Заметки читателя

Опытные педагоги утверждают, что игры детей, если к ним внимательно присмотреться, часто отражают то, что волнует «взрослое поколение» данной эпохи.

И в самом деле, кому не приходилось наблюдать, как года три назад на улицах мальчишки вместо обычных игр в «разбойники» играли в «забастовщиков».

А не так давно, указывая на развращающее влияние смертной казни, газеты отмечали чудовищный факт: дети стали играть в «виселицу». Судят, приговаривают к смертной казни и «вешают» подсудимого.

Так играют «дети».

Но вот, в последнее время всё чаще и чаще сообщается об «игре» взрослых. Взрослые играют в «суд».

Если игры «детей» свидетельствовали о том, что явление до того серьёзно, что отражается даже в играх, то здесь как раз наоборот: очевидно, всех охватило такое ужасающее «легкомыслие», что даже самые серьёзные вещи превращаются в игру.

Леонид Андреев написал плохую драму «Анфиса».

Если бы эту драму написал не он, и если бы в ней не было «половой проблемы», «криминала», и если бы её оставили в покое архиереи, – как художественное произведение «Анфиса» или вовсе не попала бы на сцену, или выдержала бы 2–3 представления.

Но в ней есть «проблема» и «убийство». И потому «Анфису» ставят всюду, где можно. А где нельзя – судят.

Судят в Ростове-на-Дону, в Киеве, в Харькове, в Чебоксарах...

Суд, одно из самых страшных «достояний» человечества, становится забавой, интересной «игрой для взрослых».

Очевидно, жизнь мало даёт соответствующих впечатлений. Мало, что газеты переполнены всевозможными «преступлениями», «процессами», «злодеями». Мало, что ежемесячно сотни тысяч выпусков «за 5 копеек» рассказывают невероятные происшествия, невероятных преступников и авторы чинят над ними суд и расправу: в назидание читателей усаживают их на электрический стул, где они «в страшных мучениях» погибают...

Мало всего этого.

Надо самим, в действии, переиспытать всё это. Хотя «в игре» побыть прокурором, судьёй, защитником, подсудимой.

Хоть и не настоящее преступление, а всё-таки настроение-то передаётся.

И потом приговор. Тоже не настоящий – но хоть одну минуту, хоть полминуты, всё-таки иллюзия сожмёт сердце:

– Виновна!..

Жуткая, «приятная» игра...

Мне не раз приходилось бывать на таких «игрушечных» процессах в университете. Они предназначались для «юристов», но допускались туда все. Это у них называлось «практическими занятиями по уголовному праву».

На меня всегда эти процессы производили глубоко антипатичное впечатление.

Какая же это «практика»? Процесс можно усвоить и по книге. He в этом, очевидно, суть дела. Очевидно, надо приучить «искренне» говорить защитника, «гневно» – прокурора, «беспристрастно» – председателя.

Какое-то «юридическое натаскивание».

И когда защитник говорил: «Вы должны заглянуть в душу подсудимого, пережить с ним его страдания, его боли, его загубленную жизнь, – я верю, тогда вы не произнесёте над ним обвинительного приговора»; или прокурор громил: «Этот прирождённый злодей не может просить об снисхождении, правосудие должно возвысить свой властный голос...» и т. д., и т. д., – становилось жутко и как-то омерзительно от этой профанации «искренности», хотя бы и с «научными» целями.

Но всё же там есть за что спрятаться: наука.

А здесь?

Неужели серьёзный читатель нуждается в этом «процессе», чтобы разобраться в драме? Неужели надо суд превратить в комедию, чтобы пережить страдания «Анфисы»?

И я понял бы, если бы такой «суд» устраивали истерические «судебные» дамы, которых уже не удовлетворяет хождение по судам на разные кровавые процессы, – и вот они выдумали для своих нервов нечто более «пикантное»: игру в «суд». Но нет. Устраивают это не «дамы», а студенты, адвокаты, общественные деятели, чуть ли не профессора. А в газетах промелькнуло сообщение, что в Москве предполагается грандиозный процесс «Анфисы» с участием виднейших деятелей науки и литературы.

Дети на улице играют в «виселицу». Учёные в залах играют в «суд».

Первое – страшно. Второе, по моему мнению, омерзительно.

Так называет Николай Бердяев книгу свящ. Флоренского «Столп и утверждение истины».

Статья Бердяева «Стилизованное православие» даёт блестящую характеристику писательского облика свящ. Флоренского и, разбирая громоздкую и сложную книгу, говорит о самом главном, не теряется в мелочах, попадает не в бровь, а в глаз.

Одной из причин этой духовной неокрылённости, по мнению Бердяева, является ложное смирение свящ. Флоренского. И действительно, когда берёшь его книгу, с первых страниц, даже с эпиграфа, начинается это неубедительное уверение в том, что он, автор, очень плохого о себе мнения и ничуточки ничем не гордится. (...)

Ведь если человек действительно полон смирения, ему и в голову не придёт объявлять об этом во всеуслышанье, раза два об этом своём смирении перечитывать в корректуре, печатать и, наконец, пускать на прочтение в публику. Публичное говорение «о глупой своей неумелости» – это уже такая степень гордости, что для всякого ясно, что тон этот – смиренный для «егиля», потому что, мол, и святые православные так писали и, если вся книга написана в духе православия, как же обойтись без уничижительных слов!

Ho Флоренский унижает не только себя, но вообще значение и духовные права человеческой личности. В этом пункте и видит Бердяев несостоятельность книги Флоренского по существу: «Самое мучительное и неприятное в книге свящ. Флоренского – его нелюбовь к свободе, равнодушие к свободе, непонимание христианской свободы в Духе».

C. А. Алексеев (Аскольдов) защитил диссертацию на степень магистра философии.

Диссертация «Мысль и действительность» признана ценным вкладом в науку, C. А. Алексеев удостоен искомой степени.

Россия очень небогата философами в строгом научном смысле этого слова. «Профессиональные философы» обычно пишут у нас «исторические» сочинения, которые представляют из себя не столько самостоятельную творческую мысль, сколько более или менее добросовестное изложение чужих мыслей.

C. А. Аскольдов – серьёзный, самостоятельный, настоящий философ.

Его карьера не совсем «обычна» для русского учёного. Он не был «оставлен при университете» и не шёл обычным академическим путём. Ему суждено получить «учёную степень» не в молодые годы, а уже признанным учёным в философской литературе.

