К вопросу об отношении нравственности к политике. (Нравственные нормы жизни и международные отношения)

(Речь, произнесенная на годичном акте Киевской Духовной Академии 26 сентября 1905 года).

Уже более года вся Россия живёт политическими интересами. Тяжелая война на Востоке, закончившаяся так печально; энергичные стремления к преобразованию внутреннего государственного строя, всевозможные попытки принять непосредственное участие в ходе современной исторической жизни – вот то, что представляется теперь самым характерным в жизни русского общества, что, прежде всего, бросается в глаза даже поверхностному постороннему наблюдателю на западе Европы и что всецело господствует над нами и нашими личными интересами. Было время, когда, по слову великого учителя Церкви, все сделались богословами, когда о Лицах Св. Троицы рассуждали все и всюду, даже на торжищах и площадях. Современною нам мыслью и чувствами владеет политика. Даже и при ясном сознании своей неподготовленности к решению сложных задач государственного устройства, к суждению о правильности или неправильности приёмов в ведении войны, успешности или неудаче дипломатических переговоров и т. д., мы не можем отрешиться от обсуждения этих и подобных вопросов, не можем не волноваться при таком или ином их разрешении, не страдать или не радоваться при том или другом исходе предпринятых начинаний. И не может быть ничего более естественного, как этот живой интерес к событиям политической жизни, и вместе с тем не может быть ничего плодотворнее этого интереса, так как только он может служить надёжным залогом самой возможности совместной и дружной работы на пользу отечества. Но события быстро следуют одно за другим, суждения о них бесконечно разнообразны, как бесконечно различны и возбуждаемые ими чувства. И чтобы интерес к происходящему не оставался лишь праздным любопытством, а стремление так или иначе отозваться на события жизни не принесло вместо пользы вреда, для этого необходимо быть в состоянии сознательно отнестись ко всему совершающемуся, необходимо уменье разобраться во множестве частного и второстепенного и умение оценивать события с высшей точки зрения. За множеством событий и разнообразием порождаемых ими суждений и чувствований должны быть, говоря иначе, основные и по существу неизменные начала, могущие служить исходным пунктом при серьёзной оценке наличной действительности. Эти начала остаются обыкновенно в стороне, как бы в тени, в период наибольшего увлечения и подавляющего интереса к постоянно сменяющимся событиям текущей действительности, но между тем уяснение этих начал имеет самое существенное значение при определении нашего личного отношения к происходящему в жизни и для его беспристрастной оценки, чуждой крайностей и увлечений, которые так естественны при непосредственном переживании и участии в событиях политической жизни. Конечно, эти, определяющие наши отношения к политике, начала могут быть различны: они могут быть истинными и ложными, более и менее общими и т. д., в зависимости от точки зрения, с какой смотреть на жизнь государства. Для нас с этой кафедры естественнее всего посмотреть на государственную жизнь с нравственной точки зрения и с этой последней попытаться указать тайное руководящее начало для оценки происходящего, которое могло бы иметь универсальное значение, с исключением всего ложного и с подчинением единому общему всего частного и случайного. Вопрос только в том, приложима ли в данном случае к явлениям государственной жизни нравственная точка зрения, имеют ли нравственные нормы, определяющие собою нашу личную жизнь и личные отношения, такое же абсолютное значение и в области государственных отношений? Если да, если идея добра имеет универсальное значение, то мы, бесспорно, в нравственных нормах жизни, в сознании, иначе долга найдем высший критерий для сознательного отношения и оценки событий государственной жизни; если нет, то нужно искать другого руководителя на пути сложных и запутанных политических отношений. И мы позволим себе предложить вашему благосклонному вниманию посильную попытку решить поставленный вопрос, при чем речь свою ограничим областью международных отношений, как таких, которые всегда вызывали сомнения в приложимости к ним абсолютных нравственных требований. Мы надеемся, что подобная попытка будет по существу в равной мере отвечать и современным общеполитическим интересам и интересам самой нашей богословской науки, имеющей конечною целью служение делу проведения в сознание общества христианских начал и христианского понимания жизни.

Вопрос, избранный нами, не новый и тем более не впервые измышленный. Этот вопрос поставлен историей с древнейших времен и получил в ней, говоря вообще, такое своеобразное разрешение, которое не может не поражать каждого наблюдателя прошедших судеб жизни человечества. В самом деле, как ни разнообразны взгляды на сущность и происхождение нашей нравственной жизни, современный культурный мир признает нравственным или добром все то, что принадлежит области бескорыстного служения ближним: самоотречение, уважение к человеческому достоинству другого, сострадательность, честность, вообще все то, что чуждо узкоэгоистических интересов и расчетов и обнимается понятием долга. Мы можем и сами совершать и постоянно видим в лице других нарушение этого должного, но редко кто решится назвать добром это нарушение, назвать, например, добром грубый эгоизм, жестокость, угнетение слабого, обман, несправедливость и т. д. Того, кто не может отличить нравственно доброго от злого мы необходимо признаем или глубоко испорченным, или же душевно больным человеком.

Но вот пред нами раскрыта великая книга истории. В ней мы находим много истинно доброго и прекрасного: подвиги самоотверженного служения человечеству, недосягаемую высоту личной святости и чистоты жизни, бескорыстное служение идеям правды и добра не смотря на гонения и страдания. Но в этой же великой книге, как много в ней тяжелых страниц, залитых людскою кровью, как много в ней памятников величайших преступлений, совершенных людьми, бесконечный ряд картин убийств, угнетения и унижения слабого, вероломства, всякого вида насилия и греха! Но не эта спутанность доброго и злого в истории поражает наше внимание: то же видим мы и в личной жизни и прежде всего в своей собственной. И здесь, на ряду с добрыми стремлениями и чувствами, выступает наружу так много злого и нечистого, что едва ли кто избежал в своей жизни мучительного разлада от сознания внутреннего раздвоения своего «я». Не этот разлад, не эта двойственность картин историй, даже не самое господство в ней злого над добрым поражает нас, но то отношение к этому злому, какое всюду встречаем мы в оценке исторических событий и явлений и какому невольно поддаемся сами. Припомните имена тех великих людей древнего и нового мира, деяния которых описывает история, которые мы заучивали в детстве и которыми призывались восторгаться и преклоняться пред ними. Припомните несколько таких имен великих государей, полководцев, государственных деятелей и вы увидите, что в громадном большинстве случаев величию их могущества и влияния на судьбы истории соответствовало полное пренебрежение с их стороны правилами так называемой личной нравственности. Мы восхищаемся героизмом полководцев, но этот героизм неразрывно связывается с полным неуважением к человеческой жизни; мы ослеплены славою великих императоров, но нередко путь к этой славе орошен потом и кровью ближнего, а престол славы утверждается на грудах трупов и развалинах благосостояния целых народов; мы преклоняемся пред умом великих государственных деятелей, но не можем закрывать глаза на то, что этот государственный ум проявлялся едва ли не главным образом в том, что умел скрыть свои планы, ввести в заблуждение противника: в одном случае прикрыться маской лицемерия; в другом–прибегнуть к клевете для устранения с своего пути врага; в третьем – нарушить клятву ради достижения определенной цели и т. п. Не иное что видим мы и в характеристике целых эпох в жизни народов. Наиболее блестящими эпохами в этой жизни признаются те, когда народ расширял границы своего государства и достигал высшей степени военного могущества и богатства, что, в свою очередь, неизбежно связывалось с подавлением или уничтожением более слабых народностей и государств и с недобросовестной эксплуатацией их труда.

Что же это за странное явление? Почему глава и руководитель жизни народов не только не осуждается, но восхваляется за такие деяния, которые заклеймили бы каждого честного человека именем убийцы, тирана, лжеца и клеветника? Почему и в жизни целых государств и народов честная политика восхваляется большею частью только врагами народа, а наиболее плодотворной для государства признается политика, основанная на умелом достижении своекорыстных целей, хотя бы то и безнравственными средствами?

История, которая поставила пред нами этот вопрос, сама же и отвечает на него. Она свидетельствует, что государь, полководец и государственный деятель потому и настолько велики, насколько их деятельность служила к возвышению могущества и благосостояния их государства, независимо от тех средств, какими достигались эти, благоприятные для государственной жизни, результаты. История свидетельствует, что путь лжи и насилия, путь безжалостного угнетения слабого и обмана сильного скоро и верно вел к возвышению государственного могущества. Все это было настолько очевидно, что с древнейших времен мы встречаем ясно выраженный и последовательно проводимый в жизнь принцип разделения личной и государственной нравственности, когда последняя определялась не понятием нравственно доброго, руководившего частною жизнью отдельных лиц, но понятием блага государства или народа. Самый беглый взгляд вглубь веков подтверждает это.

Мы сказали уже, что добром в личной жизни признается готовность пожертвовать своими интересами ради блага ближних, готовность нести на служение ближним свой труд, готовность помочь им в нужде, утешить в скорби, поддержать и защитить. Добро здесь, таким образом, жертва деятельного служения благу другого; зло – служение своему эгоизму. Совершенно иное мы видим в области международных отношений: здесь забота о выгодном для своего народа и Государства признается единственным добрым делом, оправдывающим безусловно всякие средства и приемы для осуществления этого доброго.

