В защиту «максимализма» Бранда

Под видом «критики и самокритики», из которых черпаются «уроки для будущего», – русская печать обрушилась на «максимализм» во всех его видах и проявлениях. С ожесточением напала она и на Бранда как на символ максимализма раг ехеііепсе⁶⁹⁰ – и на интеллигентную молодежь, восхищённую «мёртвой» формулой его «всё или ничего».

В. Розанов в «Русской мысли» и кн. Е. Трубецкой в «Московском еженедельнике» произнесли горячие обвинительные речи и против Бранда, и против его поклонников.

Я не буду спорить против их толкований. Пусть они правы. Пусть Бранд не знает, куда зовёт, не знает, во имя чего требует жертвы. Пусть Бранд «максималист» – и только.

Я и хочу сказать несколько слов в защиту «максимализма» Бранда.

Меня побуждают к этой защите не те упрёки, которые делает В. В. Розанов и другие по адресу религиозного максимализма вообще и лично моего, в частности. Не чувство обиды за тех людей, которых, несмотря на коренное наше теоретическое разногласие, я по совести считаю лучшими. Даже не принципиальная сторона.

Я хочу защищать «максимализм» Бранда от той моральной оценки, которая ему даётся.

Готов признать заранее, что мне трудно быть объективным. Не только потому, что я в качестве одного из представителей «интеллигентной молодёжи, увлечённой Брандом» сам, в некотором роде, являюсь обвиняемым. Нет, труднее всего мне сохранить объективность потому, что, если мне до сих пор приходилось встречать в своих сверстниках благородство, истинную самоотверженность, пламенную любовь к народу, жажду истины, справедливости, – всё это всегда соединялось с тем «максимализмом», который вменяется в такую непростительную вину интеллигенции и даёт повод кн. Е. Н. Трубецкому назвать её «солью, потерявшей силу».

Но может быть, в данном случае все эти причины скорей послужат не к «пристрастности» моей защиты, а как раз наоборот: они помогут отрешиться от своей собственной личности и сказать о них правду до конца.

Кн. Е. Н. Трубецкой верно указал на основную черту русской интеллигенции – на её радикализм. Он прав, что «кое-что» для интеллигенции более ненавистно, чем ничего. Прав и тогда, когда указывает на то, что интеллигенция русская переносит требования абсолютные в сферу относительную, временные ценности провозглашает ценностями вечными. В этом её грех, её трагедия.

Но коль скоро сознание уже лишено религиозного начала и земное счастье поставляется как конечная цель и смысл жизни, – религиозный энтузиазм должен быть перенесён сюда. Неверующий, атеист должен быть максималистом, употребляя этот термин, разумеется, не в специфическом политическом значении, а в смысле «брандовщины».

Формула, требующая не «кое-что», а всё во что бы то ни стало, кажется кн. Е. Н. Трубецкому сама по себе пустой.

Нет, эта формула не бездушный идол, это живая религиозная искра, которая когда-нибудь вспыхнет пламенем и преобразит мир. Инстинкт подсказывает нашей молодёжи, что безрассудный «максимализм» бесконечно выше благоразумной «постепеновщины», бесконечно важнее для человечества, бесконечно полезнее для общества, ибо в постепеновщине погасла искра абсолютной ценности.

Вот почему так бережно несут эту «пустую» формулу от поколенья к поколенью; вот почему скорей жизнь свою отдадут, чем откажутся от неё. Вот почему такой пошлостью и смертью веет от тех благоразумных юношей, которые с двадцати лет поняли, что в основу жизни надо положить «честный компромисс»; вот почему такое отвращение питает русская молодежь ко всякой постепеновщине.

Да, русская молодежь поклонилась идее «всё, во что бы то ни стало»! Но напрасно кн. Е. Н. Трубецкой хочет усмотреть в этом разложение, лишающее соль силы, – наоборот, в этом спасение страны и залог будущей радостной жизни.

Если бы интеллигенция, потерявшая веру в Христа, отказалась бы и от Его последней частичной правды – она превратилась бы в благоразумное ничтожество, в самодовольную пошлость.

* * *

Но этого мало.

Русская интеллигенция не только имеет что сказать в свою защиту – она из обвиняемого должна стать обвинителем.

Кн. Е. Н. Трубецкой требует, чтобы к относительным ценностям предъявлялись относительные требования.

Он требует относительности во имя прав Абсолюта: только Абсолют может посягать на безусловное.

Пусть так.