Долгие годы это было «мечтой» C. A., на пути к которой стояли различные жизненные формальные препятствия, и только теперь мечта осуществилась. Перед C. А. открывается дорога не только к философскому творчеству, но и к профессуре.

Как философ C. А. развивался под влиянием гениального, но мало известного публике Козлова, во многом идеи его соприкасаются с учением Вл. Соловьёва. Но во все свои построения C. А. Аскольдов вносит черты глубокой самостоятельности.

Являясь вместе с Лосским защитником интуитивизма, он придаёт акту интуитивного познания творческий, религиозный характер и тем перебрасывает мост между познаваемым и познающим.

Диспут C. А. Аскольдова – это праздник русской философии, русской свободной мысли.

Никогда не поздно «начинать жизнь». А для философа «седина» тем более «не укор». C. А. не будет «молодым профессором», «подающим надежды» учёным. Он уже оправдал надежды. Но на университетскую кафедру взойдёт человек, который получит возможность более широкого приложения своих творческих сил.

От души поздравляю C. А. Аскольдова с осуществлением давнишней мечты!

Семь лет тому назад я шутя спрашивал C. A., может ли он быть министром? (C. А. служил в таможенном ведомстве.) C. А. ответил:

– Скорей, буду профессором.

Будет ли C. А. Аскольдов министром – это вопрос открытый, но профессором – наверное.

Дай Бог ему успеха!

Я, не должен был бы писать о юбилее Куприна.

Юбилей – это праздник. В этот праздничный день принято хвалить.

Один мой знакомый условился с маленькой девочкой, которая постоянно требовала поощрений:

– Давай я буду хвалить тебя по субботам, за целую неделю?

И действительно, как наступала суббота, он произносил ей

хвалебную речь, перечисляя всё, чем она отличилась за неделю.

Юбилеи наши очень похожи на эти хвалебные субботы.

Но если не можешь хвалить, неловко и ругать.

Я лично в юбилейный день, который является как бы некоторым внешним рубежом, считаю самым правильным и не хвалить, и не ругать, а высказывать пожелания на будущее...

Как раз посредине двадцатипятилетней деятельности Куприна возвышается вершина его творческого подъёма – «Поединок».

Широкий круг читателей впервые узнал Куприна по этой вещи. И полюбил. И прославил.

Лев Толстой с особым вниманием отнёсся к молодому писателю. Ласково называл его «офицером». Восхищался правдивостью и трепетной жизненностью его произведения...

За год до смерти, в Ясной Поляне секретарь его, Гусев, задумал читать вслух новый роман Куприна «Яма»... После нескольких глав чтение прекратили...⁵

Что делал Куприн после «Поединка»? В одном из новогодних обозрений Чуковский со свойственным ему несколько лубочным остроумием так изобразил литературное выступление Куприна за истёкший год.

Жизнь кипит, бурлит, несётся и в конце концов застывает, как кисель. Тогда приходит Куприн и говорит:

– А где моя большая ложка?

И начинает жадно хлебать застывший кисель жизни.

В «Поединке» дана жизнь яркая, стремительная, волнующая...

Всё, что после «Поединка», – неподвижный, застывший кисель.

Двадцать пять лет деятельности – не Бог знает какие годы для писателя, начавшего печататься ещё на школьной скамье. Я, как читатель, решительно отказываюсь в этой дате видеть «предел» творчества Куприна, дающий право подводить «итог» его литературной деятельности. Куприн сейчас в возрасте, когда русские писатели создавали наиболее совершенные свои творения.

Тот, кто мог написать «Поединок», даёт право ожидать ещё более высокого подъёма после какого угодно долгого периода упадка. В день праздника, в день юбилея русский читатель должен сказать Куприну, что он его любит и потому ждёт от него многого. И от души желает ему вернуться с войны целым, невредимым и обновлённым.

Я стоял у витрины художественного магазина. Человек пять рабочих рассматривали Реймский собор⁷.

Один по складам прочёл:

– Рейм-ский со-бор...

Сразу оживились, тесней подались к окну, а стоявший плечо в плечо со мной молодой, безусый парень спросил:

– Это где он... собор-то?

– В Па-риже, дурак! – укоризненно сказал читавший по складам.

Молодой парень сконфузился, покосился на меня: ему было стыдно, что он так публично оскандалился – не знает таких простых вещей, что Реймский собор – в Париже!

Долго после этого стояли рабочие молча. Смотрели на странные для них «нерусские» башни, и у каждого в душе, очевидно, шла своя сложная и смутная душевная работа, вызванная этими чуждыми, новыми словами: Реймский собор... Париж...

Каждый день газеты приносят сообщения о новых «патриотических» пьесах, драмах, комедиях, оперетках, о новых книгах о войне, о картах военных действий, писатели, век свой писавшие о нежных чувствах, пишут о шрапнели и пулемётах.

А на улице, у витрины стоят люди, жаждущие знать правду, осмыслить, разобраться в незнакомых словах, в сложных событиях, – и для них ничего!

Лучшее, что дано для народа, – это казак, насаживающий на пики корчащихся немцев и втыкающий эти пики в землю, как булавки в ящик с коллекцией!

Мы все – виноваты перед «улицей». Мы все впитали нелепую мысль: для народа сойдёт и похуже. А то и вовсе ничего не надо. Сейчас эта вина ощущается, как и в жизни страны, с особенной остротой. И писатели, и издатели, и актёры, и художники – должны больше, чем когда бы то ни было, помнить народ.

Военная опасность подкралась самым неожиданным образом, и с той стороны, с которой это менее всего ожидалось.

Война угрожает литературе!

Все писатели без исключения, от больших до малых, «отдали дань моменту». Что это? Удовлетворение «рыночного спроса» или «психологическая потребность»?

Первое предположение слишком жестоко в отношении наших писателей как людей. Второе – не менее жестоко в отношении их как художников.

Ведь потребность «психологическая» и потребность «художественная» далеко не одно и то же!

Если писатель переживает личное горе, ему, как человеку, может захотеться «поделиться» им с близким другом. Такая потребность психологически понятна. Но из этого не следует, что он может писать художественное произведение, ещё не пережив своё горе до конца.

У писателя психологическая потребность писать о войне. Но ведь читателям от этого не легче! Психологически «понятное», как художественное «произведение» – глубоко фальшиво и почти оскорбляет его.

