Св Григорий Чудотворец, епископ неокесарийский, и приписываемые ему проповеди

Святой Григорий Чудотворец был одним из ближайших и преданнейших учеников Оригена. Ему он обязан был своим христианским просвещением, и до конца жизни сохранял память о своем учителе, полную благодарной любви и уважения. Между всеми отцами третьего века он выдается даром красноречия, и по силе своего ораторского таланта должен занимать видное место в истории церковного красноречия III века. От него не дошло столько произведений входящих в круг истории проповеди, сколько дошло их от Оригена, и даже дошло их сравнительно очень мало. Но что дошло, то показывает в нем человека, более и лучше Оригена владевшего художественным словом.

Св. Григорий Неокесарийский происходил из знатной фамилии неокесарийской. Отец его, живший в язычестве, не предполагал, что из его сына, называвшегося до христианства Феодором, выйдет знаменитый епископ христианский. Он предназначал для него судебную или адвокатскую карьеру, бывшую в то время одною из самых видных, и в видах будущей успешной деятельности его на общественном поприще хотел дать ему широкое образование, как общее, так в частности юридическое. Но он скоро умер, и мать Григория, оставшись вдовою, решила следовать, по отношению к воспитанию своих детей, тому плану, какой начертал для них их отец. (У Григория был брат Афинодор, впоследствии епископ Понта). И мы видим, что Григорий Неокесарийский в юные годы весь предался науке. По словам св. Григория Нисского (в его слове о жизни св. Григория Чудотворца)¹, в молодые годы он отложил все, чем увлекается юношеский возраст, и весь устремился к стяжанию мудрости. После посещения школ в своем родном городе, он для дальнейшего образования отправился в другие страны, славившиеся науками, и жил некоторое время в Александрии, куда отовсюду стекалось юношество учиться философии и врачебной науке. Богатый юноша на чужбине вел в высшей степени строгую и нравственную жизнь, и не принимал участия в тех удовольствиях, каким свободно предавались другие юноши, – его товарищи, и возбуждал даже со стороны их неудовольствие на себя за то, что не хотел жить, как другие, будучи, таким образом, как бы укоризною для неразумных. Он стремился еще в Берит, где была юридическая школа, и Рим, для более основательного изучения римского права. Но Промысл судил иначе. Ему вместе с братом своим Афинодором случилось быть в Кесарии Палестинской, где муж их сестры занимал видное место в тамошней гражданской администрации. Здесь встречаются они с Фирмилианом, одним из благородных юношей каппадокийских, бывшим впоследствии епископом каппадокийским, и узнают от него, что в Кесарии живет знаменитый христианский философ Ориген. Влекомые стремлением к мудрости, они стараются войти в сношения с славным учителем, и все трое являются к нему, как к главному в то время руководителю в христианской философии. После первых бесед Оригена с ними, они, по словам самого Григория, оказались, как птицы, пойманные в клетку; привлекательная сила глубокого и многосведущего ума Оригенова так обаятельно подействовала на них, что они забыли и Берит и римское право и решились учиться мудрости у Оригена. Ориген не имел и не устроял в Кесарии такой регулярной школы, какова была школа александрийская, где он был прежде учителем, и каковы были во многих городах школы языческие, посещаемые юношеством, ищущим образования. Но всюду, куда он не являлся, вокруг него собиралась группа людей, стремящихся к знанию и ищущих истины: ум широкий, стоящий на высоте современного образования, владевший всесторонними сведениями, любивший исследовать предметы до их последних глубоких оснований, и в тоже время приятный и сообщительный, он, как магнит притягивал к себе всех, желавших образования, и из бесед с ним, как из источника, жаждущие истины черпали то, что служило к обогащению их знаний, к разъяснению и разрешению темных вопросов, к исправлению и расширению их воззрений. Таким образом, без нарочитого намерения Оригена, там, где он жил, сама собою составлялась своего рода школа, или нечто высшее обыкновенной школы; так как к нему являлись для ученых бесед не простые, только начинающие образование, мальчики, а люди уже зрелого, более или менее овладевшие внешнею мудростью, – и учение ведется у него не путем страдательного усвоения уроков, а путем свободного взаимного обсуждения предметов ведения. Целых пять лет провел Григорий Неокесарийский вблизи Оригена, слушая его беседы, – и учение, преподанное ему Орегоном, было заключением того широкого курса образования, какой проходил он в своей юности. Оно обнимало весь цикл тогдашнего образования: обозревая всю широту его, переходя со своими собеседниками от одной ступени к другой, Ориген старался исправлять их в мыслях и суждениях, устанавливая истинную точку зрения на предметы ведения, и показывая надлежащее соотношение их между собою. Сначала он старался внушить своим ученикам любовь к истине и горячее желание трудиться для познания верховного блага. Хваля любомудрие и тех, которые ценят его, Ориген замечал, что первый шаг, какой должно делать разумное существо, есть знание самого себя, и что нет ничего более смешного для человека, как желать знать, что вне его, и не знать того, что важнее всего для него, и что должно составлять его собственное благо. Общие рассуждения Оригена о философии и ее задаче, по словам св. Григория, воспламенили его сердце и проникли его самою живою страстью столько же к учению, сколько и к учителю. Привязав к себе молодых любителей мудрости, Ориген проходил с ними логику, научая их не допускать и не отвергать никакого доказательства легкомысленно, но основательно взвешивать силу умозаключений, проходил философию естественную, указывая в природе беспредельное могущество и мудрость Божию, и заставляя удивляться Творцу, при рассмотрении удивительных дел творения, – проходил математику, обнимавшую в себе геометрию и астрономию. Затем он разбирал начала нравственности, научая искусству умерять страсти, возвышаться над слабостями человеческими, и трудиться над тем, чтобы приблизиться к Божеству и сохранить в себе Его образ. Это был курс, так сказать, приготовительный: мудрый учитель как бы по ступенькам лестницы вел своих учеников к познанию небесных вещей. Самое главное и существенное познание, на котором после долгого приготовления сосредоточивал Ориген внимание своих учеников, – это познание первой причины. В этом главном курсе Ориген сначала излагал то, что философы и поэты сказали о Божестве, подвергая их учение строгой и основательной критике. Он представлял, что хорошо знать то, что есть истинного и ложного в учении каждого, и хотел, чтоб его ученики знали и испытывали все пути, по каким другие шли в истине; но в тоже время с предосторожностью направлял их по этим путям и как бы руководил их по обширному лабиринту систем человеческих. Только одни учения атеистические, т. е. одни учения тех, которые отвергали бытие или провидение Божие, он считал недостойными внимания своих учеников, и находил неприличным, чтобы душа христианина, сохраняющая в себе религиозное чувство, осквернила себя прикосновением нечестия. После этого он вводил своих учеников в разумение божественных Писаний, и раскрывал им те тайны божественного ведения, какие Духу Божию угодно было сообщить человеку. И здесь Ориген был особенно превосходен, и, по словам своего ученика, так поражал ясностью и силою своих доказательств, что никто, как бы ни был упорен, не мог противостоять ему. В нем сам Бог, вдохновлявший пророков, по представлению св. Григория, дал единственный ключ к пророчествам. Благодаря его искусству, его ученики проникали в самые тайны божественных книг и находили в них неисчерпаемый источник самых удивительных познаний.

Когда нужно было св. Григорию оставить Кесарию и Оригена после пятилетнего постоянного собеседования с ним, Григорий, расставаясь с учителем, в трогательной красноречивой речи излил чувства глубокой благодарности и беспредельного уважения к своему несравненному наставнику, и вместе с тем дышащее искренностью сожаление о том, что он оставляет человека, в котором нашел своего истинного отца, и в содружестве которого вкушал самые чистые радости. Эта речь служит свидетельством той привязанности, какую умел внушать к себе в своих учениках Ориген, а еще более того благородства и той деликатности души Григория, которые сквозят в каждом слове ученика, прощающегося со своим учителем.

На родине, куда отправлялся Григорий по окончании своего образования (около 239 года), он имел в виду посвятить себя адвокатуре, к чему предназначал его отец, и к чему он сам готовился до своего знакомства с Оригеном. Но видно, что после бесед Оригена о возвышенных и божественных вещах сердце его уже не лежало к этого рода деятельности, и в прощальной речи Оригену он не без грусти говорит о том, что у своего учителя он оставляет самое дорогое и любезное, и меняет это на самое худшее, что он не будет более говорить о божественных вещах, а его речь должна будет служить человеческим вещам и защищать дела и тяжбы худых людей. И нет в исторических документах никаких указаний на то, чтобы он на родине вступил на поприще, прежде казавшееся ему заманчивым, а потом сделавшееся для него малоценным и даже прямо противным, после бесед с Оригеном о возвышенных божественных вещах. Св. Григорий Нисский (в слове о жизни св. Григория Чудотворца) прямо говорит, что по возвращении в свое отечество с богатством многоразличной мудрости и знания, Григорий Чудотворец уклонился от общественной жизни и всякой публичной деятельности. „Когда весь народ (говорит Григорий Нисский) обратил на него внимание, и все ожидали, что он обнаружит свою ученость всенародно в общих собраниях, дабы в похвалах и известности получить какой-нибудь плод долговременных трудов своих; сей великий муж... выказывает свою мудрость молчанием, делом, а не словами показывая находящееся в нем сокровище. Удалившись от шума площадей и от всей вообще городской жизни, в уединении пребывал он сам с собою и чрез себя с Богом, мало заботясь обо всем мире и делах его, но распростившись со всем в мире, направил все попечения к тому, как довести до совершенства душу путем добродетели...»².

Душу, так настроенную, одаренную богатыми талантами и обладавшую обширными званиями, располагали к служению церкви, так нуждавшейся тогда в сильных деятелях. Об этом более всех старался Федим, предстоятель церкви Амасийской. Но Григорий боялся, как бы заботы священства не послужили ему препятствием в любомудрии, и не давал согласия на предложение посвятить себя служению церкви. Когда же он увидел, что Федим имеет решительное намерение поручить ему начальствование в церкви, он скрывался от него, переходя из одной пустыни в другую, чтобы только не быть взятым рукою святителя. Но Федим, видя в Григории великую силу, могущую принести много пользы для церкви, решился своею настойчивостью победить стремление Григория к уединению, и, несмотря на его отсутствие, нарекает его епископом его родного города Неокесарии, который был совершенно предан идолослужению, так что в нем всего было семнадцать христиан. Таким образом, Григорий против воли должен был принять на себя то начальствование над церковью, от которого так усиленно отказывался, и над ним, по явлении его к Федиму, совершены были все узаконенные священнодействия, и он, никогда не думая, сделался, в молодые еще годы, правителем церкви, приняв сан неокесарийского епископа.

