что оглавление предполагается принадлежавшим первоначально другому сборнику, и Валлиселланский, X века, имеют 6248 год (,5 σμηʹ). Другие, также хорошие и старинные, хотя и не столь древние рукописи, обыкновенно указывают 6247 год (,5σμζʹ); к числу их, по-видимому, принадлежит и список Московской синодальной библиотеки, XV века. Как почти всегда, новых рукописей больше чем самых древних, и потому естественно, что большинство находится на стороне 6247 года. Но если обратить внимание на авторитет старшинства, то предпочтение нужно будет отдать 6248 году. Мы полагаем, что Цахариэ допустил некоторое отступление от законов филологической критики, остановившись на 6247 (=739 по Р. X.) годе.

Разница во всяком случае небольшая, и оба чтения служили бы только к более полному и окончательному подтверждению принадлежности Эклоги Льву Исавру, если бы не существовало еще одного затруднения, при разрешении которого вышеозначенное различие на один год получает уже важное значение. Затруднение состоит в том, что показание индикта не сходится с показанием года. Именно: девятый индикт, обозначаемый согласно во всех рукописях Эклоги, начинается, по греческому летоисчислению с 1-го сентября 740 года и простирается до сентября 741 года. Таким образом месяц марта IX индикта есть марта 741 года. Но этому противоречит то, что 741 году, или точнее, первым его восьми месяцам, соответствует год от сотворения мира 6249, а не 6248 или 6247. И на оборот, 6248 год соответствует 739–740 году (от сентября по сентябрь) по Р. X., а индикт его по сентябрь будет VIII.

Устранить всякие сомнения относительно принадлежности Эклоги Льву Исавру и вообще относительно её происхождения казалось делом в такой степени важным, что даже юристы считали нужным пускаться по этому случаю в область хронологических разысканий. Цахареэ, увеличивший для себя трудность соглашения индикта с годом принятия более нового чтения или 6247 года, сделал замечание, что способ летосчисления у Византийцев не имел точной определенности, и высказал предположение, что Греки, в эпоху Исаврийской династии, может быть, держались какой-нибудь другой системы счисления, либо индиктов, либо годов от сотворения мира. Этот намек, сколько осторожный, столько же, нужно сказать правду, мало основательный, был поднят и развит другим знаменитым ученым юристом, Геймбахом младшим, который даже неоднократно возвращался к тому, что́ он считал счастливым и удовлетворительным решением проблемы.⁸ Его решение, наконец, одобрено и подробно изложено в новейшей Истории греко-римского права в большой немецкой Энциклопедии – Эрша и Грубера.⁹ Сущность дела в том, что Геймбах доказывает существование во время иконоборцев другого летоисчисления, которое относительно общеизвестного и общепринятого заключало бы в себе разницу на один год. Если бы Геймбаху в самом деле удалось доказать свое положение, то результат его соображений мог бы иметь важность и для русской истории, в которой существует такая же проблема относительно мартовского года. Во всяком случае, на соображениях Геймбаха стоит остановиться. Он излагает их следующим образом:

Хронограф Феофана показывает нам, что у Греков были в у потреблении два способа счисления лет по Р. X., римский и александрийский, римская эра и александрийская. Последний, то есть, александрийский способ счисления Феофан называет более правильным и употребляет оное, когда при вступлении на престол известного императора отмечает год мировой эры, то есть, год от создания мира. Только в двух местах (pagg. 117:345) прибавляет он рядом и счет годов по римскому способу, причем оказывается между двумя системами счисления разница в 16 лет. Именно: в первом из подразумеваемых места Феофан полагает смерть императора Зенона по римскому счислению в 5999 году, а по александрийскому – в 5983. Во втором случае он относит смерть Льва Исавра к 6248 году римской эры и к 6232 александрийской. Если мы более внимательным образом рассмотрим оба эти показания по отношению их к годам от Р. Х., то убедимся, что они сделаны не по одному расчету, и что тут есть разница на один год. Если Феофан полагал смерть императора Зенона (=месяц апрель, индикт XIV, 491 год по Р. X.) в 5999 году от сотворения мира по римскому счислению, то держась того же самого способа считать, он должен был бы поместить кончину императора Льва Исаврийского, последовавшую в июне 741 года, во все не под 6248 годом, а под 6249 (то есть, 491+ 5508 = 5999, и 741 + 5508 = 6249). Единогласное свидетельство рукописей хронографа, а с другой стороны – стоящий рядом в совершенно правильном соответствии александрийский год, не допускают возможности делать какие-либо поправки в означенной цифре. Следовательно, приходится признать, что смерть императора Льва Исаврийского сосчитана по особой системе, отличающейся от прежней на один год.

.

Далее Геймбах открывает и тот самый пункт, откуда собственно пошла разница, где начинается это отставание римской мировой эры на один год (против индикта) и против годов от Р. X. Этот пункт падает на десятое лето правления Льва, на год открытого объявления войны иконам; а до того времени система счисления у Феофана остается его обыкновенной и правильной системой. В повествовании Феофана о десятом годе Льва поражает Геймбаха следующее явление: Феофан прямо и ясно относит к десятому году правления Льва то, что случилось летом IX индикта (в лето 726 года), в чем пока еще нет никакого отступления от обычного порядка; но далее Феофан относит к тому же десятому году правления Льва и то, что случилось 18-го октября X индикта (=октябрь 727 года). Причина этого явного изменения в способе летосчисления, по словам Геймбаха, неизвестна, но почти не подлежать сомнению, что она находится в связи с историей иконоборства, несколькими примерами, которых нет ни малейшей нужды здесь повторять, Геймбах старается подтвердить справедливость своего открытия и проследить дальнейшее признаки особого иконоборческого счисления в хронике Феофана до самой смерти Константина Копронима (775 г.), вместе с которою греческий писатель будто бы воротился к обычному летосчислению.

По нашему мнению, рассуждение Геймбаха не имеет твердого основания, и здание, им возведенное, рушится при первом прикосновении критики. Во-первых, хотя я верно то, что император Лев Исавр умер в июне 741 года, что этот год своими летними месяцами относится к 6249 году от сотворения мира, так что Феофан не должен был бы обозначать события 6248 годом, если он держался обыкновенной системы счисления, – но в том-то и вопрос: в 741 ли году умер Лев Исавр по взгляду Феофана? Дело в том, что год от Р. X. совсем не означен у Феофана; Геймбах заимствовал правильную дату из новейших сочинений и обращается с ней к Феофану, который также легко мог ошибаться и во втором случае, в расчете годов от Р. X., как и в первом, в расчете лета от создания мира. Необходимо иметь в виду, кроме ошибок переписчиков и издателей, самые технические трудности, которые приходилось преодолевать Феофану при переложении лет царствования на разные летосчисления. Он не имел тех пособий, какие мы имеем.

Что касается десятого года Льва Исаврийского, в который будто бы включены Феофаном два лета и чуть не две полные осени двух различных годов (726 и 727), то здесь вместо всяких хитросплетений Геймбаху следовало обратить внимание на существование разночтения в самом тексте греческой хроники. Вместо прежнего обычного чтения, указывающего на 18-е октября десятого индикта, уже, в боннском издании стоит: ιἠ τοῦ Ἀπρηλλίου μηνὸς τῆς ἰ ἰνδικτῶνος (Theophan. I, 623:18-го апреля месяца X индикта), и конечно, замена сделана с полнейшим правом. Известно, что существует почти буквальный латинский период хроники Феофана, сделанный еще в IX веке Анастасием Библиотекарем. Какое же чтение имел перед своими глазами Анастасий? Decimo quarto Kalendas Maias decimae indictionis (Theophan., II, 212), за четырнадцать дней до календ майских так стоит в переводе Анастасия – есть дата, вполне соответствующая 18-му апреля. Итак, Геймбаху вовсе не удалось доказать, что Феофан в отделе своей хроники, посвященной Льву Исаврийскому, держится двух систем летосчисления и начинает вторую с десятого года царствования этого государя. Из многочисленных примеров, приводимых Геймбахом в подтверждение того, что система летосчисления, остающаяся позади одним годом, встречается в хронике до смерти Константина Копронима, одни совершенно не идут к делу, так как вполне объяснимы с точки зрения обычного летосчисления, а другие хотя и представляют неправильности, но вовсе не какие-либо особенные, а напротив, совершенно обычные целому творению Феофана, как оно дошло до нас. Решительно без всякого основаны Геймбах утверждает, что с 775 года все Феофановские годы выдерживают проверку по обыкновенной системе; напротив, почти до самого конца сочинения идет ряд годов в перемежку то с правильным, то с неправильным обозначением мировой эры. Было бы слишком утомительно, если бы мы вздумали примерам Геймбаха противопоставлять другие обратного характера; мы приглашаем всякого желающего проследить в хронографии Муральта хотя бы только правление Константина VI и его матери Ирины, или взять для образца хотя бы только 786 и 877 годы и сличить настоящие и правильные цифры, выставляемые Муральтом, с приводимыми вслед за тем при частных ссылках Феофановскими цифрами....¹⁰

Возвращаемся, наконец, к надписанию Эклоги. Так как не оказывается серьезных и убедительных доказательств на то, чтобы в период иконоборства употреблялась какая-либо специальная и особая система летосчисления, то не остается никакой возможности примирить год, означенный в надписании, с индиктом, стоящим тут же рядом. Мы думаем, что нужно отказаться от всяких попыток исправления цифр, так хорошо сохраненных преданием, тем более, что 6247 год, который можно было избрать вместо 6248, еще менее соответствует девятому индикту. По нашему мнению, нужно выбирать между индиктом и годом, если мы желаем остановиться на чем-нибудь положительном и точно определенном. Общее правило то, что в случае несогласий и столкновений, подобных настоящему, индикт имеет преимущество перед обозначением года от сотворения мира. Счет по индиктам был общепринятым во всякого рода официальных документах; сорок седьмая новелла Юстиниана, определившая законные формы датирования всяческих общественных и частных юридических актов, предписывала, наряду с годом правления императора и с именами консулов, отмечать год индикта; о какой-либо другой эре нет и речи. Один из элементов полного официального обозначения хронологии, предписанного Юстинианом, исчез сам собой; если нужна была краткость,то из двух остальных индикт имел преимущество перед годами царствования императора; а чаще нескольких императоров. Из этого мы хотим вывести то заключение, что Эклога первоначально появилась с обозначением одного индикта (и месяца), только впоследствии переписчики стали прибавлять, по соображению, год от сотворения мира, и как это весьма часто случалось, впадали в ошибки. Если позволительно высказать несколько смелую мысль, то мы даже полагаем, что с самого начала не было никакой необходимости отыскивать девятый индикт в конце царствования Льва Исавра, что 726 год от Р. X. (6218 алекс., 6234 римской мировой эры), также совпадающий с IX индиктом, даже лучше мог бы соответствовать всем данным условиям, чем 741 год, в июне месяце которого император Лев кончил свою жизнь. Мы сейчас должны будем перейти к предисловию Эклога; при чтении её нам встретится несколько выражений, как будто не совсем идущих к государю, уже двадцать пять лет проведшему на престоле. Напротив, если мы допустим, что Эклога, носящая имена Льва и Константина, была издана в десятый год правления первого, по истечении шести лет после коронования второго, то нам будут представляться совершенно естественными и указания на благие намерения, принятия в начале царствования, и надежда на успехи в борьбе с внешними врагами, еще имеющие только последовать в будущем.

Предисловие Эклоги вообще на столько важно и любопытно, что мы решаемся привести его в почти полном русском переводе, тем более, что старинный перевод в нашей Кормчей совсем не отличается вразумительностью, но сделан, по видимому, механически, без понимания смысла, который, впрочем, и не легко поддается правильному и в то же время близкому к подлиннику выражению на русского языке.

«Во имя Отца и Сына и Святого Духа императоры Лев и Константин:

«Господь и Творец всего, Бог наш, создавши человека и обличивши его самовластием (самоопределением, свободной волей), дал ему, по слову пророка (Ис.8:4) закон на помощь и посредством оного сделал известным, что́ следует делать и чего избегать, для того, чтобы одно было избираемо, как содействующее спасению («ὡς σωτηρίας ὄντα πρόξενα), а другое отметаемо, как ведущее к наказанию. И никто из соблюдающих оправдания Его, или чего да не будет, отметающих оные, не будет обманут относительно сообразного с теми или другими действиями воздаяния. Ибо сам Бог провозвестил то и другое, а сила слов Его, обладающая непреложностью и воздающая каждому по делам его, по словам Евангелия, не прейдет ...

Поскольку Он, вручив нам, как это было Ему благоугодно, державу царствия, сделал тем явное признание (δεῖγμα τοῦτο – ἐποιήσατο) нашей к Нему любви, смешанной со страхом, повелев нам, по слову верховнейшего главы апостолов, Петра, пасти верное Ему стадо, – то мы питаем такое убеждение, что нега ничего, чего бы мы первее и более могли воздать Ему (благодарность), как управление вверенными нам от Него людям в суде и правде, так чтобы с этих пор разрешился всякий союз беззакония, расторглись сети насильственных обязательств (βιαίων συναλλαγμάτων διαλύσεθαι στραγγαλίας), и пресечены были стремления согрешающих, и чтобы таким образом мы увенчаны были от Его всемогущей руки победами над врагами – славнее и честнее облегающей нашу главу диадемы, чтобы устроилось нам мирное царствование и прочный общественный порядок (εὐσταθὲς τό πολίτευμα).

«Занятые такими заботами и устремив неусыпно разум к изысканию угодного Богу полезного обществу (τῷ κοινῷ), мы поставили впереди всего земного справедливость, как посредницу с небесным, острейшую всякого меча в борьбе с врагами вследствие той силы, которая приобретается служением ей. Зная, что законоположения, изданные прежними царями, содержатся во многих книгах, и что заключающийся в них разум для одних труднопостижим, а для других, особенно же для обитающих вне сего богохранимого града, и совершенно недоступен, мы созвали славнейших наших патрициев, славнейшего квестора и славнейших ипатов (консулов) и прочих, имеющих страх Божий и повелели собрать все их книги к нам, и рассмотрев все с усердным вниманием, мы сочли приличным, чтобы в этой (одной) книге – частью сообразно с тем, что́ содержится в тех книгах благоприличного, частью сообразно с тем, что́ мы вновь постановили, – были более ясно и кратко изложены решения (χρίσρεις) относительно дел, чаще всего встречающихся (ἐπὶ συχναζόντων πραγμάτων), и разных договорных сделок (συναλλαγμάτων), a также (были определены) наказания, соответствующие обвинениям, ради удобообозримого познания силы таковых божественных законов, ради доброго и здравого (ἐν εὐχρινέιᾳ) разрешения дел, ради справедливого наказания проступков и ради остановки и исправления расположенных поползновенно к преступлению.