Назовите хоть один рассказ из «военной жизни» за истёкшие пять месяцев, который бы трогал читателей? А ведь появились их сотни! Куда девался талант Арцыбашева, Фёдора Сологуба, Леонида Андреева?

Фёдор Сологуб и особенно Брюсов – большие поэты. Но военные стихи их – определённо плохи. He имея художественной ценности – они не имеют никакой ценности.

Читатель жадно читает фактические сообщения о войне. Но если художество не поднимается выше факта, оно отвратительно, лживо и оскорбительно, когда касается таких событий, как война.

Война несомненно даст гениальное русской литературе. Но это в будущем. А сейчас мы переживаем полосу какого-то ужасающего «военного» падения литературы! Никогда такое всепокоряющее море лжи не заливало её. Эта ложь «психологически» понятных, но художественно недопустимых излияний должна быть сознана писателями, и сознание это должно вылиться в определённый лозунг: перестать писать рассказы и повести из «военной хроники».

* * *

Русский народ – самый религиозный народ в мире, говорил Гоголь.

Русский народ – самый атеистический народ, говорил Белинский⁹.

Гоголь – великий художник. Белинский – великий критик.

И несомненно, сущность гениальности Гоголя больше подходила к разгадыванию тайны народной души, чем гениальность великого критика.

Художник видит незримое. Как прозорливец.

И Гоголь увидел тайное, что становится явным лишь в минуты тяжких испытаний.

Если бы наши военные корреспонденты поменьше «бряцали оружием» и побольше бы всматривались в народную душу, какой бы драгоценный материал могли они дать для нашего «самопознания»! Но вот о метании бомб с аэропланов пишут на все лады, во всех газетах и журналах, – а если бы вы захотели узнать, как проявляется на войне религиозное чувство, т. е. самая глубокая, самая скрытая основа души, вы не скоро бы нашли источники.

В истории русской журналистики трудно найти более позорную страницу, чем нынешняя «полемика» по «национальному вопросу» между П. Струве и «Речью» и «Днём».

Бывали споры горячие, озлобленные, переходившие и на личную почву, но чтобы журналисты унизились когда-нибудь до такой, по меткому выражению П. Струве, «принципиально безобразной» полемики, этого ещё не случалось.

По поводу первого выступления Струве «Новь» определённо высказалась отрицательно: украинский вопрос решается Струве теоретически ошибочно, практически – вредно¹¹.

Тем тягостнее то «безобразие», в которое превратилась полемика по этому вопросу.

Сначала спор свели на нелепый вопрос: либерал или консерватор Струве? А затем: немец он или нет? Как надо писать: фон-Струве или просто Струве, и каким языком говорили в его семье?

Последнее выступление Homunculus¹² даёт поистине классический пример политического безобразия и недобросовестности.

П. Струве очень резонно заявил, что для него так же принципиально безобразно указание на его немецкое происхождение, как было бы принципиально безобразным с полемической целью указать на еврейское происхождение Homunculus. И далее говорит: «Указание на немецкую фамилию не только принципиально безобразно, оно также принципиально несообразно; не только для теоретического, но и для политического (публицистического) спора совсем не важно, например, что духовный вождь немецкого христианско-консервативного направления Фридрих-Юлиус Шталь был по происхождению еврей или что основой английского консервативного империализма был еврей Дизраэли».

Что же ответил на это Homunculus?

Указание на Шталя, Дизраэли и др. он «не заметил» вовсе. А вместо ответа по существу называет Струве «Гретхен фон-Струве» за то, что будто бы он, притворяясь «невинным», обругал Homunculus евреем!

Неужели это полемика? Неужели Homunculus не понимает, что Струве принципиально безобразным считает указание на национальность для решения национального вопроса и что о еврейском происхождении Homunculus он и говорит для доказательства всей бессмысленности таких аргументов.

Эта позорная полемика заставила поставить вопрос:

He пора ли её кончить?

He пора ли её кончить во имя серьёзности и важности вопроса, который она буквально втаптывает в грязь! Пусть Струве по национальному вопросу был не прав. Во всяком случае, надо отдать ему справедливость: не он внёс «безобразные» приёмы в эту полемику. Больше того: он сделал всё от него зависящее, чтобы остановить своих оппонентов, стремительно падавших по наклонной плоскости.

И мне кажется, долг Струве – свершить некоторый литературный подвиг: ввиду того, что создавшееся положение глубоко пагубно для нашей журналистики, иметь мужество признать такой спор только вредным и прекратить его!

Мы живём накануне практического разрешения очень многих общественных, религиозных и политических задач. Несомненно, жизнь поставит ребром и вопрос национальный.

Как относиться к евреям, полякам, инородцам – очень скоро примет форму вопросов «реальной политики», т. е. форму законодательства о евреях, поляках, инородцах и т. д.

Неудивительно поэтому, что национальный вопрос всё чаще делается предметом принципиального обсуждения в печати.

Собственно говоря, для русского народа «национального вопроса» не существует вовсе.

Он создан, с одной стороны, «реакционной» и «либеральной» Россией. С другой – теми идейными течениями в русской интеллигенции, которые поддерживали ту или другую спорящую сторону.

Если спросить русского крестьянина:

– Как надо относиться к полякам или евреям? – он будет немало удивлён и в свою очередь спросит:

– А к какому, примерно, поляку?

– Вообще к поляку, к еврею, к инородцу, – одним словом, к другой национальности.

– А вообще – коли еврей хороший, – скажет крестьянин, – ничего, жить с ним можно. А коли мошенник – ну его: лучше не надо!

В этих простых и ясных словах не решение «национального вопроса», а коренное отрицание самого его существования.

Несомненно, в некоторых слоях народа можно заметить не столько злобное, сколько пренебрежительное отношение к «жиду». Но и здесь причина не в «национальном антагонизме», а совсем в другом.

Ведь русский народ очень часто сталкивается с определённым типом еврея. В чернозёмной полосе, например, это почти исключительно скупщики зерна по деревням. Крестьянин твёрдо знает, что скупщик – его обманывает и всячески притесняет. Очень часто вместо того, чтобы сказать «скупщик приедет», он говорит «жид приедет». И потому «скупщик-мошенник» превращается в «жида-мошенника». Отсутствие «национального антагонизма» обнаружится очень быстро, коль скоро еврей окажется хорошим человеком, а русский агент по скупке зерна – мошенником...