Неокесарийскою церковью весьма долго управлял св. Григорий, и во время этого управления обнаружил необыкновенную пастырскую ревность. Евсевий называет его славнейшим из епископов нашего времени³. Св. Григорий Нисский, в слове о жизни своего соплеменника, замечает, что «не иным чем, как подвигами и борьбой должно назвать всю жизнь его в священстве, во время которой он верою подвизался против всех сил противника»⁴. Неокесария, куда поставлен был епископом св. Григорий, заражена была язычеством, нигде не было устроено в ней храма истинному Богу, но весь город и соседние поселения наполнены жертвенниками, капищами и кумирами, и верующих во Христа было не более семнадцати человек. Но св. Григорий с такою силою ратовал против языческого суеверия, что к концу его жизни не осталось в ней столько язычников, сколько было христиан при его вступлении на паству. С первого же появления его в Неокесарии в звании пастыря церкви открылось такое необычайное действие его слова, вспомоществуемого силою Христовою, что к вечеру первого дня его пастырской деятельности уже было столько уверовавших, что из них «составился народ»⁵. Успех первого дня возрастал в другие следующие дни. К нему стекались целые толпы, и он проповедовал, рассуждал, увещевал, учил, исцелял. Слово его потому особенно сильно действовало, что оно сопровождалось чудесами, совершаемыми им над больными и страждущими. Св. Григорий Нисский рассказывает много чудес, какие совершены были Григорием Неокесарийским при содействии благодати Святого Духа, и какие приобрели ему в церкви название Чудотворца.

Во время своей жизни св. Григорий Неокесарийский пользовался в церкви большим авторитетом и принимал плодотворное участие в делах веры. Евсевий поименовывает его в числе епископов, сошедшихся в Антиохии для осуждения Павла Самосатского, отрицавшего божество Господа Иисуса Христа, и он поименован, как наиболее знаменитый из участников, после Фирмилиана, епископа Кесарии Каппадокийской, и рядом с братом своим Афинодором, епископом Понта⁶. От него дошло до нас такое точное изложение догмата о троичности лиц Божества, подобного которому не представляет современная ему древность, – это в известном его символе, который, по преданию, засвидетельствованному св. Григорием Нисским⁷, он составил по откровению свыше. По этому символу воспитывались и уясняли себе тайну веры великие учители Каппадокийские IV века, св. Василий Великий, св. Григорий Нисский и св. Григорий Богослов. Первые двое много слышали о св. Григории Неокесарийском от бабки своей Макрины, происходившей из Неокесарии, и чрез нее узнали православное учение знаменитого отца III века, бывшее для них руководством в делах веры. Они оба исполнены глубокого почитания к таланту, твердой вере и благочестию св. Григория Чудотворца, что видно из слова о жизни его, написанного св. Григорием Нисским, и из писем и сочинений св. Василия Великого. Св. Василий Великий делает такой отзыв о нашем отце в своей книге о Святом Духе: «Где дадим место Григорию великому и словам его? Не с апостолами ли и пророками? Говорю о муже, который ходил в едином с ними Духе, во все время жизни шествовал по следам святых, во все дни свои тщательно преуспевал в жизни евангельской. Так о нем говорю; иначе преобидим истину, не сопричислив, к присным Божиим сию душу, сего мужа, который, подобно какому-то светозарному великому светилу, озарял церковь Божию, который при содействии Духа имел над демонами страшную для них силу, и такую приял благодать слов в послушание веры во языцех (Рим.1:5), что там, где до него было семнадцать только человек христиан, весь народ в городах и селах, научив боговедению, привел к Богу... Долго было бы пересказывать все чудеса сего мужа, которого, по преизбытку дарований, какие в нем явлены по действию Духа во всякой силе в знамениях и чудесах, и самые враги истины называли вторым Моисеем. Так у него во всяком слове и деле, совершавшихся по благодати, просиявал какой-то свет – знак небесной силы, невидимо ему сопутствующей. И до ныне еще велико к нему удивление туземных жителей, нова и всегда свежа в церквах твердо укорененная память о нем, не увядающая и от самого времени⁸... А св. Григорий Нисский, рассказывая жизнь соименного себе предшественника, постоянно присоединяет к его имени название Великого⁹.

Св. Григорий Чудотворец был ревностный и сильный проповедник. Это видно из того, что он весь город, прежде закоренелый в языческих заблуждениях, своим словом обратил к истинной вере во Христа. По свидетельству св. Григория Нисского¹⁰, слушавших слово его сперва было малое число, но привлекательная сила его слова была так велика, что после первого возвещения имени Христова неверующим, быстро возрастало число обращенных к вере. Когда он говорил, то все удивлялись его поучениям¹¹.

Силу слову его мог дать его естественный талант, полученный им от Бога, и то широкое образование, какое получил он в годы юности своей... Но он не надеялся на одни естественные средства в деле возвещения веры, как ни были они богаты у него. Он считал необходимым для успеха в этом священном деле просвещение свыше, и просил себе у Бога вспомоществующей благодати Духа. По словам св. Григория Нисского, «он не прежде осмелился проповедовать слово, как некоторым явлением открыта была ему истина. Однажды (в первые дни после посвящения его во епископа), когда он целую ночь размышлял о предмете веры и волнуем был различными помыслами... в это время, когда он озабоченный исканием истины, проводил ночь без сна, является на яву некоторый муж в человеческом образе, по виду старец, святолепный по устроению одежды, как приятностью лица, так и стройностью вида, обнаруживающий признаки великой добродетели. Когда же он, устрашенный видением, боялся встать с постели и спросить, кто он такой, и зачем пришел; сей, кротким голосом успокоив его душевное смущение, сказал, что он явился ему, по божественному повелению, для разрешения его недоумений, чтобы открыть истину благочестивой веры. При этих словах мужество возвратилось к нему... Потом, когда тот протянул руку и прямо направленными перстами как бы указывал стоящее в стороне явление: он, обратив взор свой по направлению его руки, увидел против лица явившегося другое видение в женском образе, превосходнейшем человеческого, – и опять устрашился до того, что склонил лице свое, приведенный в замешательство видением, и не в состоянии будучи вынести сего явления очами... (В это время) он услышал некий разговор между явившимися ему лицами, которые вели речь друг с другом о предмете его изысканий. Чрез этот разговор он не только научился истинному познанию веры, но и узнал явившихся по именам; потому что каждый из них называл другого собственным его именем. Так, говорят, он услышал, что явившаяся в женском виде просила Евангелиста Иоанна открыть юному епископу тайну благочестия, а тот сказал, что готов и в этом сделать приятное Матери Господа... Таким образом, в стройных и кратких словах изрекши (сию тайну), опять скрылись из глаз. Григорий же божественное оное откровение тотчас заключил в письмена, по оному после проповедовал слово Божие в церкви и оставил сие богодарованное учение, как некое наследие потомкам»¹². Итак помазание от Святого и озарение свыше – вот та главная сила, которая ввела его во владение истиною веры, и которая помогала ему побеждать упорство неверия, разгонять тьму заблуждения и доводить до благочестивого убеждения души, жаждущие пищи божественного слова.

Из слова св. Григория Нисского можно видеть и уяснить себе то содержание, какое раскрывал в своих проповедях св. Григорий Неокесарийский. Это было откровенное учение о Боге и Христе, не то только откровенное учение, которое хранится в Библии и доступно для всех, а учение, ему собственно сообщенное и разъясненное при посредстве св. Иоанна Богослова и Пресвятой Богоматери. Это учение заключало в себе тайну христианского благочестия, и существенные пункты его изложены в символе св. Григория, пользовавшемся большим авторитетом в церкви. В этом символе, известном каждому изучающему богословскую науку, мы читаем вполне точное и ясное учение о Триедином Боге, о личных свойствах трех лиц Божества и об отношении их между собою. Видно, что св. Григорий мыслью своею возносился к самым высотам христианского ведения, и самые возвышенные догматы веры умел излагать народу в ясных и твердых словах. Благодаря ему, его руководственному слову, народ того города, где он епископствовал, сохранил себя «неприкосновенным от всякой еретической злобы»¹³, в век увлечения догматическими словопрениями и арианскими заблуждениями.

Конечно, не один этот предмет, заключенный в символе св. Григория Неокесарийского, раскрывался им в его беседах. Он, смотря по времени и обстоятельствам, касался и многих других сторон христианского боговедения. Так он любил любомудрствовать о чаемой горней жизни: этим предметом, по свидетельству св. Григория Нисского, он занимался всегда и по преимуществу. Склонял он мысль своих пасомых к представлению о Боге, Творце и Промыслителе, управляющем всем в мире и по своей воле направляющем природу стихий. Так, когда в Понте от разлива реки, текущей с горных вершин Армении, произошло ужасное наводнение, и жившие близ реки, пораженные неожиданным бедствием, пришли к нему с прошением дать им какое-нибудь облегчение от постигшего их несчастья, он, явившись на место, где вода произвела большие опустошения, сказал собравшимся: «не человеческое дело, братья, изменять течение воды; одна только божественная сила может сделать это и заключить стремление вод в известные пределы; ибо так говорит пророк к Богу: предел положил еси, его же не прейдет (Пс.103:9); одному Владыке твари – Христу подвластна природа стихий, неизменно пребывая в тех местах, в которых поставлена. Итак, поскольку есть Бог, законополагающий пределы водам, то Он один своею силою и может удержать беспорядочное течение этой реки»¹⁴. Сказав это, и призвав божественную силу на помощь, св. Григорий дал другое направление беспорядочному стремлению вод. – Призывают его к себе жители города Команы, чтобы он утвердил их церковь и дал им священника, и он, пришедши к ним, ведет с ними беседу о священстве¹⁵. Само собою понятно, что Григорий Нисский не все предметы веры перечислил, к каким склонялось учительное слово восхваляемого им отца. Но из его случайных и отрывочных указаний мы имеем право заключать, что его проповедь обнимала широкий круг христианского боговедения, исправляя и просвещая умы своих пасомых, прежде зараженных языческою лестью, силою того света Христова, каким озарен был он сам.