Если мы попытаемся охарактеризовать международные отношения в дохристианском историческом мире, то в жизни этого мира, бесспорно, на самое видное место выступает факт совершённого разъединения интересов своего народа и государства с интересами других народов и других государств. И это не было чем-либо случайным в истории дохристианского человечества, но необходимым следствием всего древне-языческого миросозерцания. Едва ли не каждый народ древности считал себя одного избранником Божества, а на другие народы и государства смотрел с презрением или ненавистью. Задача международных отношений в этом случае необходимо должна была покоиться на грубом эгоизме: каждое государство не могло не стремиться к тому, чтобы заботиться только о сохранении своей самобытности и развитии собственного могущества. Отсюда в отношениях древнейших народов мы и видим довольно яркое выражение идеи разобщенности государственных интересов. Если и могло быть желательным нарушить эту разобщенность в жизни известных народов, то единственно только с целью подчинить себе известный народ или государство, заставить его служить интересам своей родины. Очевидно, что при таком взгляде на дело, решающее значение могло иметь только господство внешней силы. Государства живут замкнуто и разобщено до известной поры, а затем, при столкновении их интересов, неизбежно возникает борьба и побеждает сильнейший. «Горе побежденным» и «сила дает право» – это руководящие принципы древних международных отношений. Здесь даже не могло быть и речи о столкновении между политическими интересами и требованиями нравственного долга. Последний требовал того же, так как каждый другой народ и государство считались врагами отечества, а в отношении, врагов допускались и оправдывались всевозможные нарушения справедливости и всевозможные насилия. Даже выдающиеся мыслители древнего мира, представители греческой философии, согласно в общем признавали, что варвары и ничего не заслуживали, кроме презрения и самою природою были предназначены служить эллинам.

Войны, развитие торговли и колонизация, постепенно вели к смягчению и даже прекращению международной замкнутости, но начало господства силы полновластно царило над международными отношениями. Устанавливались союзы народов, последние делились на дружеские и враждебные, но если первым не следовало вредить, то в отношении вторых дозволялось все; то же постигало и друга, если он делался ненужным, или не подчинялся велениям сильного.

Ко времени появления христианства вышеописанное начало международных отношений всецело; определилось и утвердилось в лице почти всемирных владык – римлян. История республиканского Рима – это, собственно, поразительная по рельефности картина беспрерывной вражды с другими народами, бесчисленных войн с целью завоевания и порабощения всех государств и всех народностей. Завоевание и подчинение Риму итальянских народностей было только ступенью к завоеванию отдалённых от Рима земель, получивших название римских провинций. Отношения римлян к завоёванным государствам определяются «исключительно сознанием политической силы и превосходства над всеми другими народами и, согласно с этим, побежденные становятся к ним в положение совершенно бесправное, подчиненное неограниченному произволу завоевателя»¹. Но в эпоху наибольшего, могущества Рима раздалось великое слово, бесповоротно осудившее принципы и идеалы, которыми жило языческое государство. Мы уже упомянули, что народы древнего мира почти без исключения все жили верою в то, что именно он, известный народ, является представителем Божества на земле, что он выше других народов и призван над ними господствовать. Вместо такого учения о превосходстве одного народа пред другими по самой природе и разобщенности их интересов, неизбежно вытекающей из этого учения, христианство провозгласило идею братства народов. Оно исповедало, что «от одной крови Бог произвел весь род человеческий для обитания по всему лицу земли»².

Вере римского гражданина в торжество внешней силы, необходимости мести и конечного уничтожения врага христианство противопоставило великое начало непротивления злом злу, прощения врага, самоотверженного служения ближнему.

После многовековой борьбы это новое слово принимается европейским человечеством, но далеко не проникло собою и до наших дней всего его существа. И после появления христианства, и после принятия его европейскими народами, и теперь, как всегда, бесконечно далеко от совершенного воплощения в жизни слова жизни, бесконечно велик разлад слова и дела. История христианских народов наглядно доказывает это.

Римская всемирная империя пала под ударами варварского мира. Последний победил Рим своею внешнею силой и воинственным духом и естественно, как все некультурные народы, был проникнут безграничным уважением к физической силе. Самое принятие варварскими народами христианства не могло сразу преобразовать государственную жизнь новых исторических деятелей, и в средние века, не смотря на видимое торжество христианства, мы встречаем, пожалуй, еще более яркое обнаружение господства кулачного права, всякого насилия и произвола. «Феодальное рыцарство, по характеристике Мартенса, не останавливалось ни перед какими насилиями во время своих распрей и не признавало никаких законов и обычаев, которые ограничивали бы применение силы; оно не считало даже обязанностью точное исполнение данного врагу слова; вероломство было одним из употребительнейших средств ведения войны, к которому нередко прибегали сами государи»³.

Но не умерло семя христианской проповеди. Под влиянием прежде всего единения в вере, а долгое время под влиянием внешнего церковного единства, параллельно с проникновением частной жизни и частных отношений началами правды и гуманности, подготовлялась почва для постепенного, хотя бы то и медленного преобразования международных отношений. Вполне понятно, что первые проблески нового жизнепонимания мы встречаем в теоретической области мысли, и в истории международного нрава всегда будет занимать самое видное место знаменитый труд Гуго Гроция «De jure belli ac pacis». Это уже ясное выражение новых идеалов международных отношений. Основная задача этого труда показать, что и в политической международной жизни должны осуществляться не одни своекорыстные цели, но также и правила справедливости и человеколюбия. Чем дальше, тем яснее в области философской мысли находит выражение то убеждение, что цель международных отношений не взаимное уничтожение и подавление, но совместное развитие и совершенствование. Появляются философские проекты всеобщего мира, а в лице Канта, в его сочинении «о вечном мире», философская этика возвысилась до сознания необходимости в политике руководиться нравственными нормами жизни.

Идеал, начертанный Кантом, далеко не встретил согласного признания и в области философской мысли; тем более далеко отстояла от этого идеала действительная жизнь. Последняя не возвысилась даже до умеренных пожеланий Гроция, а больше вращалась в сфере идей маккиавелизма, оправдывающего все средства для достижения высокой цели – блага государства. Проекты всеобщего мира не только не привели к их осуществлению в действительной жизни народов, но и теперь кажутся столь же неосуществимыми, как впервые после своего появления.

Однако мы не хотим впадать в крайность, разрывая всецело область теоретического правосознания и практического образа действий. История свидетельствует, что отношения и отдельных лиц и целых человеческих групп в значительной степени обусловливаются и как бы даже являются отражением внутреннего состояния общества, большей или меньшей меры развития его правосознания. Последнее выразилось в теоретической области философскими теориями, проникнутыми сознанием высоты человеческой личности и долга уважения к человеческим правам. Казалось на первый взгляд, что все эти доктрины и рассуждения вовсе не повлияли на действительную жизнь: войны велись так же жестоко и так же несправедливо нарушались права слабейшего. Но присматриваясь более внимательно к проявлениям международной жизни, мы, чем дальше шла история, тем яснее видим в ней следы проникновения начал правды и гуманности в область международных отношений. Для такого утверждения мы располагаем несомненными фактами. Мы сказали уже, что войны велись, в общем, одинаково жестоко и так же несправедливо, как и раньше. Но замечательно, что эти войны и всевозможные захваты при всей их несправедливости, а иногда и вопиющей бессовестности, прикрываются теперь, т. е. приблизительно с ХVI-го века и до наших дней, видом справедливости и права, обыкновенно торжественно провозглашаемых в манифестах правителей и представителей народов. В этом нельзя не видеть наглядного выражения того, что совершилось значительное повышение собственно народного правосознания, требовавшего хотя бы только внешнего воплощения начала правды в своей жизни.

Еще более замечательным фактом, свидетельствующим о повышении правосознания народов и изменения принципиальных взглядов на международные отношения, служит появление в политической жизни международных конгрессов. В 1648 году совершилось событие, которое дало основание считать с этого времени новый период в истории международного права: собрался конгресс представителей большинства европейских государств, закончившийся мирным Вестфальским трактатом.

Самая возможность такого конгресса ясно доказала, что в народное сознание уже глубоко проникла идея солидарности народных интересов и законности приложения к международной жизни начала права. Было торжественно признано этим фактом, что при всём различии частных интересов отдельных государств, есть нечто общее и существеннейшее, связующее их в единство, и ясно, что возможность такого единения могла утверждаться единственно на нравственном начале–начале права.

