В защиту подлинности жития патриарха Игнатия и принадлежности его современному автору, Никите Пафлагону

«Псевдоникита Пафлагон и подложное житие патриарха Игнатия». Таково в переводе на русский заглавие предыдущей статьи, точно передающей ее содержание. Никита Пафлагонский хотя и жил действительно в конце второй половины 1Х-го века и в начале Х-го, но он вовсе не был автором биографии несколько старшего, но еще современного ему патриарха Игнатия; она сочинена гораздо позднее, в ХIII, а не то в XIV веке отчасти при помощи старых источников, но не с целью восстановления исторической памяти о прошлом, согласно с доступною правдою, а появилась как намеренный, сознательный и злостный подлог, направленный к посрамлению православия и к защите уже образовавшейся среди греков униатской партии. Только для того, чтобы придать некоторую достоверность и авторитет своим выдумкам и клевете против патриарха Фотия, защитника самобытности греческой церкви в IX веке, автор принял на себя личину писателя, преданного памяти его соперника, патриарха Игнатия, и при том ему современного. Однако, он в нескольких местах явно проговаривается и обличает свою принадлежность совсем другой эпохе. – Вот смелые тезисы, которые доселе никому не приходили в голову, но выставляются и с уверенностью защищаются в статье А. Ив. Пападопуло-Керамея. Что всем рассказам жития Игнатия о патриархе Фотия доверять нельзя, что это сочинение, приписываемое не без основания Никите Пафлагонскому, известному писателю IX века, тенденциозно, пристрастно, насквозь пропитано духом партийной и личной симпатии к одному и ненависти к другому, что иной раз оно прямо унижается до неразборчивой клеветы, – это давно признавали многие протестантские и православные историки; даже католические не обходятся иногда без оговорок при пользовании этим источником. Но с другой стороны может казаться, что именно страстность и страшная изобретательность нападок обличает личное раздражение современника, который имел возможность по пятам следить за событиями, тщательно собирать слухи, с жадностью ловить сплетни и т. д. Ведь не подлежит cомнению и засвидетельствовано это и в обширных собраниях церковных актов, и в сухих византийских хрониках, и в иных современных житиях святых, что борьба между Игнатианами и Фотианами волновала до дна все византийскoe общество сверху до низу, что борьба была напряженная и часто беспощадная к личностям и особенно их нравственной репутации. Сверх того, сочинение Никиты имеет немало случайных частных известий и хронологических указаний общеисторического характера, нигде более не повторяющихся или очевидно первичного происхождения и оказывающихся верными и точными. В самое последнее время это обнаружилось по отношению к первому нашествию Руси на Греков. По хроникам привыкли относит этот факт к 865 и 866 году, по Никите Пафлагонскому выходило, что он приходится на 861 или 860 год; много было потрачено усилий для соглашения двух показаний, а в конце концов вновь отысканное византийское свидетельство просто и прямо решило вопрос в пользу жития Игнатия, в пользу 860 года. – Таким образом, мы уже указали мотивы, которые заставили нас, с некоторым недоверием отнестись к работе нашего уважаемого сотрудника. Признаемся, что он поверг нас в большое смущение своим первоначально устным заявлением о содержании статьи; которую он желает напечатать в Византийском Временнике. Мы, безусловно, стояли за подлинность. Краткая беседа без текстов в руках не могла ни убедить одного, ни разубедить другого. Нам, однако, показалось, что в аргументации собеседника есть нечто такое, что заслуживает внимание, и мы с ним сошлись на том, что его статья будет напечатана с оговорками и возражениями редакции, Если эти оговорки и возражения выходят теперь несколько обширными, то, надеюсь, автор статьи на нас не посетует, а усмотрит в этом признак внимания и уважения к нему самому, а также и к читателям журнала, которых мы не хотим сознательно оставлять в сетях заблуждения, все-таки могущего оказаться вредным.

Статья о Псевдониките начинается перечислением рукописей, в которых житие Игнатия дошло до нашего времени. Нужно быть благодарным автору за собранные сведения, но едва ли и тут не скрывается некоторая доза тенденциозности в усиленном желании доказать позднее происхождение всех списков и вероятное происхождение их от нынешнего Мюнхенского, который первоначально принадлежал кардиналу Виссариону и по письму должен относиться к ХIV веку. Нам кажется сомнительным, чтобы Ватиканский кодекс; о котором говорил Алляций, следовало отождествлять с нынешним Оттобонианским (XVI в.); нужно было обратить внимание на показание Радера (первого издателя жития), что для Анналов Барония делались извлечения из сочинений Никиты, при чем в тексте оказывались варианты против Баварско-Мюнхенского или виссарионовского списка; равным образом совершенно неизвестным остается век отмеченной иерусалимским патриархом Хрисанефом рукописи жития, находившейся не в лавре св. Афанасия, как ошибочно показывает г. Пападопуло-Керамей (в примеч. на стр. 15), а в Иверском монастыре. Обращаемся к рассмотрению по существу самих аргументов в пользу подложности.