Кроме учения веры, кроме утверждения своей паствы в православном понимании христианского догмата, св. Григорий обильно раздавал всем нравственные наставления, применительно к состоянию каждого, и в соответствие тем запросам, с каким являлись к нему люди его паствы. «Плачущий (говорит, характеризуя его учительное слово, св. Григорий Нисский)¹⁶ получал утешение; юноша вразумление; старик наставляем приличными речами; рабы, чтобы повиновались господам своим, владельцы, чтобы человеколюбиво обращались с подчиненными; бедного учил он, что единственное богатство есть добродетель, что это имущество может приобресть каждый, кто ни захочет; напротив того обладающего богатством вразумлял и учил, что он только распорядитель своего имения, а не господин. Женам подавая пристойные, детям – соответственные возрасту, отцам – приличные правила, и, будучи всем вся, он, при содействии Духа, столько вдруг привлек к себе народ, что тотчас приступил к построению храма (которого прежде не было в Неокесарии); потому что все деньгами и трудами содействовали этому предприятию.

Мы говорили о содержании учительного слова св. Григория Чудотворца, руководствуясь указаниями его биографа и панегириста св. Григория Нисского. Мы желали бы дополнить характеристику знаменитого учителя церкви анализом его собственных гомилетических произведений. Но древность почти ничего не сохранила для нас из того, что он говорил своим пасомым в качестве их пастыря и руководителя. В изданиях его творений печатаются его проповеди, именно: три беседы¹⁷ на Благовещение Пресвятые Богородицы, одна беседа¹⁸ на святое Богоявление, слово на всех святых¹⁹, и отрывок слова о Троице²⁰. Два слова²¹ на Благовещение Пресвятые Богородицы и беседа на Богоявление Господне²² с именем Григория Чудотворца, епископа Неокесарийского, напечатаны и в русском переводе. Но их подлинность, за исключением разве отрывка о Троице, более чем сомнительна. Древние писатели не знали этих слов, и не упоминают о них. И в самом содержании и характере их изложения есть признаки, указывавшие на их позднее происхождение. Слова на Благовещение содержат в себе восторженные похвалы Божией Матери. Подобных похвал мы не встречаем в подлинных произведениях отцов III и даже IV века. Они явились и стали особенно часты после возникновения ереси Несториевой и со времен Ефесского вселенского собора, в видах противодействия тем людям, которые не хотели признавать во Христе Бога во плоти, и которые называли Деву Марию не Богородицею, а Христородицею. Во втором слове на Благовещение даже встречается слово, которое вошло в употребление со времен Ефесского собора, – Богородица, Θεοτόϰος²³. Положим, смысл, заключающийся в этом слове, был признаваем и отцами, жившими ранее Ефесского собора, но само это слово, как техническое выражение, в приложении к Пресвятой Деве Марии, утвердилось в церковном языке с V века. В слове на Богоявление мы читаем свободный и пространный перифраз евангельского повествования о крещении Господа Иисуса Христа от Иоанна на Иордане; в этом перифразе при толковании и переложении слов Иоанна к Спасителю и Спасителя к Иоанну, а также гласа, слышанного с неба от Отца, излагается догматическое учение о лице Иисуса Христа, – учение такое, какое мог исповедать и возвещать и св. Григорий Чудотворец. Но и в этом слове есть выражения, необычные в церковной литературе III века, и утвердившиеся в ней после первого вселенского собора. Мы разумеем слово «Единосущный (όμοούσιος)». Перифразируя слова Бога Отца: сей есть Сын Мой возлюбленный, о Нем же благоволих, проповедник говорит в их разъяснение: «ΌμοȢσιος, ούχ έτεροȢσιος: δμοȢοιος έμοι ϰατά τό άόρατον ϰαί όμοȢσιος ύμιν ϰατά τό όρωμενον, χωρίς άμαρτίας»²⁴). Сын Единосущный, а не другого естества, Единосущный Мне по тому, чего вы не можете видеть, и Единосущный вам по тому, что вы видите, кроме греха. Другой раз это выражение употреблено в приложении к Духу Святому, когда от лица Иоанна Крестителя проповедник обращается к пришедшему креститься от него Богочеловеку с вопросом недоумения: «Крещая Тебя, кого стану я призывать? Во имя чье буду крестить Тебя? Во имя Отца? Но Ты всегда Отца имеешь в Себе Самом, и Сам находишься весь в Отце? Во имя Сына? Но кроме Тебя нет другого Сына Божия по естеству. Во имя Святого Духа? Но Он всегда с Тобою, как Тебе Единосущный (όμοȢύσιος), Единовольный и Единомысленный, Единовластный, Единочестный и Единопокланяемый от всех»²⁵. Такого выражения нет в символе св. Григория Неокесарийского²⁶, где излагается учение о троичности лиц Божества и об отношении их между собою. Между тем здесь весьма естественно и даже необходимо было бы явиться ему, если бы только оно было в употреблении в церковном языке в век св. Григория. Явный знак, что беседа, где встречается это слово, принадлежит не св. Григорию Чудотворцу, а лицу, жившему после первого вселенского никейского собора.

Против подлинности этих слов и за их позднее происхождение, кроме содержания, говорит самый характер их изложения. У св. Григория Чудотворца, в его подлинных произведениях, речь ясная, текучая, без аффектации, без фигуральных риторических приемов, полная спокойствия и самообладания. Такою она является и у других отцов-представителей греческого красноречия в III и даже IV веках. Этой спокойной текучести, этой фразы, чуждой искусственности и фигуральности, нет в словах, приписываемых св. Григорию Чудотворцу. В них такой склад изложения, какой узаконила не древняя греческая, а византийская риторика. Этот риторический склад изложения начал появляться с V века, но утвердился окончательно в века гимнологии, в те века; когда создавались церковные песнопения, составляющие своеобразный вид религиозной поэзии. Слова, отмеченные характером византийской риторики, составляют нечто среднее между поучением и песней. Гомилетика в них отступает на задний план, и вступает в свои права искусственная риторика, прикрашенная поэзией. По влиянию этой искусственной риторики, господствовавшей в византийской проповеди, и начавшей заявлять свои права, начиная с V века, проповедники тех времен любили поэтическую восторженность и напряженную декламацию. Одна из любимых манер изложения у них состоит в том, что они варьируют и расписывают красками, напоминающими одна другую, но не сливающимися в один колер, какое-либо одно общее представление, берут общее понятие или событие, разлагают его на мелкие части, и ведут его раскрытие рядом кратких предложений, построенных по одной форме; при этом на одну нить часто нанизывается несколько образов или сравнений, служащих к уяснению одного предмета, как это мы видим в наших акафистах. Видимою связью этих кратких предложений, на которые раздробляется одно общее представление, служит у них риторическая фигура единоначатия. Другую любимую манеру византийских проповедников мы можем назвать драматизмом изложения. Она состоит в том, что они наполняют свои проповеди апострофами, длинными монологами и диалогами. Лица, о которых случается им упоминать в своих проповедях, они заставляют говорить длинные речи, отличающиеся искусственною декламацией. Когда передают они какое-либо евангельское событие, положим, воспоминаемое в тот или другой праздник, – евангельский рассказ служит для них канвою, на которой они выводят свои поэтические узоры: два, три слова, сказанных каким-либо евангельским лицом, у них превращаются в длинные тирады, наполняющие не одну страницу, и иногда вся проповедь, требующая около получаса времени для своего произнесения, состоит из монологов или диалогов, влагаемых в уста лиц, выводимых в проповеди. Встречается, в-третьих, у них лирическое излияние чувства, не всегда внезапное и естественное, а чаще деланное и искусственное; вместо ровной, спокойной речи является язык одушевления и восторга, и проповедь становится песней, и ею хотят не столько учить и наставлять, сколько увлекать и услаждать. Все это есть в словах, приписываемых св. Григорию Чудотворцу, и мы невольно переносимся мыслью в века византийского красноречия, когда читаем их и встречаем в них тирады, подобные нижеследующим: «Ныне (так начинается первое слово на Благовещение) ангельские лики воспевают славу божественную, и свет Христова пришествия воссиявает верным. Ныне настала для нас радостная весна, и взошло солнце правды – Христос... Ныне обновляется Адам, и вознесенный на небо, сопричисляется к сонму ангелов. Ныне вся вселенная исполняется радостью, видя снисшествие на людей Духа Святого. Ныне явилась божественная благодать, надежда благ невидимых, и совершилось над нами чудо, превышающее всякий ум и помышление. Ныне соплетаются венцы в награду за постоянство в добродетели... Ныне исполнилось Давидово проречение: да возвеселятся небеса, и радуется земля (Пс.45:11)»²⁷. Подобное начало, повторяющее в разных видах одну и ту же мысль, и связывающее многие предложения фигурою единоначатия, и в третьем слове на Благовещение, существующем в литературе с именем св. Григория Чудотворца. «Паки возвещение радости, паки благовестие свободы, паки воззвание, паки возвращение, паки обетование веселия, паки избавление от рабства. Ангел беседует с Девою, чтобы змий не говорил более с женою».

«В месяц шестый, говорит Евангелист Лука, послан быстъ Ангел Гавриил от Бога к Деве, обрученной мужеви. Послан Гавриил возвестить спасение всему миру. Послан Гавриил проповедать освобождение Адаму. Послан Гавриил к Деве, да изменит бесславие жены в честь. Послан Гавриил приготовить достойное жилище Жениху. Послан Гавриил обручить творение с Творцом. Послан Гавриил к одушевленному чертогу Царя ангелов. Послан Гавриил к Деве, хотя обрученной Иосифу, но блюдомой для Иисуса Сына Божия. Послан раб бестелесный к Деве нетленной. Послан непричастный греху к беспорочной. Послан светильник предвозвестить Солнце правды. Послан утренний свет быть предтечею Света дня. Послан Гавриил возвестить, что пребывающий в лоне Отца снисходит в объятия матери. Послан Гавриил проповедать, что Сидящий на престоле возлежит в вертепе. Послан воин открыть тайну великого царя!..»²⁸.

