Неделя в Палестине

Гремя своей цепью, опустился якорь на дно моря. Пароход «Олег» остановился. Передо мной верстах в двух тянулся по обеим сторонам несчастный плоский берег, о который разбивался пенистый прибой волн. Посредине – совершенно почти правильный полукруглый холм, покрытый сплошной массой восточных построек. Я говорю восточных, и каждый, видевший в своей жизни, хотя бы один из приморских восточных городов, поймет мое выражение. Подъезжая с моря к европейскому городу, вы увидите линии набережных, ряд улиц, в которых глаз отличит даже отдельные дома. Ничего подобного не существует в приморском восточном городе. Вы видите точно одну постройку с бесчисленным множеством клетушек, отдельных комнат и пристроек, и все это сливается в одну массу, в которой, даже в подзорную трубу, вы не в состоянии отличить, где кончается один дом, где начинается другой. Прибавьте к этому плоские крыши, разноцветные краски нередко каждого отдельного выступа этой громадной постройки, и подымающиеся над домами, словно мачты, тонкие и высокие минареты мечетей – и вы будете иметь понятие о виде восточного приморского города.

В то время, как я рассматривал рисовавшуюся передо мной картину, ко мне присоединились мои спутники, явился кавас консульства. Простившись с капитаном, которого надеялись увидеть еще в Константинополе, с небольшой оставшейся у нас поклажей, оставили мы «Олег» и на большой лодке поплыли к твердой земле.

Тому, кто привык к Европе, Восток представляет особый интерес. У нас в 25, 50, 100 лет, изменяется мода, изменяется обстановка, изменяется образ жизни, и среди этой изменчивости остатки относительной старины являются какой-то аномалией. Готические постройки собора Парижской Богоматери или Св. Стефана в Вене как-то не клеятся с нынешней повседневной городской жизнью. Вы должны воссоздать в своем воображении напудренных маркизов, когда посещаете Версаль. Даже в Риме и в Помпее вы видите одну колонну, остаток стены и по ним должны заставлять усиленно работать ваше воображение, чтобы перенестись в жизнь давно минувшего. Не то на Востоке. Здесь всё, до чего коснулась Европа, осталось тем же, чем оно было две, три тысячи лет тому назад. Так же жили, так же одевались обыватели Востока во времена Авраама, Давида, Спасителя, как они живут и одеваются в настоящее время. И вот отчего путешествие на Востоке имеет такую прелесть, вот отчего оно говорит так много для тех, которым Парижские бульвары, Офенбаховские оперы и биржевая игра не составляют еще всего.

С этой неподвижностью Востока путешественник знакомится с первым шагом за борт парохода, привезшего его в Яффу. В течении двадцати последних столетий миллионы людей, также как и мы в настоящую минуту, подплывали к Яффе. До нас дошли тысячи повествований их путешествий, и по ним мы сможем с достоверностью сказать, что высадка в Яффе совершается и в настоящее время также, как и за двадцать столетий назад, как вероятно совершалась во времена Соломона.

Собственно говоря порта, как мы европейцы его понимаем, в Яффе и на всем Палестинском прибрежье Средиземного моря нет – есть стоянки в открытом море. Прибывший корабль останавливается в случае спокойного моря верстах в двух-трех и даже пяти от берега. В случае бури, он вовсе не останавливается, а скорее удаляется от берегов. Защиты от ветров никакой. Затем, когда пароход или корабль бросил свой якорь, вам предоставляется уже на лодке добираться до суши. Но среди этих стоянок Яффская считается еще более других опасной. В версте от берега идет подводная гряда камней, остаток ли пристаней, к которым приставал флот Хирама с кедрами для Иерусалимского храма, остаток ли каменистого дна, выточенного вековым морским прибоем – неизвестно. Среди этой подводной гряды остается пространство в две, три сажени ширины, в эти ворота и следует попасть тому, кто желает сухим пробраться в Яффу. Подъезжая к ним, лодочники приостанавливаются, ждут волны и на хребте ее переезжают опасное место. Несколько саженей вправо или влево – и вы попадаете на камни, лодка переворачивается, и вам приходится брать морскую ванну. Впрочем, следует заметить, что практика нескольких столетий настолько навострила опытность яффских лодочников, что не попасть в эти ворота случается им крайне редко, чтобы не сказать – никогда. Когда проезд по случаю бури невозможен даже для самого опытного лодочника, корабли не останавливаются, и вам, желающему высадится в Яффе, приходится плыть или в Кайфу или в Порт-Саид, с тем, чтобы оттуда опять возвратиться, рассчитывая на более благоприятную погоду. Так как бури не было, мы, как вероятно миллионы поклонников всех пережитых времен и столетий, выждали волну, ловко пробрались с ней по ту сторону каменистой гряды и через несколько минут очутились у нескольких высоко нагроможденных камней, носящих громкое название Яффской пристани. Кто-то подал руку сверху, кто-то подсадил снизу и таким образом рано утром 12 июля очутились мы на берегу Палестинском.

Полунагие, черномазые мальчишки подхватили наши дорожные мешки, из соседнего окна закричал что-то какой-то барин в феске, оказавшийся таможенным досмотрщиком, над ухом кто-то прокричал неизбежное на востоке «бакшиш», и мы вслед за кавасом уже зашагали по улицам Яффы. По улицам, говорю я применительно к европейским понятиям, потому что в действительности нельзя же так назвать тот длинный, узкий, угловатый, поднимающийся и опускающийся коридор, по которому мы шли, и который еще более походил на коридор в виду полного отсутствия в большинстве восточных городов, в том числе и в Яффе, окон на улицу. Несколько поворотов вправо и влево, несколько всходов наверх, спусков вниз, и мы у дома, с высеченным в стене крестом. Дверь отворилась. Двор, окруженный комнатами, наружная лестница наверх, еще двор, оказавшийся плоской крышей нижних построек, несколько дверей из выходящих на него комнат. Добро пожаловать – вы в Яффском русском подворье.

Если бы даже этого и не проговорил ломанным русским языком араб – смотритель дома, то эта стоящая в дверях богомолка в черном платье и платке на голове, этот самовар, который виднелся на столе в другой комнате, все это напоминало хорошо знакомые картины далекой родины.

Нам отвели просторную комнату с двумя дверями, из которых одна вела на только что описанный двор, а другая на балкон с видом на море. Но в комнате нам не сиделось, разобрав свои пожитки с тем, чтоб часть из них оставить в Яффе и совсем налегке уже ехать в Иерусалим, освежившись и переодевшись, мы взяли в проводники того же приветствовавшего нас смотрителя подворья – православного араба и через полчаса вновь зашагали по бесконечному лабиринту яффских улиц. Минут через пять такого хождения, и как-то прямо с улицы, мы очутились в темной комнате, налево от входа – ниша, перед ней две-три лампады. «Дом Симона Кожевника, теперь мечеть» – вяло проговорил наш проводник. «Бакшиш» – раздалось с другой стороны. Смотреть было решительно нечего. Скорее на чистый воздух. Налево от входа наружная лестница вела на верхнюю террасу – место видения св. Петра. Несколько старух арабок спускались вниз, одна из них приветствовала нас крестным знамением. Существует ли этот обычай повсеместно между христианским населением Востока, я не знаю, позже ни разу мне не случалось его подметить, но он мне сильно пришелся по душе. Этот привет, этот знак как бы говорил – что за нужда, что мы друг друга не понимаем, друг с другом говорить не можем; привет тебе пришелец, мы братья, мы дети одной церкви. Взяв на память несколько листьев растущего здесь фигового дерева, мы спустились вниз. Отчего именно здесь, в этом доме почти современной нам постройки, ищут знаменательного для нас места видения Апостола Петра, осталось для меня неразгаданным. Опять зашагали мы по яффским улицам, наш чичероне привел нас на какую-то площадь, которая оказалась весьма грустным и бедным базаром, затем тут же вывел нас за городские ворота, за которыми оказалась площадь несколько большая, но зато совершенно пустая. Повернувшись на ней, возвратились опять на базар, опять после нескольких поворотов зашли к консулу, которого не застали дома, и не долее получаса после нашего выхода из подворья, очутились опять в нем. «Как больше ничего нет?» – спросили мы с удивлением. «Больше ничего» – был ответ. Действительно, больше осматривать было нечего. Три подворья: греческое, католическое и армянское и где-то на востоке от города, в частном саду груда камней, долженствующая означать место дома, где была воскрешена Тавифа, вот и все, что есть замечательного в Яффе. Но из них даже старейшее из подворий – греческое, едва восходит до конца XVII столетия, и к тому же зачем поведет вас туда проводник, когда вы не там остановились, а на русском подворье; еще менее поведет вас православный араб к католикам и армянам, а об остатке дома Тавифы он даже и не слыхал. Разочарованный вышел я на балкон.

Южное июльское солнце ярко освещало окружающие меня терассы и дома, впереди синело море, налево на юг от города тянулся песчаный берег, еще левее на горизонте виднелась цепь Иудейских гор. Я взял книгу Нового Завета и стал читать главу X, 9–23 деяний Апостольских. Петр около шестого часа взошел наверх дома помолиться… И видит отверзтое небо и сходящий к нему некоторый сосуд… был глас к нему: что Бог очистил, того ты не почитай нечистым.

Не все ли равно, на месте ли греческого монастыря, католического ли, или даже магометанской мечети было это видение, призывающее все человечество к доли избранного народа. Не все ли равно, происходило ли оно несколькими саженями южнее, где и ныне тянутся, как и за девятнадцать столетий, лачуги кожевников. Для меня было отрадно читать эти страницы деяний и мыслить, что то же море было тогда перед глазами Апостола, также тянулись в туманной дали Иудейские горы, то же солнце обливало светом все прибрежье, даже час был тот же, что еще более придавало действительности воображению. Да, среди многих видений Священной Истории нет, может быть, другого более для нас отрадного, как видение Яффское, которым высказано было, что не одни сыны Авраамовы, но и все сыны человеческие будут спасены.

Между тем спутники мои переговорили с консулом, условились с ним, что он даст нам своего каваса, и что в 4 часа пополудни мы выедем. Дорога предстояла утомительная, а времени оставалось немного. Два или три часа сна, затем обед, состряпанный тем же смотрителем подворья, и в котором лучшую часть составлял великолепный виноград, и время отъезда наступило. Конечно теперь далеко не встречаются те затруднения, как даже 100 лет тому назад, когда приходилось нашим паломникам выжидать месяцы в Яффе оказии, чтобы пройти 60 верст, отделяющих их от Иерусалима. Опасность от нападений исчезла и живет разве только в преданиях. Этот путь легко и безопасно можно теперь совершить и одному, но на востоке всякое путешествие и сборы к нему сопряжены с какой-то торжественностью, от которых мы, привыкшие к курьерским поездам железных дорог, как-то отвыкли, и которые именно поэтому имеют для нас прелесть новизны. Во-первых, эти 60 верст приходится делать верхом, кроме того нужны вьючные животные для ваших вещей, все это сопровождается проводниками – мукрами. Таким образом, для нас троих понадобились три лошади, да два мула для вещей, да лошадь для каваса и для погонщика, и караван составился уже порядочный. Но в минуту отъезда оказались не четыре, а целых шесть или восемь лошадей, не два мулла, а целых пять, не два погонщика, а слишком десять, которые все друг перед другом кричали, суетились и в сущности не делали ничего. Так прошел целый час. Наконец мы сели на лошадей, и я до сих пор не могу без смеха вспомнить, как я вскарабкался первый раз в жизни на лошадь, да вдобавок еще оседланную турецким седлом и с турецкими стременами. Простившись с консулом до скорого свидания, поезд двинулся по яффским лестницам и коридорам, сзади побежала вся толпа с криками и предложением разных услуг; но мне уж было не до того, ухватившись за седло, я только смотрел, как бы не свалиться направо или налево. Вот выехали на базар. Крики, среди которых всего явственнее и громче раздавался неизбежный «бакшиш», которым вас везде встречают и провожают на востоке; какой-то сильный спор каваса с каким-то арабом, оказавшимся хозяином лошадей, несколько шагов – и мы за воротами Яффы. Все лишнее из людей и скотов от нас отстало, но зато явились новые спутники – три иезуита и женщина с ребенком верхами, как и мы. После первых приветствий мы соединись все вместе, семь верховых на лошадях, три вьючных мулла, женщина на осле, да два погонщика пешком. Впереди, как всегда, наш храбрейший Н.А., который показал во время нашей поездки такие гиппические способности, что хоть под стать любому кавалеристу, к нему присоединились два толстых иезуита, говоривших только по-итальянски и замечательно тупоумных. Третий их товарищ составлял с ними совершенный контраст, француз, красивый собой и замечательно образованный, он был один из милейших спутников, приятное воспоминание о котором осталось у меня и до настоящего времени. Женщина, под большим белым покрывалом с ребенком на руках и верхом на солее, придавала особенный couleur local нашему поезду. Оказалось, что она итальянка, и цель ее путешествия составляла целый роман. Два года, как муж ее скрылся, последнее сведение о нем имела она из Иерусалима, и вот она покидает родину и вдвоем со своим ребенком идет на восток отыскивать из города в город пропавшего. Сзади всех оказались наши вьючные животные и кавас, который оказался немногим их расторопней.

