Последнее сочинение графа Л.Н. Толстого «Царство Божие внутри вас» (критический разбор)

«Были и лжепророки в народе, как и у вас будут лжеучители, которые введут пагубныя ереси и, отвергаясь искупившаго их Господа, навлекут сами на себя скорую погибель. И многие последуют иx разврату, и чрез них путь истины будет в поношении». 2Петр. 2:1–2.

В этом году Толстой выпустил в свете новое сочинение, «Царство Божие внутри вас или христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание»¹.

Еще недавно, при посредстве газет, Толстой сделал публичное заявление, что издание своих сочинений последнего времени он предоставляет всем и каждому. Между тем на обложке нового сочинения Толстого, заглавие которого мы выписали, ясно сказано, что «единственное, автором разрешенное издание» этого сочинения принадлежит только Берлинскому Библиографическому Бюро. Как понимать это разногласие, – мы не знаем; но таково первое впечатление, получаемое от самой обложки последнего сочинения Толстого.

Это сочинение Толстого издано в двух частях, хотя: содержание его не дает никакого повода для такого деления, почему вторая часть и начинается нe с 1-й, а с 9-й главы. С одинаковым основанием его можно было бы издать и в трех и четырех и даже десяти частях. Предисловие озаглавлено так: «Учение Христа и общая воинская повинность». В первой главе Толстой хотел бы провести ту мысль, что «учение о непротивлении злу насилием с самого основания христианства (6удто бы) исповедовалось и исповедуется меньшинством людей». Во второй главе он приводит суждения критиков его учения. В третьей – он хочет указать причины мнимого «непонимания христианства людьми верующими». В четвертой – он отыскивает причины «непонимания христианства людьми научными». В пятой главе Толстой в сотый раз знакомит своих читателей с «противоречиями нашей жизни с нашим христианским сознанием». В шестой, он касается «отношения людей нашего мира к войне». В седьмой – Толстой указывает на то, какое величайшее зло причиняет людям «общая воинская повинность», в восьмой – он убеждает своих читателей в «неизбежности принятия христианского учения о непротивлении злу насилием людьми (должно быть, над людьми или со стороны людей?) нашего мира». Во второй части своего нового сочинения, которая, как мы сказали уже, прямо начинается девятою главою, Толстой доказывает 1) что только «принятие христианского жизнепонимания освобождает людей от бедственности нашей языческой жизни» (гл. IX). 2) что государственная власть бессильна в деле уничтожения зла и что нравственное движение человечества совершается не только через познание истины, но и через установление общественного мнения (гл. X), которое по его словам, уже зародилось в нашем обществе и неизбежно разрушит насильническое устройство нашей жизни (гл. ХI). В «заключении», расписав мнимую или действительную историю усмирения голодающих крестьян, Толстой делает вывод из всех своих предшествующих рассуждений, – что все зло нашей жизни коренится в существующем государственном и общественном устройстве, в уничтожении же его – наше счастье.

Уже из указанного нами общего содержания нового произведения Толстого для каждого, знакомого со лжеучением нашего мнимого философа по его прежним сочинениям, ясно, что ничего нового в нем нет: то же ложное понимание христианского учения о непротивлении злу, те же анархические нападки на государственную власть, то же указание на войско и т.д. Но ничего нового не найдет читатель и при ближайшем знакомстве с этим сочинением: та же склонность к обобщениям случайных единичных явлений до общих положений, то же проявление на каждой странице по истине безграничной сатанинской гордости, высокомерия, самолюбия графа, облеченного в философскую мантию, та же крайняя враждебность к христианской церкви, государству, верховной власти и ее носителям, та же способность видеть у всех, кроме себя и своих последователей, все бессовестное, гадкое, пошлое и безнравственное – ложь, подкуп, лицемерие; как в прежних, так и в этом сочинении Толстой не брезгует никакими средствами, для достижения своих целей: клевещет, лжет, подтасовывает, извращает… В этом сочинении также заметно прямое заимствование крайних и односторонних выводов почти из всех философских направлений – пантеизма, пессимизма, детерминизма, социализма и даже анархизма и – совершенное отсутствие какого бы то ни было цельного систематического мировоззрения. Здесь, как, и в других своих сочинениях последнего времени, слова: «Бог», «Христос», «христианство», «христианский» Толстой также употребляет вовсе не в том смысле, какой они имеют и какой они должны иметь, а – даже в совершенно противоположном ему. Кощунство, неуважение к чужим верованиям и убеждениям, пошлость изложения с употреблением, например, таких слов как зад..ца и т.п., читатель встречает на каждой странице этого нового сочинения нашего самородного философа и богослова…

Если же что либо новое и можно найти в этом сочинении Толстого в сравнении с его прежними сочинениями, то оно говорит только не в пользу своего автора. Во-первых сочинение это изобилует ссылками на мнения лиц, которые являются для Толстого авторитетами, – ясное доказательство, что, при· всей своей гордости и фарисейском высокомерии, Толстой уже почувствовал свою слабость и неуверенность в своем учении. Во-вторых в настоящем сочинении Толстой прибегает к приемам недостойным серьезного мыслителя. Как известно, наше правительство весьма гуманно относится к Толстому и толстовцам, считая этих людей если не душевно-больными, то безвредными утопистами и мечтателями. Толстой ложно истолковывает этот гуманный образ действия правительства его робостью, трусостью, тем отчаянным положением, в которое оно поставлено толстовцами и Толстым. «Правительства, – говорит он², – перед отказами христиан (т.е. перед отказами толстовцев от исполнения гражданских обязанностей) находятся в отчаянном положении. Они, видят, что пророчество христианства (т.е. учения Толстого) сбывается, оно разрывает узы скованных и освобождает людей, находящихся в неволе (правительства), и видят, что это освобождение неизбежно должно уничтожить тех, которые держат других в неволе (т. е. правителей). Правительства видят это, знают, что часы их сочтены и ничего не могут сделать. Все, что они могут сделать для своего спасения, это только то, чтобы отсрочить час своей погибели. Они и делают это, но положение их все таки отчаянное… Дело – продолжает Толстой³, – зашло уже слишком далеко: правительства, чувствуют уже свою беззащитность и слабость, и пробуждающиеся от усыпления люди христианского сознания (т.е. толстовцы) уже начинают чувствовать свою силу». Какова эта сила и как она, будто бы грозна для правительства, Толстой указывает во многих местах этого сочинения. «Социалисты, коммунисты, анархисты с своими бомбами, бунтами и революциями далеко не, так страшны правительствам, – говорит Толстой⁴, – как эти разрозненные (?) люди, с разных сторон заявляющие свои отказы (повиноваться требованиям правительства) на основании одного и того же всем знакомаго учения». Чтобы лучше убедить своих последователей – не исполнять своих государственных обязанностей Толстой приводит в своем новом произведении целый ряд примеров, когда такое неисполнение толстовцами гражданских обязанностей оставалось безнаказанным по слабости и робости правительства. Так, при наступлении нового царствования, многие из последователей Толстого отказались присягать в верности новом правительству. Этих людей, по словам Толстого, призывали к становым, исправникам. Священникам, губернаторам, увещевали, упрашивали (?), угрожали и наказывали, но они остались при своем решении и не присягали. И среди миллионов присягавших, говорит Толстой⁵ живут десятки неприсягавших. И их спрашивают: как же вы не присягали? – Так и не присягали. – И что же, ничего? – Ничего». Другие примеры. Многие крестьяне, по словам Толстого, отказываются платить подати, следуя его учению. «Что же, так и нe заплатил подать? – Не заплатил. – И что же, ничего? – Ничего»⁶. Другие отказываются исполнять полицейские обязанности сотских, десятских и т. п. Этих крестьян, говорит Толстой⁷, ругают, бьют, сажают в заключение, но они остаются при своем решении… И их перестают выбирать в сотские. И опять ничего». – Последователи Толстого отказываются участвовать в суде в качестве присяжных «Людей этих, говорит Толстой⁸, штрафуют, стараясь не давать им публично высказать мотивы отказа и заменяют другими. Точно так же повторяют и с теми, которые на тех же основаниях отказываются быть на суде свидетелями. И то же ничего». – Молодые люди, усвоив учение Толстого, отказываются поступать на военную службу и тоже остаются безнаказанными. Во всех этих случаях, правительство будто бы только явно обнаруживает свое бессилие и робость. Один молодой человек, по словам Толстого, в Московской Думе публично отказался от военной службы. Сначала его увещевали, потом посадили в дом умалишенных, наконец предали суду, который приговорил его к заключению в военной тюрьме на два года. «Там его мучают полтора года, говорит Толстой⁹, – но он все таки не изменяет своего решения не брать в руки оружия, и всем тем, с кем ему приходится быть в сношениях, объясняет, почему он этого не, делает, и в конце второго года его отпускают на свободу раньше срока, зачислив, противно закону, содержание в тюрьме за службу, желая только поскорее отделаться от него». Таких, случаев в России уже много, «и во всех этих случаях, говорит Толстой¹⁰, – образ действия правительства тот-же робкий, неопределенный и скрытый».

Толстой прекрасно знает и даже открыто говорит в своем последнем сочинении о том, какой вред причиняет себе правительство своею гуманностью и снисходительностью к толстовцам и насколько оно само содействует этим Толстому в расшатывании устоев нашей государственной жизни и приготовлении почвы для событий, которые могут принять страшные размеры. «Казалось бы, говорит он¹¹, нет ничего важного в этих явлениях (открытого неповиновения правительству), а между тем эти-то явления более всего другого подрывают власть государства и подготовляют освобождение людей... И правительства знают это и боятся этих явлений больше всех социалистов, коммунистов, анархистов и их заговоров, с динамитными бомбами».

И так, вот еще к каким приемам решился обратиться Толстой в своем последнем сочинении для деятельной пропаганды своего лжеучения. Эти приемы науськивания уже не достойны серьезного мыслителя; они свойственны только народным подстрекателям, бунтарям, социалистам, нигилистам и анархистам «с их заговорами и динамитными бомбами». Толстой знает, что круг его читателей и последователей состоит не только из образованных людей, способных критически относиться к тому, что они читают, а и из крестьян малограмотных и даже совершенно безграмотных. Толстому, конечно, известно, что и его последнее сочинение, подобно прежним, уже разослано по селам этим несчастным людям, с просьбой, что бы полуграмотные читали его неграмотным. Это факт, документальные доказательства которого находятся даже и в наших руках. Правда между Толстым и французскими анархистами еще есть некоторая разница: он пока еще говорит только об уничтожении государственного устройства мирным путем, а не динамитными бомбами и разрывными снарядами. Но ведь это, быть может, только пока. Толстой одобрительно отзывается о тех людях, которые меняют свои убеждения; сам же он, как заметили уже и иностранные писатели, меняет свои убеждения с каждою новою книжкою. Бог знает, что он скажет в своей книге, которая явится в следующем году; а почву для «освобождения людей от государства» он действительно подготовил уже надлежащим образом в той крестьянской, темной и невежественной среде, которую он постоянно электризует и своими книжками, и через своих посланников, и своими личными посещениями с проповедью об отказе ото всех государственных и общественных обязанностей...

«Непротивление злу» у толстовцев – пустая фраза, у Толстого –хитрый маневр. В этом мы положительно убеждены. Под настоящей нашей статьей не будет выставлено имя автора. И вот почему. Три года тому назад один наш знакомый высказал неодобрительный отзыв об учении Толстого, напечатав его в газете. В ответ на это он получил от толстовцев из разных мест тридцать два письма, в которых ему угрожали всеми ужасами насилия – от обещания «плюнуть в рожу» до намерения «избить без пощады». Письма эти, конечно, его нисколько не обидели; напротив, они были лучшим одобрением его отзыва об учении Толстого, лучшею похвалою его труду и доказательством того, что лжеучение Толстого им оценено было верно. Некоторые из этих писем, которые мы видели лично, были составлены даже от имени целого «общества последователей Толстого» или «толстовцев»¹². И мы нисколько не были удивлены таким поведением учеников Толстого. В нагорной проповеди, о которой так много говорит Толстой в своих книжках, Господь наш Иисус Христос ясно сказал: «По плодам их узнаете их – лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные... Худое дерево приносит и плоды худые; не может дерево худое приносить плоды добрые». Если бы Толстой учил о непротивлении злу насилием в том смысле, в каком он говорит об этом в своих книжках, то его ученики никого бы не намеревались избивать... Чтобы не ставить снова толстовцев в ложное положение к их мнимому основному принципу, мы не желаем здесь называть своего имени, а об их письмах упоминаем лишь для того, чтобы показать читателям, что толстовцы способны оказывать противление не только насилием вообще, но и насилием в самой грубой форме.

Впрочем, странных логических противоречий и недостойных серьезного мыслителя приёмов в последнем сочинении Толстого весьма много; но мы отметим их в свое время, при самом разборе сочинения. Теперь мы скажем лишь несколько слов о том, что необходимо иметь читателю в виду, если он пожелает · вместе с нами ближе и в последовательном порядке рассмотреть все содержание нового сочинения Толстого.

Как увидит читатель, Толстой почти на каждой странице своего сочинения только одного себя называет истинным христианином и только одно свое учение он признает истинным христианством. Звание христианина он готов, впрочем, даровать и своим последователям, но не иначе, как под условием проведения в жизнь его учения. Всех других христиан он, при наилучшем настроении духа, называет церковниками, а обыкновенно – они именуются у него ханжами, суеверами, лицемерами, идолопоклонниками. Но христианин ли действительно Толстой? Душу человека знать, конечно, нельзя, – «кто из человеков знает, что в человеке, кроме духа человеческаго, живущего в нем?» – говорит св. апостол Павел. Но если судить по изданным сочинениям, то Толстой, без сомнения, не только не христианин, но даже грубый атеист и безбожник. Он не только не верит, но даже грубо и кощунственно издевается над учением, раскрытым в Божественном Откровении, – « что Иисус есть Бог Сын, который творил все до времени, что этот Бог сошел на землю за грех, Адама, что Он воскрес, вознесся и сидит одесную Отца и придет на облаках судить мир».

Ведь все эти положения, выработанные людьми IV века (?!) и имевшие для людей того времени известный смысл, – говорит Толстой¹³, – для людей нашего времени не имеют никакого. Люди нашего времени могут устами повторять эти слова, но верить – не могут, потому что слова эти, как то, что Бог живет на небе, что небо раскрылось и оттуда сказал голос что-то, что Христос воскрес и полетел куда-то на небо и опять придет откуда-то на облаках и т. п. не имеют для нас смысла». В Господа нашего Иисуса Христа, как Христа, как Помазанника, как обетованного Мессию, как Эммануила или Богочеловека Толстой не верует; он знает только Иисуса, как иудейского раввина, который сказал несколько слов о непротивлении злу. Ясное дело, что Толстой может называться, как ему угодно, но только не – христианин так как он ко Христу не хочет иметь никакого отношения.

Но если Толстой не может быть назван христианином по его верованиям, то еще менее он имеет права на это название по своему поведению. В одном месте своего сочинения он справедливо говорит, что признаками христианина должны быть признаны – смирение, кротость, любовь. Но у Толстого нет ни одной из этих добродетелей; напротив он является чрезмерным гордецом, человеком крайне высокомерным, в высшей степени эгоистичным, возненавидевшим весь мир; по его сочинениям, – он один только во всем мире хороший и добродетельный человек; на каждой странице любой своей книжки Толстой ясно говорит своему читателю, как фарисей в притче Спасителя: «я не таков, как прочие люди, грабители, обидчики, прелюбодеи». Все высокопоставленные люди – министры, губернаторы, офицеры, все чиновники, все богачи, землевладельцы, священники, судебные прокуроры и судьи, – все у него – бесчестны, продажны, лгуны, обманщики, воры, грабители, обидчики, прелюбодеи и пьяницы. Таковы же все солдаты, педагоги, врачи... А простой народ? – Да и простой народ – дрянь! Одни одурманивают себя табаком, другие пьянствуют, развратничают, а все вообще – не христиане уже потому, что жрут убойную пищу. В этом отношении Толстой так обзывает жителей не одного какого-либо города, даже не одного какого-либо государства, а – всего мира. Все, без исключения все – христопродавцы и мошенники; один только он, граф Лев Николаевич Толстой, – и есть истинный христианин! Здесь ли место речи о христианском смиренномудрии и кротости? Один только Толстой познал всю истину; один только он знает все средства нравственного искупления и спасения; один только он умеет указать человечеству путь нравственного возрождения; ему не нужен Спаситель, Искупитель, Христос. Он сам – спаситель всего человечества... Дальше человеческой гордости идти некуда: идол самому себе поставлен; нужны лишь жрецы и поклонники...

Толстой называет себя христианином, т. е., учеником или последователем Христа; но он не имеет никакого права на такое название и потому, что во всем противоречит учению Иисуса Христа. Напр., Господь наш Иисус Христос однажды Сам уплатил подать на храм Божий, хотя предварительно и ясно доказал Петру, что Он, как Сын Божий должен быть свободным от подати в честь Бога, Отца Своего; Он в этом случае уплатил дань сборщикам для того, «чтобы не соблазнить их» (Мф. 17:27). В другое время Христос заповедал: «и так отдавайте кесарево кесарю, а Божие Богу» (Мф. 22:21; Марк. 12:17; Лук. 20:25).

Толстой же по этому предмету учит своих последователей так: никому ничего не давайте – ни кесарю, ни Богу, – все берите себе! Итак, Толстой вступает в противоречие с учением Иисуса Христа; но подробнее мы будем говорить об этом еще в свое время.

К книгам Св. Писания Толстой тоже относится не так, как следует относиться христианину, даже не так, как относятся к ним честные и добросовестные ученые из неверующих. Последние предварительно подвергают их критике и наперед объявляют своим читателям, признают ли они эти книги подлинными или нет, почему они признают их подлинными или отвергают, находят ли где испорченность текста или нет и т. д. Ничего подобного нет у Толстого: у него господствует полнейший произвол, – под впечатлением минуты он одно признает истинным, а другое отвергает. А почему – на это у него нет никакого ответа.

Все книги ветхого завета Толстой с презрением бросает от себя. А как в этом отношении поступал и учил Христос, учеником Которого считает себя Толстой? – Ко всем книгам ветхого завета Господь наш Иисус Христос всегда относился с величайшим уважением и благоговением, как к откровению Бога, как к книгам, возвещающим волю Божию и содержащим пророчества о Нём Самом. «Не думайте, что я пришел нарушить закон, или пророков: не нарушить пришел Я, но исполнить. Ибо истинно говорю вам: доколе не прейдет небо и земля, ни одна иота, или ни одна черта не прейдет из закона, пока не исполнится все». Христос никогда не говорил людям, что Он проповедует учение не то, которое было возвещено Моисеем и пророками в ветхом завете. Напротив Он даже часто ссылается на единство своего учения с откровением ветхозаветным, указывает на ветхозаветные писания, как на книги, содержащие ясные доказательства Его Божественного посольства, и часто ставит Свое учение во внутреннюю, тесную и неразрывную связь с учением ветхозаветного Откровения. «Исследуйте Писания, ибо вы думаете чрез них иметь жизнь вечную. А они свидетельствуют о Мне. Не думайте, что Я буду обвинять вас пред Отцем: есть на вас обвинитель Моисей, на котораго вы уповаете. Ибо если бы веровали Моисею, то поверили бы и Мне, потому что он писал о Мне. Если же его писаниям не верите, – как поверите Моим словамъ?» (Ин. 5:39, 45–47). «О, несмысленные и медлительные сердцемъ, чтобы веровать всему, что предсказывали пророки! не так ли надлежало пострадать Христу и войти в славу Свою? И начав от Моисея, из всех пророков изъяснял сказанное о Нем во всем писании» (Лук. 24, 25–27). В назаретской синагоге Иисус Христос, по свидетельству Евангелия, взял в руки книгу пророка Исайи и, «раскрыв ее, нашел место, где было написано: Дух Господень на Мне; ибо Он помазал Меня благоветствовать нищим, и послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать плененным освобождение, слепым прозрение, отпустить измученных на свободу, проповедовать лето Господне благоприятное. И закрыв книгу, Он начал говорить им: ныне исполнилось писание сие, слышанное вами». (Лук. 4:17–21).

Историю медного змия, о которой повествует Моисей в книге Чисел (21, 9), Спаситель Сам поставил во внутреннюю прообразовательную связь со Своим учением об искупительном значении Своей крестной смерти (Ин. 3:14, 15; срв. 12, 32), повествование о манне (Исх. 16:14) – со Своим учением о таинстве Евхаристии (Ин. 6:31–56), историю пророка Ионы – со Своею смертью и воскресением; кроме того, по свидетельству евангельских повествований, Он не менее 37 раз прямо ссылался на книги ветхозаветных пророков для доказательства истинности Своего собственного учения¹⁴. «Заблуждаетесь, не зная писаний, ни силы Божией», говорил Христос саддукеям. «О воскресении мертвых не читали ли вы реченного вам Богом: Я Бог Авраама, и Бог Исаака, и Бог Иакова? Бог не есть Бог мертвых, но живых» (Исход. 3, 6). «В законе что написано? как читаешь?... так поступай и будешь жить». – «Все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь; ибо написано: поражу пастыря; и разсеются овцы» (Захар. 13, 7). А сколько раз ссылается Господь на ветхозаветные писания, спрашивая иудеев: «разве вы не читали?» «Не читали ли вы?» Ветхозаветные писания Он ставил даже выше чудес и сверхъестественных явлений: «Если Моисея и пророков не слушают, то если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят» (Лук. 16, 31).

С таким же уважением относились к ветхозаветному Откровению и такое же важное значение приписывали ветхозаветным писаниям и все истинные и ближайшие ученики Христовы – Апостолы. «Или вы думаете, говорит ап. Иаков (4, 5), – что напрасно говорит Писание: до ревности любит дух, живущий в нас? Но тем большую дает благодать; посему и сказано: Бог гордым противится, а смиренным дает благодать» (Притч. 3, 34). Исполнилось слово Писания» (Иак. 2, 23). У ап. Петра: «ибо сказано в Писании: вот Я полагаю в Сионе камень краеугольный (1Петр. 2, 6; срв. Пс. 117, 22). «Никогда пророчество не было произносимо по воле человеческой, но изрекали его святые Божие человеки, будучи движимы Духом Святым» (2Петр. 1, 21), – вот почему, по изъяснению св. ап. Петра, «никакого пророчества в Писании нельзя разрешить самому собою» (ст. 20). «К сему-то спасению (во Христе) относились изыскания и изследования пророков, которые предсказывали о назначенной вам благодати, изследывая, на которое и на какое время указывал сущий в них Дух Христов, когда Он предвозвещал Христовы страдания и последующую за ними славу; им открыто было, что не им самим, а нам служило то, что ныне проповедано вам благовествовавшими Духом Святым» (1Петр. 1, 10–15). Чтобы видеть, с каким благоговением относились к ветхозаветным писаниям св. Апостолы и как часто они ссылались на них в подтверждение своего собственного учения, желающим мы советуем прочитать следующие места: Рим, 1, 17, 2, 24; 3, 4; 10; 4, 17, 23; 8, 35; 9, 13; 33; 10, 15;11, 8, 26; 12, 19; 14, 11; 15, 3. 9. 21; 1Кор. 1, 19; 2, 9; 3, 19; 10, 7; 15, 45; 2Кор. 8, 15; 9, 9; 4, 13; Галат. 3, 10; 13; 4, 22. 27; 1Петр. 1, 16; 2, 6; Рим. 1, 2; 2, 27, 29; 4, 3; 9, 17, 10, 8. 11; 11, 2; 14, 25; 15, 4; 1Кор. 15, 3; 4; Галат. 3, 8; 22; 4. 30; 1Тим. 5, 18; 2Тим. 3, 15; 16; Иак. 2, 8; 23; 4, 5; 1Петр. 2, 6; 2Петр. 3, 16; 2, 5; 1, 10; Иак. 5, 10; Рим. 1, 2; 3, 21, 9, 29; 11, 3; 1Кор. 12, 28; 14, 32; Ефес. 2, 2; 3, 5; Евр. 1, 1; 11, 32; 2Петр. 3, 2; и мн. др.

Но если Господь наш Иисус Христос и Его апостолы относились к ветхозаветным писаниям с величайшим уважением и благоговением и часто ссылались даже на них в доказательство истинности своего собственного учения, признавая их изреченными от Бога, написанными по вдохновению Духа Божия, – то спрашивается: на каком основании отвергает их Толстой, называющий себя единственным во всем мире учеником Христовым и истинным христианином? – Толстой не указывает для этого совершенно никакого основания. Он ничего не хочет слышать о ветхозаветных писаниях только потому, что они ему не нравятся; а не нравятся они ему потому, что содержащееся в них учение не подходит под цвет его собственного учения¹⁵. Но для человека здравомыслящего, а тем более для христианина это, очевидно, не основание. Если Христос заповедал с благоговением относиться к ветхозаветным писаниям, как к Божественному Откровению, то ясно, что всякий, желающий быть истинным христианином, и должен поступать по Его заповеди и примеру.

Таким же образом относится Толстой и к писаниям апостольским. Он отвергает их совершенно без всякого основания. Правда, он часто говорит в своих сочинениях о том, что христианская церковь исказила христианское учение в IV веке, с того времени, как император Константин Великий объявил христианскую веру – господствующей религией в своей империи. Но самые враждебные христианству критики новозаветных писаний, при всей своей придирчивости, должны были признать, что канон новозаветных апостольских писаний, т. е., все эти писания, вместе взятые, были известны у христиан в конце первого и не далее первой четверти второго века. Правда и то, что эти критики некоторых из новозаветных писаний не признавали подлинноапостольскими, т. е. написанными именно Петром, Иаковом, Иоанном или Павлом, но никто из них не сомневался в их подлинно–христианском происхождении; никто не утверждал того, что заключающееся в них учение несогласно с учением Иисуса Христа, изложенным в евангельских повествованиях.

Совершенно иначе относится к новозаветным апостольским писаниям Толстой: он огульно отвергает их, не указывая для этого ровно никакого основания. Просто-напросто они ему не нравятся, так как содержат учение несогласное с его собственным учением, – и вот по этой только причине он и не хочет ничего о них слышать… Действительно, Толстому апостольские послания – не под цвет: в каждом пункте он может увидеть в них лишь опровержение своего учения, которое бы ему хотелось выдать за христианское.

Приведем несколько примеров. Толстой не признает никакой власти во всем мире. Апостолы в своих посланиях не только признают власти совершенно необходимыми, но и заповедуют христианам беспрекословное повиновение им, вполне согласно с учением Иисуса Христа, повелевавшего воздавать кесарево кесарю. Так, ап. Петр пишет: «Бога бойтесь, царя чтите» (1Петр. 2, 17). «Будьте покорны всякому человеческому начальству, для Господа: царю ли, как верховной власти, правителям ли, как от него посылаемым для наказания преступников и для поощрения делающих добро» (ст. 13. 14). В посланиях ап. Павла, одобренных и ап. Петром (2Петр. 3, 15), мы также читаем: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующия же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению. А противящиеся сами навлекут на себя осуждение. Ибо начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых. Хочешь ли не бояться власти? Делай добро, и получишь похвалу от нея; ибо начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое. И потому надобно повиноваться не только из страха наказания, но и по совести. Для сего вы и подати платите, ибо они Божии служители, сим самым постоянно занятые. Итак отдавайте всякому должное: кому подать, подать; кому оброк, оброк; кому страх, страх; кому честь, честь» (Рим. 13, 1–7). «Итак прежде всего прошу совершать молитвы, прошения, моления, благодарения за всех человеков, за царей и за всех начальствующих, дабы проводить нам жизнь тихую и безмятежную во всяком благочестии и чистоте, ибо это хорошо и угодно Спасителю нашему Богу» (1Тим. 2, 1–3).

Далее Толстой проповедует, будто бы несогласно с христианским учением – платить подати. Апостолы, напротив, смотрят на подати не только как на явление в христианском обществе естественное; но даже признают их необходимыми, как мы видели выше. (Ср. Рим. 13, 6, 7).

Затем Толстой отвергает клятву. Апостолы, согласно с учением Иисуса Христа, также выстывают в своих посланиях понятное желание, чтобы христиане, говоря всегда правду и не допуская лжи, верили друг другу на слово и не прибегали к клятвенному удостоверению (Иак. 5, 12); но в греховном обществе, среди которого ложь порождает недоверие, значения клятвы они не отвергают. Так в послании ап. Павла к евреям (6, 16–18) мы читаем: «Люди клянутся высшим, и клятва во удостоверение оканчивает всякий спор их». Какое важное значение апостолы приписывали клятве, желающий может видеть из следующих мест: Рим. 6, 17–18; Евр. 3, 11, 18: 4, 3; 6, 13; 7, 21 и др.

Наконец, Толстой находит не христианским учреждением суд и заповедует своим последователям не принимать в судах никакого участия. Апостолы только не хотели бы видеть среди христиан тяжб и споров и не одобряли, когда христиане со своими тяжебными делами обращались к суду язычников; но значения собственного суда среди христиан не отвергают. Так ап. Павел писал коринфянам: «Как смеет кто у вас, имея дело с другим, судиться у нечестивых, а не у святых? Разве не знаете, что святые будут судить мир? Если же вами будет судим мир, то неужели вы недостойны судить маловажныя дела? Разве не знаете, что мы будем судить ангелов, не тем ли более дела житейския? А вы, когда имеете житейския тяжбы, поставляете своими судьями ничего не значущих в церкви. К стыду вашему говорю: неужили нет между вами ни одного разумнаго, который мог бы разсудить между братьями своими?» (1Кор. 6, 1–5).

После этого для каждого здравомыслящего ясно, что между христианским учением, изложенным апостолами в их посланиях, и лжеучением Толстого слишком мало общего; по этой-то причине Толстому и показалось наилучшим просто, без всякого основания, не обращать на апостольские послания никакого внимания. Прием этот, конечно, смел, но зато не научен и даже не честен.

Подводя итог сказанному нами до сих пор, мы должны прийти к следующим общим выводам: 1) Толстой не имеет никакого права называть себя истинным христианином; 2) учение его может быть называемо социалистическим, политическим, анархическим или – другим каким либо словом, но только – не христианством, как называет его сам Толстой; 3) истинный христианин, не переставая быть христианином, не может, подобно Толстому, отвергать ни ветхозаветных пророчеств, ни новозаветных – апостольских писаний.

С этими общими положениями мы и приступаем к разбору изданного в этом году сочинения Толстого «Царство Божие внутри вас», предупреждая, впрочем, читателя, что нас, собственно, не столько интересует самый разбор лжеучения Толстого, сколько изложение истинно-христианского учения о тех предметах, о которых Толстой рассуждает в своей книге.

Более десяти лет тому назад, только приступая к пропаганде своего лжеучения, Толстой прежде всего выдавал себя своим читателям за человека весьма умного, всесторонне образованного, многосведующего и многоучёного, подобно которому трудно найти во всем мире, словом, – сразу хотел занять положение такого авторитетного руководителя, которому бы читатели прямо верили на слово, не подвергая сомнению ни одного из его положений. И Толстой отчасти достиг своей цели. Нашлись многие легковерные, малоразвитые, не способные к критическим суждениям люди, которые, поверив Толстому на слово и признав его своим авторитетом, без всяких рассуждений, стали толпой в ряды его учеников. Иначе отнеслись к заявлению Толстого о его философской и богословской многоучености люди, способные к серьезным рассуждениям. Они высоко ценили поэтическое дарование Толстого, как оно выразилось в его прежних, действительно, поэтических произведениях; но, рассмотрев основательно последние лжефилософские сочинения его, они пришли к выводу, что философ он – плохой, а еще менее имеет оснований называть себя многоученым и глубокомысленным богословом. Основания, приведенные этими людьми – критиками Толстого, были настолько вески и неопровержимы, что справедливость их вынужден был признать и сам Толстой. Вот почему свое последнее сочинение он прямо начинает¹⁶ откровенным заявлением, что в области богословских предметов он человек – малознающий. Интересно поэтому, для сравнения, сопоставить здесь то, что Толстой говорил о своей богословской многоучености десять лет назад, и что он смиренно говорит о ней теперь. Вот это сопоставление.

Толстой говорил о себе в 1884 году:

Толстой говорит о себе в 1894 году:

«Я читал не одну нагорную проповедь, я читал все Евангелия, все богословские комментарии на них¹⁷… И вот после многих, многих тщетных исканий, изучений того, что было писано об этом в доказательство божественности этого учения и в доказательство небожественности его¹⁸... Читаю послания апостола Павла¹⁹... Справляюсь (о том же непротивлении злу) с учителями церкви первых веков²⁰... Обратился к толкованиям церкви с пятаго века²¹... Справляюсь у греческих, католических, протестантских писателей и писателей тюбингенской школы и школы исторической²²... Справляюсь как переводятся в Евангелиях эти слова на разные языки... в Вульгате, у Лютера²³... Справляюсь с общим лексиконом... Справляюсь с лексиконом Новаго Завета... Справляюсь с контекстами²⁴… Хорошо зная академическую литературу²⁵... Справляюсь с вариантами. Справляюсь по Грисбаху»²⁶... и т. д.

«Я очень мало знаю, как и все мы, о том, что делалось и было проповедуемо и писано в прежнее время по вопросу о непротивлении злу. Я знал только, что было высказано об этом предмете у отцов церкви – Оригена, Тертуллиана²⁷ и других (?), – знал и о том, что существуют некоторыя так называемыя секты Менонитов, Гернгутеров, Квакеров, которыя не допускают для христианина употребления оружия, и не идут в военную службу; но что было сделано этими, так называемыми сектами для разъяснения этого вопроса, было мне мало известно»²⁸

Итак, то, что Толстой десять лет назад говорил о своей богословской многоучености, было но меньшей мере преувеличенным, если не преднамеренным заманиванием легковерных и легкомысленных под знамя фиктивного авторитета мнимой науки!

К немалому удивлению нашему, в разбираемом сочинении Толстой правдиво определяет и те причины, благодаря которым пользовались большою популярностью лжефилософские произведения его и в особенности – его книга: «В чем моя вера?» Какие же это причины? – «Отчасти вследствие моей репутации, как писателя, – говорит Толстой²⁹ отчасти потому, что она (его книга: «В чем моя вера?») заинтересовала людей»... Имея в виду эти причины, можно обещать неменьшую популярность и последнему сочинению Толстого. И для него немалое значение будут иметь популярность и репутация его, как писателя; и это сочинение также, без сомнения, заинтересует людей... Но только каких людей? Здесь Толстой уже не касается тех высших богословских и философских вопросов, которые занимали видное место в некоторых из его прежних сочинений. Здесь нет уже речи ни о Боге, ни о смысле и высшей цели человеческой жизни, ни о мотивах нравственной деятельности. Все эти вопросы Толстым уже оставлены как праздные и метафизические. Теперь он спустился с облаков философии и теософии; он стал уже прямо на путь явного социализма и продолжает дело, над которым более двадцати лет работали наши народные просветители 60-х годов, а ныне разрабатывают в Европе всевозможные анархисты. Цель, которой хочет достигнуть Толстой в своем последнем сочинении, совершенно анархическая: указание прямого пути и надежных средств к уничтожению существующего ныне государственного устройства и всех учреждений его: школ, больниц, судов, полиции, войска, податей, а также к устранению всех никому ненужных – министров, губернаторов, судебных прокуроров, генералов, офицеров, архиереев, священников, волостных старшин, писарей, сотских, десятских, всех богачей, фабрикантов и даже землевладельцев³⁰... Понятно, что еще и теперь найдутся люди, разделяющие чаяния нигилистов и социалистов 60-х годов, и этих людей, без сомнения, последнее сочинение Толстого очень заинтересует своим содержанием, а через их усердие оно будет известно и крестьянам в захолустных селах и даже приобретет Толстому среди последних новых последователей, – тем более, что в разбираемом сочинении, как увидим ниже, сам Толстой уже хлопочет не о просвещении простого народа даже и в духе его учения, а прямо о вербовании невежественных масс в ряды его последователей через установление согласного с его учением общественного мнения, какими бы то ни было средствами достигнутого³¹.

Интересно проследить, как Толстой путается в решении вопроса о самом происхождении заповеди (?) непротивления злу. Сначала он приписывал это учение только одному Иисус Христу; но, затем, прочитав IV том сочинений Шопенгауэра он уже отказался от этого мнения и стал доказывать, что учение о непротивлении злу принадлежит не Христу, а Конфуцию, Будде, стоикам, еврейским талмудистам. Тем н менее в своем последнем сочинении учение о непротивлении злу он постоянно называет истинно-христианским. Другой вопрос: кто первый изъяснил людям действительный смысл этого учения? Десять лет тому назад эту честь Толстой при писывал только одному себе. Теперь, однако, он говорит уже не то, и таким образом сам начинает лишать себя славы открытия великой истины, до него бывшей будто бы совершенно неизвестною людям. По этому поводу

Как объяснить возможность такого противоречия самому себе, такого самоотрицания и самопобиения? Объяснить это очень легко. До последнего времени Толстой, как он и сам знается, имел лишь смутное представление о сектах менонитов, гернгутеров и квакеров. Но когда Толстой ложно приписал себе открытие закона Христова о непротивлении злу, американские квакеры первые уличили его в ложном самовосхвалении и прямо заявили ему, что честь этого открытия принадлежит не кому другому, как только одним им, более 200 лет исповедующим на деле учение Христа о непротивлении злу насилием и не употребляющим для защиты себя оружия. В доказательство этого они вместе с письмами прислали Толстому свои брошюры, журналы и книги. После этого Толстой делает новое открытие и спешит порадовать им мир. «Из этих присланных мне журналов, брошюр и книг, говорит он³⁵, – я узнал, до какой степени уже много лет тому назад ими неопровержимо была доказана для христианина обязанность выполнения заповеди о непротивлении злу насилием и была обличена неправильность церковнаго учения, допускающаго казни и войны». «Знакомство с деятельностию квакеров и их сочинениями: с Фоксом³⁶, Пэном³⁷ и в особенности с книгой Даймонда (Dymond) 1827 г. – показало мне, что не только давным-давно сознана невозможность соединения христианства с насилием и войною, но что эта несовместимость давным-давно так ясно, и несомненно доказана, что надо только удивляться, каким образом может продолжаться это невозможное соединение христианскаго учения с насилием, которое проповедовалось и продолжает проповедываться церквами»³⁸.

Но какую пользу принесло Толстому его запоздалое знакомство с сектою квакеров? Казалось бы, что, признав за этою сектою единственно истинное понимание христианского учения, Толстой должен был бы только усвоить себе это учение, присоединиться к секте и содействовать ее распространению. Но ничего подобного не случилось и даже не может случиться, потому что, кроме пустого фразерства о непротивлении злу, между квакерами и Толстым нет ничего общего. Секта квакеров, при всех своих заблуждениях и при всем своем одностороннем понимании христианского учения, все-таки удерживает за собой религиозный характер; – а учение Толстого имеет только социально-политический характер, который обнаружился в его нигилистических и анархических воззрениях. Квакеры веруют в бытие личного Бога, Иисуса Христа называют Сыном Божиим, своим Господом и Учителем, признают личное бытие Духа Святого и возможность Его наития на людей, веруют в личную загробную жизнь и воскресение мертвых, имеют в виду в своей жизни одну главную цель – достижение своего спасения и вечного блаженства; ничего подобного нет у Толстого: он проповедует только бессмысленный атеизм и грубый материализм. Квакеры устраивают свои собрания для чтения Библии, молитвы и религиозной проповеди; толстовцы собираются вместе только для рассуждений о необходимости разрушения государственного строя, уничтожения властей, войска, податей, капиталистов, фабрикатов и для кощунственного издевательства и поношения Церкви Христовой, для выражения по отношению к ней чувства своей безграничной враждебности во имя (будто бы) заповеди Христовой о любви даже ко врагам...

Но на знакомстве с сектою квакеров дело не остановилось: За одним открытием последовало другое. Толстому посчастливилось обогатиться новыми сведениями. «Кроме сведений, полученных мною от квакеров, говорит он³⁹, около этого же времени я получил тоже из Америки сведения о том же предмете (т. е. о непротивлении злу) из совершенно другого и прежде мне вовсе неизвестнаго источника». Сын Вильяма Лойда Гаррисона, известного борца за свободу негров, нашедши в учении Толстого нечто сходное с мыслями, выраженными его (Гаррисона) отцом в 1838 году, прислал Толстому составленную его отцом декларацию или провозглашение непротивления – «Non resistance». Затем от некоего Вильсона Толстой узнал о существовании некоего Адина Балу, участвовавшего в трудах отца Гаррисона. Толстой немедленно написал ему, Балу, письмо, на которое удостоился получить ответ, а вместе с ним и все сочинения этого Балу. Из этих сочинений Толстой узнал, что Балу «обещал, оставив все, следовать за Иисусом Христом на худое (?) и доброе до самой смерти»⁴⁰; а его катехизм непротивления ясно доказал Толстому, что слово – «непротивление» – не следует принимать в самом его обширном смысле, но в смысле наставления Спасителя, т. е., не платить злом за зло, и что злу должно противиться всякими праведными средствами, но никак не злом»⁴¹.

Наконец, какой-то профессор пражского университета сообщил Толстому, что еще, в ХV веке чех Хельчицкий написал сочинение «Сеть веры», которое никогда и нигде не было напечатано, но в котором приведен тот же взгляд на истинное и ложное христианство, какой высказал и Толстой в своем сочинении – «В чем моя вера?» По словам пражского профессора, это сочинение Хельчицкого, которого нельзя было напечатать ни во Франции, ни в Австрии, ни в Америке, «должно было быть издано в первый раз на чешском языке в журнале Петербургской академии наук». Не довольствуясь ознакомлением с содержанием сочинения Хельчицкаго по какой-то немецкой книге, присланной тем же пражским профессором⁴², и по истории чешской литературы Пынина, Толстой «достал»⁴³ из типографии корректурные листы того, что было отпечатано, и прочел книгу. «Книга эта, по словам Толстого, во всех отношениях удивительная. Содержание ее совершенно верно передано Пыпиным... Книга эта одна из редких уцелевших от костров книг, обличающих официальное христианство»... В виду такого важного значения этой книги Толстой неоднократно высказывает свое сетование на то, что начатое нашею академией наук печатание ее приостановлено, вследствие чего ему пришлось знакомиться с нею нелегальным путем. Воображаем однако, как был удивлен Толстой, узнав еще до окончания своего сочинения, что книга Хельчицкого еще в прошлом году Академией наук напечатана и в русском обществе не вызвала никакого интереса.