Затем в этих словах встречаются обращения, как будто взятые из наших акафистов, или послужившие образцом для наших акафистных песнопений. Например, в первом слове на Благовещение автор приглашает слушателей принести Марии дань благодарности, подражая ангельскому хвалебному гласу и взывая к ней сими словами: «радуйся и веселись, Благодатная! Господь с Тобою... Радуйся, Благодатная, источник Света, просвещающего всех верующих в Него. Радуйся, Благодатная, восток умного солнца и цвет благовонный. Радуйся, Благодатная, луг сладкоуханный. Радуйся, Благодатная, розга присноцветущая и услаждающая души прославляющих тебя. Радуйся, Благодатная, пиво неоранная, и принесшая плоды обильнейшие…»²⁹. Подобные величания Божией Матери, только без обращения к ней со словом радуйся, читаем мы и во втором слове на Благовещение³⁰. Кроме того, в этих словах очень часты драматические обороты, – монологи и диалоги, влагаемые в уста лиц, действовавших при совершении события, воспоминаемого в те праздничные дни, на которые писаны слова. Эти монологи и диалоги частью вымышлены проповедником, частью служат распространением слов, записанных в Евангелии. Третье слово на Благовещение почти все состоит из преемственного ряда таких монологов. Посылает Господь Бог Архангела Гавриила к Деве, и в уста Господа при воспоминании об этом влагается длинная речь к Архангелу: «иди, Архангел, и будь слугою страшного и сокровенного таинства: послужи чуду...» Когда выслушал Архангел длинную речь Господа, он размышляет сам с собою, и его недоумение при мысли о поручении, на него возложенном, выражается монологом. Видя недоумение Ангела, Господь обращается к нему с новою речью, рассеивающею его смущение: «что смущаешься и недоумеваешь, Гавриил? Не ты ли был послан от Меня прежде сего к Захарии священнику?» и т. д. Затем новое обращение Ангела к Богу: он представляет Господу возражения против исполнимости того, что возвестить ему повелевается, и Господь, в беседе, измышленной проповедником, рассеивает эти возражения. После окончания прения с Богом, Ангел, исполняя повеленное, является к Деве, и его обращение к ней: радуйся Благодатная: Господь с тобою, является в проповеди в форме удлиненной приветственной речи. Такою же драматическою формою изложения отличается и слово на Богоявление, приписываемое Григорию Чудотворцу. Автор в этом слове приглашает своих слушателей изыти вместе с Христом из Галилеи в Иудею, и мысленными стопами достигнуть Иордана, чтобы видеть, как крещается от Иоанна Тот, кто не имеет нужды в крещении, но лишь только достиг мысленно со Христом проповедник Иордана, он заставляет своих слушателей выслушивать длинный монолог Иоанна Крестители, обращенный к Господу Иисусу Христу. Основанием этого монолога послужило слово Крестители, записанное в Евангелии: Аз требую Тобою креститися, и Ты ли грядеши ко мне (Мф.3:14)? Но монолог, служащей распространением этих семи кратких слов, занял у проповедника целых семь страниц, по изданию слов в переводе в Христианском Чтении³¹. Непосредственно за этим следует новый монолог: Господь отвечает Иоанну и убеждает его или повелевает ему исполнить над Ним то, зачем Он пришел. Остави ныне: тако бо подобает нам исполнити всяку правду (Мф.3:15). Вместо этих слов проповедник влагает в уста Спасителя длинную речь, которая тянется на целых пяти страницах Христианского Чтения³². Эти два монолога составляют главную суть проповеди; после них, в заключительной части слова, следуют еще два более краткие монолога, – один от лица иудеев, выражавших, при виде крещения Господа Иисуса от Иоанна, свое суждение о превосходстве крещающего пред Крещаемым, а другой от лица Бога Отца, возгласившего с неба во исправление ложного мнения иудеев: Сей есть Сын Мой возлюбленный (Мф.3:17), представляющий в распространенном виде смысл этого божественного гласа.

Прибавим к этому, в частности для показания неподлинности слов на Благовещение, что этот праздник стал торжествоваться в церкви во времена, позднейшие века Григорьева, и не только из третьего, но даже из четвертого века, оставившего нам обильную проповедническую литературу, нет слов на этот праздник, подобных словам, существующим с именем Григория Чудотворца. Тем менее в третьем веке могли существовать песни в похвалу и прославление Богоматери; по крайней мере, древность не представляет их. Между тем во втором слове на Благовещение проповедник приглашает современных ему христиан прославить Богородицу Деву Марию во псалмах, пениях и песнях духовных³³.

Слова эти с именем Григория Чудотворца в первый раз изданы в начале XVII столетия в Майнце (Moguntiae, 1604) Герардом Воссием, который нашел их с этим именем в одном древнем греческом манускрипте Криптоферратской библиотеки. Но в других манускриптах они являются с именем другого автора. Второе слово на Благовещение Риккард³⁴ расположен признать произведением Прокла Константинопольского, противника Несториева, что, конечно, правдоподобнее. А о третьем слове на тот же праздник Монфокон³⁵ свидетельствует, что он находил это слово в древних манускриптах и с именем Иоанна Златоуста, и с именем нашего Григория, и с именем Макария Филадельфийского, и он поместил его во втором томе творений Златоуста, хотя в отделе «Spuria», но с краткою заметкой, допускающей возможность принадлежности этого слова Златоусту³⁶. У Комбефиза оно напечатано прямо с именем Златоуста³⁷. Но по своему характеру оно не подходит к подлинным произведениям Златоуста. Мы считаем весьма правдоподобною догадку, выраженную в «Историческом учении об отцах церкви» Филарета архиепископа Черниговского, что эти слова принадлежат Григорию Неокесарийскому, который жил не в III веке, а известен был во время 7-го вселенского собора³⁸. Тон и склад этих слов совершенно гармонирует с характером проповеднической литературы тех времен.

Слово на всех святых³⁹ в своем содержании и складе не имеет таких ясных признаков позднейшего происхождения, какие видны в четырех праздничных словах, выше нами рассмотренных. Оно содержит в себе, после сознания со стороны автора в скудости и грубости своего языка и в своей малообразованности, общую и не распространенную риторически похвалу мученикам, которые мужественно встречали смерть и одерживали славную победу, когда были поражаемы: их победу над смертью автор связывает с победою Христа, который смертью своею победил и обратил в бегство диавола, родившего смерть. Мысль эта выражена довольно просто, и при развитии ее автор не употребляет никаких искусственных прикрас. Кроме мучеников, автор не упоминает о других святых, и воздает хвалу одним пострадавшим за Христа. По объему это слово очень невелико, и подходит к типу кратких поучений.

С именем Григория Чудотворца оно издано в первый раз в 1770 году Мингарелли. Он нашел его в одном греческом кодексе (принадлежавшем епископу Торчельскому Иоанну Нанию), содержащем в себе собрание проповедей, надписанных именами разных древних отцов и проповедников. Такие сборники латиняне называют «Homiliarium», а греки «Πανηγοριϰόν». В этом гомилиарие всех проповедей 47, и на тридцать пятом месте стоит похвала всем мученикам, которая в заголовке имеет такую надпись: ΤȢ έν άγίοις Πατρός ήμών ΓρηγορίȢ τȢ ΘαυματȢργȢ λόγος έις τȢς άγίȢς πάντας. Εύλόγησον, Δέοποτα. По мнению издателя, это слово, содержащее в себе похвалу всех мучеников, приурочено было к празднику или неделе всех святых, следующей за неделею Пятидесятницы, и читалось в церквях в этот день.

Но мы не видим достаточных оснований приписывать это слово св. Григорию Чудотворцу. Уже позднее появление его с именем этого отца (в последней половине XVIII столетия) мало говорит в пользу его древности. Быть не может, чтобы не упоминали о нем другие, более древние писатели, если бы только оно встречалось в рукописях, как слово такого знаменитого отца древней церкви, каким был св. Григорий Чудотворец. Ссылка на надпись в одном малоизвестном кодексе в этом отношении очень слабое доказательство. Древние писцы в рукописных сборниках проповедей, как греческих и латинских, так и русских, помещая те или другие проповеди, не слишком заботились о точном означении их авторов; критики тогда не было, и они, если бы и хотели, не владели достаточными средствами для указания подлинных творцов того или другого слова. Они списывали проповедь, какая им попадалась, и, включая ее в свой сборник, ставили над ней такое имя, какое подсказывал им случай или предание или рукопись, бывшая в их руках, а иногда, не нашед над списываемою ими проповедью имени автора, они ставили над ней наугад имя того или другого отца из чтимых ими или известных им. Таким образом, во всех литературах существует множество проповедей с именем Златоуста, отнюдь не принадлежащих этому великому проповеднику. И имя св. Григория Чудотворца могло совершенно случайно попасть в тот гомилиарий, из которого Мингарелли взял неизвестно кому принадлежащее слово на всех святых. Далее, краткость слова и малый его объем не говорит в пользу его древности. В древнее время во время богослужения проповеди предоставлено было очень широкое место, и она занимала около половины времени, назначенного для богослужебного собрания, – и греки, владевшие обильною речью, распространяли свою беседу до того, что она требовала около часу для своего произнесения, или в более редких случаях около получаса: сжатость слова не была у них в обычае. Слова, подобные слову на всех святых, нами обсуждаемому, могли говориться в те века, когда христиане охладели в своей ревности к слушанию слова Божия и утомлялись пространными беседами пастырей церкви, и когда более развита и оразноображена была литургическая часть богослужения. С V века стали входить в обычай сравнительно более краткие поучения.

Что, в частности, слово на всех святых не может принадлежать св. Григорию Чудотворцу, на это есть указания в нем самом. Проповедник говорит, что он приступает к слову, несмотря на слабость и грубость своего языка, будучи умолен от отца⁴⁰. Это выражение дает понять, что проповедь говорил не епископ, а пресвитер или другой подчиненный член клира, по настоянию предстоятеля церкви. А св. Григорий Чудотворец прямо рукоположен был в епископа Федимом Амасийским, и не был подчиненным членом клира, и к нему нейдет признание того, что он проповедует по просьбе или распоряжению отца-предстоятеля церкви. Равным образом нейдет к нему признание в своей необразованности (άπαιδευσία) и в деревенской грубости своего языка (άγροιϰίζȣσα γλώσσα)⁴¹, когда известно, что он отличался от других своею ученостью, посещая в юности многие школы, и по высоте своего образования стоял во главе людей своего поколения.