Пока наш караван вытягивался, мы друг с другом знакомились, а я ко всему этому еще приноравливался к лошади и седлу. Проехали славящиеся по всей справедливости сады, окружающие Яффу, проехали оставшийся налево мраморный фонтан и выехали в Саронскую долину. Что шаг в этой стране, то целое море воспоминаний охватывает вас – и воспоминаний самых разнородных. Саронская долина – место битвы Иудеев с филистимлянами и сирийцами, место подвигов Самсона, а в той оливковой роще, которая показалась налево от дороги, отдыхал Наполеон во время похода в Акру. Самая долина может быть ранней весной, когда покрыта зеленью и цветами, действительно прелестна, но мы ехали среди лета и, странно сказать, она мне напоминала великороссийский ландшафт из окрестностей Царского. Волнистое поле, кое-где копошится в земле араб в своей синей рубашке, кое-где что-то зеленеет, остальное поле пущено под пар.

Солнце уже садилось, когда направо от нас мы увидели белую башню – первую развалину на Святой Земле. Миновать ее нам, еще бодрым, не успевшим еще утомиться путем, значило совершить преступление против археологии, и по моему предложению мы, вместо того, чтобы ехать прямо, повернули направо, перескочили через какую-то канавку и очутились перед кактусовой изгородью. Сойдя с лошадей и отправив их в Рамлэ, мы пешие взобрались на обширный двор, окруженный почти со всех четырех сторон развалинами, настолько сохранившимися, что по ним можно с достоверностью сказать, что здесь были большие постройки, но не настолько, что можно было бы определить, какого рода эти постройки. Посредине двора тоже груда развалин с ходом в заваленное подземелье, и только на северо-западном углу двора сохранилась в полной почти целости высокая башня, по цвету ее называемая белой, а поклонниками – башней сорока мучеников. Тут, по-греческому преданию, был монастырь в память 40 мучеников Севастийских, мощи которых почивали посредине двора под церковью, где теперь засыпанное подземелье. Мусульмане переиначили это предание, и из 40 христианских мучеников сделали 40 спутников Магомета. Надпись над входом в башню приписывает постройку ее одному из первых калифов. Сам внешний вид ее напоминает переход от романского стиля к готическому, совершившийся как известно именно на востоке, под влиянием мавританской архитектуры. Внутри ее еще сохранились ступени до самого верха, откуда, говорят, открывается прелестный вид на всю Саронскую долину от моря до гор Иудейских. Нельзя ли отнести эту постройку к сторожевому укреплению крестоносцев, из которого или при котором выстроен был, впоследствии по изгнании их из Палестины, караван-сарай, так уместный на большой дороге из Дамаска в Египет? Времена переменились, торговля избрала другие пути, и обезлюженный караван-сарай в прошлом столетии служил домом для умалишенных. Проходят опять годы, и вот мы – путешественники XIX столетия застаем только груду безымянных развалин.

Между тем солнце уж село, короткие южные сумерки торопили нас окончить наше первое знакомство с палестинскими развалинами. И когда мы их оставили, пройдя лежащее между ними и Рамлэ мусульманское кладбище, и подошли к нашему русскому подворью, наступила совершенная ночь. И в Рамлэ, как в Яффе, оказался тот же нижний, так сказать, двор, та же наружная лестница на верхний двор или террасу, на которую выходят двери комнат для приезжающих. Но на этот раз нас приветствовали уже не ломанной, а чисто русской речью. Смотрительница подворья – московская уроженка, вышла замуж в Москве за грека или араба – уроженца Рамлэ, какой-то судьбой заброшенного в нашу первопрестольную, последовав за мужем на его родину, она приняла место смотрительницы подворья, в котором, хотя и на дальнем юге, она постоянно находится среди соотечественников. Закипел самовар, и мы точно на родине расселись чаи распивать. Самовар и Рамлэ – два понятия как-то трудно вяжущиеся между собой.

Много нападали на наших поклонников по Святым местам, а между тем только благодаря этим сотням и тысячам серых мужичков и простых баб, из года в год движущихся из Яффы в Иерусалим и обратно, точно по русской губернии, обязаны мы тому влиянию, которое имя русского имеет в Палестине; влиянию настолько сильному, что в вы с русским языком пройдете по этой дороге и вас не поймет разве только какой-то пришлый издалека бедуин. Отнимите вы этого серого мужичка и исчезнет «Москов», единственно еще поддерживающий в Палестине русское влияние. Отнимите его, и православие заглохнет среди систематической католической и еще более сильной в последнее время протестантской пропаганде.

Чай был распит, и время остановки близилось к концу. Едва, выражаясь с поэтами, благодетельный сон смежил наши веки, как нас подняли для дальнейшего пути. Опять яффские: шум, брань, седлание лошадей, вьючение мулов, и вот мы опять двигаемся по темным улицам и закоулкам Рамлэ. При выезде к нам вновь присоединились патеры, останавливавшиеся в католическом монастыре, и мы зашагали далее. Был час первый ночи, сперва еще светила нам луна, но вскоре и она исчезла, и мы поехали по совершенной темноте, только сторожевые башни по сторонам дороги, от времени до времени, словно привидения, выходили к нам навстречу, да ближе и ближе подвигался, словно темная туча, хребет Иудейских гор. Поверхность становилась волнистее, мы переехали высохшее русло, направо залаяли собаки, которые одни указали на присутствие человеческого жилья в Латруни. Сходство имени Латрун и Latro – разбойник подсказало католическим преданиям, что здесь следует искать родины покаявшегося разбойника, распятого со Спасителем. Греческие предания об этом ничего не говорят, ничего на знают. Когда беспристрастно относишься к этим преданиям, вас поражает в Палестине протекающие через ряд столетий, точно две реки, предания: католические и греческие, никогда почти не сливающиеся вместе. Возьмите хоть бы тот же Латрун, крестный путь, место моления о чаше и многие другие. Кто проследит эти предания до источников? Кто скажет, в котором из них правда? Среди этих размышлений, среди воспоминаний седой старины, привычные к пути лошади несли нас вперед также медленно, но также последовательно, как проходили дни и года воспоминаемых мною событий. Направо показался огонек, послышались голоса, караван наш остановился. Не пугайтесь, времена нападений и опасностей миновали. На полпути между Яффой и Иерусалимом приютился на чистом поле кофейный дом или вернее сказать очаг, потому что о чем-нибудь напоминающем стены и помину не было. Шалаш из ветвей, несколько камней, над которыми горели несколько сучьев и варился кофе, кругом два-три верблюда и десяток ослов и мулов вперемешку с их погонщиками, вот и всё. Мы слезли с лошадей, и с каким удовольствием я растянулся на земле, чудная южная ночь со своими яркими звездами служила нам кровом, кругом эти незнакомые типы и костюмы, принимавшие при слабом мерцании очага фантастические размеры, эти неведомые звери, все это переносило во времена давно минувшие. Так бы, кажется, пролежал долго-долго, наслаждаясь полным прелести, невыразимым словами, восточным кейфом, но вперед, вперед. Мы опять на лошадях въехали в первое ущелье Иудейских гор.

До 60 годов дорога от Яффы до Иерусалима, была если не самой головоломной, то одной из головоломных дорог Палестины, где если сохранились какие-нибудь остатки, проложенных руками человеческими, дорог, то они восходят ко временам римлян. Что носит название дороги на всем протяжении от моря до Иордана, от Бирсеба до Дана – есть ничто иное, как протоптанные тропинки. После посещения Иерусалима Великим Князем Константином Николаевичем и, как рассказывают, по его настоянию, Турецкое правительство решилось выстроить и действительно выстроило шоссированную дорогу от Яффы до Иерусалима и от сего последнего до Вифлеема. Но выстроить дорогу, не значит еще все, нужно ее поддерживать; поэтому, когда она была хороша, даже образовалась компания дилижансов для перевозки пассажиров их Яффы в Иерусалим, но это продолжалось только года два. Дорога портилась, а дилижансу большую часть года некого было возить. Затем, если дорога, даже не поправляемая, оказалась лучше горных тропинок, то дилижанс все-таки исчез с лица Палестины, и когда в 1869 году граф Бейст в свите Австрийского Императора проехал в карете из Иерусалима в Вифлеем, то народонаселение сбежалось больше смотреть на невиданный экипаж, чем на самого австрийского министра. При этом как-то довольно исторически верно заметил, что со времен Соломона граф Бейст едва ли не первый проехал по этой дороге в экипаже.

Но мы далеко ушли от нашего каравана, который в ночной тиши шествует по горной дороге в Иерусалим, вверх и вниз, кругом скалы, дремота напала на всех, и покачиваясь в седлах, молча, растянувшись гуськом, ехали мы, задавая беспрестанно вопрос: скоро ли Иерусалим? Вот, казалось, взберемся на гору и должны его увидеть, но за горой долина, за долиной опять гора и так далее, казалось, без конца. Уже рассвело, когда мы добрались до Абугоша. Долина между гор, вдали направо на возвышении несколько построек, сделанных из камней и поэтому едва отличающихся от окружающих их скал, ближе хорошо сохранившиеся стены развалин церкви времен крестоносцев, еще ближе ручеек, осененный несколькими масличными деревьями. Абугош, сохранивший имя целого поколения бедуинских шейхов и доныне здесь властвующих, был когда-то страшилищем для всех поклонников, шедших по этой дороге. В настоящее время страшилище это на нас так мало подействовало, что мы не дали себе даже труда сблизиться, а утомление, начинавшее сильно сказываться, подсказало даже остановиться осмотреть развалины, к тому же они были уже не первые, а нам столько предстояло их еще видеть в этой стране, где нет сажени земли, с которой бы не было соединено воспоминание какого-либо исторического события. Миновали Абугош, опять потянулись горы, на одной из них – Кастуль, высоко над ним развалины, а само название горы как-то невольно подсказывает латинский Castellum. Нерасторопность, вялость нашего каваса распространилась и на наших погонщиков, а от погонщиков и на наших лошадей. Мы давно должны бы были быть в Иерусалиме. Слишком уже 9 часов качались мы на наших седлах, утомление, в особенности во мне, начинало поглощать все остальные мои способности. Бессонница, непривычная езда, к тому же на невозможном турецком седле, все это на мне – новичке-кавалеристе отражалось сильнее, чем на многих моих спутниках, и я с некоторою завистью смотрел, как Н.А. постоянно описывая рукой круги в воздухе, вероятно чтобы придать более энергии своему буцефалу, и как оказалось весьма успешно, далеко опередил нас, перегоняясь с патером-иезуитом. В.В. также был далеко. Опять группы домов или лучше сказать лачуг. Далеко до Иерусалима? – спрашиваю я. Еще час. Но всему бывает конец, наступит и конец пути. Как-то совершенно неожиданно показались деревья, несколько белых домов, вдали серая стена – Иерусалим. Предполагалось сойти с лошадей поклониться желанному граду миллионов людей всех веков и поколений, но плоть оказалась настолько немощна, что предположение так и осталось предположением. Откровенно сознаюсь, что в ту минуту, было у меня одно желание, добраться до русских построек, величаво расположенных налево от дороги.

Как мы въехали в ворота, как я сошел с лошади, как провели нас в комнаты, все это осталось у меня в памяти, подернутое туманом. Восемнадцатичасовая непривычная езда на лошади дала о себе знать. Помню только, что с восклицанием: никогда больше не сяду на лошадь! – повалился я в постель.

Когда я проснулся и, приведя себя в порядок и свой туалет, вышел на крыльцо, был уже вечер; передо мной оказалась большая постройка, как узнал впоследствии, больница. Повернул направо – недостроенная еще церковь, перед ней огромный остов колонны, только что вырытый из земли. Повернул назад – большой двор и ни одной души, далее – отворенная калитка. Я вышел из нее и очутился за русским постройками. От меня в нескольких саженях тянулись освещенные заходящим солнцем серые стены Иерусалима. Странное чувство овладело мной, чувство, которое я испытывал задолго до того при первом посещении Парижа и впоследствии, когда я в первый же раз был в Риме. Как-то не верится, что то, о чем столько мечталось, осуществилось. Хочется увериться и ничего другого не находишь, как только мысленно повторять себе: да я в Париже, в Риме, в Иерусалиме. Между тем подошли и мои спутники, казалось бы, что вот пойдем бродить по улицам, смотреть, доберемся до храма Воскресения, войдем в него. Не тут-то было. В Иерусалиме жить туристом нельзя, пришлось прежде всего знакомится с русскими соотечественниками, начинать ряд официальных визитов, начиная с нашего консула, и когда, проведя у него весь вечер, уже ночью, торжественно, в предшествии двух кавасов, из которых один нес фонарь, а другой выступал с булавою нам пришлось пройти несколько сажень, отделявших наше помещение от консульского дома, когда вслед за моим приходом мне принесли от консула гигантские гаванские сигары, которые я имел неосторожность похвалить, мы должны были убедиться, что если мы еще не в самом Иерусалиме, то, по крайней мере, на востоке. На утро первым делом решено было идти ко гробу Господню. Опять предполагалось, что утром пойдешь со своими спутниками, один, как бывало ходил в тысячи церквей и ходил помолиться от сердца, на просторе, без толпы, без шума. Но опять оказалось не то, что предполагалось.