По объяснению новейших ученых, под множеством книг, которое делало затруднительным познание права, нужно разуметь заступившие место Юстиниановых законных книг греческие их переводы и разного рода комментарии, вытеснившие совершенно употребление самых подлинников. Количество такого рода произведений, сделавшихся необходимыми для более основательного изучения права, было столь громадно, что едва ли даже тогдашние публичные библиотеки могли удовлетворять запросам. Притом положение юриспруденции было тогда столь печальное, что, как видно из слов императора, даже в Константинополе находилось немного таких лиц, которые были бы в состоянии понимать те переводы и толкования, а вне столицы – и совсем не было таких людей. Наконец, вследствие большого количества книг, из которых приходилось почерпать познание законов, вследствие разнообразия излагавшихся в них мнений толкователей, объяснить и согласить которая люди того времени были не в состоянии по своей малой образованности, произошла в гражданском праве значительная путаница. Вот обстоятельства, на которые указывают императоры Лев и Константин, и которые привели к сознанию необходимости издать, под освящением публичного авторитета, юридическое руководство, легко всякому доступное и в то же время достаточное для решения дел, чаще всего встречающихся в судебной практике. Лица, на которых возложено было поручение составить нужное руководство, не названы по имени в той редакции предисловия, которая принята за основание при установлении текста в новейшем полном издании Эклоги; но нет никакого сомнения в том, что не с ветру взяты те собственные имена, которые встречаются во многих, хотя бы и не в самых древних рукописях нашего памятника и перешли отсюда в перевод русской Кормчей. В последней мы читаем: «Призвавше славные наши патрикия, преславного убо Никиту, патрикия и куестера, и преименитого ипата и писца Марина и Mapиa и прочие, божий страх имеюща». В Ватиканском и Парижском списках так называемой Частной Эклоги, а равно и в некоторых других списках, этому соответствуют: «Никита – славнейший патриций и квестор, славнейшие патриции Марин и Нонн – славнейшие ипаты»». А в рукописи, находящейся в библиотеке св. Марка и содержащий особенного рода юридический компендиум с предисловием Эклоги в начале, вместо того читается: «Никиту, славнейшего патриция и квестора нашего, славнейших наших патрициев Никиту и Марина, славнейших ипатов и писцов»¹¹. Обыкновенно говорить, что тут названы лица, о которых мы не имеем никаких других сведений (Leute, von denen tibrigens keine Kunde vorhanden ist); но мы имеем всяческие основания предполагать, что два раза упомянутый у Феофана патриций Mapиaн или Марин тожествен с патрикием, ипатом и писцом (=секретарем) Марином Эклоги. Под 6230 (738) г. мы читаем о взятии в плен Арабами Евстафия, сына Mapиaна патриция (Εὐστάθιον, τὸν υἱὸν Μαριανοῦ τοῦ πατρικίου), а далее, под 6232 г. (правильнее было бы – 6233 = 741 г.), снова сообщается нам, что в один год с кончиной императора Льва, после многих истязаний, был замучен блаженный Евставий, сын знаменитого Марина патриция. Итак, был во время императора Льва какой-то известный Марин, причина знаменитости которого остается необъясненной в источниках. Здесь же нужно припомнить и того Марина ипата (консула) и писца (секретаря), к которому патриарх Герман, в 730 году оставивший свой престол, написал одно послание. Важно для нас то, что имя Марина принадлежит, по-видимому, первой половине царствования Льва Исавра, хотя, конечно, он мог быть в живых и тогда, когда его сын Евстафий попал в плен к Арабам. Если принимать слова императорского манифеста, служащего предисловием к Эклоге, в совершенно буквальном смысле, то обязанность патриция Марина и его, еще менее известных в истории, товарищей состояла только в том, что они должны были собрать и представить государю законные книги, которыми они до сих пор руководствовались в своей судебной практике. Но совершенно естественно, что последовавшее затем рассмотрение и исправление прежнего законодательства, дополнение его на основании новейших законоположений, выбор и редакция постановлений, долженствующих войти в новый судебный устав или руководство, все это также не было предметом личного вдохновения двух венценосцев, а делом законодательной комиссии, состоявшей из призванных ими лиц. Об отношении нового права, изложенного в Эклоге, к старому Юстиниановскому речь будет ниже, а теперь мы снова должны обратиться к предисловию, в котором находится следующее любопытное обращение к судьям: «Тех, которые поставлены исполнять закон, мы убеждаем и вместе заклинаем воздерживаться от всяких человеческих страстей, но от здравого помысла износить решения истинной справедливости, не презирать нищего, не оставлять без обличения сильного (δυνάστην), неправду деющего, не так (вести себя), чтобы по наружности, на словах превозносить правду и справедливость, а на деле предпочитать несправедливость и лихоимство, как нечто более полезное, но напротив, когда тяжутся пред ними две стороны, одна обидящая, а другая пострадавшая, то (стремиться к тому), чтобы обе снова были поставлены в совершенно равное одна к другой отношение (εἰς τὸ πρὸς ἀλλήλους ἶσον αὐτοὺς ἵστασθαι), и чтобы столько именно было отнято у обидящего, сколько они найдут пострадавшим обидимого. Tе, в душу которых не вложено заранее истинной справедливости, которые или подвержены подкупу деньгами, или благоприятствуют дружбе, или мстят за неприязнь к себе, или же боятся (чужого) могущества, все те не могут править правого суда, доказывая на себе истину слов псалмопевца: «Аще убо во истину правду глаголете, правая судите сынове человечестии: ибо в сердце беззаконие делаете на земли; неправду руки ваши сплетают.” Равным образом и мудрый Соломон, приравнивая приточно неравенство суда к неравной мере, говорит: «Мерило велико и мало – мерзко пред Господом.”

«И вот все это сказано нами в виде увещания и предупреждения тем, которые понимают, что справедливо, но извращают истину. Что же касается тех, для которых это (понимание) остается неудободостижимым по причине скудости смысла, для которых воздать каждому свое представляется делом недостижимым, те, по слову Сираха, ни от Господа величества да не ищут, ни от царя седалища да не просят, ни судии быти да не варяют (не спешат), неправды накакие же отъяти могуще. А те, которые причастны и смысла, и ума и владеют действительным пониманием справедливого, пусть они прямо зрят относительно судов ....

Cиe да разумеют и сообразно с сим да поступают те, которые поставлены нашим благочестием судить тяжбы, и которым поручены праведные мерила (весы) благочестивых наших законов. Этим мы тщимся угодить Богу, вручившему нам скипетр царствия. С этим оружием и с Его помощью хотим крепко противостоять врагам. Мы верим, что и порученное Его властью нашей кротости христоименное стадо при этом (справедливости в судах) возрастет в добре и преуспеет. С этим мы надеемся восстановить древнее правосудие в государстве.

Так как Господь наш Иисус Христос сказал: «Не судите на лица, но праведный суд судите», то справедливо воздерживаться от всякого дароимания. Ибо написано: «Горе оправдающему нечестивого даров ради и пути смиренных уклоняющемуся и правду правдивого отмещущу, их же корень яко персть будет, и цвет яко прах взыдет, зане закона Господня исполните не восхотеша. Мзда бо и дарове ослепляют очи и мудрых.» Посему, всячески стараясь положить предел такому злому стяжанию, мы решили давать мзду (жалованье) из нашего благочестивого сакеллия (казначейства) славнейшему квестору и писцам или секретарям (τοῖς ἀντιγραφεῦσι) и всем служащим по делам судебным, с тем, чтобы они уже ничего не брали с какого бы то ни было лица, судимого у них, дабы не исполнилось на нас глаголемое пророком: «Продаша на сребре праведного», и чтобы не навлечь нам гнева Божия, сделавшись преступниками его заповедей».

В последних строках содержится указание на очевидное намерение императора Льва Исаврийского сделать юстицию совершенно для всех доступной и безденежной. Попытка, если она была осуществлена в действительности, должна быть поставлена тем в большую заслугу и честь иконоборным законодателям, что она противоречила прежним привычкам судебных чиновников получать в свою пользу равного рода спортулы, величина которых определялась отчасти законом, отчасти обычаем. Нужно прибавить, что и в последующий период, при Македонской династии, вновь вошли в силу постановления Юстиниановых законных книг и навелл; поборы в пользу лиц, отправлявших судейскую обязанность в известном данном случае, и частью в пользу второстепенных подчиненных их помощников, вновь являются под весьма разнообразными наименованиями (συνήθειαι, ἐφόδια, παραμυθίαι, ἐκταγιατικά); запрещено было только вымогательство (εκβιβαστικά).

Переходим теперь к характеристике внутреннего содержания Эклоги Льва и Константина.

Эклога состоит из 18-ти титулов или граней; первые три содержат постановлена о браке, обручении, о приданом; четвертый титул – о дарении и различных его формах; пятый и шестой – о завещаниях и о наследстве без завещания; седьмой – об опеке или попечительстве; восьмой – об отпущении рабов на свободу или о вольноотпущенных; от девятого титула до тринадцатого идут правила о разного рода обязательствах; в четырнадцатом говорится о свидетелях; в пятнадцатом – о заимообразных сделках, признаваемых и не признаваемых законом (περὶ δίαλύσεων κυρουμένων ἢ ἀνατρεπομένων); в шестнадцатом – de castrensi peculio vel quasi castrensi; титул семнадцатый содержит в себе главу уголовного права о наказаниях и наконец, восемнадцатый гласит о разделении военной добычи.

Таким образом, речь идет сначала о личных правах, потом об обязательствах и исках. (do. obligationibus et actionibus), потом являются постановления публичного права, куда относится правила об особенно приобретенных воинских вещах (de castrensi peculio), и наконец – уголовное право в титуле о наказаниях; впрочем, в отделах о личных правах встречаются некоторые постановления, входящие в область вещного (вотчинного) права, как-то – о приданом и о наследстве. Ясно, что Эклога относительно порядка и системы существенно отступает от книг Юстинианова законодательства, институтов, кодекса и пандект. Нужно думать, говорит Цаxapиa, – что как система Эклога, так и её пробелы, ведут свое начало от самых составителей этого руководства и объясняются их сознательным расчетом; что если совсем почти опущено учение о приобретении собственности, то это потому, что споры о праве собственности все-таки pеже встречаются в судах, а в предисловии выражено намерение ограничиться сопоставлением наиболее обычных в общежитии дел; что если ни слова не сказано о сервитутах, то и на это были особые причини: споры, касающиеся этого рода отношений, согласно с духом тогдашнего времени, решались более на основании обычного права известной области или страны, чем на основании общих правил.

Титулы Эклоги состоят обыкновенно из нескольких немногих глав (параграфов), которые имеют тесную внутреннюю связь и составляют, как бы один связный трактат. Наиболее обширный семнадцатый титул содержит 52 главы или статьи, наиболее, краткий, последний, – одну статью. Что касается источников, из которых заимствованы отдельные постановления, то в самом надписании Эклоги указаны: институты, пандекты, кодекс и новеллы Юстиниана, сверх того, в предисловии упомянуто о дополнениях, сделанных самыми венценосными виновниками всего предприятия; но здесь не ясно, разумеется ли при этом ранее изданные новеллы Льва Исавра, или только имеются в виду его решения по поводу разного рода сомнений и вопросов, возникавших (имеющих возникнуть) при составлении нового уложения.¹² Своими источниками составители Эклоги пользовались однако так, что нет никаких следов буквального заимствования, и в большей части случаев трудно решить, откуда взята известная отдельная статья; они изменяли выражения источников, чтобы сделать речь, где это казалось им нужным, более краткой и ясной; они допускали еще более существенные изменения, касавшися уже самого содержания. В новое уложение было внесено много такого, что́ не согласовалось с Юстиниановым правом и даже прямо противоречило его начала, причем иное, быть может, существовало уже ранее в обычном праве и в судебной практике, а другое, без сомнения, было вновь придумано и постановлено. Важное значение Эклоги в том именно и состоит, что с её появлением начинается новый период в истории греко-римского права, простирающийся до вступления на престол династии Македонской, до эпохи реставрации Юстиниановского права. Нам полезно будет ближе познакомиться с наиболее важными и характеристичными чертами, которыми проявлялся новый дух и новые воззрения в наиболее важной области человеческого и общественного развития, в области права. Начнем с постановлений, касающихся государственной власти.

Эклога прилагает и к государственной верховной измене те правила, которые в кодексе Юстиниана были постановлены относительно оскорблений величества: «Если кто умышляет, делает происки (φρατριάζων) или составляет заговор (συνομοσὶας) против царя или против христианского государства, тот подлежал бы по настоящему в тот же самый час умерщвлению, как замысливший разрушение всего. Но дабы этим не могли воспользоваться иные лица, часто враждебно расположенная к другому, и не стали убивать без суда, после принося то оправдание, что он (убитый) говорил против царя, предписывается преступника на месте заключат под крепкую стражу, делать доклад о нем царю и затем поступать, как он рассудит и изволит” (XVII, 3).¹³ Позднейшее византийское право опять отказалось от такого определения. Прохирон и Эпанагога выражаются совершенно кратко: «Умысливший на царскую безопасность (κατὰ σωτηρίας) подвергается смертной казни и конфискации (Prochir. XXXIX, 10; Epanag. XL, 12). Василики (царские книги) возвращаются к Юстинианову праву; позднейшие законные книги тоже не принимать в свой состав приведенной нами статьи из Эклоги. С историческое точки зрения следует заметить, что в некоторых процессах против иконоборцев соблюдалось, по-видимому, означенное правило Эклоги.¹⁴

В Эклоге мы не находим никаких постановлений против иконопочитателей, а этого мы могли бы с некоторым правом ожидать в том случае, если она была издана после объявления войны иконам, что́ последовало в десятый год правления Льва Исаврийского. Равным образом, в нашем памятнике не говорится ничего евреях, хотя мы знаем из истории, что они тоже не пользовались расположением верховной власти в данное время.... Вместо того, в титуле «о наказаниях» мы встречаем угрозу смертной казнью манихеям и монтанистам. Относительно последних можно заметить, что, по свидетельству Феофановой хроники, они, вместе с евреями, в шестой год правления Льва III, были насильственно обращаемы в христианство и принуждаемы к крещению... Положительных признаков большей, чем прежде, терпимости к иноверцам и еретикам было бы напрасно искать в новом законодательстве, если только мы не будем придавать слишком много значения известному уже нам умолчанию в статьях о дозволенных и не дозволенных браках…. Правда, что Цахариэ находит еще иное доказательство большей, чем в Юстиниановых книгах, терпимости исаврийских законов. Он указывает на то, что Эклога отказывает в содействии светского мирского принуждения при обращении отступников от христианства и предоставляет все дело одной церкви. Но нам кажется, что приводимая в ссылке статья вовсе не имеет такого значения, какое придает ей знаменитый ученый. Следует обратить внимание на то, что в ней говорится о лицах, отрекшихся от «непорочной христианской веры” во время нахождения в плену неприятельском, то есть, вследствие принуждения, подобного тому, от которого мученической смертью погиб сын одного из составителей Эклоги, патриция Марина (см. выше); если такие лица, каким-либо случаем освободившись из-под власти неверных, возвращались в отечество, то предполагалось, что вместе с тем они непременно должны будут возвратиться и к истинной религии, но конечно, все-таки будут нуждаться в церковном наказании или исправлении.

Церковное право убежища, не смотря на ограничения, существовавшие уже в Юстиниановом законодательстве, нередко могло служить препятствием правильному ходу правосудия. Эклога постановляет, что никто не может быть силой исторгнуть из храма, в котором он нашел себе убежище, и в этом отношении она, по видимому, уничтожает даже то прежде существовавшее исключение, по которому отказывалось в церковной защите убийцам; но за то она прибавляет, что если пострадавший от преступления предъявит священнику данной церкви вину убегшего и потребует его выдачи, то при необходимых гарантиях (μετὰ τῶν ἀσφαλῶν), требование его должно быть исполнено, и бежавший под церковный кров выдается, для того, чтобы дело его могло быть рассмотрено светским судьёй. Кто прибегнет к насилию для достижения такой же цели, тот подвергается только телесному наказанию (ἰβ» ἀλλακτὰ λαμβανέτω), вместо прежней смертной казни, а исторгнутый из своего убежища преступник все-таки подлежит обычному судебному преследованию и наказанию. В этом, конечно, нельзя не видеть новых ограничений прав церковного убежища; позднейшее законодательство Македонской династии, как и в других случаях, отказалось от того, что могло быть причислено к исаврийским несообразностям.