Теперь, кажется, естественно предложить вопрос: какую пользу получил Толстой от своего знакомства с учением и писаниями квакеров, Гаррисона, Балу, Даймонда и Хельчицкаго?

В ответ на это Толстой пишет⁴⁴: «Деятельность Гаррисона отца с его основанием общества непротивляющихся и декларации еще более, чем сношения мои с квакерами убеждали меня в том, что отступление государственного христианства от закона Христа о непротивлении насилием есть дело давно замеченное и указанное и для обличения которого работали и не перестают работать люди. Деятельность Балу еще более подтвердила мне это». Таким образом Толстой, начавший свою странную проповедь о непротивлении злу в смысле чуждом истинно-христианскому пониманию более десяти лет тому назад, все время как будто не был убежден в истинности того, что он проповедовал с особенной энергией, и до последнего времени нуждался в том, чтобы в истинности его учения его убедили квакеры, Гаррисон и Балу. А если не так, то какую же пользу могли при нести ему эти люди? – Очевидно, – никакой. Но мы думаем, что не для себя, а для других Толстой излагает в своем сочинении учение квакеров, Гаррисона и Балу. «Не верите мне, так поверьте хотя этим людям, – они авторитетнее меня!» – вот что как бы говорит Толстой своею ссылкой на учение своих предшественников по мировоззрению. Он берет их себе в помощь и отдает им под защиту себя. Вот единственная польза, которую извлекает Толстой из своего знакомства с сочинениями американских квакеров, Гаррисона, Балу и Хельчицкаго; а между тем от этого знакомства он мог бы получить и гораздо большую пользу, если бы он внимательнее отнесся к тому, каких результатов достигли его предшественники своей деятельностью.

Не знаем, известно ли Толстому, каким незначительным распространением пользуется учение квакеров; но он хорошо знает, что Гаррисон, Балу, Даймонд и Хельчицкий не имели никаких успехов; они были учителями без учеников, проповедниками без слушателей, писателями, сочинений которых никто не читал. Вот что по этому поводу говорит сам Толстой⁴⁵: «Общество и журнал (основанные Гаррисоном) просуществовали не долго: большинство сотрудников Гаррисона по делу освобождения рабов, опасаясь того, чтобы слишком радикальные требования, выраженные в журнале «Непротивляющийся» не оттолкнули людей от практического дела освобождения негров, большинство сотрудников отказалось от исповедания принципа непротивления, как он был выражен в провозглашении, и общество и журнал прекратили свое существование. Это провозглашение Гаррисона, так сильно и красноречиво выражавшее такое важное для людей исповедание веры, казалось должно бы было поразить людей и сделаться всемирно известным и предметом всестороннего обсуждения. Но ничего подобного не было. Оно не только не известно в Европе, но среди Американцев, столь высоко чтущих Гаррисона, провозглашение это почти неизвестно».

«Та же неизвестность, – говорит Толстой далее⁴⁶, – постигла и другого борца за непротивление злу недавно умершего, в продолжении 50 лет проповедывавшего это учение, американца Адина Балу. До какой степени мало известно все то, что относится к вопросу непротивления, видно из того, что Гаррисон сын, написавший превосходную, в 4-х больших томах биографию своего отца, этот Гаррисон сын, на вопрос мой о том, существуют ли теперь общества не противления и есть ли последователи его, отвечал мне, что, сколько ему известно, общество это распалось и последователей этого учения не существует»...

«В августе 1890 года – читаем еще у Толстого ч. I. стр. 27, – Балу скончался и в американском христианского направления журнале (Religio-Philosophical journal, August 23) был его некролог. В хвалебном некрологе этом пишется о том, что Балу был духовным руководителем общины, что он произнес от 8 до 9 тысяч проповедей, женил 1 000 пар и написал около 500 статей, но ни одного слова не сказано о той цели, которой он посвятил свою жизнь, не сказано даже и слова «непротивление». Как все то, что 200 лет проповедуют квакеры, как деятельность Гаррисона отца, основание его общества и журнала, его провозглашение, так и вся деятельность Балу точно как ,будто не существует и не существовало».

Такова же была судьба книги Хельчицкаго⁴⁷– «Сеть веры», книги Даймонда – «On war» – «О войне»⁴⁸ и книги Мосера – «О непротивлении»⁴⁹.

Мы с намерением собственными словами Толстого указали на поучительную судьбу прежних проповедников непротивления, несогласного с истинно-христианским пониманием Христова учения. Чем же объяснить общее несочувствие к ним людей? Отчего они оставались одинокими? Отчего их общества распадались почти тот час после учреждения? От чего их книги были оставляемы без прочтения? Отчего их современники и последующие поколения, так скоро забывали и забывают не только о их проповеди и деятельности, но даже и о самом существовали их? Толстой дает замечательный ответ на эти серьезные вопросы «Судьба и Гаррисона, и в особенности Балу, никому неизвестного, несмотря на 50 лет упорной и постоянной работы в одном и том же направлении, – говорит Толстой⁵⁰, – подтвердила для меня то, что существует какой-то невысказанный, нo твердый уговор – замалчиванья всех таких попыток». «Везде, – так заключает он и первую главу, или параграф своего сочинения⁵¹, – повторяется одно и тоже. Не только правительство, но и большинство либеральных, свободно мыслящих людей, как бы сговорившись, старательно отворачиваются от всего того, что говорилось, писалось, делалось и делается людьми для обличения несовместимости насилия в самой ужасной, грубой и яркой его форме – в форме солдатства, т. е., готовности убийства кого бы то ни было, с учением не только христианства, но хотя бы гуманности, которое общество будто бы исповедует». В заключение своей жалобы на эту невнимательность людей к учению о непротивлении Толстой еще раз вы сказывает свое убеждение в том, «что существует в правящих классах сознательно враждебное отношение к истинному христианству (т. е. к учению о непротивлении в смысле учения Толстого), выражающееся преимущественно замалчиванием всех проявлений его».

Это объяснение Толстого очень оригинально. «Существует какой то невысказанный, но твердый уговор, замалчиванья» деятельности непротивленцев! Какой же это уговор? Где – он и в чем он проявил себя?

Объяснение Толстого вовсе не вытекает из тех фактов, которые изложены им в его последнем сочинении, и из которых он его выводит. Факты эти очень характерны, а для Толстого, при добросовестном отношении к ним, могли бы быть и весьма поучительными. Так, напр., проповедник непротивления, Гаррисон, основал даже общество непротивления и издавал журнал «Непротивляющийся» – «Non-resistant». Чего же достиг этим Гаррисон? – Ничего. – «Общество и журнал, говорит Толстой⁵², – просуществовали недолго». Отчего? «Большинство сотрудников Гаррисона по делу освобождения рабов, – отвечает Толстой⁵³, – опасаясь того, чтобы слишком радикальные требования, выраженные в журнале «Heпрютивляющийся», не оттолкнули людей от практическаго дела освобождения негров, большинство сотрудников отказалось от исповедания: принципа непротивления, как он был выражен в провозглашении, и общество и журнал прекратили свое существование». Объяснение – очень достаточное и простое; к чему же вести здесь речь о «существовании какого-то невысказанного, но твердого уговора замалчивания», об этой неудачной попытке Гаррисона? Дело – понятное для всякого. Сначала некоторые впечатлительные, а может быть, и легкомысленные люди увлеклись учением Гаррисона, по всей вероятности его мнимою новизной и, оригинальностью, вступили даже в члены основанного им общества и выписывали затеянный им журнал; но потом сознали всю несостоятельность мнимо-нового учения, поняли, что из него ничего хорошего не выйдет для жизни, «слишком радикальные требования, выраженные в журнале «Неиротивлящийся», оттолкнули этих людей» от Гаррисона, – и они махнули рукой и на его общество, и на его журнал, «отказались от исповедания принципа непротивления, как он был выражен» Гаррисоном, и принялись за свое дело... Главным плодотворным результатом их выхода из «общества непротивления», на что отчасти указывает и Толстой⁵⁴, – было освобождение негров, так как бывшие ученики Гаррисона, оставив своего учителя, решились самым энергичным образом воспротивиться порабощению этого племени.

Таким же точно образом нужно объяснить неудачные попытки и других «непротивленцев», в роде Балу, Даймонда и им подобных. Да не тоже ли происходит иногда и с нашими толстовцами, когда среди них появляются мыслящие люди? Как-то у нас студенты одного университета учредили было общество с целью улучшения жизни, но не по учению Христа, а по вещаниям яснополянскаго лжепророка. Что же, вышло из этого общества? – Ровно ничего. – Теперь о нем уже и помину нет. Да иначе и быть не могло. Если же среди наших крестьян в последнее время все больше и больше начинает распространяться учение Толстого, то это вовсе, не потому, что оно содержит в себе истину, а потому, что оно возбуждает у крестьян мысль о возможности совершенной свободы от государственных властей, от взноса всякого рода податей, военной службы, говорит о их единственном праве на владение землею, при отрицании права собственности вообще и т. п. Вот что интересует крестьян в книгах Толстого, а вовсе не его странное учение о непротивлении злу насилием!

Учение о непротивлении злу, как оно истолковывается Толстым и его предшественниками, само по себе, делает невозможным достижение каких либо плодотворных результатов. Учение Господа нашего Иисуса Христа о непротивлении злу Толстым искажено до неузнаваемости, вследствие чего в изложении его ничего христианского и не осталось. О непротивлении злу мы будем говорить подробнее в свое время. Здесь же отметим только, почему это начало в том смысле, как понимает его Толстой, не может дать никаких плодотворных результатов, тогда как истинное учение Христа не только возродило, но и победило мир. Ошибка Толстого, прежде всего состоит в том, что он понял учение Христа о непротивлении злу только в буквальном смысле, т. е., в том именно смысле, которому Христос всегда противился, обличая за такое буквальное понимание Божественного Откровения фарисеев, и против которого, собственно говоря, была направлена вся нагорная проповедь. Но учение Христа теряет всю свою силу и все свое значение, когда его понимают только в буквальном смысле и вне связи со всем Его учением вообще. Укажем пример, как можно извратить учение Христа при буквальном, отрывочном понимании его, согласно приемам Толстого. «Не противься злу (или злому»)! Можно понять и так, что нельзя только противиться злому, а доброму противиться можно. Поэтому Толстой напрасно скорбит и называет нехристианским действие какого-то станового пристава (пристав, пo Толстому, человек дурной и безнравственный уже потому что он пристав, т. е, имеет власть), который посадил в «холодную» кого-то из толстовцев (а все толстовцы, по Толстому, люди добрые уже по одному тому, что они – толстовцы). Толстой не понял самого духа учения Христова, а потому он не имеет никакого права сказать о себе то, что говорили всему миру истинные ученики Иисуса Христа: «Бог дал нам способность быть служителями Нового Завета, не буквы, но духа, потому что буква убивает, а дух животворит» (2 Kop. 3:6).

Стеснив себя буквальным пониманием учения Христова; Толстой сам причинил себе множество затруднений, из которых выйти он никак не может, прибегая даже и к совершенно произвольным толкованиям. Так учение Спасителя он передает уже с произвольною прибавкой: «не противься злу насилием». Христос так не говорил. Где-же взялось это слово «насилием» у Толстого? – Оно им прибавлено произвольно, ибо иначе, при буквальном понимании учения Христова, он запутался бы до такой степени в противоречиях, что отверг бы и самую заповедь Спасителя о любви к ближним. Далее, хотя Толстой нигде не высказал прямо, но нет сомнения, что учение Спасителя он понимает только в смысле непротивления злу насилием внешним, физическим; о нравственном или интеллектуальном непротивлении злу он ничего не говорит. Но принимая слова Христа буквально, как хочет того Толстой, мы не имеем никакого права ограничивать их никакими исключениями, ибо из слов Христовых, понимаемых буквально, выходит: «не противься злу», т. е. не противься злу никак, ни физически, ни нравственно, ни философскими доводами. Так должен бы был понимать слова Христовы и Толстой. Но что бы из этого вышло? – Явное искажение всего новозаветного учения; вот почему, в противоречие самому себе, но из желания удержать свой принцип непротивления во что бы то ни стало, Толстой и увидел себя вынужденным действовать совершенно произвольно, а не по Логическим законам человеческого мышления. Но произвол не поддерживает, а напротив только расшатывает начала общественной жизни и деятельности. Основанное на произволе одного человека, общество долго существовать не может. А между тем, у Толстого на каждом шагу господствует беспредельный произвол в истолковании даже его основного принципа непротивления. По буквальному пониманию, какого требует Толстой, Иисус Христос не делает никакого исключения, говоря: «не противься злу». Так, по-видимому, хотел бы учить и Толстой; но внутренние противоречия такого понимания вынуждают его по временам быть совершенно произвольным толкователем этого изречения. Так еще десять лет тому назад он говорил⁵⁵: «не могу употреблять какое бы то ни было насилие против какого бы то ни было человека, за исключением ребенка, и то только для избавления его от предстоящего ему тoт час же зла». Это исключение для ребенка Толстой делает только потому, конечно, что ребенок не понимает, что делает, и не предвидит, какое зло повлечет за собою его действие. Но есть и взрослые, по уму своему, ничем не отличающиеся от детей; что с ними делать? Можно ли употреблять против них насилие, как против ребенка, также для избавления их от предстоящего им тотчас же зла? Почему ребенку, ради его непонимания, можно оказывать противление для избавления его от предстоящего ему зла тотчас же; а когда этот же самый ребенок бросает на меня нож, я должен подставить ему свою грудь?... Удивительно ли, если общества, основанные на таких произвольных и полных противоречия началах, не могут существовать и распадаются почти тотчас после своего учреждения?...

Но еще более лишается жизненной силы учение Иисуса Христа о непротивлении злу, когда Гаррисон, Балу, а за ними и наш Толстой навязывают ему коммунистический характер и на основании его учат о необходимости отрицания права собственности. Это учение само способно разрушить то общество, в основу которого оно положено. В этом отношении весьма характеристичный факт был сообщен из жизни толстовцев в «Московских Ведомостях» в 1891 году⁵⁶. Членом одной колонии толстовцев (Андреевской) состоял один крестьянский парень. «Видит он, что зипунишка на нем стал разваливаться, а на других пиджаки и поддевки здоровые. Встал парень утром пораньше всех, выбрал себе поддевку и надел, а зипунишко свой бросил. Проснулись андреевцы и видят происшедшее. Хозяин поддевки обращается к парню.

Ты зачем надел мою поддевку?

Потому что моя развалилась, а твоя мне понравилась.

Ну, ну, скидавай! Что бобы-то разводить.

Зачем я буду скидавать? Это поддевка моя.

Скидавай, говорят тебе! А то я сам сниму.

Ну-ка, попробуй! Что же ты веру свою хочешь сменить? Сказано: злому не противься.

Хозяин поддевки не знал, что делать, – стоял сконфуженный и недовольный таким казусом.

Ну, ну, Петька, довольно шутить; мне на работу нужно идти, – сказал он.

Какие тут шутки! Вот еще что выдумал! Сказано, не дам. А если станешь снимать, так и тресну! Что ты мне сделаешь? Драться тебе нельзя.

Женщины стали читать парню нотацию.

Как тебе не совестно такие глупости делать! Тебя приютили, обмыли, накормили, одели, а ты за это не только ругаешься, но и бить хочешь. Неужели у тебя нет никакого стыда?

Эка чем вздумали хвалиться: напоили, накормили! Вы и должны это делать, потому что вера ваша такая. Сколько раз сами говорили: голодного накорми, нагого одень! то-то! Говорите одно, а делаете другое: поддевки жалко стало. Сказано: не отдам, а если полезете, так я. Вас»...

Этот факт не пригляден, но весьма поучителен и в обществах толстовцев вовсе не представляет исключения. Послушайте, что говорят толстовцы в своих собраниях, и вы увидите, что они признают принцип непротивления злу и отрицают право собственности только тогда, когда говорят о богатых землевладельцах; а как дело коснется до уплаты податей, до помощи бедным, Толстой и его ученики поют совсем другую песню и им справедливо мог бы сказать каждый, как сказал выше парень Петька: «то-то! говорите одно, а делаете другое!»

Не «уговор замалчивания», а искажение учения Христова и совершенный произвол делают бесплодными и недолговечными общества «непротивленцев». Толстой только не захотел понять того урока, какой указали ему американцы в судьбе квакеров, Гаррисона и Балу...

Вторую главу или второй параграф своего последнего сочинения Толстой посвящает критическому разбору «суждений о непротивлении злу насилием людей (над людьми?) верующих и неверующих», т. е., антикритике. Но предварительно он в нескольких словах высказывает свое сетование на судьбу своей книги: – «В чем моя вера?» – «Книга, по выходе ее, как я и ожидал, – говорит Толстой⁵⁷, – была запрещена и по закону должна была быть сожжена». – Что же, так и сожгли ее? – Нет. – А много ли она потеряла от того, что ее запретили? – Ничего. Она «распространилась, говорит Толстой⁵⁸, в большом количестве списков и литографных оттисков, и в переводах, напечатанных заграницей».

В лучшем положении, по мнению Толстого, находятся его противники. «Очень скоро, говорит он⁵⁹, – на книгу появились критики, не только духовные, но и светские, которые правительство не только допускало, но и поощряло, так что даже опровержение книги, которая считалась (кем?) никому неизвестной, назначено было темой богословских сочинений в академиях». Но едва ли критики Толстого находились в более счастливом положении, чем и сам Толстой. Что правительство поощряло критиков, – это – ложь, к которой обращается Толстой лишь для того, чтобы подкупить читателя своим положением угнетаемого и преследуемого. Далее, – если по цензурным условиям запрещена была самая книга Толстого, то те же самые условия стесняли и критиков подлинными словами Толстого приводить его мнения; они вынуждаемы были смягчать и облагораживать их, улучшать, так сказать, положение самого Толстого, – а чрез это, понятно, бледнели и теряли силу их собственные работы. Но эти работы обыкновенно, по тем же самым причинам, прежде чем поступали в печать, подвергались еще сокращениям и сглаживаниям со стороны редакторского карандаша и красных цензорских чернил... Ничего подобного не знал Толстой, и в этом отношении его положение для него было выгоднее, чем положение его критиков. Самую строгость цензуры к своим сочинениям Толстой, кажется, преувеличивает. Правда, что он вообще – и по мыслям, и по изложению – часто очень циничен, и показывать его публике во всей его красе даже неприлично. Тем не менее известно, что некоторые из его сочинений, как, напр. «Крейцерова Соната», – сначала ходили по рукам и распространялись подпольным путем в рукописных и литографических списках, а потом появились в печати с разрешения цензуры. Что опровержение его книги – «В чем моя вера?» – назначено было темой богословских сочинений в академиях, – это дело не правительства, даже не совета академии, а личное дело – одного профессора.

Своим критикам Толстой делает упрек во-первых в том, что все они руководствовались желанием скрыть, замолчать то, что он старался высказать в своей книге; во-вторых в том, что никто из них не ответил прямо на поставленные им вопросы: обязательно ли для христианина учение нагорной проповеди и заповедь о непротивлении злу насилием? Действительно ли Христос требовал от своих учеников исполнения того, чему он учил в нагорной проповеди?⁶⁰ – Но чрез две страницы⁶¹, вступая в явное противоречие с самим собой, Толстой находит уже, что на поставленные им вопросы его критиками так много дано ответов, что для удобства рассмотрения их он даже вынужден был разделить их на пять групп. По его словам, одни из его критиков смело утверждали, что насилие не противоречит учению Христа, что оно разрешено и даже предписано христианам Ветхим и Новым Заветом; другие думают, что «хотя действительно Христос учил подставлять щеку и отдавать кафтан и что это зло (?) очень высокое нравственное требование, но... что есть на свете злодеи и если не усмирять силой этих злодеев, то погибнет весь мир и погибнут добрые»⁶²; третьи допускают, что хотя заповедь о непротивлении злу насилием и обязательна для христианина, когда зло направлено лично против него, она перестает быть обязательной, когда зло направлено против ближних и что тогда христианин не только не обязан исполнять заповеди, но обязан для защиты ближних, противно заповеди, употреблять насилие против насилующих⁶³; четвертые не отрицают заповеди непротивления злу насилием, но признают ее, как и всякую другую, не приписывая ей особенного исключительного значения, как это делают сектанты⁶⁴; наконец, пятые просто уклоняются от ответа, делая вид, что вопрос этот кем-то давным-давно разрешен вполне ясно и удовлетворительно и что говорить об этом не стоит⁶⁵. – Приводя эти ответы своих критиков, Толстой умолчал о шестом, о тех богословах, которые все указанные ответы соединяют в одно целое, рассматривают учение Спасителя не с одной какой либо стороны, а со всех его сторон, а потому ответ их является полным и основательным.

Первого ответа Толстой и разбирать не хочет, потому что он «исходит от людей, находящихся на высоких ступенях правительственной или духовной иерархии и вследствие этого совершенно уверенных, что на их утверждения возражать никто (даже и Толстой в своей подпольной литературе?) не посмеет, а если кто и будет возражать, то они не услышат (почему?) этих возражений. Люди эти, – продолжает Толстой⁶⁶, – большею частию до такой степени, вследствие одурманения властью, потеряли представление о том, что есть то христианство, во имя которого они занимают свое положение, что есть в христианстве христианского представляется им сектантством, все же то, что в писании как Ветхого, так и Нового Завета может быть перетолковано в смысле антихристианском и языческом, они считают основанием христианства... По понятиям этих людей, христианское правительство нисколько не обязано руководиться духом смирения, прощения обид и любви к врагам». Вот все, что сказано Толстым, в опровержение первого ответа на поставленный им вопрос. Опровержение ли это? Спокойное ли это рассуждение философствующего ума, ищущего божественной истины? – Нет, это – слова вражды ко всем людям, находящимся на высоких ступенях правительственной или духовной иерархии. Это – огульная месть всем за слово правды, произнесенное в Бозе почивающим архиепископом Никанором! Не пощажен никто из стоящих на высоких ступенях иерархии, ибо все они говорили «терпкое» для Толстого – особенно в своих словах и поучениях на высокоторжественные дни. И вот язык злобы и мщения клевещет на них, что они были одурманены властью и никогда не учили о смирении, прощении обид и любви к врагам. Мы выписали здесь все сказанное Толстым для того, чтобы читатель сам, видел, какою безграничною злобою и враждой одурманен наш новый проповедник «истинного христианства», так сладко говорящий о непротивлении злу, всепрощении и любви к врагам... Не справедливо ли было бы и ему сказать: «то-то! говоришь одно, а делаешь другое!».

Второй ответ – о необходимости противления злодеям – Толстой думает опровергнуть чисто софистическими изворотами. Во-первых, ответ «этот неоснователен, – говорит он⁶⁷, – потому, что если мы позволим себе признать каких-либо людей злодеями особенными (рака), то мы этим уничтожим весь смысл христианского учения, по которому все мы равны и братья, как сыны одного Отца небесного». Так Толстой понимает христианское учение; но Христос учил иначе. Он всегда ясно указывал на то, что между людьми, сынами Отца небесного, есть добрые и злые и что в этом отношении полного равенства между людьми нет. Даже в той самой нагорной проповеди, на которую постоянно указывает Толстой, Господь полагает это различие между людьми, говоря, что Бог «повелевает солнцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных» (Мф. 5:45). Taкое же различие между добрыми и злыми людьми Христос постоянно указывает Своим слушателям, как свидетельствуют Евангелия и в других местах. «Добрый человек из доброго сокровища выносит доброе, – учил Он (Мф. 12:35); а злой человек из злого сокровища выносит злое» (срв. Лук. 6:45). Злыми людьми Христос прямо называл современных Ему фарисеев: «как вы можете говорить доброе, будучи злы?» (Мф. 12:34). В притче о злых виноградарях: «злодеев сих предаст злой смерти, а виноградник отдаст другим виноградарям»... (Мф. 21:41; Лук. 20:16; Марк. 12:9). Отличает Господь праведников от грешников и в притче о страшном суде (Мф. 25:31–46) и во многих других местах и притчах. Поэтому ясно, что учить, будто бы христианство не различает между людьми добрых и злодеев, потому что «все мы равны и братья, как сыны одного Отца небесного», – значит – прямо «уничтожать весь смысл христианского учения» и стать в непримиримое противоречие с ясным и точным учением Иисуса Христа.

Таким же софизмом отличается и другое основание, указываемое Толстым против приведенного им ответа. «Если бы и было разрешено Богом употреблять насилие против злодеев, – говорит Толстой⁶⁸, – то никак нельзя найти того верного и несомненного определения, по которому можно наверное отличать злодея от незлодея». – Итак, Толстому трудно отличать злодея от незлодея! Воля Божия, ясно выраженная в Божественном Откровении, для него не может еще быть «верным и несомненным определением» того, кто – злодей, а кто – человек добродетельный! Христос в Своем учении еще недостаточно показал, где добро, и где – зло! Совесть также не может подсказать человеку, что – хорошо, а что – дурно! По учению христианскому, для людей, знающих волю Божию, «законом познается грех» (Рим. 3:20); для людей, не знающих воли Божией – совестью, «ибо когда язычники, говорит св. Ап. Павел, не имеющие закона, по природе законное делают, тo, не имея закона, они сами себе закон: они показывают, что дело закона у них написано в сердцах, о чем свидетельствует совесть их и мысли их, то обвиняющие, то оправдывающие одна другую» (Рим. 2, 14, 15).

Софистичным является у Толстого и последнее основание, указываемое им против приведенного ответа. «Если бы и было возможно несомненно узнавать злодеев от незлодеев, – говорит Толстой⁶⁹, – то и тогда нельзя бы было в христианском обществе казнить или калечить, или запирать в тюрьмы этих злодеев, потому что в христианском обществе некому бы было исполнить это, так как каждому христианину, как христианину, предписано не делать насилия». Подобное рассуждение логика называет ложным умозаключением – idеm реr idem (то же через то же) и к нему обыкновенно прибегают уже только тогда, когда совершенно теряются и не находят, что можно было бы возразить еще своим противникам. Сущность рассуждения Толстого следует выразить так: «противиться злодеям нельзя, потому что нельзя (запрещено) им противиться». После этого противники обыкновенно говорят: «довольно! так нельзя рассуждать». Дело в том, что Толстому-то именно и следовало доказать сначала, – почему нельзя противиться злодеям; – а от этого доказательства он счел за лучшее уклониться...

Третий ответ – о необходимости противления для защиты ближнего, – собственно говоря, заключается уже во втором. Против него Толстой указывает возражение, состоящее 1) в том, что нет верного и несомненного «определения, что считать опасностью для другого», а во 2) в том, «что никогда при употреблении насилия против несовершившегося еще зла нельзя знать, какое будет больше – зло ли моего насилия или того, от которого я хочу защищать»⁷⁰. Мы не верим, чтобы Толстой действительно дошел до той «превратности ума» (Рим. 1, 28), при которой нельзя отличать опасности от безопасности, и потому не будем в этом пункте и опровергать его. Что же касается до определения того, где будет зло в защите ли или в нападении на ближнего, то ясно для каждого, что в этом случае будет сделано только добро и при том для всех трех: подвергающийся нападению будет избавлен от зла, которое причинил бы ему нападающий; нападающему будет сделано добро через недопущение его к совершению зла ближнему; для защищающего добро будет состоять уже в его сознании, что он не допустил совершиться злу и вместе с тем сделал добро для двух своих ближних.

Четвертый ответ, по которому учение Спасителя о непротивлении злу не отличается от всех других заповедей блаженства и ему не приписывается исключительного значения, как это делают сектанты, Толстой называет⁷¹ изворотом очень искусным, сводящим прямое сознательное отрицание заповеди к случайному нарушению ее. Против этого ответа Толстой возражает указанием на то, «что отношение церковных учителей к заповедям, которые они признают, и к этой – совершенно различно»... «Никогда церковные проповедники, – говорит Толстой⁷², – не указывают случаев, когда заповедь против блуда должна бы была нарушиться, и всегда поучают тому, что должно избегать соблазнов, вводящих в искушение против блуда. Но не то с заповедью непротивления. Все церковные проповедники знают случаи, когда заповедь эта может быть нарушена. И так и учат людей».

Совершенно понятно, что ответ этот крайне был неприятен Толстому. Верный своим социалистическим взглядам и стремлениям, Толстой много лет искажал все христианское учение для того только, чтобы в нем найти для них какое либо основание, так как все философские доводы, за которые он хватался раньше, – пантеистические, материалистические, пессимистические и т. п. потеряли всякий кредит у здравомыслящих людей, а для простых христиан обязательно только учение Евангельское. Такое основание он думал найти в своеобразном понимании учения Спасителя о непротивлении злу или злому и по этой причине объявил это учение сущностью всего христианства. И вдруг теперь нашлись люди, которые ему доказывают, что в учении о непротивлении злу вовсе не состоит сущность евангельского учения и ключ к пониманию всего содержания Евангелий. Такой смелый ответ поразил Толстого, но тем не менее люди, давшие этот ответ, были совершенно правы.

Теперь Толстой трактует «христианство не как мистическое учение, а как новое жизнепонимание»; теперь он хочет научить людей, жить «по – христиански» без – христианского вероучения, преподает им мораль без догматов, нагорную проповедь без никейского символа веры. Но десять лет тому назад он сам говорил не то. Он утверждал тогда, что учение Христа разделяется на иθическое и метафизическое и что первое есть непосредственное следствие второго, так как именно метафизическое учение показывает человеку, почему он должен поступать так, а не иначе. «Учение Христа, говорил тогда Толстой⁷³, – не может не быть принято людьми... Метафизическое учение Христа не новое... Но сила учения Христа в приложении этого метафизическаго учения к жизни.» И эта мысль совершенно верна. Христос сказал: «Не противься злу!». – Но во имя чего я должен это делать? – Так учил Христос. – Верно. Но почему Христос учил не противиться злу? На чем основано Его учение? – На эти вопросы ответ один: учение Христа о нравственной деятельности человека, а следовательно и о непротивлении злу, непосредственно вытекает из Его учения о Боге и об Его отношении к человеку, об Его промышлении и искуплении. Зачем я должен совершать дела христианского милосердия? Почему я обязан повиноваться, Христу? На эти вопросы может отвечать только истинный христианин. Он знает, что Христос искупил его Своею смертью, заплатил за него долг Богу, – и он остается Его вечным должником. Помогая нищему, христианин знает, что этим он не делает ничего особенного, кроме того, что уплачивает только незначительную часть своего долга Христу; не людям, а самому Спасителю христианин отдает все то доброе, что жертвует для ближних. Сын Человеческий скажет некогда и Сам праведникам: «так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне» (Мф. 25:40). Христианин считает себя обязанным исполнять волю своего Искупителя, потому что сознает себя пред Ним неоплатным должником. Если же все нравственное учение Христа находится в непосредственной зависимости от Его догматического (или, как говорит Толстой, метафизического) учения, то ясно, что сущность христианского учения состоит не в учении о непротивлении злу, а в том, откуда вытекает и от чего зависит и само это учение о непротивлении.

Мало того, даже в самой области христианской морали, или христианского нравоучения учение о непротивлении злу не имеет какого либо особенного, самостоятельного значения, и вовсе не составляет сущности христианского нравоучения. Сущность христианской морали составляет единственно заповедь о любви к Богу и к ближним. Эта заповедь с необходимостью вытекает из самого понятия о Боге и Его отношении к человеку. «Бог есть любовь. Любовь Божия к нам открылась в том, что Бог послал в мир Единородного Сына Своего, чтобы мы получили жизнь чрез Него. В том любовь, что не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас и послал Сына Своего в умилостивление зa грехи наши... Будем любить Его, потому что Он прежде возлюбил нас... И мы имеем от Него такую заповедь, чтобы любящий Бога любил и брата своего» (1Ин. 4:8–11; 19, 21). «На сих двух заповедях утверждается весь закон и пророки» (Мф. 22:40). Чтобы человек не нарушал этих заповедей, Бог поставил для него и внешние, объективные преграды, предостережения, запрещения, или заповеди в собственном смысле, как в отношении к Богу, так и в отношении к ближним: не вреди жизни ближнего, не вреди его чести, не вреди его имуществу, не вреди ему словом, не вреди ему даже и своими мыслями. Но исполняя эти заповеди, мы еще только воздерживаемся от нарушения заповеди о любви к ближнему, но не проявляем исполнения ее положительно: если мы воздержались от убиения ближнего, то этим еще положительного добра ему не сделали. Степень и размеры нашего активного и положительного осуществления заповеди о любви к ближним, проявляющегося в облегчении его страданий, в оказании помощи в его нужде и т. п., зависит уже не от внешних побуждений, а от внутреннего субъективного настроения, или степени нравственного усовершенствования, усердия. Если я не отдаю из своего имущества ничего бедным, то, – хотя я действую и не в духе Христовом, – я еще не совершаю положительного нравственного преступления, как это делает берущий чужое, – вор, – но я еще не делаю и ничего хорошего не имею никакой заслуги, или добродетели. Только с возрастанием веры в Бога и в Его бесконечную любовь к падшему человеку мало по малу у христианина развивается внутренняя необходимость не только воздержаться от зла, как того требуют заповеди, но и делать ближним добро. Никакими другими внешними побуждениями, запрещениями или заповедями нельзя вызвать у человека этой внутренней необходимости делать ближним добро, быть добродетельным. Вот почему и Христос не заповедует, а только ублажает, располагает людей быть милостивыми: «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут»; человеку, соблюдавшему все заповеди, препятствовавшие вредить ближнему, Христос сказал: если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим“ (Мф. 19, 21). Так как дела христианского милосердия зависят исключительно от внутреннего настроения, от чисто субъективных побуждений, то их значение и достоинство также определяются не внешним их проявлением, не количеством или размерами, а одним лишь усердием, степенью любви к Богу и ближним, вследствие чего две лепты вдовы получают большее значение, чем жертвы богачей, превосходящие их своими размерами, но не усердием жертвователей.

До сих пор мы говорили о том, как проявляется любовь к ближним активно в форме христианского милосердия. Но она может выражаться и пассивно. Люди, наши ближние, могут также посягать и на нашу жизнь, честь, имуществo и т. п. Допустим, что их не удержали заповеди прещения: не убей, не прелюбодействуй, не кради, не лжесвидетельствуй, не завидуй. Как мы должны отнестись тогда к этим людям? – Мы можем руководствоваться справедливостью и поставить себя под охрану закона. «Если согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним; если послушает тебя, то приобрел ты брата твоего; если же не послушает, возьми с собою еще одного, или двух, дабы устами двух или трех свидетелей подтвердилось всякое слово; если же не послушает их, скажи церкви; а если и церкви не послушает, то да будет он тебе, как язычник и мытарь» (Мф. 18:15–17). «Если согрешит против тебя брат твой, выговори ему, – говорит Спаситель в другом месте (Лук. 17:3), и если покается, прости ему». Но закон правды требует устрашений и наказаний преступникам. «Мы знаем, что закон добр, – пишет Ап. Павел Тимофею (1Тим. 1:8–10), – если кто законно употребляет его, зная, что закон положен не для праведника, но для беззаконных и непокорливых, нечестивых и грешников, развратных и оскверненных, для оскорбителей отца и матери, для человекоубийц... лжецов, клятвопреступников и для всего, что противно здравому учению». Ап. Павел обличал коринфских христиан за то, что они не имели собственных судей и со своими тяжбами обращались к суду язычников. «Неужели вы недостойны судить маловажные дела?... Вы когда имеете житейские тяжбы, поставляете своими судьями ничего не значущих в церкви. К стыду вашему говорю: неужели нет между вами ни одного разумного, который мог бы рассудить между братьями своими?» (1Кор. 6:2–5).

Но когда человек ставит лично себя (а не других) под защиту справедливости и закона, он не делает ничего дурного, но и ничего доброго, или хорошего; ибо справедливость только уравновешивает отношения людей. Любовь же к ближним, при известной степени нравственного самоусовершенствования, называемого кротостью, а в высшей степени самоотвержением может поставить человека выше самого закона и выше удовлетворения требований справедливости. «Милость превозносится над судом» (Иак. 2:13). На этой ступени нравственного совершенства человек может уже относиться к обижающему его ближнему не так, как требует закон, или справедливость, а так, как движет его нравственное чувство, ставшее выше закона, та сила любви к ближним, до которой он возвысился. «К одним будьте милостивы с рассмотрением, а других страхом спасайте» (Иуд. 1:22–23). Ап. Павел, как мы видели, дозволяет христианам иметь своих судей и обращаться к ним со своими тяжебными делами; но в то же время он хотел бы видеть христиан на степени высшего нравственного совершенства, когда бы они могли прощать своих обидчиков и не прибегать к защите суда. «И то уже весьма унизительно для вас, говорит он (1 Кop. 6–7), – что вы имеете тяжбы между собою. Для чего бы вам лучше не оставаться обиженными? Для чего бы вам лучше не терпеть лишения?»

Итак, при известной степени, нравственного самоусовершенствования, по чисто внутренним и субъективным побуждениям, христианин может не противиться злому, может оставаться обиженным по примеру Христа и из любви к Нему. Но так как это достигается лишь по внутренним и субъективным мотивам, в силу известной степени нравственного усовершенствования, то Апостол этого и не требует, а только советует, говоря: «лучше было бы»...

На самой высшей степени нравственного самоусовершенствования, когда человек в своих действиях руководствуется уже одной любовью к ближним, а не заповедями, в начале только ограждавшими его от поступков, противоречащих любви к ближнему, он может, по тем же внутренним или субъективным нравственным побуждениям не только не противиться злу и прощать врагов, но и платить им за зло добром: благословлять проклинающих, благотворить ненавидящим и молиться за обижающих и гоняющих, т. е., может даже любить своих врагов, жертвовать для них своей жизнью, по примеру его Спасителя, молившегося на кресте за своих распинателей: «Отче отпусти им» и пр. (Лук 23, 34).

Итак, из сказанного видно, что хотя непротивление злу, прощение врагов и делание им добра и входят в общее понятие о любви к ближним, как и заповеди закона, но между ними есть большое различие: заповеди – только внешняя, объективная преграда, охраняющая человека от нарушения любви к ближним, а непротивление злу есть один из высших видов проявления любви к ближним. Заповеди, как объективные правила, как кодекс закона, обязательны для всех и на них может и должен быть основан, как нравственный, так и государственный, и общественный строй жизни христианских народов. Непротивление же злу не есть правило, а только высшее состояние души человека, указываемое учением о любви христианской, обусловленное степенью нравственного развития, степенью деятельного усвоения учения Христа о любви к ближним, и имеет чисто субъективный характер. Заставить человека прощать врагам и любить их нельзя, так как не будет делом христианской любви то, что сделано вынужденно, внешними требованиями, а не добровольно по внутренним только побуждениям, вследствие внутренней борьбы с самолюбием, своекорыстием, эгоизмом, т. е. вследствие внутреннего подвига самоотвержения. Поэтому учение Спасителя о непротивлении злу и не должно быть даже называемо в собственном смысле заповедью, требованием объективным. Толстой был введен в заблуждение русским переводом Евангелия от Матфея, передавшим это учение Спасителя в форме повелительного наклонения: «не противься злому»; но правильнее славянский перевод: «не противитися злу», потому что в греческом Евангелии стоит – άντιστηναι – в неопределенном наклонении аориста, а не в повелительном наклонении настоящего времени, как это сделано в русском переводе «не противься». Поэтому наш ученый противник Толстого – А. Гусев совершенно справедливо находит вместе с профессором Некрасовым⁷⁴, что 39-й стих 5-й главы Евангелия от Матфея следовало бы читать так: «А я говорю вам не то, чтобы не уступить злому человеку, а напротив, кто ударит тебя по правой твоей щеке, подставь тому и другую». Толстой, называющий учение о непротивлении злу заповедью и полагающий в ней всю сущность христианского учения, сам однако же говорит⁷⁵, что «в нагорной проповеди выражен Христом и вечный идеал, к которому свойственно стремиться людям, и та степень его достижения, которая уже может быть в наше время достигнута людьми» (она достижима была и во все дни христианства). Но если нагорная проповедь представляет только идеал, к которому свойственно стремиться людям, то и содержащееся в ней учение Христа не может быть понимаемо только как сборник правил или заповедей. Что непротивление злу не есть заповедь, составляющая сущность христианского учения, видно из того, что оно возвещено людям в первый раз не в нагорной проповеди, даже и не в Евангелии. Как вытекающее из внутреннего состояния души, неразрывного с любовью к ближнему, оно было возвещено людям еще в Ветхом Завете вместе с заповедью о любви. «Не враждуй на брата твоего в сердце твоем, – писал Моисей в Ветхом Завете (Лев. 19, 17, 18), – не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего, но люби ближнего твоего, как самого себя». Соломон наставлял: «Начало ссоры – как прорыв воды: оставь ссору прежде, нежели разгорелась она» (Прит. 17, 14). «Не радуйся, когда упадет враг твой, и да не веселится сердце твое, когда он споткнется» (24, 17). «Не негодуй на злодеев и не завидуй нечестивым» (cт. 19). «Не говори: как он поступил со мною, так и я поступлю с ним: воздам человеку по делам его» (cт. 29). «Если голоден враг твой, накорми его хлебом; и если он жаждет, напой его водою» (25, 21). У пророка Иеремии читаем: «Благо человеку, когда он... – подставляет ланиту свою биющему его» (Плач Иep. 3, 30). – Подобных изречений из ветхозаветных писаний можно привести весьма много. Но ни в Ветхом, ни в Новом Завете непротивление злу не имеет даже и вида заповеди, а преподается только как наставление, или совет, который может быть принимаем лишь свободно, без внешнего побуждения, а по одному внутреннему состоянию каждого и по степени нравственного совершенства. Очевидно, что этот совет не может иметь силы обязательного требования для всех людей в виду различия тех ступеней нравственного развития, на которых находятся и всегда будут находиться люди, а потому он не может быть положен в основание ни общественного, ни государственного строя человеческой жизни.

После сказанного ясно, почему церковные проповедники не могут предъявлять к людям таких же требований при изложении учения Спасителя о непротивлении злому, как при изъяснении положительных заповедей. И мы не думаем, чтобы Толстой мог этого не понимать.