Когда на утро мы действительно вышли, чтобы идти, то показалась целая торжественная процессия. Впереди – с головы до ног расшитый золотом, с чувством собственного достоинства – выступал консульский кавас, постукивая своею булавой. Оказался и консульский драгоман и милейший М.Ф. Грановский, имя которого для меня нераздельно с воспоминанием об Иерусалиме. Этот почет, это шествие на меня – врага всех церемоний, подействовало вроде того, как на известного римского консула, тот играющий флейщик, которому в воздаяние особых заслуг консула, было приказано сенатом всегда предшествовать ему. Но мы на востоке, volen nolens, нужно подчиняться всем обычаям страны. Saluez, говорит мне драгоман, шедший подле меня, прерывая свой разговор. Должно быть особый обычай, подумал я, продолжая с ним разговаривать. Saluez, повторяет он вторично. Я стал смотреть, кому же, наконец, я должен кланяться и тут только догадался в чем дело. Перед кавасом грозно выстроился турецкий караул у Яффских ворот и отдавал нам честь. Этого еще не доставало. Невольно промелькнули в моей голове столетия, невольно вспомнились те тысячи усталых поклонников, которые после невообразимых лишений достигали Святого града и находили только, и то в лучшем случае, дерзкую грубость и насмешки. Как бы скрываясь, должны были они пробираться в Иерусалим, как гурт скотов, поголовно считали их у ворот, облагали поборами, а мы не только невозбранно шли, но мало того, караул выходил нам отдавать честь.

Вот и Яффские ворота, направо от них сложенная из массивных камней, так называемая Давидова башня, небольшая площадь, ряд узких полутемных улиц, к которым уж нам не стать привыкать, поворот налево, несколько ступеней направо и вниз, и вот мы на площади храма Воскресения и перед нами, освещенный южными лучами солнца, вход в него. Мне нечего было называть его, я узнал его по рисункам. Так вот та цель, к которой со времени св. Константина, стремились сердца миллионов людей, это олицетворение того, чему мы веруем. Сюда направлялись в течении стольких веков помышления, желания всего того, что было лучшего в христианском мире. Торжественно с клиром греческим, с оружием в руках и с крестом на плече, смиренно, точно крадучись, после всех претерпленных лишений, здесь падали ниц тысячи, здесь передавали свои самые сокровенные мольбы, здесь, наконец, от глубины сердца благодарили они Бога, сподобившего их добраться и видеть Иерусалим. Этими молитвами, этими слезами пропитаны все стены храма, и как жутко становилось среди этих воспоминаний, когда мы торжественно, простыми туристами стояли перед ним. Между тем, сбегали за ключом, загремел засов, распахнулись двери – мы в храме.

Если бы кто-нибудь воображал себе храм Воскресения каким-нибудь стройным, отдельным, цельным зданием – тот бы сильно ошибся. Снаружи только южный вход, которым входят поклонники, не застроен и выходит на площадку. Остальное здание все кругом, сверху, снизу и с боков застроено разными зданиями, клетушками и пристройками. То же самое, если не в большей степени, встречается внутри храма. Пять вероисповедований уживаются в нем в постоянной борьбе, в постоянном стремлении оттянуть один у другого лишний вершок, отделяя свои владения стенами и перегородками. Все это составляет такой лабиринт, в котором вновь прибывший совершенно теряется. Со времени его строителя св. Константина, храм три раза разрушали почти до основания. Наконец, последний пожар 1808 г. послужил к переделке его в том виде, как он существует теперь. Южные двери носят явный отпечаток времени крестоносцев. Для того же, чтоб разобраться, что из остального принадлежит базилике Константина, храмам Модеста и Константина Мономаха, постройкам крестоносцев и наконец, последним греческим переделкам, для этого нужно употребить много времени, много труда, много воображения. Все что можно с полной уверенностью сказать – это то, что нынешний храм стоит на месте базилики св. Константина.

Прямо против входа, в полумрачном отделении храма, окруженный высокими подсвечниками, отмечен мраморной плитой, продолговатый четвероугольник – место миропомазания тела Спасителя по снятии его с креста. Над ним постоянно теплятся несколько лампад. Левее виднеется из за стен и колонн более светлый отдел. Входя в него, вы в круглой ротонде часовни гроба Господня. Свет в нее падает сверху, из круглого окна нового купола недавно возведенного русским и французским правительствами. В середине ротонды и, подымаясь выше нижних арок, стоит часовня гроба Господня, снаружи облицованная желтоватым мрамором и какой-то неопределенной архитектуры. По бокам, перед входом обращенным на восток, две мраморные скамейки. Посредине через довольно низкий вход, входим в придел Ангела, занятого посредине и обложеного мрамором четвероугольным обломком того камня, которым завалена была гробница Спасителя. Против входных дверей еще более низкие двери ведут в самую пещеру гроба. Направо от входа мраморные доски, образуя как бы скамейку, покрывают место трехдневного ложа Спасителя. Над досками, в неглубокой полукруглой нише три образа Воскресения. Кругом доски, на небольшом мраморном же выступе, ряд подсвечников с зажженными свечами чередуются с небольшими вазами с цветами. Сверху спускаются до роста человека более 30 больших лампад. Между гробом и противоположной стеной едва может поместиться от 3-х до 4-х человек, и это еще место сужено греческим монахом, постоянно стоящим в пещере и обмывающим гробовую доску розовой водой. На западной стороне и прилегая к наружной стене часовни гроба, стоит придел коптов, который вплотную окружен железной решеткой. Далее в том же направлении и уже в самой окружности ротонды придел сириан, откуда спускаешься в высеченные в скале гробницы Никодима и Иосифа Аримафеского.

На противоположной стороне ротонды, против входа в часовню большая арка, называемая Царской, ведет в греческий храм Воскресения, значительных размеров, довольно хорошо освещенный из особого над ним возвышающегося купола. Он весь блестит позолотою. Иконы русского, едва ли не современного письма; направо и налево Патриаршие места, а посредине небольшая мраморная ваза на полу представляет то сосредоточие земли, где по словам псалмопевца, должно было содеяться спасение людей. Позади греческого храма Воскресения, между его стенами и наружной стеной всего здания, тянется полутемный коридор с еще более темными приделами: темницы Спасителя, св. Лонгина воина, метания жребия и бичевания. Между этими последними двумя приделами, лестница ведет вниз сперва в армянский придел, а затем в придел с католическим алтарем – даром несчастного императора мексиканского Максимилиана, а еще глубже в каменную пещеру обретения Креста.

Возвращаясь коридором к камню миропомазания, узкая лестница ведет наверх. На Голгофу. В первом приделе греческом, довольно обширном, хотя низком, на восточной его стороне, занимая почти всю ширину стены, в полукруглой нише, стоит Распятие. По бокам в естественную величину Божия Матерь и св. Иоанн Богослов; у распятия под доской, утвержденной на четырех невысоких столбиках в полу, обложенное серебром круглое отверстие – место водружения Креста Спасителя. Направо от него сквозь железную решетку видна расщелина в скале; далее, более к югу, отделеный от греческого придела только толстыми колоннами католический Придел пригвождения ко кресту с окном, выходящим в придел Mater dolorosa. Внизу под греческим приделом Голгофы, совершенно темный придел Иоанна Предтечи, с преданиями о главе Адама и гробница Мелхиседека, а под католическим, приемная греческого Святогробского игумена.

Я нарочно, не прерывая своего описания, без всяких комментариев, рассказал тот путь, по которому нас вели при первом посещении храма Воскресения. Церемониальная ли обстановка была тому виной, многочисленность ли наша, так как к нам присоединился еще при входе в храм почтенный Святогробский игумен, 32 года безвыходно живущий в храме, объяснения даваемый точно в каком-нибудь музее, необходимость от молитвы переходить к разговору, чтобы не показаться невежливым, наконец, известного рода разочарование против того, что создал в своем воображении, все это не могло не отозваться крайне неблагоприятно на душевном настроении. Должен откровенно сознаться, что из этого первого посещения я вынес чувство осмотра всякой другой исторической церкви. Чувство, испытываемое при посещении нашего ли Успенского собора или Парижской Богоматери. Поэтому если бы мне пришлось советовать кому-нибудь из поклонников, я бы сказал ему: кончайте чем я начал, т.е. дневным, беглым осмотром храма, где сама многочисленность воспоминаний должна поневоле рассеивать и начните тем, чем я кончил – присутствием на ночной Божественной службе на Голгофе и у часовни Гроба.

Приложившись в алтаре греческой церкви, к частице Животворящего Креста и святым мощам, мы отправились в приемную игумена и тут, в то время, как записывали в помянник имена дорогих нам покойников, было решено, что мы ночью будем исповедоваться на Голгофе и причащаться у гроба Господня. А пока нужно было еще много осмотреть и прежде всего, так называемую, Омарову мечеть.

Опять зашагали мы по улицам Иерусалима. Причем к нам, по нашему приглашению, присоединился еще наш спутник иезуит, которого мы встретили в храме Воскресения. Повернув налево с площадки, через несколько шагов, прекрасно сохранившимися еще воротами, вошли на покрытый мусором двор, среди развалин бывшего дворца Иоаннитов. Эти постройки времен крестоносцев, с которыми встречаешься на каждом шагу в Палестине, поражают удивлением. Невольно задаешь вопрос, как могли они в течении менее столетия своего владычества, среди постоянных войн и междоусобиц, столько выстроить и выстроить так, что до сих пор развалины этих построек поражают своей красотой. Спеша однако же далее, мы успели бросить на них только беглый взор и опять пошли по полутемным переулкам Святого града. Но вот опять ворота, к нам присоединились два полицейских, на сапоги надели нам туфли, еще шаг, и перед нами – ярко освещенная площадь Харама.

Давно ли кажется, едва 20 ли 30 лет тому назад, вход на эту площадь был так строго воспрещен христианину, что узнанный в ограде, он рисковал не выйти из нее живым. Но вы вправе спросить, что же такое Харам? Харам еш-Шериф в настоящее время есть, после Мекки и Медины, первое святилище мусульман. Перед этим – это был храм Господа, Святая Святых наших поклонников, еще ранее храм Юпитера со статуей императора Андриана, еще ранее храм Иеговы, созданный Соломоном, и украшенный Иродом, еще ранее ток Аравны, где Давид принес свое жертвоприношение. На этом исчислении столетий остановимся, что было ранее, было ли это место, то, на котором Авраам, по повелению Божию, хотел принести в жертву Исаака, мы отнесем к преданиям. Довольно и того, что со времен Давида, не прерываясь идет ряд исторических воспоминаний об этом именно месте. Однако словом это – гора Мориа, одного имени которой достаточно, чтобы воскресить в памяти целый ряд картин трехтысячелетней истории человечества.

Вся открытая площадь Харама занимает в настоящее время пространство, составляющее почти четверть нынешнего Иерусалима. Налево от ворот, в которые мы вошли, образуя северную ограду площади, тянется ряд высоких построек, занятых ныне губернатором Иерусалима, присутственными местами и казармам. В прежнее время ближайшая к нам часть составляла башню Антония, выстроенную Хасмонейскими царями. Направо, составляя западную ограду площади, занимают помещения мусульманского духовенства, мечети, училища. Восточную ограду площади, составляла стена, отделяющая ее от Иосафатовой долины. На юге, занимая почти весь фасад стены, мечеть ел-Акса с ее боковыми пристройками – прежняя базилика Юстиниана, посвященная Введению во храм Пресвятой Богородицы. Наконец, посредине площади возвышается Куббэ ес-Сахра – Купол скалы. К нему мы прежде всего направились.