Это единение было непрочным. Как мы уже сказали, и после Вестфальского трактата также продолжались войны, захваты чужих владений со всем, сопровождавшим их, ужасом жестокости и несправедливости. Мечта о политическом равновесии, которою жила Европа одно время, как бы разом была разбита деятельностью Наполеона I. Эта же деятельность сделала ненужным, по крайней мере, на время, лицемерное прикрывание своей алчности и жестокости идеями правды и гуманности. Но и эта деятельность закончилась Венским конгрессом, за которым следовал целый ряд подобных же конгрессов. В XIX же веке наука и жизнь выдвинула новый принцип – национальности, который должен был положить известный предел политическому произволу и насилию. Уважение к этому началу национальности сделало если не невозможным, то более затруднительным грубо внешнее отношение к народности, когда судьбой народа распоряжались как бездушною вещью, когда не было уважения к национальным идеалам, не было места для свободного развития этих идеалов, а с тем вместе человеческой личности.

Отмеченные нами характерные явления международной жизни, свидетельствуя о повышении народного правосознания, все же еще далеко не говорят за то, чтобы в действительной жизни и отношениях народов произошла коренная перемена, чтобы человечество забыло идеалы языческого мира и прониклось глубоко и внутренне христианскими началами правды и взаимного служения.

В самом деле, что, казалось, могло быть выше и по существу нравственнее, как решение частных затруднительных случаев и столкновений народных интересов на международных конгрессах? Но история представляет много данных, заставляющих если не окончательно разочароваться в пригодности такого способа решения международных вопросов, то, во всяком случае, не придавать им преувеличенного значения. История представляет много доказательств того, что постановления этих конгрессов далеко не всегда соблюдались их сильными представителями, да и самые постановления конгрессов нередко были очень далеки от соответствия их началам истинной справедливости. Та же самая сила, которая давала право отдельным правителям и государствам подавлять и обижать слабейшего, эта же сила определяла, в сущности, и решение конгресса. Точна так же, принцип национальности, выдвинутый с такою силою в прошлом столетии, мало затронул сущность вопроса об отношении политики и нравственности. Этот принцип, благородный по существу, легко и часто переходил в узкий национализм, готовый оправдать всякое преступление и всякое насилие ссылкой на интересы национальности и национального развития, т. е. ссылкой на благо народа, как ссылаются в подобных случаях на благо государства или отечества.

Таким образом, и теперь, как много ранее, даже больше, как всегда, политика и нравственность стоят друг против друга, как силы различные до полной противоположности. Немногочисленные пока опыты третейского разбирательства еще не могут, конечно, гарантировать победы нравственного начала правды над началом силы. Опыт недавней южно-африканской войны ясно показал всемогущество принципа внешней силы и беззащитность слабого, а Гаагская мирная конференция, на ряду с положительными частными результатами, наглядно показала, как вообще не развито международное правосознание, как далеко еще до проведения в жизнь народов не только чистых и высоких начал христианской любви, но и элементарных требований справедливости. Сила неизменно дает право, насилие и подавление слабого неизменно повышает государственное могущество, о честной политике говорят не иначе, как с насмешкой, самые слова «дипломатия» и «дипломатическое право» сделались синонимами произвола и хитрости⁴. Говоря коротко, не смотря на большую организованность международных отношений; не смотря на смягчение жестокостей войны, особенно после Женевской конвенции 1864 года; не смотря на бесспорное повышение взаимного уважения народов друг к другу, – не смотря на все это, вопрос об отношении нравственности и политики все так же стоит перед нами, все так же понятием блага народов и государства оправдываются всевозможные нарушения нравственных требований, все так же продолжает казаться, что требования нравственной политики и попытка оценивать последнюю с нравственной точки зрения, есть не только неосуществимая мечта, но едва ли не преступление против своего отечества; все так же, изучая историю, мы живем чисто языческими идеалами грубого насилия и служения узкоэгоистическим национально государственным интересам.

Таким образом, факты истории на лицо: политика и нравственность всегда были вне союза друг с другом и чаще всего прямо противоположны. На лицо, по-видимому, и историческая оценка таких фактов: она утверждает, что высшее могущество достигается силою, которая не останавливается ни перед чем ради служения интересам своего народа и отечества. Добро в политической жизни, с этой точки зрения, все то, что исходит из ясного сознания, в чем польза отечества; нравственный кодекс для политического деятеля – это не заповеди правды и любви, но политический опыт. Всякое предпочтение, отданное заповеди благожелания и верности другому, пред государственным интересом, даже частным и второстепенным, это в лучшем случае – мечтательный сентиментализм; в худшем – измена отечеству, политическое преступление. Так, по-видимому, отвечает на вопрос о взаимоотношении политики и нравственности история. Современная действительность как бы утверждает это. Она свидетельствует, что в политике христианских народов и до настоящего времени полновластно царит раздор и вражда, и кажется, что не может быть согласия между законами Божьего Царства и законами, управляющими жизнью царств человеческих.

Что делать этике пред лицом подобного положения дела? Не должна ли она признать, что нравственная оценка событий неприложима к политике и, в силу этого, отказаться от мысли оценивать явления современной политической жизни с нравственной точки зрения? Очевидно, что до сих пор еще нет данных, которые могли бы оправдать такое утверждение. История и наблюдения современной жизни говорят лишь о том, что есть, что делалось и делается в международных отношениях. Но для этики этого недостаточно: она, как нормативная наука, не может успокоиться на одном существовании известного факта, но хочет осмыслить самый факт, дать ему такое или иное объяснение, оправдать его или осудить. С этой только точки зрения этика может смотреть и на прошедшие судьбы человечества и на современное их положение. Итак, для того, чтобы решить вопрос о приложимости или неприложимости нравственной оценки к политике, мы должны суметь отрешиться от того ослепительного блеска, в каком нередко является порочность в истории, и посмотреть на дело по существу.

Вопрос, как мы видим, сводится к тому, возможно ли существенное различие нравственных требований, прилагаемых к частной жизни, с требованиями или нормами общественно-политической жизни; возможно ли, говоря проще, верить в то, что безнравственное для отдельного лица может явиться долгом для целого общества? Что такое общество по сравнению с составляющими его элементами, чтобы мы имели право признать такое разделение начал, лежащих в основе их жизни? Что такое нация, что такое государство? Мы не будем прибегать к аналогиям при ответе на поставленный вопрос, так как и при глубоком соответствии аналогии существу дела всегда можно ожидать возражений против такого их соответствия и недоумений при последовательном их раскрытии. Мы предпочитаем избежать этого и примем за исходный пункт такое определение общества, нации и государства, которое не может вызвать возражений против его истинности, хотя не отличается богатством и полнотною содержания: общество, нация, государство, это, прежде всего, совокупность составляющих эти общества членов; еще проще, мы утверждаем то бесспорное положение, что каждое общество состоит из большей или меньшей суммы отдельных лиц. Это определение представляется, действительно, малосодержательным и не выражающим всего существа понятия общества, но и этого определения совершенно достаточно для ответа на поставленный нами вопрос. Мы спрашивали: может ли такое или иное, большее или меньшее общество иметь иной закон добра в своей жизни, чем тот, какой руководит отдельными его членами. Теперь мы со всею уверенностью отвечаем на этот вопрос отрицательно, и право так ответить дает нам предложенное бесспорное определение общества. Как бы ни была велика сумма однородных слагаемых, но её существо или качество будет бесспорно одинаково с существом или природою каждого слагаемого, взятого в отдельности. Если признать, поэтому, что началом, определяющим личную жизнь, должны быть – сила и эгоизм, то, естественно, эти же начала должны лежать и в основе общественных отношений и оценки событий государственной жизни. Но мы сказали, что современная мысль довольно точно определила и описала, что вообще должно быть признаваемо нравственным и что безнравственным в жизни человека и в его отношениях к ближнему. И если личность признается существом разумным, а нормами её поведения – начало нравственное в общепризнанном смысле, то признать в этом случае какое бы то ни было общество свободным от нравственных норм, руководящимся в своей жизни только началами инстинктивного самосохранения и безразборной самозащиты–это значит признать общество стоящим на низшей ступени жизни, чем каждого из его членов. Иными словами, при современных взглядах на мир нравственной жизни, как жизни существа разумного, признать государство и всякое общество находящимся по ту сторону добра и зла, значит низвести сущность общественной жизни на степень жизни чисто животной, неразумной. Мы не спорим, что это возможно. Если мы должны признать, что каждый человек может ниспадать до состояния животности, то и совокупность таких особей не представит чего-либо иного. Мы утверждаем, однако, что неизменные нормы нравственности всегда будут одни и те же для целого общества, как и для каждого его члена в отдельности. От такого или иного отношения к этим нормам необходимо будет зависеть и степень нравственной высоты жизни как личной, так и общественной. Зависимость эта столь тесная, что можно установить следующие весьма важные для нас положения. Это, во-первых, то, что высший уровень нравственности в личной жизни членов общества необходимо отражается повышением в нравственном смысле и жизни и политики целого общества и государства, конечно, имеющего возможность свободного развития своей жизни. Во-вторых, нам представляется невозможным признавать целое общество свободным в своей жизни от нравственных норм, не освобождая в то же время от последних нашу личную жизнь и личные отношения. Для нашей прямой цели, бесспорно, гораздо большее значение имеет второе, выдвинутое нами, утверждение, на нем мы, поэтому, и остановимся несколько больше. Что же касается первого утверждения, того именно, что общественное развитие вообще и нравственное в частности находится в самой тесной зависимости от степени развития отдельных личностей, составляющих общество, то это утверждение не требует и особых доказательств. Голос истории, данные статистики, непосредственное наблюдение – все согласно свидетельствует об этом, констатируя самую глубокую зависимость большего или меньшего совершенства государственных учреждений от степени просвещения народа и развития правового самосознания. Международные отношения в данном случае не представляют исключения. По замечанию Мартенса, они также «всегда представляют зеркало, точно отражающее внутреннее состояние государственных обществ в известную эпоху их существования, равно и принципов, которые лежат в основании социального и политического их строя.»⁵