К статьям Эклоги, которые не были отменены или изменены в Прохироне и Эпанагоге, нужно прежде всего отнести весь семнадцатый титул. Система уголовных наказаний, принятая в Эклоге, существенно отличается от Юстиниановых карательных постановлений. Характеристическая черта её – изобилие телесных членовредительных наказаний, которые хотя уже и допускались в позднейшем римском праве, но только в некоторых немногих случаях. Исаврийские императоры, напротив, с каким -то особым предпочтением грозят именно теми унизительными и позорными казнями, которые состоят в лишении человека телесных членов , в физическом изуродовании его. Здесь мы находим: отсечение руки (XVII, 10, 11, 13, 14, 16, 18, 46:47), урезание языка (XVII, 2), выкалывание глаз или ослепление (XVII, 15), отрезание носа (XVII, 23 – 27), чем злоупотреблял и чем был ранее того наказан Юстиниан Ринотмет. Низшая степень этого рода наказаний есть наказание розгами и палочными ударами, для обозначения которых употребляется ряд выражений с довольно темными оттенками в значении).¹⁵ Из другого рода наказаний, состоящих в лишении и ограничениях свободы, встречается только изгнание или ссылка (ἐξορία), которая является в виде самой низшей степени наказания и обыкновенно соединяется с предварительной телесной экзекуцией и обритием волос на голове и бороды (XVII, 4, 11, 13, 16, 24, 28, 29, 36–44, 47:48).

Цахариэ не оставил без замечания, что в Эклоге нигде не говорится о заключении в монастырь в виде наказания, и объясняет это враждебным монашеству характером исаврийского законодательства. Нужно однако заметить, что этой враждебности к иконам и монастырям, особенно проявившейся при Константине Копрониме, совсем нет следов в Эклоге. Совершенно напротив, особыми статьями охраняется целомудрие монахинь и оскорбление их сравнивается с оскорблением церкви Божией (XVII, 23:24), а также не забыты земные интересы монастырей, которым безусловно позволяется отдавать свои недвижимые имущества в бессрочное оброчное содержание светским людям (XII, 4).¹⁶ Но за то нам остается только повторить замечание Цахариэ относительно возможной оценки уголовного права Эклоги; на основами того, что в нем господствуют телесные и членовредительные наказания, не должно все-таки считать его варварским, а следует помнить, что, в большей части случаев, эти наказания заступили место смертной казни¹⁷ что здесь устранены квалифицированные её виды, равно как и конфискация, существовавшие в Юстиниановом праве; одним словом, мы должны признать, что Исаврийские императоры могли с полным основанием провозгласить о большом человеколюбии своего законодательства (ἐπιδιόρθωσις εἰς τὸ φιλανθρωπότερον). Сверх того, в честь ему нужно поставить и то, что Эклога угрожает одинаковыми наказаниями бедным и богатым, простым и сановным, разумеется, с теми исключениями, которые совершенно уместны при денежных или имущественных штрафах, тогда как в Юстиниановом праве не редко встречались ничем не оправдываемые отступления от начал справедливого равенства.

Статья об убийстве раба (XVII, 49), конечно, не говорит в пользу мягкости нравов в Византии VIII столетия. Оно не наказывается, если смерть последовала после обычного наказания палками или плетью (λώροις ἤ ράβδοις); но все-таки жизнь раба охраняется: если он умер или вследствие безмерных истязаний, или же вследствие отравы, то закон преследует господина, как убийцу. Воровство в Юстиниановом праве рассматривалось как частный проступок, совершенно исправляемый возвращением украденного по требованию пострадавшего – иногда в двойной или более цене. По Эклоге оно вызывает не только гражданское преследование, но и уголовное наказание – отсечение руки, а в более легких случаях – изгнание или палочные удары.

Что касается системы личных прав, то мы уже видели, какой высокий характер придает в этой области иконоборческому законодательству историк греческого народа, и знаем, что все его представления о содержании этого законодательства заимствованы у Цахариэ. Цахареэ первый заметил, что юридическое понимание брачных отношений в законах христианских императоров весьма мало отражало в себе влияние христианства, и что законодательство Юстиниана и здесь не представляет существенных нововведений; что только позднейшим императорам, которых церковные историки хотели опозорить прозванием иконоборцев, было предоставлено ввести в жизнь настоящее христианской брачное право. Мы не будем повторять здесь того, что́ уже было выше сказано о юридическом непризнании конкубината, о преследовании всяких внебрачных половых связей угрозой телесных и имущественных наказаний. Сверх того, Эклога расширила область кровных родственных и духовнородственных отношений, служащих препятствием к браку, и что всего важнее – решительно провозгласила его нерасторжимость, ограничив основания для развода только четырьмя крайними случаями. Трудно оценить все добро и все громадное зло, которое заключалось для будущих времен в двух знаменитых главах второго титула Эклоги, хотя собственно в византийском светском законодательстве впоследствии и были сделаны некоторые смягчения в смысле возвращения к Юстинианову праву. Либеральный греческий историк, отчасти сожалеющий, что иконоборцам не удалось их дело, как бы оправдывающий восстановление иконопочитания при патриархе Тарасии – пред современным просвещенным общественным мнением, говорящий о принципах Эклоги и нашей Кормчей таким языком, каким другие говорят о принципах 1789 года (с ними, впрочем, и сравниваются начала иконоборческого законодательства: см. выше), вместе со строго-консервативным немецким юристом безусловно восхваляет все находящееся в первых титулах Эклоги. Г. Папарригопуло, как мы видели, вполне следует толкованиям Цахариэ по вопросу о принципе имущественных отношений супругов в Эклоге. Взгляд Цахариэ, что иконоборческое законодательство предполагает законную систему общности имуществ между супругами, – можно было считать даже общепринятым. Однако, мы видим, что и он подвергается некоторому оспариванию со стороны компетентных русских юристов. Они утверждают, что идея общности имуществ между супругами занесена в историю греко-римского права из немецкого только благодаря предрасположению исследователя к своим национальным началам. Хотя приданое и предбрачный дар и рассматриваются в Эклоге, как особая имущественная масса, но не подлежит сомнению, что Эклога, подобно кодексу Юстиниана, считает это имущество, во время брачной жизни супругов, собственностью жены, состоящей только в управлении и пользовладении мужа. За бездетной смертью жены, муж обязан возвратить или выдать это имущество родственникам её, за вычетом своей наследственной доли; в случае же бездетной смерти мужа, это имущество, как собственность жены, переходите в её управление и распоряжение, и сверх того, жена получает свою наследственную долю из имущества мужа (¼). Если по смерти мужа остались дети, то в руки вдовы-матери, как опекунши детей, переходит, сверх её собственного имущества, и все имущество мужа; оно остается в её руках впредь до раздала её с детьми, при котором мать получает часть равную одной детской доле... Из всех этих постановлений Эклоги не возможно, говорят нам – вывести заключения о существовании законной системы общности имуществ между супругами. К этому мы прибавим только то филологическое замечание, что император Лев Мудрый, в своей двадцатой новелле критикующий постановления иконоборцев об отношениях супругов по имуществу, называет жену госпожою предбрачного дара с того самого момента, как заключен брак (Zachariae, Jus Graecorom., III, 96: καὶ τούτου (ὑποβολον) κυρίαν καθίστασθαι τὴν γαμετὴν ), что с другой стороны, в самой Эклоге жена по смерти мужа при детях-наследниках называется только »держательницей своего приданного и всего мужнина имущества” (I, 5: ἐγκάτοχον τῆς τε προικὸς αὐτῆς καὶ ἀνδρώας ἁπάσης ὑπάρξεως), и что если в одном из позднейших юридических памятников мы и встречаем выражение, что для жены должно быть общим (κοινὰ) все, что принадлежит её мужу (Πεῖρα, pag. 79), то это сказано более в нравственном, чем в юридическом смысле.

Отношение между родителями и детьми Эклога касается только мимоходом, но заметно, что она еще дальше пошла в деле смягчения суровых римских преданий об отеческой власти, чем Юстинианово законодательство. В Эклоге нет речи о каких-либо особенных личных проявлениях отеческой власти: права и обязанности, из неё проистекающие, принадлежат в одинаковой степени отцу и матери. Пока живы отец и мать, до тех пор, по общему правилу, опека не допускается; за исключением того случая, когда мать-вдова вступает во второй брак, она, как мы видели, управляет всем оставшимся после умершего мужа имуществом; тот из родителей, который остался в живых, отец или мать, имеет право в своем завещании назначить сироте опекуна. Наконец, дети для вступления в брак нуждаются не просто в согласии отца, под властью которого они находятся, а вообще в согласии родительском.¹⁸ Что касается опеки над сиротами, то в этом отношении замечательно, во-первых, уничтожение всякого различия между опекой (tutela), основанной на семейных интересах и семейной власти, и попечительством (cura), учрежденным в видах общественного и публичного интереса; самая опека, подобно прежнему попечительству над взрослыми, понимается как отправление общественной обязанности: взгляд, который, впрочем, уже и ранее начинал заявлять себя и привел к участию государственной власти в назначении опекуна. Во-вторых, Эклога содержит в себе то новое и важное постановление, что сироты, которым не назначено было опекунов в завещании родителей, поступают под» церковную защиту: в Константинополе – под защиту сиротского дома (ὁρφανοτροφεῶν) или какого другого богоугодного учреждения, а в провинциях – епископов, монастырей и Божиих храмов. Из постановлений наследственного права замечательно то, которое, между прочим, подало повод к неловким выражениям г. Папapригопуло об ожидании со стороны детей отеческого наследства,¹⁹ то есть, что во второй степени, за неимением нисходящих, призываются к наследству отец и мать умершего с исключением его братьев и сестер, в чем заключается прямое отступление от Юстинианова права. В этой статье, хотя она и вызывалась уже изменением системы супружеских имущественных отношений, историк римско-византийского права находит новое доказательство более высокого и здравого понимания сущности и блага семьи, чем это можно было заметить в Юстиниановом законодательстве, где между прочим дети неловким образом поставлены наряду с их собственными родителями, как сонаследники.²⁰ Еще яснее обнаруживается превосходство Эклоги в других изменениях, сделанных ею в существовавших до неё правилах о наследстве. Руководимые верным тактом, Исаврийские императоры отказались от определения тех случаев, в которых следовало по закону принимать, что отец своим поведением в отношении детей лишился права на получение после них наследства. Подобно этому постановлению, возбуждающему тяжелое чувство, и конечно, не служившему к поддержанию родительского авторитета, следует признать также неудачной попытку Юстиниана точно определить «случаи неблагодарности”, вследствие которых отец имел бы право в своем завещании лишить виновных детей всякого наследства; совершенно невозможно без вреда для отеческого авторитета свести к известным видам все разнообразие причин, по которым родители справедливо могли бы гневаться на своих детей. Совершенно другое дело, если бы определялись причины, на основании которых дети, как недостойные, исключались бы от наследства по закону, а не в силу заявленной отеческой воли. В таком смысле и приняты основания для исключения детей от наследства в исаврийском законодательстве; они имеют не то значение, что в известных случаях отцу или матери позволяется лишить своих детей наследства, но что при таких-то и таких-то проступках против родителей дети должны быть лишены наследства по закону, то есть, без завещания.

Эклога очень бедна постановлениями относительно прав обязательственных. Сообразно с духом народа, который всегда держался старого правила: naturaliter licere contrahentibus se circumvenire,²¹ и не считал простое соблюдение данного слова делом разумеющимся само собой, а напротив, склонен был ради денежной выгоды к обману и нарушению договоров, как это засвидетельствовал один из его государей,²² – и Эклога не только удерживает старые формальности, обусловливающие действительность обязательств, но и вводить еще новое предписание, чтоб особого рода заемные сделки, заключавшиеся с призыванием имени Божия, непременно заключались письменно и при трех свидетелях (Eсl., XV, 1). С другой стороны, Эклога отказывается от прежнего юридического воззрения, что клятвопреступление или ложная присяга вообще суть преступления, не подлежащие ведению светского судьи, и угрожает отрезанием языка всякому, кто даст клятву над святым Евангелием по приговору ли судьи, или для подкрепления своего покаяния, и потом окажется присягнувшим ложно (XVII, 2).

В царствование Исаврийской династии и в продолжение всего иконоборческого периода Эклога заступала у греческих юристов место институтов, служила руководством при юридическом преподавании и была даже не один раз подвергаема ученой переработке. Цахариэ, так много сделавшей для истории греко-римского права, кроме Эклоги Льва и Константина, напечатал еще так называемую Частную умноженную Эклогу (Ecloga privata aucta): есть еще просто Частная Эклога (Ecloga privata), не напечатанная потому, что она представляет очень мало отступлений от «Избрания Законов», изданного Львом Исаврийским. Не только частная Эклога, но и Эклога частная распространенная, по мнению Цахариэ, высказанному в более позднее время, принадлежат еще иконоборческому периоду.²³ Когда после восшествия на престол Василия Македонянина снова вошло в честь Юстинианово законодательство, и началась реставрация в его пользу, то Эклога, осужденная прямо в предисловиях к новым императорским уложениям (Прохирону и Эпанагоге), по-видимому, должна была утратить всякое значение. Тем не менее, императоры Василий, Левь и Александр сами заимствовали многие статьи из осужденной ими книги и внесли её положения, как в свои собственные законники, так и в Василики. Юристы продолжали пользоваться удобным и привычным руководством; старание приноровить его к новым потребностям было поводом к новой его переработке, после которой явилась «Эклога, измененная по Прохирону” (Ecloga ad Prochiron mutata), в новейшее время тоже напечатанная Цaxapиэ.