Отрывок из слова св. Григория Чудотворца «о Троице» взят Майем⁴² из одного арабского кодекса, и издан им в латинском переводе. В нем излагается христианское учение о Троице, – о том, что в Божестве три лица, Отец, Сын и Дух, и все они составляют одно существо, что лице Сына соединяет в себе божество и человечество, но Троица чрез это не получила никакого приращения, и осталась такою же Троицею, какою была прежде; далее исповедуется непостижимость и неизреченность рождения Сына от Отца, и объясняется, что Сын рожден прежде всей твари, вечный от вечного, как источник от источника, и свет от света; это Слово Божие, совечное Отцу и неотделимое от Него, создало небо и землю, и чрез Него сотворено все существующее. Будучи неотделимо от Отца и вместе с Отцом не имея начала бытия, Оно приняло нашу природу от Марии Девы, и после этого по своей божественной природе осталось также равно Отцу и также неотделимо от Него, как было до восприятия нашего естества, а по человечеству стало совершенно равно нам; вместе с этим Оно, по божественной природе, равно Святому Духу и неотделимо от Него. И не две, но одна природа Святой Троицы была до воплощения Сына Слова; и одна осталась природа Святой Троицы после воплощения Сына... В этом отрывке нет ничего такого, что давало бы повод заподозривать его подлинность или принадлежность св. Григорию Чудотворцу. Тем менее можно отрицать его подлинность, что, по указанию св. Григория Нисского, соименный ему Григорий Чудотворец проповедал в церкви первее всего учение о Триедином Боге. Он получил чудесным образом изъяснение тайны благочестия от св. Иоанна Богослова, которое заключил в своем известном символе, передающем учение о единосущии и взаимном отношении трех лиц Божества, и, по словам Григория Нисского, «по оному после проповедовал слово Божие в церкви»⁴³. Очень может быть, что отрывок, упомянутый нами, есть остаток, сохранившийся до нас от многих его бесед, посвященных этому предмету. Нам кажется подозрительным только то обстоятельство, что этого отрывка нет в греческих кодексах. Может быть, это вариация его символа, сделанная кем-либо другим, жившим после св. Григория Чудотворца, а ему приписанная на основании некоторого сходства в его содержании с содержанием известного символа св. Григория Неокесарийского.

Но хотя у нас нет под руками несомненно подлинных памятников проповедничества св. Григория Чудотворца, мы однако не лишены возможности составить более или менее точное понятие о степени и достоинстве ораторского таланта святого отца, нами характеризуемого. Достаточную замену утерянных его проповеднических произведений представляет дошедшее до нас его знаменитое «прощальное и похвальное слово Оригену, которое он говорил в Кесарии Палестинской после многолетних ученых занятий под его руководством, когда собирался отправиться в отечество»⁴⁴. По свидетельству Иеронима⁴⁵, это благодарственное слово своему учителю св. Григорий произнес «в присутствии самого Оригена, созвав для этого весьма многолюдное собрание». Это слово св. Григория Оригену заслуживает особенного внимания. Мало того, что оно единственное подлинное ораторское произведение такого великого мужа, каким был в церкви III века св. Григорий Чудотворец. Оно отличается высокими ораторскими достоинствами. Хотя автор называет себя в нем чуждым искусству языка и говорит, что он в продолжение восьми лет жил вдали от всяких занятий красноречием, но это смиренное сознание своей неумелости или своей слабости в ораторском деле было обычно у риторов того времени, и предписывалось тогдашнею риторикою, как наиболее приличное содержание для приступа парадной речи. На самом деле св. Григорий в панегирике Оригену показывает себя великим мастером слова: в нем такое ровное, спокойное и обильное течение речи, такая обработанность слова, такое аттическое изящество и благородство выражения, чуждое всякой напыщенности, что под ним не постыдился бы подписать свое имя самый первоклассный греческий оратор. Так говорить, как говорит в этом слове св. Григорий, может только человек высокого таланта и вместе с тем широкого и, в частности, ораторского образования. История христианского красноречия за одно это слово должна ставить высоко св. Григория Чудотворца. В третьем веке это без сомнения замечательнейший и достойнейший представитель ораторства, и из отцов и писателей, ему современных, никто не может равняться с ним в искусстве слова. Будучи высоким по своему ораторскому достоинству, это слово замечательно еще тем, что в истории христианского панегирического красноречия оно первое по времени своего появления, или, говоря точнее, старейшее в хронологическом порядке из дошедших до нас похвальных отеческих слов. В IV веке был полный расцвет панегирического красноречия, и каждый из замечательнейших отцов этого века оставил нам несколько произведений подобного рода. История проповеди посвящает много внимания этим блестящим произведениям церковного ораторства IV века, но признавая за ними высокое достоинство слова, она не может обходить вниманием подобного произведения III века, представляющего первый образец панегирика в христианском обществе, тем более что в III веке оно стоит одиноко и не имеет равных себе по достоинству. Независимо от своего ораторского достоинства и своего старшинства в ряду панегирических произведений отеческой литературы, слово Григория Оригену имеет интерес исторический и гуманистический. Оно уясняет то обаяние, какое производил на своих современников величайший ум третьего века – Ориген, и показывает ту широту и разносторонность образования, какую сообщал своим слушателям этот великий учитель, а вместе с тем дает нам понятие о том знании, с каким выступали на служение церкви и вере лучшие из людей, призываемых ратовать за имя Христово, стоявшие на верху христианского общества того века. А если мы обратим внимание на то положение, в котором Григорий говорил свое слово, то увидим в нем изящнейшее выражение благородных человеческих чувств. Григорий говорил свое благодарственное слово Оригену, оставляя его школу и прощаясь со своим учителем, наставлениями которого он пользовался в течение пяти лет, и эта прощальная речь Григория – образцовая речь, которая может быть достоподражаемым примером для учеников всех последующих веков. Едва ли возможно ученику лучше отнестись к своему учителю, изящнее и деликатнее выразить пред ним чувства своей привязанности и признательности, как отнесся при прощании к Оригену, и как выразил пред ним свою благодарность св. Григорий, впоследствии епископ неокесарийский. Какое благородство души! Какие добрые и нежные чувства! Какое глубокое уважение к своему учителю и какая преданность ему! Ученик скорбит при разлуке со своим учителем, который сообщал ему самое драгоценное для жизни, при котором мирно жилось ему, и в избытке предлагались духовные блага; и в тоже время, не находит слов, чтобы воздать ему достойную дань благодарности. Изящное выражение благородного чувства ученика к учителю в слове св. Григория, в наших глазах, возвышается еще от того, что в нем заявляет себя сильное религиозное убеждение. Приступая к выражению признательности своему учителю, автор первым долгом своим поставляет воздать благодарение Богу, устрояющему пути наши, и часто против воли нашей ведущему нас ко благу, и дело промышления Божия видит в случайной встрече с великим мужем.

По этим разнообразным достоинствам, какими отличается панегирическое слово св. Григория Оригену, мы считаем не излишним привесть здесь это слово, хотя со значительными сокращениями (оно очень велико по объему), тем более что оно неизвестно в русском переводе.

I. «Если для многих других часто прекрасным делом служит молчание, то в особенности оно прилично ныне мне, – мне, который, волею или неволею, имею замкнутые уста и нахожу побуждение к молчанию. Я не упражнялся в красноречии, и совершенно не владею тою изящною и украшенною речью, которая употребляет отборные и изысканные слова и речения, и которая в своем течении следует некоторому особенному стройному грамматическому порядку; а, может быть, и по природе я не предрасположен к этому прелестному и истинно эллинскому искусству. Уже восемь лет я не говорил и не писал никакой, ни длинной, ни короткой речи, и не слышал никого другого, в частном ли кругу пишущего и произносящего, или публично декламирующего панегирические состязательные речи, а имел дело только с этими удивительными людьми, всецело преданными прекрасному любомудрию, у которых меньше было заботы о благозвучии и изяществе слов, и которые, произнося звуки, имели в виду только то, чтобы ими точнее указать и выразить самые дела, каково каждое из них.

II. Но если что в особенности отклоняет меня от речи и побуждает меня хранить молчание, то это самый предмет, о котором я предположил говорить, – намереваюсь и боюсь. Я думаю говорить о муже, который, по-видимому, человек и таким является, но который могущим видеть величие его природы представляется вполне приготовленным к переселению в божественный мир. Я не намерен говорить ни о роде, ни о воспитании телесном, ни о силе, ни о красоте... А что в нем богоподобного, что приближающего к Богу заключено в его видимой и смертной природе, что влечет его неудержимо к уподоблению Богу, – вот о чем я думаю. Я намереваюсь коснуться великих дел, и при этом возблагодарить Бога за то, что мне даровано встретиться с этим мужем, сверх всякого чаяния людей, как других, так и меня самого, никогда не предполагавшего и никогда не надеявшегося ни на что подобное, и вот я, малый и неразумный, намереваюсь коснуться таких вещей, неосмотрительно выступаю, и стесняюсь, и желал бы лучше молчать. И хранить молчание мне кажется безопаснее всего: иначе, под предлогом благодарности, по своей нерассудительности говоря о великих и священных вещах слабо и недостойно, я не только не достигну истины, но изображая их по своему разумению, могу унизить их в глазах других, которые подумают, что в самом деле они таковы, тогда как слабая речь скорее исказила их, не могши сравниться в силе с делами. Но твои доблести, дорогая глава, не могут быть ни умалены, ни закрыты: в них, как они являются, скорее видно божественное и непоколебимое, и ничто из них не может быть умалено нашею слабою и недостойною речью…