Наконец, к пятому разряду Толстой относит тех своих критиков, которые, по его словам, уклоняются от ответа, делая вид, что вопрос этот (о непротивлении злу) кем-то давным-давно разрешен вполне ясно и удовлетворительно и что говорить об этом не стоит⁷⁶. Зло издеваясь над этими критиками, Толстой так объясняет себе их поведение: «Зная, что противоречие, существующее между учением Христа, которое мы на словах исповедуем, и всем строем нашей жизни, нельзя распутать словами и, касаясь его, можно только сделать его еще очевиднее, они с большей или меньшей ловкостью, делая вид, что вопрос о соединении христианства с насилием уже разрешен или вовсе не существует, обходят его»⁷⁷. Затем, сделав несколько выдержек из критики Фаррара, и выразив ему благодарность за то, что он усмотрел у нашего лжефилософа «самую благородную искренность» Толстой продолжает: «И таковы без исключения все критики культурных верующих людей и потому понимающих опасность своего положения. Единственный выход из него для них надежда на то, что, пользуясь авторитетом церкви, древности, святости, можно запугать читателя, отвлечь его от мысли самому прочесть Евангелие и самому своим умом обдумать вопрос. И это удается: кому в самом деле придет в голову то, что все то, что с такой уверенностью и торжественностью повторяется из века в век всеми этими архидиаконами, епископами, архиепископами, святейшими синодами и папами, что все это есть гнусная ложь и клевета, взводимая ими на Христа для обеспечения денег, которые им нужны для сладкой жизни на шеях других людей, – ложь и клевета до такой степени очевидна, особенно теперь, что единственная возможность продолжать эту ложь состоит в том, чтобы запугивать людей своей уверенностью, своей бессовестностью»⁷⁸.

В виду этого словоизвержения Толстого, думается, что самый ярый его последователь не может не видеть здесь явной лжи и клеветы на служителей, церкви! Он упрекает архидиаконов, епископов и архиепископов и Св. Синод за то, что, из-за личных своих интересов, они будто бы отвлекают людей от мысли самим прочесть Евангелие. Да в России ли действительно живет Толстой, что он так мало знает, что в ней делается? – К сожалению, да, – он живет в России и прекрасно знает, что в ней делается, знает, что русские иерархи более всего заботятся о распространении в народе книг Св. Писания на понятном русском языке, содействуют их удешевлению, желая, чтобы Евангелие было настольной книгой в каждой даже крестьянской семье; но Толстой только делает вид, что ничего этого он не знает. Как же иначе ему можно было бы бросать грязью во всех и каждого?...

Но что же в своей этой ругани Толстой сказал в опровержение своих критиков? – Ничего, да ничего и не мог сказать, потому что его критики были правы. Вопрос о том, как нужно понимать учение Спасителя о непротивлении злу действительно уже решен давным-давно и вполне основательно. Новейшие богословы только раскрывают его в частностях, обосновывают и уясняют. Только Толстой ложно думает, что это учение замолчано церковными проповедниками и что будто бы только он или квакеры первые указали на него людям. По словам Толстого будто бы в четвертом веке, христианская церковь совершенно исказила учение Христа. Но Иоанн Златоуст жил именно в этом веке и вот как он объясняет учете Спасителя о непротивлении злу. «Приведши постановление ветхаго закона и прочитавши оное от слова до слова, Спаситель, говорит Златоуст⁷⁹), – присовокупляет: Аз же глаголю ват не противитися злу... Что же, скажешь ты: ужели нам не должно противиться лукавому? Должно, но не так, а как повелел Сам Спаситель, то есть, готовностию терпеть зло. Сим образом ты действительно победишь лукавого. Ибо не огнем погашают огонь, а водою... Далее Спаситель требует еще высшего любомудрия, когда повелевает обиженному не только молчать, но и подставлять обижающему другую щеку, и таким образом еще сильнее поборать его своим великодушием. И это говорит он не для того, чтобы дать закон, повелевающий переносить обиды, но чтобы во всех других случаях научить нас незлобию. Ибо как в том случае, так и здесь не только предписывает, чтобы мы одни заушения переносили великодушно, но чтобы и ничем подобным мы не возмущались… Предписывая же cиe, Спаситель имеет в виду пользу и биющаго и биемаго. Ибо обиженный, вооружившись тем любомудрием, которому научает Спаситель, будет думать, что он не потерпит никакого зла; он даже не будет и чувствовать обиды, почитая себя ратоборцем, и не думая об ударе. А обижающий, будучи постыжден, не только не нанесет другого удара, хотя бы он был лютее всякого зверя; но и за первый будет крайне обвинять себя. Ибо ничто так не удерживает обижающих, как кроткое терпение обижаемых. Оно не только удерживает их от дальнейших порывов, но еще заставляет раскаяться и в прежних, и делает то, что они отходят от обиженных, удивляясь их кротости... Но мщение производит совершенно противные следствия. Оно обоих вводит в стыд и делает худшими; а гнев еще больше воспламеняет… Посему Спаситель заушаемому не только запретил гневаться, но и повелел насытить желание ударяющего так, чтобы вовсе и неприметно было, что ты первый удар претерпел невольно. Ибо таким образом ты бесстыдного поразишь гораздо чувствительнее, нежели как бы ты ударил его рукою, и из бесстыдного соделаешь его кротким. Но Спаситель хочет, чтобы мы показывали подобное незлобие не только, когда нас бьют, но и когда хотят взять от нас имение... Впрочем не просто предложил cиe последнее правило. Ибо не сказал: отдай просящему срачицу, но – хотящему судитися с тобою; т. е., если он влечет тебя в суд и хочет завести с тобою дело... Но если тщательнее рассмотрим слова Спасителя, то увидим, что в них заключается новое предписание гораздо еще высшее. Ибо он не только повелевает любить врагов, но и молиться за них. Видишь ли, на какие восшел он степени, и как поставил нас на самый верх добродетели? Смотри и исчисляй оные, начавши с первой: первая степень – не начинать обиды; вторая, – когда она уже причинена, не воздавать равным злом обидевшему; третья – не только не делать обижающему того, что ты потерпел от него, но и оставаться спокойным; четвертая – предавать себя самого зло страданию; пятая – отдавать более, нежели сколько хочет взять причиняющий обиду; шестая – не ненавидеть его; седьмая – даже любить его; осьмая – благодетельствовать ему; девятая – молиться о нем Богу... Но как это возможно, скажешь ты? Ты видишь, что Бог для тебя соделался человеком; что Он так уничижил Себя, и так много пострадал за тебя; и еще ли спрашиваешь и недоумеваешь, как можешь ты прощать обиды равным себе? Не слышишь ли, что говорит Он на кресте: остави им, не видят бо, что творят (Лук. 23:34)?... Когда больные, находящиеся в сумасшествии, наносят удары и обиды врачам своим; то в сие-то время особенно врачи жалеют о них и наиболее стараются об их излечении, зная, что оная дерзость происходит от чрезмерной болезни. Подобным образом ты имей такое же расположение духа к злоумышляющим против тебя, и таким же образом поступай с обижающими тебя; ибо они более всех других больны и терпят величайшее насилие. Итак, освободи врага своего от сей жестокой напасти; заставь его бросить гнев и избавь от лютаго демона – ярости. Видя беснующихся, мы проливаем слезы, а не думаем сами подобно им бесноваться. Будем поступать также и с гневающимися, ибо они подобны бесноватым, или даже несчастнее их; потому что хотя они и беснуются, но еще не лишились ума».

Это объяснение Златоуста мы привели здесь далеко не в полном его виде, но лишь в кратком извлечении со многими выпусками и сокращениями. Тем не менее мы уверены, что и из этого извлечения читатель увидит, как точно, ясно, и вполне согласно с духом евангельским Св. Иоанн Златоуст изъяснил учение Христа о непротивлении злому и родственных с ним добродетелях. Что можно еще прибавить к этому прекрасному объяснению? Что в нем упущено из виду, недоговорено, неверно передано или неточно изъяснено? А если так, то не в праве ли были современные нам критики Толстого сказать, что учение Христа о непротивлении злу уже давним давно разъяснено и истолковано? Мы не говорим уже о толкованиях восточных отцов церкви, каковы – Василий Великий, Григорий Богослов, Исидор Пелусиот, преп. Максим Исповедник или Иоанн Лествичник; не говорим и об изъяснениях учения Спасителя в трудах русских богословов – св. Димитрия Ростовского, митрополита московского Филарета, архиепископа Димитрия, архиеп. Филарета Гумилевского, Павла Кишиневского, Никанора, Макария, еп. Феофана, Анатолия. свящ. В. Нечаева, свящ. Елеонскаго, С. Соллертинскаго, Волкова, Гусева, Орфано и др. Судя по цитатам, приведенным в книге: «В чем моя вера?», – можно думать, что объяснение Златоуста могло быть известно и Толстому, ибо, хотя и с искажениями, но он приводит некоторые места из Бесед Златоуста на Евангелие от Матфея, в которых Святитель излагает учение о значении ветхозаветного закона и откровения. Но Толстой умолчал, делая вид, будто бы он не знает, как прекрасно объяснил Златоуст учение Спасителя о непротивлении. Это, впрочем, у Толстого прием обычный: промолчать о том, что говорит не в пользу его социалистических и анархических чаяний. Во всяком случае, читатель может судить о том, насколько честно и справедливо утверждает Толстой, будто бы за все время существования христианства ни один из церковных проповедников не дал объяснения того, как нужно понимать учение Иисуса Христа о непротивлении злу.

От духовных критиков своих (хотя некоторые из этих, по Толстому, духовных критиков имеют чин статского и даже действительного статского советника) Толстой переходит к светским. Светских критиков своих Толстой разделяет на два разряда: русских и иностранных, с подразделением каждого разряда на два противоположных лагеря: консерваторов и революционеров (по Толстому, между русскими критиками будто бы есть и такие!). Но само собою понятно, что он остался недоволен всеми этими разрядами и лагерями своих критиков. Никто ему не угодил!

По адресу своих критиков Толстой прежде всего выражает свое неудовольствие на то, что они не выполнили его ожиданий. «Я ожидал, что вольнодумные писатели, – говорит он⁸⁰, – посмотрят на Христа не только, как на установителя религии поклонения и личного спасения (как Его принимают церковники) а, выражаясь их (?) языком, и как на реформатора, разрущающего старые и дающего новые основы жизни, реформа которого не совершилась еще, а продолжается и до сих пор. Такой взгляд на Христа и его учение вытекает из моей книги. Но к удивлению моему из числа большого количества появившихся на мою книгу критик, не было ни одной, ни русской, ни иностранной, которая бы трактовала предмет с той самой стороны, с которой он изложен в книге, т. е., которая бы посмотрела на учение Христа, как на философское, нравственное и социальное (говоря опять языком научных людей) (?) учение».

Вот чего ждал Толстой от своих критиков! Опоздалое желание! Действительно было время, это – дни Белинского, Писарева, Добролюбова, – когда на Христа русские критики и не хотели иначе смотреть, как на политического реформатора, социалиста, революционера. Как известно, Белинский открыто издевался над учением Христа, называя его ложным и невежественным человеколюбием, осужденным современною наукою и экономическими началами, – причем убеждал своих слушателей даже в том, что если бы Христос появился теперь, то Он бы примкнул непременно к социалистам и пошел за ними⁸¹. Конечно, если бы в то время Толстой проповедовал свое всеразрушающее учение, – его ожидания оправдались бы, – и русские критики только восхваляли бы это «последнее слово науки». Но теперь русские критики смотреть на вещи прямее и благоразумнее. Они знают, что государственные перевороты и революции имеют свои причины и своих проповедников, стоящих вне всякого отношения к христианству и его учению. Они, наконец, поверили свидетельству Христа, что царство Его не от мира ceгo, и не хотят, вместе с иудейскими лжесвидетелями и русским врагом Христа – Толстым обвинять Богочеловека в том, что Он – противник кесаря (Ин. 19:12) и «запрещает давать подать кесарю» (Лук. 23:2), они знают, что Он на то родился и на то пришел в мир, чтобы свидетельствовать об истине (Ин. 18:37). Что Толстой навязывает учению Христа социалистический и коммунистический характер, – это говорит только о том, что он сын своего времени и еще теперь продолжает жить идеями, господствовавшими в «кружке» Белинского...

Несочувствие ему русских критиков Толстой думает объяснить себе тем, что он не угодил никому из них. Таким образом, консерваторы, по его словам⁸², нападают на его учение потому, что оно препятствует их деятельности противления злу, производимому революционерами, их преследованиям и казням (?); революционеры же потому, что оно препятствует противлению злу, производимому консерваторами и их ниспровержению. – О консерваторах мы говорить не будем. Но что Толстой угодил революционерам (только не русским критикам, а революционерам в собственном смысле) и что его лжеучение им на руку, – в этом не может быть никакого сомнения. На обложке женевского издания книги Толстого: «В чем моя вера?» они поместили даже объявление о всех своих также изданных за границею книгах и прокламациях, причислив этим самым к числу их и книгу Толстого...

Русским критикам за их несочувствие к своему учению Толстой платит полнейшим презрением, уличая их в невежестве и непонимании простых вещей. «Русские светские критики, – говорит он⁸³, – очевидно не зная всего того, что было сделано по разработке вопроса о непротивлении злу и даже иногда как будто предполагая, что это я лично выдумал правило непротивления злу насилием нападали на самую мысль, опровергая, извращая ее и с большим жаром выставляя аргументы давным-давно уже со всех сторон разобранные и опровергнутые (!), доказывали, что человек непременно должен (насилием) защищать всех обиженных и угнетенных и что поэтому учение о непротивлении злу есть учение безнравственное. – Насколько мы знаем (а мы всегда внимательно следили за всем тем, что было писано за и против Толстого), – Толстой искажает мысли своих критиков: они нападали не на учение о непротивлении злу, а на то, как исказил его Толстой, и называли безнравственным не учение Иисуса Христа о непротивлении злу, а лжеучение Толстого. Толстой уличает своих критиков в том, что они не знают всего того, что было сделано по разработке вопроса о непротивлении злу; а сам он, по его же собственному признанию⁸⁴, очень мало знает? о том, что делалось и было проповедуемо и писано в прежнее время по вопросу о непротивлении злу... И он же берется учить своих критиков... Но Толстой, конечно, должен знать, что бывает тогда, когда слепой ведет слепого (Мф. 15:14). Не ему бы уличать других в умственном невежестве!...

Снисходительнее относится Толстой к своим иностранным критикам. Такое поведение Толстого нужно объяснять себе, конечно, с одной стороны общепринятою, предпочтительною вежливостью к посторонним людям, а с другой – совершенно понятным заискиванием их благорасположения в будущем, так как слышно, что в непродолжительном времени Толстой одарит мир еще одним своим произведением – о патриотизме, которое он начал писать по поводу франко-русского сближения и которого ждут не дождутся его немецкие почитатели. Впрочем, сущность дела не изменяется: пред судом Толстого и его иностранные критики являются точно такими же умственными невежами, ничего не знающими, ничего не понимающими, искажающими и извращающими его учение, как и русские критики; в сравнении с последними в своих иностранных критиках Толстой усматривает⁸⁵ лишь меньше раздражительности и больше культурности. Культурнее или некультурнее иностранные критики Толстого в сравнении с его русскими критиками, – мы не знаем; мы знаем только одно, что они раньше русских заметили у Толстого «трещину во лбу» (Золя). Этим словом лучше иной критической статьи иностранными критиками охарактеризовано все то, что выходит из-под пера Толстого.

Говоря об антикритике Толстого, нельзя, наконец, не отметить и его недобросовестного отношения к своим противникам. Все критики Толстого свое главное внимание посвятили разбору его учения, опровержению его взглядов, доказательству их неверности, раскрытию их лжи и несостоятельности. Большинство этим только и ограничивало свою задачу. Немногие шли дальше, не только опровергая: лжеучения Толстого и доказывая его несостоятельность, но и предлагая читателям положительное решение вопросов, затронутых Толстым. Как же поступает Толстой? В своем последнем сочинении он, как мы видели, останавливает свое внимание только на том, как его критики объясняют учение Иисуса Христа о непротивлении злу, но совершенно обходит молчанием то, как они разбирают его собственное учение и какие они приводят против него доводы и основания. Маневр – ловкий и хитрый; немногие из древних софистов умели пользоваться подобными увертками. Мы не можем допустить того, чтобы Толстой не знал об этих работах своих критиков и не читал их; иначе он ничего не знал бы и о том, как они со своей стороны решают вопрос о непротивлении злу и как понимают они учение Спасителя об этом предмете.

Чем же объяснить такое поведение Толстого? Почему он не коснулся своим критическим разбором того, что критики высказали против его учения и приводимых им доказательств? Это ведь было бы интереснее, чем его разбор положительного толкования критиков и противников, о котором он с чрезмерными подробностями неодобрительно отзывался еще десять лет тому назад в книге – «В чем моя вера?» и нередко повторяет в своем последнем сочинении то, что им было уже сказано несколько раз раньше. На поставленные вопросы – ответ простой: для Толстого было крайне неудобно, а для его дела даже отчасти гибельно – считаться с противниками на этой почве. Ведь для людей мыслящих цель, к которой стремится Толстой, теперь ясна, как Божий день, – это – разрушение нынешнего государственного и общественного строя. Все его рассуждения о Боге, о религии, о христианстве, о непротивлении злу; все это – только ширма, закрывающая то, что за нею происходит. Но этими рассуждениями были обмануты многие такие, которые вовсе не разделяют его социалистических, анархических и коммунистических стремлений. Они хотели бы быть только христианами, добрыми людьми, трудолюбивыми гражданами; но по многим причинам, а в том числе и «репутациею Толстого, как писателя» они пойманы на удочку и их потихоньку тянут туда, куда они сами никогда бы не пожелали пойти. Критики Толстого, особенно такие, как М. А. Остроумов, Елеонский, Волков, Орфано, а больше всех Гусев, самым основательным образом и неопровержимо раскрывают всю ложь в учении Толстого, ясно доказывают, что он исказил и извратил все христианское учение о непротивлении злому, о негневливости, о бракорасторжении, о клятве и присяге, о государственных и общественных властях, о христианской церкви, о неосуждении ближних и юридических судах, о патриотизме и войне, о религии вообще и христианской в частности; одним словом, они самым основательным образом разоблачают Толстого и наглядно показывают его читателю таким, каков он есть на самом деле и куда направлены все его стремления. Толстой ясно видел, что он не мог опровергнуть доводов своих противников, направленных против его учения и потому счел за лучшее их вовсе не касаться. Со своей точки зрения он был прав: он поступил недобросовестно, но выгодно для себя. Теперь, конечно, последователи Толстого не читают и прежде не читали сочинений его противников, уже потому, что «там пишется против Толстого» и пишется, по их предвзятому мнению, предумышленно – неверно, с искажениями, умолчаниями, против убеждений и т. д. Но в сочинении самого Толстого они, разумеется, прочли бы, и если бы Толстой добросовестно привел все мнения и возражения своих противников против его учения даже со своими опровержениями их, то они, конечно, сумели бы увидеть, кто их учитель и куда они дойдут с ним. Нет сомнения, что многие из теперешних толстовцев, особенно те, которые не желают быть орудием бесшабашного анархизма, с ужасом отвернулись бы от своего идола, а те, которые, действительно, «ищут правды», нашли бы то, чего они ищут.

Толстой, однако, не настолько прост, чтобы не видеть всех этих невыгодных для него последствий. И он принял свои меры. Он мимоходом упомянул⁸⁶ о том, что много было говорено о его книге и его неправильном толковании Евангелия; но сейчас же прибавил, что говорились только такие пустяки, на которые не следует обращать никакого внимания... И ученики, конечно, поверят своему учителю. Говоря об этом, невольно вспоминаем слова великого Апостола Христова: «Будет время, когда здраваго учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху; и от истины отвратят слух, и обратятся к басням» (2Тим. 4:3–4).

Главное препятствие для распространения своего лжеучения Толстой совершенно справедливо усматривает в том влиянии, какое производит на людей христианская Церковь. После этого, понятно, почему он с крайнею раздраженностью, полною непримиримой вражды и безграничной злобы, говорит всегда о Церкви и представителях церковной иерархии. В это время его оставляет хладнокровие; он выходит из себя, кощунствует над святынями, пред которыми благоговеет весь русский народ, хулит, клевещет, извращает самые простые и очевидные факты, становится грубым и нахальным. Верить не хочется, чтобы так низко мог пасть «великий писатель земли, русской»... Впрочем, такое противоречие между учением и поведением встречается нередко среди тех проповедников мнимой истины, которые отвергли истину Христову. Шопенгауэру, пред которым так восторженно благоговеет Толстой, судя по его письму к Фету от 30 августа 1869 года, – проповедь о бесстрастии и нирване не помешала так приколотить собственными руками г-жу Маркет, что она стала неспособной к труду и суд заставил его в течение двадцати лет уплачивать ей пенсию для прожития. Толстой также проповедует о великих добродетелях – непротивлении злу, любви к врагам и всепрощении...

Сначала мы кратко изложим суждение Толстого о Церкви в последовательном порядке его мыслей; а потом уже рассмотрим это суждение в частностях.

«1800 лет тому назад, среди языческого Римского мира, говорит Толстой⁸⁷, явилось странное, не похожее ни на какое из прежних, новое учение, приписавшееся человеку Христу»... «учение, отрицавшее не только всякие божества, – всякий страх перед ними, всякие гадания и веру в них, но и всякие человеческие учреждения и всякую необходимость в них. Вместо всяких правил прежних исповеданий учение это выставляло только образец внутреннего совершенства, истины и любви в лице Христа, и – последствия этого внутреннего совершенства, достигаемого людьми, – внешнего совершенства, предсказанного пророками – царства Божия, при котором все люди разучатся враждовать, будут все научены Богом (?) и соединены любовью, и лев будет лежать с ягненком…»⁸⁸. «Нет по этому учению поступков, которые бы могли оправдать человека, сделать его праведным...» «Больше или меньше благо человека зависит по этому учению не от той степени совершенства, до которого он достигает, а от большего или меньшего ускорения движения...»⁸⁹. Но «с самых первых времен христианства появились люди, начавшие утверждать про себя, что тот смысл, который они придают учению, есть единый истинный, и что доказательством этого служат сверхъестественные явления, подтверждающие справедливость их понимания. Это то и было главной причиной сначала непонимания: учения, а потом и полнаго извращения его»⁹⁰. По словам Толстого⁹¹, началось это апостолами на иерусалимском соборе, на котором были произнесены «в первый раз долженствовавшие внешним образом утвердить справедливость известных утверждений эти страшные, наделавшие столько зла, слова: «угодно Святому Духу и нам», т. е., утверждалось, – говорит Толстой⁹², – что справедливость того, что они постановили, засвидетельствована чудесным участием в этом решении Святого Духа, т. е. Бога. Но утверждение о том, что Св. Дух, т. е., Бог говорил чрез апостолов, – продолжает Толстой⁹³, – опять надо было доказать. И вот понадобилось для этого утверждать то, что в Пятидесятницу Святой Дух в виде огненных языков сошел на тех, которые утверждали это... Но и сошествие Святого Духа надо было подтвердить для тех, которые не видали огненных языков… и понадобились еще чудеса и изменения (?), воскресения, умерщевления и все те соблазнительные (?) чудеса, которыми наполнены Деяния...» Таким oбpaзoм по словам, Толстого⁹⁴, уже ко времени Константина все понимание учения свелось к резюме – к символу веры, в котором значится: верую в то-то, то-то и то-то, и под конец – в единую, святую, соборную и апостольскую церковь, т. е., непогрешимость тех лиц, которые называют себя церковью, так что все свелось к тому, что человек верит уже не Богу, не Христу, как они открылись ему, а тому, чему велит верить церковь». «Но Христос никак не мог основать церковь... То, что люди назвали то, что сложилось потом, тем же словом, которое Христос употреблял о чем-то другом(?), никак не дает им права утверждать того, что Христос основал единую истинную церковь»⁹⁵. Мысль, что Христос основал церковь, по мнению Толстого, опровергается уже тем, что существуют многие церкви – католическая, православная и протестантская, из которых каждая только себя считает истинной, а все другие объявляет ложными. Затем, – рядом с церквями существовали и существуют еще так называемые ереси. – Конечно, Толстой становится на сторону последних, признавая за ними положительное превосходство пред церковью. «В том, что называлось ересью, – говорит он⁹⁶ – и было именно истинное движение, т. е. истинное христианство, и только тогда переставало быть им, когда оно в этих ересях останавливалось в своем движении и также закреплялось в неподвижные формы церкви». В доказательство своего мнения Толстой ссылается даже на авторитеты «ученого (?) историка христианства Е. de Pressense в его «Histoire du Dogme» и Готфрида Арнольда – Unpartheyische Kirchen uud Ketzer-Historie 1729.

Но признав истинное христианство только в сектах и ересях и – даже нe в одной какой либо определенной ереси, но в ересях вообще, – Толстой, конечно, должен был отрицать его в церкви. Так он и делает. Но мало этого, – он идет по тому же направлению еще далее и, наконец, приходит к заключению, что христианская церковь есть самое враждебное христианству учреждение и что ничто так много зла не делает людям, как церковь. «Как ни странно это кажется, – говорит он⁹⁷, – церкви, как церкви, всегда были и не могут не быть учреждениями не только чуждыми, но прямо враждебными учению Христа... Церкви, как церкви, как собрания, утверждающие свою непогрешимость, суть учреждения протиивухристианские. Между церквами, как церквами, и христианством не только нет ничего общаго, кроме имени, но это два совершенно противоположные и враждебные друг другу начала... Церковь, кроме зла, ничего более людям не приносит. «Оба Франциска d’Assise и de Sales, наш Тихон Задонский, Фома Кемпийский и др. были, говорит Толстой⁹⁸, – добрые люди, не смотря на то, что они служили делу, враждебному христианству, но они были бы еще добрее и достойнее, если бы не подпали тому заблуждению, которому служили».

После этого Толстой переходит в частности к суждению о деятельности русской церкви. «Деятельность этой церкви, говорит он⁹⁹, состоит в том, чтобы всеми возможными мерами внушить 100 миллионной массе русского народа те отсталые, отжитые, не имеющие теперь никакого оправдания верования, которые когда-то исповедовали чуждые нашему народу люди, в которые почти никто уже не верит, часто даже и те, на обязанности которых лежит распространение этих ложных верований. Внушение народу этих чуждых ему, отжилых и не имеющих уже никакого смысла для людей нашего времени формул византийского духовенства о Троице, о Божией матери, о таинствах, о благодарении (?) и т. п. составляет одну часть деятельности русской церкви; другую часть ее деятельности составляет деятельность поддержания идолопоклонства в самом прямом смысле этого слова: почитания святых мощей, икон, принесения им жертв и ожидания от них исполнения желаний». Затем, изобразив в самом карикатурном виде совершение всех христианских таинств и обрядов, Толстой делает¹⁰⁰следующее заключение: «Если человек может спастись искуплением, таинствами, молитвой, то добрые дела уже не нужны ему. Нагорная проповедь, – или символ веры. Нельзя верить и тому и другому. и церковниками выбрано последнее; символ веры учится и читается, как молитва, и в церквах, а нагорная проповедь исключена даже из чтений евангельских в церквах, так что в церквах никогда, кроме как в те дни, когда читается все Евангелие, прихожане не услышат ее. Да и не может быть иначе, люди, верующие в злого и безрассудного Бога – проклявшего род человеческий и обрекшего Своего Сына на жертву и часть людей на вечное мучение, не могут верить в Бога любви. Человек, верующий в Бога, – Христа паки грядущего со славою судить и казнить живых и, мертвых, не может верить в Христа, повелевающего подставлять щеку обидчику, не судить, прощать и любить врагов» и т. д.

Представив также в карикатурном виде учение церкви «о том, что Бог сотворил мир в шесть дней; – свет прежде солнца, что Ной засунул всех зверей в свой ковчег и т. п.; что Иисус есть тоже Бог – Сын, который творил все до времени; что этот Бог сошел на землю за грех Адама; что он воскрес, вознесся и сидит одесную Отца и придет на облаках судить мир и т. п.», Толстой думает¹⁰¹, что в такое учение не может веровать «не только образованный, но самый простой человек нашего времени, набравшийся носящихся в воздухе понятий о геологии, физике, химии, космографии, истории», – и потому приходит к следующему общему заключению¹⁰²: «в наше время только человек, совершенно невежественный или совершенно равнодушный к вопросам жизни, освещаемым религией, может оставаться в церковной вере».

Наконец, самое главное зло в деятельности церкви христианской Толстой усматривает в ее влиянии на религиозно-нравственное воспитание детей. «Главная и наизловреднейшая деятельность церквей, – говорит он¹⁰³, – есть та, которая направлена на обман детей, тех самых детей, про которых Христос сказал, что горе тому, кто соблазнит единого из малых сих».

«Вот эта-то деятельность церквей, внушающая людям ложное понимание учения Христа, – так заключает Толстой¹⁰⁴ 2-ю главу или параграф своего сочинения, – и служит препятствием понимания его (в духе Толстого) для большинства людей, так называемых верующих».

Изложив кратко, но по преимуществу почти подлинными словами Толстого его суждение о христианской церкви, мы невольно поражаемся тем, как искажено и извращено в нем все христианское учение. Иногда думается даже, что Толстой говорит о чем-то другом, а не об учении Иисуса Христа. И все это делается без всяких оснований, голословно, произвольно, даже с презрением к несомненным историческим фактам, историческим свидетельствам и памятникам, требованиям здравого разума и научной совести...

Странное учение, явившееся 1800 лет тому назад, по словам Толстого, было приписано человеку Христу. Все представление об Иисусе Христе, какое выработал себе Толстой и какое он ясно изложил еще в предисловии к своему лжеевангелию, состоит в следующем: «1800 лет тому назад явился какой-то нищий и что-то говорил; его высекли и повесили». Вот и все! Толстому нет никакого дела до того, что Христос Сам называл Себя Сыном Божиим и приписывал Себе свойства, которые могут принадлежать только одному Богу (Мф. 22:43, 45; Мар. 12, 37; Лук. 20, 42. 44; Ин. 8, 58; Мф. 18, 11. 20; 9, 6; 11, 27, 26, 64; 24, 30 и мн. др.), он не придает никакого значения свидетельству Иоанна Крестителя, который, говоря об Иисусе Христе и о бывшем при Его крещении, «свидетельствовал, что Сей есть Сын Божий» (Ин. 1, 34); для него не важны принятые Иисусом Христом свидетельства от Нафанаила: «Равви! Ты Сын Божий» (Ин. 1, 49), от. ап. Петра: «Ты – Христос, Сын Бога Живаго» (Мф. 16, 16). «К кому нам идти? Ты имеешь глаголы вечной жизни: и мы уверовали и познали, что Ты Христос, Сын Бога Живаго» (Ин. 6, 68. 69); народ неоднократно свидетельствовал Христу: «истинно Ты Сын Божий» (Мф. 14, 33). И Он не отверг ни одного из этих свидетельств. Даже враги Христа, неверующие иудеи, у самого креста на Голгофе, издеваясь над ужасными страданиями Распятого, свидетельствовали: «Он сказал: Я Божий Сын»¹⁰⁵. Даже римские язычники – «сотник и те, которые с ним стерегли Иисуса, видя землетрясение и все бывшее, устрашились весьма и говорили: воистину Он был Сын Божий» (Мф. 27, 54). Жизнь, учение и дела Иисуса Христа, Его страдания, смерть и воскресение суть такие неопровержимые доказательства божественности Иисуса Христа, что уже с самого начала распространения учения христианского было ясно для всех, что нельзя, не веруя в божество Христа; быть христианином. В апостольских посланиях, о существовании которых в первом веке знают не только христианские писатели, но и враги христианские – еретики, и которые, как предназначенные для первенствующих христиан, конечно, были писаны на совершенно понятном для них языке, Иисус Христос постоянно называется Сыном Божиим. (2Петр. 1, 17; 1Ин. 1, 3. 7; 2, 22. 23. 24; 3, 8. 24; 4, 9. 10. 14. 15; 5, 5. 9. 10. 11. 12. 13. 20; 2Ин. 1, 3. 9; Римл. 1, 3. 4. 9; 5, 10; 8, 3. 29. 32; 1Кор. 1, 9; 15, 28; 2Кор. 1, 19; Гал. 1, 16; 2, 20; 4, 4. 6; Ефес. 4, 13; 1Сол. 1, 10; Евр. 1, 5; 4, 14; 6, 6; 10, 29), Богом (1Сол. 3, 11; 2Сол. 2, 16; Тит. 2, 13; Иуды 1, 4 и др.), Спасителем нашим, Спасителем мира, Спасителем всех людей (1Ин. 4, 14; Иуды 1, 25; 2Петр. 1, 1; 11; 2, 20; 3, 2. 18; Ефес. 5, 23; Филип. 3, 20; 1 Тим, 2, 3; 4, 10; 2Тим. 1, 9. 10. 1; Тит. 1, 3. 4; 2, 10. 13; 3, 4. 6), Господом (Иак. 1, 1; 2, 1; 1Петр. 1, 3; 2Петр. 1, 2. 8. 11. 14. 16; 2Ин. l, 3; Иуды 1, 4. 17. 25; Римл. 1, 4. 7; 4, 24; 5, 1. 11. 21; 6, 11, 23; 7, 25; 8, 39; 13, 14; 15, 6; 30; 16, 18. 20. 24. 1Кор. 1, 3. 7. 8. 10; 2, 8 и мн. др.), единым Ходатаем Бога и людей (l Тим. 2, 5), великим Богом и Спасителем нашим (Тит. 2, 13), единым Владыкою Богом (Иуды 1, 4), Праведным Судиею (Рим. 14, 10; 2Кор. 5, 10; 2Тим. 4, 8) и Ему приписываются все божеские свойства. В виду этого не может подлежать никакому сомнению истинность свидетельства, принадлежащего перу языческого администратора Плиния Младшего, по которому уже в его время в самых различных и отдаленных частях Римской империи, как у бывших иудеев, так и у бывших язычников, составивших новое религиозное общество, совершенно отличное от иудейства, «воспевали Ему (т.е. Иисусу Христу), как Богу, хвалебные песни». Ясно, что не веровать в божество Иисуса Христа может только тот, кто отвергает подлинность всех новозаветных писаний, и для кого не имеет никакого смысла, свидетельство истории.

Какое же основание указывает Толстой для того, чтобы признавать Иисуса Христа только человеком? В разбираемом нами сочинении он прямо не отвечает на этот вопрос; но десять лет тому назад в предисловии к своему лжеевангелию он мог сказать лишь следующее: «Учение Бога, сошедшего на землю, чтобы научить людей, по самой цели сошествия Бога на землю, не может быть понимаемо различно. Если Бог сошел на землю, чтобы открыть истину людям, то наименьшее, что Он мог сделать, это то, чтобы открыть истину так, чтобы все ее поняли; если же Он этого не сделал, то Он не был Бог»… «Для меня совершенно все равно, Бог или не Бог был Иисус Христос»... Кажется, что, высказывая эти странные мысли, Толстой как бы, шутя, издевается над законами, человеческого мышления: он выводит заключение совершенно противоположное тому, какого требуют им же самим указанные посылки. Возвышенность учения Иисуса Христа более всего свидетельствует о его божественности. Если произведения более совершенного человеческого ума не всегда бывают доступны для одинакового понимания людей, стоящих на разных ступенях умственного развития, то что же следует сказать об откровении мудрости Божественной? Для ограниченного и несовершенного человеческого ума непостижимо учение, возвещающее истины ума всесовершенного и не ограниченного. Иисус Христос изъяснял свое учение в самой простой и наглядной форме – притчах, для которых брал всем доступные и, понятные образы пастыря, сеятеля, виноградаря, распутного сына, заимодавца; кроме того, Он открывал Своим слушателям божественные истины в строгой последовательности и постепенности, переходя постоянно от лёгкого к более трудному, и это Он делал именно потому, что признавал трудность для слушателей – ограниченным умом усвоить Его учение, откровение бесконечного Божественного Духа, – и все таки в прощальной беседе с учениками Он должен был сказать: «Еще многое имею сказать вам; но вы теперь не можете вместить. Когда же приидет Он, Дух истины, то наставит вас на всякую истину... Утешитель, Дух, Святый, Которого пошлет Отец во имя Мое, научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам». (Ин. 16:12, 13; 14:26). Что учение Спасителя не будет воспринято и понято всеми одинаково, об этом ученики знали еще вначале общественного сужения Иисуса Христа: «вам дано знать тайны Царствия, а им не дано ... потому что они видя не видят, и слыша не слышат, и не разумеют» (Мф. 13:11, 13). Для: понимания учения Иисуса Христа мало развития одного ума, для этого требовалась еще и чистота (неогрубелость) сердца (Мф. 13:15), что не всегда требуется для понимания человеческой мудрости. Поэтому нужно сказать совершенно противоположное тому, что сказал Толстой: возвышенность учения Иисуса Христа и неодинаковость понимания его со стороны людей, сами по себе, служат одним из доказательств того, что преподавший его был более, чем человек, а учение его более, чем учение человеческое. Сам Иисус Христос прямо называл его учением, происходящим от Бога. «Отвергающий Меня и не принимающий слов Моих, – говорил Он (Ин. 12:48, 50), имеет судию себе: слово, которое Я говорил, оно будет судит его в последний день. Ибо Я говорил не от Себя, но Пославший Меня Отец, Он дал Мне заповедь, что сказать и что говорить. И Я знаю, что заповедь Его есть жизнь вечная. И так, что Я говорю, говорю, как сказал Мне Отец». «Разве ты не веришь, что Я в Отце и Отец во Мне? Слова, которые говорю Я вам, говорю не от Себя: Отец, пребывающий во Мне, Он творит дела» (Ин. 1, 4, 10). «Пославший Меня есть истинен, и что Я слышал от Него, то и, говорю миру» (Ин. 8:26). «Ничего не делаю от Себя, но как научил Меня Отец, так и говорю» (Ин. 8:28). «Мое учение не Мое, но Пославшаго Меня» (Ин. 7:16). «Не любящий Меня не соблюдает слов Моих, слово же, которое вы слышите, не есть Мое, но пославшего Меня Отца» (Ин. 14:24).

Сам Толстой, без сомнения, сознает, что христианское учение не могло быть произведением обыкновенного человеческого ума. В своеобразной передаче он приводит изречение Ин. 7:17: «Кто хочет узнать об этом учении – от Бога ли оно, пусть исполняет его» (Подлинное изречение гласит так: «Кто хочет творить волю Его (Бога), тот узнает о сем учении, от Бога ли оно, или Я Сам от Себя говорю»). По этой же причине в разбираемом сочинении¹⁰⁶ Толстой не говорит, что это учение преподал человек Христос, а называет его только «приписывавшимся человеку Христу». Кто же его приписывал? Почему оно было приписываемо именно человеку Христу, а не кому либо другому? На эти вопросы Толстой не отвечает; они для него как бы вовсе не существуют. Но этого мало; как отвергнуть длинный ряд исторических свидетельств, принадлежащих евангелистам, апостолам, ученикам апостольским, христианским апологетам и писателям первых веков, еретикам и литературным врагам христианства, евреям-талмудистам и даже языческим римским писателям первого и начала второго века – Тациту, Светонию и Плинию Младшему, по единодушному утверждению которых никто другой, а именно Иисус Христос, распятый при Понтие Пилате, начальник веры христианской, преподал людям особенное учение и учредил религиозное общество, известное под Его именем? – Ясно, что утверждение Толстого голословно, безосновательно и несогласно с несомненными историческими свидетельствами.

Не признавал Иисуса Христа виновником нового учения, Толстой со своей стороны не указывает нам определенно и того, кто именно возвестил людям это учение. Он говорит «1800 лет тому назад среди языческого Римского мира явилось странное, не похожее ни на какое из прежних, новое учение, приписывавшееся человеку Христу». Но как же оно, явилось? – Само собою? действие оказалось без причины? – Но таким ответом удовлетвориться нельзя. 1800 лет назад – эпоха историческая. От этой эпохи до нас дошло много письменных памятников. Палестина была хорошо известна и грекам, и римлянам, и персам, и сирийцам. Относительно такой эпохи и такой страны нельзя ограничиваться неопределенными ответами; рассудок человеческий требует, чтобы каждое историческое явление было уяснено по закону достаточного основания и чтобы каждому действию была указана его причина. Но Толстой, по-видимому, ничего не хочет знать об этих разумных требованиях.

Но что же это за учение, странное и новое, которое, по Толстому, явилось 1800 лет тому назад и приписывавшееся человеку Христу? – На этот вопрос Толстой, как мы видели» отвечает¹⁰⁷ так: «учение, отрицавшее не только всякие божества, – всякий страх перед ними, всякие гадания и веру в них, но и всякие человеческие учреждения и всякую необходимость в них». Итак, сущность христианского учения, если только здесь о нем идет речь, Толстой полагает в самом грубом нигилизме, – в отрицании всяких божеств и в отрицании всяких человеческих учреждений. Это рассуждение Толстого как-то совестно даже опровергать; так оно для каждого здравомыслящего человека до очевидности ложно...

Учение, отрицающее бытие Божие, – атеизм, – не может быть названо новым учением даже и для эпохи, бывшей 1800 лет тому назад. Оно было уже известно Давиду, назвавшему, как мы знаем, всех атеистов безумцами. Правда, римские язычники называли безбожниками и христиан, потому что, почитая богами своими видимых идолов, они не могли понять христианского учения о бытии Бога невидимого и непостижимого, Бога, как всесовершенного духа, и потому полагали, что христиане вообще отвергают бытие Бога. Толстой мог бы понять это учение, если бы ему, не препятствовало уже наперед усвоенное им чрез Шопенгауэра школьно-философское пантеистическое мировоззрение. Для каждого, хотя сколько-нибудь знакомого с содержанием наших канонических евангелий, ясно, что называть христианское учение атеистическим, отвергающим всякие божества, т. е. и бытие истинного Бога, просто нелепо. Раскрытие истинного понятия о Боге и об отношении Бога к миру и человеку – это главный и основной предмет всего учения евангельского. Кто же, как не Христос возвестил людям, что «Бог есть дух» (Ин. 4:24) и притом – дух личный, самосознающий, любящий и действующий единственно по Своей воле, правде и благости, – что Он всемогущ (Мф. 19:26; Марк. 10:27; 18:87), что Он невидим и непостижим (Ин. 1:18), что Он вечен (Мф. 22:32; Марк. 12:26, 27; 20, 38), благ (Мф. 19:17; Марк. 10:18; 18:19), милосерд и всесовершен (Мф. 5:45, 48), всеведущ (Мф. 6:6), что он так возлюбил мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную. (Ин. 3:16). Толстому, очевидно, хотелось бы выдать христианское учение за атеистическое только для оправдания своего собственного мировоззрения. В своих сочинениях он говорит о Боге только для других, чтобы не оттолкнуть от себя своим безбожием многих из своих последователей, которые, по совершенно непонятному недоразумению, признают его даже религиознейшим человеком. (К немалому удивлению нашему, таковым признает его даже Страхов)¹⁰⁸. Но сам Толстой в бытие личного Бога вовсе не верует, и под словом Бог, которое он часто употребляет в своих сочинениях, он разумеет нечто иное, чем другие люди, иногда – истину, иногда – вообще отвлеченное пантеистическое понятие. В его пиьсме к NN по этому поводу мы встречаем следующее весьма характеристическое рассуждение: «Все говорят, что значение христианства в том, чтобы любить Бога и ближнего, как самого себя. Но что такое Бог? Что такое любить? Что такое любить что-то непонятное – Бога? Что такое ближний? Что такое сам я? Слова эти для меня имеют такое значение: любить Бога значит любишь истину... Так это для меня. Ho мне ясно, что эти ничего неопределяющие слова могут быть понимаемы иначе... Как это – люби какого-то Бога, которого каждый понимает по-своему, а другие, и вовсе не признают»... Конечно, Толстой, на основании своего пантеистического мировоззрения, может отрицать бытие личного Бога, сколько ему угодно; но навязывать атеистический характер христианскому учению, отрицающему только ложных, языческих богов, но небытие единого истинного Бога, он не имеет никакого основания и даже извращает этим самую сущность христианства. Христианское учение о любви к Богу в вышеупомянутом письме к NN – он называет «просто глупым»; но этим словом было бы справедливо назвать только одно его рассуждение о христианском учении.