Во вступлении к житию автора повествования о жизни Игнатия развивает мысль, которая, будучи мало оригинальною, представляя довольно общее место, прилична все-таки только при таком положении, когда современник говорит о современнике или близко к тому также к современникам. Вообще, де, полезно излагать и подвиги святых мужей, в частности иеpapxов, стоявших во главе церкви и подвергавшихся гонениям, но особенно назидательны и поучительны примеры, близкие к нам по времени, ибо пред ними само собою умолкает отговорка, будто старинные люди обладали бо́льшими силами, чем современное поколение и что подражаниe не будет соответствовать соразмерности средств. Автор поэтому избирает предметом своего труда жизнь патриарха Игнатия и желает показать незнающим, чем он был, Игнатия – с одной стороны самого позднего (из подвижников или иepapxoв) по времени, а с другой стороны на целое поколение предварившего своею известностью ныне живущих людей¹.

При этом имеется в виду восстановить истину на основании писанных и неписанных достоверных данных, и во-вторых – переводим далее буквально, а греческий текст указываем на 19-й странице у г. Пападопуло-Керамея, – «в довольно долгого времени сгустившееся облако неведения, которым уже помрачается разумения многих, разредить и рассеять, так чтобы желающие могли направлять чистый взор к самой истине вещей, познать по истине делателя добродетели, его прославлять, ему соревновать, а виновника зла и неправды по достоинству отвергать» – (разумеется Фотий). По мнению А.И. Пападопуло-Керамея, если первая часть вступления может считаться подлинною, то есть, принадлежностью древнего неиспорченного и не восполненного произвольными вставками Игнатия, то последняя буквально приведенные слова несомненно обличают фальсарии; к ним наш исследователь привязывает длинное рассуждение в том смысле, что, по истечении трех или самое большее восьми лет от смерти Игнатия (обыкновенно принимается, что написано Никитою Пафлагонским около 885-го года), никак не могло произойти такого затемнения его памяти, о каком тут говорится, и что такие выражения переносят нас по крайней мере в XII век. Не слишком ли поспешное заключение? За чем, во-первых, считать исходным пунктом счета у Никиты кончину Игнатия? События, которые у него разумеются, память о которых извращается и затемняется, начинаются, пропуская рождение и воспитание Игнатия с его возведения на патриарший престол в июне 847 года, затем следует его низложение Вардою, возникшая борьба с Фотием, вся длинная трагическая тридцатилетняя, история протекшая на глазах уже нового поколения, людей, сбиваемого с толку страстными распрями, разногласными определениями соборов; уже около 880–885 года, после вторичного восшествия Фотия и его соборного оправдания, мнения прежних приверженцев Игнатия, людей приблизительно 50-летнего возраста, колебались в ту и другую сторону; с точки зрения верных ревнителей памяти почившего, истина стала помрачаться, и нуждалась в восстановлении, в напоминании. Вот все, что хочет сказать автор. Одна рука написала всё предисловие от начала до конца, и ни малейшей нужды в насильственной и совершенно бесполезной операции рассечения не представляется. В предисловии совсем нет того, чего ищет А. И. Пападопуло.

С некоторым большим подобием права он находит себе опору в конце сочинения Никиты, в заключительной части его. Связь изложения здесь следующая. Доведя рассказ до смерти Игнатия (†877), Никита считает необходимым сказать о чудесах, которыми Господь его прославил и еще прославляет; всех перечислять он не будет, ибо это дело истории (будущей?) и не может быть задачею настоящего времени, а останавливается только на нескольких. Все чудеса, очевидно, относятся к ближайшему времени, ничто в будущие века не забегает; одно засвидетельствовано клятвою современного стратига в Сицилии, другое связано с именем Фотия, вновь вступившего на патриашество. В след за чудесами следует прямой вопрос, которым открывается эпизодическая вставка: «Что́ же рекомый Фотий?» Он нисколько не исправился и не изменился после своего низложения (в 867 году); в продолжение десяти лет, когда был в изгнании он напрягал усилия ума своего, чтобы вновь вкрасться в pacположение царя(Василия); наконец это ему удалось – рассказывается в позорном ненавистном виде-изобретение тайно подсунутой бывшему конюху Василию генеалогии, производящей его от древних армянских царей (Веклас); обманув простодушного властителя, Фотий приблизился ко двору и т. д. На третий день по смерти Игнатия, он прямо занял патриарший престол, и вскоре обнаружил свою разбойническую и тираническую натуру, начинаются преследования и казни противников. Особенно автор останавливается на мерах, которыми Фотий хотел упрочить свое положение и господство в будущем своей партии, раздавая высшие иерархические места своим друзьям, беззаконно благоприятствуя расширению их епархий и т. д. В неверном, конечно, свете, хотя и в правильной хронологической последовательности представлены отношения к папе Иоанну VIII, начавшиеся грубым, де, обманом... – Гнев Божий в свою очередь не замедлил проявиться: 1) в преждевременной смерти царского любимого сына Константина 2) во взятии Сиракуз и завоевании всего острова Сарацинами.