Всё истинное – просто. Просто решает народ и «национальную проблему».

Но посмотрим, как мудрствуют доморощенные русские философы, подготовляя «принципиальную почву» для будущих национальных реформ.

Без малого полгода назад я отмечал необычайный спор на страницах «Русской мысли». Необычайный по форме. Князь Е. Трубецкой и Муретов¹⁴ явились «на суд Соломона» – редактора «Русской мысли» Струве – и обратились к нему с своими «принципиальными заявлениями». Спор вёлся, собственно, между Трубецким и Муретовым – но оба, не глядя друг на друга, обращались к мудрому Струве с челобитной:

– Дорогой Пётр Бернгардович – Муретов разбойник!

– Многоуважаемый Пётр Бернгардович, князь Трубецкой, извините за выражение, не мужчина, а сантиментальная баба.

Выслушал дорогой и многоуважаемый – и почти полгода хранил «гробовое молчание».

He думаю, что древний Соломон тратил такую уйму времени на размышление.

Но наконец дальнейшее молчание становилось прямо-таки неприличным! Как никак, а два «просителя» стояли в ожидательной позе с марта месяца!

И наконец Пётр Бернгардович изрёк:

– «Мне непонятно, почему кн. Е. Трубецкой так ополчился на Д. Д. Муретова. В статье Муретова весьма талантливо, с почти юношеским пылом и с некоторым полемическим задором (а вовсе, дескать, не разбойник), развивается одна, по моему глубокому убеждению, непререкаемая, но часто забываемая мысль».

А «развивается» мысль вот какая:

– Грех дурён, но из любви к родине допустим какой угодно грех, потому что любовь к родине выше требований совести¹⁵.

Эта простая – и очень опасная мысль излагается в весьма туманных выражениях, так как приплели зачем-то греческое слово «эрос».

Сам Соломон Струве чувствует всю опасность этой мысли и потому наставительно советует:

– Блюсти себя.

Дескать, легко «зарваться» и допустить из любви к родине – уж слишком большую мерзость.

И в самом деле, ведь если обладать «пылкостью» Муретова и принципиально допустить, что требования нравственные должны смолкнуть перед «любовью к родине», тогда в случае «грешной мысли» – о еврейском погроме из любви к русскому народу – ничего нельзя будет возражать против.

Конечно, слово «эрос», т. е. высшая форма любви, – красивое слово. А слово «погром» – отвратительное. Но что же поделаешь, когда у наших мудрецов одно из другого непосредственно следует.

(По поводу суда над о. Востоковым) ¹⁶

О. Востокова¹⁷ вызвали в духовную консисторию для дачи объяснений по делу, возбуждённому против него миссионерами.

Ему предложено было 7 вопросов. И он дал на них 7 письменных ответов.

После «краткого совещания» о. Востокову сказали:

– Ваша подписка признана достаточной. Вы свободны.

Таким образом, и духовная власть признала ответы о. Востокова достаточными.

Но следует поставить другой вопрос.

Можно ли признать с церковной точки зрения удовлетворительным то, о чём спрашивали о. Востокова?

«Пункты», на которые отвечал о. Востоков, составлены «миссионерским советом», и они поразительно обличают составителей!

«Вопросы» предъявлены «подсудимому». Но сами эти вопросы – в религиозном отношении – заслуживают самого строгого суда. Из них явствует, что «миссионерский совет» даже «теоретически» не понимает подлинно-церковной точки зрения на то, о чём он спрашивает.

Первый вопрос. Обязуется ли ο. В. Востоков принести письменное покаяние перед владыкой Макарием и письменное обещание послушания ему?

И о. Востокову приходится, отвечая на этот вопрос, «разъяснять» миссионерам, что покаяние имеет цену лишь как свободный акт души и нельзя выдавать подобных «обязательств».

Второй вопрос. Обязуется ли о. Востоков проповедовать только по печатным, одобренным духовной цензурой, проповедническим сборникам?

И подсудимый пастырь разъясняет судьям, что он как пастырь обязан учить народ, и потому не может проповедовать по чужим сборникам.

Перестать проповедовать – это значит перестать быть пастырем. И опальному священнику приходится говорить миссионерам следующее: «Проповедь жива и действенна тогда только, когда исходит из ума и сердца проповедника, пережита им самим».

Третий вопрос. Обязуется ли о. Востоков изустно совсем не проповедовать, а читать проповеди?

Какой же ответ может дать «пастырь» на этот вопрос: конечно, «не обязуюсь»! Какое же «проповедничество» по книжке! А «миссионеры» спрашивают. Значит, они допускают для пастыря такую «проповедь», да ещё по книжкам, написанным другими лицами!

На четвёртый вопрос, о представлении своих проповедей предварительно на рассмотрение духовному лицу, о. Востоков ответил утвердительно.

На пятый вопрос, о посылке в предварительную цензуру всех своих статей по текущим вопросам, ответ отрицательный. Во-первых, потому, что статьи будут опаздывать. Во-вторых, потому, что судьба их очевидна. Предварительная цензура – это отказ от литературной деятельности. Но тогда семья о. Востокова умрёт с голоду, потому что его перевели тюремным священником без прихода, а жалованье – 7 р. 50к.в месяц.

Шестой вопрос, о журнале «Отклики на жизнь». О. Востоков согласен передать издание другому лицу.

Седьмой вопрос. Согласен ли при отъездах брать разрешение у благочинного? – Согласен.

Первые три вопроса, в том виде, как они поставлены были о. Востокову, – это «обвинительный акт», но не против о. Востокова, а против «миссионерского совета», который их вырабатывал.

Надо совершенно не представлять себе идею пастырства, чтобы предлагать священнику дать подписку «читать чужие проповеди», – и надо совсем не по-миссионерски относиться к человеческой душе, чтобы требовать «расписки» в том, что будет принесено покаяние.

Допрос о. Востокова закончился словами:

– Ваша подписка признана достаточной. Вы свободны.

Но этого мало.

Бывают случаи, когда «обвинители» превращаются в подсудимых. И теперь следовало бы привлечь к церковному суду миссионеров, так как вопросы, ими составленные, носят в себе семена ереси и церковного соблазна.

По отношению миссионерского совета должно быть сказано:

– Ваши вопросы признаны достаточными, чтобы вас предать духовному суду.

Едва ли не самой «злободневной фигурой» сейчас является священник Владимир Востоков.