Мы видели, что Эклога Льва и Константина, не смотря на то, что была упразднена и даже прямо осуждена новым законодательством Македонской династии, все-таки пользовалась большим уважением у позднейших юристов, как это доказывается неоднократными переработками её, предпринимавшимися со стороны частных лиц, и самой многочисленностью её списков, принадлежащих 10-му и следующим векам. Всего более странными и неожиданными может казаться на первый взгляд то прочное положение, которое досталось на долю еретического законодательства в судебных книгах православной церкви, и в частности русской. Совершенно напрасно новейший греческий историк (г. Папарригопуло) говорит, что Эклога имела эфемерное значение, что она была позабыта вместе с достойными вечной славы именами её авторов. Имена патрициев Марина и Никиты и теперь еще могут быть читаемы на страницах русской Кормчей книги, которая уже немало веков составляет необходимую и вместе с тем самую обычную принадлежность церковного обихода. Эклога, хотя и под другим названием, до сих пор входит в состав действующего у нас церковного права... Известно, что как Греческая церковь в мирских делах, подлежавших суду её настоятелей, пользовалась светским законодательством и на основании его произносила свои суждения, так не могла обойтись без знакомства с постановлениями мирской власти Греко-Римских императоров и древняя Русская церковь, подобно, впрочем, всякой другой православной. При греческих собраниях и сводах церковных законов, наряду с правилами, ведущими свое происхождение от св. отцов и учителей церкви и относящимися к духовной дисциплине, в древнее время помещались те краткие руководства к познанию мирских законов, которые были освящены публичным авторитетом верховной власти. Такой чести удостаивается не только Прохирон благочестивого императора Василия Македонянина, но и Эклога Льва и Константина, против которой в нем произнесено суровое осуждение. Знаменитый Флорентийский кодекс, содержащий греческий Номоканон XI века, приписанный Вальсамону, заключает в то же время один из лучших списков Эклоги. В Московской синодальной библиотеке Эклога точно также находится в сборнике преимущественно канонического характера и т.д. Что́ касается славяно-русского перевода Эклоги, то сколько мы можем судить, остается еще не решенным и неясным, когда и где он быль сделан, и с которого времени он входит в состав русского Номоканона, то есть, сборника церковных и мирских законов, которыми управлялась церковь в делах её ведомства. В печатной русской Кормчей Эклога носит заглавие: »Леона царя премудрого и Константина верною царю главизны о совещании обручения и о брацех и о иных различных винах»; она помещается здесь вслед за так называемым «Градским законом», то есть, Прохироном Василия Македонянина, составляя сорок девятую главу Кормчей. Так как прототипом печатной Кормчей послужила Рязанская Кормчая 1284 года, то можно было бы ожидать, что Эклога находится в сей последней. Розенкампф в своем известном исследовании пишет: Печатная Кормчая составлена по харатейному Рязанскому номоканому 1284 года... В древнейших списках Кормчей XIII века находится Закон Градсий (=Прохирон), везде без заглавия и без предисловия, а Закон Льва Мудрого (=Эклога) помещен токмо в некоторых списках и везде с тем же предисловием и заглавием, которые помещены в печатной Кормчей книге. Заметим мимоходом, что сколько можно судить по описаниям рукописей, то во многих, хотя и не весьма древних рукописных сборниках, надписание Эклоги нисколько иное; именно: «Леона и Константина, верная царя – зачатков 17” (см. Описание рукописей Царского, 214:217). Розенкампф приводит даже отрывок из Закона Льва Мудрого по Рязанскому харатейному списку.²⁴ Тем не менее в новейших описаниях Рязанской Кормчей, которая, как и следовало ожидать, оказываются совершенно точными, не упоминается об Эклоге или Закона Льва Мудрого, а только отмечается Закон Градсюй (ὁ πρόχειρος νόμος).²⁵ Это возбуждает в нас тем большее недоумение, что и в сербских Кормчих 1262 и 1305 года, с которыми Рязанская Кормчая имеет такое большое сходство и одинаковый состав, повторяется подобное явление. Есть следы, которые указывают на присутствие в них Эклоги, но есть и сомнения. В сербской Кормчей, переписанной в 1305 году сербским римским епископом Григорием и находящейся теперь в Воскресенском монастыре, на листе 262-м читается: »Заповеди Леона премудрого царя и сына его Константина багрородного. Закона Градского главы различны. В четырех десетех гранах«. По описанию И. И. Срезневского, всему этому длинному заглавию соответствует перевод греческого Прохирона царей Василия (Константина и Льва); но Πρόχειρος νόμος равняется только Закону Градскому, – первая же часть надписания совершенно напоминает заглавие печатной Кормчей: «Леона царя Премудрого и Константина верною царю главизны,” то есть, подразумевает перевод Эклоги Льва Исаврийского и его сына Константина Копроника.²⁶ Пропущено ли самим переписчиком соответствующее тому содержание, или оно выпало впоследствии, – мы не знаем. Во всяком случае мы находим здесь указание, что и в сербских Кормчих помещалась иногда Эклога наряду с Законом Градским в сорока титулах ...

Закон Леона и Константина, помещаемый в нашей печатной Кормчей, не многим отличается от греческого своего подлинника. В нем считается только шестнадцать титулов (граней) вместо восемнадцати греческой Эклоги, но на самом деле не достает в сравнении с нею только одного, именно двенадцатого, пропущенного, может быть, не совсем случайно, так как в нем содержатся постановления об емфитевсисе, то есть, о такой форме владения и пользования недвижимыми имуществами, которая и после не была усвоена русским законодательством. Сверх того, шестнадцатый титул (грань) Кормчей заключает в себе два титула греческого подлинного издания. Он озаглавлен: «Зачало 16, имея глав 45, о разделении корысти». На самом деле о разделении корысти говорится только в одной главе, составляющей в греческой Эклоге восемнадцатый титул, а все прочее есть семнадцатый титул Эклоги – о казнях. Нужно думать, что соединение этих двух разнородных начал (титулов, граней) произошло случайно. По крайней мере в вышеуказанных рукописных экземплярах Закона царей Льва и Константина считается семнадцать начал. Итак, за исключением двенадцатого титула, все другое, что́ только есть в греческой Эклоге, находится и в Законе Леона русской Кормчей. Впрочем, независимо от пропуска одного титула и от соединения двух последних в одно зачало, замечаются еще отступления в порядке расположения титулов и глав (статей), которого придерживается Кормчая. Зачаток шестой: «о воинских особ «стяжаных вещех», поставленный на шестом месте, занимает в греческой Эклоге шестнадцатое. Нужно заметить, что в этом отношении Кормчая более сходится с частной распространенной Эклогой (Ecloga private aucta), в которой титул «о воинских особ стяжаных вещех” тоже занимает шестое место (в Ecloga private – седьмое), и в которой отдельные главы внутри титулов тоже иногда имеют свои особые заглавия. Однако, порядок в расположении статей уголовного характера в шестнадцатом (=семнадцатом) титуле – в русской редакции совсем особенный; он не сходится ни с одним из изданных доселе изводов греческой Эклоги... О позднейшем переводе восемнадцати титулов Эклоги Льва и Константина вместе с одиннадцатью посторонними титулами, совершенном в XVII веке Епифанием Славинецким, нет нужды здесь говорить: перевод был сделан с известного издания Леунклавия.

Кроме простого перевода греческой Эклоги, в нашей Кормчей печатается еще один, даже более интересный памятник, находящийся в близком и очевидном родстве с нею. Мы разумеем »Закон судный людям царя Константина Великого”, составляющий сорок шестую главу печатной Кормчей. Не в одном только виде и не в одной только редакции, а в двух несколько отличных видах законодательство иконоборцев присутствует в судебных сборниках православной церкви. Кратчайшая славянская переработка Эклоги, есть вместе с тем, древнейший памятник славянского законодательства, более древний, чем наша Русская Правда.

Еще барон Розенкампф, в своем «Обозрении кормчей книги”, отыскивая греко-римские источники Закона Судного, высказал мысль, что этот закон не может быть считаем простым переводом с греческого подлинника, подобно другим отделам Кормчей, а представляет переделку различных статей византийского права применительно к быту Славян, только что принявших христианство. Он выражался прямо, что «Закон Судный должно причислить к первоначальному составу собрания правил, к Болгарам препровожденного”.

Что касается первой стороны вопроса, то есть, отношения Закона Судного к греческим его источникам, то барон Розенкампф мог указать несколько греко-римских статей, соответствующих главам Закона Судного, как он издан в нашей Кормчей. Он заметил также, что заглавие, указывающее на царя Константина Beликого, как виновника или автора закона, не принадлежит древнейшим рукописям памятника, в которых просто читается: »3акон судный людем”. Отсюда следовало, что источники закона свободно могут быть отыскиваемы в позднейшем византийском законодательстве, хотя бы и не носящем имени Константина. Но в то время, когда барон Розенкампф писал свое исследование, еще не была издана подлинная греческая Эклога, а издание Леунклавия во многом могло вводить в заблуждение. Труды и издания Цахарие и здесь способствовали разъяснению дела. В настоящее время уже не подлежит сомнению, что главным источником Закона Судного была именно Эклога Льва Исавра, и что имя Константина Великого принадлежит только позднейшему переписчику русского памятника; встретив уже в первом параграфе приведенную там ссылку на слова Константина Святого, переписчик решил, что он был автором всего сборника, а не тех только статей, которые приводятся от его имени. Может быть, что находящееся в греческом подписании Эклоги упоминание о Константине (Копрониме) также способствовало утверждению неверного представления. Настоящее отношение Закона Судного к Эклоге в первый раз было указано, сколько мы знаем, варшавским ученым, сенатором Р. Губе, труды которого в области издания и объяснения средневековых варварских законодательств имеют европейскую известность. Не меньшего уважения заслуживает и его небольшая книжка, заглавие которой мы поставили на верху своей статьи. В ней было показано, что в главной своей части Судный Закон есть ни что иное, как переделка титула о наказаниях Эклоги Льва и Константина с прибавлением нескольких постановлений, взятых из каких-то других источников, что из 32 статей или параграфов, составляющих Судный Закон в Кормчей, 25 несомненно взяты из указанного титула Эклоги, что из нее же заимствована Статья «о полоне” (= о разделении добычи), и прибавим – статья семнадцатая о праве церковного убежища,²⁷ и наконец, что первая начальная статья, определяющая наказание людям, продолжающим держаться языческих обрядов, а равно параграф о судьях и о послухах (свидетелях), основаны отчасти на различных постановлениях императоров и древних римских законах, частью составлены на основании предания отцов церкви.²⁸ Наш русский ученый А.С. Павлов, в своем известном исследовании «О первоначальном русском Номоканоне”, по-видимому, без всякого знакомства с сочинением Р. Губе, еще точнее и подробнее объяснил соотношение между Судным Законом и греческой Эклогой. Из рассмотрения составленной им таблицы параллельных соответствующих мест того и другой оказывается, что Закон Судный переводит буквально Эклогу в следующих десяти главах: 12, 15,18, 21 – 24, 26, 31, 82. Другие главы представлять более или менее значительную переделку, которая состоит в том, что вместо уголовного наказания, назначаемого Эклогой за те или другие преступления, Закон Судный, в противоположность «закону людскому” определяет церковное наказание или заменяет греческую казнь (отсечение руки, носа, головы, ослепление, палочные удары) денежной пеней и продажей. Это замечается в главах 25, 27, 28, 29. Сверх того оказалось, что резче нужно отличать две редакции Судного Закона. Та редакция, в которой Закон Судный является в Кормчей, есть более краткая; помимо её существует обширная редакция. В противоположность краткой редакции, входящей обыкновенно в сборники канонического права, списки обширной редакции составлять принадлежность памятников светского законодательства и летописей.²⁹ Обширная редакция Закона Судного представляет те же извлечения из Эклога, но с дополнительными статьями, числом до 45, заимствованными большей частью из законов Моисеевых. Но что́ для нас особенно важно, текст этой обширной редакции, насколько он имеет своим источником Эклогу, отличается от текста краткой, или точнее сказать, не дополненной редакции большей близости к греческому подлиннику. Именно здесь нет постоянных примеров назначения церковных наказаний наряду с уголовными или взамен этих последних, хотя и встречаются другие отступления от подлинного текста Эклоги. Это обстоятельство невольно заставляет предполагать, что текст обширной редакции Закона Судного, представляющий извлечение из Эклоги, древнее соответственного текста краткой редакции. Во всяком случае первый независим от последнего. Это видно уже из того, что в нем находятся такие статьи из Эклоги, которых нет в тексте печатной Кормчей.³⁰ Таким образом необходимо допустить, что под именем Закона Судного существовали две славянские компиляции из Эклоги, из коих одна назначена была преимущественно для судей духовных, а другая – для гражданских (А.С. Павлов, Номоканон, стр. 99).

Теперь является другой вопрос, который уже был поставлен и предположительно решен бароном Розенкампфом: у какого Славянского племени, когда и для какой потребности сделана была указанная компиляция, составлен был Закон Судный?

Прежде всего, нельзя ни минуты останавливаться на таком предположении, что Закон Судный явился после перевода на славянский язык Эклоги, что он представляет извлечение из печатаемого теперь в Кормчих Закона премудрого Леона и Константина верных царей. Против этого говорит уже то обстоятельство, что славянский перевод Эклоги является только в русских Кормчих позднейшего состава, и нет никаких следов его существования ранее ХIII века, между тем, как Закон Судный составляет принадлежность древнейшего русского Номоканона, существование которого может быть документально доказано уже относительно XII столетия, а по весьма основательным соображениям ученых должно быть возведено к первым временам существования на Руси христианства.³¹ В переводе Эклоги, названном Законом Льва Мудрого и Константина, гораздо менее признаков древности или даже не русского происхождения, чем в Судном Законе. Все, что указывает на естественно предполагаемый сербский подлинник перевода, едва ли не заключается в одном выражении »хуса”, которым переведено греческое слово, означающее военный лагерь (φόσσατον) в 33-й статье, соответствующей XVII титулу, § 10 греческой Эклоги.³² Закон Судный, как увидим ниже, гораздо богаче такими примерами.

Между древнейшими рукописями славянских Номоканонов, известными в настоящее время, первостепенное место занимает рукопись Румянцевского музея, описанная еще Востоковым (Описание рукописей Румянцевского музея, стр. 275, № 230; ср. Розенкампф, стр. 106) и содержащая систематический сборник канонов в 50 титулах, принадлежащий Константинопольскому патриарху Иоанну Схоластику, VI века. Это и есть, нужно думать, первоначальный славянcкий Номоканон. При нем, в виде дополнительных статей, помимо отрывков из Эклоги (о запрещенных браках) и Прохирона, находится уже и Закон Судный людям, помещенный здесь почти вслед за Номоканоном Схоластика и вовсе не приписываемый Константину Великому, как мы уже об этом заметили выше. По суждению такого знатока, каким был Востоков, язык этой рукописи достигает древнейшей поры славянской письменности, тогда как самая рукопись относится только к XII или ХIII веку. «Хотя почерк и указывает на ХIII столетие”, говорит Востоков, – «но язык перевода во многих местах сохранен древнейший, по коему несомненно заключать можно, что сие собрание церковных правил есть первое на языке словенском, за коим следовали уже другие, кои отчасти из сего заимствовались». Так, нужно думать, именно из этого собрания, которое для краткости будем называть, вместе с Н.И. Срезневским (Сведения и заметки о малоизвестных и неизвестных памятниках, XLIV, стр. 66), Устюжской Кормчей, заимствовали Закон Судный позднейшие сборники, заключающие в себе уже так называемый Фотиев Номоканон (Указатель канонов в 14 титлах), сменивший Номоканон Схоластика, и представляемые у нас Новгородской Кормчей 1280 г. (Сведения и заметки, стр. 67). Другие исследователи припомнили при этом случае предание о том, что еще св. Мефодий в числе других книг совершил и перевод Номоканона, что приводило бы нас к половине IX в., ко времени крещения Болгар. Некоторым (в числе их Р. Губе) казалось более сообразным с историей болгарского просвещения отнести составление Закона Судного ко времени царя Симеона (893 – 927 гг.). Во всяком случае, если Востоков не ошибся относительно глубокой древности языка, которым написана Устюжская Кормчая (что́, конечно, предположить весьма трудно), то родины нашего памятника следует искать на славянском юге, именно в земле Болгарской, где славянская письменность процветала уже в начале X века. А что Востоков не ошибался относительно глубокой древности нашего памятника, на это, кроме филологических и литературных признаков, может быть приведено еще одно очень важное доказательство, именно отношение Судного Закона к Русской Правде. Pyccкие исследователи уже давно пришли к убеждению, что Закон Судный старее письменной Русской Правды (Дубенский, в Предисловии к изданию Закона – рyccкие достопам., II, 139), и заметили, что некоторые статьи Русской Правды заимствованы из Закона Судного (Калачов, Исследов. о Русской Правде, стр. 122). Любопытно, что заимствованным из источника, имеющего несомненную византийскую родословную, оказывается в Русской Правде именно такая статья, в которой скандинависты находили всего более норманнского (Погодин, Исследов., III, 381). В полной редакции Закона Судного читается: «Аще кто без повеления на чужем коне ездит, да ся тепет (подвергается ударам) по три краты».³³ Русская Правда представляет ту же статью в следующем исправленном вид: «Аще кто поедет на чужом коне, не испрошав его, то положите три гривны”. К этому А.С. Павлов прибавляет следующее соображение: В пространной редакции Церковного устава св. Владимира несколько раз повторяется типическая фраза: «то все дал есми по правилам св. отец и по первых царей уряженью”: не следует ли находить в последних словах ясное указание на Константина, первого христианского государя, и на Закон Судный? Точно также, когда митрополит Иларион сравнивает заботливость Владимира об уставлении закона для новопросвещенных людей с деятельностью Константина, который тоже с помощью духовенства и епископов полагал людям закон на Никейском соборе, то не имеется ли здесь в виду именно Судный Закон, по представлению Илариона, принадлежавший тоже Константину Великому?.. На сколько могут иметь подобные соображения, мы предоставляем судить читателям.³⁴ Обратим лучше внимание на само содержание и характер законодательства, содержащегося в Судном Законе.