«Но», прибавляет буквально автор (греческий текст приведен у г. Пападопуло на стр. 17-й) передавать в раздельности все новшества и беззакония самого Фотия, первоначальника лицемеров и крестопопрателей, а также всех за тем его преемников и соучастников его властолюбия, дело истории, а не предлежащей нашей беседе задачи»... «Мы же, прославляя бесконечное долготерпение и милость Господа всех, будем молиться, чтобы быть изъятыми от части (μερίδος) содеивающих соблазны и разделения (Фотиане) и сделаться общниками наследия святых – молитвами их и нового по истине исповедника богоносного Игнатия».

Мы с намерением несколько продолжили выписку, чтобы яснее выступил по крайней мере в самом конце современник Игнатия. В предыдущей части отрывка, само собою разумеется, внимание и особенно воображение А. И. Пападопуло-Керамея было поражено всего сильнее словом «преемники». Тут, пожалуй, есть некоторое ocнование к недоумению. Но, кажется, все дело заключается в неловкости выражения; разумеется не преемники Фотия в патриаршем достоинстве, ибо о смерти его ничего не сказано, напротив, он предполагается живущим виновником разделения, а преемники или лучше последователи его в лицемерии и крестопопрании (выражение имеет специальный смысл), так что речение «диадох» противополагается выражению «первоначальник», разумеются Фотием рукоположенные епископы и митрополиты, среди которых, конечно, можно было предусматривать и будущего ему преемника в сане. Во всяком случае, А.И. Пападопуло-Керамей идет уже очень быстро и далеко, шагая прямо в XII век. Он допускает большую неточность, утверждая, что все непосредственные преемники Фотия были правильно канонически поставленнными патриархами и признавались такими со стороны римского престола, римских пап. Во-первых, зачем у него самого над всем господствует предполагаемая римская точка зрения? Разделение прежде всего касалось внутреннего мира самой Константинопольской церкви. Да и папы разве признавали непосредственного преемника Фотиева, юного пaтриарха Стефана?

Разве из-за возведения на патриарший престол этого постриженика Фотиева не возникла долгая и пренеприятная переписка у царя Льва и тогдашнего заправителя греческих церковных дел, Стилуана, с папским престолом, так и не приведшая к удовлетворительному результату? Разве теперь нет прямых свидетельств, что только в последний год патриарха Антония Кавлея удалось примирение с Римом? А.И. Пападопуло-Керамей ссылается несколько раз на вновь открытое и изданное де-Боором житие патриарха Евфимия, правда, не всегда точно передавая толкование издателя, а в данном случае он совсем забыл о новых данных в этом источнике относительно продолжительности схизмы, хотя факты вошли уже в научный обиход и в русских сочинениях². Если ему уже непременно хотелось слово «диадохи» истолковать в смысле непосредственных преемников Фотия, то ему совсем не было нужды странствовать в ХII даже XIII и ХIV столетии, а просто следовало взять Стефана, сына царя Василия, и Антония Кавлея ранее последнего года его жизни (†12 Февр. 901 г.); они оба тоже не признавались пapтией Игнатия, не признавались Римом, и могли почитаться наследниками новшеств Фотия. Это было бы согласно и с другими предположениями г. Пападопула о времени жизни Никиты Давида, о сочинении им пасквиля на царя Льва и патриарха Фотия.