Совершенно неосновательно утверждает Толстой также и то, будто бы новое учение, явившееся 1800 лет тому назад (думаем, что речь идет о христианском учении), отрицает всякие человеческие учреждения и всякую необходимость в них. В той же самой нагорной проповеди, на которую так часто ссылается Толстой и которую он считает несомненно подлинною, Иисус Христос признает учреждения судебные: «всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду» (Мф. 5:22); там же признает Он значение синедриона: «кто скажет брату своему: «рака», подлежит синедриону». Кроме того Христос, как мы видели уже, признает обязательным платить государственные и общественные подати (Мф. 22:17; Марк. 12:14; Лук. 20:22); правда, обвиняя пред Пилатом Иисуса Христа, иудеи говорили: «Он развращает наш народ и запрещает давать подать кесарю» (Лук. 23:2); но и Пилат увидел, что это была ложь и клевета. Спаситель признавал все учреждения, установленные ветхозаветным законом (храм, праздники, крещение Иоанна, путешествия в Иерусалим) и даже благочестивые обычаи народные (Мф. 26:12; Марк. 14:8), не отверг значения синагог и т. п. Толстому, очевидно, хочется навязать христианскому учению тот социалистический, или даже анархический характер, какой имеют его собственные убеждения, заимствованные из источников, стоящих не только вдали, но и в явном противоречии с учением Иисуса Христа.

Весьма трудно объяснить себе, каким образом Толстой мог допустить предположение, что христианское учение было искажаемо с самого начала его появления в мире, и что искажали и извращали его именно св. апостолы, непосредственные ученики Иисуса Христа. Но из каких источников сам Толстой получил свои сведения об истинном христианском учении? – По его словам, – будто бы из Евангелий, написанных апостолами. А где встретил он это учение уже искаженным будто бы апостолами? – В писаниях тех же самих апостолов?... Таким образом, по Толстому, выходит, что одни и те же апостолы в одно и то же время, в одних и, тех же писаниях предложили своим читателям и истинное христианское учение, и в искаженном ими виде!... Можно ли подобные заключения признавать согласными с требованиями здравой логики?

Но еще более странным представляется рассуждение Толстого о том; что справедливость своего искаженного христианского учения апостолы будто бы старались утвердить самыми недостойными и безнравственными средствами – ложью и обманом, что для этого они сначала выдумали «эти страшные, наделавшие столько зла слова: «угодно Святому Духу и нам», а потом для подтверждения этих страшных слов они будто бы придумали рассказ о сошествии Св. Духа на них в виде огненных языков и о других соблазнительных для Толстого чудесах, – которыми наполнена книга Деяний св. Апостолов... Таким образом, по мнению Толстого, ученики Иисуса Христа, которые ради возвещения людям евангельского учения, отказались от всех благ мира, терпели голод и жажду, и наготу и побои, скитались и трудились, работая своими руками, были злословимы, гонимы (1Кор. 4:11–13); эти ученики отовсюду притесняемые (2 Кop. 4:8), ужасными страданиями и мученическою смертью запечатлевшие истину проповедуемого учения, эти апостолы были будто бы лишь обманщиками и лжецами! Что нужно сказать о человеке, который дерзнул бросить грязью и запятнать высоконравственный и безукоризненный характер св. апостолов, первых проповедников возвещенной Иисусом Христом божественной истины? Лик учеников Христовых Толстой думает обратить в шайку сознательных обманщиков и лгунов! Дело распространения христианства он хочет приписать простому обману и пустым вымыслам, относительно которых предварительно состоялся преднамеренный уговор между галилейскими рыбаками. Может ли здравый смысл допустить подобные предположения? Очевидно, Толстой решил не пренебрегать никакими средствами для достижения своей цели.

По мнению Толстого¹⁰⁹, Иисус Христос не только не намерен был учреждать церкви на земле, но даже и «не мог основать» ее. Как же после этого понимать слова Христа: «Я создам церковь Мою и врата ада не одолеют ея» (Мф. 16, 18)? или о суде церкви: «скажи церкви; а если и церкви (согрешивший брат) не послушает, то да будет он тебе, как язычник и мытарь» (Мф. 18:17)? На эти вопросы Толстой отвечает¹¹⁰, что в этих местах слово «церковь» «Христос употреблял о чем-тo другом». Но о чем же именно? – На этот вопрос он не дает никакого ответа. Очевидно, что он еще не придумал, как исказить эти евангельские места, это изречения Самого Спасителя, о Его намерении основать церковь и о предоставленном ей суде над согрешившими членами. Толстой требует, чтобы просто на слово поверили ему, что в этих изречениях Христос разумеет под словом «церковь» не церковь, а «что-то другое». Но он выпустил из виду, что в Евангелиях кроме самого слова «церковь» есть еще прямые указания на существенные признаки церкви, таковы: избрание апостолов, данная им власть учить и совершать таинства, производить суд (Мф. 10:1; Марк. 3:33–14; Лук. 6:12–13; Мф. 28:19–20; 16:19; 18:17; Ин. 20:23 и др.). Толстой не обратил внимания своих читателей и на то, что кроме Евангелий, написанных апостолами, и во многих местах апостольских посланий ясно говорится о том, что церковь на земле основана именно Иисусом Христом, освящена Его страданиями и смертью. Вот важнейшие из этих изречений: «Иных Бог поставил в церкви во-первых апостолами, во-вторых пророками, в-третьих учителями; далее, иным дал силы чудодейственные, также дары исцелений, вспоможения, управления» (1Кор. 12:28). В другом месте вместо слова Бог говорится Христос. «Христос поставил одних апостолами, других пророками, иных евангелистами, иных пастырями и учителями, к совершению святых, на дело служения, для созидания Тела Христова, доколе все придем в единство веры и познания Сына Божия, в мужа совершенного, в меру полного возраста Христова» (Ефес. 4:11–13). «Христос возлюбил церковь и предал Себя за нее, чтобы освятить ее, очистив банею водною, посредством слова; чтобы представить ее Себе славною церковью, не имеющею пятна, или порока, или чего-либо подобного, но дабы она была свята и непорочна» (Ефес. 5:25–27). В книгах Св. Писания Нового Завета слово «церковь» употреблено в 98 местах. И по Толстому выходит, что во всех этих местах под «церковью» нужно разуметь не церковь, а «что-то другое»...

Толстой, по-видимому, не находит достаточного количества слов на русском языке для того, чтобы выразить всю свою враждебность к христианской церкви и потому обращается за помощью даже к Вольтеру, вместе с которым обзывает¹¹¹ церковь еще и французским словом – 1’infame (бесчестною). По его словам, церковь есть источник зла и лжи, она может будто бы причинять одни злодеяния, и – ничего хорошего, так что Тихон Задонский был бы добрее и достойнее, если бы не принадлежал к христианской церкви¹¹². Истина, по Толстому, заключается не в церкви, а в ересях, потому что главным признаком церкви служит ее неподвижность, застой, безжизненность, а существенный признак ересей движение, истина же, как и истинное христианство, состоят лишь в безостановочном движении¹¹³. – Но в каком движении вперед или назад? Прямо или в сторону? По-видимому, Толстой имеет в виду первое движение, т. е., вперед и прямо. Но такое движение есть и в церкви. Правда, божественная истины, хранимая в церкви, как истины вечные, сами по себе неподвижны, сами по себе, не имеют нужды ни в каком дальнейшем движении или раскрытии, выводах или добавлениях. Но человечество, воспринимая их в себя и становясь под их руководство, находится в безостановочном движении; члены церкви постигают эти истины не сразу, но постепенно, достигая и в жизни все большего и большего осуществления их. 300–400 лет тому назад члены христианской церкви не имели таких точных, ясных, основательных познаний в области христианской религии, какие имеют многие из членов церкви в настоящее время; религиозное сознание у людей взрослых стоит на высшей степени развития, чем у детей. Таким образом, в церкви, хотя богооткровенные истины всегда одни и те же, как вечные и раз навсегда данные, но в них заключаются начала беспрерывного, безостановочного и бесконечного развития человечества, начинаемого на земле и имеющего продолжаться в будущей жизни. Эти-то божественные истины в своем чистом и неповрежденном виде и могут быть находимы только в церкви, которая хранит их как самую драгоценную святыню. Не то в ересях. Там есть движение религиозного сознания, но только без надлежащей зависимости от богооткровенных истин; оно уклоняется от них и потому всегда искажает или отрицает их. Там не религиозное сознание развивается в зависимости от догматического учения, а совершенно наоборот: догматическое учение становится в зависимости от религиозного сознания и вместе с ним постоянно изменяется, а вследствие этого оно никогда не может заключать в себе твердых и непреложных истин, так как содержание его, завися от направления развития еретиков, всегда будет иметь временный или случайный и разнообразный характер и его движение будет не прямое, а круговращательное. – Истинное христианство, по словам Толстого¹¹⁴, состоит лишь в беспрестанном движении вперед, а не в неподвижности церкви. Но к чему стремится сам Толстой? Он, по-видимому, стремится не вперед, а назад, – к восстановлению того истинного христианства, которое явилось в мир 1800 дет тому назад, к тем истинам, которые, по его словам, были «приписаны человеку Христу». Не вступает ли чрез это самое Толстой в противоречие с самим собою? Если истина в ересях, – зачем ему возвращаться так далеко, а отчего не обратиться к ересям, ныне во множестве распространенным и постоянно умножающимся?

Движению церковной жизни, по мнению Толстого, предел положен Никейским символом веры. Но как же объяснить то, что движение в церкви, как признает Толстой, было во 2-м и 3-м веке, когда также существовали разные символы – поместных церквей и отдельных отцов церкви и даже символ апостольский. На этот вопрос у Толстого нет никакого ответа.

Толстой так враждебно относится к Никейскому символу веры, что даже выставляет¹¹⁵ следующее категорическое положение: «Нагорная проповедь или символ веры. Нельзя верить и тому и другому». Но что такое символ веры? По Толстому, Никейский символ веры есть ни что иное, как «резюме споров, происходивших на соборе»¹¹⁶. Но это определение совершению неверно. Символ веры есть краткое, но точное изложение того вероучения; которое содержится в книгах Св. Писания Нового Завета; отцы собора не только ничего не внесли в него своего, но даже не употребили ни одного своего выражения. Символ веры весь изложен словами Новозаветных писаний. Для доказательства этого мы приводим его здесь с точным указанием цитат или тех мест Св. Писания, из которых отцы собора заимствовали выражения при составлении символа веры. Желающие могут проверить нас. Вот сам текст Никейского символа веры. «Веруем во единаго Бога Отца (ср. Ин. 14, 1; 17,3; Иак. 2, 19; Евр. 11,6; Рим. 3, 30; 1Кор. 8, 6; Гал. 3, 20; Ефес. 4, 6; 1Тим. 2, 5 и др.), Вседержителя (2Кор. 6, 18; Апок. 1, 8; 4, 8; 11, 17; 15, 3; 16, 7; 14; 19, 6; 21, 22), Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым (Матф, 19, 4; Марк. 10, 6; Рим. 1, 25; Ефес. 3, 4; Колос. 1, 16). И во единого Господа Иисусa Христа (1Кор. 8, 6; Ин. 13, 13. 14; 1Кор. 12, 3; Филип. 2, 11), Сына Божия (Мф. 3, 17; Марк. 1, 11; Лук. 3, 22; Ин. 5, 37, Мф. 17, 5; Марк. 9, 7; 2Петр. 1, 17; Мф. 16, 16. 20; 14, 33; Ин. 6, 69; 1Ин. 1, 7; 2, 22; 23; 24; 3, 8. 23; 4, 9, 10. 14. 15; 5, 5. 10. 11. 12. 13. 20; 2Ин. 1, 3. 9; Апок. 1, 13; 2, 18; Рим. 1, 3. 4. 9; 5, 10; 8, 3. 29. 32; 1Кор. 1, 9; 15, 28; 2Кор. 1, 19; Гал. 1, 16; 2, 20; 4, 4. 6; Ефес. 4, 13; 1Сол. 1, 10; Евр. 1, 2. 5; 4, 14; 6, 6; 10, 29 и др.), Единороднаго (Ин. 3, 16; 1Ин. 4, 9; Гал. 4, 4;) иже от Отца рожденнаго прежде всех век (1Ин. 5, 1; Евр. 1, 5; 5, 5), Света от Света (Ин. 8, 12; 9, 5; 1Ин. 1, 5.), Бога истинна от Бога истинна (Ин. 3, 33; 1Ин. 5, 20; Рим. 3, 4; 1Сол. 1, 9; Евр. 9, 14), рожденна, не сотворенна (Евр. 5, 5; 1, 5; 1Ин. 5, 1), единосущна Отцу (Ин. 14, 11; 17, 10; 10, 30. 36. 38), Имже вся быша (Ин. 1, 3; Колос. 1, 16; Ефес. 3, 9; Евр. 1, 2). Нас ради человек и нашего ради спасения (Ин. 3, 16, 17; Мф. 26, 28; Лук. 22, 19, 20; Марк. 14, 24; 1Кор. 11, 24; Мф. 20, 28; Марк. 10, 45; Ин. 11, 51; 52; 10, 16; 1Кор. 8, 11; 15, 3, Рим. 5, 18; 1Тим. 2, 5, 4, 10; Тит. 2, 11; 1Сол. 5, 9; 2Сол. 2, 13; Евр. 1, 14; 2, 10; 1Петр. 2, 2;) сшедшаго с небес (Ин. 3, 13; 6, 62; Мф. 26, 64; Ин. 16, 27. 28; Ефес. 4, 10); и воплотившагося от Духа Свята и Марии Девы и вочеловечшася (Мф. 1, 18. 20; Лук. 1, 35; Иоанн. 1, 14;), Распятаго же за ны при Понтийстем Пилате и страдавша и погребенна (Мф. 27, 26; 60; Марк. 15, 15. 45–46; Лук. 23, 24–25. 52–53; Ин. 19, 16. 42; 1 Kop. 1, 23; 2, 2. 8; Галат. 3, 1; Апок. 11, 8 и др. 1Петр. 2, 21; 23; 3, 18; 4, 1; 2 Kop. 1, 5: Евр. 9, 26; 1Тим. 6, 13; 1 Kop. 15, 4); И воскресшаго во третий день по писанием ( 1 Kop. 15, 3–4); И возшедшаго на небеса (Марк. 16, 19; Лук. 24, 51; Деян. 1, 9; Ин. 3, 13; 6, 62; Мф. 26, 64; Ефес. 4, 10; 1Петр. 3, 22); и сидящаго одесную Отца (Марк. 16, 19; Мф. 26, 64; 1Петр. 3, 22; Колос. 3, 1; Евр. 1, 3. 13; 8, 1; 10, 12; 12, 2). И паки грядущаго со славою судити живым и мертвым (Мф. 25, 31–46; 13, 49; 16, 27; Деян. 1, 11. 10, 42. 1Сол. 1, 10; Иак. 5, 7; 8; 2Петр. 1, 16; 3, 4. 10; 12; 1Кор. 4. 5; 15, 23; 2Кор. 7, 7; 1Сол. 2, 19; 3, 13; 4, 15; 5, 2. 23; 2Сол. 2, 1. 8; Мф. 24, 44; Апок. 3, 11; 4, 8; 22, 12. 20), Его царствию не будет конца (Лук. 1, 33); И в Духа Святаго (Мф. 28, 19; 3, 16; Марк. 1, 10; Лук. 3, 21; Ин. 1, 32; Мф. 1, 18. 20; 12, 28. 32; Марк. 3, 28. Лук. 12, 10. Мф. 10, 20. Лук. 12, 12; Ин. 14, 16. 17. 26; 15, 26; 16, 7–15; 20, 22; 1Петр. 1, 12; 4, 14; 2Петр. 1, 21; 1Ин. 3, 24, 4, 13; 5, 6. 7; Иуд. 1, 20; Aпок. 2. 7, 12. 17. 29; 3, 6. 13. 22; 14. 13; Деян. 1, 2. 5. 8. 16; 2, 4. 17. 33. 38; 4, 8. 25. 31; 5, 32; 6, 3. 5. 10; 7, 51, 55; 8, 15–19. 39; 9, 17. 31; 10, 19. 38. 44. 45. 47; 11, 12. 15. 16. 24. 28; 13, 2. 4. 9. 52; 15, 8. 28; 16, 6. 7; 19, 2. 6; 20, 23. 28; 21, 11; 28, 25; Рим. 5, 5; 8. 9. 11. 14. 26; 9. 1; 14, 17; 15, 13. 16. 19; 1 Kop. 2, 10. 11. 12. 13. 14; 3, 16; 6, 11. 17. 19; 7, 40; 8, 6; 12, 3. 8. 9. 11. 13; 14, 2; 2 Kop. 5, 5; 6, 6; 13, 13; Галат. 3, 5; 4, 6; Ефес. 3, 5; 4, 4; 30; Филип. 1, 19. 27; 1Сол. 4, 8; 1Тим. 3, 16; 4, 1; Тит. 3, 5; Евр. 2, 4; 3, 7; 6, 4; 9, 14; 10, 15), Господа животворящаго (2 Kop. 3, 17; Деян. 5, 3. 4; Рим. 4, 17; 8, 11; 1Кор. 15, 45), Иже от Отца исходящаго (Ин. 15), Иже со Отцем и Сыном спокланяема и славима (Мф. 28, 19; 1Ин. 5, 7; Мф. 3, 16–17), глаголавшаго пророки (2Петр. 1, 21; 1Петр. 1, 10. 11). Во едину святую, соборную и апостольскую церковь (Мф. 16, 18; 18, 17; 1Пет. 2, 4–8; 1 Кор, 3, 10–12; 12, 28; 14, 4. 12; Ефес. 1, 22; 5, 23. 25–27; 4, 10–13; 2Кор. 6, 16; 8, 1.; Филип. 3, 6; Колос. 1. 18. 24; 2Сол. 2, 4; 1Тим. 3, 15 и др.)... Исповедуем едино крещение во оставление грехов (Ин. 3, 3. 4; Мф. 28, 19; Марк 16, 16; Деян. 2, 38; 10, 47. 48; Ефес. 4, 5; 1Петр. 3, 21; Рим. 6, 3. 4; 1Кор. 12, 13; Галат. 3, 27; Колос. 2, 12). Чаем воскресения мертвых (Мф. 22, 32: Марк 12, 26; Лук. 20, 37; Ин. 5, 25; 28, 11, 25–26.; 6, 40, 54; Рим. 6, 5; 1Кор. 15, 12. 13. 21. 42; Филип. 3, 11; Евр. 6, 2; 11, 19, 35) и жизни будущаго века (Ин. 3, 16; 36; 4, 14; Ефес. 1, 21; 2, 7; Евр. 6, 5; Рим. 2, 7. 5, 21; 6, 2; 7, 10; Гал. 6, 8; 1Тим. 4, 8; Евр. 7, 16; 1Ин. 1, 2; 2, 25; 3, 14; 5, 11; 13, 20 и мн. др.).

Проверив указанные нами цитаты, читатель, конечно, сам увидит, что Никейский символ веры не только вполне согласен с учением новозаветного Откровения, но даже изложен словами и изречениями новозаветных писаний; поэтому, когда Толстой утверждает, что нагорная проповедь несоединима с Никейским символом веры, то этим он утверждает уже и то, что нагорная проповедь Спасителя находится в непримиримом противоречии со всем новозаветным Откровением, с учением Иисуса Христа и апостолов. Отвергнуть Никейский символ веры это то же, что отвергнут все книги Св. Писания Нового Завета. Толстой, конечно, и сам это прекрасно сознает; но ему нужно было во что бы то ни стало отрицать истинность вероучения, содержащегося в Никейском символе веры, потому что он, еще раньше знакомства с христианским вероучением, усвоил себе ложное школьно-философское мировоззрение (пантеистическое или материалистическое – все равно), которое находится в непримиримом противоречии с вероучением христианским. Еще раньше своих нападок на Никейский символ веры, он, конечно, уже не веровал ни в бытие личного Бога, ни в богочеловеческое достоинство Иисуса Христа, ни в бытие Святого Духа, ни в церковь, ни в таинства, ни в загробную личную жизнь. Его нападки на христианское вероучение суть только следствие его ложного школьно-философского мировоззрения, но вовсе – не результат серьезного изучения книг Св. Писания. Эта-то предвзятость и делает его крайне раздражительным, враждебным и фанатичным, потому что на каждом шагу в божественном Откровении ему приходится наталкиваться на неустранимые препятствия и возражения его собственному мировоззрению, заимствованному из враждебного христианству источника. Не умея устранить эти возражения, он все больше и больше запутывается в безвыходном для него киту противоречий и, сознавая всю непоправимость своего положения, с отчаянием бросается в разные стороны, ищет помощи в искажениях и извращениях прямого смысла совершенно ясного евангельского текста, готов разуметь под самым простым и понятным словом все что угодно, но только не то, что оно значит на самом деле, но видя свою неудачу, он раздражается, выходит из себя и унижается до того, что даже начинает лгать и клеветать…

Из бесчисленного количества примеров, которые ясно доказывают справедливость только что сказанного нами, решаемся остановить внимание читателя еще на одном и, – к сожалению, далеко не последнем. «Перед церквами, говорит Толстой¹¹⁷, стоит дилемма: нагорная проповедь или Никейский символ – одно исключает другое: если человек искренно поверит в нагорную проповедь, Никейский символ неизбежно потеряет для него смысл и значение и вместе с ним церковь и ее представители; если же человек поверит в Никейский символ, т. е., в церковь, т. е., в тех, которые называют себя представителями ее, то нагорная проповедь станет для него лишняя. И потому церквям нельзя не употреблять всех возможных усилий для затемнения смысла нагорной проповеди и для привлечения к себе людей». Эту же мысль высказывает Толстой и в другом месте¹¹⁸: «Нагорная проповедь или символ веры. Нельзя поверить и тому и другому. И церковниками выбрано последнее: символ веры учится и читается, как молитва и в церквах, а нагорная проповедь исключена даже из чтений евангельских в церквях, так что в церквях никогда, кроме как в те дни, когда читается все Евангелие, прихожане не услышат ее». Да неужели это правда? – может спросить изумленный читатель. Неужели нагорная проповедь Спасителя исключена духовенством из евангельских чтений в церквях? Неужели наше православное духовенство скрывает от своих прихожан учение Спасителя, содержащееся в нагорной проповеди? – К счастью, ничего подобного нет в действительности, да никогда и быть не могло. Все это обычная у Толстого ложь и клевета, к которым он так часто прибегает для оправдания своего ложного и предвзятого школьно-философского взгляда. Если, как признает и сам Толстой, нагорная проповедь во всем своем объеме читается только в те дни, когда читается все Евангелие (т. е. в первые дни страстной седмицы и у гроба умерших епископов и священников), то по каким бы побуждениям духовенство скрывало ее от прихожан в другое время? Что нагорная проповедь изучается в школах на ряду с символом веры, в этом читателя может убедить любая школьная программа и любой учебник по св. истории Нового Завета. Что часть нагорной проповеди (Мф. 5:3–12) ежедневно в церквях не только читается, но и поется на литургии (на малом входе) или на великопостных часах (изречения о блаженствах) в этом также убедиться нетрудно каждому. Но нетрудно разоблачить ложь Толстого и относительно того, будто бы нагорная проповедь исключена даже из чтений евангельских в церквах. Для этого достаточно только взглянуть в прилагаемый в конце русской Библии (печатаемой в синодальной типографии) и каждой Библии славянской – «Указатель евангельских и апостольских чтений на все дни года». Из этого «указателя» видно, что нагорная проповедь, по уставу Православной церкви, разделенная на зачала, как и все Евангелие вообще, читается в церквях на Божественной литургии нередко, а именно: в 8-ю неделю по Пасхе, т. е., в неделю Пятидесятницы или Сошествия Св. Духа на Апостолов (она же – Троицкая); во вторник – Мф. 4, 25; 5, 1–13; в среду – Мф. 5, 20– 26; в четверг – Мф. 5, 27–32; в пятницу – Мате. 5, 33–41 (о непротивлении злу); в субботу – Мф. 5, 42–48; на следующей неделе, которая называется обыкновенно неделею всех святых: в понедельник – Мф. 6, 31–34; 7, 9–11; во вторник 7, 15–21; в среду – 7, 21–23; в субботу – Мф. 7, 1–8; в следующую неделю (2-я неделя по всех святых) – в субботу – Мф. 7, 24–8; 4; в неделю мясопустную: в субботу – Мф. 6, 1–13; в неделю сыропустную – в воскресенье – Мф. 6, 14–21; во все дни, посвященные памяти святителей: Мф. 5, 14–19; во время безведрия, о умирении и соединении православной веры, за творящих милостыню и, наконец, на всякое прошение – Мф. 7, 7–11. Эти и даже более подробные сведения Толстой, конечно, мог бы позаимствовать из любого календаря; но он не захотел этого сделать, потому что для него это было бы невыгодно и стеснило бы его в достижении цели – унизить православную церковь, хотя бы явною клеветою и ложью.

Также односторонне судит Толстой и о деятельности православной церкви. Под церковью он всегда понимает только одно духовенство; о мирянах, наибольшей части церкви, он преднамеренно умалчивает, как будто миряне не принимают совершенно никакого участия в деятельности церкви. Но такое понятие о церкви совершенно неверно. По словам Толстого¹¹⁹, православный катехизис (будто бы) так определяет понятие церкви: «Церковь есть основанное Иисусом Христом общество (?), соединенное между собою в одно целое одним божественным учением и таинствами под управлением и руководством Богоустановленной иерархии». Хотя Толстой положительно выдает это определение за определение православного катехизиса и даже отмечает его знаками, употребляющимися для обозначения чужих слов; но в православном катехизисе предлагается несколько иное определение; а именно в православном катехизисе мы читаем следующее: «Церковь есть от Бога установленное общество людей, соединенных Православною верою, законом Божьим, священноначалием и Таинствами»¹²⁰. Хотя Толстой, как видит читатель, и значительно изменил православное определение; но мы не придаем этому особенного значения. Достаточно отметить только, как легкомысленно он относится к передаче чужих определений. Но и из приведенного им определения ему, по- видимому, можно было бы усмотреть, что церковь состоит не из одной иерархии, что к ней принадлежат и миряне, светские люди, а если бы он справился даже только с одной историей отечественной церкви, то он увидел бы что голос мирян в церкви имеет немаловажное значение и иногда бывал даже решающим, отменяя распоряжение иерарха всей церкви, – о чем ясно свидетельствует, напр., известная история лжемитрополита Исидора с принятием флорентийской унии, а также и история наших юго-западных братств, деятельность князя Острожского и т. п.

Признав церковь, вследствие ее неподвижности, неспособной произвести что либо доброе и полезное для жизни и отождествив ее с духовенством, Толстой не пожалел красок и приложил все свое уменье и старанье к тому, чтобы как можно более карикатурно представить «деятельность православной церкви». Вот что он говорит по этому поводу¹²¹. «Деятельность этой церкви состоит в том, чтобы всеми возможными мерами внушить 100 миллионной массе русского народа те отсталые, отжитые, не имеющие теперь никакого оправдания верования, которые когда-то исповедовали чуждые нашему народу люди, в которые почти никто уже не верит, часто даже и те, на обязанности которых лежит распространение этих ложных верований... Чему старательно, неупустительно, напряженно, везде одинаково учат народ? Чего от него требуют, в силу, так называемой, христианской веры? Начну (продолжает Толстой) с начала рождения (не с конца рождения, а с начала?) ребенка: при рождении ребенка учат тому, что надо над ребенком и матерью прочитать молитву, чтобы очистить их, так как без молитвы этой родившая мать погана (?). Для этого перед изображениями святых, называемых народом (?) прямо богами, священник берет в руки ребенка и читает заклинательные (?) слова и этим (?) очищает мать. Потом внушается родителям и даже требуется от них под страхом наказания за неисполнение, чтобы ребенок был непременно крещен, т. е. обмокнут священником три раза в воду, при чем читаются никому непонятные слова (?) и совершаются еще меньше понятные действия – мазания маслом разных частей тела, стрижка волос и дутья и плеванья восприемников на воображаемого дьявола. Все это (?) должно очистить ребенка и сделать его христианином. Потом внушается родителям, что ребенка надо причастить, т. е., дать ему под видом хлеба и вина съесть частицу тела Христова (это новорожденному ребенку-то?), вследствие чего ребенок примет в себя благодать Христа и т. д. Потом внушается, что этого ребенка, по мере возраста, надо выучить молиться. Молиться – значит становиться прямо перед досками, на которых нарисованы лица Христа, Богородицы, Святых и кланяться головой, всем телом, а правой рукой со сложенными известным образом пальцами дотрогиваться до лба, плеч, живота и прочность славянские слова, из которых самые употребительные и всем детям внушаемые: Богородица, дева радуйся и т. д. Потом внушается воспитываемому, что при виде всякой церкви и иконы надо делать опять то же, т. е., креститься; потом внушается, что в праздники (праздники, поясняет Толстой, это дни, в которые (?) Христос родился, хотя никто не знает, когда это было, дни, в которые (?) он обрезался, в который умерла Богородица, в который принесен крест, в который внесена (?) икона, в который юродивый видел видение и т. п.), в праздники надо одеться в лучшия одежды и идти в церковь и покупать и ставить там свечи перед изображениями святых, подавать записочки и поминания и хлебцы для вырезывания в них треугольников и потом молиться много раз за здоровье и благоденствие царя и архиереев, и за себя и за свои дела и потом целовать крест и руку священника. Кроме этой молитвы внушается еще, что надо каждый год, по крайней мере один раз, говеть. Говеть значит, пойти в церковь и сказать священнику свои грехи, предполагая, что это сообщение своих грехов чужому человеку совершенно очищает от грехов и потом съесть с ложечки кусочек хлеба с вином, что еще более очищает. Потом внушается, что если мужчина и женщина хотят, чтобы их плотское общение было свято, то они должны придти в церковь, надеть на себя металлические короны, выпить питья (?), обойти под звуки пения три раза вокруг стола, и что тогда плотское общение мужчины и женщины сделается святым и совсем особенным от всяких других. В жизни же внушается, что надо соблюдать следущие правила: не есть мяса и молока в известные дни, еще в другие известные дни (?) служить молебны и панихиды по умершим, в праздники принимать священника и давать ему деньги и несколько раз в году брать из церкви доски с изображениями и носить их на полотенцах по полям и домам. Перед смертью же внушается, что человек должен непременно съесть с лежечки хлеба с вином, а еще лучше, если успеет помазаться маслом. Это обеспечивает ему благо в будущей жизни. После же смерти внушается родным его, что для спасения души умершего полезно положить ему в руки печатную бумагу с молитвой; полезно еще, чтобы над мертвым телом прочли известную книгу (?) и чтобы в церкви в известное время произносили бы имя умершего. В этом считается обязательная вера для каждого. Но если кто особенно хочет позаботиться о своей душе, то по этой вере внушается, что наибольшее обеспечение блаженства души на том свете достигается еще тем, чтобы жертвовать деньги на церкви и монастыри, обязывая (?) этим святых людей молиться за себя (?). Спасительны еще, по этой вере, для души хождения по монастырям, целование явленных икон и мощей. По этой вере явленные иконы и мощи сосредоточивают в себе особенную святость, силу и благодать и близость к этим предметам: прикосновение, целование, становление свеч к ним, подлезание под них, много содействует спасению, равно и молебны, заказываемые перед этими святынями. И вот эта то вера (делает Толстой заключение из сказанного), и никакая другая называется православной, т. е., настоящей верой, под видом христианской всеми силами в продолжении многих веков и с особенным напряжением теперь внушается народу... Все это, и поклонение мощам, и иконам внесено в богословие, в катехизиса; этому старательно учат народ теоретически и практически всеми средствами торжественности, блеска, авторитета, насилия; гипнотизируя его, заставляют его верить в это и ревниво оберегают эту веру от каждой попытки освобождения народа от этих диких суеверий. На моих глазах, как я говорил по случаю моей книги, в продолжении многих лет учение Христа и его собственные слова о непротивлении злу были предметом насмешек (?), балаганных шуток (!?) и не только церковники не противились этому, но поощряли (?) это кощунство; но попробуйте сказать непочтительное слово о безобразном идоле, кощунственно развозимом по Москве пьяными людьми под именем Иверской¹²², и поднимется стон негодования этих самых православных церковников»...

Какими же средствами, по мнению Толстого, эта, по-видимому, столь странная вера распространяется и поддерживается в народе? – Первое и главное средство – это обман и притом – обман огульный, сознательный и наглый. «Меня часто поражало, говорит Толстой¹²³, это комическое, если бы последствия его не были так ужасны, наблюдение о том, как люди, сцепившись кругом, обманывают друг друга, и не могут выйти из этого заколдованного круга… Архиереи, митрополиты и все высокопоставленные люди прикладываются к мощам и чудотворным иконам. Спросить у архиереев и высокопоставленных лиц, зачем они это делают, они скажут, что делают это для народа (?), а народ прикладывается потому, что архиерей и высокопоставленные лица это делают».

Другим, не менее же важным, средством распространения веры Толстой признает¹²⁴ «то, что теперь называется гипнотизацией». «Пускаются в дело, – говорить он¹²⁵, – все искусства от архитектуры до поэзии для воздействия на души людей и для одурения их, и воздействие это происходит неперестающее».

Этими-то средствами, по словам Толстого¹²⁶, духовенство пользуется с удивительною хитростью и усилиями для того, чтобы «продолжать строить церкви, служить обедни, проповедовать, учить, обращать, и, главное, получать за это огромное содержание (?), как все эти священники, пастыри, интенденты, суперинтенденты, аббаты, архидиаконы, епископы и архиепископы».

Итак, Толстой высказал такое же суждение о Православной Церкви, ее сущности и деятельности, какое приходится иногда выслушивать только от самых непримиримых врагов Христовой Церкви, – явных безбожников, некоторых евреев и фанатичных сектантов, в числе которых в настоящее время не последнее место занимают именно толстовцы, ученики вполне достойные своего учителя. И приведенное суждение Толстого нас нисколько не удивило: ничего другого от него нельзя было бы и ожидать. Мы думаем, что и нами и более нас компетентными людьми уже достаточно доказано, что хотя Толстой и употребляет такие слова, как Бог, Христос, христианство, но для него это – бессодержательные слова, или, как он сам выражается, «ничего не определяющие слова», которыми однако же он охотно любит пользоваться, чтобы маскировать свои действительные убеждения и ловить в свои сети людей верующих, но не утвержденных еще в истинах христианской веры. Не подлежит никакому сомнению, что Толстой такой же безбожник, как и все другие безбожники, а по своей враждебности к христианской церкви он превосходит, конечно, всякого еврея, всякого сектанта, всякого фанатика. Вот почему мы и говорим, что от Толстого мы никогда и не ожидали иного суждения о Православной Церкви, кроме того, какое им высказано и какое приведено нами выше.

Что это суждение крайне злостно, односторонне, а потому и ложно, что оно вышло из человеческого сердца, отравленного ядом самой непримиримой и безграничной вражды, – это должно быть ясно и очевидно для каждого, кто решится беспристрастно отнестись к нему. В самом деле, когда и какой архиерей говорил Толстому, что он прикладывается к чудотворному образу, не по благоговению своему к святыне, т. е. не по убеждению своему, а из одного лицемерия, для народа? А о чем говорят те гнусные оскорбительные для религиозного чувства, грубые, кощунственные выражения, которые употребляет Толстой, говоря о святейшем таинстве Евхаристии и о чудотворной Иверской иконе Божией Матери, высоко чтимой святыне всего русского народа? «Великий писатель земли русской» не имеет в своем запасе приличных выражений, не может говорить о народной святыне, не оскорбляя народного чувства!... Вот что делает с ним овладевшее им чувство безграничной вражды и злобы!... Но не будем об этом много говорит. В этом отношении Толстой сам «от слов своих осуждается» (Мф. 12:37). Ибо «исходящее из уст – из сердца исходит; сие оскверняет человека» (Мф. 15:18). Язык – небольшой член, но много делает. Язык – огонь, прикраса неправды; язык в таком положении находится между членами нашими, что оскверняет все тело и воспаляет круг жизни, будучи сам воспаляем от геенны; ибо всякое естество зверей и птиц пресмыкающихся и морских животных укрощается и укрощено естеством человеческим, а язык укротить никто из людей не может; это неудержимое зло; он исполнен смертоносного яда (Иак. 3:5–8)...

Как мы видели, сущность и деятельность Православной Церкви Толстой ограничивает лишь молитвословиями и требоисправлениями и потому считает эту деятельность Церкви не только пустою, ничтожною, бесполезною, но и вредною. Это суждение само по себе ложно, но для Толстого оно совершенно естественно.

Толстой не верует в бытие личного Бога. В своем письме к NN на вопрос: «что такое Бог?» он прямо отвечает, что Бог – это «ничего не определяющее слово», «что-то непонятное...» Какой же смысл после этого может иметь для него молитва? – Очевидно, – никакого. Но совершенно иное значение имеет молитва для христианина, верующего в бытие личного Бога, Творца, Промыслителя и Искупителя, – Бога, Который возлюбил род человеческий несравненно более, чем родной отец любит своих детей. Христианин верует словам своего Господа и Спасителя, сказанным в нагорной проповеди, (о которой так много говорит Толстой): «Просите и дано будет вам; ищите и найдете; стучите, и отворят вам... Если вы, будучи злы, умеете даяния благия давать детям вашим, тем более Отец ваш Небесный даст блага просящим у Него» (Мф. 7:7, 11). Христианин знает, что и в прощальной беседе Своей с учениками, Сын Божий говорил им: «если чего попросите у Отца во имя Мое, то сделаю» (Ин. 14:13). «Если пребудете во Мне, и слова Мои в вас пребудут; то, чего ни пожелаете, просите, и будет вам» (Ин. 15:7) «Истинно, истинно говорю вам: о чем ни попросите Отца во имя Мое, даст вам» (Ин. 16:23; срв. 14, 14). Но нередко Господь говорил о значении молитвы во время Своего общественного служения и кроме нагорной проповеди, и задолго до прощальной беседы: «все, чего ни будете просить в молитве, верьте, что получите; и будет вам» (Марк 11, 24). Христианин знает, какое благотворное действие произвела молитва смиренного мытаря, или уверовавшего на кресте разбойника (Лук. 18, 14; 23, 43). Он помнит наставления Спасителя: «Молитесь за обижающих вас и гонящих вас» (Мф. 5, 44 в нагорной проповеди); «если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного» (Мф. 18, 19); «все, чего ни попросите в молитве с верою, получите» (Мф. 21, 22). Господь сказал даже особую «притчу о том, что должно всегда молиться и не унывать», которую Он закончил словами: «Бог ли не защитит избранных Своих, вопиющих к Нему день и ночь, хотя и медлит защищать их? Сказываю вам, что подаст им защиту вскоре» (Лук. 18:1–8). Кроме вышеприведенных, наставления Спасителя о молитве можно находить еще и во многих других местах, напр. Мф. 6, 5–7; 17, 21; 24, 20; 26, 41; Марк. 9, 29; 13, 19; 14, 38; Лук. 11, 1–4; 21, 36; 6, 28; 22, 40, 46 и др. Кроме того, христианин знает, что Сам Господь часто молился и нередко в молитве проводил целые ночи (срв. напр. Мф. 14, 23; Марк 6, 46; Лук. 5, 16 и мн. др.), что в молитве Он искал для Себя облегчения и пред наступлением Своих страданий, что Он молился даже и на кресте Своем. По примеру Христа постоянно пребывали в молитве Его апостолы и другие последователи (Лук. 24, 53; Деян. 1, 14. 24; 2, 42). При этом апостолы молились не за себя только, но и за других христиан. Так ап. Павел пишет к Ефесянам: «непрестанно благодарю за вас Бога, воспоминая о вас в молитвах моих, чтобы Бог Господа нашего Иисуса Христа, Отец славы, дал вам Духа премудрости и откровения к познанию Его» (Ефес. 1, 16, 17); Филиппийцам: «Благодарю Бога моего при всяком воспоминании о вас, всегда во всякой молитве моей за всех вас принося с радостью молитву мою» (Филип. 1, 3, 4); Колосянам: «Приветствует вас Епафрас ваш, раб Иисуса Христа, всегда подвизающийся зa вас в молитвах, чтобы вы пребыли совершенны и исполнены всем, что угодно Богу» (Колос. 4, 12); Фессалоникийцам: «всегда благодарим Бога за всех вас, воспоминая о вас в молитвах наших» (1Сол. 1, 2); Тимофею: «Благодарю Бога, Которому служу от прародителей с чистою совестью, что непрестанно воспоминаю о тебе в молитвах моих днем и ночью» (2Тим. 1, 3); Филимону: «Благодарю Бога моего, всегда вспоминая о тебе в молитвах моих» (Филим. 1, 4). Подобное же ап. Павел пишет Рим. 1, 10; 2Кор. 13, 7. 9; Филип. 1, 9; Колос. 1, 3, 9; 1Сол. 3, 10; 2Сол. 1, 11; св. Апостол Иоанн Богослов пишет старцу Гаию: «возлюбленный! молюсь, чтобы ты здравствовал и преуспевал во всем, как преуспевает душа твоя» (3Ин. 1, 2). С другой стороны, возвещая христианам, что «много может усиленная молитва праведнаго» апостолы наставляли их: «молитесь друг за друга, чтобы исцелиться» (Иак. 5, 16). «Если кто видит брата своего согрешающего грехом не к смерти, то пусть молится, и Бог даст ему жизнь» (1Ин. 5, 16). «Прежде всего прошу совершать молитвы, прошения, моления, благодарения за всех человеков, за царей и за всех начальствующих» (1Тим. 2, 1, 2); «Болен ли кто из вас, пусть призовет пресвитеров Церкви, и пусть помолятся над ним, помазавши его елеем во имя Господне. И молитва веры исцелит болящего, и возставит его Господь; и если он соделал грехи, простятся ему» (Иак. 5, 14, 15). Мало этого, апостолы просили у христиан взаимной молитвы даже и за себя. «Братия! молитесь и о нас» (1Сол. 5, 25). «Молитесь за нас, братия, чтобы слово Господне распространялось и прославлялось» (2Сол. 3, 1). «Молитесь о нас... Особенно же прошу делать это, дабы я скорее возвращен был вам» (Евр. 13, 18, 19). «Умоляю вас, братия, Господом нашим Иисусом Христом и любовью Духа, подвизаться со мною в молитвах за меня к Богу, чтобы избавиться мне от неверующих в Иудее, и чтобы служение мое для Иерусалима было благоприятно святым» (Рим. 15, 30, 31). Что же касается молитвы каждого за самого себя, то апостолы дали нам наставление – молиться непрестанно (1Сол. 5, 17), молиться во всякое время (Ефес. 6, 18), молиться день и ночь (1Тим. 5, 5), молиться духом и умом (1Кор. 14, 15). Основание для христианской молитвы апостолы прямо указывали в обетовании Спасителя. «Вот какое дерзновение мы имеем к Нему, что, когда просим чего по воле Его, Он слушает нас; а когда мы знаем, что Он слушает нас во всем, чего бы мы ни просили, – знаем и то, что получаем просимое от Него (1Ин. 5, 14. 15)». Кроме приведенных мест наставления св. Апостолов о христианской молитве можно читать еще и в следующих: Иак. 5, 13–18; 1Петр. 3, 7; 12; 4, 7; Иуд. 1, 20; Рим. 8, 26; 10, 1; 12, 12; 1Кор. 7, 5; 11, 4–13; 14, 13–15; 2Кор. 1, 11; 9, 14; Ефес. 6, 18; Филип. 4, 6; Колос. 4, 2. 3; 1Тим. 2, 8; 4, 5; Филим. 1, 22; Евр. 5, 7; Апок. 5, 8; 8, 3. 4.