Как часто это бывает, о. Востокова создали «гонители». 25 лет священствовал скромный, хороший батюшка – и известность его не шла далее небольшого круга прихожан и знакомых. Но вот выступает он против Григория Распутина и протоиерея Восторгова – начинаются преследования со стороны епархиальной власти и черносотенных добровольцев – и о. Востоков сразу вырастает в крупную фигуру.

В известном смысле гонимый батюшка должен быть благодарен своим врагам – они дали ему славу и расширили круг его влияния до таких пределов, до которых ему никогда и не мечталось.

Я лично знаком был с о. Владимиром¹⁹, когда он был ещё сельским священником.

Это очень хороший, очень верующий батюшка, искренно желающий «приносить пользу». В нём не было ни «фанатизма», ни большой силы. Ни тени каких бы то ни было революционных настроений.

О. Востоков был самый обыкновенный хороший человек. И при этом ещё истово-церковный. Если вы возьмёте «Отклики на жизнь», из-за которых идёт теперь такая «борьба», – вы не найдёте там ничего яркого, бунтующего или даже просто «оригинального». Это самый обычный духовный журнал для среднего читателя, с стихами на благочестивые темы, с статьями, испещрёнными евангельскими текстами, с рассказами о чудесах Иоанна Кронштадтского.

Пока не дойдёшь до обличения протоиерея Восторгова и Григория Распутина – не веришь глазам своим:

Да за что же, в конце концов, гонение? Из-за чего весь сыр-бор?!

Батюшка как батюшка. В литературном отношении журнал и наивен, и слаб. Но видно старанье и искреннее желание принести пользу, и именно в духе церковном. Так за что же?

И лучшим «доказательством», что травля о. Владимира носит личный характер, может служить именно эта посредственность его писаний.

Но в них есть искренность, есть жизнь.

О. Востокова «создали» враги не только в том смысле, что внешне выдвинули его. Нет! Они действительно всколыхнули скрытые в нём силы. И публицистические статьи последнего года – это нечто совсем другое. Точно другой человек писал их. Точно переродился. Какая яркость слова явилась. Какой подъём чувств! Какая сила негодования и скорби! «Газетная» публицистика о. Востокова гораздо больше выражает его как подлинного пастыря, чем все его «пастырские листки» с текстами и обычной церковностью.

Но говорят, там-то и коренятся «семена ереси». Назначена специальная «экскурсия» (ведь эдакое словечко!) для изучения его проповедей.

Меня тоже заинтересовал вопрос об этих «семенах», хотя и с другой стороны. Меня заинтересовало, можно ли найти в прошлых писаниях о. Владимира «намёки» на того о. Востокова, каким он «вырос» за последний год?

Беру собрание его проповедей под заглавием «Голос пастыря» и читаю.

Читаю и точно вижу пред собой того о. Владимира, которого знал 10 лет тому назад. Да и впрямь это он. Многие проповеди, наверное, и сказаны-то были именно в то время.

«Тексты» – но не «формально» по обязанности приводимые, a по «вере», по чувству. Простота и сердечность. И главное – скромность. Точно о. Владимир боится произнести в церкви не то что «бунтарское», а просто «громкое» слово.

Где же «семена»?

Вчитываюсь внимательно и наконец нахожу их!

Это робкое, чуть брезжащее сознание общественных обязанностей христианина!

За массой текстов и благочестивых рассуждений во спасение души «отдельных» «православных христиан» – есть смутная потребность в общественном христианстве.

Из этих «семян», которым, очевидно, в душе соответствовало нечто очень глубоко скрытое, теперь и выросла крупная общественная фигура о. Востокова.

Чтобы дать понятие об этих «семенах» в «Голосе пастыря», приведу маленькую выдержку:

«Страсти, преступления отдельных лиц, общественные злоупотребления, несчастная война (японская), междоусобица, партийные раздоры, как разбойники некие, изранили нашу родину, и лежит она, скорбная, широко разметавшись, страждет, но ещё дышит, ещё ждёт, кто бы склонился над её ранами, залечил бы их».

И таких «семян» общественного служения во всей книге три-четыре.

Но, очевидно, подлинно живое семя не умирает. Как бы глубоко оно ни было «спрятано» – пробьёт час, и оно вырастет и зацветёт.

В этом лежит и внутренний смысл расцвета духовных сил о. Востокова за последний год борьбы.

До сих пор мы слышали о скупке банками сахара, муки, газетной бумаги...

Ho аппетит приходит во время еды. Чем больше ешь – тем больше хочется.

И банкирам захотелось скупить литературную совесть.

Во главе дела встал товарищ председателя Госуд. думы – Протопопов. В совещании присутствовали представители «Сибирского банка», «Русского для внешней торговли», «Азовско-Донского», «Международного», «Волжско-Камского» и других.

Протопопов сообщил, «что давно уже возникла мысль о создании специального органа для обслуживания интересов банков и торговцев, положение которых тяжело особенно тем, что нет возможности парировать несправедливые на них нападки».

Протопопов заявил, что «необходимо привлечь сюда людей с именем, профессоров, известных литераторов и т. п. Он об этом уже позаботится».

Причём цена для скупки литературной совести испрашивается не 30 сребреников, a 5 миллионов. «Выдача каковой не встречает со стороны банков препятствия».

Правда наших дней та, что товарищ председателя Государственной думы взялся за организацию газеты для банков!

Банки хотят иметь свою газету. Это понятно.

Но при чём тут товарищ председателя Государственной думы, и к лицу ли ему заниматься сводничеством и привлекать к этому грязному делу профессоров и литераторов «с именем».

Банкиры обижены литераторами!

Прекрасно. Но ведь «люди с именем, профессора и литераторы» пишут и в других газетах. Неужели их надо взять на содержание, и они только тогда начнут «парировать» несправедливые обвинения против банкиров?! Ведь если обвинения несправедливы, если обиды незаслуженны, каждый порядочный литератор – с именем и без имени – «заступится» по долгу своей литературной совести.

Очевидно, банкиры плохо верят в силу «долга» и предпочитают силу гонорара. Но они – торгаши. Им простительно плевать в лицо «людям с именем, профессорам и литераторам». Но «член президиума»? Как у него повернулся язык сказать, что «он об этом позаботится»! Какие основания, какое право имеет он так рассчитывать, что известные журналисты продадут свои перья и начнут в банкирской газете защищать своих хозяев, – начнут «парировать» за деньги те самые обвинения, которые они предъявляли к ним в других газетах? Или право это дают 5 миллионов, в выдаче которых не встречается препятствий?