Но принято думать, что у других византийских писателей, гораздо более ранних, есть и свидетельства о существовании жития патриарха Игнатия, написанного Никитою Пафлагонским, есть и заимствование из этого сочинения. Все это оказывается чистейшим заблуждением, пустым недоразумением. Называет в числе своих предшественников и источников Никиту Пафлагонского историк конца XI века Скилиций (=Иоанн Фракисийский) сочинение которого отдельно издано пока только по латыни, а по гречески доступно в обработке Кедрина; целиком включившего оное в свою компиляцию. Скилиций характеризует труд Никиты как тенденциозное монографическое cочинение, имеющее своею задачею порицание патриарха. Это очень идет к житию Игнатия в котором оправдание героя неразделимо с осуждением Фотия. Нет, говорить г. Пападопуло-Керамей. тут не может разуметься житие Игнатия, потому что главная его цель не порицание, а похвала патрирха, именно Игнатия. Нужно найти такое coчинение Никиты, которое так бы могло быть и озаглавлено «порицание патриарха». Такое сочинение по счастью недавно сделалось известным: в житие патриарха Евфимия, одного из ближайших преемников Фотия (после Антония Кавлея), рассказывается о каком-то Пафлагонянине Никите, сочинившем пасквиль на царя и патриарха, именно Евфимия. Это и есть наш Никита Давид, это и есть писатель, упоминаемый Скилицием, совсем, однако, неповинный в порицании Фотия, и следовательно в сочинении той редакции жития Игнатия, какую мы имеем. Что Скилиций совсем не знал нашего Игнатия, приписываемого Никите Патагонскому, это, де, доказывается и тем, что в сочинении Скилиция в соответствующих местах нет и не отыскивается никаких признаков пользования таким источником, – Здесь целый ряд хитросплетений, которые весьма легко распутываются и разрушаются при сопоставлении написанного с подлинным смыслом того, что содержится в тексте Иоанна Скилиция. Так как редко кто дает себе труд вникать в его слова, так как мы уже много раз встречались с кривотолкованиями данного отрывка, весьма интересного в историко-литературном отношении так как даже у Гирша (Byzantin. Studien S. 360–361) смысл его передается слишком свободно, то мы решаемся воспользоваться случаем и представить почти полный перевод всего Фрагмента (за исключением самого конца). Греческий текст приведен в Боннском издании Кедрина в примечании внизу первой страницы первого тома.

Скилиций указывает прежде всего на то, что для более древнего времени есть прекрасное историческое руководство, именно то, которое начато Георгием Синкеллом и продолжено исповедником Феофаном, представляя в совокупности всю историю от сотворения мира до смерти преемника Ирины, царя Никифора (811).

«После него (после Феофана) никто не посвящал своих трудов подобной задаче. Некоторые попытки были сделаны сицилийским дидаскалом и еще нашим современником князем философом высокопочтенным Пселлом, но они брались за дело с небрежением и потому относительно точности весьма ненадежны, очень многое важное они пропускали; в конце концов, они оказались бесполезными для последующих читателей, оставив одно перечисление царей и указав, кто после кого получал скипетр, а больше ничего; даже это исполнив неосмотрительно, они принесли читателям не столько пользу, сколько вреда». Сицилийский дидаскал – это в другой редакции Георгий Амартол, действительно составитель общего исторического компендия, но характеристика его, очевидно, преувеличена в худую сторону, точно также как и характеристика исторического труда Михаила Пселла, только в последней части сбивающегося на простое перечисление сменяющихся правителей, а в начале и средине имеющего вид личных мемуаров. – Вот один разряд писателей; следует другой: то были составители общих обозрений, теперь следуют авторы монографий.

«А Феодор Дафнопат и Никита Пафлагон, Иосиф Генесий и Мануил византиец (т.е. жители столицы), Никифор диакон Фригиец, Лев Азийский (у Кедрина – из Карии, то есть Лев диакон, историк войн Цимисхия), Феодор, достигший архиепископства в Сиде и его одноименный племянник, управлявший Севастийскою церковью, кроме того Дмитрий Кизический и Иоанн Лидийский, поставив себе каждый свою особую задачу – один восхваление царя, другой порицание патриарха, еще другой похвалу друга, и каждый, исполнив свою цель в форме исторического сочинения, далеко не достигли высоты замысла названных ранее мужей (Георгия и Феофана); они пространно излагают в своих историях то, что случилось в их время и немного раньше, – один с сочувствием, другой с неодобрением третий, как ему было приказано, разногласия друг с другом в своем повествовании и поселяя в читателях чувство тошноты и смущения. Мы же, ознакомившись с трудами названных-писателей, предположили, что любителям исторического писания, в особенности тем, которые предпочитают более доступное трудному, принесет значительную пользу наиболее общий исторический обзор событий (в подлиннике «Синопсисы»), дающий самое сжатое понятие о случившемся в различные времена и освобождающий память от обременения подробностями (мемуаров). Согласно с этим, весь исторический материал, содержащийся в вышеуказанных исторических сочинениях, я (переработал и) сжал в точную форму, а сказанное пристрастно или из угождения с осторожностью устранил, и разногласия опустил, а также изгладил все то, что находил близко подходящим к баснословию, наконец – сохранил только соответствующее цели и что было близко к вероятному, прибавив сверх того, что узнал из ненаписанного от старых людей; и все это бегло обозрев, я оставил позднейшим легкую и, как говорится, хорошо смолотую пищу». Вот принципы нашего автора; он надеется, что благодаря им, сочинение его будет одинаково полезно как для начинающих, так и для тех, которые уже успели ознакомиться со специальными монографическими трудами.