На обширном мраморном помосте, возвышающемся несколькими ступенями над остальной площадью, стоит восьмиугольное здание, облицованное изразцами с синими арабесками и цветами, и увенчанное громадными и неизъяснимо прекрасным, по своей пропорциональности, куполом. Внутри купол поддерживается рядом колонн из драгоценных серпентина и яшмы. Свет падает преимущественно через разноцветные окна купола, представляющие почти идеально прекрасный мозаичный подбор стекол. Кругом колонн идет медная высокая решетка и за ней, занимая почти все пространство под куполом, покрытая в виде палатки красной шелковой материей, возвышается аршина на два голая скала, составляющая святилище всего здания. И действительно, если исторические воспоминания могут освятить место, то конечно это место священно. Образуя вершину горы, на ней, как говорят, стояла скиния завета, она входит в святую Святых Иерусалимского храма. Под ней небольшая пещера, в которой едва можно стоять выпрямившись. Ударяя в помост пещеры слышишь гул от пустоты подземных ходов и каналов, скрещивающих во всех направлениях гору, что мусульманам дает повод предполагать, что это колодец спускающийся до самого ада. Не стану говорить о показываемом в пещере отпечатке головы Магомета, о каменном рте, приветствовавшем его, об отпечатке руки архангела Гавриила, удержавшем камень, который хотел улететь вслед за поднимавшимся на небо Магомедом; к чему все эти легенды, часто бессмысленные, там где одни исторические воспоминания наполняют душу. При истории, преданиям нет места. Кроме этого во внутренности Куббэ показывают у одной из южных колонн каменное седло и знамя Магомета, а также меч, если я не ошибаюсь, Али. Выйдя южными дверями на площадку, мы направились к мечети ел-Акса. Это одна из лучших, сохранившихся до настоящего времени базилик. Постройку ее приписывают Юстиниану, посвятившему ее Введению Пресвятой Богородицы во храм. Разделение церкви двумя рядами колонн, образующее три смежные отделения, крестообразная постройка с длинным нижним концом креста и тремя малыми – двумя боковыми и верхним, сохранились как будто вчера оконченные. Отсутствие икон, престола, напоминает вам, что вы в опустелом христианском храме, великолепная резная высокая кафедра, ниша сделанная в стене и показывающая направление Мекки, указывают вам, что вы в магометанской мечети. Несколько шагов направо и от входа в нее, обязательный проводник наш, весьма почтенный на вид мулла, повел нас в подземелье, составляющее, весьма вероятно, большой вход на площадку Иудейского еще храма. Нужно сказать, что для того чтобы уравнять площадь горы Мориа, пришлось поднять весь южный ее склон, что сделано целыми рядами подземных колонн, простирающимися почти от восточной до западной стены храма. Среди них, широкая лестница, разделенная посредине рядом колонн, весьма напоминающих египетские, составляла вероятно главный вход на площадь храма с юга. В настоящее время выходные двери заделаны. Возвратясь на свет Божий, на площадь храма, мы прошли ее всю до С.В. ворот, любуясь на купол скалы, на Золотые ворота и на остатки древностей, встречающихся на каждом шагу. Никем не беспокоемые, оставили мы храм, поблагодарив муллу неизбежным бакшишем, им же отплатили мы двум сопровождавшим нас турецким полицейским стражам, и нужно отдать полную справедливость, что если когда-либо их труд был бесполезен, то именно тут.

Мы вышли на крестный путь, узкая улица ничем не отличающаяся от других улиц Иерусалима, тянулась перед нами с востока на запад. Поднятая на несколько саженей над первоначальной мостовой, развалинами и прахом столетий, она среди многократного всеобщего разрушения города едва ли сохранила что либо, кроме приблизительного своего направления. Но как живое воспоминание весь путь страданий Богочеловека, когда раздаются слова: Вот остаток судилища Пилата; вот арка «Се человек»; вот место встречи Симона Киринеянина; здесь Спаситель обратился к женам Иерусалимским. Но благочестивые увлечения первых поклонников не удовольствовались воссоздать в одном месте всё шествие Спасителя на крестную смерть, они стремились воссоздать на этом пути, так сказать, все евангелие. Мало того, все благочестивые, созданные восторженным воображением средневековых поклонников, добравшихся после стольких трудов до Иерусалима, принимая для них образы и требовали своего олицетворения. Таким образом явился на крестной стезе и дом Вероники, сжалившейся над Божественным страдальцем, и дом богача притчи, у ворот которого сидел бедный Лазарь, и дом Симона фарисея, и дом св. Иоакима и Анны – место рождения Пресвятой Богородицы. С него мы начали наш осмотр. Когда-то церковь, потом мечеть, затем развалины, она после Крымской войны была подарена султаном французскому правительству, которое отделало ее и устроило в ней, по совету известного латинского патриарха Валерги, первую в Иерусалиме католическую церковь для белого духовенства. Когда мы в ней были, она только что, за несколько до того времени, была окончена и освящена. Верхняя церковь не представляет ничего особенного, сбоку главного алтаря, несколько ступенек ведут вниз в пещеру, находящуюся как в Вифлееме, Назарете и во многих других Святых местах под алтарем. Пещера эта считается местом рождения Пресвятой Богородицы. Помолившись в ней, мы пошли дальше по крестному пути. Действительно старинные камни. Указывают на остатки башни Антония, где, по преданию, жил Пилат, далее остатки римских триумфальных ворот образуют арку столь известную по рисункам и называемую по словам Пилата «Се человек», сказанным им, когда он вывел Спасителя перед собравшимся народом. В настоящее время вид ее несколько изменился; находившийся на правой стороне развалины, заняты домом Сионских сестер, деятельнейшим орудием католической пропаганды в Палестине. При расчистке места для постройки дома, открылась вся северная часть ворот, вошедшая ныне во внутренность дома; на одном из уступов их, служащим алтарем, поставлена в натуральную величину, превосходная мраморная статуя Спасителя в терновом венце. Освещенная сверху в полумраке церкви, на этом месте статуя эта производит поразительное впечатление. Отсюда зашли мы еще с визитом в Греческую патриархию, где за отсутствием Патриарха нас принимал его наместник с обычным угощением кофе, ликером и вареньем. Затем еще несколько посещений в лавки – для покупок разных воспоминаний об Иерусалиме, и мы возвратились в русские постройки.

С сухостью почти средневекового летописца описал я то, что мы посетили, осмотрели и перечувствовали в течении каких-нибудь четырех или пяти утренних часов одного дня, а между тем, посещенное нами, воссоздало образы почти сорока столетий, начиная от Авраама и до последней деятельности католической пропаганды; одним словом, всей жизни человечества. Вот что составляет неизъяснимо великую, притягательную силу этого вечного города.

Вернувшись в русские постройки, мы прямо прошли к начальнику нашей духовной миссии о.архимандриту Антонину. Я уже говорил, что на Востоке и в особенности в Иерусалиме, нельзя жить только туристом, есть известного рода обязанности, которые вы должны исполнять. Исполнять их, во-первых, оттого, что вы русские, и от вас их до известной степени требуют. Во-вторых, по эгоистическому чувству, потому что на востоке, вы в половину меньше увидите, вдвое больше заплатите, если вздумаете путешествовать, игнорируя наших представителей там. И нужно отдать полную справедливость, что любезность наших заграничных представителей к своим соотечественникам растет в обратном отношении расстояния их от Петербурга, чем ближе к столице, тем они недоступнее, чем дальше, тем обходительней. Конечно, в этом явлении скука и одиночество играют большую роль. Итак, накануне вечером мы знакомились с представителями нашей светской власти, теперь нам предстояло знакомится с представителем нашей духовной власти. Архимандрит Антонин принял нас более чем радушно и в разговоре с ним мы не заметили, как прошел час. Тот, кто нехорошо знает положение в Палестине дел вообще и церковных в особенности, никогда не может отдать себе отчета, как трудна должность Начальника русской духовной миссии в Иерусалиме. Тут нужно столько деликатности, столько такта, столько знания людей и вещей. Что исполнить ее добросовестно, поверьте не легко. И вот в этой должности мы видим отца Архимандрита едва ли не в 1866 г., и нет ни одного паломника-писателя, который бы не высказал того отрадного чувства, которое он вынес из знакомства и беседы с ним. Но, мало того, это один из лучших наших знатоков церковной археологии и иерусалимских древностей, в чем ему отдают полную справедливость западные ученые.

В заключение нашей беседы о. архимандрит обещал нам службу в храме Воскресения на родном языке. Обрадованные и обласканные им вернулись мы к себе. Приготовляясь причащаться, мы хотели по крайне мере этот день поститься, но никогда не забуду удивленного вида смотрителя дома, когда я ему выразил желание есть сегодня рыбное. Рыбы – отвечал он – рыбы нет. Как нет? -спросил я еще более удивленно, и сам рассмеялся от души, вспомнив, что ближайшая от Иерусалима проточная вода лежит на расстоянии 40 верст. Делать было нечего, от предлагаемого нечего было отказываться и вот подкрепив себя немного, мы помня, как кратко должно быть наше пребывание в Иерусалиме, опять были готовы идти смотреть летопись прошедших веков.

Шествие наше оказалось менее торжественным чем утром, драгомана консульства с нами не было, кавас оказался менее блестящим и без булавы. Я вздохнул свободнее, тем более, что предстояло идти пешком, а не ехать верхом. Опять двинулись к ближайшим от нас Яффским воротам. Тотчас за ними, внутри города, примыкая к ним и составляя с ним одно целое, стоит, так называемый нашими поклонниками, дом Давида – теперь казармы турецких солдат. Нижние ряды камней этой башни по всей вероятности видели разрушение Иерусалима Титом. Против него, выделяясь свои архитектурным псевдо-готическим стилем английских коттеджей, стоит дом англиканского епископа. Далее на юг опять ряд узких улиц привел нас к армянскому монастырю св. Иакова – составляет ныне армянскую патриархию и считается в настоящее время самым большим и самым богатым из всех Иерусалимских монастырей. Утверждают, что в нем легко могут поместиться до тысячи поклонников. В главной церкви шла, когда мы вошли в нее, вечерняя служба, и это помешало нам хорошенько все рассмотреть. Что у меня осталось в памяти, это стены красивые выложенные изразцами, великолепные ковры, покрывающие весь пол церкви, и одно их любимых восточных украшений, множество страусовых яиц, висящих на шнурках, перекрещивающихся во всех направлениях. Недалеко от входа, в северной стене – темный придел, настолько тесный, что в нем с трудом помещаются два человека, выстроен, как утверждают, на месте усекновения главы св. Иакова, первого Иерусалимского епископа; самое место обозначено в полу кругом, около которого горят свечи и лампады. Только что мы вышли из церкви, чтобы продолжать наше странствование, как были встречены армянским священником, передавшим нам приглашение от Патриарха посетить его. Делать было нечего, отказаться нельзя, да и хотелось посмотреть хоть на одного из Иерусалимских патриархов. Точно из земли вырос армянский кавас с булавой, наш кавас тоже приободрился, и вот опять мы в торжественном шествии идем по обширному двору монастыря. На лестнице встречают нас еще несколько армянских духовных лиц, и в сопровождении их мы вошли в обширный зал. Прямо против дверей – окна, около которых низкие турецкие диваны. Направо и налево двое дверей во внутренние комнаты, на правой стене портреты нашей царской фамилии. По поводу их злые языки в Иерусалиме утверждают, что в соседней комнате у Патриарха есть целая коллекция портретов Европейских венценосцев и их семейств, которые вывешиваются смотря по национальности посещаемого. Как бы то ни было, но минуты через две, едва успели осмотреть залу, из левых дверей вышел красивый мужчина с окладистой черной бородой и в треугольном армянском клобуке. Это был сам Патриарх. После первых приветствий, которые переводились тут же находящимся армянским священником, прекрасно говорящим по-русски, Патриарх сел на диван, а рядом с ним мы все. Началось обычное угощение ликером, вареньем и холодною водой. В.В. тотчас рассказал, как у нас в Александров день, армянское духовенство встречает крестный ход, идущий из Казанского собора и как такое единение церквей приятно. Его Блаженство отвечал тем же. Но что у кого болит, тот о том и говорит, так случилось и тут. Разговор быстро перешел на притязания католиков к месту усекновения главы Св. Иакова, и на эту тему разговор казалось никогда не окончится. Тогда пожелав, чтобы мудрые меры Его Блаженства уничтожили бы козни католиков и сохранили его соотечественникам их достояние, мы распростились с ним и опять с той же торжественностью были проведены до ворот монастыря. Получив бакшиш, армянский кавас исчез и мы продолжали наш дальнейший путь. Бросив налево грустный взгляд на мазанки прокаженных, приютившихся к южной стене Иерусалимской, мы Сионскими воротами вышли за город. Когда-то внутри города, теперь большая часть горы Сиона лежит вне стен его, спустившись круглым обрывом в Гинномскую долину. На Сионе в небольшом армянском монастыре, помещающемся, по преданию, на месте дома Первосвященника Каиафы, показывают темницу Спасителя и место отречения св. Петра. Далее на юг, образуя довольно значительный участок построек, помещаются остатки первой христианской церкви, в настоящее время – мусульманская мечеть. По наружной лестнице вошли мы, окруженные толпой турецких детей, в довольно обширный зал, носящий явные следы средневековых построек. Это комната Тайной Вечери, бесспорно постройка, как и сказано выше, гораздо позднейшего времени, но достоверно, что она именно стоит на месте первой христианской церкви, исторические сведения о которой восходят до III столетия. Благочестивы христиане опять в желании олицетворить все дорогие им предания соединили в одно: место Тайной Вечери, и Сошествия Св. Духа. Тут же за перегородкой находятся, как утверждают турки, гробы царей Давида и Соломона. Бывшие счастливее нас и допущенные за перегородку, видели четвероугольные саркофаги, покрытые шелковыми материями.