Более сложным представляется наше второе утверждение, согласно которому, признать общество стоящим вне господства нравственных норм нельзя иначе, как освободивши, конечно, в принципе, от этих норм и отдельную личность. Это второе утверждение далеко не является таким общепризнанным, как первое. И это совершенно понятно, потому что с признанием этого положения решительно устраняется возможность оправдывать отступления от нравственных требований в общественной жизни. Мы не будем утомлять внимания перечислением многих имен и различных мнений мыслителей, пытавшихся доказать возможность считать общество и его жизнь не связанными теми нравственными нормами, которые признаются ими обязательными в частной жизни. Мы позволим себе привести в данном случае мнение только нашего русского покойного философа Б.Н. Чичерина, который, по нашему мнению, с наибольшею определенностью и ясностью выразил то, что можно сказать в защиту разделения законов социальной и индивидуальной нравственности. И вот что он говорит: «Политику невозможно подвести под точку зрения безусловной нравственности, точно так же, как нельзя приложить к государству начал абсолютного права. Над тем и другим господствует высшая цель политической жизни – общее благо. Эта цель сама по себе есть начало нравственное; но оно не всегда может быть достигнуто безукоризненными средствами. От частного человека можно требовать, чтобы поступки его были безупречны, ибо цель, которую он себе полагает, личное счастье, не есть непременная и необходимая; она должна подчиняться высшим требованиям. Частный человек должен жертвовать своим личным счастьем своему нравственному достоинству. Но благоденствие народа невозможно приносить в жертву абсолютной строгости нравственных правил. В политике верховный закон есть общее благо (salus populi suprema lex); для спасения народа приходится иногда жертвовать всем... А так как цель непременно должна быть достигнута, то извинительно в случае крайности употреблять и такие средства, которые не оправдываются нравственностью. Здесь является столкновение двух начал, при котором нравственный закон не может иметь притязания на верховное владычество.»⁶ Далее Б.Н. Чичерин несколько смягчает резкость своего заключения, рекомендуя переступать границу нравственных требований лишь в случае действительной нужды.

Вот, по нашему мнению, наиболее определенно высказанное убеждение, пытающееся разграничить сферу нравственности и политики без отрицания абсолютной обязательности требований нравственного закона для личности. Не трудно, однако, показать, что аргументация Б. Н. Чичерина утверждается на шатком основании.

Сущность всего рассуждения в том, что высокая нравственная цель служения благу государству может оправдать и безнравственные средства при её достижении. Правила нравственной жизни неприложимы в данном случае потому, что общее благо есть верховная цель нравственной деятельности, которая непременно должна быть достигнута и сама по себе есть нравственная цель.

Что служение общему благу есть действительно нравственно добрая цель, в этом, конечно, не может быть и сомнения. Но мы думаем и утверждаем, однако, что и такая цель не может оправдать безнравственных средств при её достижении подобно тому, как этого нет в личной жизни и личных отношениях. Мы не хотим, впрочем, отвлекаться в сторону и доказывать, что начало: цель оправдывает средства – не выдерживает строго этической критики и еще апостолом Павлом осуждено предложение «делать зло, чтобы из этого вышло добро»⁷.

Мы будем стоять на точке зрения самого Б. Н. Чичерина и спросим только, почему же этот принцип цели, оправдывающей средства, неприложим в частной жизни? Нам, правда, указывают на то, что идеал частного человека – личное счастье, а идеал политики – общее благо. Мы, без сомнения, согласны, что последний идеал бесконечно выше первого с точки зрения нравственной этики. Но какое здесь, разумеется, общее благо? Почему это общее благо только благо государства, а не благо, например, всего человечества? Почему в особенности это общее благо, как противоположность моему личному счастью, нельзя понимать в более узком смысле, в смысле блага вообще всякого общества, всякой группы лиц, членом которой состою и я? Качественный критерий ценности цели неизменен: я служу не себе, не своему личному эгоизму, но общему благу. А количественный критерий ценности этой цели всегда и неминуемо остается неопределенным, так как неопределенно и самое понятие общества и общего блага. Почему я не могу прибегнуть к безнравственным средствам ради мнимого или действительного спасения своей семьи, своих товарищей, своего города и т. д.? Быть может, потому, что при этом могут пострадать интересы большей группы лиц, например, государства? Но если количество лиц, иначе, величина общественной группы служит количественным критерием ценности поведения при служении общему благу, то ведь и служение государству может повести к вредным последствиям для жизни других государств, т. е. опять-таки еще большей группы лиц. Где здесь граница? Если можно сказать, что такою границею является государство, как нравственное учреждение, то такими же нравственными учреждениями являются и семейство и всякое общество, преследующие определённые цели, не противные нравственным нормам; а христианство не усомнилось и все человечество назвать единым нравственным организмом. Итак, если нравственно добрая цель оправдывает безнравственный путь её достижения, то вообще и всегда оправдывает, т. е. и в политике, и в частной жизни. Если же последнее не признается, а признать этого нельзя без совершенного отрицания основ нравственной жизни и объективной ценности нравственных норм, то и незаконно со строго логической точки зрения оправдывать такое ненормальное явление государственной жизни, как служение его благу при помощи зла. Нравственно добрая цель, без всякого сомнения, и охранять интересы семьи, и помогать бедным и т. п., но если, эта цель осуществляется на счёт попрания чужих прав и интересов, то едва ли найдется моралист, склонный оправдать такой путь служения доброй цели.

Таким образом, из того принципа, что служение государству есть служение общему благу, еще вовсе не следует, что это служение может и должно совершаться всеми возможными средствами. Единственно надежное основание для такого утверждения то, что так делалось и делается, а, стало быть, так и должно быть. Но мы уже сказали, что такая точка зрения не обязательна для этики и видели, что она не выдерживает строго этической критики, как не может иметь решающего значения и то свидетельство истории, что безнравственный путь, путь лжи и насилия нередко содействовал преуспеянию государственного могущества и богатства. Не может иметь решающего значения последнее обстоятельство потому, что в этом еще нет ничего необычайного и удивительного, свойственного исключительно явлениям социально политической жизни: то же самое и на каждом шагу мы встречаем в частной жизни и в частных отношениях. Мысль о строгом соответствии нравственной чистоты и внешнего благополучия в наше время, да, пожалуй, и во все времена, не может быть принимаема и защищаема серьёзно: такого соответствия нет ни в личной, ни в государственной жизни. Но как это несоответствие не может служить оправданием личной безнравственности, так точно не оправдывает оно безнравственности и в сфере политических отношений. Если, как совершенно справедливо говорит Б. Н. Чичерин, отдельная личность должна отдавать предпочтение своему нравственному достоинству пред личным счастьем и, соответственно этому, целью своей деятельности ставить не это счастье, а служение высшей цели, служение благу других, то нет никакого основания отнимать этот предикат нравственного достоинства и от целых групп людей, в том числе и от государства, и соответственно этому, необходимо требовать от последнего не служения исключительно своему эгоизму или своему благу, но также высшей нравственной цели, лежащей вне самого государства, хотя и неразрывно связанной с ним, как служение личности благу общества, членом которого она состоит. И действительно, современная этика в громадном большинстве своих лучших представителей указывает эту высшую цель государственной жизни в служении самого государства не своим только интересам, но и интересам общечеловеческого развития, в служении, иными словами, также общему благу, но уже благу всего человечества. Христианство же безмерно возвышается и над этим величайшим словом гуманной этики, включая в то же время его и сообщая ему истинную силу и смысл в идее Божьего Царства и служения этому Царству как каждого человека в отдельности, так и целых человеческих групп и союзов. Пред лицом обоих этих царств – и царства человечности и Царства Богочеловеческого – отдельные царства и народы являются не более, как членами общечеловеческого организма, призванными исполнить известное назначение в общей экономии жизни, подобно тому, как в известном обществе его благу служат отдельные личности. Пред лицом обоих этих царств немыслима защита узконациональных или государственных интересов: в отношении общечеловеческого блага проповедь о служении народному эгоизму будет равносильна призыву к увековечению борьбы среди людей, той борьбы, которая и теперь раздирает человечество и которая должна исчезнуть только при сознании единства общечеловеческих интересов; в отношении идеи царства Богочеловеческого этот же грубый национально государственный эгоизм будет означать не иное что, как возвращение, по меткому замечанию В. С. Соловьева⁸, к раздору между эллином и варваром, иудеем и язычником, раздору, упраздненному христианством. В том и другом случае этот общественный эгоизм не может быть оправдан, но осужден, а с ним вместе бесповоротно отвергнуты все попытки оправдать нарушение универсальных идей правды и любви ради служения, благу своего народа и своего государства.