Сличая подлинные слова Скилиция с разъяснениями и умствованиями автора предложенной статьи, мы замечаем следующее: у Скилиция Никита Пафлагонский стоит в числе хорошо известных наиболее распространенных и популярных писателей исторических; он написал настоящее историческое сочинение, хотя и тенденциозное, хотя обнимающее только известный период, подобно Дафнопату, который считается автором последней части продолжения Феофана, обнимающей царствование Константина Багрянородного и его сына Романа II подобно Иосифу Гeнесию), который занимался временем от Льва Армянина до смерти Василия Македонянина, подобно Мануилу, который до нас не дошел, но прославлял подвиги Иоанна Куркуаса, знаменитого полководца при Романе I (Theophan. Contin.р. 427 Вопп. Hirsch, Byzant. Stud. S. 361). Имена наиболее важных столичных исторических писателей поставлены у Скилиция в следующем порядке: Феодор Дафнопат, Никита Пафлагонский, Иосиф Генесий, а характеристики в таком: один писал восхваление царя – это нужно думать, Феодор Дафнопат, другой «порицание патриарха» это, приходится полагать, Никита Пафлагонский, третий – похвалу друга; это идет к Генесию), в истории которого выдающуюся и всегда выгодную роль играет какой-то Константин Армянин. Один из последующих византийских исторических писателей сделал догадку, что это быль отец Генесия (Georg, тоn. Muralt, р. 447 cod. Vatic.), а Скилиция довольствуется, повидимому, догадкою, что это был его друг. Нельзя, однако, предполагать, что сочинение Никиты носило заглавие «порицание naтриарха»; иначе мы обязаны были бы думать, что византийцы вообще откровенно в надписании сочинения обнаруживали свои литературные намерения – лести или порицания; один заявлял бы: «хочу восхвалить царя и для того пишу историю», другой «у меня цель – прославить друга» и для того принимаюсь за историческую работу и т. д. Да и Скилиций сообщает, что пopицание патриарха – только скрытая тенденция, а форма – настоящее историческое повествование, которое можно сопоставить с трудом Генесия и, Дафнопата. Очевидно, это было общеизвестное сочинение, находившее широкое обращение в публике, а не какой-то памфлет, а еще скорее пасквиль, о котором говорится в новооткрытом житие патриарха Ефимия, и который теперь выдвигается А.И. Керамеем, как сочинение, подразумеваемое у Скилиция. Пасквиль этот едва ли когда был издан в свете, самому царю Льву, против которого прежде всего был направлен, он представлен был в рукописи, тайно похищенной у злосчастного автора, тоже носившего имя Никиты Пафлагона. Чтобы это был тот самый Никита, имя которого стоит в заглавии жития патриарха Игнатия – это вовсе не доказано; а напротив, очень сомнительно. Напрасно А.И. Пападопуло-Керамей ссылается на де-Боора, как на своего в этом отношении единомышленника. В конце концов немецкий ученый, тщательно изучивший все вопросы, касающиеся открытого им драгоценного памятника, приходит к заключению, что, не смотря на одинаковость имен, игнатианца Никиту (порицателя Фотия) нужно отличать от выросшего с Фотианских убеждениях в силу того порицателя Евфимия и защитника Николая, ученика и ревностного последователя Фотия³. Наконец пожалеем о совершенно напрасном и лишнем труде, который даль себе и читателям А.И. Пападопуло – Керамей длинными выписками, долженствующими доказать, что Скилиций совсем не пользовался житием Игнатия в тех местах, где рассказывал, о соответствующих cобытиях – не пользовался, значит, не знал этого сочинения. Совершенно несправедливо. Сам Скилиций предупредил нас, что хотя он и читал сочинение Никиты Пафлагонского, однако не будет им пользоваться, во-первых потому, что излишних для своего плана подробностей избегает, а во – вторых потому, что вообще остерегается тенденциозно окрашенных, пристрастных рассказов. Продолжатель Феофана более подходил к его задачам, вот и все... Сочинение Никиты о житии Игнатия отлично могло существовать, не смотря на то, что не всякий хотел им пользоваться.