III. Страшным делом мне кажется неблагодарность, страшным и весьма страшным. И если облагодельствованный не старается возблагодарить за благодеяние по крайней мере словом, когда не может сделать этого иначе, то это признак человека или безумного или нечувствительного к благодеяниям, или забывчивого. А у кого есть чувство и сознание полученного благодеяния, тот, если не сохраняет памяти о нем в последующее время, и если не приносит каким-нибудь образом благодарности оказавшему благо, тот и груб, и неблагодарен, и нечестив и виновен в преступлении, которого нельзя простить ни великому, ни малому... Великие, одаренные талантами душевными, должны по силам воздавать своим благодетелям великие и блистательные похвалы, соответственно большему избытку и великому богатству, им данному; а малым и сидящим в тесноте не нужно ни беспокоиться о себе, ни не радеть о долге, ни падать духом от того, что они не могут принести ничего достойного. Как бедным, но благодарным, им нужно воздавать честь своему благодетелю по мере своих сил, соразмеряя приношение не с богатством того, которого чтут они, а со своим собственным имуществом, и это приношение ему, может быть, будет приятно и вожделенно не менее великих и крупных приношений, если только приносится с большим усердием и от чистого сердца. Так в священных книгах рассказывается, что когда одна незначительная и бедная жена, наряду с богатыми и знатными, приносившими от избытка своего великие и значительные вклады, положила одну самую малую лепту, но принесла все, что имела, то заслужила похвалу за то, что ее дар больше других. Священное Писание, как видно, достоинство и величие дара измеряет не количеством приносимого вещества, внешнего человеку, но расположениями и намерениями приносящего. Итак, не нужно нам уклоняться от выражения благодарности из-за напрасного страха о том, что наша благодарность не может сравняться с благодеяниям; но напротив нам нужно возыметь смелость и постараться воздать если не равные почести, то, по крайней мере, такие, какие мы можем принести. Если наша речь не выразит всего, что требуется, по крайней мере, она коснется некоторой части дела, и нас освободит от вины в неблагодарности. Бесчестно поистине совершенное молчание; так как легковерному дается повод думать, будто нельзя сказать ничего достойного; а доброе дело попытка принести воздаяние, хотя бы сила приносящего благодарность была ниже достоинства и заслуги, вызывающих благодарность. Поэтому я не буду молчать, хотя и не могу говорить соответственно с достоинством хвалимого; но буду гордиться, если представлю все, что от меня возможно. И так настоящая моя речь дань благодарения...

IV. От Бога нисходят к нам все блага, и с Него должно начинать нам свои благодарения, гимны и хвалы... Вознесем же первее всего наши хвалы и величания Царю и Попечителю всех, неиссякаемому источнику всех благ, который и в настоящем случае врачует нашу немощь, и который один может восполнить недостающее. Вознесем хвалы Ходатаю и Спасителю душ наших, единородному Слову Его, Зиждителю и Правителю всех... Признавая Его общим правителем всех людей, мы в частности исповедуем Его своим руководителем, от дней нашего детства. Он всегда был благим питателем и попечителем нашим, и как прежде, так и ныне, меня и питает, и наставляет и руководит. Кроме всего прочего Он устроил для меня и то, что я сблизился с этим мужем, что для меня важнее всего. Ни родом, ни кровною человеческою связью я не был связан с ним, и не имел к нему других близких отношений, – не был его земляком и совершенно не принадлежал к одному с ним племени (что у многих из людей бывает поводом к дружбе и единению). Но божественное и премудрое промышление привело в одно место людей незнакомых, далеких, чужестранных, весьма отдаленных один от другого, которых разделяли целые страны и множество гор и рек, и устроило чрез то для меня это спасительное соединение: к этому единению, полагаю, оно свыше направляло меня от первых дней моего рождения и воспитания. Как это случилось, долго было бы об этом воспоминать, хотя бы я и не пытался все подробно пересказать, ничего не опуская; но оставляя многое, я вкратце хотел бы припомнить хоть немногое.

V. Первое мое воспитание было под руководством родителей; отеческие нравы управлялись языческими заблуждениями. Освободиться от них нам никто другой, думаю, не считал бы возможным, да и у меня не было надежды на это, когда я был малосмысленным отроком, и отцом своим воспитан в суеверном почтении к демонам. Затем последовала смерть отца и сиротство: здесь, может быть, было положено для меня начало познания истины. Тогда в первый раз я обратился к спасительному и истинному слову, не знаю, каким образом, – кажется, более по принуждению, чем добровольно. Ибо какое у меня могло быть суждение, когда всего мне было четырнадцать лет?.. Оставшаяся после отца мать ваша, заботясь о нас, хотела, чтобы мы, изучая другие науки, какие обыкновенно изучают дети, благородно рожденные и воспитанные, в тоже время ходили и к ритору, в тех видах, чтобы самим нам быть риторами. И вот мы ходили к ритору, и о нас говорили, что мы скоро будем риторами. Но я не знал об этом, и не хотел этого. Между тем не было никакого основания, не было еще никаких причин, которые могли бы направить нас сюда. Но надо мною бодрствовал тот неусыпный божественный Педагог и истинный Попечитель, о чем не помышляли мои домашние, и чего не предполагал и я сам. Он внушил одному из моих учителей, (приглашенному для научения меня латинскому языку...) предложить мне изучение у него римских законов. И прекрасно вел это дело муж тот, и я повиновался скорее из благодарности ему, чем из любви к той науке. Принявши меня в свои слушатели, очень усердно он начал учить меня. Высказывал он то, что мне казалось самою несомненною истиною, то есть, что изучение законов самый необходимый запас для жизненной дороги (это выражение именно он употребил), захотел ли бы я, как ритор, вступить в число тех, которые состязаются в судах, или избрать какую-либо другую карьеру. Так он выражался, рассуждая по-человечески; а мне кажется, он высказывал свое мнение, руководимый неким божественным внушением, которого он и не подозревал. Но после того как я волею или неволею изучил эти законы, тотчас же брошена как бы некая связь, – явилась причина и повод к посещению этих стран, именно город Берит: недалеко отсюда лежит этот латинствующий город, и в нем есть славное училище римских законов. А этого святого мужа из Египта, из Александрии, где прежде он имел пребывание, привлекли и переселили сюда другие дела, как бы навстречу мне... Однако причина, заставившая меня отправиться в римский город для изучения законов, еще не давала мне прямого повода прийти сюда и сойтись с этим мужем. Как же это случилось? Начальник Палестины нечаянно пригласил с собою моего родственника, мужа моей сестры, и привез сюда его одного, невольно разлученного с супругою, с тем, чтобы он помогал ему и участвовал в делах управления народного:       он был хороший правовед. Но отправившись сюда один, он, чувствуя тяжесть разлуки со своею супругою, в скором времени возымел намерение призвать ее к себе, а вместе с нею и нас привлечь сюда. И вот, когда мы собирались в путь, только не сюда, а скорее в другие места, вдруг неожиданно является к нам солдат с повелением проводить к мужу и всячески охранять в дороге сестру нашу, а вместе пригласить и нас быть спутниками ей. Нельзя было не удовлетворить желанию зятя, а еще более желанию сестры (чтобы ее путешествие было более прилично и более безопасно), тем более что домашние и родные побуждали нас к этому, и представляли нам, что, отправившись в этот путь, мы, кстати, потом приедем в Берит, для продолжения и окончания в нем изучения законов. Итак, все нас располагало к этому пути, и долг по отношению к сестре, и наше стремление к изучению законов. К тому же присланный солдат (когда сделано было упоминание об этом) сказал, что он имеет полномочие пользоваться большим количеством общественных экипажей, и подорожную не на одну сестру нашу, а на большее число нас. Так дело стояло, по-видимому; а сокровенная, но более истинная суть дела была другая: этот путь, во благо нам, вел нас, слепотствующих и неведущих, к общению с этим мужем, к истинному познанию чрез него Слова, к пользе и ко спасению наших душ. И не воин привел нас сюда, а тот божественный Спутник, тот добрый Проводник и Страж, который охраняет нас в течение всей вашей жизни, как бы во время длинного странствования. Он все делал и располагал так, чтобы мы наконец каким бы то ни было образом сошлись с этим виновником многих благ, нами воспринятых. И сей божественный Ангел, пришедший для этого сюда, здесь, можно полагать, успокоился, передав этому мужу попечение о нас, – успокоился не потому, чтобы утомился от какого-либо труда или напряжения (ибо не утомляется род божественных служителей), но потому, что передал нас человеку, который в состоянии оказать нам всякое промышление и попечение о нас, какое только возможно.

VI. И он, воспринявши нас с первого дня (настоящего для меня первого дня, лучшего, нужно сказать, всех дней, когда для меня в первый раз начало восходить истинное солнце), разом привязал нас к себе, и мы оказались как какие-нибудь полевые звери, или рыбы, или птицы, попавшие в сеть или клетку, старались ускользнуть и убежать от него, помышляли удалиться от него в Берит или на родину, – и не могли. Он действовал на нас, приводя всяческие слова, употребляя разные обороты и направляя сюда все свои силы. То он хвалил любителей философии, выставляя многие и великие выгоды от нее, – например, говорил, что те одни ведут жизнь, приличную разумным существам, которые стараются правильно устроить ее и заботятся познать первее всего самих себя, кто они, потом настоящее благо, к которому должно стремиться человеку, и истинное зло, которого должно избегать. То он порицал невежество и всех невежд: много таких (говорил он), которые, подобно скотам, слепотствуя умом, не знают того, что они такое, и блуждают, как лишенные разума, совершенно не знают, и не хотят знать, что благо, и что зло, считают за благо деньги, славу, честь у народа, здоровье телесное, и гоняются за всем этим, то есть, ценя это выше многого и всего, они устремляются к тем знаниям, которыми могут достигаться эти мнимые блага, избирают такие роды жизни, которые ведут к ним, – военный, судебный и изучение законов. Я не могу рассказать теперь все доводы, какие он приводил, убеждая нас к философствованию; ибо не в один только день, но и во многие следующие, как мы приходили к нему в начале, он поражал нас своим словом, как какою-либо стрелою, и мы колебались и не решались, думали предаться любомудрию, но совершенно не убеждались и не склонялись к тому, между тем (не знаю, почему) не могли его оставить: всякий раз он притягивал нас к себе своими словами, как некою непобедимою силою. Он утверждал, что без философии нельзя быть и истинно религиозным и благоговейно чтить Господа всех. И многие другие речи говорил он нам, и как будто волшебством каким очаровал он нас, и, лишив нас произвольного движения, привязал нас к себе своими словами (не знаю, каким образом), как какою-то божественною силою... Как будто искра какая, попавшая в глубину души моей, – возгорелась и воспламенилась во мне любовь как к прелюбезнейшему священному слову, привлекающему всех своею неизреченною красотою, так и к этому мужу, его любителю и толкователю. Сильнейшим образом уязвленный ею, я решился бросить все занятия и науки, которые казались нам наиболее приличными и нужными, как другие, так, между прочим, и самые мои любезные законы, – решился бросить вместе с тем и отечество и своих родных, как здешних, так и тех, от которых я отлучился. Одно только для меня стало вожделенным и любезным, – именно философия и ее учитель, этот божественный муж. И прилепилась душа Ионафана к душе Давида (1Цар.18:1)... И не только прилепилась душа Ионафана к душе Давида; но даже она, принуждаемая какою-то силою, невольно оставила то, что для нее было самого дорогого, и с чем она обыкновенно нелегко расстается...