Один товарищ председателя – Варун-Секрет – снял в аренду казённую землю по 15 коп. за десятину²¹.

Другой товарищ председателя – Протопопов – собирается скупить русскую совесть за 5 миллионов.

Разница в цене большая!

Но и 30-ти сребреникам, и 30-ти миллионам цена одна, когда свершается позорное дело.

Свершается, но не свершится!

Мы не хотим верить, что циничный «план» Протопопова оправдается на деле и что действительно русские журналисты торгуют своей совестью «оптом и в розницу».

Скупщики сахара, муки и бумаги могут спекулировать на чём угодно, если не боятся тюрьмы, но спекулировать на литературной совести – им не удастся, хотя бы и обещал им «всё устроить» товарищ председателя Народного собрания.

Русские литераторы с именами – пока ещё гордость и утешение страны. Мы ещё не дожили до такого позора, чтобы их скупали по «сходным ценам», и, даст Бог, никогда не доживём!

Лeт шесть тому назад известный религиозно-общественный деятель, лишённый сана священник Иона Брихничёв организовал еженедельный журнал «Новая Земля».

Разумеется, без всяких денежных средств. Все сотрудники работали бесплатно.

Среди них были такие «имена», как Златовратский, Брюсов, Блок, Николай Клюев, Горбунов-Посадов, епископ Михаил и др.²³

Брихничёв обратился с просьбой принять участие в журнале к Леониду Андрееву. Тот «полушутя» ответил ему:

– Ведь мы, писатели, me же проститутки – кто больше даст, к тому и идём...

Я невольно вспомнил этот «афоризм», когда читал сообщение, что банковская газета, по предложению Леонида Андреева, переименовывается из «Зари» в «Эпоху».

Значит, Леонид Андреев принимает «ближайшее участие»... Значит, не один Амфитеатров, но и другой популярный писатель – решил от «теории» перейти к практике – и перейти на «содержание» к банкирам.

Прав ли Андреев, бросая свою «шутку» в лицо всей журналистике?

К великому счастью, мы можем документально опровергнуть эту клевету – ссылкой на Вл. Короленко и Максима Горького, не пошедших за теми, «кто больше даст».

Но если Леонид Андреев оказался не прав в отношении других – то в отношении себя он оказался прав совершенно!

И хорошо, что сняли неподходящее название. Какая же «Заря»?! Уж скорее «Эпоха» – и скверная эпоха – разложения литературных нравов.

Принципиальные «разговоры», можно сказать, исчерпаны. После авторитетной статьи Вл. Короленко в «Русских записках» – о «банковских газетах» – спорить нечего²⁴. Что можно принципиально возражать против чистосердечного сравнения писателем своей деятельности с деятельностью проститутки?

Это можно лишь «принять к сведению».

Но кроме «газеты» и «журналистов» – здесь есть ещё одна заинтересованная сторона: читатели! Об них как-то забыли.

Есть «содержатели». Есть «проститутки».

Но обязаны ли читатели идти в этот публичный дом?!

Теперь слово принадлежит обществу.

Пусть оно скажет – с кем оно? С Короленко, Горьким, старыми, чистыми традициями русской журналистики – или с Амфитеатровым, Леонидом Андреевым и прочими «теми же проститутками»?

Мы знаем, кто будет писать в банковской газете. Знаем, кто будет платить за это писание. Но кто будет читать?

Пусть ответ на это вопрос даст само общество!

Вопрос об изменнической статье Булацеля считается исчерпанным: клеветник выслушал заслуженную отповедь английского посла и принёс свои извинения²⁶.

Ho в этом «политическом» инциденте есть ещё одна сторона – литературная, которая не только не «исчерпана», но ещё и не поставлена.

Ведь как никак, а Булацель – русский журналист. И журналистам приходится так или иначе реагировать на явную гнусность своего «собрата».

He знаю, состоит ли Булацель «членом» какой-либо корпорации литераторов. Но, во всяком случае, этим корпорациям следовало бы рассмотреть поступок Булацеля с точки зрения «литературной этики».

В этом смысле «извинения Булацеля» – по своему содержанию – представляют из себя нечто не менее возмутительное, чем сама статья!

В самом деле, Булацель заявил английскому послу:

Во-первых, что в статью, вопреки его намерению, вкрались такие выражения, которые больно задели дружественную и союзную страну. Во-вторых, что высказанные в статье утверждения о действиях английской армии во Франции безусловно ложны.

Но спрашивается: разве Булацель писал своё «произведение» в белой горячке? А если нет, то каким образом могли в статью «вкрасться» – «вопреки его намерению» – оскорбительные выражения и, что ещё хуже, «безусловная ложь» об английской армии?!

Убийственная логика повелевает сделать неизбежный вывод:

Или статью свою Булацель писал под чужую диктовку, или в статье своей – если он писал её сам – сознательно оскорблял и лгал.

И в том и другом случае – Булацель одинаково свершил вопиющее литературное беззаконие – и оно должно быть в той или иной форме заклеймено общественным судом.

(По поводу 80-летия со дня рождения Боборыкина)

80 лет жизни – это период «всей русской литературы».

Боборыкин – «современник» Лермонтова, Гоголя, Некрасова, Тютчева, Тургенева, Гончарова, Достоевского, Толстого, Писемского, Лескова, Надсона, Григоровича, Чехова, Горького, Леонида Андреева, Куприна...

Боборыкин «родился при Пушкине» – и можно сказать, что вся русская литература создалась на его «глазах»...

Кто не смеялся над Боборыкиным и кто не бранил его.

Тургенев – иронизировал, что Боборыкин скоро будет предугадывать новые течения за пять минут до их зарождения. Достоевский выражался ещё резче. А специализировавшийся по высмеиванию Боборыкина Буренин называл его: Пьер Бобо. И уверял, что Боборыкин не пишет свои романы, a «боборыкает"²⁸.

Когда чествовали Боборыкина по поводу его 40-летней литературной деятельности – в ответной речи он с благодушным юмором говорил:

– 40 лет меня все ругали. И вот в день 40-летнего юбилея этой брани – начали хвалить!

Но заслуживал ли брани Боборыкин?

Каждому дано своё.