Знаменитый автор сочинения «О значении римского и римско-византийского права у Славянских народов” весьма справедливо замечает, что содержание этого небольшого уложения вполне соответствует степени народного развития, какую мы должны предполагать у только что обратившихся в христианство Болгар. Большая часть заключающихся в нем постановлений имеют уголовный характер. Первая статья, как уже нам известно, грозит наказанием тем, кто совершает языческие требы; статьи от 3-й до 14-й определяют наказания за преступления против целомудрия, как-то – за изнасилование, прелюбодеяние, кровосмешение, двоеженство; статьи 15-я и 16-я трактуют о поджоге намеренном и не намеренном (= Эклога, XVII, 41), статья 18-я – о самоуправстве; статья 22-я – об отрекшихся от христианской веры во время плена; статья 23-я – о повреждении чужого коня при неправильном пользовании оным; 24-я – о запирающих или убивающих чужой скот; статьи 25-я и 26-я – о краже; 27-я – опять о тех, кто загоняет чужой скот; статья 28-я – о грабеже мертвых тел в могилах; 29-я – о святотатстве, 30-я – о насильственной продаже свободного человека; 31-я – о присвоении чужого раба. Помимо этих чисто уголовных постановление в статье 2-й говорится об обязанностях судей; в З-й, 19-й, 20-й и 21-й – о свидетелях; в статье 4-й – о разделе военной добычи, в статье 17-й – о церковном убежище (=Экл., XVII, 7). Действительно, всякий, кто сколько-нибудь знаком с первоначальными правдами (leges) Германских народов (barbaroruin), легко согласится с тем, что именно таков должен быть первоначальный кодекс Народа Болгарского, только что вступившего на поприще христианского и государственного развития. Что лучше может характеризовать право народа, только что обратившегося в христианство в силой оружия добивающегося обеспечить свою независимость, как на две указанные статьи о людях, еще предающихся привычным языческим обрядам и о разделении добычи, взятой у неприятеля (Hube, pag. 13)? Только одно обстоятельство может возбудить сомнение: в Судном Законе, по крайней мере в той его редакции, которая находится в Кормчей, мы не находим постановлений о наказании за убийство, нанесение побоев или бесчестия, за обиды словом или бранью, то-есть, за преступления наиболее важные и обычные, так что на этом основании в Судном Законе трудно было бы признать полный кодекс нового государства Болгарского, а пришлось бы видеть только отрывок или этого самого, или какого другого неизвестного нам законодательства. Затруднение устраняется весьма легко, если мы допустим, что собственно светским болгарским уложением была более полная редакция Судного Закона, близкая к той, которая встречается в русских летописях, или другими словами, что Закон Судный подвергся некоторым изменениям при включении первоначальных болгарских первообразов в (русскую) Кормчую... Вероятно, было опущено все то, что́ не отвечало понятиям и взглядам церковных судей... К числу выпущенных статей принадлежала и та, которая трактует о «вражде» и находится в изданиях Судного Закона вне Кормчей (Русские достоп., II, 181; Полное собр. летоп., VI, 78); «Аще кто вражду сотворит, Моисей бо поруци (пророк и законодавец поручил): да идет рука эа руку, и нога за ногу, глава за главу; аще ли её искупить, то од земли отженеться». Под словом «вражда» разумеется всякое дерзкое нападение на свободного человека, сопровождаемое побоями, ранами или даже убийством. Родина такого выражения, по замечанию Губе, есть южная славянщина.³⁵ Таким образом, образуется полное уложение, вполне способное удовлетворять потребностям новообразующегося государства. Притом мы получаем еще одно выражение, ведущее нас на юг, помимо тех, которые уже и без того находятся в обеих редакциях Судного Закона. Именно, кроме вражды, встречающейся только в полной редакции, следует обратить внимание на слова «жупан и воевода», которыми переводятся греческие выражения «στρατηγοι и αρχονττς» в статье о разделении военной добычи, а также на рядом стоящее выражение к метище.

Все эти выражения ясно говорят, что Закон Судный людям первоначально был составлен для другого Славянского племени, не для Русского... Ими подтверждаются исторически соображения в пользу болгарского происхождения памятника. Если мы допустим, что мнимый закон царя Константина Святого явился вскоре после крещения Болгар, то для нас будет совершенно понятно, почему законодатель обратился именно к Эклоге иконоборческих императоров, как к источнику и образцу для своего труда. В то время, когда Болгары принимали христианство, Эклога еще сохраняла свою силу и была им с давних пор известна, как действующее право среди старинного местного населения некоторых областей, ими завоеванных в VIII и IX веках. Что Болгары чувствовали после своего обращения в христианство настоятельную потребность в писанных законах, видно из ответов папы Николая царю Борису, присланных в 866 году. Отсюда мы узнаем, что Болгары просили о сообщении им светских законов (leges vos mundanas postulare perhibetis), и папа отправил им нужные книги (de mundana lege libros missis nostris dedimus), в которых они могли найти указание на то, как следует поступать с заговорщиками, замыслившими убить царя, с убийцами, с прелюбодеем, пойманным вместе с чужой женой, с ворами, похищавшими чужой скот... Нам нет нужды рассуждать о том, какую именно книгу отправил Болгарам папа.³⁶ Во всяком случае она содержала «почтенные законы Римлян» (venerandae Romanorum leges), какую-либо часть или же переработку Юстинианова права, имевшую тогда авторитет на латинском западе. Послы папы, однако, обязаны были принести с собой назад ссуженные им экземпляры требовавшихся законных книг, так что едва ли удалось Болгарам изучить их в достаточной степени. В 870 году Болгарский царь опять возвратился к восточной православной церкви и к союзу с Константинопольским патриархом. Вместо недолговременного влияния римского должно было снова вступить в силу греческое. Если настоятельно ощущаемая потребность осталась не удовлетворенной, если вскоре после 870 года пришлось обратиться к источникам греческого законодательства, то разве было что́ другое более близкое и сподручное, кроме Эклоги Льва и Константина. Прохирон императора Василия появился только между 870 и 879 годами.

Во многих, притом наиболее древних, рукописях Эклога Льва и Константина является с разного рода дополнительными приложениями, из которых особенно важное значение имеет так называемый «земледельческий закон” (νόμος γεωργικός и во множ. νόμοι γεωργικοί). Как бы по наследству, это приложение переходит к другим позднейшим руководствам и ручным книгам, предназначавшимся заменять осужденное произведение еретических государей. Прохирон и Эпанагога Василия Македонянина, a равно и частные переработки официальных законников, в особенности так называемый _«Шестикнижник» Арменопула (XIV в.), нередко украшаются прибавкой земледельческого закона, обыкновенно приписываемого здесь Юстиниану. Уже в Ватиканском сборнике X века законы императоров Льва и Константина, Василия и Александра сопровождаются крестьянским уставом, как мы можем иначе называть νόμος γεωργικός (leges rasticae, agrariae).³⁷ Из пяти сборников Московской синодальной библиотеки, содержащих в себе этот устав, в двух он следует эа Шестикнижником Арменопула; в самом древнем, относимом к XI-му или XII-му веку, имеет впереди «Избрание от закона, Богом данного израильтянам Моисеем” (Ἐκλογὴ τοῦ Θεοῦ διὰ τοῦ Μουσέως, δοθέντος νόμου), известное по печатной Кормчей и находящееся также в сейчас упомянутой Ватиканской рукописи.³⁸ Не приводим указаний на кодексы Парижской, Оксфордской и других библиотек; сведения о них можно найти в сочинениях Цахариэ, Геймбаха и Мортрейля (Mortreuil, Histoire du droit Byzantin). Заметим только, что крестьянский устав вошел уже в самый состав Эклоги, измененной по Прохирону (Ecloga ad Prochiron mutata), и образует в ней титулы XXIV-й и XXV-й, уделив по малое число статей и для смежных титулов.

Крестьянский устав является в различных редакциях или изводах, смотря по тому, при каком юридическом памятнике он находится. До сих пор в печати существует только самая младшая редакция, именно та, которую Армепопул присоединил к своему руководству. Здесь Земледельческий закон разделяется на титулы (пятнадцать в издании Леупклавия, десять в новом издании Геймбаха) и содержит в себе 97 статей, не считая предисловия (praefatio), состоящего из 6 параграфов. О древнейшей редакции мы знаем, что она вовсе не имеет разделения на титулы и состоит только из 83 статей, расположенных совершенно в другом порядке, чем у Армепопула, притом со значительными отступлениями в самом их тексте. Статьи, являющиеся в изданиях Арменопула позднейшими прибавками или вставками, суть следующие (по изданию Геймбаха, Const. Ilarnieuopuli Manuale legum sivc. Hexabiblos. Lipsiae, 1851): tit A’ § 17. tit. A §§ 2 и 8. tit. E § 3 tit. Στ. § 6 и 7. tit. Z §§ 5 и 6. tit. H. § 6. tit. I. §§ 2, 3, 5, 10, 11.³⁹

.

В надписаниях, которые придаются в рукописях крестьянскому уставу, он нередко называется «земледельческим законом Юстиниана” (νόμος γεωργικὸς Ἰουστινιάνου), и подобным же оглавлением он обнаруживает свое присутствие в «Эклоге измененной по Прохирону», где двадцать пятый титул обозначается следующим образом: «0 земледельцах – царя Юстиниана» (περὶ γεωργῶν Ἰουστινιάνου τοῦ βασιλέως). На основании этого надписания прежде полагали, что издание «земледельческого закона» принадлежит близко по времени предшественнику иконоборцев, печальной и трагической памяти Юстиниану II Ринотмету (685–695 и 705–711 гг.). Но есть другие несколько полнейшие заглавия, которая представляют дело в ином виде. В них указывается только на происхождение крестьянского устава из Юстиниановых книг путем выбора, то есть, извлечения, причем, конечно, разумеется законодательство Юстиниана 1-го⁴⁰. Однако и на этом указании нельзя остановиться. Только немногие^; статьи устава могут быть возведены к Юстиниановым книгам, как своему источнику; большая часть их дает совершенно новое право, так что считать земледельческий закон простой компиляцией из древнейших источников представляется невозможным.

Таким образом, мнение, которое долго было общепринятым, что земледельческий закон есть частная компиляция какого-нибудь юриста VIII или IX века, оказывается не соответствующим содержанию нашего памятника. Оно не соответствует также и его стилю, так как в нём постоянно господствует повелевающий законодательный способ выражения, указывающий на официальное происхождение. Если же поставить вопрос о времени, когда мог быть издан новый крестьянский устав, то предположение о VIII веке, основанное на том, что он в рукописях часто образует составную часть древнего приложения в Эклоге (Appendix Eclogae), нужно признать имеющим весьма^; большую вероятность. Вероятность эта приобретает степень совершенной достоверности, если мы обратим внимание на внутреннее и внешнее родство Земледельческого 3акона с Эклогией Льва и Константина. Наказания, которыми угрожает Земледельческий закон, не только те же самые, что и в Эклоге но и описываются они теми же самыми выражениями. Термин, употребляемый для обозначения судей, и самое обращение к ним (τηρέιτωσαν οι ακροσταί, да рассудят послуси), встречаются одинаково в Эклоге (V, 5. X, I. XVII, 47) и в Земледельческом законе (1 § 9 и др.). Постановление Земледельческого закона о различном вознаграждении за вола или осла, смотря потому, пал ли он на той работе, для которой был выпрошен у хозяина, или на другой (§ 18), совершенно аналогично с известным нам правилом Эклоги о чужом коне. Постановления Эклоги о поджоге или порубке чужого леса и о поджоге в городе (XVII, 40:41) совершенно соответствуют статьям крестьянского устава о поджоге чужого тростника, деревьев или гумна и снопов (VIII, 2 и 4). В крестьянском уставе пастуху назначается различное наказание, смотря по тому, каким орудием он убил или ослепил известное животное из своего стада (III, 7); подобное же различение орудий убийства в Эклоге принимается в отношении к убийству человека (XVII, 47). Эклога и Земледельческий закон иногда восполняют себя взаимно самым ясным образом. В Эклоге предвидится тот случай, когда бык или баран будет убит в драке с соответствующей скотиной другого хозяина (XVII, 9), а также предусматриваются случаи угона чужого стада (ibid. 13); но только в Земледельческом законе находится постановление, что если кто найдет в лесной чаще вола, и зарезав его, возьмет себе его мясо, то подвергнется отсечению рук (VI, 4). Некоторые случаи разногласия между Земледельческим законом, и Эклогой (XVII. 11, 13; cp.Leg rust. П, 1 – 7) объясняются как особенности крестьянского права. Всё приводит нас к тому заключению, что Земледельческий закон издан или современно с Эклогой Льва и Константина; или же немного после, и во всяком случае, должен считаться памятником Исарийского иконоборческого законодательства.

По своему содержанию «νόμος γεωργικὸς» может быть характеризован как венское полицейское уложение. Он, главным образом, занимается разного рода кражами: леса, полевых и садовых плодов и т. п., проступками и недосмотрами пастухов, повреждениями животных и от животных – вроде потравы и т. д., и здесь частью повторяет с большими или меньшими изменениями определения Юстинианова права (interdictum de arboribus caedendis), частью вводит свои собственные новые правила. Сверх того, здесь и там, а главным образом в начале, выставляются там положения, который совершенно справедливо могут быть считаемы принципиальными нововведениями, созданием особенного и своеобразного крестьянского права и открывают нам весьма драгоценный и совершенно неожиданный просвет на положение земледельческого класса в VIII веке no Р. X.