VII. Поступая с нами в самом начале таким образом, и со всех сторон обходя нас, он достиг многого, и нами решено было остаться при нем. Тогда он стал обращаться с нами, как обращается какой-нибудь добрый земледелец с землею невозделанною и никогда не приносившею плода, сухою, растрескавшеюся от зноя и каменистою, или с землею, хотя не бесплодною, но совершенно заросшею, оставленною в небрежении и запущенною, заглушенною тернием и другими негодными растениями, или как обращается садовник с деревом диким и не приносящим сладких плодов, но не совершенно бесполезным, если привить к нему хороший росток, расщепить его и связать, чтобы они оба вместе возрастали и питались. Такими он принял нас, и при своей необыкновенной зоркости он не только совершенно ясно видел то, что открыто для всех глаз и лежит на поверхности, но проникал глубже и узнавал самое сокровенное внутри. Он спрашивал, предлагал на разрешение разные вопросы и выслушивал наши ответы и суждения. Когда он узнал, что в нас есть нечто годное и полезное, то начал копать, переворачивать, поливать почву души нашей, все приводить в движение, и употреблял все свое искусство и попечение, чтобы воспитать, исправить и усовершить нас. Своими обличениями и увещаниями он вырывал из нас терния и волчцы и всякий род диких трав и кустарников, какими заглушена была душа наша. Он употреблял с нами метод сократический, и то искусно поражал нас своим словом, то предоставлял нам свободу и смотрел на нас, как на диких коней, бегущих не по дороге и безрассудно кружащихся туда и сюда, потом представляя какое-либо неотразимое доказательство и убеждение, своею речью, как уздою, успокаивал нас и заставлял повиноваться себе... Когда приготовил он нас и сделал способными к принятию слов истины, начал он благовременно и щедро сеять в нас семена, как в хорошо обработанную землю, мягкую и приготовленную к произращению брошенных в нее семян, – благовременно прилагал и всякое другое попечение к нашему усовершенствованию; тонкими речами и оборотами изощрял то, что было тупого в душе нашей, и уменьшал и изгонял из нее то, что было в ней ложного. Развиваясь одни из других, начиная от самых простейших, и различно обращаясь, эти речи составляли какое-то удивительное и неизъяснимое сочетание: возбуждая нас как бы от сна, они приковывали нас к предмету рассуждения, и не была для нас тяжела и утомительна ни их высота, ни их утонченность. Далее, он очищал и исправлял то, что в нас было неосновательного и опрометчивого, когда мы соглашались с тем, что нам представляли, несмотря на то, каково это, хотя бы оно было и ложно, или когда противоречили слышанному нами, хотя бы то было истинно, исправлял как теми, о каких мы говорили, так и другими различными речами, приучая нас не давать безрассудно согласия и после брать его назад, как это случалось, но тщательно испытывать не только явное, но и сокровенное...

VIII. И не эту одну часть, которую диалектика призвана исправлять, он очищал и усовершал в нас; он возбуждал и исправлял другими физическими науками еще и ту подлинно смиренную часть нашей души, которою мы с изумлением смотрим на великолепие и удивительное строение, на это разнообразное и мудрейшее образование мира, неразумно удивляемся всему этому, в ужасе повергаемся пред всем этим, и ничего не понимаем, смотря на все это, подобно зверям, не имеющим разума. Он объяснял и обсуждал каждую из вещей, существующих в природе, своим мудрым словом проникал до самых первых элементов и раскрывал последовательно природу как целой вселенной, так и каждой части ее, истолковывал многообразные превращения и изменения вещей, пока мудрым своим учением и ясными представлениями (из которых одним он научился прежде, а до других сам дошел) о священном домостроительстве вселенной и совершенстве природы, не вложил в наши души, вместо неразумного изумления, разумное удивление природе. В этом состоит возвышенная и божественная наука, всем весьма любезная наука о природе (физика). Нужно ли теперь еще упоминать о священной математике? О всем приятной и отличающейся точностью геометрии, и о парящей в высоту астрономии? Все эти науки он внедрял в наши души, уча, возобновляя в памяти, (не умею надлежащим образом выразить этого). Геометрию он полагал, как непоколебимое основание и твердый фундамент всего; астрономией, как бы некоей лествицей, досягающей до небес, он вел нас к возвышенному; тою и другою наукою он делал для нас доступным небо.

IX. Но гораздо важнее всего то, о чем более всего хлопочет весь род философский, с разнообразного сада всех прочих наук и долговременного любомудрия собирая добрые плоды, – божественные добродетели, от которых зависит спокойное и твердое состояние стремлений души. Он старался сделать нас такими, чтобы мы не возмущались печалями и были свободны от всех дурных страстей, но чтобы всегда соблюдали порядок и спокойствие и были подобны Богу и блаженны. И к этому он вел нас своими словами, кроткими и мудрыми, какие мы слышали от него о нравах и образе жизни. И не словами только, но и еще более своими делами он возбуждал нас к добродетели и научал нас умерять наши страсти.

XIII.       Минуя другие труды и занятия, могу ли я выразить словом ту мудрость, ту обдуманность и осторожность, с какою он преподавал нам богословие, и, проникнув во внутреннее расположение этого мужа, указать, с каким уменьем и с каким запасом знаний он излагал нам свое учение о Боге, оберегая нас, как бы мы не подверглись какой-либо опасности в этом самом важном и необходимом деле, – в познании первой Причины всего? Он располагал нас так философствовать, чтобы мы, собирая все, какие существуют писания древних философов и поэтов, ни одного из них не устраняли и не отвергали (тогда еще мы не могли иметь самостоятельного суждения) за исключением тех, которые принадлежали атеистам, отвергавшим, вопреки общему здравому смыслу человеческому, бытие или провидение Божие. (Таких нельзя читать, чтобы каким-нибудь образом случайно не осквернилась душа наша, собираясь воздать поклонение Богу, когда услышит слова, противные богопочтению. Ибо людям, приходящим в храм для поклонения Богу, совершенно нельзя прикасаться ни к чему нечестивому. Итак, ни одной из этих книг решительно не должно быть в руках людей благочестивых). Остальные сочинения он рекомендовал нам доставать и читать, не предпочитая и не разбирая ни рода, ни достоинства книги, и не обращая внимания на то, эллин или варвар написал ее. Это умно и совершенно справедливо: иначе, если мы выслушаем и примем за истину одно какое-либо мнение тех или других, хотя бы в самом деле оно не было истинным, и если оно вторгнется в нашу душу, то оно обольщает нас и соответственно своему качеству изменяет наши воззрения, так что мы не можем ни отстать от него, ни изменить его; при этом с нами делается тоже, что с крашеной шерстью, искусственный цвет которой, раз ей данный, остается с нею навсегда. Ибо чрезвычайно сильная и вкрадчивая вещь слово человеческое: когда оно, приправленное софизмами, достигает до слуха, тогда запечатлевает и утверждает в уме, что хочет, и когда оно чем раз займет кого, те начинают любить то, как истину. И оно, часто ложное и обманчивое, остается внутри нас, и подобно какому-нибудь владетелю земли, заставляет сражаться за себя того, кого обольстило. Легко уловима опять, и весьма податлива на представления и склонна к соглашению душа человеческая. Прежде, чем рассудить и исследовать, она весьма беспечно предается ложным представлениям и мнениям, полным заблуждения и вовлекающим в заблуждение принимающих их, уклоняясь от точного испытания или по причине тупости и слабости своей или по причине утонченности слов. Этого мало. Но если бы другое какое-либо учение захотело исправить душу, увлеченную известным мнением, она уже не допускает его и не позволяет ему переубедить себя, так как прежде воспринятое мнение господствует в ней и управляет ею, наподобие какого-либо неумолимого тирана.

XIV. Любомудрствовать все хотят... Но даже отличные, умнейшие и способнейшие из эллинов обыкновенно так философствовали: на что каждый из них набредет сначала, увлекаемый каким-либо стремлением, то одно он считает истинным, а учения прочих философов объявляет ложью и глупостью. А с нами не случилось того, что со многими другими: он не склонял нас к одному какому-либо из философских учений, не считал справедливым и не желал, чтобы мы останавливались на одном учении. Напротив, он проводил нас по всем учениям, и не хотел, чтобы какое-либо мнение, высказанное эллинами, оставалось нам неизвестным. Но знакомя нас с философскими системами, он шел вместе с нами, или впереди нас, и как бы вел нас за руку, как это бывает во время пути, если встречается где какая кривизна, или яма, или попадается опасное и обманчивое место. Он представлял из себя опытного и искусного руководителя, которому, от долговременного занятия философией, не было в ней ничего неизвестного и незнакомого, и он, твердо стоя на высоте, простирал оттуда свои руки тем, которые готовы были погрузиться, и, поднимая их вверх, спасал их от опасностей. Что было у каждого философа доброго и истинного, то он собирал и выставлял нам, а что было ложного, то он, разбирая, отвергал, как многое другое, так в особенности то, что относится к богопочтению.