Но солнце близилось уже к западу, а нам предстояло еще много осмотреть до тех пор. пока оно не скроется. Мы вышли и направились около южной городской стены. Направо от нас и глубоко под нами тянулась Гинномская долина, отделяя Сион от противолежащей горы Злого совещания, где по преданиям, в загородном доме Каиафы совещались Иудеи о смерти Спасителя. В отвесной стороне ее, как темные пятна обрисовывались многочисленные погребальные пещеры Акелдамы, купленной на деньги предания Спасителя. Прямо против нас, там где сходят обе долины, окаймляющие с юга и востока Иерусалим – долины детей Гиннома и Иосафата, виднелась белая полуразвалившаяся постройка, обозначающая источник Рогель, границу колен Иуды и Вениамина. На противоположной стороне возвышалась гора Соблазна, некогда цветущая садами Соломона, а теперь высказывающая одни голые скалы, по которым словно ласточкины гнезда приютились гробовые пещеры Силоама. Мы следовали направлению стены, спустились несколько в выемку долины Тиропеон – камень преткновения для всех исследователей Иерусалима и поднялись на гору Офель. Стены южной стороны города все относительно новейшие постройки т.е. им лет 300, но у Ю.В. конца города они образуют угол и соединяются действительно с древней стеной Харама. Камни здесь, в особенности в нижних слоях, действительно принимают гигантские размеры. Один, который мы вымерили, имел приблизительно до 12 аршин длины и до сажени вышины. Когда смотришь на эту стену, особенно с восточной стороны, то читаешь как бы живую летопись Иерусалима. Не нужно быть ни археологом, ни знатоком древностей, чтобы взглянув на эту 7 или 8 саженной вышины стену, определить, так сказать, ее наслоения или время ее постройки. Внизу идут гигантские камни, о которых я говорил, имеющие ту особенность, замечаемую во всех древнеиудейских постройках, что наружная окружность их, примерно вершка в два гладко отшлифована, образуя таким образом рамку вокруг голубой шлифовки средины камня; выше идут правильно выложенные стены из камней уже гораздо меньших и без рамок – это турецкие постройки XVI века, когда в последний раз возобновлены были его стены. Громадные камни еврейской постройки бесспорно самые интересные, они с перерывами встречаются по всей восточной стене, встречаются отчасти на южной стене и затем на наружной западной стене Харама, где образуют столь, известное и по картинам и по описаниям – место плача иудеев. Но согласные в том, что эти камни еврейской постройки, нескончаемый спор идет о том, времени ли они Соломона или Ирода, первого ли храма или последнего. Несколько лет тому назад, английский инженер Варрен, по поручению Общества Palestine exploration fund, сделавшего столько для топографии Иерусалима и вообще Палестины, вырыл колодец и на глубине 80 футов дойдя до гранитной почвы, повел в боковую шахту. На этой глубине добрался он до основания стен, нашел там же камни и на одном из них знак, признанный им за знак финикийских каменотесов времен Соломона. Я лично до настоящего времени не могу вполне согласиться, чтобы доводы тех, которые видят в этик камнях остатки времен Соломона, были бы вполне убедительны, и более склоняюсь к тому, чтоб отнести их к постройкам Ирода. Но как бы там ни было, в том или в другом случае, эти камни видели торжественный въезд Спасителя в Иерусалим и введение его на судилище. Окончив наши quasi ученые исследования, мы пошли вдоль восточной стены продолжая еще наш археологический спор и вдруг словно по уговору замокли и остановились. Вид, который открылся перед нами, был один их тех, которые раз увидавши уже не забываются на всю жизнь. Только великий гениальный живописец мог бы отчасти его передать; слова в этом случае бессильны. Внизу под нами тянулась Иософатова долина, солнце уже садилось и потому тень стен Иерусалимских падала не только на нее, но и на большую часть противолежащей Елеонской горы, кругом, насколько глаз мог обнять, на склонах и Мории и Елеонской горы лежали почти рядом, тысячи надгробных плит; тут кладбища мусульманского, там еврейского. Единственные кроме нас, живые существа – две, три, женщины, завернутые в белые покрывала, сидели неподвижно на надгробных плитах, точно души пришедшие навестить свой земной прах. Глубоко под нами выделялся на противоположной стороне странный по своей архитектуре так называемый столб Авессалома, а там налево Гефсиманская пещера, гробница Божией Матери, темный масличный сад, где Спаситель молился перед страданием и был предан… Тени становились все гуще и гуще. Действительно это была долина смерти, а высоко над ней, освещенная лучами заходящего солнца, точно облитая сиянием, возвышалась вершина Елеона, и блистало белое здание часовни Вознесения. Все было безжизненно, словно в могиле, все было тихо, точно в пустыне, ни малейший шум не нарушал торжественности картины. Невольно скажу более бессознательно вырывались наружу слова песни пастырей: Слава в вышних Богу и на земле мир… Молча продолжали мы дальше наш путь, невольно останавливаясь, чтобы еще смотреть, чтоб еще чувствовать. Говорить при таких картинах нельзя, и блажен, тот, кто не забывает, что чувствовал. Поэтому понятно, что археологический спор был оставлен, даже вид Золотых ворот не возбудил его, а когда мы повернули к Северной стене и прошли Дамасские ворота, наступила настоящая ночь и мы уже в совершенной темноте вернулись на русские постройки. Так мы окончили наш первый обход стен Иерусалимских.

Едва успели мы вернуться и добрейшая Екатерина Николаевна Грановская, давно уже поджидавшая нас за самоваром, успела нас напоить чаем, едва только стали мы несколько приходить в себя и друг другу передавать свои впечатления, как пришли нас звать на ночную службу в храме Воскресения. Для объяснения нужно сказать, что в храме Воскресения всенощная служится греками на Голгофе и начинается часов в 10 вечера, после окончания ее в 12 часов ночи начинается обедня в часовне гроба. По просьбе нашего почтенного о.Архимандрита, греки из любезности уступают свои часы русскому духовенству, состоящему при миссии, и тогда бывает русская служба в храме Воскресения. Это случается далеко не часто, и вот отчего известие об этом разносится быстро между всеми русскими поклонниками и поклонницами, передается от одного к другому, и составляет для них настоящий праздник. Было часов 10 вечера, когда мы опять в предшествии каваса, заменившего свою булаву фонарем, двинулись довольно таки большой толпой человек 15 в путь. В Яффских воротах нам немедленно открыли калитку. Конечно, улицы Иерусалима и до сих пор не освещаются фонарями, при совершенно темном небе, они приняли вид нескончаемого коридора, кое-где освещенного светом, выбивающимся из отворенных дверей кофеен и лавок. Путь, как известно, от ворот до храма не далек, через несколько минут мы стояли уже перед дверьми его, застучали засовы, двери отворились – мы в храме. Только лампады у камня миропомазания освещали этот первый, так сказать, входной придел. Арки, колонны, углы, как-то поднимались далеко вверх, уходили вдаль, терялись во мраке. Придел принимал громадные размеры. Направо по лестнице мы взошли на Голгофу, ярко был освящен только престол над местом распятия, вся остальная часть греческого и весь католический придел были во мраке. Служба уже началась, кое-где в углах русские поклонники и поклонницы набожно молились. Мы стали все вместе в неосвященной части. Ясно выделялось стоящее за престолом Распятие и по бокам изображения Божией Матери и любимого Апостола. Все явственней и живей проходили у меня в голове образы последних минут Спасителя, все более и более начинал я сознавать где я, что происходило в ту минуту, когда Любивший человечество больше всего, за его грехи, для его спасения, для того, чтобы дать ему счастье, не отказался от смерти. Все эти воспоминания, это сознательное понимание всего совершавшегося в этом месте, точно поднимались из тайников моего сердца. Мне живо представлялась эта Мать, присутствующая при смерти своего Сына, и эти ученики, не понимавшие еще совершившегося перед ним великого таинства и оплакивающие потерю своего Учителя, и эта толпа народа злорадно смотрящая на смерть Того, кто пришел спасти их, темное небо, и на скале тот Крест, который должен был вскоре засиять спасением для человечества. Я понял всю мелочность наших вседневных забот, сует и страстей; я понял, чем мы отплатили и отплачиваем Тому, который не отказался от смерти крестной, чтобы даровать блаженство человечеству. Наши певчие запели в это время на клиросе: Свете тихий Святыя славы, я чувствовал, как у меня закапали слезы, я упал на колени, все житейское было забыто, и я впервые понял, что значит молиться от всей души. С тех пор прошло уже несколько лет, но воспоминание об этой молитве все еще светлой звездой блестит в моей жизни. Не даром же тянет поклонников в Иерусалим, хочется еще и еще раз испытать высокое духовное наслаждение, которое называется ночной молитвой на Голгофе. Всенощная отошла, над местом водружения Креста исповедовались мы. Мне хотелось еще в эти часы у гроба Господня помолиться и за близких, которых уже нет на свете. Отделившись от всех, пробрался я среди тишины и мрака храма в придел Ангела, и там в виду гроба Того, смерть Которого была жизнью для всех, прочитал панихиду о упокоении душ мне дорогих. Ровно в 12 часов началась обедня, гроб Господень служил престолом. Все втроем приобщились мы. После обедни зашли на несколько минут к почтенному Святогробскому игумену и прежним путем отправились домой. Точно от Светлой Христовой заутрени возвращались мы, поздравляя друг друга, а В.В. еще и с днем его именин. Тихая теплая южная ночь обхватила нас, тысячи звезд ярко и приветливо светили нам сверху, на душе и на сердце было так легко, так весело, так ясно. Долго еще придя домой разговаривали мы, передавая впечатления, было так хорошо, что не хотелось оканчивать этого дня и становилось уже совершенно светло на дворе, когда утомление взяло свое.

Когда мы проснулись на следующее утро, южное Палестинское солнце стояло уже высоко, и вертикальные палящие лучи его показывали ясно, что мы проспали прохладные часы утра и что ранее двух, трех часов нам нельзя предпринимать никакого странствования по окрестностям Иерусалима.

Вообще о жаре на юге, в Египте и Палестине составляют преувеличенное понятие. Она, в действительности, переносится легче, чем даже жара в Петербурге, но под условием подчиняться в распределении дня обычаями страны. Я провел июнь и июль месяцы в Египте и Палестине и никогда не страдал так от жары, как иной раз приходиться страдать, когда в эти месяцы принужден пройтись по солнечной стороне Невского. На востоке все население встает до восхода солнца, жизнь и деятельность начинаются в четыре или пять часов утра и продолжается до часов одиннадцати. Затем вся деятельность прекращается, всякий кто имеет комнату, угол, возвращается домой, у кого нет даже угла, а как много таких на Востоке, пристраивается где-нибудь в тени; ставни запираются, все приспособляются, чтоб дать комнатам больше воздуху и сквозного ветра. Наступает время отдыха. Это продолжается часов до двух или трех дня, около этого времени в течении целого лета начинает дуть с севера ветер, который замечательно прохлаждает воздух. Деятельность опять начинается вплоть до совершенной темноты, часов до семи или восьми вечером, там обед и затем, это непонятное для северного жителя, наслаждение прелестями южной ночи. Если вы к этому присовокупите, вызванные климатическими потребностями постройки домов и улиц, в которые никогда не проникает луч солнца, вы легко поймете, что жара на юге переносится легко, а в Иерусалиме еще легче, вследствие его высокого положения в горах. Но от одиннадцати до двух часов дня обычай велит сидеть дома. Этот обычай заставил и нас, для которых пребывание в Палестине было рассчитано минутами, воспользоваться этим обязательным сидением дома, чтобы посетить еще раз почтенного о. Архимандрита и от всего сердца поблагодарить его за высокое духовное наслаждение, доставленное им нам в предшествовавшую ночь. Беседа с знатоком Иерусалима и об Иерусалиме, когда из окон перед нами виднеется и купол храма Воскресения и Омарова мечеть, а там далее на синем небе, выделяется Елеонская гора, может продолжаться часы; так случилось и с нами. Незаметно, то переходя к дальней родине, то переносясь в события давно минувших веков, то возвращаясь к действительности – иерусалимским вопросам дня, прошли для нас часа два в приятной беседе. В заключение о. Архимандрит предложил лично быть нашим путеводителем к двум памятникам, которые мы предполагали посетить в этот день.

Выйдя из ворот русских построек, мы обогнули северо-западный угол стены Иерусалима и прямо полем направились к находящейся вне стен, против восточного угла их, так называемой гробнице Царей. Если я употребил слово полем, то это только применяя к русским понятиям. Земли, по нашим понятиям, мне в Иерусалиме не удалось находить. Камень от природных скал, камень от развалин – вот все, что составляет почву вокруг Иерусалима. Более серьезно-безотрадный ландшафт едва ли существует где-либо на свете. Окруженный этими остатками отживших поколений и пережитых веков, взор невольно ищет исхода и с особенной надеждой останавливается на блестящем в лучах солнца кресте купола храма Воскресения.