Но тогда русское общество вправе спросить кн. Трубецкого! Вы учите, что к мелочам надо относиться снисходительно, нельзя быть максималистом в сфере преходящего, временного, надо быть максималистом только там, где вечность.

Но максималист ли вы в сфере «вечных ценностей»? Или этот «высший» максимализм нужен только для «критики», чтобы с «высшей» точки зрения клеймить максимализм в мелочах?

Я здесь вовсе не хочу вмешиваться в личную и частную жизнь кн. Трубецкого, я вовсе не думаю заниматься собиранием «агентурных» сведений, – я лишь хочу сказать, какие моральные требования логически вытекают из той позиции, которую занял кн. Трубецкой.

Надо показать, в чём требуется быть максималистом. Пусть христианин исполняет как «максималист» то, что требует Христос, по слову Господа становится всем слугою, раздаёт имение своё, любит ближнего, как самого себя, всё оставит ради Него, – о, тогда, поверьте, всякий признает его вправе не быть максималистом в вопросе об Учредительном собрании!

Быть максималистом в политике и перенести сюда требования абсолютные – это «аберрация религиозного сознания», по-вашему, ну а нигде не быть «максималистом» – это что? Может быть, аберрация морального чувства?

Русская интеллигентная молодёжь «постепенства», «обновленства» и «примиренства» не прощает потому, что она видит, что «Абсолют» нужен только для того, чтобы провозгласить «честный компромисс». «Максимализм» изгоняется из сферы политической будто бы во имя перенесения его в высшую область. Но фактически он никуда не переносится. Фактически максимализм изгоняется отовсюду, и компромисс воцаряется всюду безраздельно!

Интеллигенция знает это и питает отвращение к проповедникам «постепеновщины» в практической жизни во имя максимализма на словах!

Кто же, в самом деле, более прав, более «соль земли»? Максималисты ли, во имя абсолютной идеи «всё во что бы то ни стало» уничтожающие конституцию, или постепеновцы, во имя защиты «истинного» максимализма превращающие в конституцию Евангелие?

В. Розанов нападает и на другое, и по-другому.

Защищать Бранда от всех нападок В. Розанова совершенно невозможно: он предъявляет к нему обвинения, взаимно друг друга исключающие.

Прежде всего В. Розанов видит в Бранде «молодого энтузиаста веры», обращаясь к которому с своей защитительной речью он, главным образом, протестует против «повелительного зова» «поклониться Богу высот». Это в начале статьи. В конце статьи Бранд, по Розанову, «вовсе не «служитель Бога Вышнего», а служитель грошового своего «я«». А в post scriptum Бранд оказывается просто-напросто «больным» субъектом и все страдания его глубокими «в самом обыкновенном медицинском смысле»!

У В. Розанова всегда так: сначала приласкает, потом укусит. Иногда наоборот: сначала укусит, потом приласкает.

Но кто же в конце концов Бранд, по Розанову?

«Молодой энтузиаст веры»? Или «служитель грошового своего «я»»? Или маньяк? Если согласиться с первой оценкой, то защита будет одна, если со второй, то, разумеется, вовсе не будет никакой защиты, если с третьей, то он как «невменяемый» не будет подлежать ни суду, ни защите.

Я лично не согласен ни с первой, ни со второй, ни с третьей оценкой. И в докладе своём, – который В. Розанов, по его словам, слушал с чувством грусти и боли, – я проводил мысль, что в Бранде Ибсена раскрывается один из труднейших путей ко Христу: путь воли и самоотречения; что вся драма есть изображение такого пути, что Бранд только в последнем действии приходит к Церкви Любви, а потому в первых действиях не подлежит оценке с точки зрения уже достигнутого христианского идеала.

Но повторяю: в настоящей статье я не хочу спорить, правильно или нет кн. Е. Н. Трубецкой и В. Розанов поняли Бранда. Допущу я и здесь, что В. Розанов прав и что его «защитительная речь», сказанная по поводу

Бранда, действительно относится к самому Бранду. Отбрасывая внутренние противоречия в оценке «молодого энтузиаста веры», сделанные В. Розановым, я остановлюсь только на том, что касается Бранда-максималиста, и на защитительную речь, сказанную г. Розановым от имени «неверующего человека», отвечу речью, которую позволю себе сказать от имени Бранда:

«Будьте правдивы до конца! Имейте мужество с открытым лицом вступать со мной в бой. Вы назвали себя «неверующим человеком». О, если бы это было так! Но вы и в защите своей так же лживы, половинчаты, как и в своей собственной жизни. Если бы вы не верили так же окончательно, так же всем существом своим, как я верую в своего «Бога высот», вы бы не могли сказать ни одного слова из сказанных вами.