Мы сказали, что такой вывод есть в одно и то же время и приобретение современной философской мысли и необходимый закон Божьего Царства. Для нас очень ценно такое согласие этих, во многом другом не согласных между собою, основ человеческой жизни, и мы можем теперь взглянуть на интересующий нас вопрос с собственно христианской точки зрения, без опасения быть осужденными с точки зрения современной гуманной этики и без необходимости бороться с возражениями последней. Мы, со своей стороны, не будем упрекать современную этику в недостаточности её основ и доказывать невозможность на начале служения общечеловеческому благу, вне идеи Божьего Царства, утвердить, как нечто всеобще обязательное, правила личной и общественной нравственности. При отсутствии веры в Бога или при убеждении, что Бог покинул человека, не остается ничего больше, как стремиться к утверждению на земле собственного царства человечности и жить надеждою на возможность устроения жизни собственными усилиями. И в этом случае проповедь самоотверженного служения общечеловеческому благу есть бесспорно высокое слово, быть может, даже слишком высокое для гуманной этики. Мы же посмотрим на вопрос с точки зрения универсальной идеи Божьего Царства, идеи, примиряющей любовь к себе и ближнему, к близким и далеким, к своему народу и государству с любовью ко всему человечеству.

Доказывать, что христианство не может быть примирено с безнравственною политикой, было бы только утомительно, по существу же излишне. Если при вере в то, что царство человечности созидается на земле самим человеком и единственно его усилиями, возможно видеть путь к истинному благу и прогрессу в господстве более умного и сильного, господстве при этом, достигаемом всякими средствами, то при христианской вере в то, что истинный мироправитель – Бог, не может быть и речи о господстве и величии, приобретаемых ценою нравственных преступлений. Думать иначе, думать именно, что нарушение начал правды и любви может вести в качестве конечного результата к возвышению истинной силы и могущества, значило бы верить в то, что Бог истории не есть Бог истины и любви, но сила в основе безнравственная. Если, поэтому, мы видим, что современные государства, называющиеся христианскими, не хотят однако этого признать; если мы и в истории этих государств читаем и сами бываем свидетелями беспрестанных нарушений в международной жизни нравственных её основ, то это лишь со всею несомненностью доказывает, что современному государству ошибочно усвояется наименование христианского, но что в действительности его богом является что-то другое. Назовите как угодно: сила, богатство, успех, цивилизация, но все это те идолы, в отрешении их от идеи Божьего правления и царства, которые ставятся человечеством на место живого Бога истории. Когда христианство провозглашает учение о братстве всех людей во Христе, как детей Единого Небесного Отца; когда оно учит, что пред лицом этого братства нет различия иудея и язычника, эллина и варвара, оно окончательно и бесповоротно осуждает узкий национализм, пытающийся видеть в одном только каком- либо народе единственного представителя человечества и двигателя его исторических судеб. Когда христианство призывает научить все народы и крестить их в одно Тело Христово – Церковь, то оно также бесповоротно осуждает ту вражду и тот раздор, который разъединяет человечество, и всех зовет к согласной работе – служению Одному Богу и соработничеству Ему в деле созидания Богочеловеческого Царства. Когда, наконец, христианство возвещает, что Царство Божие не от мира сего, но по существу есть «праведность, и мир, и радость во Святом Духе»⁹ , оно не может видеть в служении временным интересам своего государства высшей цели жизни и учит о горнем отечестве, называя граждан этого мира странниками и пришельцами на земле. Царство Божие выше земного мира и всех его учреждений. Оно обнимает своим покровом и душу отдельной личности, призывая служить Богу, и целые народы и царства, видя в них орудия в деле созидания Божьего Царства.

Мы обещались не доказывать, как несомненной истины, того, что христианство никогда не может примириться с оправданием безнравственной политики и всецело разрушает все попытки оправдать ее на основе идеи служения своему народу или своему государству, и мы могли бы после сделанных нами кратких замечаний по этому поводу считать свою речь законченною, если бы не сознавали естественности некоторых недоумений, связанных с предложенным нами решением вопроса, при том недоумений, могущих возникнуть и у верующих в жизненную силу христианства, и у неверующих в нее. Первые недоумевают, как согласить со служением универсальной идее Божьего Царства заповедуемую и христианством любовь к своему народу и отечеству; вторые с иронической улыбкой слушают речь о необходимости приложения начал правды и любви к области международных отношений и готовы заклеймить христианскую проповедь именем сентиментальной утопии. Выслушаем сначала первое недоумение.

Мы говорили о том, что служение интересам исключительно своего народа и государства еще не есть высшая универсальная цель жизни и не может оправдать в достижении неё все средства и все пути; мы сказали также, что народность и государство не есть что-либо всецело самодовлеющее, по они являются частями большого целого, орудиями в деле созидания Божьего Царства и его членами. Но не проповедуется ли этим самым бездушный и безжизненный космополитизм вместо живой, деятельной христианской любви; не смешивается ли Царство Божие, в состав которого входят живые люди и целые народы, с отвлеченною и также безжизненною идеей блага всего человечества? Невольно припоминаются слезы Спасителя при виде Иерусалима, выразившие всю силу Его любви к столице своего народа, где суждено Ему было принять крестную смерть; припоминается сила Павловой любви к своему народу, ради спасения которого он готов был оказаться отлучённым от любви Божьей; припоминается жизнь многих прославленных Церковью христиан, жизнь, полная величайшими подвигами самопожертвования на благо родине, одушевляемая горячею любовью к своему народу и отечеству. Что общего между этою любовью и деятельным служением общегосударственному благу с проповедью безразличия к интересам родного народа и пренебрежением гражданскими обязанностями ради какой-то отвлеченной идеи служения всему человечеству? Слиться со своим народом, отдаться ему, жертвовать для него своими силами, своим имуществом, наконец, самою жизнью – все это величайшая противоположность эгоизму, все это во все времена считалось добродетелью и не может не быть освящено христианством, которое в самоотверженной любви указывает основное начало нравственной жизни. Христианство не противно государству: оно учит повиновению власти и призывает к молитве за царей; христианство не осуждает национальности и национального, и каждый историк Церкви может указать, как значительно и нередко плодотворно отражались национальные особенности народов, принявших христианство, на личном понимании и усвоении последнего и на проведении его начал в сознание всего человечества. Все это совершенно несомненно, и еще много можно было бы сказать в доказательство того, что христианство заповедует любовь к отечеству и служение ему до самоотречения. Мы всецело преклоняемся пред этим и только утверждаем, что нет ничего общего между отрицанием любви к своему народу и отечеству и раскрытым нами учением о невозможности служить благу своего народа и государства безнравственными средствами или же обоготворением узкоэгоистических национальных интересов. Мы не утверждаем того, будто в Божьем Царстве не должно быть места государству, но полагаем и утверждаем, что государство христианское, как союз христиан, должно быть учреждением нравственным, должно ставить достойные цели своего существования и в достижении этих целей служить делу созидания Божьего Царства. Точно также мы не утверждаем, что национальные особенности должны быть изглажены в христианстве и христианской церкви. Национальность, это, правда, результат человеческой ограниченности, но в пределах последней она является совокупностью таких самобытных особенностей и дарований, которые представляют великую силу на пути исторического развития жизни человечества. С этой точки зрения быть верным своему государству и служить ему, это значить служить ближним вообще, т. е. и близким в собственном смысле слова и всему человечеству, на судьбах которого непременно отражается то, как каждый его член – каждое государство исполняет свое назначение; любить свой народ и служить ему, это значит опять-таки развивать данный от Бога родному народу талант, служить высшей цели выполнения им своей, Богом определенной, миссии.