Все поле, которое мы проходили, было когда-то застроено, теперь постройки так сгладились, что и признаков их по лицу земли не осталось; но стоит только, я не говорю уже порыться, а просто внимательно всмотреться в камни, по которым вы вступаете, чтобы убедиться, что на большей части из них видна рука человеческая. Против Дамасских ворот мы нагнулись к земле, и не прошло минуты, как у каждого из нас очутилось по два или три кусочка мозаики, вероятно от храма, существовавшего здесь во имя Первомученика Стефана и выстроенного, по преданию, на месте его мученической кончины. Пройдя еще с версту мы стояли перед гробницей Царей. В действительности это одна из тех многочисленных гробовых пещер, которыми изрыта вся земля, все горы вокруг Иерусалима. Более изящная отделка наружных украшений, более тщательная отделка внутренности пещеры, заставляют предполагать, что она была усыпальницей знатного и богатого рода. Но какого? Ни одной надписи, ни одной путеводительной нити не было открыто. Известна она была уже давно, уже давно святотатственная рука, ища похороненных сокровищ, не пощадила саркофагов, в которых лежали неизвестные покойники, но имя их так и осталось тайной для потомства. Иосиф Флавий где-то в этой местности помещает гробницу Елены Царицы Адиабенской, в I-м столетии по Р.Х. перешедшей со своим семейством в иудейство и кормившей во время голода иерусалимское население. Лет тридцать тому назад де-Соси, один из тех многих ученых, которых французское правительство второй империи посылало на Восток, чтобы поддержать влияние и значении французского имени, открыл в этой гробнице новую усыпальницу и в ней саркофаг с именем Сарры. Раздавая деньги направо и налево, едва ли не сделав из этого саркофага дипломатического вопроса, Соси отвез его в Луврский музей. Случайное совпадение числа погребальных лож в этой гробнице с числом иудейских царей заставило его построить целую теорию, по которой именно здесь следует искать усыпальницу царей иудейских, которую будто бы отыскал представитель великой нации. Цель была достигнута. Выиграла ли от того наука – другой вопрос. Для меня, все-таки, остается неизвестным владелец гробницы и если уже необходимо дать ей имя, то я склоняюсь к тому, чтобы назвать ее гробницей Елены.

Чтобы добраться до гробовых пещер, прежде всего спускаешься как бы в открытый двор, стены которого высечены в окружающей скале; налево, во всю почти длину стены, идет карниз с чисто иудейскими украшениями – виноградными лозами, обрамляющие вероятно главный вход прежнего времени, теперь спускаешься в гробницу из пролома, сделанного налево от главного входа. Три или четыре высеченные в скале комнаты с каменными ложами, на которых клали покойников, вот все что осталось от этой гробницы или вернее, что известно от нее. Вероятно, что этим не оканчиваются эти катакомбы, что и направо от главного входа, существуют такие же, как ныне посещаемые, и меня в этом мнении особенно подтверждает то обстоятельство, что по выходе, мы на верху стены, противоположной главному входу имели довольно таки глубокую яму, чересчур узкую, чтобы в нее спуститься, но в которую брошенный камень определяет довольно значительную глубину.

Выйдя наверх, мы прежней дорогой мимо русских построек направились к Крестному монастырю, лежащему верстах в двух на запад от Иерусалима. Выстроенный некогда царями грузинскими, он в настоящее время составляет собственность греков, поделивших вместе с армянами, богатое наследство грузин. Долго оставался он в запустении, пока бывший патриарх Кирилл не устроил в нем высшее духовное училище Иерусалимского Патриархата. В весьма живописном ущелье подымаются его высокие стены, без малейшего отверстия в них, во избежание нападения от бедуинов. Низенькая, узкая, обитая железом дверь, служит единственным входом в монастырь. Время было вакационное и поэтому мы встретили в нем только двух или трех монахов, которые повели нас в церковь. Ряд портретов грузинских царей, нарисованных на стенах, существуют еще доселе, великолепный мозаичный пол свидетельствует о прежнем великолепии храма. За престолом в особой нише, обложенной серебром и перед которой горит лампада, указывают место, где, по преданию, росло дерево, из которого сделан был крест, на котором распят был Спаситель и от которого носит название сам монастырь. Приложившись к этому месту, а равно и другим святыням, вынесенным священником на блюде в середину церкви, мы отправились осматривать само училище. Оно при поверхностном осмотре, который мне удалось сделать, произвело на меня не особо приятное впечатление. Везде замечалась какая-то бедность и отсутствие даже первоначальных учебных пособий. Висевшие на стене географические карты хуже даже употреблялись у нас в сельских школах. Еще раз прибавлю, что мы были во время вакаций и самого руководителя делом, настоятеля монастыря, о котором говорили как о весьма ученом и способном человеке, не было. Но зато, как красив сам монастырь; рядом террасы, по которым вьется виноград, подымаетесь вы до верха стен, откуда открывается вид на все ущелье с масличными рощами, единственными виденными мной в окрестностях Иерусалима.

Деятельность на Востоке, как я уже отмечал, обуславливается солнцем. Оно уже близится к закату, а нам предстоял еще получасовой возвратный путь, поэтому полюбовавшись видом, посидев в комнате отсутствующего настоятеля, распростившись с водившими нас монахами, мы оставили монастырь и прежней дорогой, пройдя старинное кладбище, лежащее почти под стенами русских построек, вернулись домой, от души поблагодаривши почтенного о.Архимандрита за приятно проведенные часы.

Наскоро пообедав, мы еще успели зайти поболтать с добрейшей Е.Н.Грановской и ее мужем и затем отправились на вечер к нашему консулу, у которого за чашкой чая мы проговорили далеко за полночь, забыв, что мы на Востоке и в Иерусалиме.

Русские дипломатические агенты, как я уже замечал выше, становятся любезней по мере удаления их местопребывания от Петербурга; а так как Иерусалим от Петербурга довольно далек, то и консул наш был крайне любезен и радушен, но Иерусалим не может сравниться с другими городами. Этот город или духовный или исторический, в нем живешь или религией или наукой, жить иначе в нем невозможно, и вот отчего от представителя нашего там, требуется большего, чем одной любезности. Когда полный воспоминаниями всего испытанного и виденного в течении дня, слышишь рассказы о бале у нашего консула, о бале в Иерусалиме, – это невольно режет вам ухо, как самый крупный диссонанс. Не могу не согласится, что вследствие особенностей Иерусалима, представительство в нем вообще, а России в особенности, далеко не легкая вещь. Торговых интересов мы в нем не имеем; политических, как-будто не преследуем; значит вся деятельность наших представителей в Святом граде ограничивается духовными интересами тех тысяч поклонников, которые из года в год приходят из России поклониться Святым местам. Но эти интересы до последнего времени находились в руках единоверного нам греческого духовенства. Смотреть доброжелательно на наше вмешательство оно не может, так как это вмешательство выразилось в том, что мы отняли от них ежегодный доход в двадцать или тридцать тысяч рублей.

Увеличение католической пропаганды в сороковых годах, заставило назначить в Иерусалиме первого русского представителя из лиц духовного звания – о. Архимандрита Порфирия (ныне епископ Чигиринский). Но давая ему звание представителя России, его вместе с тем подчинили местной духовной иерархии; посланного для поддержания Православия торжественным благолепием русского церковного служения, ему не было дано ни приличной обители, ни церкви; наконец стесненный даже в денежных средствах, понятно, что он мог мало сделать для русских интересов. Отозванный в начале Восточной войны, очевидным поводом к которой, как известно, послужил спор за владения Святыми местами, он более не возвращался в Палестину. После окончания войны, Палестинский вопрос сделался вдруг как бы модным, явилась другая потребность поднять Русское значении в Палестине, явилась забота о наших поклонниках. Точно эта потребность, эта забота не существовали за тысячелетие. В новую нашу духовную миссию назначили в 1858 г. Преосвященного Кирилла епископа Мелитопольского, двух иеромонахов, известных своим образованием и соответствующий притч. Кроме того к миссии прикомандирован был, как ученый, знаток еврейского языка В.А. Левисон. Торжественна была встреча, сделанная греческим духовенством и православным населением первому посетившему Палестину русскому архиерею, когда он в феврале 1858 года въезжал в Иерусалим. Но с первых же дней начались столкновения, которых и следовало ожидать. Как представитель России преосвященный Кирилл хотел стать выше представителей угнетенных раев – греческого духовенства, между тем по духовной иерархии он стоял ниже младшего из епископов Иерусалимского Патриархата. Эти натянутые отношения усугубились еще бестактностью Преосвященного, которые дошли до того, что когда он, несмотря на замечания греческого духовенства, продолжал служить в митре на Голгофе, где даже Патриарх из смирения не надевает ее, сей последний запретил ему службу в храме Воскресения. К этому присоединилась еще рознь с нашим светским представителем, что также очень естественно. Начиная с первого нашего консула в Иерусалиме, все они были весьма почтенные, даже, если хотите, европейски образованные люди, но приносившие в Иерусалим все привычки наших европейских консульств. Они видели в себе начальников всех русских, как пришлых, так в особенности оседлых, о духовных и ученых вопросах они не имели малейшего понятия. Между тем прировнять Иерусалим к Марсели, Наполю или Данцигу нельзя. Иерусалим только существует для духовной или ученой жизни. Поэтому консул, не понимающий ее, не сочувствующий ей, вводящий привычки европейских столиц, становится аномалией, и рознь между нашими духовными и светскими представителями является неизбежным последствием. Рознь дошла до того, что Преосвященный Кирилл был отозван. Более епископов в Русскую духовную миссию не назначали и заменили их архимандритами. Но от этого едва ли могли пойти наши дела лучше. Разграничение в Иерусалиме светских дел от духовных невозможно, если же передать духовному представителю, как и следует, духовные дела, то светскому представителю придется или ничего не делать, или отдать себя под начальство духовного лица, чего наши консула допустить не хотели. В таком положении находятся дела и доселе. Нужно все миролюбие, весь такт настоящего начальника нашей духовной миссии, чтобы уживаться с консулом и не быть с ним, по русскому выражению, на ножах. И несмотря на это, было много случаев, где отношения эти доходили до крайней натянутости. С другой стороны отношения наши к греческому духовенству становились также хуже. Чтобы понять главную суть нашего церковного вопроса в Палестине, нужно объяснить, что отношения греческого духовенства в Палестине к местному православному арабскому населению те же, какие они на севере Турецкой Империи к православному славянскому населению. Как тут, так и там, все высшие места духовной иерархии и большая часть низших, заняты лицами греческого происхождения, не имеющими ничего общего с местным населением. Со своей стороны Россия, по собственному историческому развитию, должна поддерживать стремление к образованию местной, народной церковной иерархии. Вот отчего мы, насколько было возможно, должны были защищать стремление в этом болгар, вот отчего и наша политика в Палестине должна была поддерживать местное арабское население. Этой же цели в известной степени домогался Патриарх Иерусалимский Кирилл. Рядом мер, принятых в долгое свое патриаршество, он именно стремился поднять умственный уровень арабского духовенства. Понятно после этого, что когда на севере поднялся болгарский вопрос, он едва ли один из всех греческих иерархов, стоял за болгар. Разразившаяся на него за это буря, принудила его покинуть патриарший престол. Преемник его, избранный враждебной ему партией, конечно не разделял его убеждений. Начальник же нашей духовной миссии не мог изменить вековой политики России, и понятно поэтому его невозможное положение. С одной стороны иерархическое подчинение, с другой – принуждение действовать в разрез убеждениям греческого духовенства, среди которого он является представителем единоверной России. При таких ненормальных отношениях с одной стороны к греческому духовенству, с другой – к своему консулу, вечно находясь так сказать между молотом и наковальней, ему нет физической возможности ни сделать много для наших поклонников, число которых увеличивается ежегодно, ни поднять влияние России, ни, наконец, привлечь православное местное население.

Между тем, католические влияние и пропаганда, сделавшиеся особенно сильными с назначением Валерги латинским иерусалимским патриархатом, далеко не были так опасны для православия, как это казалось вначале. Валерга – замечательно умный и энергичный человек имел возможность побороть вековую апатию патеров della Terra Santa только благодаря поддержке Наполеона III. Конечно в 1858 г. трудно было предвидеть Седан и того, что Ватиканскому пленнику будет не до Палестины. После 1870 г. влияние католическое все более и более падает и если поддерживается отчасти, то благодаря еще указаниям покойного Валерги. Но для православного влияния гораздо большей опасностью грозит в настоящее время протестантская пропаганда, начавшая в особенности сильно и энергично действовать лет двадцать тому назад, когда вместе с пропагандой затронут был вопрос и политическом влиянии Англии, для которой долина Ефрата и соединении ее с Средиземным морем составляет вопрос жизни и смерти. Год предоставления Лессенсу прорытия Суэцкого канала был годом, когда Англия вдруг заинтересовалась Палестиной, принялась за весьма тщательную тригонометрическую съемку, образовала известный Palestine Exploration Fund – частное общество под покровительством королевы для исследования Святой Земли, начала учреждать школы и госпитали и посылать непрерывный ряд ученых экспедиций, постоянно поддерживающих в обществе интерес к палестинскому вопросу. По ее следам идут Соединенные Штаты, которых училище, основанное в Бейруте, есть одно из лучших на востоке. Протестантские миссионеры часто соединяющие с этим званием знания медика или ученого, встречаются чуть ли не в каждой деревушке. Наученные их опытом, подражая им в устройстве школ и госпиталей, идут частные католические общества, как например так называемая община Сионских сестер и Das heilige Land, образованное в Кельне и издающее свой журнал. Против всего этого, что сделано нами в защиту Православия с 1858 года? Нами устроены, правда, обширные постройки для приходящих русских поклонников, едва ли не на 800 человек, с большим великолепным собором, консульским домом, генеральскими комнатами, при чем между прочим забыто одно – это баня, столь необходимые в генетическом отношении русскому человеку, особенно в южном климате. Учреждены четыре странно-приемные дома в Назарете, Кайфе, Яффе и Рамлэ. Несколько исторических участков, как например дуб Мамврийский, на Елеонской горе, в Горней и близ Иерихона были приобретены, если не ошибаюсь, на частные средства нашего начальника духовной миссии и стоили ему немало трудов. Им же тогда на частные средства была основана школа для двенадцати арабских детей. Вот и всё. Многие ли знают, что у нас существует официальное учреждение, носящее громкое название Палестинского Комитета, что в России ежегодно собираются на Палестину сотни тысяч рублей. Мода дня прошла, мы все это знаем, и для познаний о месте жизни и страданий Спасителя должны довольствоваться описаниями Манухинский изданий, а в это время Назарет переходит в протестантство, а Керак – передовой пост православия, в католичество.