Первое, что́ бросается в глаза при изучении данных, находящихся в Земледельческом законе, есть совершенное отсутствие всяких указаний на колонат, или другими словами, на крепостное право, господствовавшее в Римской империи от времен Константина Великого до Юстиниана. Знаменитое установление, созданное государственным гением Римского народа уже в период упадка, но может быть, послужившее орудием величайшего прогресса в истории человечества, если мы признаем, что оно возникло не только в замену рабства – невольничества, но даже из недр его, установление, переданное потом в наследство новому западно-европейскому миру, совершенно, по-видимому, исчезло в империи, справедливо почитавшей себя прямой преемницей старого Рима.⁴¹ О колонах, адскрипцииях (adscriptitii, ἐναπόγραφοι), вообще о прикреплении к земле нигде в Законе земледельческом нет речи; точно также ничего не знает крестьянский устав иконоборцев и о патронате (patrocinium) крупных землевладельцев, что служило почти только другим выражением для обозначения того же самого отношения. Существуют, конечно, крестьяне, обрабатывающие не свои участки, а земли крупных землевладельцев, но всё показывает, что они не крепки земле и обладают правом свободного перехода. Если сбежит со своего участка крестьянин, то ему угрожает не насильственное водворение на прежнее жительство, а совершенно иного рода невыгоды.⁴² Бели крестьянин, снявший для обработки участок земли у землевладельца, бросить его, не докончив своего дела, то он обязывается законом только вознаградить господина за нанесенный ему ущерб. Если крестьянин без ведома землевладельца распашет или засеет на его земле участок земли, то хозяин может согнать его без всякого вознаграждения.⁴³ Правильным образом крестьяне могут пользоваться чужой землей только на основании прямой передачи (ἔκδοσις) или на основании молчаливой терпимости земледавальца (τοῦ χωροδότου). В первом случае отношение крестьянина к Господину и количество платимого им оброка или аренды определялись, конечно, самыми условиями передачи. В несколько позднейших источниках этот оброк называется «договором» (πάκτον: Πeiρa XV, 2), или же, как в урбарных описях латинского времени, appactuaciones.⁴⁴ Но другой случай, кажется, был самым распространенным, то есть, крестьяне чаще всего садились на чужой земле только с невысказанного согласия владельца: в этом случае крестьяне платили свою дань известным процентом со своей жатвы. От старого названия этой дани – морта (μόρτη) сами крестьяне такого рода назывались мортитами (μορτίτης, по новогречески: ἐμοριάρης или ἐπίμορτος). Относительно мортитов земледельческий закон содержит следующее весьма любопытное постановление, которое мы приводим с начала по Уставу о земских делах, носящему имя Ярослава Мудрого. Десятина нивы: сеявшему девять снопов, а имеющему землю – десятый сноп. «Аще ли кто инако разделит, Богом проклят будет.” (Часть, мортита – девять снопов; часть земледавальца – один сноп и т. д.) Отсюда видно, что подать, именуемая мортой, равняется простой десятине, как это подтверждается документами позднейшего времени. Сверх того, приведенное нами постановление, очевидно, основывается на Моисеевом законе (Левит XXVII, 30 или Числ.18:21), что́ становится более понятным, когда мы припомним, кому главным образом принадлежали в средние века недвижимые поземельные имущества. До Константина Копронима, стремившегося совсем уничтожить монастыри и конфисковавши в пользу казны их земли, большая часть удобной для сельского хозяйства территории на востоке находилась в руках церкви, точно так, как то же самое было на западе до времен Карла Мартела, проводившего свою секуляризацию параллельно с норами иконоборцев и едва ли без всякого влияния со стороны византийского движения.... Однако, простая десятина за пользование чужой землей_: должна показаться тем более низкой платой, что, как мы далее увидим, рядом существовал другой обычай – отдачи земли из-полу. Как можно было ожидать, что помещик отдаст свою землю мортитам за десятину жатвы, когда ему представлялась другая возможность вступить в договор с половником. Сомнение это уже давно разрешалось предположением, что половников было не довольно, и указанием на то, что половник обыкновенно заключал свой договор только на один год, а следовательно, только мортит или десятинник мог обеспечить постоянную обработку земли. Цахариэ прежде считал такие объяснения недостаточными и думал, что мортит, кроме десятины собственнику земли должен был взносить на себя и все общественные подати, между тем как полонник принимающий участок только на короткий срок от посева до жатвы, уже поэтому не мог быть обязан уплатой поземельной подати. Но теперь, в новом издании своей истории Греко-Римского права, Цахариэ тоже отказался от своего первоначального объяснения, которое он придумал для загадочной десятины. Он полагает теперь, что в те беспокойные времена, особенно тяжелые для земледельческого класса, большим землевладельцам, которые не могли сами хозяйничать на своих владениях и только разве отчасти могли хозяйничать через управителей, и в самом деле трудно было бы найти крестьян, которые согласились бы на иных условиях и на более долгий срок обрабатывать их земли. Помещикам поневоле приходилось считать себя счастливыми, когда находился, кто-нибудь, бравшийся хотя бы за своевольную и случайную обработку их полей. Может быть, понижение до простой десятины той дани, которая прежде все-таки составляла больший процент, именно простиралась до шестого снопа,⁴⁵ последовало в земледельческом законе именно в видах поощрения к возделыванию в пусте лежащих полей. Впрочем, в крестьянском уставе разных редакций находится указание на то, что такой порядок не нравился землевладельцам и что они принимали меры к его изменению – вероятно, вскоре после иконоборческой эпохи. Еще в очень древних рукописях нашего памятника помещается в конце в старинном извлечении эдикта префекта Зотика, изданный в 612 году и воспрещающий прием чужих крестьян⁴⁶, а в новейших изводах это приложение входит уже во внутренний состав Земледельческого закона (Leg. rust. 1:17). Соответственно с возможностью свободного перехода на стороне крестьян, за землевладельцами, конечно, признавалось право во всякое время удалять их со своей земли. Однако, существовало, по-видимому, такое правило, что помещик не мог согнать крестьянина с участка, на котором тот сидел в продолжение тридцати лет: в этом случае в пользу крестьянина начинала действовать давность. Вероятно, этой давностью объясняется та статья Эклоги, которая запрещает отдавать в наем (аренду) государственные, императорские и церковные земли более чем на 29 лет, дабы право свободного распоряжения оставалось неограниченным и не стесненным.

Помимо крестьян, обрабатывающих чужую землю, Земледельческий закон знает также и крестьян собственников. Что́ для нас особенно важно и что составляет вторую любопытную и характеристичную черту нашего памятника, он содержит несомненные указания на общинное устройство в общинное землевладение, как принадлежность быта свободных земледельцев. Вся земля, за исключением усадебной и находящейся под садами, рассматривается, как собственность целой общины (κοινότης τοῦ χωρίου); члены её (χωρῖται) в отношении пользования суть как бы члены товарищества (κοινωνοὶ = socii), что́ впрочем вовсе не исключает фактического отдельного пользования⁴⁷. Когда житель известного поселения найдет подходящее для себя место внутри общинной земли и построит на нем мельницу, то остальные члены общины не только могут объявить свои претензии на место, как принадлежащее всей общине, но даже имеют право, возместив издержки, сделаться совладетелями (κοινωνοί) в самой мельнице.⁴⁸ Впрочем, всегда есть возможность предложить дележ общинной земли, что называется μερισμος или μερισια. Каждый получает тогда свой участок (μερίς, σκαρφίον), свое место (τόπος), делается самостоятельным господином (κύριος, или δεσπότης) того куска земли, поля или виноградника, который выпал на его долю. Нужно думать, что пастбища, служащие выгоном для скота, оставались все-таки в общинном владении. Принцип деления остается неясным в крестьянском уставе, а позднейшие источники допускают толкования как в пользу равенства участков, так и в пользу соразмерности их с той долей участия в платимых всей общиной податях, которая до тех пор лежала на каждом отдельном члене.⁴⁹ Дележ может быть признан неправильными и отменен, если при этом потерпел один из членов общины.⁵⁰ Своим участком крестьянин или пользуется сам, обрабатывая его с помощью рабов, или отдает другим свои отдельные поля или свой виноградник – для обработки из-полу, что́ представляется обычным явлением. Такой половник называется ἡμισειαστής (а в новогреческом μεσιακάρης (ἡ)μισυαρικός). Как полный хозяин своего участка, крестьянин всегда может воспротивиться вторжению третьего постороннего лица в его долю. Но если он допустил, что кто-либо другой разработал его заросшую лесом землю (ἔνυλον χώραν), то он должен дозволить этому постороннему пользоваться плодами его трудов в продолжение трех лет, и только по истечении их может потребовать возвращения своего земельного участка.⁵¹ Если хозяин находится в отсутствии, и кто-нибудь выстроится на его земле или разведет на ней свой виноградник, то по возвращении своем прежний владелец должен примириться с тем, что случилось, если ему предложен будет эквивалент или соразмерное вознаграждение в виде такого же поземельного участка (ἀντιτοπία).⁵² Что касается общественных податей, то само собой разумеется, пока общинная земля еще не поступала в раздел, они взносились всей общиной; но и после раздела ответственность за всю совокупность податей лежала на всех вместе.⁵³ Таким образом все-таки оставалось то юридическое воззрение, что земля, принадлежащая известной совокупности членов, составляющих общину, есть общая их собственность, и что отдельное владение не уничтожает первоначального принципа общинности. Взгляд этот остался господствующим и в позднейшем византийском праве. Сотни лет после нашей эпохи все еще говорится о «сельском мире” (ὁμάδες τῶν χωρίων) и о «сельских общинах» (ανακοινώσεις χωρίων или πενήτων), и остается в силе то вытекающее из названного принципа правило, что общинная земля не может быть рассматриваемая как имение лишенное хозяина, пока остается на лицо хотя один крестьянин (χωρίτης), и что участок, сделавшийся праздным, то-есть, безгосподным, достается общинникам (συγχωρίταις) в известном отношении к их участию во взносе общей подати.⁵⁴

Если теперь поставить вопрос, откуда появились в византийском государстве и в византийском общественном устройстве такие совершенно новые начала, как свобода крестьянского перехода и общинное владение землей, то уже на первый взгляд представляется более правдоподобным, что оба эти принципа находятся между собой во^; внутренней связи и соединены не одной только хронологической одновременностью проявления. В таком случае, едва ли даже одну минуту можно останавливаться на теории фискального происхождения общинного землевладения, которая уже выставлялась в виде, конечно, простого предположения самим Цахариэ. Возможно, говорит он, – что воззрение о коллективном праве собтвенности на общинную землю всех живущих на ней образовалось совершенно простым образом из фискального правила, по которому каждый член общины отвечает за исправное поступление подати, следующей со всей общинной земли: правило это очень легко могло привести к теории, что собственно и первоначально каждый имеет известные, права по отношению ко всей этой земле. Однако, римские куриалы, очень долго страдали вследствие подобного принципа круговой ответственности, а не пришли к воззрениям, противоречившим складу греко-римского общественного и юридического быта. А главное – возможно ли, чтобы законодатель возлагал на общину ответственность за_: исправное поступление поземельных податей и в то же время давать её членам право переходить с одного места на другое? Освобождение крестьян от патроната крупных землевладельцев, конечно, могло быть декретировано императорским постановлением, но весьма невероятно, чтобы, во время всеобщей неустойчивости населения, бывшей последствием славянских передвижений, какой-либо законодатель, обладающий здравым смыслом, решился провозгласить и со своей стороны, притом «без всякого принуждения» что всякий может искать себе кров и землю, где он хочет. Совершенно иное дело, если мы предположим, что закон не предшествовал этнографическому и вместе социальному перевороту, а последовал за ним, и только признал то, что уже существовало в жизни. Второе возможное объяснение, которое также представлялось знаменитому историку греко-римского права, несравненно вероятнее. С первой половины VII века, по Р.Х. целые массы славянских народностей вступают в пределы империи и занимают здесь опустошенные их предшественниками области; равным образом целые толпы изгнанного туземного населения должны были сообща искать себе убежища в других областях. Здесь лежит начало свободы крестьянских переходов, и здесь же без сомнения, кроется источник новых воззрений на способ владения землей. Еще в X веке славянские поселения Сагудатов и Дреговичей около Солуня, сохраняли, судя по описанию, Камениаты, свою старинную общинную организацию.⁵⁵ Мы имеем полное право предполагать, что именно для нового славянского населения империи и назначался преимущественно тот устав, который более соответствовал его воззрениям, быту и привычкам, чем традиции строгого римского права о личной собственности и позднейшие установления Римской империи в роде колоната или прикрепления к земле.

Устав, явившийся на свет не без славянского влияния, не должен был оставаться совершенно чуждым славянскому языку и в позднейшие времена. Мы переходим к славянским переработкам и переводам Земледельческого закона. Прежде всего предстоит нам сказать несколько слов о небольшом сербском сборнике законодательных статей, обыкновенно встречающемся в рукописях вместе с Номоканоном и Законником Стефана Душана (впереди последнего) и носящем следующее заглавие: «благоверного и христолюбивого царя Иоустиниана закон». Этот сборник, имеющий две рецензии краткую и более пространную, – в первой более древней, состоящей из 33 статей, разделяется на следующие обозначенные особыми надписями рубрики: 1) о записании, 2) о блуде, 3) о продании и куплении закон, 4) о виноградах и нивах, 5) закон делателям, 6) о залогах, 7) о крагы (краже) закон, 8) о повторении закон, 9) о женах, 10) о разделении земли, закон.⁵⁶ Общее надписание указывает источник любопытного сборника, предназначавшегося служит дополнением Душанову законнику, в Юстиниановом праве. В самом деле, постановления, находящиеся в первом отделе, оттуда ведут свое начало, хотя и нe все, и не прямым, непосредственным образом, так как материал, почерпнутый в Юстиниановых книгах, подвергся переработке в духе позднейшего времени. Составитель сборника, конечно, относил свое надписание не к одному только первому отделу, но желал освятить авторитетом великого римского законодателя целую свою кампиляцию. Тем не менее, в сборнике обнаруживается присутствие некоторых статей из Эклоги Льва и Константина, более десяти постановлений заимствовано из Земледельческого закона (весь пятый отдел и весь четвёртый), и наконец, в третьем отделе довольно важное постановление о праве выкупа взято из новеллы Константина Багрянородного 922 года. Статьи, взятые из Эклоги (28:31), касаются одной кражи в церкви (ср. Ecloga, XVII, 15), другая – наследство жены после мужа (Ecloga, II, 4).

В пример того, как переведены греческие статьи Земледельческого закона, мы приводим следующий образец:

Из рассмотрения составных частей сборника, являющегося, по-видимому, местной сербской компиляцией из разных византийских источников, вытекает то заключение, что в землях сербских не только привилось Юстинианово право, но в частности укоренились Эклога и Крестьянский устав, что Эклога, отмененная в своем действии Василием Македонянином, все-таки могла сохранять в Сербии свое значение как это доказывают взятые из неё статьи о наследстве вдов, не вошедшие в Прохирон и византийское право, но замененные там восстановленными Юстиниановскими правилами. Этот последний факт дорог тем, что он еще раз указывает на особенное значение Эклоги для славянских племен. То явление, что постановления новеллы 932 года вполне были приняты в Сербии, служит доказательством непрерывного влияния Византии на юридический быт соседних славянских народов, несмотря на их большую или меньшую независимость. Частое употребление греческих слов (диатакси, прикии, номик) в сербском «Законе Юстиниана», обличающее крайнюю невыработанность собственного юридического языка, заставляет догадываться, что его текст появился на свет гораздо ранее XIV века и эпохи Душанова Законника.

Переходим теперь к тем следам, который оставил νόμος γεωργικός в древней русской письменности.

Первый след мы находим в так называемой Ефремовской Кормчей (Синод., №, 227), относимой теперь к XI или XII веку (И.И.Срезневский, Сведения и заметки, XLIV, 66), и следовательно, самой древней представительнице русского Номоканона. При ней находится перечень статей, вошедших в собрание, переведенный с греческого известного исследователям текста (А.С. Павлов, Первоначальный Номоканон; Voelli, Biblioth. juris canon. 11:793), но в конце представляющий значительное к нему дополнение. В числе восьми статей, отмеченных в этой последней части перечня, находится, между прочим:

24) Иоустиниана иже в блаженной памяти царя закон. – Того же закон морьский.

25) Василия Костьитина и Льва благочистивыих царь закон и т. д. (остальные шесть статей духовного содержания).

К сожалению, порядок расположения глав в самой книге был не тот, какой в перечне; поименованные нами статьи занимали в Кормчей самое последнее место, если только она в ней когда-нибудь были, а в настоящее время, во всяком случае совсем утрачены.