Еще гораздо ранее Скилиция дошедшею до нас редакцией жития патриарха Игнатия пользовался историк Генесия, о котором уже и ранее была речь. Но это общепринятое положение стоит поперек дороги, на которую вступил наш сотрудник А.И. Пападопуло-Керамей. Он его устраняет, и очень легко. Генесий заимствует два места, которые обличают родство с житием Игнатия, вовсе не у Никиты, а у продолжателя Феофана, у которого читается тоже самое, да еще с более буквальным сходством. Прекрасно; но не спрашивая пока о том, откуда у продолжателя Феофана взялось сходство с житием Игнатия, припомним, что тут ест маленькое затруднение: Генесий несомненно писал ранее продолжателей Феофана, так обыкновенно называемых; как же он заимствовал у позднейшего автора? А что Генесий был первый, взявшийся за продолжение повествования, на котором остановился Феофан исповедник, об этом он сам свидетельствует в кратком предисловии к своему труду. Он писал – прибавил для осторожности: преимущественно – на ocновании устного предания, взялся за труд по приказанию царя Константина Багрянородного, задачею его было изложить события от воцарения Льва Армянина, не бывшия дотоле предметом связного исторического изложения в одной книги (ὡς ἄν τά μή παραδοθέντα βίβλῳ τῇ ἱστορούσῃ). Судя по всем данным, царь Константин имел много оснований быть недовольным произведением Генесия: оно должно было показаться скудным по содержанию, тяжелым по изложению, а главное – в нем правление Михаила III, сына Феофила, не было еще предано тому позору, в каком его следовало выставить в интересах новой династии и в оправдании ее основателя, Василия Македонянина. Вот почему явилось новое продолжение Феофана, начинающееся с того же пункта, как и Генесия, сборный труд, начатый по поручению того же императора Константина Багрянородного, продолженный при его преемниках, центральную часть которого составляет повествование о жизни и деяниях Василия, написанное самим Константином, его внуком, как это обозначено в заглавии этой части. Предыдущая часть, правления Михаила, написана другим лицом, но без сомнения под руководством самого царя, который, нужно думать, и сообщил редактору нужные материалы, заранее приготовленные и отчасти уже обработанные Генесием. Новый редактор не нашел побуждений гнушаться трудом своего предшественника, иное заимствовал у него буквально, но другое изменил и все умножил новыми эпизодами и подробностями. Указание на бо́льшее сходство у Генесия с продолжателем Феофана при таком положении дела отзывается даже наивностью. Помимо указанных в греческой стать двух мест, у продолжателя Феофана есть и другие, взятые из Генесия, отчасти они обнаруживают свое происхождение появлением на сцену излюбленного последним Константина армянина. Итак Генесий доказывает существование современной редакции жития Игнатия в Х веке..

Следует ли идти дальше, то есть есть ли нужда разбирать другие аргументы нашего почтенного сотрудника? Он мимоходом касается хроники Симеона магистра. Здесь мы находим прежде всего несправедливый упрек Гиршу, что он один и тот же рассказ Симеона о заключении низложенного Игнатия в гробнице Копронима сводил к двум источникам и к Никите Пафлагонскому и к Гeнесию: Гирш здесь считает источником Генесия, которым лже-Симеон Метафраст много пользовался наравне с другими хрониками (S. 327); заимствованным прямо из Никиты он считает (S. 332) только продолжение о пребывании Игнатия на острове Теверинее и о сокрушении челюстей Ладаконом, что ранее встречается только в житие Игнатия, а по аналогии с этим и другой отдельно стоящий рассказ о фиктивной генеалогии – Веклас (pag. 609), повторяющейся у лже-Симеона в несколько свободной переработке. Что на это замечает А.И. Пападопуло-Керамей? Нечто весьма странное. Первый рассказ представляет в хронике Симеона простую вставку позднейшего времени, ибо стоить в хронологической связи, очень хорошо соблюдаемой в хронике Магистра. На самом деле хроника Магистра есть образец хронологической путаницы, на которую плакались все, кто мел с нею дело (Ср. Hirsch S. 345–347: Die Jahre also, welche Symeon angiebt, stimmen niemals mit den wicklichen Jahren). «Веклас» считается заимствованным у Никиты Пафлагонскаго только в следствии ложного убеждения Гирша в раннем происхождении жития Игнатия, в наличном его существовании ранее XIV века, а теперь будто бы такое заблуждение должно исчезнуть. Значить, и это вставка в хронике Магистра Симеона, заимствованная из какого-нибудь древнего неизвестного нам жития патриарха Игнатия, а, пожалуй, из теперешней лже-Никитовской редакции. Только в первоначальном издании хроники этого не должно было читаться … Во всяком, де, случае хроника Симеона, как это видно из Боннскаго издания, есть нечто проблематическое и только древность и в cpaвнении известных ее списков может руководить в познании происхождения прибавленных в ней глав против Фотия. – Исследователю как будто остались неизвестными все новейшие сообщения (после Гирша) о Парижской рукописи № 1712, содержащей безымянную хронику от сотворения миpa, по недоразумению названную хроникою магистра Симеона Метафраста. У Гельцера (Gelzer, Julius Africanus und die byzantinische Chronographie 11 (Leipzig, 1885), S. 280 und folg.) дана характеристика и первой ее части, доселе ненапечатанной: отсюда видно, что это был самый неразборчивый компилятор, собиравший свои материалы отовсюду и преимущественно падкий на все апокрифическое, анекдотическое, баснословное. Единственная досель известная рукопись Гельцером относится к XIII веку, а еще новейшим исследователем на основании определенных палеографических признаков к ХII-му (Praechter, Byzantin. Zeitschr. (1896) S. 487). Составлена она, нужно думать, еще несколько ранее, если не в Х-м веке, то в ХI-м. Особых выдающихся вставок в ней никогда не было, потому что она сплошь состоит из вставок с самого начала; в данном периоде, то есть в IX веке она весьма удобно разлагается на свои составные части, в которых на первом месте стоить хроника Логофета, затем продолжатели Феофана, Генесия и относительно Фотия помимо жития Игнатия Никиты Пафлагонского, какой-то особенно богатый резервуар клеветы и злоречия, носящих признаки злокачественной болтовни современников монашеского и мирского чина, болтовни все-таки не беспредметной, не отвлеченной, а внимательно следящей за событиями, и отлично извращающей их характер, мотивы и цели действующих лиц. Не XIII или XIV века это дело.