Но могут меня спросить, какой интерес может иметь Россия в Палестине, кроме надзора за своими поклонниками? Относительно духовных интересов я укажу только на то, что сотни изданий о Палестине появляющиеся ежегодно в западной литературе, доказывают, что эти интересы в образованном мире существуют. Относительно же политических интересов я тоже укажу только на то, что мы, естественно, наследники греков везде, где существует Православие, что бить турок можно не на одном Дунае, не одной поддержкой православных славян, но и на Ефрате и прибрежьях Средиземного моря, опираясь на православное арабское население. Через Грузию и Армению мы почти соприкасаемся с Палестиной и обхватываем Малую Азию, которая конечно не может оставаться Турцией или составлять Турецкую Империю. Не на Гиндукуше или Гималаях произойдет борьба за преобладание в Азии, а на долинах Ефрата и в ущельях Ливанских гор, где всегда оканчивалась мировая борьба о судьбе Азии.

Но я, как кажется, увлекся далеко и пора вернуться к прерванному рассказу.

Восходящее солнце следующего дня застало уже нас всех верхом; мы трое, добрейший М.Ф. и прикомандированный к нам кавас выезжали из ворот русских построек, кто на лошадях, кто на муллах, а я смиренно на осле. Это было безопасней и спокойней. Обогнули опять северо-восточный угол стены с остатками древней башни Псефины и вдоль северной стены, мимо Дамасских ворот направились к востоку. У северо-восточного угла стены спустились по крутому спуску, переехали мост над сухим ложем потока Кедронского и остановились пред дверьми, ведущими в погребальную пещеру Божией Матери. И тут, как в храме Воскресения, прежде всего натыкаешься на воспоминание о крестоносцах. От существовавшего когда-то, над пещерой гробницы Пресвятой Богородицы храма, нет и следов, осталась только готическая арка над входными дверями пещеры. Широкие ступени ведут глубоко вниз. Направо по лестнице предание указывает на гробницы св. Иоакима и Анны, налево св. обручника Иосифа. Внизу направо от входа в довольно обширной пещере стоит отдельно посредине небольшая часовня, внутри ее мраморными досками обложено погребально ложе Пресвятой Матери, подобно тому, как в храме Воскресения гробница Ее Превечного Сына.

Во время нашего посещения шла армянская служба. Останавливаться долго было неудобно, мы только успели приложиться и должны были выйти из часовни, чтобы не мешать службе. Насколько у меня осталось в памяти, гробница показалась мне короче чем в часовне Св. гроба, но зато шире и выше. Сзади часовни придел греков, у северной стены придел армян, у южной – молельня мусульман, которые питают глубокое уважением к Ситти Мариам. Выйдя из пещеры на свет Божий, мы тут же с площадки повернули налево в пещеру моления о чаше – по преданию католиков. Темная, круглая пещера с католическим алтарем и недурным образом, изображающим молящегося Спасителя. Рассказ евангельский не обозначает точно ни места моления о чаше, ни места сна учеников; все что можно сказать, что это тяжкие минуты Богочеловека пережиты Им именно около этого места. Не в душной темной пещере, а под безоблачным южным ночным небом, с его миллионами звезд, рисует мне мое воображение это предсмертное моление Спасителя. Из пещеры отправились мы в находящийся на противоположной стороне дороги, отгороженный каменной оградой сад Гефсиманский. Католический монах обязательно отворил для нас калитку. Сад составлял несколько гряд цветов, раздаваемых богомольцам и несколько действительно старых масличных деревьев, которые, если не и не видели последней молитвы Спасителя, то зато видели под сенью своей сотни тысяч сынов человеческих, пришедших от всех стран света помолиться здесь Тому, кто здесь провел последние часы своей земной жизни. Рядом с оградой, столб, стоящий в конце как бы открытого сверху коридора, указывает место сна апостолов – по католическим преданиям. Покинув Гефсиманию, мы стали взбираться на Елеонскую гору, но прежде чем достигнуть ее вершины, мы повернули к левой вершине, называемой Галилеей и которая вместе с вершиной Вознесения посредине и горой Соблазна на юге образует тот кряж гор, который с востока окаймляет долину Кедронскую. На вершине Галилеи, так названной или по обращению ангела к апостолам при Вознесении на небо Спасителя, или потому, что здесь будто бы обыкновенно останавливались галилеяне приходившие на праздник Пасхи, не осталось никаких почти следов древностей. Отсюда наш путь лежал уже прямо к вершине Вознесения, занятый ныне несколькими лачужками арабской деревушки. Прислонившись к ним, восьмиконечная ограда окаймляет довольно значительную площадь, посреди которой возвышается часовня Вознесения. В настоящее время она составляет принадлежность магометанской мечети, пристроившейся к ее западной стороне. Конечно, за известный бакшиш нас впустили в ограду, посреди ее возвышается восьмиугольная часовня, поддерживаемая колоннами, на которых видны еще византийские капители – некогда открытые, она теперь покрыта круглым куполом. Внутри часовни голые стены, а недалеко от входа на камне следы стопы Иисуса Христа возносившегося на небо. Вторая стопа перенесена в мечеть Эль-Акса. Кругом ограды двора несколько каменных столов, служащих престолом для христианского духовенства, приходящего сюда служить в день Вознесения и Преображения Господня. Из ограды мы пошли наверх минарета мечети, откуда открывается один из лучших видов в мире. Можно действительно встретить еще подобный вид, но чтобы с этим видом сопряжено было столько исторических воспоминаний, наверное, нигде не найдется. Описывать его нельзя; сухой перечень гор, долин и зданий не передаст его. Его нужно видеть при восходящем солнце, как мы его видели, и затем стараться сохранить его в памяти насколько можно долее и вызывать это воспоминание, когда желаешь себе доставить высокое эстетическое наслаждение. На востоке вся Иорданская пустыня от Мертвого моря, которого синяя поверхность проглядывает между разрезами гор, далее долина Иордана, течение которого обозначается зеленой линией растительности его берегов, еще дальше Моавитские горы всех возможных цветов и теней. На западе вся цепь Иудейских гор от Неби-Самвил с белым зданием на вершине, до горы Франков, конусообразная, обрезанная вершина которого легко врезывается в память; глубоко внизу Иосафатова долина и над нею весь Иерусалим как на ладони. И теперь, как я уже говорил, картина эта великолепна, но когда перенесешься за тысячелетия назад, когда вообразишь зелень садов Соломоновых, портики храма и посредине сам храм с его золотой крышей, словно горящей от лучей восходящего солнца, то должен сознаться, что картина действительно должна была быть единственной. Из мечети мы направились к новому святилищу Елеонской горы. Неоднократно я указывал выше, как благочестие христиан желало собрать воедино все священные воспоминания; так и на горе Елеонской оно означило два места: одно, где составлен был апостолами Символ веры; другое, где Спаситель научил своих учеников молиться. К этому последнему мы и шли. Недавно полуразрушенная арабская постройка, она несколько лет тому назад была куплена богатой вдовой князя Латурнь д’Овернь, которая выстроила здесь дом в виде швейцарского шале, самую же площадку, где по преданию в первый раз, была произнесена молитва Отче Наш, она не тронула, оставив ее под открытым небом, обнесла ее кругом четыреугольною галереей, на стенах которой на тридцати трех языках, в том числе на русском и на славянском, выложила изразцами молитву Спасителя. В небольшой пристройке к галерее сохраняются все выкопанные при постройке, остатки древности. Как ни режет глаза шале с его резными украшениями на Елеонской горе, но нужно отдать полную справедливость княгине, что в постройке в месте «Отче Наш» она показала много изящного вкуса и такта. Когда мы были там, княгиня была в Европе и нас водила ее домоправительница – пожилая эльзаска.

Хотя солнце начинало уже порядочно припекать, мы не хотели оставить Елеонской горы, не посетив русского места, лежащего на востоке от места Вознесения, купленного о.архимандритом, и на котором он в то время делал раскопки, причем был открыт превосходно сохранившийся мозаичный пол с рисунками цветов, рыб и армянской надписью. Все это нам показали работающие арабы. На этом месте о.архимандрит предполагал выстроить дом с башней, с вершины которой можно было видеть одновременно два моря: Мертвое и Средиземное. Вышина Елеонской горы делает это достижение возможным, в особенности если принять в соображение, что такой вид, по словам летописцев, был виден с вершины башни Псефины, составляющей северо-заадный угол стен Иерусалима.

Прежним путем спустились мы с горы Елеонской к потоку Кедронскому. Воображать, что в этом потоке бывает вода, было бы ошибочным; редко – может быть лет в десять раз, после особенно сильных дождей, течет в нем горный ручей, в остальное время сухое русло его служит дорогой, по которой и мы поехали. Замечательно как это сторона Иерусалима, я рассказал как только на восьмидесятифутовой глубине Варрен нашел ее основание. В потоке Кедронском или как он обыкновенно называется в долине Иосафата, он же, на глубине слишком сорока фут не мог дойти до каменной почвы. Это в полном смысле – долина смерти. Направо по откосу Мории лепятся магометанские могилы, налево по откосу Елеонской горы – еврейские, между которыми в особенности выдаются четыре, носящие у поклонников названия: Авессалома, Иосафата, Захарии и Иакова брата Господня. Странная судьба вообще всех могил окрест Иерусалима, тысячами окружают они его и нет ни одной, которая бы сохранила имя того, для которого она была сооружена, или кто в ней нашел успокоение. Так и в данном случае гробница Авессалома, перед которой мы остановились и которую одну мы осмотрели. Отчего носит она имя возмутившегося сына царя Давида? Ни надписи, ни малейшего указания не существует, которые бы давали право называть ее так, тем не менее из века в век носит она это имя и каждый еврей за долг считает, проходя, бросить камень на могилу сына, восставшего против своего отца. Эти камни закрывает теперь всё подножье и наполняют всю внутренность гробницы. Далеко ли она уходит в землю, неизвестно, то, что видно от нее, осталось неизменным, как можно судить по многочисленным рисункам последних четырех столетий, и действительно она носит отпечаток своеобразной архитектуры, которая делает из нее единственный экземпляр сохранившегося остатка древности. Но какого века? Неизвестно. До времен Давида, конечно, она не восходит; греческие капители колонн указывают на греческое влияние, которое началось в Иудее только со времен Сирийского владычества Антиохов в III столетии до Р.Хр. К этому времени, мне кажется, и следует отнести памятник. Я обошел его кругом. Войти за внутренность за грудой наваленных камней, оказалось невозможным. Далее мы поехали по пути, по которому, как полагает предание, стража повела Иисуса из Гефсимании в дом Каиафы. Через мост – по всей вероятности остаток существовавшего во времена римлян, мы перебрались на склон горы Мории, взобрались по крутой тропинке наверх, обогнули ю.-в. и ю.з. углы стен Иерусалимских и объездом западной стены, единственной нами еще не посещенной, окончили странствие наше вокруг стен Иерусалимских.

Ехать в долину Иордана, в Лавру св. Саввы, в виду жаркого времени, все энергически отсоветовали. Я полагаю, что они несколько преувеличили опасность от солнца. По крайне мере, прибывшие с нами в Иерусалим поклонники, без всякого вреда совершили, во время странствований наших по Иерусалиму, это путешествие, да еще пешком. Затем нам оставалось посетить их окрестностей еще Вифлеем и туда решились мы ехать после обеда. Когда мне подвели вечером лошадь, я было протестовал и хотел отложить самую поездку, и только благодаря настояниям В.В. решился, скрепя сердцем, вновь сесть на лошадь.