После сказанного понятно, почему для истинно верующего христианина, для которого учение и пример Господа нашего Иисуса Христа и Его Апостолов имеет нравственно обязательную силу, молитва получает не только глубокий смысл, но и становится внутреннею необходимостью всей его жизни. Без молитвы христианином нельзя быть. Беседа любящего сына с отцом после продолжительной их разлуки представляет только незначительную тень того внутреннего блаженства, которое испытывает истинный христианин от своей искренней и пламенной молитвы к Богу, которую учители церкви справедливо называют и беседою души человеческой с Богом. Уже созерцание и прославление в молитве бесконечных совершенств Божиих доставляет христианину такое блаженство, о котором человек неверующий никогда не будет в состоянии составить себе хотя некоторое понятие и потому неудивительно, если он, не понимая его, и отрицает. Приятно быть в присутствии какого-либо знаменитого ученого или высоконравственного человека и восторгаться его добродетелями и достоинствами; его светлым умом, его обширными познаниями, его прекрасною речью, его нравственными свойствами; но что сказать о том блаженстве, которое испытывает истинный христианин от присутствия и беседы с Существом всесовершенным – вечным, всемогущим, премудрым, всеведущим, всеблагим, вездесущим, вседовольным, всеблаженным?... Счастье, радость, жизненные удачи также влекут истинного христианина к молитве, чтобы возблагодарить всещедрого Отца Небесного за Его любовь и милости; и с чувством благодарности в неразрывной связи находится смирение, удерживающее человека от нравственного падения и во время счастья: он не возгордится им, не будет превозноситься пред другими, потому что смирение подскажет ему всегда, что он всем обязан благости Отца Небесного, а не своим личным достоинствам или заслугам. Постигнет человека тяжкое горе, когда люди уже не в состоянии помочь ему, – неверующий впадает в малодушие и, не имея возможности возложить на кого либо надежду, приходит к отчаянию и часто оканчивает дело самоубийством. Иначе ведет себя истинный христианин: для него нет горя, которого бы он не мог перенести, нет борьбы, перед которою бы он отступил. Он знает, что у него есть всемогущий Отец Небесный, Который не может послать ему испытаний таких, которых бы он был не в состоянии перенести; он обращается к Нему с теплою молитвою и просит, по примеру Иисуса Христа, чтобы миновала его чаша предстоящих страданий, если это возможно; если же невозможно, он не восстает против воли Божией, будучи уверен, что Бог любви не может не вести его к благой цели. «Да будет воля Твоя!» Вот почему молитва христиан оканчивается, как и Гефсиманская молитва Спасителя, тем, что самих себя, друг друга и всю жизнь свою они вручают воле Божией, – Христу Богу. Понятно после этого, отчего, помолившись, христианин выходит из храма ободренным, примиренным, с новыми свежими силами, готовым вступить в борьбу с предстоящим ему горем... Неверующий в бытие личного Бога никогда не поймет того великого духовного наслаждения, которое доставляет христианину молитва, а потому не поймет и самого значения молитвы. Мы не говорим уже о том, когда человек получает от Бога просимое в молитве явно чудесным образом; христиане знают это и сами, а толстовцы не захотят нас понять...

В молитве над новорожденным младенцем Толстой усматривает только какие-то непонятные заклинательные слова и потому осмеивает ее. Совершенно иное впечатление получает в действительности мать, слушая молитву, читаемую в храме при воцерковлении младенца (полагаем, что ее разумеет Толстой говоря о младенце). Новорожденный сын стал отныне предметом всей ее горячей, материнской любви, предметом всех ее забот, ее надежд и чаяний в будущем... Но какая судьба постигнет ее дитя? Вырастет ли оно ей на радость, или на горе? Будет ли оно благословлять или проклинать день своего рождения?... Но вот отдает она в храме в руки священника дарованное ей дитя, ее счастье, ее сокровище. Посмотрите, с каким глубоким чувством умиления и преданности воле Божией она прислушивается к молитве. Прочтите, что написано в ее глазах, когда она повторяет за священником слова молитвы: «Господи Боже Вседержителю… Тебе молимся, и Тебе просим, Твоею волею спасл еси рабу Твою, очисти от всякого греха, и от всякие скверны, приходящую кo святей Твоей церкви, да неосужденно сподобится причаститися святых Твоих Тайн, и от нее рожденное отроча благослови, возрасти, освяти, вразуми, уцеломудри, удобромудрстви: яко Ты привел еси: и показал еси ему свет чувственный, да и умного сподобится света, во время еже определил еси: и сопричтется святому Твоему стаду... Принесенного сего младенца, явитися Тебе всех Творцу, благослови, и на всякое дело благое и Тебе благоугодное возрасти... да сподобився святого крещения, получит часть избранных царствия Твоего...» Эти для Толстого «непонятные заклинательные» слова слишком близки сердцу матери новорожденного младенца и потому не только совершенно понятны ей, но и вливают радость и успокоение в ее душу... Со светлым и радостным лицом она оставляет храм Божий...

Такое же великое утешение, не достигаемое никакими другими средствами, получают от христианской молитвы все труждающиеся и обремененные, все страждущие тяжкими недугами, потерпевшие в жизни неудачи, обиженные и оскорбленные, лишающиеся близких сердцу людей, скорбящие, угнетенные, умирающие... А потому заслуга Церкви для человечества неоценима, если бы она удовлетворяла даже только одной этой потребности человеческого духа, – молитве.

Не веруя в бытие личного Бога и признавая Иисуса Христа только обыкновенным человеком, Толстой не верует и в благодать Св. Духа, даруемую в христианских таинствах, а потому он не приписывает никакого важного значения и этим церковным священнодействиям. Так, сущность крещения, по его мнению, состоит только в том, что священник три раза обмакнет ребенка в воду, при чем прочитает никому непонятные слова и совершает еще менее понятные действия – мазания маслом разных частей тела, стрижки волос и дутья и плеванья восприемников на воображаемого дьявола. Охотно допускаем, что для Толстого, как человека неверующего, в таинстве крещения совершенно непонятны ни слова произносимых молитв, ни совершаемые действия. Неблагоразумно он поступает только в том отношении, что берется судить о том, чего он сам, по его собственному сознанию, не понимает, и отвергает это непонимаемое им только потому, что оно непонятно для него. Иное значение имеет таинство крещения для христианина, верующего в Бога и признающего для себя обязательным как учение, так и пример Господа нашего Иисуса Христа. Для христианина крещение есть таинство, в котором верующий, при троекратном погружении тела в воду, с призыванием Бога Отца, и Сына, и Святого Духа, умирает для жизни плотской, греховной, и возрождается от Духа Святого в жизнь духовную, святую. Христианин знает, что это таинство установлено не людьми, даже не Церковью, а самим Иисусом Христом, что без него нельзя спастись и нельзя войти в царствие Божие, как ясно учил об этом сам Спаситель. «Если кто не родится от воды и Духа, не может войти в Царствие Божие» (Ин. 3:5). «Кто будет веровать и креститься, спасен будет» (Марк 16, 16). «Идите, научите все народы, честя их во имя Отца и Сына и Святого Духа» (Мф. 28:19). «Покайтесь, и да крестится каждый из вас во имя Иисуса Христа для прощения грехов; и получите дар Святого Духа» (Деян. 2, 38). Желающие могут находить наставление о таинстве крещения и в следующих местах новозаветных писаний: Деян. 1, 5; 10. 47. 48; 2, 41; 8, 13. 16. 36. 38. 39; 9, 18; 11, 16; 16, 15. 33; 18, 8; 19, 3–5; Мф. 3, 11; Марк. 1, 8; Лук. 3, 17; Ин. 1, 26; 1Петр. 3, 21; Ефес. 4, 5; Рим. 6, 3. 4; 1 Кop. 12, 13; Галат. 3. 27; Колос. 2, 12. – Наконец, христианину известно, что Сам Иисус Христос Своим примером освятил крещение, приняв крещение от Иоанна. Для того, чтобы отвергнуть значение таинства крещения или исказить сопровождающие его действия церкви, нужно отвергнуть все то, что сказано об этом таинстве в книгах Св. Писания нового завета; а это может сделать только учитель, подобный Толстому. Значение таинства покаяния Толстой полагает лишь в том, чтобы «пойти в церковь и сказать священнику свои грехи, предполагая, что это сообщение своих грехов чужому человеку совершенно очищает от грехов». Какое легкомысленное суждение! Каким легким делом здесь представляется покаяние! Но оно представляется таким только Толстому. В действительности оно вовсе не таково и не так легко совершается христианином. В действительности покаяние есть один из самых труднейших подвигов христианских! Оно есть дело самоосуждения и самобичевания! В нем христианин достигает победы не только над миром, но и над самим собою. Оно, как второе крещение, есть нравственное возрождение и, потому, как и крещение, предполагает не только собственное усилие со стороны человека, но и непременное действие благодати Божией. Последнего, конечно, ни Толстой, ни толстовцы не захотят понять, потому что, не веруя в Бога, они не могут веровать и в получаемую от Бога благодать. Но они должны понять, по крайней мере, естественное, психологическое значение таинства покаяния, которое, даже с этой стороны, много содействует нравственному возрождению человека. Гордость, источник всякого зла и всех несчастий для человека, заставляет нас обыкновенно скрывать свои недостатки, пороки, преступления и грехи не только от других людей, но даже и от себя; она побуждает нас не только пред другими, но и пред собою казаться лучшими, чем каковы мы на самом деле. Человек обижается, когда другие назовут его вором, хотя бы он на самом деле был вор; человек обижается, когда другие называют его развратным, бесчестным, обидчиком, лгуном и т. п., хотя бы он и действительно был таковым. Чего же требует от него священник в таинстве покаяния? – Вот первые слова его к кающемуся христианину: «Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля исповедание твое, не усрамися, ниже убойся, и да не скрыеши что от мене: но не обинуяся рцы вся, елика соделал еси, да приимеши оставление от Господа нашего Иисуса Христа. Се и икона Его пред нами: аз же точно свидетель есмь, да свидетельствую пред Ним вся, елика речеши мне. Аще ли что скрыеши от мене, сугуб грех имаши. Внемли убо: понеже бо пришел еси во врачебницу, да не исцелен отъидеши». И истинно кающийся грешник начинает раскрывать пред чужим человеком всю свою душу, все свои грехи, начинает уже сам называть себя теми словами, за которые прежде оскорблялся на других, начинает сам осуждать себя за свою дурную, не христианскую жизнь, сам бичует себя, сам «оплевывает» себя, сам распинает свои страсти и похоти, сам побеждает себя; ибо все прежнее, греховное и гадкое только теперь стало для него таковым: гадким и отвратительным. Только теперь он открывается пред духовником, кто он такой и на какие дурные действия он способен. Вот что приблизительно он говорить: «До сих пор, ты и другие, меня считали добрым христианином: благочестивым, верующим, добродетельным, милосердным, честным, образцовым семьянином. Но на самом деле я вовсе не такой: я величайший грешник, который не достоин даже называться и именем христианина; я был почти неверующим и кощунствовал, я горд, тщеславен, высокомерен, властолюбив; я не только никому не помогал, но я обкрадывал нищих, служа в благотворительных учреждениях, я разбогател чрез то, что отравил ядом своего благодетеля, я обидел многих сирот и бедняков и заставил их целый век плакаться на меня, я развратник, для меня нет ничего святого»... Какой внутренней борьбы, тяжелой и продолжительной, стоило человеку такое чистосердечное раскаяние! Но этого мало, осудив свою греховную жизнь, кающийся должен высказать пред священником твердое и решительное намерение оставить эту жизнь и начать новую, согласную с волею Христа. Наконец, он должен высказать еще и свою живую, пламенную веру в безграничное милосердие Божие... В душе истинно кающегося человека, уже нет места ни для гордости, ни для самонадеянности; у него есть только одно смирение, открывшее к его сердцу путь царствию Божию чрез принесенное раскаяние; ему даровано драгоценнейшее сокровище – вера в любвеобильного Бога Отца, раскрывающего объятия блудному сыну, – вера, не допустившая его до отчаяния и погибели и вселившая в него надежду на бесконечное милосердие Божие. Хотя он и величайший грешник, но Христос умер и за его грехи; любовь Божия обильнее грехов не только его, но и всего рода человеческого. Он верует, что простит его Спаситель – друг мытарей и грешников, любвеобильно прощавший блудников и блудниц, молившийся за Своих распинателей и отверзший разбойнику двери Царствия Небесного. И как благотворно для кающегося грешника в этот момент услышать подтверждение своей веры в милосердие Божие от непосредственного свидетеля своего раскаяния – его духовника, которому также, в числе всех пастырей стада Христова, дана власть отпускать грехи кающимся: «что свяжешь на земле, то будет связано на небесах; и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах» (Мф. 16, 19; 18, 18; Ин. 20, 23). Примиренный с Богом и своею совестью, очищенный и возрожденный, христианин оставляет своего духовника. И пусть не говорят, что духовник здесь излишен, как чужой человек, что можно каяться пред Богом и в глубине своей души. Это говорит язык лжи и гордости, а не проповедник Христовой истины. Бог как всеведущий, и без нас знает, какие мы грешники; но здесь нет с нашей стороны того подвига, какой требуется Православною Церковью от кающегося, нет благодатного разрешения грехов, а потому нет и плодов истинного покаяния. Ясно, что для человечества незаменимо значение Православной Церкви также и в ее содействии нравственному возрождению людей чрез таинство покаяния.

Сущность таинства причащения Толстой кощунственно полагает в том, чтобы «съесть с ложечки кусочек хлеба с вином». Конечно, для человека неверующего в бытие личного Бога, не признающего Христа истинным Сыном Божиим и Искупителем падшего человечества, это величайшее христианское таинство другого значения и иметь не может. Но не так относится к нему истинный христианин. Для него причащение есть таинство, в котором верующий, под видом хлеба и вина, вкушает самого Тела и Крови Христовой для вечной жизни. Сила этого таинства для него ясно выражена в собственных словах Христа: «Я есмь хлеб жизни... Ядущий хлеб сей будет жить вовек; хлеб же, который Я дам, есть Плоть Моя, которую Я отдам за жизнь мира... Истинно, истинно говорю вам: если не будете есть Плоти Сына Человеческаго и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день. Ибо Плоть Моя истинно есть пища и Кровь Моя истинно есть питие. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем» (Ин. 6. 48. 51. 53–56). Христианин знает, что таинство причащения установлено не людьми и не Церковью, а самим Иисусом Христом, на тайной вечери, когда Он «в ту ночь, в которую предан был, взял хлеб и, возблагадарив, преломил и сказал: приимите, ядите, сие есть Тело Мое, за вас ломимое; сие творите в Мое воспоминание. Также и чашу после вечери, и сказал: сия чаша есть новый завет в Моей Крови; сие творите, когда только будете пить, в Мое воспоминание» (1Кор. 11, 23–25; Мф. 26, 26–28; Марк. 14, 22–24; Лук. 22, 19–20). Христианину известно, что, по учению ап. Павла, все мы составляем единое тело Христово, единую церковь, потому что все причащаемые от одного хлеба (1Кор. 10, 17). Кто «ест только с ложечки кусочек хлеба с вином», не рассуждая Тела Христова, тот не только не получает действительно никакой пользы для себя, но, – напротив, еще впадает в тяжкий грех и осуждение. Истинный христианин сначала должен покончить с своею прежнею греховною жизнью чрез таинство покаяния, чтобы затем в таинстве причастия воссоединиться со Христом и начать новую и святую жизнь: «Кто будет есть хлеб сей или пить чашу Господню недостойно, виновен будет против Тела и Крови Господней. Да испытывает же себя человек, и таким образом пусть ест от хлеба сего и пьет из чаши сей. Ибо кто ест и пьет недостойно, тот ест и пьет осуждение себе, не разсуждая о Теле Господнем. Оттого многие из вас немощны, и больны, и не мало умирает» (1Кор. 11, 27–30), После сказанного ясно, насколько Толстой в своем суждении извратил христианское учение (а, следовательно, и учение Православной церкви) о таинстве причащения.

О значении поста, св. мощей, чудотворных икон, молитв за умерших и некоторых внешних обрядов (напр. крестного знамения, поклонов) мы говорить не будем; каждый может найти основательные рассуждения об этом в любой брошюре, раскрывающей ложь штундизма, в любом учебнике по обличительному богословию; но мы в особенности рекомендуем Догматическое Богословие Еп. Сильвестра.

Итак, если бы даже деятельность Православной Церкви ограничивалась, как того хочет Толстой, только молитвословиями и совершением таинств, то и тогда ее значение было бы весьма велико и благотворно для христианского мира. Но дело в том, что одной этой стороной деятельность Православной церкви вовсе не может быть ограничиваемой. И по свидетельству беспристрастной истории, и по свидетельству ежедневного опыта, Православная Церковь оказывает свое благотворное влияние на все стороны народной жизни. По свидетельству нашей отечественной истории, Православная Церковь принесла к нам начало духовного просвещения и письменность; содействовала открытию школ, благотворно влияла на государственное законодательство, учреждение благотворительных заведений-богаделен, больниц, приютов, энергично боролась против грубости нравов, разбоев, воровства, жестокого обращения, многоженства, установила новые начала для семейной жизни; монастыри воспитывали доблестных архипастырей, проповедников, писателей, переводчиков, летописцев; архипастыри, примиряли враждовавших удельных князей, содействовали объединению русского государства, были мудрыми советниками великого князя, печаловались за неправильно осужденных, в тяжелое и смутное время грамотами и проповедями возбуждали патриотическое чувство соотечественников. И в настоящее время деятельность русского духовенства все более и более расширяется: кроме священнослужения оно усердно трудится на поприще церковного проповедничества, духовной литературы, учительства в церковноприходских и иных школах, общественной благотворительности, распространения христианства среди язычников, миссионерства среди сектантов и раскольников. Многочисленные братства и общества, основанные православным духовенством, оказывают значительную помощь нуждающимся, спасают население от нищеты и порока пьянства; к той же цели стремятся и церковно-приходские попечительства. Церковно-приходские школы, содействуя истинному просвещению русского простого народа, быстро распространяются и все более и более начинают приобретать доверие к себе. На, помощь голодающим духовенство шло не с меньшим усердием, чем и сам Толстой. Участие духовенства в борьбе с холерой только еще более сблизило его с народом и усилило его влияние. К советам священников сельские прихожане нередко прибегают даже и в житейских своих делах. Мы отмечаем эту деятельность православного духовенства не для восхваления его, а единственно для того, чтобы показать читателю, на сколько Толстой был, неправ, умолчав о ней в своем суждении о Православной Церкви.

В заключение, мы не можем не обратить внимания читателей еще на одно странное обстоятельство. Каким образом Толстой не мог заметить того, что он запутался в противоречия, из которых ему мудрено выбраться? Деятельность Православной Церкви, по его словам, пуста и ничтожна: она поддерживается только искусственными средствами и необъяснимым обманом людей, которые, «сцепившись кругом, обманывают друг друга и не могут выйти из этого заколдованного круга¹²⁷». Но, спрашивается: каким же образом эта пустая и ничтожная деятельность Православной Церкви может быть главным, если не единственным, препятствием распространению учения Толстого, этого «истиннаго понимания христианства», как называет его сам Толстой? Если эта деятельность так ничтожна и пуста, – зачем же он так много тратит времени и так напрягает все свои усилия, чтобы подорвать к ней доверие и унизить ее? Зачем он нередко прямо клевещет на нее? – Ясно, что дело находится не в таком положении, как он представил его. Но Толстой, не замечая своих противоречий, продолжает идти далее и наконец приходит даже к той мысли, что деятельность Православной Церкви весьма обширна и могущественна. По словам его¹²⁸, Православная Церковь даже «покорила» себе правительство. «И потому участие власти в развращении народа в России самое сильное». Правительство помогает церкви совершить ее одуряющее и развращающее действие в России»¹²⁹ «У нас в России (кроме всех других) употребляется простое, грубое насилие покорной церкви власти. Людей, отступающих от внешнего выражения веры и высказывающих это, или прямо наказывают, или лишают прав; людей же, строго держащихся внешних форм веры, награждают, дают права»¹³⁰. Итак, Толстой, этот враг и противник всяких наград и прав, теперь толкует о правах и наградах! Чем объяснить такое странное поведение? – Объясняется оно легко. Толстой прибегает здесь к помощи иезуитского приема – «разделяй и властвуй!» Он думает, что среди правительственных лиц еще и в настоящее время есть такие люди, которые станут играть в пустой либерализм. И вот он хочет, так сказать, «задеть их самолюбие». Авось де поверят и, своими враждебными действиями по отношению к Православной Церкви, станут доказывать, что Толстой ошибся... К подобным приемам, хотя и несколько в другом роде, Толстой прибегал уже и раньше. Десять лет тому назад он писал¹³¹следующее: «Государственная власть зиждется на предании, на науке, на народном избрании, на грубой силе, на чем хотите, но только не на Церкви... Государственные учреждения прямо игнорируют церковь; мысль о том, чтобы церковь могла быть основой суда, собственности, в наше время только смешна»...

Толстому однако же тогда не поверили; не поверят ему, конечно, и теперь. Но занятое им ныне положение во всяком случае таково: враг правительства лицемерно объявляет себя его другом и указывает ему как на общего врага – на церковь, для того, чтобы чрез ослабление ее деятельности парализовать и деятельность правительства...

Безграничная враждебность Толстого к Православной Церкви, без сомнения, – явление грустное и весьма прискорбное для каждого, истинно верующего христианина. Но такие враги Христовой Церкви всегда были и всегда будут. Об этом ясно предсказывал Сам Господь наш Иисус Христос и Его св. Апостолы. «Многие лжепророки восстанут, говорил Спаситель, и прельстят многих» (Мф. 24, 11). «Берегитесь, чтобы кто не прельстил вас, ибо многие придут под именем Моим, и будут говорить: это Я; и многих прельстят (Марк. 13, 5–6). «Знаю, что, по отшествии моем, – говорил ап. Павел ефесским пресвитерам (Деян. 20, 29, 30); войдут к вам лютые волки, не щадящие стада; и из вас самих возстанут люди, которые будут говорить превратно, дабы увлечь учеников за собою». «Умоляю вас, братия, писал он римским христианам (Рим. 16, 17, 18), – остерегайтесь производящих разделения и соблазны, вопреки учению, которому вы научились, и уклоняйтесь от них; ибо такие люди служат не Господу нашему Иисусу Христу, а своему чреву, и ласкательством и красноречием обольщают сердца простодушных». – «Боюсь, писал он коринфянам, – чтобы, как змей хитростью своею прельстил Еву, так и ваши умы не повредились, уклонившись от простоты во Христе. Ибо если бы кто пришед начал проповедовать другого Иисуса, которого мы проповедывали, то вы были бы очень снисходительны к тому. Ибо таковые лжеапостолы, лукавые делатели, принимают вид Апостолов Христовых. И не удивительно: потому что сам сатана принимает вид Ангела света, а потому не великое дело, если и служители его принимают вид служителей правды; но конец их будет по делам их» (2 Кop. 11, 3. 4. 13–15). Галатам ап. Павел говорит: «Ревнуют по вас нечисто, а хотят вас отлучить, чтобы вы ревновали по них. О, если бы удалены были возмущающие вас!» (Гал. 4, 17; 5, 12). Ефесянам: «Никто да не обольщает вас пустыми словами, ибо за это приходит гнев Божий на сынов противления; итак, не будьте сообщниками их» (Ефес. 5, 6, 7). Филиппийцам: «Берегитесь псов, берегитесь злых делателей. Ибо многие, о которых я часто говорил вам, а теперь даже со слезами говорю, поступают как враги креста Христова; их конец – погибель, их бог – чрево, и слава их в сраме: они мыслят о земном» (Филип. 3, 2. 18. 19). Колоссянам: «Это говорю я для того, чтобы кто-нибудь не прельстил вас вкрадчивыми словами. Смотрите, братия, чтобы кто не увлек вас философиею и пустым обольщением, по преданию человеческому, по стихиям мира, а не по Христу». (Колос. 2, 4. 8). «Дух ясно говорить, – пишет ап. Павел Тимофею, – что в последния времена отступят некоторые от веры, внимая духам обольстителям и учениям бесовским, чрез лицемерие лжесловесников, сожженных в совести своей, запрещающих вступать в брак и употреблять в пищу то, что Бот сотворил, дабы верные и познавшие истину вкушали с благодарением. Ибо всякое творение Божие хорошо, и ничто не предосудительно, если принимается с благодарением, потому что освящается Словом Божиим и молитвою» (1Тим. 4, 1–5; Срав. 1, 5–7; 18–20; 6, 3–5; 2Тим. 2, 16–18. 23; 3, 6–9. 13; 4, 3–4. 14–15; Тит. 1, 10, 11; 3, 10). «Дети!» – говорит Иоанн Богослов: «как вы слышали, что придет антихрист, и теперь появилось много антихристов... Они вышли от нас, но не были наши; ибо если бы они были наши, то остались бы с нами; но они вышли, и чрез то открылось, что не все наши. Кто лжец, если не тот, кто отвергает, что Иисус есть Христос? Это – антихрист, отвергающий Отца и Сына. Возлюбленные! не всякому духу верьте, но испытывайте духов, от Бога ли они, потому что много лжепророков появилось в мире (1Ин. 2, 18–19. 22; 4, 1; срв. 2Ин. 1, 7–11). «Как Содом и Гоморра и окрестные города подобно им блудодействовавшие и ходившие за иною плотию, подвергшись казни огня вечнаго, поставлены в пример, – говорит св. Апостол Иуда, – так точно будет и с сими мечтателями, которые оскверняют плоть, отвергают начальства и злословят высокия власти» (Иуд. 1, 7–8).

Суждения Толстого о науке, ученых и их отношении к христианству вообще смутны, неопределенны и неверны. Трудно даже сказать, кого собственно разумеет Толстой под «людьми науки», «научными людьми», – ученых ли специалистов по разным наукам, людей ли научно и всесторонне образованных, или философов. Иногда, говоря о «людях науки» и их мнениях, он прямо называет позитивистов, социалистов и коммунистов¹³²; иногда сонм ученых людей всего мира к всех пережитых миром веков он ограничивает лишь именами Канта, Страуса, Спенсера и Ренана¹³³. Но что этими именами не исчерпывается понятие о людях науки, – это ясно для каждого; что усвоить себе поверхностное и не глубокомысленное учение позитивистов, социалистов или коммунистов еще не значит быть человеком науки, – этого, кажется, не надо и доказывать... Нет даже надобности утруждать себя чтением шестиатомного сочинения Огюста Конта – «Курс позитивной философии», сочинений Гольбаха, Сен-Симона, Лассаля и т. п., чтобы быть позитивистом, социалистом, или коммунистом, потом утверждать; что «человек есть то, что он есть» или что «собственность есть кража» и чтобы наконец не иметь совершенно никакого отношения к науке вообще и даже отрицать ее значение. Для достижения всего этого в настоящее время достаточно только научиться читать по-русски и, не имея никаких твердых и осмысленных убеждений, прочитать последнее сочинение Толстого – «Царство Божие внутри вас». Подтверждение сказанного легко видеть среди крестьян, которые, будучи вовсе неграмотными, и только слушая чтение разных Толстовских книжек подпольного издания, отлично усваивают его коммунистические, социалистические, атеистические и анархические рассуждения.

Далее нельзя не обратить внимания на то, что в разбираемом сочинении Толстой представляет себе ученых в виде какой-то определенной, замкнутой касты, или группы людей с совершенно одинаковыми взглядами, убеждениями, верованиями, понятиями и ошибками. Так, напр., в самом начале своего рассуждения об отношении людей науки к христианству¹³⁴ он, не делая никакого исключения, категорически утверждает следующее: «Люди науки считают христианством только то, что исповедовали и исповедуют различные церкви, и, предполагая, что исповедания эти исчерпывают все значение христианства, признают его отжившим свое время религиозным учением». Не спорим, есть люди и даже люди ученые, которые смотрят на христианство именно так, как говорит Толстой. Но в действительности нет такого единения или согласия между людьми учеными во взгляде на христианство, как предполагается Толстым. Напротив люди науки высказывают так иного самых разнообразных взглядов на христианство, что не малый бы труд принял на себя тот, кто захотел бы сгруппировать вместе все эти взгляды. Если где, то именно здесь справедливо сказать: «сколько голов – столько и умов». Каждый ученый, если только он не принадлежит, по своим религиозным верованиям к членам какой либо христианской церкви, непременно имеет свои: собственный, оригинальный взгляд на христианство, оригинальность которого и состоит только в том, что он отличается от учения о христианстве, предлагаемого тем или другим христианским вероисповеданием. Штрауса Толстой признает «человеком науки»; но Штраус, как известно, понимал христианство вовсе не в том смысле, какой приписывают ему протестанты; Ренан имел совершенно иной взгляд на христианство, чем какой навязывает ему католичество и т. д.

Наконец, нельзя не отметить и здесь, что Толстой с чрезмерным, безграничным высокомерием говорит даже и о «людях науки»: эти «люди науки», как он сам называет их, представляются у него до невозможными наивными, простыми, ничего не понимающими, высказывающими только одни ложные мнения и предположения, не знающими самых простых и элементарных вещей. Во всем мире (не в одной только России) нет ни одного ученого, которому бы Толстой не находил нужным разъяснить и сообщать самые пустые, ходячие и общеизвестные тенденции. Хотя американцы – менониты, гернгутеры, квакеры, Гаррисон, Даймонд, Балу, – кажется, документально убедили Толстого в том, что он ложно считает себя единственным человеком, открывшим неведомые миру истины; по урок этот им, по-видимому, был скоро забыт; в суждении об отношении ученых людей к христианству он опять только одного себя во всем мире представляет человеком непогрешимым, незаблуждающимся и единственным хранителем истины, неведомой никому из людей науки. В виду этого он берет на себя не легкий труд – раскрыть перед учеными всю ложь их воззрений и научить их истине. Эту трудную задачу он разрешает однако же весьма легко на 30-ти страницах маленького формата и весьма крупного шрифта. Но разрешить эту задачу для него было безусловно необходимо, так как «ложныя» воззрения, усвоенные «людьми науки», после христианской Церкви, являются, по его совершенно верному заключению, главнейшим препятствием к распространению его собственного лжеучения или, как он сам говорит¹³⁵, «мешающими истинному пониманию христианства».

Первое и основное «ложное мнение научных людей», по словам Толстого¹³⁶, состоит в том «что учение о сверхъестественном составляет сущность христианского учения». В противоположность этому «ложному мнению научных людей», Толстой старается доказать ту мысль, что христианство, как религия, не заключает в себе никакого учения о сверхъестественном, т. е., что оно ничего не знает ни о Боге, ни об отношении Его к человеку, ни о бессмертии души человеческой, ни о вечной загробной жизни. Как религия, христианство, по его мнению, даже не должно и не может заключать в себе никаких твердых, вечных и неизменных истин; его смысл и значение постоянно должны будто бы изменяться с каждым новым поколением в человеческом роде. Христианство, как религия, по учению Толстого, есть только известная форма понимания жизни. «И как отдельный человек, вступая в новый возраст, неизбежно изменяет свое понимание жизни, – говорит он¹³⁷, – и взрослый человек видит смысл ее в ином, чем ребенок, так точно и совокупность людей, народы, неизбежно соответственно возрасту своему изменяют свое понимание жизни и вытекающую из этого понимания деятельность». После этого Толстому уже нетрудно было разъяснить «людям науки», что такое, собственно, религия. «Установление этого свойственного человечеству в тех новых условиях, в которые оно вступает, жизнепонимания и вытекающей из него деятельности и есть, – говорит он¹³⁸, то, что называется религия». А в чем состоит сущность религии? «Сущность всякого религиозного учения, – по словам Толстого¹³⁹, – не в желании символического выражения сил природы, не в страхе перед силами природы, не в потребности к чудесному и не во внешних формах ее проявления, как это думают люди науки. Сущность религии – в свойстве людей пророчески предвидеть и указывать тот путь жизни, по которому должно идти человечество; в ином, чем прежнее определении смысла жизни, из которого вытекает и иная, чем прежняя, вся будущая деятельность человечества. Это свойство провидения того пути, по которому должно идти человечество, в большей или меньшей степени обще всем людям; но всегда, во все времена были люди, в которых это свойство проявлялось с особенной силой, и люди эти ясно и точно выражали то, что смутно чувствовали все люди, и устанавливали новое понимание жизни, из которого вытекала и иная, чем прежняя, деятельность на многие сотни и тысячи лет». Из этого рассуждения ясно, что «люди науки», по Толстому, должны понять, что Христос также не выделяется из ряда указателей нового понимания жизни, как и сам Л. Н. Толстой.

Мы не будем касаться здесь внутреннего противоречия во взгляде Толстого на христианство и второстепенных странностей его рассуждений. Мы выделим только ту основную мысль, какую высказал Толстой «людям науки» и на нее главным образом обратим свое внимание.

Христианство, по Толстому, есть только известная форма понимания жизни; в этом отношении оно, очевидно, не по существу, а только по степени и временным условиям своего появления в мире, отличается от всех других религий – языческих, магометанской и иудейской. Но этого мало, – оно оказывается даже и не религией. По понятию, усвоенному всеми людьми, жившими до нашего времени, самым существенным признаком религии является ее указание на то или другое отношение Бога к человеку; но христианство будто бы не содержит никакого учения о сверхъестественном или сверхчувственном. Оно есть только понимание жизни, т. е., есть знание естественное, вытекающее из естественного источника, – простая философия; потому что и философия, как свидетельствует ее история, всегда имела своим предметом уяснение смысла жизни. Таким образом Толстой, очевидно, стремится к тому, чтобы религию заменить философией.

Неужели до сего времени «люди науки» не слыхали ничего подобного? Неужели мысль о том, что христианская религия только степенью отличается (будто бы) от других религий, раньше Толстого никем не была высказываема и составляет для человечества совершенно новое открытие? Неужели пред «людьми науки» Толстой первый заговорил о том, чтобы религию заменить философией, простым знанием, устранив из нее учение о сверхъестественном? Конечно, нет; все это было высказываемо многими мыслителями уже несколько раз; все это «учеными людьми» было внимательно обсуждаемо и отвергнуто, как ложное и противоречащее основным требованиям духа человеческого. Не спорим, для Толстого, может быть, и есть в этих мыслях что-либо новое, так как философскими познаниями он не богат, и стал интересоваться философией недавно; но истинные ученые могут только удивляться тому, что эти отвергнутые предположения он вытащил из архива человеческой мысли и выдает теперь за нечто новое и никому неизвестное.

Эти предположения были высказываемы еще древними философами¹⁴⁰; из мыслителей новейшего времени их повторил Гегель, смотревший на религию, как на низшую ступень откровения человеческого духа, как на знание в форме представления (философия, по его мнению, есть знание в форме понятия). Мысль Гегеля раскрывал впоследствии Фейербах. Теперь эту же самую мысль только в другой форме наш Толстой разъясняет «людям науки», под которыми он, как мы видели, разумеет главным образом позитивистов, социалистов и материалистов. Но Толстой выпустил из виду (намеренно или ненамеренно, – утверждать не будем), что больше всего позитивисты и материалисты, вслед за виновником своего мировоззрения – Огюстом Контом (Cours de philosophie positive, Paris, 1839–1842, 2 éd. 1864), а также повторяя мысли его ближайших последователей Литтре (Littré), Стюарта Милля (John Stuart Mill) и др., – себе именно приписывают честь открытия той мысли, что на религию будто бы следует смотреть как на известную степень понимания жизни, как на «один из способов философствовать». Во всяком случае, позитивисты и материалисты имеют полное право по этому поводу предъявить к Толстому такие же претензии, какие предъявили уже к нему американские квакеры относительно учения о непротивлении злу. Странно, впрочем, и само по себе, что Толстой решился поучать позитивистов тому, что он сам у них именно позаимствовал.

Но можно ли религию заменить философией? Можно ли из религии устранить все сверхъестественное и оставить только естественное? – Толстой, как мы видим, старается доказать, сделать это будто бы возможно; но что выходит и что выйдет еще из этой попытки его?.. По-видимому, содержание религии и философия (в лучшем смысле) если и не одно и тоже, то в важнейших пунктах касаются одних и тех же предметов: философия, как и религия, не может не касаться первопричины всего существующего – Бога, духовной природы человека, последней цели 6ытия и мотивов нравственной деятельности человека. Но это сходство только формальное и внешнее. В действительности религия и философия суть области совершенно различные и самостоятельные. И как неверно мнение некоторых мыслителей, что при богооткровенной религии излишня и бесполезна философия, так ложно и противоположное ему мнение, разбираемое нами, будто бы религиозное ведение можно заменить философским знанием. Истинная философия не может остановиться на полпути, не может удовлетвориться указанием только конечных или естественных причин бытия, и потому не может ограничиться поверхностным, чисто атеистическим отрицанием бытия Бога. Это было бы противно самым естественным требованиям человеческого разума. Таких людей Давид совершенно справедливо называет безумцами, т. е, людьми не мыслящими по законам здравого разума. Но всякое только рациональное познание Бога, не основывающееся на Божественном Откровении, (на откровении со стороны Бога Самого Себя человеку), вследствие естественной ограниченности человеческого разума, будет неудовлетворительно и ложно; философ будет представлять себе Бога не таким, как Он есть, а таким каким Он может быть только по соображениям одного ограниченного человеческого разума. История философии представляет много самых неопровержимых доказательств сказанного вами; достаточно вспомнить о религиозно-философских миросозерцаниях древних восточных народов – гностиков, неоплатоников, – затем – Иакова Бема и мистиков вообще, а с другой стороны о всех так называемых пантеистических системах, в которых на место живого личного Бога ставится какое либо мертвое, безжизненное, отвлеченное, ничего не определяющее абсолютное начало: абсолютная субстанция, абсолютная идея, абсолютное Я или абсолютная воля.

Философия имеет своим источником ограниченный человеческий разум, от которого исключительно зависит ее характер, направление и степень достоверности, истинности возвещаемого его учения; но так как разум человеческий в своем развитии постоянно изменяется, то вместе с ним изменяется и философия. История философии представляет нам длинный ряд самых разнообразных философских мировоззрений, из которых одно заступало место другого, опровергая его почти по всем важнейшим пунктам учения. Натурализм или философия природы, ионийская философия, элеатская философия, философия Гераклита, Пифагора, Эмпедокла, Анаксагора, Протагора, Сократа, циников, Эвклида, Платона, Аристотеля, стоицизм, эвдемонизм, скептицизм, эклектизм, неоплатонизм, номинализм, реализм, мистицизм, традиционализм, деизм, пантеизм, дуализм, философия здравого смысла, философия непосредственного чувства, материализм, идеализм, утилитаризм, социализм, коммунизм, нигилизм, сенсуализм, рационализм, дарвинизм и т. д. и т. д. Сколько самых разнообразных систем, учений, мировоззрений! И все они непримиримо противоречат одно другому, опровергают одно другое; каждое, претендуя на истину, все остальные объявляет ложными, неистинными. Каждое из этих философских мировоззрений предлагает своим последователям усвоить только им указываемое «понимание жизни», как единственно истинное, и не принимать от других, так как другие философские системы сами не имеют истинного «понимания жизни». Какой же философской системе нужно отдать преимущество? Какая из них действительно содержит в себе непреложную истину? – Очевидно, что безусловной истины не содержит ни одна из философских систем; ни одна из них не представила и окончательного решения тех высших вопросов знания и жизни, которых не может не затронуть ни один мыслящий человек. Философские системы, находясь только в процессе непрерывного развития, уже поэтому никогда не могли быть устойчивыми и неизменными; они при самых лучших условиях, только в известной степени приближаются к безусловной истине, оставляя по себе только частные ее черты, но не достигают ее вполне. Такой суд над философией произнесен ее историей.