С Гликою А.И. Пападопуло-Керамей расправляется тоже очень просто и очень круто; у этого писателя находят (Гирш) заимствования из Никиты Пафлагонского, из жития Игнатия, но Глика жил, вед, в XII посему таких заимствований допустить, де, нельзя. Следует ряд совершенно праздных предположений; многое даже прямо неверно. Как можно утверждать, что все древнейшие хронографы до ХП века, до Глики и Манасси, были благорасположены к памяти Фотия? Да хотя бы (pag. 102), называющий истинным патриархом Игнатия, а Фотия лжеявленным (ψευδοφανοῦς), считающий клир последнего – гнуснейшим и т. д. Вернее было бы сказать, что нет ни одного хронографа из древнейших, который прямо стоял бы на стороне Фотия. И понятно, почему. Все эти хронографы имеют довольно узкий, ограниченный – либо придворный, либо церковный кругозор, о ходе мировых событий, даже о делах болгарских, они не имеют почти никаких сведений и знают только одно – первородный, непоправимый грех Фотия, что он занял место праведника и подвижника, мученика, насилием низложенного, преследуемого порочным представителем светской власти. При том тот праведник был защитником самостоятельности церковной власти и ее преимущества пред светской, а Фотий защищал только самобытность одной церкви пред другою, греческой от далекой римской . . . Что он был гениальный человек и великий ученый, это ему только вредило в глазах посредственности – особенно пишущей.

И так доказано (?), что текст жития Игнатия гораздо позже девятого века; является естественный вопрос, почему же он носит имя писателя этой эпохи, Не написал ли в самом деле Никита Пафлагон похвального жизнеописания св. Игнатия, и не переделал ли оного кто-нибудь другой намеренно в иной вид, исказив, умножив, приноровив по вкусам и желаниям греко-унитов, των ἑλλήνων οὐντῶν: речь держит А.И. Пападопуло-Керамей, который знает таких и в XII веке? Нет достаточных оснований, отвечает он же, принять такую идею; оставались бы все таки затруднения, так как в известной нам биографии Игнатия хотя выделяются в самом деле очень обширные куски какой-то древней и правдивой жизни Игнатия, однако, они по языку и выражению не имеют никакого отношения к языку других известных сочинений Никиты; тем не менее, несомненно в тексте известного нам жития проявляется то, что обыкновенно наблюдается в подделках. Виновник здесь сам себя уличает во лжи: с одной стороны он дважды ясно обозначает эпоху, в которую сам жил, то есть после ряда преемников (диадохов) патриарха Фотия во времена забвения добродетелей Игнатия и сгущения неведения о делах Фотия, за тем этот самый биограф, забыв о своих таких ясных показаниях, представляет себя живущим в самые времена Игнатия и Фотия. Так в рассказе о соборе 869 – 870 годов он утверждает, будто слышал от его членов, что низложение Фотия было подписано на нем кровию Христа; и опять в другом месте биограф, говоря о некоторых карикатурах (на Игнатия) Григория Сиракузского, совершенно неизвестных хронографам, но пущенных в ход, по-видимому, между 861–867 годами, выдает себя за очевидца их, прибавляя: «я бы о них совершенно умолчал, если бы не видел, что творцы их, а так же близкие к виновникам лица не только не скрывались, но даже хвалились своим делом». Возвращаясь к началу, автор статьи заявляет, что верх дерзости все-таки заключается в предисловии, где в одно и тоже время говорится о сгустившемся облаке неведения и о том, что Игнатий жил «в эти последние и даже близкие к нам годы» (προς ἐσχάτοις καί τοῖς καθ΄ ἡμᾶς τούτοις καιροῖς).

Итак, больше тех двух обмолвок, да и то еще сомнительных, указывающих на позднейшую эпоху написания жития Игнатия, какие были нами приведены и разъяснены в начале, А.И. Пападопуло и теперь ничего не нашел; с напрасным пафосом он продолжает их противопоставлять открывающимся признакам – по его мнению ложным – современности рассказа событиям. Последних признаков можно было бы отыскать гораздо больше, чем собрано в разбираемой статье⁴. На наш взгляд, скорее можно сказать, что здесь всякая почти страница, каждая выходка обличает современника – страстного, лично-раздраженного, несправедливого, но искреннего, а главное – очень близко стоявшего к лицам и делам, отлично удержавшего в памяти хронологии событий, разные мелочи и подробности, каких после никаких нельзя было придумать никакому полемисту – теологу, если бы он напал на мысль доказывать свою идею извращением прошлого. Если житие Игнатия не принадлежит Никите Пафлагонскому и есть поздний подлог, то это есть гениальное произведение.