Утреннее наше общество оказалось в полном сборе, впоследствии к нему присоединился еще в Вифлеем наш консульский драгоман. Дорога из Иерусалима до Вифлеема несмотря на то, что она в недавнее время шоссирована, идет по тому же пути, по которому шел Иаков, по которому шли неоднократно Давид и Соломон, по которому вероятно и шла Пресвятая Богородица. Огибая западный склон горы Злого Совещания, переходит она в долину Рефаим, земля становится более обработанной, налево тянутся суровые и голые скалы – горы Мертвого моря, направо покрытые зеленью возвышенности Бейт-Джала, на которых издали выделяется огромная белая постройка католической духовной семинарии, творение патриарха Валерги. В массивное, как все монастыри в Палестине, здание монастыря св. Илии, стоящее налево от дороги, мы не заехали, спеша в Вифлеем. Несколько далее от Иерусалима уединенно возвышается среди поля гробница Рахили. И умерла Рахиль и погребена на дороге в Еврафу, т.е. Вифлеем. Иаков поставил над гробом ее памятник. Это надгробный памятник Рахели до сего дня, говорит еще книга Бытия. Память о любимой жене Иакова живет до сих пор. Между многочисленными памятниками Палестины, едва ли есть много, местность которых была бы так мало оспариваема, как место погребения Рахили. Конечно, от памятника, сделанного Иаковом не осталось и следов. В настоящее время на этом месте стоит белое здание весьма недавней постройки, архитектурой своей напоминающее памятники, которые ставятся над магометанскими святынями. Тысячами стекаются сюда евреи на поклонение, но и христиане и мусульмане одинаково чтят этот место. Отсюда хорошо виден и сам Вифлеем. Выстроенный на склонах отдельно выдающейся горы, он имеет вид всякого восточного города, т.е. массы построек, сплоченных вместе. Минаретов нет, так как в Вифлееме нет магометан. Налево от дороги сливаясь с городом возвышаются строения над Вифлеемскими святынями. Встреченные толпой детей, из среды которых одинаково многочисленно слышались приветственные возгласы и неизменный «бакшиш», по извилистой дороге въехали мы в город и остановились перед низкими и узкими дверями греческого монастыря. Нас прямо провели в приемную митрополита Вифлеемского Агапия. Минут через десять пришел сам митрополит. Среди первых приветствий, сказанных им на русском языке, на котором он объясняется довольно таки хорошо и неизбежного угощения ликером, кофе и свежей водой, митрополит предложил нам идти с ним вместе в пещеру Рождества; длинными переходами прошли мы к боковым дверям собора, стоящим прямо против спуска в пещеру. Нам зажгли свечи, несколько ступеней вниз и мы перед местом Рождества Спасителя. Митрополит лично прочитал нам русское Евангелие об этом событии, после чего мы приложились к каменному в полу кругу с серебряной звездой, на которой написано: “Hic de Virgine Maria, Jesus Christus natus est”. Налево от лестницы, по которой мы спустились – католический придел яслей. Далее по пещерам нас не повели, в виду существовавшей в то время ссоры греческого и католического духовенства о причинах которой я расскажу ниже. И здесь, в храме рождества Христова, от тех же я думаю причин, повторилось ощущение первого посещения храма Воскресения. По противоположной лестнице повели на наверх в храм, носящий до сего времени все следы первобытной своей постройки времен равноапостольного Константина. Несмотря на то, что вся передняя часть храма отгорожена во избежание как уверяют, нечистоты от врывающихся сюда со своими стадами арабов, следы первоначальной постройки – базилики ясно видны, даже на стенах сохранились еще остатки мозаик. У главных входных дверей показывают старый каменный крещатик и недалеко от него отпечатанное в камне место подвижника, который теперь уже много лет, как рассказывают, не покидает храма. Впрочем, при нас, его не было.

Из храма митрополит предложит нам посетить «молочную пещеру». При самом нашем выходе в узкую улицу, мы были прежде всего остановлены негром бросившимся с земными поклонами к митрополиту. Оказалось, что это православный, недавно окрещенный митрополитом. Молочный грот обязан своим происхождением преданию, что здесь неоднократно Пресвятая Матерь Божия кормила Божественного младенца и что беловатый цвет камня происходит от пролитой капли молока Богородицы. Верующие соскабливают камень и разведенный в воде дают пить больным, в особенностям женщинам. В минуту нашего посещения, молочный грот составлял question du juor, постараюсь в нескольких словах рассказать причины, отчего греческое и католическое духовенство были на ножах, русские и французские консулы строчили длиннейшие донесения, турецкий паша не имел ни минуты покоя и потребовалось вмешательство вооруженной силы. Факт был следующий. Молочная пещера составляет то, что называется в Палестине общая святыня, т.е. она не принадлежит исключительно ни одному их христианских вероисповеданий; хотя при ней издавна живут несколько французских монахов, но греческое духовенство всегда имело невозбранное право в ней служить. В таком положении были дела, когда за два дня до нашего посещения, рано утром, греческий монах, отправляясь в молочную пещеру с ужасом увидел, что над узким коридором, ведущим в пещеру, сделана перемычка, украшенная скульптурным изображением папского герба – тиары и двух ключей. Вернуться назад и сообщить митрополиту о неслыханном посягательстве католиков, было конечно делом одной минуты. Тотчас поскакали гонцы к Патриарху, консулам; эти последние в официальных костюмах в Паше; от Паши настрожайшее повеление Вифлеемскому губернатору о розыске дела. Одним словом загорелся сыр-бор. Несмотря однако на эту кутерьму, мы спокойно и невозбранно помолились в гроте, а так как было уже поздно, чтобы идти в долину пастырей, то возвратились опять в монастырь и рядом переходов дошли до келии митрополитской, откуда виды в особенности на горы Иудеи и Мертвое море освещенные заходящим солнцем действительно восхитительны. Здесь же пришлось провести нам неизбежный quart d’heure de Rabelais. Митрополит вытащил из ящика толстую книгу и предложить нам записать за здравие и за упокой дорогих нам. Вероятно приношение наше за это показалось ему не соответствующим его хлопотам и беспокойствам. Он укоризненно на нас посмотрел и дальнейших проводах не было уже и речи. Мы сошли одни на двор монастыря, сели на лошадей и прежней дорогой направились в Иерусалим. Едва за собой оставили мы Вифлеем, как наступила ночь; взошла луна, не наша холодная, северная, а южная, золотистая, обливавшая всю местность. Бодро ехали мы, даже я чувствовал привольно себя на лошади и вступил в длинный разговор с ехавшим рядом со мной драгоманом о разных Палестинских отношениях. Словно сидящая гигантская женщина, завернутая в белое покрывало, показалась слева гробница Рахили, проехали мы и монастырь св. Илии, как вдруг впереди я услышал крик и вижу как наш кавас марш-маршем пустился догонять какую-то убегающую фигуру. Не прошло и двух минут, как кавас гордо возвратился назад, показывая драгоману отнятые им у убегавшего какие-то башмаки. История объяснилась к В.В. ехавшему впереди нас подошел какой-то феллах и попросил огня от зажженной папиросы, но прежде чем В.В. успел удовлетворить его более чем скромной просьбы, раздался крик каваса и мой бедный феллах опрометью бросился бежать по полю, догоняемый кавасом, который нагнав его, вырвал у него из рук новые, купленные им башмаки. Для меня все таки суть дела осталась неразъясненною, пока драгоман не объяснил, что этот феллах из соседнего села известного своим воровством, что его следует проучить за фамильярничание с франками и что наконец пусть явится за башмаками в консульство и объяснить зачем он таскается по ночам по дороге. Между тем идя поодаль от нас феллах слезно упрашивал возвратить его собственность и мне с большим трудом удалось убедить драгомана приказать возвратить ему его башмаки и отпустить его с миром. Вот один из образчиков обращения европейцев с туземцами на востоке и где следует искать причину многих взрывов мусульманского фанатизма. Вскоре после того с горы Злого Совещания увидели мы освященные луной южные стены Иерусалима.

Настал последний день нашего пребывания в Святом граде. Покупка разных воспоминаний задержала нас дома часов до десяти дня. Становилось уже жарко, когда мы направились к последнему нашему странствованию по Иерусалиму – к прощанию с храмом Воскресения. Путь был уже знакомый, те же Яффские ворота, также тянущаяся от них единственная прямая в Иерусалиме улица Давида, поворот налево, спуск направо, площадка облитая солнцем. Застучали засовы, двери распахнулись и святые стены храма приняли нас как уже старых знакомых.

Прощание с храмом началось с гроба Господня, затем переходили мы от одной святыне к другой. Хотелось навеки запечатлеть виденное, и вместе с тем невыразимо грустно было расставаться с каждой из этих святынь. Прощание с почтенным Святогробским игуменом Серафимом, последний взгляд на оставляемый храм и мы уже на площади. Опять те же переулки и закоулки, опять Яффские ворота с башней Давида, опять русские постройки, прощальные визиты к о. архимандриту, консулу и драгоману, который никак не хотел отпустить меня, не выучив варить кофе по-арабски, поспешный обед и час нашего отъезда настал.

Еще накануне начал я переговоры с драгоманом, с милейшим М.Ф.Грановским и с состоящими при нас кавасами Яффским и Иерусалимским, о том как мне совершить обратный путь в Яффу. Накануне я мог еще подчиниться настояниям В.В. и ехать верхом в Вифлеем, но ехать верхом в Яффу я положительно отказывался. Да ведь должен же быть какой-нибудь способ перемещения иной как верхом? Допытывался я. И действительно их отыскалось два, один далеко не с поэтическим названием «в корзине». На мула навешивают по обе стороны его спины две большие корзины, в одну садитесь вы, в другую как противовес укладывают ваши вещи. Торчать скорчившись в корзине или торчать скорчившись в турецком седле не представляло большого различия и потому способ этот был мною энергетически забракован. Другой способ в «тахтарване» приобрел мое полное сочувствие. Тахтарваном называют носилки, в которых вы лежите и которые спереди и сзади прикрепляются к спинам двух мулов. Но этак перевозят только гаремы, заметил как последний аргумент М.Ф. Значит перевезут и русского поклонника, ответил я. С вечера был дан приказ Яффскому кавасу отыскать тахтарван конечно с мулами и лошадей для моих спутников.

Когда мы все, провожаемые, сделавшимися столь близкими, иерусалимскими знакомыми, вышли на крыльцо русского дома, мой тахтарван обратил всеобщее внимание. Размалеванный яркими красками, он величественно возвышался на спинах двух мулов. Но первый блин комом, как говорит пословица; чтоб влезть в него, потребовался целый ряд приспособлений вроде стула и скамейки. Внутренность его оказалась обшита только досками, добрейшая Е.Н. притащила подушки и я как индейский набаб уместился в моем экипаже. Спутники мои уже давно сидели на лошадях. Мы перекрестились и двинулись в путь. Уже Иерусалим скрылся от нас и я лежа удивился только как все не ездят так из Яффы в Иерусалим и обратно. Монотонная песнь, которую пел рядом шедший араб – погонщик мулов, придавала путешествию известный couleur local. Так мы стали спускаться с первого съезда от Иерусалима. Вдруг сильны толчок и голова моя оказалась ниже моих ног. Раздались кругом крики и пока я в своем тахтарване силился принять более естественное положение, собрались к моему экипажу все погонщики, кавасы и мои спутники. Оказалось, что тахтарван сорвался со спины заднего мула, который почувствовав такое облегчение, преспокойно поскакал обратно в Иерусалим. Среди этого шума, передний мул видя перед собой открытую дорогу, а может испуганный всем гамом, марш-маршем поскакал вперед. Тут положение мое сделалось критическим. Едва удерживая внутри сидячее положение, я помню только испуганное бледное лицо В.В., скачущего мимо меня, чтоб пресечь мне дорогу. Мул действительно остановился на краю обрыва и так близко от него, что вылезть налево я уже не мог, так как прямо полетел бы вниз. Еще шаг, и я, мул и тахтарван стремглав слетели бы с пятидесяти или шестидесяти саженной вышины. Наконец вылез я из экипажа и должен был сознаться, что не все то золото, что блестит. Оказалось, что мулы первый раз запрягались под тахтарван и упряжка их была чисто доморощенная, арабская, наподобие наших тележечных, где, как известно, всевозможные обрывки веревок составляют главный элемент. Пригрозив сконфуженным погонщиков консулом «москов», я объявил, что иду пешком до Яффы и решительно двинулся вперед. Напрасно уговаривали В.В. меня сесть на лошадь, я оставался непреклонен. Скоро однако же гнев прошел и я должен был сознаться, что нельзя же пройти пятьдесят верст в одну ночь пешком, чтобы поспеть на другой день поутру в Яффу. К этому Иерусалимский кавас предложил мне осла, моих любимцев еще с Египта, да к тому же оседланного английским седлом. На такое предложение я великодушно изъявил мое согласие и пока кавас опрометью поскакал в Иерусалим, мы уже более спокойно добрались до Колониэ, как полагают древнего Эммауса и расположились на веранде за наргилэ и стаканом лимонада ожидать моих перевозочных средств. Через час всё было опять в порядке и мы распростившись с нашим драгоманом, поехавшим отсюда в Горнюю, живописно расположенную в открывающейся перед нами долине, потянулись по дороге в Яффу. С одной из следующих вершин мы увидали солнце, заходящее на волнах Средиземного моря.

В 4 часа следующего дня 18 июля Ллойдовский пароход “Apollo” уносил уже нас от берегов Палестины.

Прощай страна воспоминаний. Когда-то Бог снова приведет ступить меня на твои священные берега!