XV. Касательно этих человеческих учений он убеждал ни к одному из них не пристращаться, даже хотя бы кого признавали мудрейшим из всех людей. К одному Богу и Его пророкам он склонял наше внимание, и при этом сам толковал и объяснял, если что в них было темного и прикровенного... открывал и выводил на свет, если встречались у них какие-либо загадки, как способнейший и разумнейший ученик Божий. И с его стороны невозможно было превратное или неправильное понимание чего-либо, и не было для него ничего непонятного: он один из всех людей, ныне живущих, каких я знал и о каких слышал от других, – один мог и старался усвоить себе и передать другим чистый и светлый смысл священных изречений. Сам Вдохновитель всех этих изречений, внушавший и сообщавший друзьям Божиим пророкам всякое пророчество и таинственное и божественное слово, и его почтил честью друга и избрал его в толкователи своих проречений. Что чрез одних Он указал только, из того чрез этого мужа составил полное учение. Что Он, достойнейший всякой веры, по-царски приказал или объявил, основания и смысл того Он даровал исследовать и находить этому мужу, так что если встречался с ним человек с иссохшею душою, неверующий и вместе любознательный, то, научаясь от него, необъяснимым образом невольно должен был и соглашаться с ним и верить ему, и повиноваться Богу. Так сильно говорил он, думаю я, не иначе, как по вдохновению от Духа Божия: та же сила, которая необходима была пророкам, необходима и толкователям пророков, тот не может понимать пророка, кому не даст разумения его слов Дух, вдохновлявший пророка. В священном Писании содержится такое изречение, что только один тот, кто запер, может и отворить, и никто другой (Исх.22:22, Откр.3:7): а запертое отворяет божественное Слово, когда объясняет темное и загадочное. От Бога он получил этот величайший дар; с неба ему ниспослан этот прекраснейший жребий быть толкователем слов Божиих людям, – понимать слова Божии, какие Бог изрекал, и разъяснял людям, как они должны понимать их. Потому ничего в Писании не было для него невыясненного, ничего сокровенного и недоступного; и при нем мы могли понимать всякое слово, и варварское и эллинское, и таинственное и обыкновенное, и божеское и человеческое, смело могли ко всему приступать и все исследовать, всем насыщаться, и наслаждаться всеми благами души. Нужно ли было какое-либо древнее свидетельство истины, или иное что, в нем мы имели удивительный и полный запас самых прекрасных вещей и обилие всего. Одним словом, для нас это был настоящий рай, подобный тому великому раю Божию, в котором нам не нужно было ни возделывать низшую землю, ни утучнять себя пищей телесною, но в котором с радостью и удовольствием мы могли возращать и умножать только богатства души нашей, как какие-либо прекрасные деревья, или нами самими насажденные, или всеянные в нас Виновником всего.

XVI. Этот поистине рай утехи, эта истинная радость и удовольствие, которое мы вкушали в это протекшее время, и притом немалое время, весьма немалое, – закроется для нас, когда мы уйдем и переселимся отсюда. И я не знаю, какая неблагоприятная судьба моя или какие новые грехи мои удаляют, изгоняют меня отсюда. Что мне говорить, я не знаю; разве то, что я начал говорить, как второй Адам, изгоняемый из рая. Как хорошо я жил, когда в молчании слушал слова своего учителя! Как полезно было бы мне и теперь хранить молчание и в молчании учиться, но не представлять этого нового зрелища, в котором учитель сделался моим слушателем! Зачем понадобилась мне эта речь? Зачем мне произносить настоящие слова, когда мне следовало не уходить отсюда, а оставаться здесь? Настоящее мое преступление подобно, кажется, тому древнему обольщению, и на мне тяготеет наказание наших праотцов. Не оказываю ли я, подобно им, преслушания, когда дерзаю бежать от голоса Божия, тогда как мне следовало бы оставаться и пребывать там, где слышится этот голос? Но я удаляюсь отсюда, убегая от этой блаженной жизни, как тот древний человек, убегавший от лица Божия, и возвращаюсь в землю, из которой взят. Там я во все дни своей жизни буду возделывать и глодать землю, и она возрастить мне терние и волчцы, то есть, те печали и постыдные заботы, какие я принужден буду нести, оставивши здесь прекрасные и честные занятия. Я возвращаюсь опять к тому, что уже оставил, возвращаюсь в землю, из которой вышел, возвращаюсь к своему низшему родству и в дом отца своего, при этом оставляю добрую страну, которая оказалась для меня настоящею моею родиною, оставляю родных, в которых я начал видеть самых дорогих присных души моей, оставляю дом истинного своего отца, – дом, в котором этого отца благоговейно чтут и уважают все истинные его чада, желающие жить вместе с ним. А я, непочтительный и недостойный, ухожу от них, обращая вспять свои глаза и свои шаги. Есть сказание об одном сыне, как он, получив от отца законную часть имения, принадлежавшего ему вместе с другим его братом, захотел удалиться от отца в чужую страну; живя расточительно, он растратил и растерял отцовское наследие; тогда, увидя себя в крайнем затруднении, он нанялся пасти свиней; мучимый голодом, он вместе с свиньями ел их пищу, а, наконец, не мог доставать и такой пищи. Он получил законное возмездие за свою невоздержную жизнь, которая довела его до того, что он принужден был вместо обильного, истинно царского, стола своего отца, довольствоваться такою пищей, какой прежде не мог и представить, – пищей поденщиков и потом свиней. То же самое, кажется, будет и с нами, удаляющимися отсюда, и притом не со всею долею имущества, нам принадлежащего. Мы не берем с собою того, что нам нужно, и однако удаляемся отсюда, – у тебя и с тобою мы оставляем самое дорогое и лучшее, а меняем это на худшее. Нас ожидают всяческие скорби, – смуты и беспокойства вместо мира, и вместо спокойной и правильной жизни жизнь беспорядочная, вместо настоящей свободы тяжелое рабство, судилища, тяжбы и споры, и у нас не будет уже прежних удовольствий и досуга для лучших занятий. Не о божественных делах мы будем говорить; а мы будем говорить о делах людских, и (что покажется странным мужу пророческого духа) мы должны будем заниматься делами дурных людей. Поистине вместо дня нас сретит ночь, вместо ясного света тьма, вместо радости печаль, вместо отечества враждебная страна, на которой мне нельзя будет петь священных песней, а только плакать и вздыхать, воспоминая оставшихся здесь, если и это мне будет дозволено. Мы читаем (Пс.136), что некогда враги, напавши на великий и священный город, в котором чтили Бога, жителей его, и между ними и певцов и богословов, пленными отвели в свою страну, – страну Вавилонскую, и они, пока держали их в плену, не хотели ни петь божественных песней, когда просили их о том пленившие их, ни играть на органах в земле нечестивой, но свои музыкальные арфы повесили на вербах, а сами плакали на реках Вавилонских. Кажется, и я один из числа людей, подобных этим пленникам, невольно изгоняемый из этого священного города и отечества (где день и ночь возвещается божественный закон, поются священные гимны и песни, и ведутся таинственные речи, где светит свет светлее света солнечного, и днем, когда мы беседуем о божественных тайнах, и ночью, когда мы своим воображением воспроизводим то, что душа видела и совершила во время дня, – где, одним словом, постоянно веет всюду божественное дуновение). Из такого города я изгоняюсь и, как пленник, влекусь в чужую страну. Там мне невозможно будет ни петь, ни играть на арфе, и я повешу на вербах свои органы, подобно тем вавилонским пленникам, и я буду сидеть на реках, буду трудиться над грязью, и не захочу петь гимнов, хотя и буду помнить их, а может быть, от долговременного занятия другими предметами, и совсем забуду их, и у меня пропадет память о них. О, если бы я еще невольно, как пленник, уходил отсюда! Но я ухожу добровольно, гонимый не другим кем, а самим собою, когда мне можно бы оставаться здесь. Уходя отсюда, как бы оставляя безопасный и мирный город, может быть, я пускаюсь в опасный путь; может статься, во время пути я попадусь разбойникам, и они схватят меня, и, обнажив меня, нанесут мне тяжкие раны и потом где-нибудь бросят меня, и я буду лежать полумертвый.

XVII. Но зачем я предаюсь такому плачу? Есть Спаситель всех, и полумертвых и измученных разбойниками. Попечитель и Врач всех, именно Слово, этот неусыпный Страж всех людей. Есть в нас и семена, которые приобретать ты учил нас, и которые мы восприняли от тебя, – именно прекрасные увещания и предостережения, с которыми мы от тебя удаляемся. Мы плачем, как люди, собирающиеся в далекий и неизвестный путь, но эти семена возьмем с собою. Может быть, сохранит нас Страж, бодрствующей над нами. Может быть, мы опять возвратимся к тебе, и принесем плоды и снопы, возросшие из этих семян, – плоды и снопы, конечно, нисколько не совершенные (можно ли думать о таких?), a такие, какие нам возможно будет возрастить при занятиях мирскими делами...

XVIII. Здесь должен быть положен конец моей речи, которую я осмелился говорить пред тем, пред которым мне совсем неприлично говорить. Но я выразил, думаю, по мере сил своих свои благодарные чувства. Если я не сказал ничего достойного (этого великого мужа), по крайней мере не умолчал о том совершенно. И если кроме того я еще и плакал, то так обыкновенно делают люди, разлучаясь с друзьями. Я не знаю, нет ли в моей речи чего-либо детского, или льстивого, иди резкого или излишнего; но я очень хорошо знаю, что в ней нет ничего вымышленного и ложного, но везде одна истина, какую указывал мне здравый ум и чистое и искреннее сердце.

XIX. Восстань, дорогая глава, и теперь уже отпусти нас, с мольбами припадающих к тебе. Ты сохранял нас своими священными учениями, когда мы жили при тебе, охраняй нас своими молитвам и после, когда мы разлучимся с тобою. Передай и поручи нас приведшему нас к тебе Богу, во-первых благодаря Его за все, что прежде мы видели от Него, и потом умоляя Его и в будущем, постоянно и всюду, руководить нас, не оставлять нас своими внушениями, и всевать в нас спасительный страх свой, который будет для нас самим лучшим педагогом. Молись, чтобы мы, оставивши тебя, получили от Него некоторую замену и утешение, именно, чтобы Он послал нам Ангела, который был бы для нас добрым вождем и спутником. Проси еще Его, чтобы Он, допускающий наше отшествие, опять привел нас к тебе: это одно послужит для нас самым большим утешением.