Так как дополнение перечня не взято, по-видимому из греческого подлинника, то все-таки нужно предполагать существование на славянском языке тех статей, на которые в нём делается указание. Но какие же это статьи?... Касательно закона царей Василия, Константина и Льва не может быть никакого сомнения: это – Прохирон или Закон градский последующих Кормчих. Труднее решить, что́ разумелось под № 24-м ...

Ефремовская Кормчая была переписываема в позднейшее время. Соловецкая рукопись XV века (Казанской духовной академии) представляет почти совершенную с неё копию, в которой находится то, чего недостает в подлиннике; но опять-таки и в Соловецкой Кормчей нет Иоуcтинианова особого закона, равно как и морского закона. На этом основании А.С. Павлов (Первоначальный Номоконон, стр. 52) полагал, что слова перечня: «Иоустиниана царя закон” имели в виду те три новеллы Юстиниана, которые в Соловецком списке находятся под отдельными заглавиями и присутствуют также в Ефремовской Кормчей, хотя без окончания третьей новеллы. Очевидно, что такая догадка не может быть признана основательной. Ни сами по себе, ни в соединении с 87-ю главами Иoaннa Схоластика, новеллы никогда не называются законом, a постоянно – новыми заповедями. Притом, что́ еще важнее, Юстиниана Царя закон стоит рядом с морским законом, приписываемым, по обыкновению, тому же законодателю. Но морской закон (νομος ναυτκος) совсем не имеет никакой связи с новеллами а напротив, однороден по своему происхождению по своему характеру с Законом земледельческим. Мы уже видели, что Земледельческий закон надписывается в греческих списках подлинника: »Закон Юстиниана царя”, или как в одном сборнике (№ XLIV по каталогу Маттеи) Синодальной библиотеки: «Законы земледельческие, по избранию из книг блаженной памяти (τῆς θείας λήξεως) Юстиниана царя, то есть, почти теми же словами, какие стоят в перечне Ефремовской Кормчей (ср. выше). К этому следует прибавить наблюдение, которое легко может быть почерпнуто из любого каталога рукописей: Земледельческий закон вместе с морским законом, нередко встречаются в греческих сборниках канонического содержания и при этом весьма часто стоят рядом.⁵⁸ Все это заставляет нас думать, что в перечне Ефремовской Кормчей содержится указание на крестьянский устав иконоборцев – в той или другой его редакции.

Но затем в наших сведениях об интересующем нас памятнике следует большой пробел. Правда, мы теперь же можем сказать то, что́ уже было отчасти замечено другими: Устав о земских делах, приписываемый Ярославу Мудрому (так, в издании Л. Максимовича, Указатель российских законов, т. II, 5. Москва, 1805) есть, в сущности, тот же самый «Земледельческий закон» (νόμος γεωργικός), которым мы до сих пор занимались. Напрасно некоторые русские ученые полагают, что земской устав только отчасти, хотя и во многом, заимствован из византийских источников (Лешков, Русский народ и государство, стр. 161), или что он представляет извлечение из греческих сельских законов (Неволин. Полное собрание сочинений, II, 464). Земской устав есть совершенный и буквальный перевод с греческого и уже потому не может быть приписываем Ярославу (как полагает г. Лешков ), не говоря о том, что новость его слога и свойство наказаний, определяемых в нем за различные преступления, не допускают мысли о древнем русском его происхождении. Несомненно, что текста земского устава, изданный Максимовичем, носит все признаки XVIII столетия, едва ли даже XVII. Можно было бы подумать, что он заимствован из рукописей Епифания Славинецкого, переведшего на славянский язык с эллинского весь сборник Леунклавия (см. Розенкампф, Обозрение Кормчей). Однако, это предположение не оправдывается; земский устав, приписываемый Ярославу, переведен с иного греческого извода, чем изданный Леунклавием, как это обнаруживается при первом же сличении системы и порядка статей в том и другом.

Опять несколько иной и притом более старинный вид Устава земледельческого представляют «древние законы из Юстиниановых книг,” изданные Семеном Башиловым, императорской академии наук переводчиком, при Судебнике царя Ивана Васильевича (в С.-Петербурге, 1768 г.). Здесь наш памятник напечатан по рукописи, подаренной в 1746 г. Академии наук Устюжской епархии канцеляристом Поповым, писанной, по мнению Башилова, в прошедшем, то есть, в XVII веке и содержавшей в себе Судебник и рядом с ним законы из Юстиниановых книг. Последние начинаются предисловием, которое для нас имеет большой интерес. »Предисловие книг законных, имиже годится всякое дело исправляти всем православным князьям...”. Затем следует текст предисловия, который мы приводим вполне, наряду с греческим подлинником, дабы читатель имел пред глазами образец и языка и перевода.

И так, это есть последняя часть предисловия Эклоги Льва и Константина, выше переведенная нами по-русски;⁵⁹ несколько в ином виде, чем здесь у Башилова, она изложена в Кормчей (вместе со всем введением к закону царей Леона и Константина); наконец, тот же самый отрывок из Эклоги встречается и отдельно в рукописях: «Предсловие книге законных, ими же годится всяко дело исправити всем православным царем и князем и всем властителем православного христианства.” (Строева, Описание рукописей Царского М .414; ср. 48).

За предисловием в издании Башилова следуют: »Законы земледелни от Оустьяновых книг”, с двумя еще частными оглавлениями. В самом начале, вслед за общим оглавлением, стоят слова: «О земледелцех», и затем, гораздо ниже (на стр. 16): «О мельницах.” Этим собственно кончаются законы земледельческие, Закон о казнях (стр. 17), главы о прелюбодействе (стр. 32), о разделении браков (стр. 34), о послусех (стр. 39), – подходят только под общую рубрику книг законных, ими же годится всякое дело исправляти», но уже не принадлежать к «законам земледелным”; источник их – Прохирон Василия Македонянина.

Если мы сравним Башиловское издание законов земледельных с Уставом о земских делах Ярослава (у Максимовича), то придем к тому заключению, что в сущности мы имеем одну и ту же переводную редакцию греческого Земледельческого устава, с тем только отличием, что в Уставе о земских делах недостает «предсловия,” принадлежащего собственно к более обширному целому, и затем в самом начале текста недостает восьми статей или параграфов (точнее семи с половиной, так как восьмая обретается не в полном и искаженном виде). Все остальное совершенно тожественно по содержанию и по изложению, за исключением неправильностей и подновлений языка, а также небрежностей редакции в издании Максимовича.

Башиловский текст Земледельных законов, хотя более исправный и толковый, а в то же время и более древний, чем текст Устава о земских делах, все-таки еще слишком нов, чтобы мы могли приписать его Ефремовской Кормчей в которой упоминается о Юстиниановом законе. Нужны были бы указания на существование других изводов, чтобы промежуток мог быть признан восполненным. Но так как славянские рукописи не представляют, по видимому, никаких желательных данных,⁶⁰ то мы обратимся к сравнению русского «текста с греческим печатным. При этом нам представляются следующие явления:

1) Русский текст отличается от печатных греческих издания совсем другою системой и порядком расположения отдельных статей.

2) Русский текст отличается от греческого печатного количеством статей; вместо 97 статей, считающихся в тексте Арменопула, наш перевод заключает в себе, если мы сосчитаем статьи надлежащим образом, только 83. Правильный счет состоит в том, что мы разделяем на две статьи одну Башиловскую статью там, где она соответствует двум греческим и т. п. Таких случаев, впрочем, немного (всего три), потому что и в рукописи Попова статьи хотя и не были отличены цифрами, но начинались красной литерой, так, что издатель только в некоторых местах разделение статей делал по их разуму и по своему рассмотрению. В одном случае две отдельно напечатанные статьи пришлось нам соединять вместе, сообразно с греческим подлинником.

3) Из тех четырнадцати статей, которые были перечислены выше и которые, составляя принадлежность более новых печатных греческих изводов, не встречаются в древнейших рукописях, в русской редакции нет целых тринадцати. Так, прежде всего, нет статьи, запрещающей одному землевладельцу принимать крестьян другого. Но 83-я статья, то-есть последняя статья русских земледельных законов, гласящие, что пасущие овец на чужой земле отдадут вдвое, соответствует третьей статье пятого титула, отсутствующей в рукописях греческих.

4) На основании двух последних черт мы могли бы заключить, что русский устав о земских делах почти вполне соответствует тому древнейшему составу греческого «земледельческого закона,» о котором мы знаем только по сообщению Цахариэ. Но если данные сообщаемые исследователем, изучавшим юридические памятники почти во всех книгохранилищах Европы, вполне точны, то-есть, если в греческих рукописях земледельческого закона в 83 статьях нет другого отличия от состава печатных его изданий при Арменопуле, кроме недостающих 14 статей, то нужно будет признать, что русский текст не вполне тожествен по составу статей с древнейшим греческим первообразом. Именно, в русской Башиловской редакции недостает сверх указанных 13, еще целых 6 статей, которые мы можем читать в νόμος γεωργικός, печатаемом при Арменопуле. Статьи эти находятся в разных титулах, которые мы, по примеру Геймбахова издания, означим греческими буквами: А 23, В 5, Е 1, Σ 9, I 3, 5.

Теперь спрашивается: чем же, при недостатке этих шести статей, восполняется русская редакция до показанного выше числа 83? Кроме сейчас упомянутой статьи о пасущих овец на чужом поле, одной из 14 не находящихся в греческих древних рукописях, мы должны здесь указать: а) еще одну статью (81-ю), находящуюся только в русском тексте и заимствованную из источника, которого мы не могли отыскать (иже от древа падаяй плод на землю моея доли побрав неповинен есть), и б) четыре статьи, заимствованные из Эклоги (52, 64, 65:66), но тоже не встречающиеся даже и в полных редакциях греческого Земледельческого закона (следовательно 83 статьи = 97 – 13 – 6 + 5). Заимствованные из Эклоги статьи не все даже подходят к содержанию Земледельческого закона, Статья, угрожающая наказанием тому, кто запрет вепря или пса чужого и уморит и соответствующая XVII, 4 Эклоги Льва и Константина, может быть считаема совершенно уместной; но статьи

О скотоложстве и мужеложстве (=Eclog. XVII. 38:39) попали в «земледельные законы» неизвестно почему. Статья о невольном поджоге (=Eclog. XVII, 41) опять соответствует остальному содержанию Закона.

Полезно будет для облегчения дальнейших занятий любопытным памятником приложить таблицу, объясняющую соответствие русского текста по Башиловскому изданию с греческим, печатаемым при изданиях Арменопула. Титулы мы означаем буквами греческого алфавита (причем для облегчения типографии, греческую букву стигму обозначает посредством στ), но при статьях первого титула мы не ставим никакой буквы. Цифры, относящиеся к русскому изданию, мы, понятно, выставили сами, по способу, упомянутому выше.

Затем следует ряд статей, которые мы решились привести вместе с латинским переводом (в замену греческого подлинника), и притом в довольно значительном количестве. Выбраны такие статьи, которые имеют наибольшую важность по содержанию и в то же время не могут быть оставлены без всяких объяснений и примечаний, или же такие, которые содержат в своей русской редакции более или менее ясные намеки на время появления Земского устава и т.п. Все вместе они служат образцами языка в русской редакции его:

Наконец, приводим статью о мельницах, которая, будучи ясна сама по себе, не требует латинского комментария: «Аще кто жива в селе и рассмотрит то место обчее (τόπον κοινόν) прилично мельницы, и се доспеет (займет оное), и по свершении мельницы, и потом станут вси селяне (ἡ τοῦ χωρίου κοινότης) вопиюще на осподаря мельницы, яко обчее место (τὸν κοινόν τόπον) за свое имеет; весь подобный ему отдадят протор, елико на мелницю испротори, и будут причастни (ἔστωσαν κοινωνοί) делу тому.

Ближайшее сличение вышеприведенных статей Земского устава с греческим подлинником и отчасти с самым латинским переводом дает нам возможность сделать следующие новые замечания:

1). Очевидно, что русский текст соответствует одному из более древних и более исправных греческих списков – редакций доселе никем не изданной. Так, вторая статья, в которой идет речь о земледельце, распахавшем или засеявшем чужую землю без ведома хозяина, лучше и толковее изложена (по крайней мере, вторая её половина) в русском переводе, чем в латинском. Последний правильно и точно передает печатную греческую редакцию земледельческого закона, а первый – ближе к чтению древних рукописей, о котором мы узнаем из заметки Цахариэ.⁶⁵ Точно также в десятой статье латинский перевод является неловким и темным потому, что он говорит, об окапываниях (in pastinationibus) в соответствие с греческим выражением, находящимся в общепринятом тексте (ἐν σκάφαις); русский же текст, просто гласящий о жребиях (участках земли), опять совпадает с чтением старинных рукописей.⁶⁶

2). Однако мы должны признать, что хороший и замечательно исправный греческий текст не везде был правильно понят русским переводчиком. Девятнадцатая статья представляет надлежащий смысл только в латинском переводе, но не в русском изложении того и другого издания (Максимовича и Башилова). Вместо того, чтобы сказать: «если кто вырубит (расчистит) лес (ὁ κόπτων ἀλλοτρίαν ὕλην) без ведома хозяина», русский перевод говорит об истреблении нивы, что́ совсем не согласно со смыслом дальнейших слов статьи даже и в русском изложении. Статья девятая на первый взгляд представляет то же самое явление, то есть, она изложена на русском не только с отступлениями от печатного греческого текста, но, по-видимому, и без ясного понимания смысла, в ней заключающегося. Однако, при более внимательном рассмотрении оказывается, что русский переводчик, во всяком случае, имел верное представление о византийской морте (μορτή) и считал её десятиной, хотя собственно ему следовало говорить о мортине (десятиннике). Смысл статьи в греческом подлиннике тот, что «если крестьянин мортит, собрав жатву без ведома земледавальца, обсчитает его относительно (величины или количества) снопов, которые тому следовали, то он (такой крестьянин), как вор, лишен будет всего плода своего».⁶⁷ Хотя в русском изложении, кроме замены десятинника десятиной, и нет буквальной речи о жатве и о снопах, оно все-таки может быть объяснено в том же самом смысле; нужно только под десятиной, отмериваемой земледельцем, разуметь снопы, следующие господину, которые, без его надзора, могут оказаться меньше и количеством и объемом. Можно даже предположить соответствующий греческий текст, так как в рукописях и в этом отношении встречаются отступления от Арменопуловского извода и взаимные разногласия между ними самими.⁶⁸

3). Есть случаи, в которых разногласие русского текста с греческим и латинским может быть объяснено стремлением русского переводчика к некоторому применению статей устава к русскому быту. Так, в пятнадцатой статье опущен виноградник, а говорится только о земле, подлежащей обработке, хотя, впрочем, виноградники встречаются в других статьях (§§ 48, 58, 76:80); в статье тридцать третьей в русском переводе прибавлены коровы, которых нет в печатном греческом тексте, в статье двадцать девятой прибавлен конь, тоже опущенный в подлиннике.