Нет, вы боитесъ не верить, вы лижете руки Господина, перед которым ползаете, и только тогда, когда вам начинает казаться, что Он отвернулся от вас, вы предательски исподтишка норовите укусить Его как можно глубже и мучительней.

Нет, вы верующий – но с другого конца! Вы нашёптываете в уши ядовитые, грязные сплетни.

Вы не смеете сказать: Бога нет! Христа нет! Вы предпочитаете клеветать на Него.

Если бы у вас, «неверующий человек», хватило сил быть воистину «неверующим», вы не стали бы обвинять моего Бога в том, в чём лежит ваша собственная вина. Вы честно и прямо отвергнули бы Его, а с Ним и всё, что без Бога теряет смысл. А вы хотите торговаться за лишний «вершок таза» и, как неблагодарный раб, шёпотом ругаете своего Владыку «злым бесом» за то, что Он даровал вам свободу.

Сколько раз я уже говорил вам и вам подобным: «Не можешь быть, чем должен, будь чем можешь, вполне, всецело сыном праха будь! »

Так хотите ли, я сам за вас скажу, что бы должны были говорить вы, если бы осмелились отвергнуть Бога и стать всецело «сыном праха»?

Доктор тёр живот вашей матушке, а потом сунул ей под подушку «жёлтый» рубль, и у вас размякло сердце от благодарности; вы так разнюнились, что, несмотря на своё неверие, вздумали даже в святцы его записывать. Вы издеваетесь над Богом, что Он не превратил грязи и крови в благоухание. Но знайте, что если для неверующего Бог отвратителен, то ваша слезливая благодарность для настоящего неверующего отвратительней вдвое.

Пусть нет Бога! Но тогда зачем же класть под подушку «жёлтенький рубль», когда на него можно проехаться на лихаче? Зачем «тереть живот»? Пусть стонет, пусть дохнет! Во имя чего ваш «добряк доктор» потел и возился с новорождённым младенцем, или бессмысленным куском мяса?

Вы неверующий? Ну так всё долой! И роженицы, и доктора, и детки, и жалость – всё прах! Будьте же сыном праха. Не принимаете Бога, так не принимайте же и мира сего.

Нет, вы не неверующий – вы клеветник!

Вы могли мою веру и Бога моего считать пустым миражом, но искажать мою веру и моего Бога вам никто не дал права.

Вы бы прислушались к тому, что сказала Агнес такому же добряку плясуну, как и ваш доктор: «Иду, иду во мрак, дорогой смерти. За нею воскресения заря!»

Вот об этой-то «заре воскресения» вы и забыли. А в ней вся суть дела: говорить о Боге, не говоря о воскресении, – значит клеветать на Него!

Вы говорите: «Сотворивший океаны, луга, всех тварей на земле и в воздухе, в голубом воздухе и голубом море, никак не мог бы сотворить их для Голгофы, скарлатины и холеры: всё это пришло вне Бога и не от Бога, а от Злого Духа».

Святая истина! И не вам, «неверующему», учить меня ей. Да, мир создан не для Голгофы, но вы и вам подобные «добряки» создали из неё Голгофу. И Голгофу эту, на которой распинается вся жизнь от инфузории до тех самых «деток», о которых вы так всхлипываете, победит, уж конечно, не ваш «добросердечный» доктор, ибо не «поглаживанием по животу» можно спасти человечество, рождающее в страшных муках новую жизнь, новую землю, новые небеса!

Ваш жалкий доктор не даст ничего, кроме жалкого рубля. По-прежнему будут задыхаться от крупа, по-прежнему жизнь будет «начинаться с удара» об «узкий таз» и кончаться с последним ударом сердца.

Если бы вы были не клеветник, а честный «неверующий» «сын праха», вы могли бы считать моего Бога безумной мечтой, но вы не могли бы не согласиться со мной, что нет мечты более прекрасной, более захватывающей дух, чем мечта о преображённом космосе, о вечной радостной, божественной гармонии. И может быть, для вас тогда встал бы вопрос: что лучше – фантастический Бог высот или реальный добряк доктор? И неизвестно, что ещё вы ответили бы на этот вопрос.

Вы ставите мне в вину, что я просто «энтузиаст дела наравне со словом». Да, я с радостью и гордостью принимаю на себя эту вину. Может быть, и на Бога-то моего вы больше всего за то и обиделись, что это основное Его требование. Может быть, всё ваше нашёптывание, все ваши клеветы, вся ваша ярость именно оттого, что вы чувствуете в моём «максимализме» конец своего царства.