Нельзя «бранить» человека за то, что он не Гоголь, не Достоевский и не Толстой. А Боборыкина бранили именно за это.

И не «юбилейная лживость» причиной тому, что через 40 лет брани стали его хвалить. Причина в том, что время и старость «оправдали» его.

Они показали, что в нём было главное: живая, внешняя впечатлительность.

«Писатель-кинематограф», «писатель-репортёр».

Пусть! Таково свойство его темперамента и дарования. Это было по-своему хорошо. И по-своему нужно. Гораздо хуже было бы, если Боборыкин стал «притворяться Достоевским» и писать глубокомысленные романы.

Если бы он творил «изнутри» – творчество его «менялось» бы, как меняется душа человеческая. Но он отзывался на окружающее «немедленно» – и потому остался одинаково «молодым» – и в 80 лет.

Вот эта живая, хорошая старость – и является лучшим его «оправданием».

Боборыкин нисколько не устал. Нисколько не «опустился». В 80 лет – он юношески отзывчив. Это особый дар свыше. Особый талант. При свете современной деятельности – получает новое освещение и всё его литературное прошлое.

To, в чём видели «легкомыслие», – становится своеобразным душевным складом.

У Боборыкина – хорошая старость!

Несколько раз мне приходилось видеть его в московском «Литературно-художественном кружке»²⁹. И я не могу себе иначе представить Боборыкина, как окружённым группой спорящих и волнующихся людей.

И общее впечатление от него: удивительно живой старик!

Это большая похвала. Живой старик – живой писатель. Дай Бог всем сохранить к глубокой старости столько душевной энергии, бодрости, молодости. А писателям – такую «верность себе» и своему призванию.

Я должен признаться, что долгое время относился к Джеку Лондону с предубеждением...

Джек Лондон почему-то связывался в моём мозгу с именем Джека-потрошителя.

В этом отношении я, как большинство читателей, сделался «жертвой критики»!

Боже вас избави читать «отзывы о книгах». Нет нигде такого количества бездарностей, тупиц, злобных дураков, как среди критиков.

Я читатель довольно опытный, но всё же как-то так случилось, что наглотался о Джеке Лондоне всякого «критического мусора», прежде чем прочёл его самого. Из этого мусора я узнал, что Джек Лондон атавист, любитель мяса, своеобразный романтик человека-зверя, фантазёр, нечто среднее между Конан-Дойлем и Майн Ридом.

Каково же было моё изумление, когда я, вместо всего этого, нашёл в его произведениях подлинную жизнь.

Иногда говорят: какой интерес описывать жизнь, мы все это переживаем и так. Зачем же надоевшее до тошноты – показывать ещё и в книгах.

Но в том-то и дело, что мы, «сами участники» жизни, не видим её, – как, находясь в толпе, нельзя по-настоящему видеть толпы.

Избранные люди: писатели, поэты, живописцы – это «одинокие» люди, которым вложен дар видеть жизнь и показывать её другим, – жизнь в самом «всеобъемлющем» смысле слова – и внешнюю, и внутреннюю. (...)

Если вы не читали Джека Лондона и у вас есть 90 к. лишних денег, пойдите в книжный магазин и купите роман «Мартин Иден».

Вы увидите в этой книге «жизнь города» не в «ужасных событиях», а в ужасном процессе гибели человеческой души. Трагизм этого самого жизненного из всех жизненных фактов усиливается оттого, что погибший Мартин Иден – не «слабосильный нытик», а воплощённая сила и воля; окружающие его люди – не чудовища, а самые обыкновенные люди, и Мартина подкашивают не житейские неудачи (он делается богачом и знаменитым писателем), а что-то другое...

Роман «Мартин Иден» – сама жизнь, не потому что в нём много автобиографических черт, а потому что процесс гибели человека свежего, сильного, искреннего, настоящего – в пошлых условиях буржуазной городской среды – показан в нём в том «сконцентрированном» виде, который является необходимым условием подлинного художества.

Я не критик. Я – читатель. И моё дело не критиковать, а «обращать внимание». Зная, что многим читателям «Маленькой газеты» недосуг следить за литературой, и хотя Джек Лондон давно уже прославленный в России писатель, я думаю, что многие знают его только по имени. И цель моей заметки – рекомендовать прочесть.

Начните с «Мартина Идена», потом прочтёте «Белый Клык» и «Солнце красное», а там и остальное...

В «Мартине Идене» вы узнаете судьбу простого матроса, полюбившего девушку, ради неё, благодаря своей железной воле, ставшего «образованным человеком», а потом и знаменитым писателем. Вы узнаете, как измучили душу Мартина буржуазная пошлость и «образованное» недомыслие той новой среды, в которую он попал.

А чем всё это кончилось – вы узнаете из заключительной страницы романа.

Россию можно поздравить с появлением нового большого поэта! Малоизвестного, но едва ли не самого талантливого из всех современных поэтов.

He менее десяти лет Валентин Горянский³² печатается по мелким журналам и газетам. Одно стихотворение лучше другого. Бросает один жемчуг за другим. И ни один критик не заметил. Ни один «толстый журнал» – не «нашёл» его.

И вот теперь этот жемчуг собран в отдельном издании – «Крылом по земле». Публика уже начала прислушиваться к замечательному поэту. И теперь, конечно, явится наша глухая, слепая и величественная критика и начнёт «разбирать».

Если «поэзия – волшебство»³³, то он подлинный волшебник слова. Ни у одного из современных поэтов нет такой непосредственности художественного творчества, такого разнообразия «напевов» и, главное, такого богатства языка.

Подражания «русскому стилю» С. Городецкого кажутся по сравнению с русскими сказками Горянского – грубой подделкой. Он никому не подражает. Это поэт совершенно самобытный, совершенно оригинальный – свой «материал» он черпает не из книг, а из собственной души, преломляющей в волшебном камне поэтического дарования – живую жизнь...

Прочтите эту книгу! Прочтите все, кто тоскует на земле о безбрежной выси – ибо поэт поднялся в эту высь и коснулся оттуда земли своим крылом...

* * *

Из современных молодых поэтов особого внимания заслуживают два имени: Валентин Горянский и Владимир Маяковский.

Их невольно хочется «сопоставить» вместе, хотя между ними лежит целая «пропасть».

Один – творит, как «власть имущий», спокойно и властно касаясь измученной земли волшебным крылом поэзии.