Итак, мы глубоко верим и утверждаем, что христианство также признает абсолютное нравственное достоинство за любовью к народу и отечеству, как такое же абсолютное значение имеет христианская заповедь о любви к ближним вообще. Поэтому, если мы раньше утверждали, что любовь к отечеству и служение его благу не есть высшая норма, которая может оправдать всякий путь такого служения, то мы доказывали не то, будто такая любовь и такое преимущественное служение безнравственны или не истинны, но только то, что эта общеобязательная любовь и это служение имеют также границу на пути своего осуществления, переступая которую они делаются преступными. Что это за граница, не трудно ответить: это одинаково закон и Божьего царства и нашей совести, это то, что любовь к ближнему и служение ему, равно как и служение отечеству, должны утверждаться на нравственных основах. Нельзя служить ближнему путем насилия и обиды, причиняемых другому; нельзя служить своему народу и государству посредством угнетения и эксплуатации другого народа и государства. Законы Божьего Царства вечны и непреложны; люди и земные царства «преходят»; они – члены единого живого целого, которые настолько живут и достойны жить, насколько в своем существовании согласуются с законами жизни вечной и непреходящей – законами Божьего Царства или верховного добра. Царство земное для христианина не божество, каким оно было для дохристианского человека, как не Бог для христианина и его народность. И государство, и национальность – силы и орудия, призванные служить единой высшей цели – усвоения человеку спасения. Поэтому служение государству и народности христианина никогда не может перейти для последнего в самостоятельное поклонение им, но должно быть служением ради Бога и во имя Бога и Его Царства. Царство Божие, как возможно полное осуществление в жизни совершенного добра – вот предмет исканий прежде всего и для отдельного лица и для целого государства. Богатство и величие государства так же не могут быть высшею целью его жизни, как то же богатство и слава – целью индивидуального существования. «Не сотворите себе кумира», заповедал Господь; и этим кумиром не должно быть величие государства так же, как и мое личное благое счастье. Не можете служить одновременно двум господам, учил Христос. Для христианина это значит не больше и не меньше как то, что Богу должно повиноваться больше, чем людям. Один Господин у христианина, закон Которого непреложен и свят, и этот закон, по Апостолу, выражается в одном слове «люби»¹⁰. Любовь христианская с радостью прольет свою кровь за ближних, пойдет за веру свою в огонь и на крест. Но она не захочет повести туда любимого, так или иначе обидеть его. Точно также в служении своему государству христианин с радостью отдаст жизнь свою и все Силы для служения идее добра, защите слабого и угнетённого. Но христианин не может желать славы и могущества для своего отечества, утверждающихся на крови и насилии; он не может гордиться успехами своей политики, живущей обманом и преступлением. Истинно христианская любовь к отечеству желает ему и истинного блага и служит этому благу. А это благо для христианина – Божие Царство, как реальное воплощение в жизни человека воли о нем Бога. Весь наш вопрос, следовательно, в том, в чем полагать благо народа и отечества, а отсюда и цель политики. Если благо государства в том, чтобы по возможности больше захватывать себе и отнимать от других, приобретя этим путем свое богатство и силу, и величие, то христианин, будучи гражданином высшего отечества, не может быть слугою такого государства. Если же государство по цели своего существования есть учреждение нравственное, которое не только призвано заботиться о благоустроении жизни своих членов, но и в области международных отношений воплощать начала любви и правды, служить ближним и любить, конечно, в христианском смысле, самых врагов, то и в политике такого государства не может быть несогласуемого противоречия с требованиями нравственно доброго, а члены такого государства в любви к Богу и служении Ему найдут высшее освящение и источник любви к своему народу и отечеству. Истинно нравственный принцип, в его приложении к политике, не отрицает служения ни законным интересам государства и народа, ни народному призванию. Тысячелетия исторической жизни человечества приблизили в ту идею к общественному сознанию. Теперь уже для каждого образованного человека ясно то, что интересы каждого народа и государства требуют международного общения. Как отдельный человек в общении с другими людьми находит полноту жизни чрез восполнение своей личной ограниченности, так в то же самое наблюдается и в жизни целых человеческих обществ: они также только во взаимообщении и в жизни общими интересами могут найти полноту своей жизни. Но несомненно само по себе, что такое общение, чтобы оно было прочно и искренне, возможно только на основе сознания единства высших, истинно человеческих интересов у различных народов и государств, и при господстве в отношениях строго нравственных начал. Мы уже сказали, что служение народному эгоизму в смысле желания по возможности больше захватить для себя, брать, но не давать, такой патриотизм может вести только к отчужденности народов друг от друга и к увековечению между ними взаимной вражды. Даже больше того, такое служение народному эгоизму необходимо отрицательно отразится и на развитии самого начала национальности и государственного самосознания. По глубокому замечанию Мартенса, «самобытность народа, в смысле культурной индивидуальности, может развиваться и окрепнуть только в области международных отношений, под условием взаимного уважения и при дружном стремлении народов к достижению общих культурных идеалов»¹¹. И если мы бросим самый беглый взгляд на современную политическую жизнь культурных народов, то увидим, что в теории необходимость международного общения и, притом основанного на высшем начале единства жизненных интересов различных государств, является общепризнанной.

Торжественные речи представителей государств всегда согласно утверждают, что дружественные отношения с другими государствами, равно как дружественные отношения народностей, входящих в состав одного государства, составляют благо для каждого государства. Равным образом, ни один представитель высшей власти не решится сказать, что он целью своей политики ставит то, чтобы при посредстве обмана и обиды другого принесет пользу своему народу. Напротив, везде торжественно возвещается, что дружественные отношения равно служат благу обеих сторон, всегда говорится о желании оказывать взаимные услуги друг другу и т. д. Общий характер подобных политических речей, без сомнения, прекрасно всем известен, равно как известно, что это только слова, вся цель которых замаскировать, насколько возможно, истинные планы правительства. Наиболее ярко эта фальшь, этот разлад слова и дела обнаруживается тогда, когда приходится рассуждать не с сильнейшими или с равными по силе государствами, но со слабейшими, когда не нужно скрываться и лицемерить. Первое действительное столкновение интересов и между великими державами точно также немедленно обнаруживает всю призрачность этих торжественных уверений в любви и преданности. Но для нас важно и то, что сознание современного просвещённого человечества уже не может потемниться настолько, чтобы в принципе отрицать необходимость международного общения, основанного на высшем нравственном начале и взаимном служении. Для нас важно это потому, что современное сознание устами исповедует то же, что и христианство, когда оно учит о единстве существенных интересов всех людей и всех народов, указывая источник такого единства в высшем Отечестве, куда направляются стопы всего человечества. Христианство, таким образом, не проповедует чего-либо по существу несогласного с современным мировоззрением, которое и при преклонении пред началами народности и государственности не может отрицать блага истинно нравственного взаимообщения народов и царств земли и проповедовать вместо этого исключительно эгоистическую любовь к своему. Христианское нравственное начало жизни только требует, чтобы слово было и делом, чтобы вместо лицемерия воцарилась искренность, чтобы торжественно исповедуемый принцип последовательно проводился в жизнь, чтобы не делалось различия между сильным и слабым, различия, заставляющего заискивать у первого и допускающего обиду второго. Христианство требует, иными словами, чтобы этот высший нравственный принцип отношений был не красивою внешностью, за которою скрывается плохая сущность, не бездушною формою, но духом жизни, чтобы исповедуемое на словах было достоянием и ума и сердца.

Бесспорно, христианство требует многого, требует того, чего еще мир не видал. Но мы уже видели, что по самой сущности своих воззрений христианство иного требовать не может, и если до настоящего времени его требования и проповедь остаются чуждыми миру, называемому христианским, то потому лишь, что жизнь и христианских народов еще далеко не прониклась истинно христианскими началами и последние, исповедуемые на словах, еще не сделались достоянием сердца.

Но из того факта, что христианство требует великого, того, чего еще мир не видел всецело осуществленным в своей жизни, конечно, еще не следует, будто оно требует того, чего и быть не может. Мы пытались разрешить первое недоумение верующей мысли, как согласить любовь к своему народу и отечеству с долгом любовно служить другим народам и государствам. Теперь мы обращаемся к вызову, бросаемому нам людьми неверующими в силу и конечное торжество добра. Они не иначе как с насмешкой могут слушать речь о том, что универсальное нравственное начало должно господствовать и в международных отношениях и что искренность должна рассеять тьму лжи и лицемерия. Всем знакомы их запугивающие речи, когда грозят всеми бедами тому народу и тому государству, которые прониклись бы сознанием долга проводить в жизнь высокие начала правды и благожелания, исповедуемые на словах.

Мы имеем пред собою бесспорно сильного противника, сила убеждений которого утверждается на свидетельствах самой всемирной истории. Мы уже упоминали об этих свидетельствах. История говорит, что еще никогда в международных отношениях не находили реального воплощения истинно нравственные начала жизни, а что, напротив, путь лжи и преступления скоро и верно вел государство к возвышению, и что в государственной жизни господствовал во все времена принцип: каждый имеет настолько права, насколько силен. Не должны ли мы преклониться пред этим свидетельством, не должны ли признать христианскую проповедь неприложимой к международной жизни, а свои попытки защищать возможность приложения к международным отношениям нравственной оценки несостоятельными?

Мы уже ранее согласились и не отказываемся нисколько от высказанного убеждения, что действительно история свидетельствует о том, как нередко самыми нечистыми с нравственной точки зрения средствами достигались блестящие результаты в смысле расширения границ и возвышения могущества многих и многих государств. И однако теперь мы утверждаем, что в этих же самых свидетельствах истории мы находим нечто такое, что не позволяет нам придавать им решающего значения. Мы позволим себе предложить только один дополнительный вопрос: были ли эти результаты эгоистической политики настолько же прочны, насколько они были блестящи, и самое благо государства, понимаемое в таком узком материальном даже смысле, может ли, на основании этих исторических свидетельств, быть признано тою бесконечно высокою целью жизни, в жертву которой надо было приносить самое достоинство человеческой личности и все нравственные устои человеческих отношений?