Я вам скажу прямо: это вы и вам подобные исказили жизнь; вы виновники и болезни деток, и скарлатины, и всех ужасов жизни, не смейте же винить в этом Бога. Или, может быть, он виноват в том, что даровал вам свободу, которую вы употребили на то, чтобы мир возвести на Лобное место!

Уйдите же прочь и не мешайте мне, скромному пастору, служителю церкви, затерявшейся на берегу фиорда, звать людей через страшную Церковь льда, подвига самоотреченья, к той радостной Церкви Любви, которую вы забросали грязью, осквернили своей позорной жизнью.

«Любви не зная, но по ней тоскуя, я сердцем и душой ожесточался…»

Пусть так. Но всё же я «рыцарь Господа»; всё же, напрягаясь до язв кровавых, я, как умел, шёл к этой Любви. Я заблуждался, падал, но верю, Бог простит меня, потому что шёл я туда, где единое спасение мира. Оно не покупается ценою «жёлтенького рубля»⁶⁹¹, оно покупается ценою побеждённой смерти. В этом – всё. Иного я не приму. На ином не успокоюсь.

Или всё – или ничего!»

Живая Жизнь. 1907. № 2. 20 декабря. С. 11–19. Подпись: Вал. Свенцицкий.

В цитируемой статье «Наброски» (Русская мысль. 1907. № 8) Розанов утверждал, что все христианские Церкви «в ортодоксальной основе своей (…) хотят всего того, и ничего более, чего хотел Бранд и чего он требовал от людей, от родных». Но далее писал: «…лично вас, пастор Бранд, считаю служителем бесовским; но ещё и позволю себе призвать вас с вашим «Богом» – или, по-моему, бесом – к суду». А в статье «Ещё о вечной теме» на своём примере доказывал, что отрицание бессмертия души никак не сказывается на нравственности человека; а повышают цены в магазинах и жгут людей на кострах именно верующие в загробную жизнь, они-то её и выдумали. Ненавистник монастырей требовал воскресить мёртвых, а пока этого не увидит, «Осанна сыну Давидову» не пропоёт и со Свенцицким разговаривать не станет (Розанов В. Во дворе язычников. М., 1999. С. 364). Но полемика продолжилась тогда же, на собраниях ПРФО.

Статья П. Б. Струве «На разные темы» (Русская мысль. 1908. Кн. 2. С. 174–179) должна быть названа манифестом гуманизма и наверняка придётся по вкусу нынешним постмодернистам. Признавшись в «сильнейшем отталкивании от всякого догматизма и скептическом отношении ко всякой притязающей на абсолютное значение догме», автор ссылался на такое же «недогматическое миросозерцание» у убеждённых антихристиан Герцена, Ренана, Ницше и констатировал: «Максимализм как проповедь и как всепоглащающая норма поведения есть изуверство и деспотизм, непереносимые для современного человека. (…) Всякая проповедь максимализма, адресованная к другим, есть догматическое изуверство (…) Вообще современным людям нельзя проповедывать никакой религии». Такова цель нелиберального плюралиста – лишить людей Благой вести, загнать христиан в норы индивидуализма: пусть спасаются поодиночке! «Максималистом человек имеет право быть только для себя и внутри себя», но и там «не может, не уродуя себя и не насильничая над другими, быть максималистом всегда и сплошь». Потому-то образованный мракобес дико возмущён: «А в то же время волны догматизма растут. И самым высоким гребнем их является идейный, или религиозный максимализм наших непримиримых христиан. С некоторого времени кружок лиц, группирующихся около В. П. Свенцицкого и В. Ф. Эрна, издаёт свой орган «Живая Жизнь», издание чрезвычайно живое, руководители и сотрудники которого подкупают искренностью и тем внутренним благородством, которого так мало в нашей журналистике. Даже когда они становятся грубы, – как, например, груб в отношении к В. В. Розанову и, в особенности, к кн. Е. Н. Трубецкому В. П. Свенцицкий в своей «защите максимализма Бранда» – эта грубость не злая и не мелкая, не пошлая, а, при всей своей жестокости, какая-то детская. Религиозный максимализм, провозглашающий: «всё или ничего» и во имя этой формулы защищающий максимализм политический и социальный от критики «постепенства», «обновленства» и «примиренства», ставит проблему догматизма во всей её режущей до боли остроте. (…) Ибсеновский герой служит как бы живым образом⁶⁹², воплощением того способа отношения к жизни и миру, который дорог нашим религиозным максималистам, которым они желают регулировать всё своё поведение». Любопытно, считал ли Струве грубостью (детской?) своё обвинение Свенцицкого и товарищей в том, что их максимализм «жесток и топчет – во имя абсолюта! – чужую личность»? Вряд ли подумал страстный до слепоты гуманист⁶⁹³, что на Страшном суде придётся ответить и за эту проповедь антихристианства…