Религия имеет своим непосредственным и единственным источником Божественное Откровение. Поэтому ее истины вечны и неизменны, если почерпнуты из действительного Откровения. Во все века они оставались всегда одними и теми же, при постоянном изменении философских мировоззрений. Люди могли погрешать при усвоении этих истин; могли являться и действительно являлись различные исповедания этих истин; но сами истины от этого ничего не теряли, – они всегда оставались и остаются такими же, какими они даны непосредственно в Божественном Откровении. Сами погрешности человеческого исповедания всегда возможно исправить: для этого следует только беспристрастно проверить их по истинам самого Откровения. Появление различных вероисповеданий, сект и даже ересей объясняется не тем, что Божественное Откровение утратило характер вечной и непреложной истины, а тем, что некоторые из его истин неверно восприняты некоторыми людьми. Нет ни одной секты, которая бы не оправдывала своего учения Божественным Откровением. Но истину следует искать не в сектах, а в самом Божественном Откровении, согласием с которым определяется и истинность религиозного учения вообще.

Философия, как достояние только одного человеческого разума, представляет истины большею частью только теоретические, отвлеченные, доступные далеко не всем, а только некоторым людям, истины, которые в большинстве и ограничиваются только одною рассудочною деятельностью человека, содействуя лишь развитию его ума; но оставаясь чуждыми в отношении к его жизни и деятельности.

Религия напротив объемлет все стороны человеческой жизни, – умственную, нравственную и практическую. Человека, который обладает обширными богословскими познаниями, но живет не по воле Божией, никто не назовет религиозным. Только религия вместе с возвещаемыми ею истинами может сообщить человеку живые и действенные убеждения, только ее истины содержат в себе ту жизненную силу, которая дает направление всей жизни и деятельности человека. В древней Греции философия процветала, отвергая религию и вместо нее, так сказать, заменяя ее, хотела научить людей добродетели. Но ничего из этого не вышло: мир погрязал в пороках и разврате. Достигшее ужасных размеров нравственное падение языческого мира ясно доказывало, что даже самая лучшая философия бессильна нравственно возродить человечество. Рассудок человеческий прекрасно знает, где добро, а где зло, и даже умеет восхвалять первое и порицать последнее; но у человека нет сил, вследствие испорченности его природы, осуществить свое знание в жизни, и он, предоставленный своим собственным силам, поступает совершенно в разрез с тем, что говорит ему его рассудок, его философия. «Не понимаю, что делаю, – говорит Ап. Павел (Рим. 7, 15. 18–19), – потому что не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю... Желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю». Для того, чтобы жить так нравственно, как говорит наш ум, просвещенный даже знанием истины, философии, очевидно, недостаточно; для этого необходимо еще то, что дает религия, – благодать Божия, сила Божия. Если бы мы даже и допустили, – чего допустить однако же нельзя, – что для некоторых людей, именно для философов, философия может заменить религию, что эти люди будто бы могут удовлетвориться религией, чуждой всего сверхъестественного, чуждой даже учения о бытии Божием: то что нужно сказать о всех тех людях, для которых чуждой останется навсегда сама философия? Неужели для них не нужно понимание жизни? Неужели жизнь их должна приостановиться в своем движении до тех пор, пока они станут способными к усвоению философских учений всякого рода? Но, как свидетельствуют и опыт, и история, для самих философов материалистического направления философия не могла заменить религии. Локк и его последователи – материалисты: D. Hartley и I. Priestley, – не могли ограничиться одной философией; они признавали религию такою же необходимой областью в жизни человеческой, как и философия. Вольтер, на которого часто ссылается Толстой, никогда не допускал мысли о том, что философия может когда либо заменить религию; напротив он приписывал религии весьма важное значение в жизни человечества; ему принадлежит историческая фраза: «если бы Бога не было, то Его нужно было бы выдумать». Гербарт – атомист; но философия не заменила ему религии, – он веровал в Бога и был человеком весьма религиозным. – Итак ясно, что «люди науки» вовсе не ошибаются, признавая за религией самостоятельное значение, потому что ни в теоретическом, ни в практическом отношении философия не может заменить собой религии. Напротив Толстой, желая низвести религию только на степень простого «понимания жизни», т. е., на степень простого знания, впадает в заблуждение, уже давно осужденное историей философской мысли.

Далее Толстой находит необходимым уяснить «людям науки», «которые не понимают самых простых вещей», истинный смысл жизни человеческой. Признав религию только «пониманием жизни», Толстой говорит¹⁴¹: «Таких пониманий жизни мы знаем три: два уже пережитых человечеством и третье, которое мы теперь переживаем в христианстве... Три жизнепонимания эти следующие: первое – личное или животное, второе – общественное или языческое и третье – всемирное или божеское. По первому жизнепониманию жизнь человека заключается в одной его личности; цель жизни – в удовлетворении воли этой личности. По второму жизнепониманию жизнь человека заключается не в одной его личности, а в совокупности и последовательности личностей: в племени, семье, роде, государстве; цель жизни заключается в удовлетворении воли этой совокупности личностей. По третьему жизнепониманию жизнь человека заключается и не в совокупности и последовательности личностей, а – в начале и источнике жизни – в Боге. Эти три жизнепонимания служат основой всех существовавших и существующих религий... Вся жизнь историческая человечества есть ничто иное, как постепенный переход от жизнепонимания личного, животного, к жизнепониманию общественному, и от жизнепонимания общественного к жизнепониманию божескому. Вся история древних народов, продолжавшаяся тысячелетия и заканчивающаяся историей Рима, есть история замены животного, личного жизнепонимания общественным и государственным. Вся история со времени императорского Рима и появления христианства есть переживаемая нами и теперь история замены государственного жизнепонимания божеским. Вот это-то последнее жизнепонимание и основанное на нем христианское учение, руководящее всей нашей жизнью и лежащее в основе всей нашей деятельности, как практической так и научной, люди мнимой науки, рассматривая его только но его внешним признакам, признают чем-то отжившим и не имеющим для нас значения».

Итак христианство, которое Толстой назвал сначала жизнепониманием, теперь уже не есть жизнепонимание; оно уже есть нечто отдельное от него; оно только основано на нем, т. е., есть лишь практической вывод из него, как и наша научная деятельность... Какая путаница понятий! Какая масса противоречий!

Толстой, конечно, еще сам недостаточно уяснил себе ту мысль, которую он выдает за непреложную истину и которую, в качестве нового открытия, он возвещает теперь «людям науки». Простые следствия он принял за причины, явления, встречающиеся в человеческой жизни, – за ее непреложный закон. Вот почему он и утверждает, что так называемое личное или животное «жизнепонимание» продолжалось и закончилось историей Рима, – как будто бы теперь его нет! С появления христианства господствует общественное или языческое жизнепонимание; как будто бы до появления христианства человек никогда не сознавал себя живым членом общества ни в Греции, ни в Риме, ни в иудействе, ни в Египте! Толстой не предложил себе вопроса: чем объясняется существование этих видов жизнепонимания? Откуда они вытекли и почему господствует во всякое данное время только одно из них, не уничтожая остальных? Если бы Толстой своевременно задал себе эти вопросы, решение их, быть может, привело бы его к уяснению того всеобщего закона жизни, который сообщает основной характер всем явлениям, которые Толстой принял за самый закон и на основании которых он построил свою теорию «жизнепониманий».

Основной зaкон, обнимающий все стороны человеческой жизни, есть закон взаимообобщения или подчинения частного общему. Частное, само по себе, без отношения к общему, существовать не может; по природе ему свойственно влечение к общему, с которым оно и должно стать в те или другие отношения. От характера этих отношений зависит и характер самой жизни и характер жизнепонимания. Сам по себе вне всякого отношения к общему человек никогда не мог бы существовать. «Не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соотвественного ему», – сказал Господь уже тотчас по сотворении человека (Быт. 2:18). И без этого закона обобщения, который можно выразить словами: «подчиняй частное общему!», – стала бы невозможною жизнь человека во всех отношениях – умственном, нравственном, эстетическом и даже физическом! Содержание нашей умственной жизни составляют понятия; но что такое понятие? – обобщение представлений; представление – обобщение впечатлений; впечатление – обобщение нервных раздражений; суждение – обобщение понятий; умозаключение – обобщение суждений; рассуждение или сочинение – обобщение умозаключений. Познания наши достигаются по двум методам: аналитическому и синтетическому – путем перехода от общего к частному или от частного к общему. Сущность всех философских систем состоит именно в стремлении философов удовлетворить этой естественной потребности духа человеческого, этому закону его жизни – подчинению общему частного; ибо что такое в философских системах все эти абсолютные субстанции, идеи, я и т. п.? – Это те общие начала, которым философы стремятся подчинить, и из которых они думают вывести и объяснить все явления мировой жизни. В литературных произведениях читателю предлагаются или типы или идеалы, которые суть не что иное как обобщение в цельных образах отдельных или частных характеров; музыкальное произведение, которое приводит в восторг слушателей, есть гармоническое соединение, или обобщение отдельных звуков и мелодий; прекрасная картина, нарисованная художником, есть обобщение отдельных образов, которые подмечены художником в жизни. Семья есть обобщение отдельных лиц, общество – обобщение семейств, племя – обобщение обществ, народ – обобщение племен, государство – обобщение всех племен и народов. Как высший вид обобщения, государство, обнимающее все семейства, общества, племена и народы, представляет целую систему обобщений: все его органы судебные, административные, учебные и друг., начиная от волостных правлений до сената, от школы грамоты до академии наук, стремятся удовлетворить той же потребности человеческого духа, – обобщению. В религиозной области церковь, от приходской общины до вселенского собора, в основе своей внутренней и внешней жизни, действует согласно этому же всеобщему закону. Подчинение частного общему есть зерно и нравственной жизни: воля частного лица здесь действует только в согласии с общим нравственным законом. Эту мысль Господь выразил словами: «Если кто хочет идти за Мною (т. е., быть Моим последователем, учеником), отвергнись себя (откажись от своей воли, своеволия), и возьми крест свой (испытания, искушения, все бедствия и неприятности в жизни) и следуй за Мною» (Мф. 16, 24; Марк. 8, 34; Лук. 23); «кто не берет креста своего и не следует за Мною, тот недостоин Меня» (Мф. 10, 38), «кто не несет креста своего, и не идет за Мною, не может быть Моим учеником» (Лук. 14, 27).

Само собой понятно, что взаимоотношение между общим и частным проявляется в различных видах: иногда частные лица подчиняются общему добровольно, сознательно, занимая то именно место среди других частных лиц, которое им действительно принадлежит; общее предпочитается частному во имя собственного блага частного, во имя блага всех других лиц или во имя Высочайшего Существа, Отца всех частных лиц: это самая высшая форма, в которой может проявляться взаимоотношение между частными лицами и обществом таких лиц. Об установлении такого взаимоотношения Господь наш Иисус Христос молился Богу Отцу в последнюю ночь пред своими страданиями: «Отче святый! соблюди их во имя Твое, тех, которых Ты дал Мне, чтобы они были едино как и Мы. Да будут все едино: как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино, – да уверует мир, что Ты послал Меня. И славу, которую Ты дал Мне, Я дал им: да будут едино, как Мы едино; Я в них и Ты во Мне; да будут совершены во едино, и да познает мир, что Ты послал Меня, и возлюбил их, как возлюбил Меня» (Ин. 17, 11. 21–23). «Если двое из вас, говорил Спаситель Своим ученикам (Мф. 18, 19–20), согласятся на земле просить о всяком деле, то чего бы ни просили, будет им от Отца Моего Небесного; ибо где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них».

Где нет такого взаимоотношения между общим и частным, основанного на добровольном, сознательном, нравственном убеждении со стороны частных лиц в необходимости подчиниться закону обобщения, там это подчинение совершается только после упорной борьбы между частным и общим и достигается при посредстве внешних давлений: силы, власти, внешней дисциплины. Это – низшая степень в развитии жизни. На этой ступени находим все языческие общества и государства. В христианстве форма этой жизни не изменяется; а изменяется только внутренний характер ее, характер подчинения частного общему. Христианство требует, чтобы подчинение частных лиц основывалось не на внешних побуждениях: силе, власти, страхе и внешней дисциплине, а на сознании и собственном убеждении частных лиц в необходимости такого подчинения. «Надобно повиноваться не только из страха наказания, но и по совести» (Рим. 13, 5). «Будьте покорны всякому начальству для Господа» (1Петр. 2, 13).

Неестественно, когда частное лицо преследует только свои собственные интересы и ставит их выше общественных, потому что оно идет против основного закона человеческой жизни подчинения частного общему. Это – эгоизм. Но неестественно, когда общее подчиняет себе частное почти до совершенного уничтожения его; когда общество преследует только свои интересы и ничего не хочет знать об интересах частных лиц. Но высокою христианскою добродетелью украшается тот христианин, который сам, добровольно, по одному чувству любви, отдает благу общества не только свои собственные интересы, но даже и самую жизнь свою. «Нет больше той любви как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин. 15, 13), говорит Сын Человеческий, Сам приходивший на землю для того именно, «чтобы отдать душу Свою для искупления многих» (Мф. 20, 28; Марк. 10, 45; Мф. 26, 28; Ин. 11, 51). Апостол Павел желал бы скорее самому быть отлученным от Христа, чем видеть отлученными своих братьев, родных ему по плоти, – израильтян (Рим. 9, 3. 4).

Итак, ошибка Толстого состоит в том, что явления, как – «личное» или «общественное» «жизнепонимания», в основе которых лежит закон взаимоотношения между частным и общим, он принял за самый закон жизни; а в связи с этим находится и другая его ошибка, которая состоит в том, что каждый вид жизнепонимания он относит только к известной эпохе; между тем как этот закон, как непреложный закон жизни в каждый момент и в каждую эпоху может проявляться во всех трех видах своих (личном, общественном и божеском). Любить себя в пределах нравственного закона совершенно естественно человеку в каждый данный момент и во всякую эпоху, ибо никто никогда не может возненавидеть своей плоти, но питает и греет ее, как и Господь Церковь (Ефес. 5, 29). Иисус Христос также не отверг для христианина забот о личной жизни, а напротив Он повелел каждому из, Своих последователей даже и ближних любить так, как каждый любит самого себя (Мф. 22, 39); выше личных интересов должны стоять интересы ближних или общественные (Ин. 5, 13; Рим. 9, 3–4) и христианин должен предпочитать их любви к себе; что касается любви к Богу, то заповедь о ней есть первая и наибольшая (Мф. 22, 38; Второз. 6, 5; Марк. 12, 26; Лук. 10, 27; Мих. 6, 8). Учение Православной Церкви по этому предмету прекрасно изложено в Православном Катехизисе Митрополита (Филарета), который изучают христианские дети в русских школах¹⁴²: «Любить себя (это, по Толстому, личное жизнепонимание») должно только для Бога и частию для ближних: любить ближних («общественное жизнепонимание») должно для Бога; а любить Бога («божеское жизнепонимание») должно для Него Самаго, и больше всего. Любовь к себе должно приносить в жертву любви к ближним; а любовь к себе и к ближним должно приносить в жертву любви к Богу.» – После сказанного ясно, что личное, общественное и божеское жизнепонимание (говорим словами Толстого) нельзя признать тремя историческими воззрениями, из которых два первых уже будто бы пережиты человечеством, а только тремя моментами проявления во всякое время одного и того-же основного закона человеческой жизни – подчинения частного общему. Без любви к себе нельзя любить ни Бога, ни ближних: в самом деле, не заботясь о себе или о своем здоровье, потеряв силы и даже самую жизнь свою, – как человек может жить для Бога? Можно и должно интересы личные приносить в жертву Богу в известное время при известных обстоятельствах, можно одни ставить ниже, или выше других; но уничтожать их совершенно нельзя, потому что в противном случае, не имея любви к себе и не имея возможности пожертвовать ею для Бога, человек будет лишен самой возможности жить для Бога.

Далее Толстой осуждает ученых людей за то, что они признают христианское учение «отжившим и не имеющим для нас значения»¹⁴³. «Учение это, – говорит он¹⁴⁴), – по мнению людей науки, заключающееся только (?) в его догматической стороне, – в учении о троице, искуплении, чудесах, церкви, таинствах и пр., есть только одна из огромного количества религий, которые возникали в человечестве, и теперь, сыграв свою роль в истории, отживает свое время, уничтожаясь перед светом науки и истинного просвещения». По словам Толстого¹⁴⁵, ученые люди «обыкновенно говорят, что нравственное учение христианства хорошо, но преувеличено, – что для того, чтобы оно было вполне хорошо, надо откинуть от него излишнее, неподходящее к вашему строю жизни».

Соглашаясь с мнением «людей науки» относительно догматической стороны христианского учения, Толстой опровергает их мнение о нравственном учении христианства, разъясняя, «что совершенство, указываемое христианам, бесконечно и никогда не может быть достигнуто»¹⁴⁶; что «Христос дает свое учение имея в виду то, что полное совершенство никогда не будет достигнуто, но что стремление к полному бесконечному совершенству постоянно будет увеличивать благо людей и что благо это поэтому может быть увеличиваемо до бесконечности»¹⁴⁷. Опровергая мнение ученых людей далее, Толстой подробно раскрывает ту мысль, что христианство указывает людям не правила, не законы, а только идеал человеческой жизни, и что «для учения этого нет и не может быть обязательных правил и законов»; (тем не менее это не помешало Толстому снова отстаивать свое мнение о пяти евангельских заповедях, исключая из числа их заповедь о любви к Богу и ближним, и из каждого идеала, найденного им в нагорной проповеди, выводить точные и определенные правила).

Конечно, есть «люди науки» (вернее сказать: считающие себя людьми науки), которые признают христианское учение отжившим или, как выражается Толстой, «сыгравшим свою роль»; но не все ученые люди так думают. Есть многие истинно ученые люди, которые за христианским учением признают вечное значение безусловной истины. Есть ученые, которые, признавая возвышенность нравственного учения Христа, указывают на невозможность его полного осуществления в этой жизни; но то же самое утверждает теперь и Толстой, думающий опровергать это же самое мнение «людей науки». Правда, десять лет тому назад он утверждал совершенно противное, говоря, что «Христос не мог дать людям такого учения, которого нельзя было бы исполнить в жизни», десять лет тому назад он «веровал, что исполнение этого учения возможно, легко и радостно» и что «благо его (Толстого) возможно на земле только тогда, когда все люди будут исполнять учение Христа»¹⁴⁸. Но в словах его так много непримиримых противоречий, что неудобно даже сравнивать того, что он говорил десять лет назад, с тем, что он говорит теперь. И противоречия эти так велики, что иногда даже кажется, что читаешь сочинения двух различных авторов, имеющих одну и ту же фамилию...

Наконец, Толстой нападает на «людей научных»¹⁴⁹ за то, что христианское требование любви к Богу и служения Ему они хотят заменить любовью и служением людям, человечеству. Такими «учеными людьми» он признает здесь позитивистов, социалистов и коммунистов. Опровергая мнение этих «людей науки», Толстой доказывает ту мысль, что человечество есть только фикция и что поэтому его любить невозможно. «Человек, любящий для своей животной личности семью, – говорит Толстой¹⁵⁰, – знает, кого он любит: Анну, Ларью, Ивана, Петра и т. д. Человек, любящий род и гордящийся им, знает что он любит всех Гвельфов или всех Гибелинов; любящий государство знает, что он любит Францию по берег Рейна и Пиренеи, и главный город ее Париж, и ее историю и т. д. Но что любит человек любящий человечество?... Человечество? Где предел человечества? Где оно кончается или начинается? Кончается ли человечество дикарем, идиотом, алькоголиком, сумасшедшим исключительно? Если мы проведем черту, отделяющую человечество, так что исключим низших представителей человеческого рода, то где мы проведем черту? Исключим ли мы негров, как их исключают Американцы, и Индийцев, как их исключают некоторые англичане, и Евреев, как их исключают некоторые? Если же мы захватим всех людей без исключения, то почему же мы захватим одних только людей, а не высших животных (?!), из которых многие выше низших представителей человеческого рода?» Опровергнув таким образом мнение позитивистов, коммунистов и социалистов, Толстой останавливается на той мысли, что христианское учение о любви к Богу единственно истинное и незаменимое.

Конечно, каждый скажет, что в этом пункте Толстой прав и что с ним нельзя не согласиться. Мы сами согласились бы с ним, если бы под любовью к Богу он действительно разумел то, что разумеет под этим христианское учение. Но что значит, по Толстому, любить Бога? Разъясняя, что понимает Толстой под словом Бог, мы выше уже приводили из его Письма к NN его выражение, по которому любитm Бога значить любить истину. Чтобы читатель сам мог видеть, как понимает Толстой христианское учение о любви к Богу, мы приведем здесь из вышеуказанного письма его все его рассуждение об этом предмете. «Все, говорят, – пишет Толстой¹⁵¹, – что знание христианства в том, чтобы любить Бога и ближнего, как самого себя. Но что такое Бог? Что такое любить? Что такое любить что-то непонятное, – Бога? Чаю такое ближний? Что такое сам я? Слова эти для меня имеют такое значение: любить Бога значит любить истину, и любить ближнего, как самого себя, значит признавать единство сущности своей души и жизни со всякой другой человеческой душою и жизнию, с вечною истиною, с Богом. Так это для меня. Но мне ясно, что эти ничего не определяющие слова могут быть понимаемы иначе, и что большинство даже не может понимать их так, как я. Главное же в том, что слова эти ни для меня, и ни для кого, ни к чему не обязывают и ничего не определяют. Как это – люби какого-то Бога, которого каждый понимает по своему, а другие и вовсе не признают, и люби ближнего как самого себя, тогда как в меня вложена ни на мгновение не покидающая меня любовь к себе и очень часто столь же постоянная ненависть к другим? Мое мнение то, – говорит Толстой в заключение своего рассуждения, – что это положение метафизическое, очень важное, как таковое, но когда это же положение понимается, как правило жизненное, как закон, то оно просто глупо. А к сожалению его очень часто так понимают». Это говорил Толстой шесть лет тому назад. Тогда любовь к Богу, отожествленная с любовью к истине, так как самое слово Бог было для него пустым, ничего не определяющим словом, он признавал в приложении к жизни – учением просто глупым, никого ни к чему не обязывающим и ничего не определяющим. Теперь он, как мы видели, говорит иное; теперь учение о любви к Богу он признает единственно истинным и ничем не заменимым. Но что значит, по Толстому теперешнему, любить Бога? – «Христианское учение, – говорит он¹⁵², – возвращает человека к первоначальному сознанию себя, но только не себя – животного, а себя – Бога, искры Божьей, себя – сына божья, Бога такого же, как и Отец, но заключенного в животную оболочку». Итак, под любовью к Богу, по Толстому, нужно разуметь любовь человека к самому себе, но себе – не животному, а к себе – Богу, такому же, как Отец, но только заключенному в животную оболочку, Любовь превращена в безусловный эгоизм, – человек – в Бога... Иначе и не может, впрочем, говорит Толстой после того, как он отрекся от веры в бытие личного живого Бога, которого возвещает людям христианское учение и усвоил себе пантеистическое мировоззрение Шопенгауэра, по которому человек признается лишь проявлением общего мирового безличного начала, или Самим Богом заключенным в животную оболочку.

Толстой может, конечно, говорить все, что ему угодно и как ему угодно; но он не имеет права называть себя виновником этого пантеистического мировоззрения и утверждать, что ничего подобного «люди науки» не слыхали раньше. Спиноза, Гегель, Фихте, Шеллинг, Шопенгауэр, и Гартман успели наскучить «людям науки» своими пантеистическими, отвлеченными и безжизненными фантазиями. И «люди науки» давно уже увидели всю ложь и неосновательность пантеистической философии. А так как Толстой повторяет только то, что уже было давным-давно сказано пантеистическими философами, то его учение, собственно говоря, осуждено уже «людьми учеными» раньше своего появления на свет, как и все другие ложные философские учения – материализм, дуализм, позитивизм и т. п. Толстой может, конечно, говорить все, что ему угодно и как ему угодно; но он не имеет никакого права свое учение о любви к Богу выдавать за учение христианское. У него любовь есть только отвлеченное бессодержательное, беспричинное понятие; ибо если по его учению нельзя любить человечество, то тем более нельзя любить идею человека, что, очевидно, он разумеет под своим «богом в чувственной оболочке». По христианскому учению любовь есть начало живое, разумное, питательное и имеющее для себя достаточное основание и с необходимостью вытекающее из своего первоначального источника. Сам «Бог есть любовь» (1Ин. 4:8); Он же есть и единственный истинный источник любви, – «потому что любовь от Бога» (ст. 7). По учению христианскому Бог есть Высочайшее Существо совершенно отдельное от человека, который только создан по Его образу. Он же есть и причина любви. Человек любит Бога только уже взаимною любовью; ее мотив заключается в том чувстве благодарности, которое питает человек к Богу за полученные от Него неисчислимые благодеяния. «Любовь Божия к вам открылась в том, что Бог послал в мир Единородного Сына Своего, чтобы мы получили жизнь чрез Него. В том любовь, что не мы возлюбили Бога, но Он возлюбил нас и послал Сына Своего в умилостивление за грехи наши» (Ин. 4, 9. 10). Так учит Ап. Иоанн; такое же учение о любви преподается и в посланиях Ап. Павла: «Любовь Божия излилась с сердца наши Духом Святым, данным нам. Ибо Христос, когда еще мы были немощны, в определенное время умер за нечестивых. Бог Свою любовь к нам доказывает тем, что Христос умер за нас, когда мы были еще грешниками» (Рим. 5, 5. 6. 8). Это учение, предложенное апостолами, вполне согласно со словами Самого Господа нашего Иисуса Христа: «так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единороднаго, дабы всякий верующий, в Него не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин. 3, 16). По христианскому учению, Бог как Творец, Промыслитель и Искупитель падшего человечества, «богатый милостью, по Своей великой любви, которою возлюбил нас, и нас, мертвых по преступлениям, оживотворил со Христом» (Ефес. 2, 4. 5), сделал и делает для человека благодеяний бесконечно более, чем кто бы то ни был из людей. Вследствие этого и человек нравственно обязан любить Бога больше всего, больше родного отца, матери и детей; в противном случае он явился бы неблагодарным и недостойным Бога: «кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня» (Мф. 10, 37). Вытекая из совершенного и неиссякаемого Источника (т. е. от Самого Бога), возбуждаемая сознанием неизреченных и беспредельных благодеяний Божиих, направленных к вечному спасению и блаженству падшего человека, любовь к Богу у христианина также должна быть беспредельна и совершенна. Вот как изображает св. Апостол Павел силу христианской любви: «Кто отлучит нас от любви Божией: скорбь, или теснота, или гонение, или голод, или нагота, или опасность, или меч? как написано: за Тебя умерщвляют нас всякий день; считают нас за овец, обреченных на заклание (Псал. 43, 23). Но все сие преодолеваем силою Возлюбившего нас. Ибо я уверен, что ни смерть, ни жизнь, ни Ангелы, ни Начала, ни Силы, ни настоящее, ни будущее, ни высота, ни глубина, ни другая какая тварь не может отлучит нас от любви Божией во Христе Иисусе, Господе нашем» (Рим. 8, 35–39). Апостол любви св. Иоанн Богослов так изображает свойство христианской любви к Богу: «Мы познали любовь, которую имеет к нам Бог, и уверовали в нее. Бог есть любовь и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем. Любовь до того совершенства достигает в нас, что мы имеем дерзновение в день суда, потому что поступаем в мире сем, как Он. В любви нет страха, но совершенная любовь изгоняет страх, потому что в страхе есть мучение. Боящийся несовершенен в любви. Будем любить Его, потому что Он прежде возлюбил нас». (1Ин. 4, 16–19). По учению христианскому, любовь к Богу должна проявляться как в прославлении совершенств Божиих, так и в исполнении воли Божией. «Если заповеди Мои соблюдете, говорил Спаситель Своим ученикам в прощальной беседе, – пребудете в любви Моей» (Ин. 15:10). «Если любите Меня, соблюдите Мои заповеди» (Ин. 14:15). «Кто имеет заповеди Мои и соблюдает их, тот любит Меня; а кто любит Меня, тот возлюблен будет Отцем Моим; и Я возлюблю его, и являюсь ему Сам» (Ин. 14:21). «Кто любит Меня, тот соблюдет слово Мое» (Ин. 14, 23). «Не любящий Меня не соблюдает слов Моих» (Иоан: 14:24). Вполне согласно с этим учили и Апостолы. «Это есть Любовь к Богу, говорит, напр., Иоанн Богослов (1Ин. 5:8), – чтобы мы соблюдали заповеди Его». Само Богопознание наше, по учению христианскому, находится в связи и зависимости от нашей любви к Богу. «Всякий любящий рожден от Бога и знает Бога; кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь» (1Ин. 4:7. 8)¹⁵³. Из этих слов ясно, что только истинный христианин, рожденный не от крови, ни от хотения плоти, ни от хотения мужа, но от Бога, верующий во имя Христа (Ин. 1:12, 13), исполняющий заповеди Его, может познавать Бога, Которого не видел никто никогда (Ин. 1:18). Все же другие исследователи Божественного Откровения, – все Штраусы, Ренаны, Толстые и т. п., не имеющие любви к Богу и не исполняющие Его заповедей, хотя бы всю жизнь свою посвящали на изучение Св. Писания Ветхого и Нового Завета, никогда не достигнут до познания истинного Бога... Современные Христу книжники и фарисеи иудейские собственными очами видели совершенные Им чудеса, собственными ушами слышали преподанное Им учение, но они не имели любви к Богу, сердце их огрубело, – и они не познали истинного Бога, не уразумели Его сердцем и не обратились, чтобы Он исцелил их (Мф. 18:15; Марк. 4:12; Лук. 8:10). «Ибо если бы познали, то не распяли бы Господа славы» (1Кор. 2:8). Наконец, по христианскому учению, от любви к Богу непосредственно зависит и любовь к ближнему. «Возлюбленные! если так возлюбил нас Бог, то и мы должны любить друг друга... Если мы любим друг друга, то Бог в нас пребывает, и любовь Его совершенна есть в нас... Кто говорит: я люблю Бога, а брата своего ненавидит, тот лжец» (1Ин. 4, 11. 12. 20). Желающим ближе и подробнее ознакомиться с тем, как истинное христианство учит о любви к Богу и ближним, рекомендуем со вниманием прочитать еще следующие места новозаветных писаний: Мф. 5, 43–48; Марк. 12, 29–31; 33; Лук. 6, 34; 10, 27; Ин. 3, 16; 1Петр. 1, 8; 22; 2, 17; 3, 10; 4, 8; 5, 14; 2Петр. 1, 7; 1Ин. 2; 5. 10. 15; 3, 1. 15–17. 18. 23; 4, 7–12. 16–21; 5, 2Ин. 1, 1. 3. 5. 6; Рим. 5, 5. 8; 8, 35–39; 12, 9; 13, 14, 15; 15, 30; 1Кор. 8, 1; 13, 1–4. 7. 8. 13; 14, 1; 16, 22; 2 Kop. 2, 4; 5, 14; 6, 6; 8, 7. 8; 24; 9, 7; 13, 11. Галат. 5, 6. 13–14. 22; Ефес. 1, 4. 15; 2, 4; 3, 17. 19; 2. 15. 16; 5, 2. 25. 28. 33; 6, 23; Филип. 1, 9. 17; 2, 1. 2; Колос. 1, 4. 8. 13; 2, 2; 3, 14; 1Сол. 1, 3; 3, 6. 12; 4, 9; 5, 8; 2Сол. 1, 3; 2, 10; 3, 5; 1Тим. 1, 5. 14; 2, 15; 4, 12; 6, 11; 2Тим. 1. 7; 2, 22; 3, 10; Евр. 6, 10; 10, 24 и др. Сравнивая это истинно – христианское учение о любви, которое нами изложено непосредственно собственными словами Христа и Его апостолов, с тем, которое излагает Толстой в разбираемой книге и которое он хочет выдать за учение христианское, мы должны прийти к заключению, что между ними нет ничего общего. Христианская любовь имеет свой беспредельный источник в Боге; Толстовская – только в человеке; христианская любовь имеет разумное и осмысленное побуждение для себя в беспредельном чувстве благодарности за полученные от Бога неизреченные благодеяния; толстовская – не имеет для себя совершенно никакого побуждения, кроме грубо – эгоистических целей. Предметом христианской любви действительно является Бог, Существо Высочайшее и отдельное от человека, имеющее свое собственное отдельное, реальное, личное и ни от кого независимое бытие; предметом толстовской любви может быть никто другой, как человек, любящий только самого себя, свою идею. У христианина любовь имеет все истинные свойства и признаки любви; у Толстого же любви, собственно говоря, нет вовсе; у него она обращена в самый грубый и всепоглощающий эгоизм.

Такое искажение христианского учения о любви к Богу для Толстого – повторяем – было неизбежно, когда он потерял веру в живого Бога, в Его личное и отдельное бытие. Это – участь каждого пантеистического философа. Если Бога нет, то Его место должен занять человек с усвоением ему всего того, что должно принадлежать только единому Богу; поэтому и любовь к Богу у пантеистов непременно переносится на человека. Напрасно только трудился Толстой, опровергая позитивистов, заменяющих христианское учение о любви к Богу учением о любви к человечеству. Он не разошелся с ними, хотя, по-видимому, и хотел бы это сделать. Отказавшись от веры в бытие личного Бога, и он поставил на Его место лишь самого себя, человека. Как мы видели, по его собственным словам¹⁵⁴, человек есть не что иное, как сам Бог, такой же точно Бог, как и Отец, но только заключенный в животную оболочку. Этого-то бога Толстой лишь и знает, его он только и любит, ему он только и поклоняется и служит...

Говоря о римских идолопоклонниках, олицетворявших в своих богах себя самих или идею человечества, заключенную в чувственную оболочку, и покланявшихся, очевидно, только себе или идее человечества, св. Апостол Павел говорил: «они, познавши Бога, не прославили Его, как Бога, и не возблагодарили, но осуетилось в умствованиях своих, и омрачилось несмысленное их сердце; называя себя мудрыми, обезумели, и славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку... Они заменили истину Божию ложью... И как они не заботились иметь Бога в разуме, то предал их Бог превратному уму» (Рим. 1, 21.–23. 25. 28).

Толстой и толстовцы, как можно было видеть из сказанного, недалеко ушли от древне-языческих идолопоклонников, «преданных превратному уму»...

Идеал нового переустройства (вернее сказать расстройства) внешней жизни людей, который вот уже более десяти лет Толстой навязывает русскому обществу, в своих существенных чертах, конечно, уже известен нашим читателям. О нем Толстой постоянно твердит во всех своих сочинениях последнего девятилетия – как цензурных, так и подпольных, из которых последние, без сомнения, пользуются среди русского общества гораздо большею популярностью, чем первые. В разбираемом нами сочинении – «Царство Божие внутри вас», – собственно говоря, не прибавлено ничего нового в сравнении с тем, что было высказано Толстым в его прежних, даже цензурных сочинениях, в особенности в его сказке об Иване-дураке. Здесь он говорит о своем любимом предмете только с большею откровенностью и наивностью, с большею подробностью и с постоянными ссылками на свои авторитеты, которыми являются для него социалистические писатели западной Европы. Мы охотно бы оставили без внимания и не решились бы подвергать критическому разбору все безрассудные и сумасбродные: социально-нигилистические, коммунистические и анархические чаяния Толстого, которым в разбираемом сочинении он посвятил две трети своего труда, тем более, что все эти рассуждения, как противоречащие требованиям здравого разума, и преследующие явно преступные цели, скорее должны подлежать ведению жандармского управления, чем литературной критике. Но дело в том, что весь центр тяжести, весь интерес разбираемого нами сочинения находится не в религиозных, а в социально-нигилистических суждениях Толстого. Первые у него имеют значение лишь подготовки читателей к последним с особенным способом запутывания их суждений и извращения их христианских понятий. Каждый прочитавший со вниманием последнее сочинение Толстого, без сомнения, придет к убеждению, что если бы он не поставил своею главною целью – совершенное разрушение существующего устройства общественной и государственной жизни, то он не видел бы ничего противного христианскому учению ни в присяге, ни в военной службе, ни в суде, ни в государственных податях, ни в повиновении властям. Кроме того, необходимо критически проверить социально-нигилистические рассуждения Толстого еще и потому, что нашлись люди, которые решились при помощи периодической печати пропагандировать его разрушительные идеи...

Необходимость разрушения существующего ныне устройства общественной и государственной жизни, по мнению Толстого, вытекает из тех недостатков, которые усматриваются в этом устройстве жизни; а недостатки эти происходят от противоречий нашей жизни с нашим христианским сознанием. После этого казалось бы, что, по требованию здравой логики, нужно рассуждать таким образом: стремись к уничтожению противоречий между христианским сознанием и жизнью; тогда уничтожатся и все недостатки как в общественной, так и в государственной жизни, а вместе с ними уничтожится уже и сама необходимость разрушения существующего устройства общественной и государственной жизни. Но по логике Толстого выходит не то. Он требует разрушения государства, предполагая, что вместе с этим уничтожатся все недостатки нашей общественной и государственной жизни, а также и все противоречия нашей жизни с нашим христианским сознанием. Толстой в этом отношении похож на врага, который решился бы уничтожать болезненные наросты на теле людей не вырезыванием их, а умерщвлением самых людей. Подробнее мы будем говорить об этом взгляде Толстого еще в свое время; а теперь перейдем к рассмотрению тех противоречий, которые Толстой указывает между нашею жизнью и нашим христианским сознанием, и которые привели его к убеждению в необходимости разрушения существующего устройства нашей общественной и государственной жизни.

Какие же это противоречия и в чем они выражаются? Вопрос этот – самая любимая тема для: рассуждений Толстого. В этом случае он не жалеет самых мрачных красок и прилагает все свое старание и свои поэтические дарования к тому, чтобы дать ответ, который мог бы произвести на читателя самое сильное впечатление. «Стоит только сличить практику жизни с ея теорией, – говорит он¹⁵⁵, чтобы ужаснуться перед тем вопиющим противоречием условий жизни и нашего сознания, в котором мы живем. Вся жизнь наша есть сплошное противоречие всему тому, что мы знаем и что мы считаем нужным и должным. Противоречие это – во всем: и в экономической, и государственной, и международной жизни. Мы, как будто забыв то, что знаем, и на время отложив то, во что мы верим (не можем не верить, потому что это наши единственные основы жизни), делаем все навыворот того, чего требует от нас наша совесть и наш здоровый смысл... Всякий человек нашего времени знает, что люди все имеют одинаковые права на жизнь и блага мира, что одни люди не лучше и но хуже других, что все люди равны. Всякий знает это несомненно твердо всем существом своим, и вместе с тем не только видит вокруг себя деление всех людей на две касты: одну трудящуюся, угнетенную, нуждающуюся и страдающую, а другую – праздную, угнетающую, роскошествующую и веселящуюся, – не только видит, но волей неволей с той или другой стороны принимает участие в этом отвергаемом его сознанием разделении людей, и не может не страдать от сознания такого противоречия и участия в нем»¹⁵⁶.

В частности, по словам Толстого¹⁵⁷, от сознания этих противоречий страдает «рабочий нашего времени». «По всем данным и по всему, что я знаю, что исповедуют все», так (будто бы) говорит рабочий человек¹⁵⁸, «я бы должен быть свободен, равен всем другим людям, любим; а я – раб (?), я унижен (?) и ненавидим» (?!) «И он сам, по словам Толстого¹⁵⁹, ненавидит и ищет средств спастись от своего положения, свергнуть с себя навалившегося на него врага и самому сесть на него». «Еще в большем противоречии и страдании живет человек так называемого образованного класса»¹⁶⁰, выше причисленный к касте «праздной, угнетающей, роскошествующей и веселящейся. Вся жизнь наших высших классов есть сплошное противоречие, тем более мучительное, чем чутче нравственное сознание человека». Противоречие это Толстой рисует¹⁶¹ в таком виде: «Мы все братья, а между тем каждое утро брат или сестра выносит мой горшок. Мы все братья, а мне утром необходима сигара, сахар, зеркало и т. п. предметы, на работе которых теряли и теряют здоровье мои, равные мне братья и сестры, а я пользуюсь этими предметами и даже требую их. Мы все братья, а я живу тем, что работаю в банке, или в торговом доме и лавке над тем, чтобы сделать все нужные моим братьям товары дороже. Мы все братья, а и живу тем, что получаю жалованье за то, чтобы уличать, судить и казнить вора или проститутку, существование которых обусловлено всем складом моей жизни, и которых я сам знаю, что надо не казнить, а исправлять. Мы все братья, но я живу тем, что получаю жалованье за собирание податей с бедных рабочих для употребления их на роскошь праздным и богатым. Мы все братья, а я получаю жалованье за то, чтобы проповедовать людям мнимо христианскую веру, в которую я сам не верю, лишающую их возможности узнать истинную. Я получаю жалованье, как священник, епископ за то, что обманываю людей в самом важном для них деле. Мы все братья, но я отдаю бедным свои педагогические, врачебные, литературные труды только за деньги. Мы все братья, а я получаю жалованье за то, что готовлюсь к убийству, учусь убивать, или делаю оружие, порох, крепости»… Правящие классы по отношению рабочих, – говорит Толстой¹⁶², – находятся в положении подмявшего под себя противника и держащего, не выпуская его, не столько потому, что он не хочет выпустить его, сколько потому, что стоит ему выпустить на мгновение, подмятого, чтобы самому быть сейчас же зарезанным, потому что подмятый озлоблен, и в руке его нож. И потому, будут ли они чутки или не чутки, наши богатые классы (которых, как мы видели уже, Толстой относит к касте «веселящейся» не могут наслаждаться теми благами, которые они похитили (?) у бедных... Вся жизнь и все наслаждения их отравлены укорами совести или страхом». «Таково, – заключает Толстой¹⁶³, противоречие экономическое.

Хотя многие из указанных здесь явлений общественной жизни вовсе не имеют экономического характера и представлены Толстым крайне тенденциозно и преувеличенно; тем не менее существования противоречий в человеческой жизни, конечно, отрицать нельзя, и они обнимают собою даже более широкую область, чем какую умеет указать Толстой. Он находит их лишь в экономической, государственной и международной жизни; но он оставил без внимания самый корень всех этих противоречий – личную, внутреннюю душевную, нравственную жизнь человека. Конечно, это сделано намеренно, а вовсе не по легкомыслию или небрежности, потому что тогда Толстому пришлось бы объяснять эти противоречия указанием на их истинную причину, а не формою государственной жизни.