Древний грек или римлянин, вообще народ дохристианской древности, еще легко мог так думать. Исторические предания, которыми жило древнее человечество, были так спутаны и так всецело переплетались с жизнью одного какого-либо определённого народа, что последний легко мог впасть в извинительную для него иллюзию и считать себя центром всей исторической жизни: свое благо считать благом всего человечества; свою славу–славой своего божества; служение своему государству – служением этому божеству и человечеству. Но несколько тысячелетий не прошли бесследно для истории, и последняя, на ряду с отмеченными свидетельствами о путях возвышения государств, обогатилась новым и очень ценным свидетельством.

История говорит, именно, что блестящие эпохи государственной жизни были непродолжительны, а могущество государств – непрочно; история говорит, что концом силы величайших государств было их полное бессилие, и слава бледнела пред последующим ничтожеством. Картины истории в этом случае не менее интересны и поучительны, чем картины возвышения государств. Царство восстаёт на царство и народ на народ; одни царства и один народ возвышаются, а другие падают. Где теперь те величественные и могущественнейшие империи древности, которые не без основания претендовали на всемирное могущество? Развалины их столиц говорят о призрачности былого величия, тех надежд и усилий, с какими некогда созидались эти государства; а водворение новых народов и новых государств на месте прежних учит эти новые народы и царства не забывать о конце их предшественников. Так история со всею выразительностью свидетельствует, что и для государства, как и для каждого отдельного лица, должна быть какая-то высшая цель, чем стремление только к собственному благу; должен быть ка- кой-то вечный и универсальный идеал, пред лицом которого должна протекать жизнь целых народов. Отчего мы в каждом отдельном человеке так бесповоротно осуждаем стремление всеми силами созидать свое личное счастье? Отчего мы называем эту цель недостойной человека? Отчего эгоизм мы признаем явлением низким, а служение общему благу высоким, не смотря на то, что во множестве этических систем эгоизм признается явлением первоначальным и нормальным? Мы думаем, что не ошибемся, если ответим, что решающим основанием для такой оценки является то, что идеал личного счастья не может удовлетворить человека, что бесчисленные препятствия на пути к достижению этого счастья, неимоверные усилия и жертвы, приносимые в борьбе с этими препятствиями, всегда оканчиваются печально для человека: смерть, полагает предел всякой силе и могуществу, пред её лицом оказываются бессильными всякое знание, всякая слава и могущество. Современная научная этика пришла, в общем, к согласному признанию, что целью человеческой жизни является не личное счастье, понимаемое в смысле возможно полного обладания благами мира и личного здоровий, но служение общему благу; что истинная полнота и благо жизни не в обладании и приобретении, а также не в силе и могуществе, но в чем-то ином, в чем-то высшем и непреходящем. Это потому, что одни желания сменяются другими, удовлетворенное стремление не удовлетворенным, и как бы ни была благополучна жизнь человека в постоянном удовлетворении своих личных желаний и своего стремления к счастью, он не найдет в этом искании мира и покоя души, каждая сила рано или поздно станет бессилием, а мечты останутся не сбывшимися. Можно ли стремиться к единственной цели и жить только одною надеждою, когда знаешь, что цель не может быть достигнута, и надежда неминуемо окажется обманутой? Казалось, что государство выше в этом случае, что пред ним не только ничтожны отдельные жизни, но и самая идея добра, лежащая будто бы на пути к достижению этого высшего блага – блага государства. Но вот, история главным образом занимается описанием былого величия народов и царств и оказывается, что повествования истории являются не иным чем, как красивыми и величественными памятниками на могилах народов и государств. Итак, повторяем, как в личной жизни мы признаем необходимость существования высшей цели жизни сравнительно со служением личному благу, так точно и благо государства, понимаемое в смысле служения государственному эгоизму, оказывается недостаточно высокою целью его существования. Правда, государство долговечнее индивидуума; нашему взору доступна только незначительная часть государственной жизни и мы легко готовы считать ее непреходящей. Но история говорит, что это такая же иллюзия, как та, что каждый человек в глубине души готов считать себя бессмертным в условиях своего настоящего существования, и нет мучительнее разлада, как борьба жизни и смерти в живом организме. Для нас достаточно, однако, урока истории, чтобы не считать благо своего государства единственною целью его существования и нашей деятельности в служении его интересам.

Таким образом, история в своих свидетельствах не только не говорит в пользу возможности благом отечества, как верховною целью его жизни, оправдать все пути достижения этого блага, но, напротив, вовсе развенчивает этот эгоистический идеал государственной жизни и обесценивает все попытки его достижения в прошлом. Если, поэтому, исходя из свидетельств истории, утверждают, что путь честной политики несостоятелен, а единственно надежным путем является путь лжи и насилия, то, конечно, не иначе, как на основании веры в то, что коварство и ловкость дипломатии спасет современное государство от той участи окончательной погибели, какой до настоящего времени подвергались все известные государства. В этом случае отрицание возможности воплощения истинно нравственного начала в международных отношениях отчасти совпадает и с христианскими воззрениями на предмет. Христианство также живет надеждою, что господство грубой силы и эгоистического расчета во взаимных отношениях государств уступит место торжеству правды и добра. И антиномизм и христианство живут, таким образом, надеждою на лучшее будущее. Весь вопрос в том, чья надежда имеет более оснований для уверенности в возможности её осуществления и чья является призрачной, заслуживающей иронической улыбки.

Если верить, что судьбами мира управляет Бог и что вложенный Богом в сердце человека нравственный закон имеет универсальное значение, то, конечно, не может быть и тени колебания при ответе на вопрос: вера христианская не может допустить сомнения в том, что добро победит и что Бог рано или поздно оправдает свои дела. Но мы говорим в данном случае с неверующими в Бога, как Премудрого Мироправителя, а признающими решающее значение только за фактом, т. е., в данном случае, за свидетельствами истории. Чтобы быть понятными и убедительными для своих противников, мы должны сами стать на их точку зрения и говорить понятным для них языком – свидетельствами исторических фактов.

И мы утверждаем, что христианская вера и надежда в этом случае и с этой точки зрения покоятся на несравненно более твердом основании, чем вера языческой, хотя бы и современной дипломатии. Последняя живет розовыми надеждами на будущее, не имея твердой опоры в прошедшей истории человечества; христианское богословие, напротив, надеется на будущее торжество добра, не только исходя из своей веры в Бога Живаго, Сильного и Вечного, но утверждаясь также на свидетельствах самой истории.

Первое положение мы уже пояснили, когда сказали и показали, что антиномизм как силу свою, так и свой приговор имеет в прошедшем: все государства насилием возвышались и от насилия погибали. Не трудно теперь нам утвердить и второе существенно важное для нас положение об исторической силе и могуществе нравственного закона общественной жизни.

Христианство принесло в мир новое учение об абсолютной ценности духовно-нравственного мира; оно со своею проповедью любви, со своим призывом к самоотречению и бескорыстному служению ближнему не только вступило в борьбу с ложью и насилием без физической силы и зла в руках, но и победило своею проповедью мир зла и насилия.

Вспомним первые дни христианства, и в эти дни встретим как высшее развитие политико-антиномистических тенденций, так и высшее торжество нравственного начала. Рим, ко времени явления в мир христианства, был наилучшим в мировой истории представителем языческого культа государственности с полным презрением к нравственным началам, и результатом такого направления жизни было действительно небывалое до тех пор величие и могущество Римской империи. И вот с ним вступает в борьбу христианство. Вместо идеи насилия, лжи, подавления и уничтожения слабого, оно проповедует непротивление злом злу, смирение, милосердие и любовь.

Казалось бы, с точки зрения господства силы в истории не могло быть и речи о борьбе двух, столь неравных, противников. В самом деле, что может быть резче противоположности между Младенцем в яслях, Сыном древодела, как Его называли, бедным Учителем и, наконец, распятым на кресте с разбойниками, всеми почти оставленным, – что может быть противоположнее, как положение римских императоров – богов в их великолепных дворцах? «Там–высшая степень богатства, величия и власти, какая только когда-либо существовала на земле; здесь–высшая степень бедности, уничижения и бессилия, какую только можно себе представить. В то же самое время, как Владыка мира, Тиверий на Капрее необузданно предается своим страстям, не зная им предела,–вдали от Рима на лобном месте, на кресте, умирает совершеннейший из людей смертью преступника. Но проходит несколько столетий, и что же мы видим? От всемирного государства Римлян остались одни развалины; императорская корона упала с головы римских венценосцев, их скипетр сокрушен, все могущественные повелители исчезли, – и земля не сохранила даже их праха. Вместо всего этого основано другое царство, большее и могущественнейшее, другое имя повторяется в устах и живет в сердцах всех; это царство растет с каждым столетием, имя это благословляется из рода в род»¹².

Таким образом, проповедь о распятом и кровь мучеников победили всю силу древнего Рима, стремившегося пытками и насилием сокрушить христианство, нравственная сила победила физическую, юродство Евангелия – языческую мудрость. И не только в первые дни своей жизни, но и во все последующее время, история христианства дает множество доказательств величия и действенности проповеди добра. Вся история христианства представляет собою победное шествие, и теперь для нас не представляется уже столь отдаленным время, когда Евангелие Царствия будет проповедано всей твари.