Пападопуло-Керамей не кончает исследования указанием фальшивых признаков современности в житии Игнатия. Он сознает за собою обязанность тщательного и подробного анализа источников, при помощи которых работал Фальсарий; но эту сложную и, прибавим, совершенно безнадежную задачу он откладывает до будущего времени. По намекам какие теперь у него прорываются, нужно думать, что источников жития он будет искать в хрониках, что было бы совершенно противоестественно; именно хроники представляют в большинстве случаев мозаичную работу, а напротив житие патриарха Игнатия обличает – если не какую другую целостность, то уже во всяком случае целостность настроения и целостность литературную. Правда, и последнюю отрицает почтенный Аф. Ив. Пападопуло, конечно, обладающий условиями, которые дают ему способность более живо понимать и чувствовать возможные тут неровности и тонкие различия в складе греческой речи. Его наблюдения дают ему право утверждать, что здесь в мнимом произведении Никиты Пафлагона – ощущается по местам большая разница в искусстве изложения, в язык, слоге и стиле речи, то более изящной и плавной, то неправильной и грубой. Признаемся, что мы таких оттенков не чувствовали при чтении предложенного произведения, да и к показаниям более к тому способного наблюдателя, настроенного сколько-нибудь тенденциозно, не могли бы относиться с полным доверием. Теперь А.И. Пападопуло-Керамей клонит речь свою уже к тому, что в житии, как целом литературном произведении, можно и должно отличать две руки, двух сочинителей одного в самом деле древнего, другого позднейшего; первый не только быль горячим приверженцем Игнатия, но и к Фотию был расположен, по крайней мере, не говорил о нем ничего худого, а второй – все благоприятное Фотию нарочно переиначивал в дурную и дозорную сторону; впрочем, кое-что он вырвал у своего предшественника и включил в свой рассказ в виде сплошных кусков или отрывков. Вот далее прием, какой нам предлагается для отличения пшеницы от мякины. В одной главе прославляются высокие умственные дарования Фотия и его необычайная ученость; но при этом следует оговорка, что все было испорчено тщеславием и духовною гордостью лица. Первая часть главы принадлежит древнему автору, другая – второму позднейшему. Но это уже слишком просто и совсем не походит на историческую или какую другую критику. На двух дальнейших примерах все-таки следует остановиться. В одном случае А.И. Пападопуло приписал патриарху Игнатию не только те два восклицания, которые влагаются в его уста повествователем, автором жития, но и половину размышления, которым Никита сопровождает эти восклицания⁵: получается нелепость, которая и ставится в доказательство двойственности. В другом случае противоречия устанавливается следующим способом. В житии рассказан эпизод приглашен Игнатия уже низложенного с престола, на собор: так как выбор облачения, в каком следовало явиться, был предоставлен его усмотрению, то 1) Игнатий идет в архиерейской одежде, 2) но на дорой от имени царя Василия ему приказано надеть простую монашескую, З) однако же, здесь на соборе, кончают тем, что решают еще раз совершить над несчастным старцем обряд низложения с целью поругания и для того снова надевают на него хотя убогую и затасканную, но все-таки (архи) иерейскую одежду, которую с позором тут же и срываюсь с его плеч. Упустив почему – то из виду одно из переодеваний г. Пападопуло-Керамевс легко уличает существующий текст жития в несообразности и двойственности. Зачем было облачать в архиерейскую одежду, когда Игнатий сам надел такую? Но, ведь на дороге произошла перемена.

Нет, таким способом ничего нельзя достигнуть – ни доказать подложность жития Игнатия, ни посрамить кардинала Гергенротера, который ведь тоже не всегда доверял Никите, хотя и доверял больше, чем следовало. Для приближения к искомой православной истине существуют более надежные пути критического изучения и они уже с большею или меньшею отчетливостью указаны – хотя бы в двух coчинениях русской духовной литературы, Мы разумеем труд покойного профессора церковной истории в Московском университете А.М. Иванцова Платонова «К исследованиям о Фотии» (СПБ. 1892; печаталось первоначально в журнале Минист. Народн. Просвещения), и книгу его преемника по кафедре, проф. Алексея Петр, Лебедева «История Константинопольских соборов IX века (861–880 гг. Москва, 1888), который хотя и излагал главным образом по Гергенротеру, но сделал все-таки несколько замечаний не лишенных значения и направленных именно к защит Фотия против показаний Никиты Пафлагонского, считаемого, само собою разумеется, современным автором жизнеописания Игнатия.

В. Васильевский