И в письме 1907 Глинке (ВФ. 1992. № 12) Струве выказал себя типичным образованцем, берущимся рассуждать о предметах, в которых ничего не смыслит. По его мнению, православие – это религия «материализации Бога», а у Соловьёва и его последователей этот христианский богоматериализм является настоящей философией православия и сие роднит их с революционерами («Я лично, непосредственно чувствую это, напр., в Свенцицком»). Себя Струве объявляет протестантом («В этом я гораздо ближе к Толстому, чем к Соловьёву»), а «различия установленных церквей» – совершенно несущественными, но считает, что «религия сохранилась в мире почти исключительно в форме протестантизма», преодолевшего эсхатологическую веру. Оттого и клеймит неверующий в Апокалипсис возрождающих её людей.

Не менее горячо протестовал против религиозного максимализма Бердяев (МЕ. 1908. № 25. С. 3–19), вслед за Розановым углядевший «демонический уклон у хвалёного Бранда». «Маниакальной одержимости одной идеей» и прямому пути к ней он противопоставлял «душевную ширь, вместительность», отказ от «тяжкого бремени, морального изуверства» и принятие жизни во всех её проявлениях. За этой демагогией прослеживается та же розановская цель: вместо христианского аскетизма и деятельного исправления лежащего во зле мира – гедонистическое наслаждение падшим естеством, терпимость к порокам и потворство похотям, выдаваемым за «абсолютные начала». Распутывать же все противоречия этой статьи – дело безнадёжное. Сперва Бердяев обвиняет максималистов в грехе (!) стремления не к вселенскому максимуму, а к индивидуальному, в помыслах о себе больше, чем о мире; потом – в непомерной требовательности не к себе только, а ко всему миру, в том, что слишком много на себя берут, намереваясь спасать его; и тут же укоряет в «вымогательстве у Бога, требовании чуда». То уверяет, что «дело спасения совершается историей», то возвращает прерогативу Христу. Констатирует: «Всякий верующий, искренний, идейный человек всегда желает максимума», но в то же время – «максимализм глубоко противоположен христианству». И всё это объявлено «вселенско-религиозной точкой зрения», на которой не стоит Свенцицкий. А в пример ему приведены «гениальные» деятели-немаксималисты, вершившие «великое в истории»: Лютер, Кромвель, Мирабо, Бисмарк и. ап. Павел.

Говоря о Бранде, в статье «Максимализм» (МЕ. 1907. № 32) Е. Трубецкой искренно недоумевал, «кому и для чего нужны все эти усилия, жертвы и подвиги», между тем, даже не заметив, сам дал ответ: «абсолютное совершенство или смерть». Да, или вечная жизнь во Христе, или гибель в огненном озере – иное человеку не предвозвещено. В этом суть дилеммы «всё или ничего», князь же такой выбор не приемлет, предлагая «умеренные, либеральные преобразования». Верно заметив: «Неудовлетворённость всем вообще существующим, неспособность к компромиссам, непримиримость, склонность к повышенным, максимальным требованиям, – всё это частные проявления той жажды безусловной, совершенной правды, которая живёт не только в нашем интеллигенте, но и в простом народе» (надо бы отметить – и во всяком истинном христиане), он трактовал максимализм как «сбившееся с пути религиозное искание». Налицо логический скачок: связи между тезисами нет. А дальше Трубецкой разразился формулой, намекающей и на христианство: «Кто мнит себя в обладании безусловной правдой, тот уже не ищет, не подвергает критике своих догматов», обвинив «монополистов истины» в самомнении и деспотизме, опьянении и бреде величия. Но тут же пытался дезавуировать её: «По отношению к безусловной правде максимализм уместен», опровергая заодно и основное положение статьи: «В существе своём максимализм – не более и не менее как извращение». Увы, человек с двоящимися мыслями нетвёрд на всех путях своих⁶⁹⁴.

Заметим, что и Бердяев («максимализм ведёт к сектантству, к ложной экзальтации, почти патологической, и нередко кончается изуверским умоисступлением»), и Е. Трубецкой повторяют атеиста Альфреда де Мюссе, ещё в середине XIX в. назвавшего стремление к совершенству «наиболее опасным видом сумасшествия».