Останавливаясь на явлениях, указанных выше и названных противоречиями нашего сознания и нашей жизни, мы сначала признаем необходимым решить следующие вопросы: только исключительно в наше время и только в форме нашей государственной жизни существуют эти противоречия, или они существовали уже и до нас? Толстой ли первый заметил существование этих противоречий в человеческой жизни, или они были известны людям и раньше его? Существованием ли государства нужно объяснять эти противоречия, или они имеют свою особую причину? Наконец, – не могут ли другими средствами, кроме уничтожения государств, быть уничтожены или, по крайней мере, сглажены указываемые Толстым противоречия в человеческой жизни?

Что такие противоречия существовали с тех пор, как только человека стала знать история, об этом ясно свидетельствует уже книга Бытия. Что уже в патриархальные времена человек старался разрешить эти противоречия, отыскать их причину, чтобы устранить ее, – на это указывают все книги Св. Писания Ветхого и Нового Завета. Уже в книге Иова мы встречаем ясно выраженным этот роковой вопрос: «Почему беззаконные живут, достигают старости, да и силами крепки? Домы их безопасны от страха, и нет жезла Божия на них; восклицают под голос тимпана и цитры и веселятся при звуках свирели; проводят дни свои в счастьи... Один умирает в самой полноте сил своих... А другой умирает с душою огорченною, не вкусив добра. В день погибели пощажен бывает злодей» (Иов. 21, 7–30). «Межи передвигают, угоняют стада и пасут у себя; у сирот уводят осла, у вдовы берут в залог вола; бедных сталкивают с дороги, все уничиженные земли принуждены скрываться; нагие ночуют без покрова и без одеяния на стуже... Око прелюбодея ждет сумерков, говоря: ничей глаз не увидит меня» (Иoва 24, 2–19). Иисус сын Сирахов также ясно указывает на противоречия жизни: «Какой мир у гиены с собакою?» спрашивает он. «И какой мир у богатого с бедным? Ловля львов – дикие ослы в пустыне, так пастбища богатых – бедные. Отвратительно для гордого Смирение: так отвратителен для богатого бедный. Когда пошатнется богатый, он поддерживается друзьями; а когда упадет бедный, то отталкивается и друзьями. Когда подвергнется несчастию богатый, у него много помощников; сказал нелепость, – и оправдали его. Подвергся несчастию бедняк, – и еще бранят его; сказал разумно, – и его не слушают. Заговорил богатый, – и все замолчали и превознесли речь его до облаков; заговорил бедный, – и говорят: это кто такой? и если он споткнется, то совсем низвергнут его» (Сир. 13, 22–29). Ап. Иаков спрашивает: «Не богатые ли притесняют вас, и не они ли влекут вас в суды? Не они ли бесславят доброе имя, которым вы называетесь? (Иак. 2, 6. 7). Срв. Прем. Солом. 2, 1–21 и мн. др.

Оставляем всю нравственную ответственность на совести Толстого, когда он утверждает, что все священники, получающие жалованье, проповедуют будто бы то, во что сами не веруют. Кто назвал сознательными обманщиками св. Апостолов, для того, конечно, дело пустое – бросить грязью в простых священников! Допускаем (скажем кстати) и мы, что между достойными пастырями церкви есть и недостойные, быть может, даже и неверующие. Но и это противоречие не есть явление, свойственное только одному нашему времени. Еще в Ветхом Завете на него указывал людям Сам Бог, говоря грешнику: «Что ты проповедуешь уставы Мои и берешь завет Мой в уста твои, а сам ненавидишь наставление Мое и слова Мои бросаешь за себя?» (Пс. 49, 16, 17). Апостол Павел указывал на такое же противоречие иудейскому законнику и говорил: «Как же ты, уча другого, не учишь себя самого? Проповедуя не красть, крадешь? говоря: не прелюбодействуй, прелюбодействуешь? гнушаясь идолов, святотатствуешь? хвалишься законом, а преступлением закона бесчестишь Бога?» (Рим. 2, 21–23).

Итак, богодухновенные писатели св. книг еще яснее Толстого видели все противоречия жизни с совестью и Божественным Откровением, находили эти явления прискорбными, неестественными, недостойными людей и потому стремились к уничтожению их; но какими средствами, по их учению, можно было устранить эти прискорбные явления? Теми ли, какие указывает Толстой? Находили ли они для этого нужным возбуждать людей к революции, к ниспровержению государственной формы жизни, к уничтожению общественного строя и представителей власти? В существовании ли государства и властей они усматривали причину этих противоречий, как усматривает Толстой? Нет, истинную причину всех бедствий человеческой жизни, всех этих противоречий между голосом совести и действиями человека, они указывали единственно в испорченной грехом природе человека, в самом человеке, в его злой воле, в его греховных страстях и похотях. По их учению, противоречия во внешней жизни человека исчезнут только тогда, когда будет уничтожен самый их корень – противоречия внутренние в душе человека; а это будет достигнуто только тогда, когда будет восстановлена испорченная грехом природа человеческая. Мы видели уже, какой представляет ап. Павел нашу греховную природу; мы приводили уже его свидетельство о себе самом: «знаю, что не живет во мне, то есть, в плоти моей доброе, потому что желание добра есть во мне, но чтобы сделать оное, того не нахожу. Доброго, которого хочу, не делаю, а, злое, которого не хочу, делаю. Если же делаю то, чего не хочу, уже не я делаю то, но живущий во мне грех. И так я нахожу закон, что, когда хочу делать доброе, прилежить мне злое. Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием, но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих. Бедный я человек! кто избавит меня от сего тела смерти?»¹⁶⁴ Совесть человека, созданного по образу Божию, или закон Божий внутренний, говорит нам о любви к ближним, а греховная природа наша – о мщении и ненависти; совесть указывает на добродетели целомудрия, воздержания, самоотвержения, а греховная природа влечет к порокам сластолюбия, изнеженности, любостяжательности, своекорыстия, и происходящим отсюда преступлениям; совесть предоставляет нам смирение, греховная природа возбуждает в нас гордость и т. д. Удивительно ли, если при такой раздвоенности в душе и при преобладающем господстве греховной природы, «мы делаем, как говорит Толстой ¹⁶⁵, все навыворот того, чего требует от нас наша совесть и наш здравый смысл»? И естественно, что это противоречие существовало, существует и будет существовать до тех пор, пока в душе человека будет царить эта явная для всех раздвоенность. Уничтожить же ее можно только тогда, когда будет восстановлена испорченная грехом природа человеческая, когда человек не только объявит борьбу самому себе, но и одержит над собою победу. Единственными средствами для этого Божественное Откровение признает с одной стороны – благодать или спасительную силу Божию, с другой – самую решительную деятельность человека: усвоения учения Божественного Откровения и согласную с ним жизнь. Когда этими средствами человек уничтожит в себе самом злую волю и чувственные греховные похоти, тогда исчезнут в его жизни и противоречия. Этому нас учит слово Божие; это же подтверждают и многочисленные опыты христианских подвижников и великих угодников Божиих. Сам ап. Павел видел себя вынужденным объявить борьбу своей плоти, чтобы избежать противоречий. «Усмиряю и порабощего тело мое, – говорит он (1Кор. 9, 27), дабы, проповедуя другим, самому не остаться недостойным».

Не с уничтожения государственной формы жизни нужно начинать дело уничтожения человеческих противоречий и злоупотреблений, а с нравственного возрождения отдельных членов государства. Ошибочна мысль, будто бы от одних только реформ и преобразований внешних условий жизни, от одних только новых уставов и положений зависит поднятие нравственности народа и улучшение его жизни. Самая лучшая, самая разумная реформа, предпринятая с самыми благими намерениями, не может принести счастья народу, если ее осуществление попадет в руки безнравственных и бесчестных людей. Напротив, люди добросовестные и богобоязненные, укрепленные в духе истинно–христианской нравственности, могут достигать благоприятных результатов даже и при таких условиях жизни, недостатки которых очевидны для всех. Дело в людях, а не в одних только формах внешней жизни. Так смотрел на это и один из лучших русских писателей – Достоевский, сам много пострадавший за свое стремление к уничтожению крепостного права. По его мнению, даже крепостное право не было бы злом, если бы и крестьяне и их помещики были истинными христианами, если бы помещик так же любил крепостных, как самого себя, заботился об их благе, удовлетворял их нуждам и т. д. И Достоевский был прав: у многих богобоязненных помещиков крестьянам жилось хорошо и привольно, так что они даже не хотели воспользоваться дарованным им освобождением от крепостной зависимости. Дело Мальцевских крестьян, конечно, не было единственным и исключительным. Таким образом, для уничтожения в жизни противоречий нужно начинать с перевоспитания отдельных лиц в духе истинного христианства: а затем последует и перевоспитание целого общества, уничтожьте все пороки, оставьте одни христианские добродетели, – и противоречия в жизни исчезнут сами собою. Пусть гордец уничтожит свою гордость и усвоит смирение; пусть властолюбец научится, пользуясь властно, употреблять ее во благо своих подчиненных; пуст лжец перестанет лгать; пусть дети научатся почитать родителей; пуст богач пользуется своим богатством не для себя только, а и для других; пусть бедняк нe завидует богатому, а с преданностью воле Божией переносит свою бедность; пусть вор перестанет красть, а начнет честно трудиться; пусть вообще все научатся любить других, как себя, и станут жить не для себя только, а больше для других. Тогда действительно, наступит на земле мир, который принесен Спасителем, был воспет в Вифлееме ангелами, дарован всем людям в христианстве, но которым люди сами не хотят воспользоваться. Тогда наступит и то царство Божие, возвещая которое, пророк говорил: «Волк и ягненок будут пастись вместе, и лев, как вол, будет есть солому, а для змея прах будет пищею: они не будут причинять зла и вреда» (Ис. 65, 25). «Богатство моря обратится к тебе, достояние народов придет к тебе. Множество верблюдов покроет тебя: принесут золото и ладан. Все овцы Кидарские будут собраны к тебе: овны Неваиофские послужат тебе. И будут всегда отверсты врата твои, не будут затворятся ни днем, ни ночью, чтобы приносимо было к тебе достояние народов. И придут к тебе с покорностью сыновья угнетавших тебя, и падут к стопам ног твоих все презиравшие тебя. Не слышно будет боле насилия в земле твоей, опустошения и разорения – в пределах твоих». (Ис. 60, 5–7. 11. 14. 18).

Толстой не верит этому учению Божественного Откровения; он предпочитает ему учение французских коммунистов прошлого столетия о свободе, равенстве и братстве. Ему нет дела до того, к каким прискорбным результатам привело французов это учение; он с непонятною самоуверенностью надеется достигнуть при помощи этого же самого учения совершенно других результатов. Конечно, Толстой может думать, что ему угодно; но он поступает несправедливо, когда это учение французских коммунистов отожествляет с учением христианским… По учению христианскому, все люди братья, потому что все произошли от одного общего родоначальника – Адама, все – братья, – потому что все возрождены Иисусом Христом, Который и дал всем право быть чадами Божиими; все равны пред Богом, потому что «во Адаме все согрешили» и без искупительной жертвы Христа не могли бы сами достигнуть своего спасения; всем равно дарованы все средства ко спасению… Никакого другого равенства между людьми христианство не знает. Как у обыкновенных родителей дети бывают с различными способностями и дарованиями; так и среди чад Божиих – во всем роде человеческом. Одному дано десять талантов, другому пять талантов, а иным – только по одному таланту; но за то, кому дано много, от того много и потребуется, и кому много вверено, с того больше взыщут (Лук. 12, 48). Спаситель знает богатых и нищих и даже засвидетельствовал, что среди людей нищие будут существовать всегда (Марк. 14, 7; Мф. 26, 11; Ин. 12, 8); Он учил, что раб никогда не будет больше господина своего и посланник – больше пославшего его (Иоан, 13, 16; 15, 20), что ученик не должен быть выше учителя (Мф. 10, 24; Лук. 6, 40). Это же самое учение проповедовали и апостолы. Они также знают богатых и бедных (Иак. 2, 2. 3. 5. 6. Рим. 15, 26; 2Кор. 6, 10: Галат. 2, 10), людей, отличающихся друг от друга по своим способностям, дарованиям и внешнему положению. Истину этого христианского учения подтверждает и история, и ежедневный опыт. Да и сам Толстой, с особенной ревностью проповедующий равенство людей, на самом деле не только не признает его, но положительно опровергает его на каждой странице своей книги, противореча таким образом самому себе. По крайней мере, себя и своих последователей он всегда ставит и по умственным способностям, и по нравственности, и по практической жизни неизмеримо выше всех других людей... Но об этом мы уже говорили.

Второе противоречие жизни поражает Толстого еще более, чем рассмотренное нами; он называет его государственным. Оно состоит, по его мнению, в том, что люди подчиняются государственным законам. «Ведь мы знаем, как делаются законы, – говорит он¹⁶⁶, – мы все были за кулисами, мы все знаем, эти законы суть произведения корысти, обмана, борьбы партий, – что в них нет и не может быт истинной справедливости. И потому люди нашего времени не могут верить тому, чтобы повиновение законам гражданским или государственным удовлетворяло бы требованиям разумности человеческой природы. Люди давно уже знают, что неразумно повиноваться такому закону, в истинности которого может быть сомнение, и потому не могут не страдать, повинуясь закону, разумность и обязательность которого не признают». В частности государственное противоречие, по словам Толстого, выражается в следующем: «Мы признаем ненужность таможен и заграничных пошлин, и должны платить их, признаем бесполезными расходы на содержание двора и многих чинов управления; признаем вредной проповедь церковную (?),; и должны участвовать в поддержании этих (?) учреждений мы признаем жестокими и бессовестными (?) наказания, накладываемые судами, и должны участвовать в них; признаем неправильным и вредным распределение земельной собственности, и должны подчиняться ему; не признаем необходимости войск и войны, и должны нести страшные тяжести для содержания войск и ведения войн и т. п.» Вот все, что Толстой нашелся сказать об усмотренном им в жизни государственном противоречии. Государственные законы, по его мнению, не хороши только потому, что не покровительствуют разрушительным теориям грубого социализма: охраняют частную собственность и личную безопасность каждого подданного; верный социально–коммунистическому учению, он восстает против государственных податей и пошлин, указывая лишь на возможность их «бесполезного расходования» и намеренно умалчивая о том, сколько государство расходует на народные нужды и потребности: на защиту государства от внешних врагов и на предупреждение внутренних беспорядков, на школы, больницы, приюты, богадельни, устройство путей сообщения, улучшение народного хозяйства и. т. д. и т. д. Как враг христианства, Толстой и здесь, уже без всякого повода и основания, говорит о вреде церковной проповеди только потому, что она церковная, и в самом существовании ее видит государственное противоречие!... Если бы Толстой был более справедлив и беспристрастен, он, конечно, выражался бы несколько точнее и определеннее: вместо: «мы признаем», «все мы знаем» он говорил бы прямо: «мы – коммунисты, нигилисты и анархисты – признаем». Ибо, как можно было усмотреть из рассуждения его о государственном противоречии, кроме общих социалистически–нигилистических фраз он ничего не сказал. Но фантазии нигилистов, социалистов, коммунистов и анархистов русским людям уже надоели и опротивели...

О важном и благотворном, нравственно-воспитательном значении государственного законодательства с философско-юридической точки зрения пришлось бы говорит слишком много; рассуждение по этому предмету, само по себе, могло бы составить целую и весьма объемистую книгу, могло бы дать обильный материал для ученой диссертации. Но и для каждого понятно, насколько не прав Толстой, называя государственные законы «произведениями только корысти, обмана и борьбы партий». Охраняя права отдельных лиц и целых обществ, гражданские законы имеют в виду единственную цель – удовлетворение требованиям истинной справедливости: «не бери того, что не твое; если ты взял чужое, возврати его тому, кому оно принадлежит». Уголовные законы идут далее: они не карают только совершивших преступление и не охраняют только граждан от возможности совершения преступлений в будущем, но еще и воспитывают общество в тех или других нравственных понятиях; они указывают зло в общественной жизни и, наказывая преступника, этим самым ясно говорят всему обществу, что и в будущем такое преступление не может остаться ненаказанным. Требования государственного закона суть требования народной совести и потому осуждать закон значит осуждать совесть целого народа. Но мы посмотрим на значение и смысл государственного законодательства – не с этой юридически-философской точки зрения, а с той, как учит об этом христианство.

Толстой постоянно называет себя «истинным христианином»; но если бы он действительно был истинным христианином, то он никогда не сказал бы о государственном законодательстве того, что он сказал. По учению христианства, закон вообще имеет важное нравственно-воспитательное и нравственно – исправительное значение. Представители власти и закона суть орудия правды Божией. Когда были написаны новозаветные книги Св. Писания, власть находилась в руках даже врагов христианства – язычников; тем не менее великий Апостол язычников пишет: «Всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению. А противящиеся сами навлекут на себя осуждение. Ибо начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых. Хочешь ли не бояться власти? Делай добро, и получишь похвалу от нее; ибо начальник есть Божий слуга, тебе на добро. Если же делаешь зло, бойся, ибо он не напрасно носит меч: он Божий слуга, отмститель в наказание делающему злое. И потому надобно повиноваться не только из страха наказания, но и по совести. Для сего вы и подати платите, ибо они Божие служители, сим самым постоянно занятые» (Рим. 13, 1–6; срв. Петр. 2, 13. 14; Тит. 3, 1; 1Петр. 3, 13 и др.). – В виду этого столь ясно выраженного истинно–христианского учения Толстой, как бы для некоторого оправдания своей совести, ссылается¹⁶⁷ на то, что теперь «в большинстве случаев люди нашего времени не верят», что законы, возвещенные даже в Божественном Откровении, «писал пальцем Бог» (какое кощунственное выражение!) и что власть установлена Богом. Но что и это за оправдание? Мало ли чему, «не верят в большинстве случаев люди нашего времени»? Толстой и толстовцы не верят даже в самое бытие личного Бога!.. Не признают обязательным для детей почитать родителей и повиноваться им! Но что-же из этого? – Истина остается истинной. Действительность ничего не теряет от того, что душевно–больные люди представляют ее себе иною, чем какова она на самом деле. Не веруешь в Божественное Откровение, – это – дело твоей совести; но не называй же себя последователем этого Откровения; не веруешь, что христианское учение проповедует истину, – не называй же себя и христианином. Скажи прямо и откровенно: кто ты? Социалист? нигилист? коммунист или анархист? – Тогда по крайней мере ты не будешь водить в потемках своего читателя. Он будет знать, с кем имеет дело, и если признает тебя заблуждающимся, не согласится с твоими взглядами, то во всяком случае не будет уличать тебя в недобросовестности и бесчестности. В том-то и состоит основная ложь всего учения Толстого и его бесчестность, как писателя, что он заимствует свои положения из чуждого, даже враждебного христианству источника (у позитивистов, пантеистов, социалистов, коммунистов, нигилистов и даже анархистов), и в то же время уверяет читателя, что его учение – истинно христианское...

Толстой, как мы видели, сам указывает в жизни множество противоречий между требованиями совести и действиями людей. С точки зрения государственного законодательства эти противоречия суть преступления, по учению христианскому – грехи. И вот гражданские законы, основывающиеся на законе Божием, главною целью своей имеют именно уничтожение, устранение, предотвращение или пресечение этих противоречий, преступлений, или грехов. По учению христианскому, закон является необходимым последствием существования преступлений, а с другой стороны – средством для определения преступлений и отличия их от действий непротивных совести и воле Божией. «Для чего же закон? говорит Ап. Павел Он дан после, по причине преступлений» (Гал. 3, 19). Где нет преступления, там не нужен и закон (Рим. 4, 15). Закон положен не для праведника, но для беззаконных и непокоривых, нечестивых и грешников, развратных и оскверненных, для оскорбителя отца и матери, для человекоубийц, для блудников, клеветников, лжецов, клятвопреступников, и для всего, что противно здравому учению» (1Тим. 1, 9–10). Кто имеет «любовь, радость, мир, долготерпение, благость, милосердие, веру, кротость, воздержание, – на таковых нет закона» (Гал. 5, 22, 23). «Законом познается грех» (Рим. 3, 20) «И так закон противен обетованиям Божиим? – Никак! закон был для нас детоводителем ко Христу» (Гал. 3, 21, 24), «закон духовен» (Рим. 7. 14), «закон свят» (Рим. 7, 12), «закон добр» (Рим. 7, 16; 1Тим. 1, 8), «если кто законно употребляет его» (1Тим. 1, 8). После этого понятно, почему истинный христианин, исповедующий, что закон духовен, свят и добр, не может утверждать вместе с Толстым, что закон есть государственное противоречие и произведение корысти, обмана и борьбы партий... Апостол Иаков прямо говорит: «Если вы исполняете закон царский, – хорошо делаете. Но если поступаете с лицеприятием, то грех делаете, и пред законом оказываетесь преступниками» (Иак. 2, 8, 9). Истинный христианин иначе и не может говорить о законе государственном, если он не противоречит закону Божию. Христианская любовь стоит, конечно, выше закона; но и закон должен быть орудием ее, как ветхозаветный закон был для людей детоводителем ко Христу.

Наконец, третье и последнее противоречие, которое Толстой разъясняет с особенным усилием, он усматривает в международных сношениях. Это противоречие христианского сознания и войны. В помощь себе Толстой приводит множество мнений разных известных и неизвестных ученых о том, что война и расходы по содержанию армий есть не добро, а зло. Эти мнения и взгляды ученых на войну занимают в книге Толстого целых 63 страницы – от 176 до 239! Благодаря этому мы узнаем, как отзывались о войне профессор международного права граф Комаровский «в своем ученом трактате» (?), Энрико Ферри, Чарльз Бym «в речи своей, читанной в Лондоне в ассоциации для реформы и кодификации закона народов 26 июня 1887 года», Frederиc Passy «в записке, читанной на последнем конгрессе (1890 г.) всеобщаго мира в Лондоне», Sir Wilfred Lawson. говоривший на том же конгрессе, – Mr. I. Iowet Wilson, Mr. Е. D. Bartelett, L’аbbé Defourny, Синьор Е. Г. Монета, Maxime du Сатр, «даровитый писатель» (друг и последователь Толстого) Е. Rod, Мопасан, «знаменитый академик» (почитатель Толстого) Дусэ, Жюль Кларети (Iules Claretie), Э. Золя, «академик Вогюэ» (друг Толстого) и др. Разбираемая нами книга Толстого была издана уже в ноябре прошлого года; а в настоящем году в Лондоне также был созван конгресс всеобщего мира, на который были устремлены умилительные взоры всех противников войны. Английские ораторы в своих увлекательных речах, указывая на все ужасы и бедствия порождаемые войнами, на те громадные расходы, которые несет Европа по содержанию многочисленных армий, настойчиво требовали всеобщего разоружения и учреждения третейского суда для решения всех споров, которые могут возникать между различными государствами. Речи лились без перерыва. Не успевал окончить своей речи один оратор, как его место занимал другой. Их сладкие речи о вечном и всеобщем мире публика слушала с умилением. Но вдруг встает один оратор, обладавший большим благоразумием, чем его товарищи, и указывает на внутреннюю ложь всех их сладких речей. «Наша английская армия для Европы не страшна и не имеет никакого значения (так приблизительно гласила его речь); ей страшен только наш многочисленный флот, на который мы производим слишком большие и тяжелые затраты; поэтому, если вы действительно хлопочете о мире, то прежде всего потребуйте от правительства уничтожения флота». По словам корреспондента «Московских Ведомостей», на эту речь не последовало никаких возражений, и члены конгресса тихо разошлись по домам. Понятно, почему о всеобщем разоружении армий любят ораторствовать англичане...

Толстой перечислил всех англичан, которые выдают себя за гуманных противников войны; но он намеренно, конечно, умолчал о христианской Церкви, которая около 2000 лет ежедневно по несколько раз возносит свои молитвы о мире всего мира и соединении всех, об отвращении междоусобныя брани, нашествия иноплеменников и т. п. Доказывать, что война есть зло весьма легко и удобно, потому что эта истина также ясна, как 2Х2=4. Но с другой стороны для каждого должно быть ясно и то, что это зло неизбежное. Даже Христос, даровавший миру религию любви и всепрощения, с прискорбием должен был утверждать пред учениками, что в этом греховном мире, который весь во зле лежит, войны не прекратятся никогда, и что даже Сам Он принес на землю не мир, но разделение (Лук. 12, 51). «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч, ибо Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ея. И враги человеку – домашние его» (Мф. 10, 34–36). История многочисленными фактами подтвердила истину этих слов. Достаточно упомянуть о языческих гонениях на христиан и крестовых походах. Указывая признаки кончины мира, Спаситель также говорил: «Услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь: ибо надлежит всему тому быть. Но это еще не конец: ибо возстанет народ на народ, и царство на царство» (Мф. 24, 6. 7). Хотя в Евангелиях нигде не говорится о том, признавал ли Господь войну дозволенною, как в Ветхом Завете: но можно думать, что для жизни государств Он не отрицал ее политического значения, как средства защиты от нападения врагов. По крайней мере, на вопрос Пилата: «Ты Царь Иудейский?» Спаситель отвечал так: «Царство Мое не от мира сего: если бы от мира сего было Царство Мое, то служители – Мои подвизались бы за Меня (οἱ ὑπηρέται άν οἱ Ἐμοὶ ἠγωνίζοντο), чтобы Я не был предан Иудеям» (Ин. 18, 36).

Пусть Толстой и подобные ему утописты мечтают найти средство для уничтожения войн, хотя они, без сомнения, и сами не верят тому, что говорят. Но истинный христианин не может предаваться таким пустым мечтаниям праздной фантазии. Ему, по примеру Самого Христа, приходится только скорбеть о греховности мира и о неизбежности такого зла, как война; веруя словам Спасителя, что войны будут ведены до конца мира, он будет поступать по христианскому человеколюбию, когда, отказавшись найти средства для совершенного уничтожения войн, будет заботиться об устранении различных поводов к войне и об облегчении тех ужасных бедствий, которые всегда влекут за собою ожесточенные войны.

Главная: цель, к которой направлены все стремления Толстого, есть собственно разрушение существующего порядка государственной жизни. О войне он говорит с крайним возмущением не только потому, что она есть зло сама по себе, но и потому, что через это для него является возможность в таком же ужасном, мрачном виде представить и военную службу, на которую он смотрит, как на главную внешнюю опору государства. Желая, во что бы то ни стало, нарисовать самую мрачную картину войны и военной службы, Толстой прибегает к помощи приемов явно тенденциозных и ведет дело с очевидной для читателя предвзятостью. Он не видит даже серьезных побуждений к войне. «Правда, теперь уже не воюют из за того, что один король не исполнил учтивости относительно любовницы другого, говорит он¹⁶⁸, но, преувеличивая почтенные и естественные чувства национального достоинства и патриотизма и возбуждая общественное мнение одного народа против другого, доходят, наконец, до того, что становится достаточным того, чтобы было сказано, – хотя бы известие и было неверно, – что посланник вашего государства не был принят главой другого государства, для того, чтобы разразилась самая ужасная и гибельная война из всех тех, которые когда либо были». Если читатель обратит достаточное внимание на то, какими причинами были вызваны, напр., нами последние войны с Турцией – Крымская и Восточная, то ясно увидит, насколько неверны и легкомысленны рассуждения Толстого.

Из истории этих войн видно, что не правители возбуждали общественное мнение одного народа против другого, а сам народ вынуждал правителей объявлять войну. Как поэт, которому должны быть известны все движения души человеческой, Толстой легко мог бы представить, сколько бессонных ночей провели наши в Бозе почивающие Государи, сколько душевных мучений испытали Они, прежде чем решились объявить войну Турции. Смерть множества людей – дело ужасное! Но русский народ – от простого рабочего до высшего представителя русской прессы – требовал самым настойчивым образом этой жертвы для искупления своих единокровных и единоверных братьев. Добровольцы, по собственной инициативе, массами отправлялись на место кровопролития. И только после этого, в виду совершенной невозможности уладить дело с Турцией, после употребления всех других средств при помощи дипломатии, не имея сил противиться требованию русского народа, правительство объявило эти войны. Дело это было недавно; истину сказанного нами проверить легко, а вместе с тем легко увидеть, насколько неверны суждения Толстого.

Главной причиной войны Толстой признает чувство патриотизма¹⁶⁹. Это чувство он считает эгоистическим, а потому ложным и противохристианским, так как оно будто бы несоединимо с обязанностью христианина одинаково любить всех людей. Впрочем в иных местах, как и в приведенном нами выше, он, в полном противоречии самому себе, чувство патриотизма называет уже почтенным и естественным¹⁷⁰. Чему же верить? Но так как подобные противоречия у Толстого слишком многочисленны и неразрешимы, то мы оставляем открытым и этот вопрос¹⁷¹. Отметим только, что, по христианскому учению, патриотизм действительно признается чувством естественным и почтенным. «Если кто о своих и особенно о домашних не печется, тот отрекся от веры и хуже неверного» (1Тим. 5, 8). «Истину говорю во Христе, не лгу, свидетельствует мне совесть моя в Духе Святом, – говорит ап. Павел (Рим. 9, 1–4), – что великая для меня печаль и непрестанное мучение сердцу моему: я желал бы сам быть отлученным от Христа за братьев моих, родных мне по плоти, то есть, Израильтян». Сам Господь наш Иисус Христос не был чужд патриотического чувства. Это доказывает вся история Его земной жизни. Для подтверждения этого мы не будем ссылаться на Его любовь к Галилее, Тивериадскому озеру, «Своему городу»¹⁷² Капернауму; мы напомним только читателю о том, как за несколько дней до Своих крестных страданий, во время торжественного входа в столицу Палестины, Спаситель, взглянув на Иерусалим, «заплакал о нем и сказал: о если бы и ты хотя в сей твой день узнал, что служит к миру твоему!» (Лук. 19, 42). Сколько проявлено в этих словах и этих слезах любви к священному для каждого иудея городу! Мог ли после этого Христос, Сам плакавший об Иерусалиме, осудить тех иудеев, которые, движимые чувством благородного патриотизма, также со слезами говорили некогда, обращаясь к тому же городу: «При реках Вавилона там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе... Как нам петь песнь Господню на земле чужой? Если я забуду тебя, Иерусалим, – забудь меня десница моя; прильни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя, если не поставлю Иерусалима во главе веселия моего» (Ис. 136, 1. 4–6). А если христианство не может осуждать иудейского патриотизма, которого не был чужд и Сам Спаситель, то как же оно будет осуждать патриотизм вообще?...

Толстой возмущается войною главным образом потому, что ради нее, в Европе держится под ружьем 28.000,000 молодых людей и что на содержание их с 1872 года (до какого года – неизвестно) народы Европы издержали 15 миллиардов рублей)¹⁷³. По этой же причине он крайне возмущается и общею военною повинностью, которую он считает «последним пределом противоречия, дальше которого идти нельзя»¹⁷⁴. При этом он доказывает вред общей воинской повинности еще тем, что она «отрывает всех мужчин от обычного течения жизни и нарушает возможность самого труда»¹⁷⁵. «Угрозы войны, готовой всякую минуту разразиться, – говорит Толстой¹⁷⁶; – делают бесполезными и тщетными все усовершенствования общественной жизни». Несправедливость этого рассуждения увидеть легко; для этого нужно только проверить его с действительностью, и тогда окажется: 1) что общая воинская повинность не есть «последний предел противоречия» а есть только дело справедливости – уравнение подданных в их обязанностях по отношению к государству, благодаря чему одинаковые обязанности возлагаются как на сына сенатора, так и на сына последнего крестьянина; 2) что общая воинская повинность вовсе не отрывает всех мужчин от обычного течения жизни, а из всех она берет для военной службы столько, сколько бралось и до общей воинской повинности; и, наконец, 3) что, следовательно, общая воинская повинность не помешала усовершенствованиям общественной жизни; напротив, ежедневный опыт свидетельствует, что со времени введения общей воинской повинности постоянно увеличиваются разные усовершенствования, как по земледелию и ведению сельского хозяйства, так и в ремеслах.

У Толстого есть нечто роковое – путаться в непонятных противоречиях, им же самим постоянно измышляемых. Не удивительно поэтому, что в VII главе своей книги он уже противоречит тому, что он утверждал в двух предшествующих. Теперь узкие оказывается, что главное зло государственной жизни не в войнах с соседями, а в войне государства со своими подданными. Войска уже оказываются нужными не для войны с враждебными народами. «Войска, говорит Толстой¹⁷⁷, прежде всего нужны всякому правительству и правящим классам для того, чтобы поддержать тот порядок вещей, который не только не вытекает из потребности народа, но часто прямо противоположен ему, и выгоден только правительству и правящим классам. Войска нужны всякому правительству прежде всего для содержания в покорности своих подданных и для пользования их трудами». Одним словом, войска нужны для поддержания власти; но власть сама по себе есть явление безнравственное, потому что «основа власти есть телесное насилие¹⁷⁸». Поэтому и «люди, находящиеся у власти, – говорит Толстой¹⁷⁹, – будь они министры, полицмейстеры, городовые – всегда, вследствие того, что они имеют власть, делаются более склонными к безнравственности»; «люди имеющие власть, именно вследствие обладания властью, всегда не святы¹⁸⁰»; обладание властью развращает людей¹⁸¹»; захватывать и удерживать власть никак не могут более добрые¹⁸²»; «без возвеличивания себя и унижения других, без лицемерия, обманов, без тюрем, крепостей, казней, убийств не может ни возникнуть, ни держаться никакая власть¹⁸³»; злые всегда властвуют над добрыми¹⁸⁴»; «поэтому подчинение власти государства совершенно бесполезно¹⁸⁵». Таковы суждения Толстого о государственной власти. Но этого мало. Он идет в этом направлении далее и прямо, как обыкновенный бунтарь анархист, начинает возбуждать своих последователей к открытому неповиновению государственной власти, доказывая¹⁸⁶ рядом софизмов, что «исполнение требований государства и подчинение себя воинской повинности для человека в большей части случаев невыгоднее, чем отказ от нее». «Если я принадлежу к меньшинству угнетателей, говорит Толстой¹⁸⁷, невыгоды неподчинения требованиям правительства будут состоять в том, что меня, как отказавшегося исполнить требования правительства, будут судить и в лучшем случае или оправдают или, как поступают у нас с менонитами, – заставят отбывать срок службы на невоенной работе; в худшем же случае приговорят к ссылке или заключению в тюрьму на два или на 3 года (я говорю по примерам бывшим в России), или, может быть, и на более долгое заключение, может быть и на казнь, хотя вероятие такого наказания очень мало. Таковы невыгоды не подчинения. Невыгоды же подчинения будут состоять в следующем: в лучшем случае меня не пошлют на убийство людей и самого не подвергнут большим вероятиям искалечения и смерти, а только зачислят в военное рабство: я буду наряжен в шутовской наряд (будто теперешняя блуза Толстого для него не шутовской наряд!), мною будет помыкать всякий человек выше меня чином (а для гордеца это тяжело!) – от ефрейтора до фельдмаршала, меня заставят кривляться телом, как им этого хочется, и, продержав меня от одного до пяти лет, оставят меня на десять лет в положении готовности всякую минуту явиться опять на исполнение всех этих дел. В худшем же случае будет то, что при всех же прежних условиях рабства меня еще пошлют на войну, где я вынужден буду убивать ничего не сделавших мне людей чужих народов, где могу быть искалечен и убит (казненным, значить, быть лучше!) и где могу попасть в такое место, как это бывало в Севастополе и как бывает во всякой войне, где люди посылаются на верную смерть, и что мучительнее всего, могу быть послан против своих же соотечественников (отрицание и осуждение патриотизма – и любовь к соотечественникам!) и буду убивать своих братьев (!?) для династических и совершенно чуждых мне правительственных интересов. – Таковы сравнительные невыгоды. Сравнительные же выгоды подчинения и неподчинения следующие: Для неотказавшегося выгоды будут состоять в том, что он, подвергнувшись всем унижениям (?) и исполнив все жестокости (?!), которые от него требуются, может не будучи убитым получить украшения красные, золотые, мишурные на свой шутовский наряд (опять наряд!), может в лучшем случае распоряжаться над сотнями тысяч таких же как и он оскотиненных (?!) людей и называться фельдмаршалом и получать много денег. Выгоды же отказавшегося будут состоять в том, что Он сохранит свое человеческое достоинство (?), получит уважение добрых людей, и главное – будет несомненно знать, что он делает дело Божье, (?!) и потому – несомненное добро людям. (Делать добро людям таким образом, по Толстому, значить – не повиноваться правительству!). Невыгоды для человека из рабочего класса, не отказавшегося от военной службы, будут еще состоять в том, что, поступая в военную службу, он своим участием и как бы согласием закрепляет то угнетение, в котором находится он сам».

Думаем, что если бы мы это рассуждение Толстого изложили своими словами, а не его собственными, с точным обозначением страниц книги, на которых оно помещено, то многие из почитателей яснополянского лжепророка, до сих пор не понявшие его и продолжающие считать его только простым мистиком и утопистом, честным мыслителем или искателем истины, конечно, не поверили бы тому, что мы не исказили намеренно его мысли. И эти люди были бы отчасти правы. Быть может, мы и сами бы так подумали, если бы другие нам передали содержание книги Толстого, а не прочитали ее несколько раз мы сами. Приведенная нами выдержка из последнего сочинения Толстого – «Царство Божие внутри вас» – более похожа на прокламацию бесшабашного анархиста, чем на спокойное рассуждение философствующего мыслителя. Но ложь анархизма теперь уже признана всеми не только теоретически, но и практически – горьким опытом. Последние анархические процессы и до цинизма откровенные показания таких анархистов, как Ревашоль и Анри, ясно показали миру, что это за люди; их прошлое омрачено и запятнано безнравственностью и бесчеловечными преступлениями; их жадность ненасытна; ими движут исключительно эгоистические побуждения; они восстали против власти и государства, против всех и каждого, только потому, что, явившись на мировой банкет, не нашли для себя приготовленного прибора и жирного, вкусного блюда. Такой же эгоизм проглядывает и в приведенном суждении Толстого. Он не хочет подчиняться правительству и поступать в военную службу только потому, что над ним будет командовать человек выше его чином; он боится, чтобы его не убили, не искалечили; ему не нравится в военной службе, что на него наденут шутовской наряд придуманный другими, хотя он охотно натянул на себя гораздо более шутовской наряд, но избранный им самим; он не хочет, поступать в военную службу, потому что для него выгоднее просидеть два года в остроге, чем четыре года на действительной службе в войсках и т. д.

Впрочем, сам по себе, анархизм Толстого нас даже мало интересует; его ложь очевидна; она разоблачена во Франции самими действиями анархистов. Но нас возмущает то, что свои анархические воззрения Толстой называет «истиннохристианским учением», «делом Божиим», «заповедию о любви к ближнему». Странно даже доказывать, что христианское учение и в этом отношении не имеет ничего общего с анархическим учением Толстого. По учению христианскому, власть не заключает в себе ничего безнравственного и никого не развращает; она есть средство для пользы и блага людей и основывается главным образом на высших нравственных началах – вере в Бога, любви к ближним и совести каждого христианина; поэтому пользующиеся властью не только не злые люди, а напротив – наиболее добрые. Злоупотребления властью ничего не говорит против самого учения христианского о достоинстве власти. По учению Божественного Откровения, Сам Бог, как Творец и Владыка мира, есть истинный источник власти. Иисус Христос, Которого даже Толстой еще не считает ни злым, ни безнравственным, «зная, что Отец все отдал в руки Его» (Ин. 13, 3), Сам свидетельствовал о Себе: «Все предано Мне Отцом Моим» (Мф. 11, 27), «дана Мне всякая власть на небе и на земле» (Мф. 28, 18); «Отец любит Сына и все дал в руку Eгo» (Ин. 3, 35) и в молитве к Отцу говорил: «Ты дал Ему власть надо всякою плотию» (Ин. 16, 2). Вполне согласно с этим учили об Иисусе Христе и Его Апостолы, «Иисус Христос, восшед на небо, пребывает одесную Бога и Ему покорились Ангелы и власти и силы» (1Петр. 3, 22), «Христос для того и умер и воскрес и ожил чтобы владычествовать и над мертвыми и над живыми» (Рим. 14, 9). «Бог превознес Его и дал Ему имя выше всякого имени, дабы пред именем Иисуса преклонилось всякое колено небесных, земных и преисподних» (Филип. 2, 9). Господь дал власть Апостолам (Мф. 10, 1; Марк. 3, 15; Лук. 9, 1; Мф. 18, 15–18; 16, 19; Ин. 20, 23) и Апостолы поэтому исповедовали Христа «главою всякого начальства и власти» (Колос. 2, 10). Но не только духовная власть Апостолов и их преемников, но и гражданская власть царей и правителей, по истинно христианскому учению, проистекает только от Бога. Даже языческому правителю Пилату Господь сказал: «Ты не имел бы надо Мною ни какой власти, если бы не было дано тебе свыше» (Ин. 19, 11). Согласно с этим учили и Апостолы: «нет власти не от Бога; существующие же власти от Бога установлены» (Рим. 13, 1). «Будьте покорны всякому человеческому начальству, для Господа: царю ли, как верховной власти, правителям ли, как от него посылаемым для наказания преступников и для поощрения делающих добро» (1Петр. 2, 13. 14). «Напоминай им повиноваться и покоряться начальству и властям» (Тит. 3, 1). Христианское учение требует только, чтобы начальствующие лица пользовались своею властью не для удовлетворения своим эгоистическим стремлениям – властолюбию, честолюбию, самолюбию, гордости или корысти, а исключительно для блага и пользы подчиненных. «Кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом; так как Сын Человеческий не для того пришел, чтобы Ему служили, но чтобы послужить и отдать душу Свою для искупления многих» (Мф. 20, 26–28. Марк. 10, 43–45; Лук. 22, 24–27; Мф. 23, 11).