Этот внешний успех христианства бесспорно не единственный; на ряду с внешнею миссиею непрерывно действовала и внутренняя. Если мы, прежде всего, остановили внимание на внешней стороне успеха христианской проповеди, то это для того, чтобы иметь право с несомненными фактами в руках утверждать, что возвышенные христианские идеи не должны казаться бесплодной мечтой и что христианин может не стыдиться слов Христовых даже пред людьми, отрицающими христианство, как силу Божественную, и громко исповедовать свою веру в возможность наступления тех дней, когда положение «сила дает право» заменится противоположным ему: «право дает силу». Мы еще раньше согласились, что подобного господства нравственного начала в жизни и отношениях людей еще нет, и что требовать проведения в область международных отношений начал правды и благожелания значит требовать очень многого, а все великое осуществляется нередко многовековыми усилиями всего человечества. Но от величия дела и от трудности его осуществления бесконечно еще далеко до отрицания возможности такого осуществления. Залог такой возможности в том, что нравственные нормы отношений лежат не вне человека, не в области какого-то чужого мира, откуда исходят в качестве повелений внешнего авторитета, но нравственный идеал живет и в груди самого человечества. В этом, говорим, залог возможности постепенного воплощения в жизни нравственных требований совести и Божьего закона, и доказательство этому мы находим в той же истории христианства, которая свидетельствует, как пред лицом света откровенной истины и совести исчезал мрак человеческих предрассудков и злобы. Бесспорно, христианство не есть революционная проповедь, оно не призывает к ниспровержению силою какого бы то ни было, хотя бы и безнравственного строя жизни; но однако в христианстве именно основа глубочайшей реформирующей жизнь силы.

Для наглядного подтверждения этой мысли достаточно вспомнить историю отношения христианства к рабству. Христианство упразднило его сначала внутренне, а затем эта утопия для современников апостола Павла сделалась реальною действительностью. Это же самое надо сказать и относительно множества других явлений жизни человечества, которые постепенно преобразовались пред лицом и под влиянием христианства.

Нет, конечно, сомнения, что это преобразующее влияние христианства далеко еще не коснулось глубины человеческих отношений; и теперь еще в этих отношениях много чуждого христианскому духу, по существу языческого. К числу этого рода явлений относится и убеждение, что в области международных отношений нельзя обойтись без лжи, насилия и убийств. Что сразу это действительно невозможно, конечно, и сомнению не подлежит, как, несомненно, например, то, что древний мир не мог сразу отказаться от учения о рабстве известной части людей. Но в области нравственной жизни в этом еще нет ничего удивительного и устрашающего. Нравственная жизнь человека и человечества протекает пред лицом идеала; чем выше идеал, тем больше может быть и расстояние между этим идеалом и наличною действительностью и тем больше времени требуется для того, чтобы это расстояние уменьшилось, и жизнь приблизилась к истинному своему идеалу. Но что же может отсюда следовать? Следует ли, что из высоты идеала вытекает его неисполнимость и законность освящения явлений, противных нравственным идеалам? Можно ли христианину, например, сказать, что жизнь мира – одно, а учение Христа – другое? Утверждать, что христианский нравственный идеал, как бесконечно высокий, неприложим к жизни, значит утверждать и противное вере во Христа, как Учителя человечества, и противное свидетельству самой истории. Бесспорно, не может быть всецелого совпадения идеала и действительности, и это несовпадение служит необходимым условием самой возможности развития нравственной жизни человека. Если бы последний достиг во всей полноте идеала своей жизни – истинного Богоподобия, – то этим самым закончилась бы и его жизнь: ему не оставалось бы что делать и для чего жить. Совершенствование, поэтому, должно всегда простираться в бесконечность, насколько бесконечен Бог, по образу Которого сотворен человек. В этом смысле христианский идеал есть нечто действительно никогда недостижимое в условиях современной действительности во всей полноте, и в этом его существенное отличие от человеческих созданий и планов жизни. Эти своего рода идеалы жизни более соответствуют наличной действительности, в них более гарантирована возможность полного их достижения, но за то и судьба их иная: они отживают свой век. Много из того, что казалось идеалом величайшему язычнику Платону, это самое кажется уже теперь не только не идеальным, но и положительно не соответствующим человеческому достоинству. Но опять повторяем, из бесконечной высоты идеала никак не следует того, чтобы низводить этот идеал до уровня наличной жизни, но, напротив, возвышать жизнь пред лицом идеала. Далекая звезда указывает путь мореплавателям всех времен. Уклонение с настоящего пути всегда отражается тяжело, требуя лишнего труда и времени для возвращения на истинный путь. Но было бы напрасным самообманом пытаться заменить истинную звезду другою, неравною ей; минутное успокоение дорого стоило бы, так как путь все более и более уклонялся от истинного, и возвращение на последний становилось бы все труднее. Подобное видим мы и в отношении современной действительности к евангельскому идеалу. Как солнце Истины и Правды светит миру Евангелия, указывая единый путь жизни в лице Христа Спасителя. Тьма, покрывающая нашу жизнь, ясно свидетельствует, что она идет по ложному пути. Что же делать в виду этого? Говорить ли, что так как солнце высоко, то и лучи его нас не достигают? Но так сказать, значит отрицать жизненное значение за учением Христа Спасителя и видеть в нем не истинного Сына Человеческого, но чуждого миру Учителя. Совесть верующего и свидетельство истории опять-таки отвергают всецело эту мысль. Совесть говорит, что заповеди Христа тяжки не суть, что крест Христов – это не то бремя, какое возлагали на верующих книжники и фарисеи всех времен и которого не могли понести люди; общий опыт подвижнической жизни утверждает, что чем дальше и самоотверженнее совершалось несение креста Христова, чем сильнее проникалась жизнь истинно христианскими началами, тем легче было это несение креста Христова, тем радостнее была всецелая преданность сердца Богу. Свидетельство истории также утверждает, что начала Евангельской проповеди не только находили достаточно полное выражение в земной жизни отдельных христианских душ, но что эти начала во многом проникают и постепенно преобразуют жизнь целых человеческих обществ. Если, поэтому, мы не видим этого небесного света во всей его красе, если не чувствуем его животворящего тепла, то не потому, что свет этот высоко над нами, но потому, что наша жизнь удаляется от этого света, идет не вперед к нему, но или стоит неподвижно, или идет назад от света, или в лучшем случае приближается к нему окольными путями с постоянными уклонениями от прямого направления.

Пред лицом такого несогласия жизни и её идеала ясна задача христианской этики. Она не должна пытаться сгладить сознание этого разлада жизни и идеала, но, напротив, будить это сознание с целью направлять жизнь по пути внутреннего преобразования и просвещения её светом вечной истины. Недостойно христианской этики и христианского богослова шить наряды из лазури бесконечного небосвода для человеческих идолов, но, напротив, стремиться разрушать эти идолы в сердцах людей, охраняя чистое небесное учение от мирских заблуждений и предрассудков.

Мы окончили. Особо говорить о приложимости нравственной оценки и к событиям внутренней жизни, так называемой внутренней политике, мы не будем, так как решительно ничего нельзя добавить в защиту её возможной безнравственности, сравнительно с тем, что говорится в защиту этого принципа в международных отношениях. Все то же понятие народного блага так же лицемерно и бездоказательно выдвигается здесь для защиты преступлений и насилий; все так же этим многозначащим словом прикрывается личная жажда власти и корыстолюбия; все так же ради достижения этого блага признают возможным в одном и том же лице совместить безнравственного человека и великого исторического деятеля. Все, что было сказано нами о приложимости абсолютной нравственной оценки к внешней политике, всецело относится и к вопросу об её применении в области внутренней жизни государства. Мы могли бы теперь только представить попытку оценить события современной русской жизни с универсальной христианской нравственной точки зрения, но не решаемся ставить рядом уяснение истинно нравственного абсолютного начала жизни со слабыми личными попытками приложить это абсолютное начало к современной действительности. Сделать такую попытку, без сомнения, может каждый, руководясь голосом своей совести и в меру знания жизни. И этот голос совести, эта, по-видимому, утопическая оценка событий окажется, при искренности её, не одним только теоретическим размышлением о судьбах своего народа и отечества, по явится залогом глубочайшей убежденности и истинно патриотического воодушевления, которым, при сознательном служении началу добра и правды, не будут страшны ни жертвы самоотверженного подвига, ни самая смерть, и которых бессильны будут смутить самые тяжкие неудачи и несчастия. Этот же голос совести, как отдельного гражданина, так и целого народа, не позволяет с животным безразличием наслаждаться плодами успешной политики, основанной на подавлении и угнетении слабого, а в случае наступления годины испытаний и бедствий в народной жизни, один только не допустит окончательно упасть духом, но потребует отчета в совершающемся и пробудит силы народные призывом к покаянию и самоисправлению.

Близится время, когда в вопросах внешней и внутренней политики будет выслушиваем голос русского народа, и пусть этот народный голос будет истинно Божиим – голосом народной совести.