Вообще греческий текст при исчислении домашних животных довольствуется поименованием вола и осла, всех прочих обозначая неопределенным указанием на иную какую-либо животину; только Эклога, измененная по Прохирону, в некоторых случаях, отмечает и коня там, где его нет в нашем тексте Земледельческого закона: русский же текст Земского устава обыкновенно прибавляет в таких случаях к волу и ослу еще и коня.⁶⁹ В статье двадцать первой, где, между прочим, встречается как будто обрусевшее греческое лыскарь (λίσγος λισγάριον) в той самой форме, как оно читается и в Лаврентьевской летописи, мы находим два обратные случая замены греческих предметов и наименований русскими: 1) нож для обрезывания винограда (κλαδευτήριον, falx putatoria) заменен косою во время косьбы, и 2) вместо византийской монеты кератия, равняющейся теперешним 20–25 копейкам (пяти немецким серебряным грошам) (κεράτιον siliqua, карат) поставлен русский или обрусевший грош, который будет вполне соответствовать кератию, если мы отыщем время, когда грош стоил впятеро больше нынешнего. Любопытно, что этот грош является и в 59-й статье, где в печатном греческом изводе слова кератий нет, а вместо него названы двенадцать фол (φόλα, φόλλις =? пула), каковая сумма, правда, равняется именно одному кератею. Гроши, конечно, не говорят за глубокую древность русского устава о земских делах. Точно также не говорят за нее и волостели, отмеченные нами в вышеприведенных статьях. Вместе со многими другими признаками, термин волостели свидетельствует о принадлежности – по крайней мере, известного нам извода крестьянских русских законов к Московскому периоду. Не лишено значения то обстоятельство, что оба раза слово волостель соответствует таким греческим выражениям, которые могли быть истолкованы, хотя и не совсем верно, как относящиеся к сборщикам государственных податей. Относительно семнадцатой статьи уже одно сличение русского перевода с латинским показывает, что волостель здесь тожествен со сборщиком податей (tributorum exactores). В следующей статье он появился в замену таких двух слов подлинника, которые тоже говорят о сборе или уплате государственной подати (tributi nomine, τοῦ δημοσίου λόγῳ). Однако русское изложение статей, как оно читается в Башиловском издании, если и казалось совершенно понятным переводчику, представляется нам весьма сомнительным даже без всякого сличения с цельным текстом греческого их подлинника. Семнадцатая статья является совершенно излишней наряду с восемнадцатой, которая сверх положения о взимании десятины содержит и всё то, что́ есть в предыдущей... Если же мы обратимся к греческому подлиннику, то и вторая статья, по-видимому, так просто и ясно изложенная, окажется точно также сомнительной... Главная беда в том, что и самый греческий подлинник не представляет здесь совершенно ясного и несомненного смысла; сличение печатного текста с рукописным не разрешает всех недоразумений. В печатном греческом тексте Земледельческого закона, как он был принят в свой сборник Арменопулом, семнадцатая статья содержит в себе именно тот самый смысл, который хорошо передан в приведенном нами латинском переводе: «Если крестьянин оказавшись несостоятельным, перестанет обрабатывать своё поле, уйдет на чужбину или убежит, то сборщики государственных податей пусть сбирают хлеб с его поля, не имея права, в случае его возвращения, подвергнуть его какому-либо новому взысканию или штрафу».⁷⁰ Но в XXV-м титулτ Эклоги измененной (Ecloga ad Prochiron mutata), содеpжащем те же самые законы о земледельцах, сейчас приведенная нами статья изложена с некоторыми отступлениями, хотя и незначительными с точки зрения буквальности, но сообщающими совершенно другой смысл её содержанию. Смысл этот будет следующий: «Если земледелец, лишившись возможности обрабатывать собственное поле, убежит и уйдет на чужбину, то его участком пусть пользуются те лица, которые на основании податных порядков подвергаются взысканию, причем воротившийся земледелец не может привлечь их к ответу.⁷¹ Важно то, что, по свидетельству Цахариэ, и в более древних рукописях Земледельческого закона встречается то же самое чтение, особенно интересное потому, что оно говорит об ответственности общины за правильное поступление казенных податей со всей земли, находящейся во владении её членов. Если и не в (измененной) Эклоге, то в рукописных текстах Земледельческого закона соответствующим образом изменяется смысл и последующей (восемнадцатой) статьи. Вопреки печатному греческому тексту, о котором можно судить, по латинскому переводу, в неизданных редакциях Земледельческого закона здесь говорится не об обязательности других крестьян платить за ушедшего товарища (о чем уже было упомянуто и в предыдущей статье), а о том случае, когда сам оставивший свой участок крестьянине, платить свои повинности: «Если ушедший со своего поля земледелец ежегодно уплачиваешь обычные казённые подати, а его сотоварищи пользуются его землей, то они в свое время должны возместить пожатое в двойном количестве.»⁷² Легко убедиться, что русские статьи Устава о земских делах не соответствуют вполне ни тому, ни другому греческому тексту. Сомнительно, чтобы для них нужно было предполагать еще третью неизвестную нам греческую редакцию; но точно также – относительно восемнадцатой статьи, представляющей ясный и определенный смысл, и притом довольно близкий к греческому печатному изводу, нельзя, утверждать, что отступления её от подлинника объясняются одним недоразумением.

4). Приведенные нами статьи о похищении чужого скота и вообще чужой собственности служат образцом целого ряда таких статей в Земском уставе. Если они вызывают какое замечание, то уже не относительно своего сходства с греческим текстом, а относительно сходства по содержанию с постановлениями XVII титула Эклоги. В одиннадцатой статье этого титула говорится, что воровство, совершенное в каком бы то ни было месте, только не в войске и не во время похода, в первый раз наказывается возвращением украденного с прибавлением его двойной цены, если виновный свободный и состоятельный человек; если же он беден (ἄπορος), то он в первый раз подвергается телесному наказанию и ссылке; а во второй раз (тот и другой?) подвергается отсечению руки. – А тринадцатая статья гласит: «Кто угоняет какой бы то ни было скот из чужого стада, в первый раз подвергается телесному наказанию, во второй – ссылке, в третьей – отсечению руки, причем разумеется, что похищенное всякий раз возвращается настоящему владельцу.” Уже в самом начале главы было сделало замечание, что если с этими статьями Эклоги постановления нашего устава и не совсем сходятся, то различие оказывается только в частных подробностях и объясняется, как особенность применения общих начал к крестьянскому быту.

Сверх того, мы должны указать здесь два дополнения, относящегося к статье о мельницах и встречающиеся в той редакции греческих земледельческих законов, которую нам дает Эклога измененная по Прохирону. Если кто, живя в известном селении, без ведома владельца построит мельницу, то если он человек пришлый (ξένος), пусть владеет ею девятнадцать лет и потом будет удален (ἐξωθείσθω) ... Если случится гонение от иноплеменников, и по истечении времени (μετὰ χρόνον) один из братьев (τῶν ἀδελφῶν – общинников) освободившись построить мельницу, то остальные братья после своего возвращения могут возместить расходы и беспрепятственно войти в долю.⁷³

В виде заключения к нашему исследованию, мы считаем не лишним сказать несколько слов о дальнейшей судьбе тех вольных крестьян, с которыми познакомил нас земледельческий закон. Мы воспользуемся при этом тем же самым сочинением Цахаpиэ, которым руководились до сих пор, и которое обозначено в заглавии нашей статьи. Заметим только, что, к удивлению нашему, высокоуважаемый исследователь византийского права, не смотря на сорокалетнюю ученую деятельность, все ещё неутомимо трудящийся над своим любимым предметом, по какому-то случаю опустил из виду недавно (именно в 1871 году) появившийся четвертый том издания Миклошича и Мюллера (Acta et diplomata graeca medii aevi) и не воспользовался им при пересмотре своего сочинения для нового издания.⁷⁴ Означенный том, заключающий в себе акты трех византийских монастырей, владевших, конечно, населенными имениями, представляет в настоящее время наиболее обильный и важный источник для изучения истории средневекового греческого землевладения и крестьянских отношений. К сожалению, чтение и понимание любопытных документов оказывается не совсем-то легким и беспрепятственным; целый ряд технических выражений, для которых не находится объяснения в существующих словарях (Дюканжа, и тем менее Софоклеса, очень плохом), заставляет нас останавливаться на каждом шагу. Если бы кто мог проложить здесь желанную дорогу и облегчить другим путь, то всего скорее такой ученый, который располагает не только научным знанием прошедшего, но и живым знакомством с современным новогреческим бытом и языком, как 3axapиэ фон -Лингенталь. Несомненно притом, что данные, заключающиеся в сборнике Миклошича, могли бы послужить не только к восполнению, но даже к исправлению нескольких мест в истории Греко-Римского права. Пример тому представляет вопрос о морте или о десятине.

Крестьянское право Исаврийских императоров, в сущности, сохранило свое значение и для последующих столетий. Правда, земледельческие законы, подобно другим частям иконоборческого законодательства, не были приняты в состав Царских книг (Василик), изданных первыми императорами Македонской династии. LV-я книга Василик, занимавшаяся крестьянскими отношениями, не сохранилась в полном и подлинном своем виде; однако, дошедшие до нас указатели и заглавия различных её титулов позволяют нам судить о её содержании и приводит к тому убеждению, что здесь ничего не было, кроме старых постановлений Юстиниановского права. Но, зато, с другой стороны, иные данные –многочисленность рукописей Земледельческого закона на последующие века, заключение его в виде приложения в Шестикнижник Арменопула – с достаточной убедительностью свидетельствуют о существовании таких воззрений, по которым Земледельческий закон и в позднейшее время оказывался действующим источником права. Новая публикация Юстиниановского права в Василиках ничего не могла изменить в фактическом положении вещей. Хотя в Василиках снова и много говорилось о прежних крепостных отношениях (adscriptitii, ἐναπόγραφοι), но тем не менее самый институт остался чуждым действительной жизни, как это обнаруживается уже из той неясности представлений, какая замечается по этому предмету у позднейших византийцев. В сочинении, по самой своей сущности практическом в сборнике неизвестного автора, излагающем разные затруднительные юридические случаи и решения, по ним постановленные знаменитым византийским юристом конца X и начала XI века, Евстафием Римлянином (Eustathius Romanus), в так называемой «Πεiρa», нигде не говорится о крепостных прежнего рода. Позднейшие писатели, как Валсамон, комментатор Фотиева Номоканона (1. 36), имеют о предмете совершенно смутные представления. Таким образом Василики, по-видимому, скорее запутали, чем подвинули вперед разумение вопросов крестьянского права...

В сущности крестьяне и после Василик являются разделенными на два больших класса, на свободных, но податных крестьян (Χωρίται в их κωμητοῦραι ὁμάδες или ἀνακοινώσεις), и на зависимых крестьян.

В числе последних опять выступают вперед особенно заметным образом первоначально вольные и владевшие землей крестьяне общинники, которые в полном общинном составе попали под власть или добровольно поддались под покровительство какого-нибудь сильного человека. Это случалось частью вследствие большой нужды, как например, во время голода и мора, свирепствовавших в 927–933-х годах,⁷⁵ частью вследствие постепенного расширения монастырского и церковного землевладения, чему разительные и поучительные примеры, можно найти в упомянутых нами актах трех византийских монастырей, частью, наконец, вследствие императорских пожалований и появившейся уже в XI веке системы кормлений или проний (πρόνοια). Основанные, таким образом, зависимые отношения напоминают отчасти доюстиниановский патронат (patrocinium). При своем происхождении они могли быть весьма разнообразны, соответственно различию обстоятельств, их вызвавших; но те из этих отношений, которые удержались, на долгое время и приобретали прочность, все более делались похожими на обыкновенные отношения крестьян к своим господам или помещикам. Является на сцену десятина (δεκάτη), платимая господину, и пастбищное (ἐννόμιον).⁷⁶

Что касается крестьян, обрабатывавших чужую землю, то теперь, при Македонской династии, было принято и признано такое правило, что крестьянине, просидевши на владельческой земле законный срок давности, – как сам не может сойти с неё по произволу, так не может быть и согнан с неё собственником. При таком положении представлялось естественным признать за крестьянином также некоторое право на ту землю, на которой он водворился, признать известным образом собственность подчиненную. (nutzbares Eigenthum) рядом с верховной собственностью помещика. Следы такого воззрения находятся уже в Земледельческом законе, если только те статьи, которые позволяют крестьянам меняться своими участками, относятся к крестьянам-мортитам, обрабатывавшим чужие земли. Совершенно определенно высказал такой взгляд Евстафий Римлянин (Eustathius Romanus), как мы узнаем из сборника, составленного его почитателем: «Если окажется, что парики беспрерывно обрабатывали свои участки и платили оброк (аренду) в продолжение тридцати лет, то господин не имеет права согнать их. Ибо они являются как бы господами этих участков, вследствие долговременного пользования, хотя и обязаны платить оброк. Он (то есть Евстафий) сказал это, услышав, что покойный император кир Василий (Болгаробойца, 975–1025 гг.) часто сгонял своих париков».⁷⁷

Сейчас употребленное нами выражение парики (παροικοι) вскоре, после издания Земледельческого закона сделалось общим термином для обозначения крестьянского земледельческого сословия за исключением крестьян-собственников.

В одной надписи 834 года сказано об императоре Феофиле, что он был добр к своим парикам (πρὸς τοὺς αὐτοῦ παροὶκους ἀνὴρ ἀγαθός). Василики часто употребляют выражение парики вместо латинского colonl. Иногда они называются δουλοπάροικοι не потому, что они приравнивались к рабам (δοῦλοι), а в отличие от κληροπάροικοι, церковυых париков. Первоначальное понятие сообщается в Пандектах (I. 239 § 2) в главе о значении слов (de significatione verborum): парик есть incola, qui aliqua regione domicilum suum coutulit (перенес свое местожительство в какую-либо область), не принадлежа к ней, подразумевается, по своему происхождению) (orlgo). Юстиниан, который несколько раз упоминает о παροικικὸν или παροικικὸν δίκαιον (право париков), соединяет с этим побочное представление, что парик есть крестьянин, поселившийся на чужой земле, и притом без формального соглашения с землевладельцем, только вследствие его терпимости. И так, «присельничество» (το παροικικόν) первоначально есть временное, при известных условиях с обеих сторон, расторжимое отношение между землевладельцем и крестьянином.⁷⁸ Но, по истечении долгого и весьма долгого времени (longum et longissimum tempus), оно может превратиться в постоянное помещечье-крестьянское отношение. Как мы уже знаем, вскоре после Юстиниана большая часть империи подверглась вторжению славянских народностей, и старое крестьянское население отчасти было вытеснено со своих прежних мест. Большая часть новых поселений на латифундиях прежней аристократии должны были образоваться именно в форме присельничества, парикии. Так объясняется, почему имя париков могло мало по малу сделаться общим обозначением для всех крестьян сидевших за господами (затребетников, гинтерзассов). Мортиты, которые известны нам из Земледельческого закона, являются только частным видом париков; это суть парики, обрабатывавшие владельческую землю на условиях простого десятинного сбора. Однако, такое положение не могло удержаться на долго. Одна десятина жатвы тем менее могла удовлетворять землевладельца, что она не представляла никакого вознаграждения за пастбище, которым крестьянин пользовался помимо пахатного поля, а равным образом за подати, вносимые в казну господином. Притом, и самый десятинный сбор, при всей своей недостаточности, должен был казаться ненадежным для владельца, потому что парики-мортиты, если только они не подверглись действию тридцатилетней давности, могли по произволу менять свое местожительство. Понятно после этого, что землевладельцы старались прикрепить своих париков к земле и возвысить в то же время их повинности и оброки. Они пользовались для достижения своей цели тяжелыми временами, затруднительным положением крестьян, прибегали к угрозам – согнать их с находящихся в их пользовании участков, и достигали того, что крестьяне покорялись тяжелым условиям и повышенным требованиям. Хотя морта (десятина) и не исчезла, а напротив, вопреки мнению Цахариэ, встречается довольно часто в источниках вновь изданных (акты трех монастырей, составляющие четвертый том издания Миклошича) но все-таки парики или владельческие крестьяне, называемые в позднейшее время также προσκαθημενοι (приседящие), кроме этой десятины, обременены были разнообразными барщинами и оброками в пользу своих помещиков.⁷⁹