Другой – слабый, бессильный духом, замахивается грубым кулаком, чтобы ударить по «роже», которая ему мерещится.

Горянский, как подлинный поэт, – говорит на языке богов.

Маяковский – исступлённо кричит, почти мычит (недаром книга его стихов носит название «Простое, как мычание») – и в той боли, которая чувствуется в этом крике, так много житейского, будничного, узко личного, что её никак нельзя признать за поэзию.

Горянский несравненно талантливее и оригинальнее Маяковского. Хотя Маяковский физически сильнее. Его крик громче. Кулак его жёстче, чем «Крылья» Горянского.

И оба они люди разного духа. И всё же одно имя невольно связывает с другим...

Причина в том, что у них одна и та же «арена действий». Оба они поэты города...

Дело не том, что они пишут о городе. А в том, что вся жизнь воспринимается ими в формах и образах города.

Если каждое «видимое» явление имеет за собой «невидимую» сущность, свою душу, и задача поэзии воплотить эту душу в новые «художественные» формы, то можно сказать, что объединяет Горянского и Маяковского – душа города.

Оба они «пленены» пленом каменным. Оба «уличные священники».

Но этим сходство кончается. Дальше – идут врозь.

Правда, Горянского тянет к себе и голубое небо, и зелёный лес, и солнце, – но ясно, что всё это близко ему лишь как прекрасная мечта горожанина. А если его отправить пожить в деревенскую глушь, где много и леса, и неба, и солнца, – он повесится с тоски.

Почему? Да потому, что он любит город. Любит и понимает. Болеет его болями и знает его красоты. Мы, простые смертные, видим лужу около мостовой, а поэт видит в ней отражённое небо, которое прекраснее действительности.

Горянский чужд сантиментальности, его любовь не сложна! Он знает скорбь и злой смех, но за всем стоит большая любовь, которая даёт направление и художественному творчеству.

Совсем иное Маяковский.

Я вышел на площадь,

выжженный квартал

надел на голову, как рыжий парик.

Людям страшно – у меня изо рта

шевелит ногами непрожёванный крик³⁴.

В конце концов вся его книга – крик. Но крик бессильный. Потому что в Маяковском не бунт против «города», а житейское буйство.

В чём разница?

Разница в том, что бунт имеет определённое волевое содержание. За бунтом поэта должно стоять то, чего он хочет, во имя чего бунтует.

Этого положительного, творческого содержания у Маяковского нет.

Кричит человек. А почему кричит и для чего кричит – неизвестно. He то портмоне украли, не то ногу сломал, не то просто буйствует³⁵.

Отсутствие «содержания» в этом крике не случайно.

Вл. Маяковский всё время бросает «вызов толпе» – публике, читателям. Этим наполнена добрая половина книги. Для него «город» наполовину состоит из «читателей» – и за криком и вызовом чувствуется робкая боязнь: а вдруг никто не обидится!

Боязнь и сила – две вещи несовместимые. He знаю, каков В. Горянский в жизни. Но в поэзии он покоряюще смел. Он настолько силён, что вовсе не думает о толпе. Он просто пишет стихи. И в этот момент он настолько «выше толпы», что для него её просто «не существует».

Как бы Маяковский ни старался перекричать самого себя, какие бы обличения ни бросал «городу» – в самом крике и обличениях больше зависимости от толпы, чем в открытом угодничестве.

Ещё Гейне сказал:

Когда дают отставку,

He тратят много слов³⁶.

Зачем же тратить столько крика, чтобы «отставить» толпу?

А жаль!..

Маяковский талантлив. У него есть свой язык, свои образы и свой темперамент в подлинном своём виде, пока ещё совсем не отразившийся в стихах.

Маяковскому надо перестать унижаться перед толпой, ибо крик его –унижение, – и тогда он перестанет «мычать» и заговорит, как поэт.

Тяжела у нас судьба «начинающих поэтов». К писанию стихов – отношение, как к дурному пороку!

И понятно.

Редакторы напуганы «начинающими поэтами»... Произведениями их полны редакционные корзины. Чтобы спасти себя от наводнения, многие редакции строят плотины в виде заявлений: «По поводу присланных стихотворений редакция ни в какие объяснения не входит».

Это даёт редакторам возможность прочитывать из 1000 присланных стихотворений только 100, а остальные 900 – бросать не читая!

Молодой, начинающий писатель должен не так бояться «критики», как «молчания».

Каково же положение поэта, выпускающего в свет свою книгу настоящей поэзии, – пока ещё не завоёвано им «официальное право» на внимание публики и критики?!

Он молод. Пишет хорошие стихи. И вот извольте ждать до седых волос, когда какой-нибудь Чуковский выдаст ему удостоверение: «Стихи писать разрешаю!»

Бедный поэт к этому времени начнёт писать гораздо хуже, чем в молодости. Но «карточка Чуковского» сделает своё дело.

Впрочем, трудно сказать: будет ли писать ещё что-нибудь Павел Вольнин.

Это нисколько не делает хуже книгу, которую он уже написал, – «Будем тихи»...³⁸

Прекрасное название для этой книги.

Её нельзя читать «вразбивку», как пропеть песню с конца или с середины.

Настроение Вольнина несложно. Оно прозрачно и просто. Оно вылилось всё. Отсюда законченность, простота и гармоничность книги в целом.

Читая её, думаешь: «Какой милый человек автор». Закрывая книгу, скажешь: «Какая славная книга».

И захочется, чтобы кругом было тихо. Потому что притихнет на душе.

И если с улицы донесётся крик автомобиля, решишь: «Хорошо бы уйти погулять в лес».

Трудно по этой книге судить о размерах поэтического дарования автора. Ибо в стихах не столько «творчество» – сколько рассказ о своих переживаниях. И трудно к ним подходить с обычными мерками литературной критики.

Вот почему Павлу Вольнину долго придётся ждать «карточки Чуковского». Критики – как стервятники, слетаются туда, где есть «пожива».

Ho Вольнина «терзать» не за что. Он просто написал тихую, хорошую книгу – и потому присяжная критика «оставит её в покое».

Другое дело – читатель!

Читателю нужен живой дух поэзии, а не «имя» и не тема для разговора. А потому читатель не пройдёт мимо тихой книги без внимания. (...)

Всех любителей стихов – искренних и ясных, всех любителей тишины душевной отсылаю к самой книге. Прочтите – не раскаетесь!