Относительно военной службы, воинов и военачальников истинно–христианское учение также не имеет ничего общего с лжеучением Толстого. Во время земной жизни Иисуса Христа в Капернауме проживал один римский сотник, т. е. воин и даже военачальник. Спаситель однако же не называл его оскотиненным человеком, как называет Толстой всех военных – от рядового до фельдмаршала, а напротив, указывая на него иудеям, как на пример достойный подражания, отзывался о нем так: «истинно говорю вам: и в Израиле не нашел Я такой веры» (Мф. 8, 10; Лук. 7, 9). Другой сотник, равно как и воины его, которые вместе с ним стерегли на Голгофе распятого Иисуса Христа, также не были оскотиненными людьми, ибо все они уверовали во Христа и говорили: «воистинну Он был Сын Божий» (Мф. 27, 54; Марк, 15, 39; Лук. 23, 47). В Кесарии был некоторый муж, именем Корнилий, сотник из полка, называемого Италийским; но и его нельзя назвать оскотиненным человеком, ибо, по свидетельству книги Деяний Апостольских (10, 2), он был человек «благочестивый и боящийся Бога со всем домом своим, творивший много милостыни народу и всегда молившийся Богу». Понятно после этого, почему и Апостолы не только не презирали, а напротив с истинным уважением относились к военному званию и не находили ничего соблазнительного в том, что свое содержание воины получали от государства. Так ап. Павел пишет ученику своему Тимофею: «Переноси страдания, как добрый воин Иисуса Христа. Никакой воин не связывает себя делами житейскими, чтобы угодить военачальнику» (2Тим. 2, 3, 4). «Преподаю тебе» сын мой Тимофей, сообразно с бывшими о тебе пророчествами, чтобы ты воинствовал согласно с ними, как добрый воин» (1Тим. 1, 18). И в послании к Коринфянам: «Какой воин служит когда либо на своем содержании?» (1Кор. 9, 7). Если бы апостолы считали воинов оскотиненными людьми, то они не уподобляли бы им деятельности и трудов апостольских. Первенствующие христиане также не считали участие в военной службе противным своей христианской совести. Под римскими знаменами существовал даже особый полк, состоявший из одних только христиан. Климент Римский прямо восхваляет тех героев, которые оружием защищали свое отечество. Целый собор христиан – Арелатский постановил отлучать от церкви, между прочим, тех, кто видит в военной службе и в войне лишь зло и отказывается от участия в них¹⁸⁸; а собор этот был еще во времена языческих гонений на христиан. – Ясно, что учение Толстого совершенно противоречит учению христианскому, как противоречит ему анархизм вообще.

Крайним выводам анархизма Толстой остается верным и в своих суждениях о государстве. Государство, по его мнению, совершенно не нужно, потому что нет в нем никому никакой надобности. Теперь, говорит он¹⁸⁹, ведь нет таких злых людей, от насилия и нападения которых спасает государство и его войско, а все люди нашего времени не употребляют и не носят оружия и все, исповедуя правила человеколюбия, сострадание к ближним, желают того же, что и мы, – только возможности спокойной и мирной жизни. Так что теперь уже нет тех особенных насильников, от которых государство могло бы защищать нас... Теперь скорее можно сказать обратное: именно то, что деятельность правительств с своими отставшими от общего уровня нравственности жестокими приемами наказаний, тюрьм, каторг, виселиц, гильотин, – скорее содействует огрубению народов, чем смягчению их, и потому скорее увеличению, чем уменьшению числа насильников». Нужно ли опровергать эти доводы и разоблачать их ложь? – Теперь, видите ли, нет злых людей; теперь уже нет насильников; все люди нашего времени уже не употребляют оружия; все исповедуют правила человеколюбия и сострадание к ближним... Какое, подумаешь, счастливое время! Мечи переделаны на орала! Кто же это выдумывает басни об извергах, убивших семейства Петровых и Арцимовичей? Зачем это лжет телеграф о том, будто человеколюбивые и сострадательные люди разрывными снарядами взрывают на воздух театры, трактиры, парламенты, церкви и дома ни в чем неповинных и мирных граждан? Правда, Толстой не признает преступников преступниками, потому что он усвоил от детерминистов совершенно ложное учение, будто бы в преступлении виновен не сам преступник, а общество, среди которого преступник живет; но ведь и это ложное учение не дает никаких оснований для того, чтобы отвергать сам факт существования преступников и преступлений. А что сказать о внешних врагах? Правда, по милости Божией, в настоящее время мы живем спокойно и каждый, пользуясь безопасностью, может трудиться и развивать свою деятельность; враги внешние не нападают на нас; не разоряют наших полей и наших фабрик; солдаты в рабочее время увольняются правительством на полевые работы, убирают хлеб обильного урожая, в весеннее время геройски спасают население от бедствий наводнения. Но почему мы живем спокойно и внешние враги не нападают на нас? – Благодаря только мудрости и твердости нашего Государя Императора и могуществу нашего государства, – только потому, что они боятся нас, зная силу и храбрость нашей прекрасной армии. Но что было бы с нами, если бы наше государство не было таким могущественным, каково оно теперь, – легко может представить каждый. И к славе нашего отечества нужно сказать, что, по свидетельству истории, наше правительство пользовалось всегда своим могуществом не только для пользы своих подданных, но и для пользы других народов: греков, сербов, болгар, черногорцев, австрийцев, прусаков и французов. Все рассуждение Толстого можно выразить кратко в следующем софизме: «государство излишне, потому что, благодаря только могуществу нашего государства, мы живем спокойно». Явный абсурд!

Далее, по мнению Толстого, государство не нужно и для развития внутренней жизни народа: для учреждений воспитательных, образовательных, религиозных, путесообщительных и др. В виде основания для этого мнения Толстой говорит¹⁹⁰ следующее: «Широко развившиеся средства общения и передачи мыслей сделали то, что для образования обществ, собраний, корпораций, конгресов, ученых, экономических, политических (?) учреждений, люди нашего времени не только вполне могут обходиться без правительств, но что правительства в большей части случаев скорее мешают, чем содействуют в достижении этих целей». Какое странное рассуждение! Да кто же, как не правительства, создал, создает, развивает, улучшает, управляет и заведует этими «широко развившимися средствами общения и передачи мыслей»? Или они развились сами собой? Таким образом, по рассуждению Толстого, выходит, что нужны одни желуди, а дубов, на которых они только и растут, не надо; собери яблоки, а яблоню сруби, – она больше не нужна! Пусть существуют железные дороги без машинистов и кондукторов; пусть поезда ходят без определения сроков их прихода и отхода. Пусть телеграфы существуют сами собою, без телеграфистов! Пусть образовываются какие–то политические учреждения без учредителей и управителей!

Да не подумает читатель, что Толстой останется по крайней мере на этих положениях. Нет, он сейчас впадает в противоречие с самим собою и от указаний на благодетельное значение «широко развившихся средств общения и передачи мыслей», делающих излишним само существование правительств, переходит к указанию самого вредного (с его точки зрения) значения тех же самых «широко развившихся средств общения и передачи мыслей», потому что, благодаря именно этим средствам, правительство твердо сидит на своем месте и никогда никем не может быть низвергнуто. Вот что именно он говорит об этих «средствах общения и передачи мыслей» в другом месте¹⁹¹: «Железные дороги, телеграфы, телефоны, фотография и многие другие новейшие изобретения, которыми перед другими пользуются правительства, дают им такую силу, что если только раз власть попала в известные руки и полиция явная и тайная, и администрация и всякого рода прокуроры, тюремщики и палачи усердно работают, нет никакой возможности свергнуть правительство, как–бы оно ни было безумно и жестоко». И так чему же верить?

Второе средство, которым правительство поддерживает себя, есть подкуп, под которым Толстой разумеет жалованье чиновникам. «Отобрав от трудового рабочего народа посредством денежных податей его богатства», – говорит Толстой¹⁹², – правительство старается «распределить эти богатства между чиновниками, обязанными за это вознаграждение, поддерживать и усиливать порабощение народа». Какое нечестное извращение фактов, жизни. Толстому, конечно, известно, что коронная служба по недостаткам государственной казны крайне бедно вознаграждает служащих. Столоначальник любого казенного учреждения получает жалованья 700 р., а бухгалтер частного банка, иногда не имеющий никакого образовательного ценза, получает не менее 3000 рублей. Приказчик в хорошем магазине, управляющий хорошею фабрикою или имением получают больше любого министра! И это Толстой называет подкупом со стороны правительства!

Третье средство для поддержания государства Толстой «не умеет назвать иначе, как гипнотизацией (усыплением?) народа¹⁹³». Сюда входят «государственная религия, обучение детей бессмысленным кощунствам церковных катехизисов, с указанием необходимости повиновения властям, обучение дикому суеверию патриотизма, устройство на собранные с народа средства храмов, процессий, памятников, празднеств, с помощию живописи, архитектуры, музыки, благовоний, одуряющих народ (?!), а главное – содержание так называемого духовенства (!?), обязанность которого состоит в том, чтобы своими представлениями (!), пафосом, служб, проповедей, своим вмешательством в частную жизнь людей – при родах, при браках, при смертях – отуманивать людей и держать их в «постоянном состоянии одурения». Далее Толстой ведет речь о табаке, водке, театрах, цензуре и т.д.

В виду этого рассуждения Толстого, мы просим читателя обратить внимание на следующее:

1) В 1884 году, как мы указывали уже, Толстой говорил: «Государственная власть зиждется на предании, на науке, на народном избрании, на грубой силе, на чем хотите, только не на церковных началах. Государственные учреждения прямо игнорируют церковь; мысль о том, чтобы церковь могла быть основой суда, собственности, в наше время только смешна»¹⁹⁴. Какое же мнение Толстого справедливо?

2) Высший размер «содержания так называемого духовенства» получаемого от казны простирается: для священника до 140 р., для псаломщика – до 36 рублей в год (для диаконов жалованья нет). И неужели кто-либо поверит, что за это вознаграждение можно подкупить духовенство «отуманивать людей и держать их в постоянном состоянии одурения»? А между тем, по словам Толстого, этот подкуп духовенства есть главное средство поддержания правительства!.. Правда, у духовенства есть еще доходы от требоисправлений; но эти доходы идут не от правительства; они находятся в руках народа и потому представляют самую лучшую гарантию за то, что наше духовенство никогда и ничем не отклонится от учения Христова.

Не всякое христианское вероисповедание оказывает поддержку правительству. Католицизм сам ищет светской власти и потому естественно всегда будет находиться даже в борьбе с представителями власти государственной. Протестантство, как скрытый рационализм, породивший все рационалистические мировоззрения, смотря по обстоятельствам, столько же может содействовать усилению правительственной власти, сколько и ослаблению ее. В сектах, порожденных протестантством (даже в штундизме), может найти для себя оправдание и учение Толстого. Только истинно – христианское учение, хранимое неизменно Православною Церковью, есть истинная опора Богом установленной власти и основанного на ней устройства государственной жизни. Даже враждебное отношение государства к Православной Церкви не изменяет ее благотворного влияния на развитие государственной жизни. В Турции Православная церковь так же учит чад своих повиноваться власти и законам, как и у нас в России. Могущество Русского государства, как свидетельствует история, сложилось благодаря влиянию Православной Церкви. Св. митрополит Филипп II обличал Иоанна Грозного; св. Митрофан Воронежский – Петра Великого. Но в их обличениях нужно видеть не восстание против царской власти, а – любовь к ней, подвиг пастырей Православной Церкви для блага государства.

Четвертое средство для поддержания государственной власти «состоит, – говорит Толстой¹⁹⁵, – в том, чтобы посредством трех предшествующих средств выделить из всех таким образом закованных и одуренных людей еще некоторую часть людей для того, чтобы, подвергнув этих людей особенным, усиленным способом одурения и озверения, сделать из них безвольные орудия всех жестокостей и зверств, которые понадобятся правительству». Это Толстой говорит о нашей славной армии. Действительно, войско составляет опору государственной власти, но только тогда, когда оно выполняет свое назначение, остается верным данной, присяге, сознательно уважает и заботливо охраняет военную дисциплину, Толстой знает это прекрасно; вот почему он направляет все свои усилия и не пренебрегает никакими средствами для того, чтобы уничтожить присягу и представить военную службу недостойною не только христианина, но и человека. Но мы уже выше раскрыли всю недобросовестность приемов Толстого, равно как указали и на то, как истинное христианство учит о военной службе и как оно относится к ней. К сожалению, мы должны сознаться; что в этом отношении учение Толстого уже пользуется некоторыми немаловажными успехами. Нам приходилось встречать людей, состоящих на военной службе, которые с жаром защищали лжеучение Толстого, во всех его частях¹⁹⁶. Но среди крестьян дело находится еще в худшем положении, принимая чисто практический характер. Мы знаем одно село, в котором до 200 человек – крестьян уже практически осуществляют в своей жизни учение Толстого в его грубом анархически–нигилистическом виде. Из этих крестьян двое отказались поступить в военную службу. Их присудили к двухлетнему заключению в острог. Отбыв это наказание, они с торжеством возвратились в свое село и стали проповедовать всем односельчанам, насколько выгоднее и удобнее отсидеть два года в остроге, чем пробыть шесть лет в военной службе. По их словам, в остроге им жилось лучше, чем даже дома: они ничего не делали, не платили податей, не исполняли никаких общественных обязанностей, кормили их прекрасно, к праздникам купцы присылали много булок, колбас, пасок, яиц, в храмовой праздник в церкви острога служил даже архиерей; губернатор, прокурор окружного суда и члены тюремного комитета часто посещали их, осведомляясь, не испытывают ли они каких либо притеснений и неудобств и т. д. Конечно, с крестьянской точки зрения такая жизнь может быть даже завидною. Но если так дело пойдет и далее, то не придется ли в самом деле военные казармы обращать в места заключения для лиц, отказывающихся от военной службы?.. Впрочем, этот вопрос должен быть разрешен не критикой и не философией...

Приведенными средствами государство однако же, по словам Толстого, достигает как раз противоположного тому, к чему стремится. Оно разрушает само себя. «Жизнь, построенная на начале насилия, – говорит он¹⁹⁷, – дошла до отрицания тех самых основ, во имя которых она была учреждена. Устройство общества на началах насилия, имевшее целью обеспечение блага личного, семейного и общественного, привело людей к полному отрицанию и уничтожению этих благ». Разложение государства будто бы уже началось. Признаки этого разложения (будто бы) очевидны для всех. У правительства скоро не будет чиновников. «Не говоря уже о явно презираемых должностях и положениях, – говорит Толстой¹⁹⁸, в роде: шпионов, агентов тайной полиции, ростовщиков (?), кабатчиков (!!), большое количество положений насильников, (считавшихся прежде почетными, в роде полицейских, придворных, судейских, административных, духовных, военных, откупщицких (!), банкирских (!), не только не считается всеми желательным, но уже осуждается известным (?), наиболее уважаемым кругом людей (толстовцев?). Есть уже люди (?), которые добровольно отказываются от этих прежде считавшихся безукоризненными положений (ростовщиков, кабатчиков, откупщиков?) и предпочитают им менее выгодные, но не связанные с насилием положения». Если поверить словам Толстого, то положение государства представляется ужасным. Но кто же поверит тому, что он говорит? Ведь все это он насказал только для того, чтобы как можно мрачнее представить то, что ему хочется видеть мрачным, но что в действительности вовсе не таково. В действительности желающих служить на государственной службе так много, что государство положительно не знает, что с ними делать. Образовалось даже довольно странное положение, о котором в прежнее время было неслышно, – положение кандидатов на судебные, полицейские и другие должности. Молодые люди, получившие высшее университетское образование, служат несколько лет без всякого вознаграждения, питаясь лишь одною надеждою занять штатную должность в будущем, и затем получают места, которые прежде занимали люди малограмотные... Не успеет освободиться какое-либо незавидное местечко, прошения о занятии его поступают десятками в первый день. Обращаются к протекциям, ходатайствам влиятельных лиц, дают обещания, принимают всевозможные условия, лишь бы поступить на государственную службу... А Толстой уверяет своих читателей, что государству никто служить не хочет...

Дальнейшие признаки разложения государственной жизни Толстой усматривает¹⁹⁹в том, что круг людей, из которого отбираются слуги правительства и богатые люди, становится все меньше и меньше, и низменнее, сами люди эти уже не приписывают тем положениям, которые они занимают, прежнего значения и часто, стыдясь их в ущерб тому делу, которому они служат, не исполняют того, что они по своему положению призваны делать. Что говорит Толстой о военных, мы уже привели выше (в подстрочном примечании). Теперь приведем его дальнейшее рассуждение²⁰⁰: Судьи, обязанные судить и приговаривать преступников, ведут заседания так, чтобы оправдать их... То же и с прокурорами, которые часто отказываются от обвинений и даже вместо обвинений, обходя закон (?), защищают тех, кого они должны обвинять. Ученые юристы (адвокаты?), обязанные (?) оправдывать насилие власти, все более и более отрицают право наказания и вводят на место его теории невменяемости и даже не исправления, а лечения тех, которых называют преступниками. Тюремщики и начальники каторжников большею частью делаются защитниками тех, кого они должны мучить. Жандармы и сыщики постоянно спасают тех, кого они должны губить. Духовные лица проповедуют терпимость, иногда даже отрицание насилия, и более образованные из них стараются в своих проповедях обходить ту самую ложь (?), которая составляет весь смысл их положения и которую они призваны проповедовать. Палачи отказываются от исполнения своих обязанностей, так что в России смертные приговоры часто не могут приводиться в исполнение за отсутствием палачей, так как охотников поступать в палачи, не смотря на все выгоды, представляемые этим людям, выбираемым из каторжников, становится все меньше и меньше. Губернаторы, исправники, становые, сборщики податей, мытари часто, жалея народ, стараются найти предлоги для несобирания с народа податей. Богачи не решаются пользоваться своим богатством только для себя, а распределяют его на общественные дела. Землевладельцы устраивают на своих землях больницы, школы, а некоторые из них даже отказываются от владения землей и передают ее земледельцам или устраивают на ней общины. Заводчики и фабриканты устраивают больницы, училища, кассы, пенсии, жилища для рабочих; некоторые учреждают товарищества, в которых сами становятся равными с другими участниками. Капиталисты отдают часть своих капиталов на общественные, образовательные, художественные, филантропические учреждения. Не в силах расстаться с своими богатствами при жизни, многие из них после смерти по завещаниям все-таки отказываются от них в пользу общественных учреждений. Все это явления, по заключению Толстого, суть несомненные признаки того, что государственная жизнь сама собою разрушается и что в скором времени она должна неминуемо погибнуть.

Что факты искажены и заключение Толстого ложно, – это едва ли нужно доказывать. В самом деле, кто же может мыслить таким образом: богачи отдают свои деньги беднякам; следовательно, они разрушают государство? Тысячу лет существует русское государство и все это время русские люди отличались особенною любовью к страждущим, незлобием, прощением обид, радушием; не прокуроры только и судьи, а сами цари любили посещать тюрьмы и облегчать участь заключенных, – и все-таки не разрушили этим своего государства. О снисходительности властей к преступникам с задними мыслями мы предоставляем судить тем самым лицам, которых Толстой в этом обвиняет. Насколько ложно и противоречиво изображает Толстой действительную жизнь настоящего времени, можно видеть с особенною ясностью из нижеследующей параллели, в которой мы приводим суждения его об одних и тех же предметах из одной и той же 2-й части разбираемого сочинения:

Подобных противоречий в последнем сочинении Толстого так много и настолько они непримиримы между собою, что приходиться только удивляться тому, как их мог высказывать один и тот же писатель... Но такие же противоречивые суждения мы будем встречать в сочинении его и далее.

Указанные Толстым явления, которые мы привели выше, убедили его в том, что наше государство в непродолжительном времени должно погибнуть, должно разрушить само себя. После этого, – о чем бы, кажется, хлопотать? Он желает разрушения государства; государство разрушается само собою; чего же еще? – Нет, он все-таки убеждает своих последователей употреблять все усилия, чтобы разрушить и само по себе уже разрушающееся государство; зачем? – чтобы ускорить наступление Царства Божия. Но как и чем можно разрушить государство? Ведь сам Толстой утверждает, что чрез одно существование «железных дорог, телеграфа, телефонов, фотографии» и т. п. «нет никакой возможности свергнуть правительство», как бы оно ни было безумно и жестоко²⁰¹. Впрочем, не смотря на это категорическое утверждение, он все таки находит верное средство не только для низложения правительства, но и для разрушения государства. Средство это – христианство. «Христианство в его истинном значении, – говорит Толстой²⁰², – разрушает государство. Так оно было понято и с самого начала, за то был и распят Христос». Конечно, это – клевета на истинное христианство, которое в течении двух тысяч лет своего существования не разрушило ни одного государства, но только содействовало усилию и процветанию христианских государств; не верно и то, что будто бы за эту мнимую разрушительную силу христианства был распят Христос. Но не нужно забывать, что под христианством, в его истинном значении Толстой понимает не то христианское учение, которое содержится в новозаветных книгах Св. Писания, а лишь свое собственное лжехристианское учение. В этом смысле он сказал правду. Его лжеучение действительно не имеет никакой другой цели, кроме разрушения государства во что бы то ни стало.

К разрушению государства Толстой возбуждает своих последователей уже давно, гораздо раньше написания разбираемого нами сочинения; но прежде он не был так дерзок и откровенен, как теперь. Вот почему его не понимали даже ближайшие его последователи и друзья. Проповедуемое им разрушение государства они представляли себе в отдаленном будущем и чем-то утопическим. Соглашаясь в принципе с Толстым, они рассуждали, по свидетельству самого Толстого²⁰³, таким образом: «Упразднение государственного насилия возможно и желательно бы было только тогда, когда бы все люди были христианами. До тех же пор, пока этого нет, пока среди людей, только называющихся христианами, есть люди нехристиане, люди злые, для своей личной похоти готовые нанести вред другим, упразднение государственной власти не только не было бы благом для остальных людей, но только увеличило бы их бедствия. Упразднение государственной формы жизни нежелательно не только тогда, когда будет малая часть истинных христиан, но оно нежелательно даже тогда, когда все будут христианами, но в среде их или вокруг их, в других народах, останутся нехристиане, потому что нехристиане будут безнаказанно грабить, насиловать, убивать христиан и сделают их жизнь мучительною. Будет только то, что злые будут безнаказанно властвовать над добрыми и насиловать их. И потому государственная власть не должна быть упразднена до тех пор, пока не уничтожатся все злые, хищные люди на свете. А так как этого, если не никогда, то еще долго не может быть, то не смотря на попытки освобождения отдельных христиан от государственной власти, власть эта для большинства людей должна быть поддерживаема». И многие были убеждены, что так думает и сам Толстой. Что же? – Очень может быть, что лет 10–15 тому назад, политические чаяния его и не шли дальше этих утопических мечтаний. Но теперь уже не то. Утопия теперь уже превратилась, как и нужно было ожидать, в действительной анархизм. Теперь Толстой объявляет прямо, что ждать дольше не надо, что нет надобности даже в том, чтобы люди усвоили истинное христианство; достаточно для разрушения государства и того, чтобы в этом духе составилось общественное мнение (?.). «Переход людей от одного устройства жизни к другому, – говорит Толстой²⁰⁴, – совершается не постоянно так, как пересыпается песок в песочных часах: песчинка за песчинкой от первой до последней, а скорее так, как вливается вода в опущенный в воду сосуд, который сначала только одной стороной медленно и равномерно впускает в себя воду, а потом от тяжести уже влившейся в него воды вдруг быстро погружается и почти сразу принимает в себя всю ту воду, которую он может вместить. Тоже происходит и с обществами людей при переходе от одного понимания, а потому и устройства жизни к другому. Люди только сначала постепенно и равномерно один за другим воспринимают новую (?) истину внутренним путем и следуют ей в жизни; при известном же распространении истины она усваивается ими уже не внутренним способом, не равномерно, а сразу почти невольно». При известной степени распространения истины, люди, стоящие на низшей степени развития, принимают ее все сразу по одному доверию к тем, которые приняли ее внутренним способом и прилагают ее к жизни»²⁰⁵. Так складывается «общественное мнение», которое именно и должно разрушить настоящую форму государственной жизни. Оно, говорит Толстой²⁰⁶, «не нуждается для своего возникновения и распространения в сотнях тысячах лет, а имеет свойство заразительно действовать на людей и с большою быстротою охватывать большие количества людей».

Такое общественное мнение, необходимое для разрушения государства, по убеждению Толстого²⁰⁷, уже сложилось и достаточно распространено. Здесь под общественным мнением он разумеет не что иное, как распространение социалистических, и анархических учений, а в том числе и его собственного лжеучения, увеличение легкомысленных его разрушительными идеями, «толстовщиною». Но его мнению²⁰⁸, он уже достаточно убедил людей в том, что не следует «кормить и содержать всех этих министров, генералов с музыками, кавалериями и барабанами, прокуроров, судей, сборщиков податей, духовенство, капиталистов и т. п. Дело остается только за разрушением государства. Но что же, спрашивается, будет учреждено на место разрушенного государства? Конституция? Республика? – Нет! Что же? Там видно будет! «Требование это (указать определенно чем заменить разрушаемое государство), – говорит Толстой²⁰⁹), – подобно тому, которое бы заявил исследователь новых стран, потребовав подробное описание той страны, в которую он вступает. Если бы жизнь отдельного человека при переходе от одного возраста к другому была бы, вполне известна ему, ему не зачем бы было жить. Тоже и с жизнью человечества: если бы у него была программа той жизни, которая ожидает его при вступлении в новый возраст его, то это было бы самым верным признаком того, что оно не живет, не движется, а толчется на месте. Условия нового строя жизни не могут быть известны нам, потому что они должны быть выработаны нами же».

Как же определить то, когда наступит момент для окончательного разрушения существующего государственного устройства? «Когда же это будет?» спрашивает Толстой самого себя и отвечает²¹⁰ так: «1800 лет назад на вопрос этот (?) Христос ответил тем, что конец нынешнего века, т. е., языческого устройства мира, наступит тогда, когда (Мф. 24:3–28) увеличатся до последней степени бедствия людей и вместе с тем благая весть Царства Божия, т. е., возможность нового, ненасильнического устройства жизни, будет проповедано по всей земле. О дне же и часе том никто не знает только Отец Мой один (Мф. 24:36), тут же говорит Христос. Ибо оно может наступить всегда, всякую минуту и тогда, когда мы не ожидаем его. На вопрос о том, когда наступит этот час, Христос говорит, что знать этого мы не можем, но именно потому, что мы не можем знать времени наступления этого часа, мы не только должны быть всегда готовы к встрече его, как должен быть всегда готов хозяин, стрегущий дом, как должны быть всегда готовы с светильниками встречающие жениха, но и должны работать из всех данных нам сил для наступления этого часа, как должны были работать работники на данные им таланты (Мф. 24:43, 25:1–13, 14–30). На вопрос, когда наступит этот час. Христос увещевает людей всеми своими силами работать для скорейшего наступления его. И другого ответа не может быть. Знать то, когда наступит день и час Царства Божия, люди никак не могут, потому что наступление этого часа ни от кого другого не зависит, как от самих людей. Ответ тот же, как ответ того мудреца, который на вопрос прохожего: далеко ли до города, отвечал: иди! Как мы можем знать, далеко ли до той цели, к которой приближается человечество, когда мы не знаем, как будет подвигаться к этой цели человечество, от которого зависит идти или не идти, остановиться, умерить свое движение, или усилить его. Все, что мы можем знать, это – то, что мы, составляющие человечество, должны делать и чего должны не делать для того, чтобы наступило это Царство Божие. А это мы все знаем. И стоит только каждому начать делать то, что мы должны делать, и перестать делать то, что мы не должны делать, стоит только каждому из нас жить всем тем светом, который есть в нас, для того, чтобы тот час же наступило то обещанное Царство Божие, к которому влечется сердце каждого человека».

Итак, – вот кто такой граф Л. Н. Толстой, которого до сих пор недальновидные русские люди считали лишь поэтом, безвредным мечтателем, утопистом, мистиком, а некоторые – даже мыслителем и философом! Вот только когда он откровенно сказал, во чем действительно состоит его вера и какова она! Только теперь мы имеем возможность читать его действительную исповедь! Только теперь знаем, что такое у Толстого его истинное христианство! Вот к чему вели все его философские и богословские рассуждения о непротивлении злому, о нагорной проповеди! До сих пор мы думали только, что Толстой выдумал для русской интеллигенции новую забаву – «игру в мужички»! Мы наивно воображали, что все выходки Толстого ограничатся тем, чтобы, отказавшись от Православной веры, покощунствовав над Православной Церковью и обругав духовенство, надеть блузу, натянуть крестьянские сапоги, взяться за плуг, кладку печей или починку сапог на удивление миру... Мы думали только, что все кончится улыбкой крестьянина и словами его: «барин начал чудить»; но Толстой вызывает уже крестьянина на дело и дает ясно понять ему, что за это дело пора приниматься... Вот как глубоко мы ошибались!

Кратко и ясно изложенное учение Толстого таково. – Государство стесняет жизнь, свободу и деятельность дурных людей (т. е. запрещает красть, грабить, насиловать, убивать, без позволения хозяев захватывать чужие земли и капиталы; охраняет права и труд каждого; заставляет приносить жертвы в пользу других; поэтому людям жадным до чужой собственности, лентяям, пьяницам, беззаботным жить трудно). Чтобы облегчить жизнь этих людей, нужно уничтожить государство. Разрушение государства не должно быть делом людей ученых, разумных, просвещенных, мыслящих и убежденных. Это только государство в своих видах заботится о народном просвещении, о науке и школах. Для дела, которому служит Толстой, наука самый опасный враг; поэтому ему наука не нужна; ему нужно только общественное мнение, «веяния», бессмысленное увлечение толпы. Только невежественная толпа, наэлектризованная бунтарскими идеями яснополянского лжепророка, может разрушить государственную форму жизни человеческой. После разрушения государства не нужно думать ни о каком другом устройстве жизни; не нужно никакой власти, никаких законов, никаких установлений: пусть каждый живет себе, как хочет. И тогда наступит «царство Божие», проповедуемое Толстым: вор будет безнаказанно красть, разбойнику никто не помешает убивать, люди будут истреблять друг друга, что и составляет последнюю судьбу человечества… Кто внимательно изучил сочинения Толстого за последнее десятилетие, тот знает, что мы не искажаем учения его, а только излагаем, как оно есть, без всяких пантеистических прикрас, которыми сам Толстой его несколько отуманивает. Написав разбираемое нами сочинение, Толстой прервал всякую связь не только с христианством, но и с философией. Он более не философ, хотя некогда и думал выдавать себя за такового. Он анархист, и его анархизм выражается в самой грубой и крайней форме. В самом деле, может ли серьезный мыслитель сказать, что познание истины необходимо не для всех, а только для некоторых людей – вожаков толпы? – что громадное большинство людей должно жить только «общественным мнением», т. е. неосмысленными «веяниями»? Это мог сказать только завзятый анархист, для которого чем глупее толпа, тем лучше, потому что такую толпу ему кажется более легким вести за собою куда угодно: она не знает, что делает и что будет делать... Как может человек здравомыслящий убеждать такую толпу начать разрушение существующего государства, не имея в виду ничего определенного, чем бы можно было заменить разрушение? Для изъяснения своего учения Толстой указывает на исследователя новых стран, который наперед не требует подробного описания той страны, в которую он вступает. Но пример этот ничего не объясняет. Приводя его Толстой, очевидно, намеренно подтасовывает понятия. Познавать не тоже, что жить. Исследователь новых стран соберет нужные ему сведения о неизвестной земле и возвратится домой: его познания ограничатся только деятельностью рассудка; разрушителям же государственной жизни пришлось бы познавать совершенное ими зло горьким опытом своей жизни; а это – иное дело! Для уяснения учения Толстого мы приведем другой пример. Толстой подобен домовладельцу, который, заметив в своем доме некоторые неисправности в печах, вместо того, чтобы ремонтировать печи, решился разрушить до основания самый дом, не имея возможности и желания выстроить вместо него новый и доказывая удивленным прохожим, что под открытым небом на морозе ему будет теплее, чем в доме, что, живя таким образом, он будет в большей безопасности от злых людей и хищных зверей, чем когда он жил в своем доме, снабженном крепкими запорами. Назовет ли кто такого домовладельца здравомыслящим человеком? Не лучше ли было бы для него самого вместо разрушения дома исправить только печи? На земле нигде нет полного совершенства. Много злоупотреблений совершается, конечно, и на обширном пространстве нашего государства. Злоупотребления эти, без сомнения, часто укрываются от правительства. Но укажите на них правительству, – и оно озаботится их уничтожением. Толстой возмущается поведением одного, как он говорит, «несчастного, полупьяного, заблудшего человека, называемого губернатором»²¹¹, любившего сидеть «у стола, уставленного бутылками, в своем полувоенном мундире»²¹²; злоупотребления властью со стороны этого человека Толстой в целой картине, разрисованной самыми мрачными красками, представляет как действия «безусловно необходимые для поддержания существующего порядка». Но он поступил нечестно, намеренно умолчав о том, как правительство справедливо наказало виновников допущенных злоупотреблений. Рассказать об этом Толстому было невыгодно, потому что тогда ему нельзя было бы говорить об этих злоупотреблениях, как о действиях, «безусловно необходимых для поддержания существующего порядка». Как ни враждебно вообще Толстой относится к правительству; но во всем своем сочинении, при всем своем явном старании, он не мог указать ни одного случая, когда бы правительство, зная о злоупотреблениях, не употребило самых энергичных мер к их пресечению. Напротив он нередко даже делает правительству упрек за то, что оно искореняет преступления и злоупотребления в государстве. Но если правительство постоянно заботится об искоренении всех замеченных злоупотреблений и правонарушений, то это обстоятельство явно свидетельствует о том, что корень этих злоупотреблений нужно искать не в форме государственной жизни, как говорит Толстой, а в злой воле и испорченности нравственной природы отдельных лиц. Ясно, чем разрушать дом, благоразумнее поручить печнику исправить печи, если некоторые из них действительно плохо греют... Но дело здесь даже и не в печах. Безумный Герострат сжег храм Дианы не потому, что этот храм был плох и не удовлетворял своему значению, а исключительно только потому, что через такое уничтожение храма сам Герострат хотел прославить себя, сделать бессмертным свое имя, через занесение его на страницы истории. Конечно, Герострат не был сумасшедшим в собственном смысле; но его душевное состояние не было и нормальным, – иначе он не сжег бы храма. Без сомнения, он хорошо понимал, какое безумное дело он предпринимает, но он решился все таки сделать это зло, потому что тщеславие, в форме глоримании (славолюбия), приняло такие размеры, что сделало ненормальным все его душевное состояние, он сам стал как бы сумасшедшим. В таком состоянии, к прискорбию, не редко оказываются люди, в особенности богато одаренные от природы – поэты, композиторы, художники, актеры, переживающие свою славу и к концу жизни не могущие создать ничего подобного тому, что было создано ими во время полного развития таланта. Славолюбие затмевает их рассудок и они нередко стараются уже обессмертить свое имя путем чисто отрицательного характера. Таким патологическим душевным состоянием нужно объяснять себе и всю последнюю десятилетнюю деятельность Толстого – ее характер и направление. Но почему она выразилась именно в форме крайнего анархизма? Ответ на этом вопрос дать легко. Сам Толстой уже десять лет тому назад говорил о себе: «Я прожил на свете 55 лет, и, за исключением 14 и 15 детских, 35 лет я прожил нигилистом в настоящем значении этого слова»²¹³. Что же удивительного в том, если этот нигилизм на старости лет принял форму анархизма? То же следует сказать и о всех без исключения «последователях» Толстого или – вернее – «толстовцах». Правда, увлекающихся идеями Толстого очень много как в России, так и заграницей; но эти люди не могут быть названы последователями Толстого в собственном смысле; они не могли увлечься внутренним содержанием его учения, которое не дает ничего нового и только повторяет то, что давным-давно было высказано пантеистами, позитивистами, коммунистами, социалистами, нигилистами и анархистами. Толстой вовсе не создал какой либо школы. Многие «толстовцы» были уже «толстовцами» гораздо раньше, чем Толстой стал проповедовать свое анархическое учение. Они были нигилистами, неверующими, не христианами с тех пор, как только стали помнить себя. Они нашли в Толстом лишь своего пророка, выразителя своих давних мыслей, желаний, стремлений и чаяний. Прочитав сочинения Толстого, которые явились в последнее десятилетие, они только сказали: «Да! Толстой говорит правду. Так и мы думаем!» Толстой не сказал ничего нового; но это нисколько не уменьшает тех размеров зла, которое для русского общества уже причинил Толстой; а что еще он сделает в будущем, этого предвидеть нельзя. Мы успокаиваем себя приятным предположением, будто бы разрушительному движению шестидесятых и семидесятых годов положен конец; но безумное увлечение идеями Толстого, замечаемое в русском обществе, говорит нам не то. Нынешние нигилисты и социалисты стали только хитрее своих предшественников и заговорили на другом языке, менее понятном для недальновидных людей. Но волки остались волками и в овечьей шерсти... О если бы истинно русские православные люди не забывали наставления своего Спасителя и Господа: «Берегитесь лжепророков, которые приходят к вам в овечьей одежде, а внутри суть волки хищные» (Мф. 7:15)!...

В Европе учение Толстого пользуется большою популярностью, но только так же, как и у нас – среди людей, враждебно относящихся к существующему государственному устройству, – среди коммунистов, социалистов, нигилистов и анархистов. Из людей мыслящих лишь немногие сочувственно высказались о мировоззрении Толстого; это именно те, которые сами ищут для себя популярности среди враждебных правительству элементов. Но за то все вообще серьезно-мыслящие, научно-образованные и просвещенные люди говорят о Толстом, как о человеке, сбившемся со своего истинного пути, бесшабашном анархисте, неспособном к здравому логическому мышлению и даже прямо, как о человеке душевнобольном. В заключение своего разбора сочинения Толстого «Царство Божие внутри вас» мы находим уместным познакомить своих читателей с отзывом об учении Толстого, высказанным одним весьма даровитым и популярным западноевропейским писателем – Максом Нордау.

Еще до появления в свет сочинения Толстого «Царство Божие внутри вас» Макс Нордау написал свою книгу, в настоящем году переведенную и на русский язык. – «Entartung» («Вырождение»). Эта книга пользуется во всей Западной Европе весьма большим успехом. Вот почему и мы останавливаем на ней внимание читателей. В этой книге Нордау отводит для критического анализа учения Толстого особую главу, которая надписана так: «Толстоизм». Мы приведем из нее несколько суждений об учении яснополянского лжепророка.

Вот что говорит Нордау: «Толстой думает, что в своих поисках смысла жизни он вернулся к вере народа; на самом же деле, он проповедует как раз противное христианской религии – пантеизм»²¹⁴. «Мировоззрение Толстого – плод отчаяния, туманный и непонятный ответ на собственный вопрос, простой набор слов. Его мораль, которой он сам придает гораздо большее значение, чем философии, нисколько не лучше ее. Он излагает ее в пяти заповедях... Но, кажется нет надобности доказывать несостоятельность его нравственного учения. Для здорового ума она сама собою бросается в глаза. Если убийца не пойдет на виселицу, если вор потеряет страх перед тюрьмой – убийство и воровство сделаются обычными, явлениями, так как приятнее есть испеченный хлеб и одевать готовые сапоги, чем ходить за плугом или сидеть за верстаком. Кто будет заботиться о правосудии, если общество прекратит свое существование? Кто удержит злых людей от дурных наклонностей, и кто отклонит других от подражания? Несомненно – не учение Толстого что «жизнь есть жизнь в настоящем». Первой задачей общежития, во имя чего отдельные люди сошлись в общину, заключается в защите своих членов от больных, одержимых зудом, убийств, от тунеядцев, от нездоровых отклонений от нормального типа, стремящихся жить за счет труда других, и устраняющих с дороги всякое существо, мешающее им удовлетворять их похоти. Особи с противообщественными наклонностями сделаются несомненно большинством, если здравые люди перестанут вести с ними борьбу, не будут препятствовать их размножению; если же они останутся в большинстве, тогда общество и человечество погибнут».²¹⁵

«В Толстом, как во всяком вырождающемся высшего порядка, живут два человека, и один из них замечает странности другого и осуждает их. В «Крейцеровой сонате совершенно точное определение теории (жизни) дает ее проповедник Позднышев, сознающийся, что «его считают сумасшедшим». Но в других своих произведениях, где Толстой говорит от своего собственного имени, он развивает то же учение»... «Возражать теории бросающей вызов всему, что выработано опытом, наблюдениями природы и исторически развивающимися учреждениями и законами, – теории, сознательно ставящей себе целью уничтожение человеческого рода, – нельзя. Мысль – выступить в поход против естественных законов – может прийти в голову только людям, более или менее ненормальным. Умственно здоровому человеку достаточно выяснить, и он сразу поймет, что имеет дело с психозом»²¹⁶.

«Самый большой враг Льва Толстого – наука. В своей «Исповеди» он осыпает ее всевозможными обвинениями и насмешками. Она не служит народу, а правящим классам и капиталистам. Она занята такими пустыми и праздными вопросами, как исследование протоплазмы или спектрального анализа, и никогда не подумала о чем-нибудь полезном, например: «как сделать хороший топор, как испечь хлеб, какая мука для этого лучше годится, как делать дрожжи, какие напитки и какая пища самые здоровые, какие грибы полезнее» и т. д... Как настоящий художник, он постарался претворить в образы свои взгляды на науку и написал комедию: «Плоды просвещения». Но над чем он смеется в ней? Над тупоумными глупцами, верящими в духов, над одержимыми смертельным страхом перед бактериями? Спиритизм и сведения, почерпнутые невежественными светскими людьми из ежедневных газет о заразительности микробов – вот что, по мнению Толстого, наука, и против нее он направляет стрелы своей сатиры. – Настоящая наука не нуждается в защите от таких врагов. Все доказательства, направленные против нее, – или доказательства чисто ребяческие, или просто нечестные... Толстой говорит о науке, как слепой о красках. Он понятия не имеет о сущности науки, о ее задачах, методе и содержании. Он напоминает Бювара и Пекюше, двух идиотов романа Флобера. Они также бессознательно, без учителей и руководителей и без выбора, перелистывали известное число книг и убедили себя, что они так, шутя усвоили положительную науку; как невменяемые, люди, они старались применять потом свои выводы, делали, понятно, глупость за глупостью, и наконец, сочли себя вправе ругать всячески науку и заявлять, что она – глупая забава и обман. Флобер мстил таким образом за бесплодность своих попыток посвятить себя самого в тайны знания... Толстой со своей стороны охлаждает неудачную страсть к науке, этой гордой и суровой красавице, сердце которой можно завоевать только серьезною, долгою преданностью и самопожертвованием, рисуя на сцене дурацкие головы своих «Плодов просвещения». Вырождающийся Флобер и вырождающийся Толстой подают друг другу руку в своем сумасшедшем бреде»²¹⁷.

Указав несостоятельность учения Толстого по всем частным пунктам и оценивая в общем все мировоззрение его, как целое, Нордау говорит следующее «Как философ, он (Толстой) проповедует нам, в виде понятий о мире и жизни, библейские тексты, постоянно противореча им и дико их толкуя. Как глашатай нравственности, он проводит теорию непротивления злу и преступлению, раздачи имуществ и уничтожения человеческого рода посредством воздержания. В своем учении об общественных и экономических отношениях он настаивает на вреде знания и целительной силе невежества, на упразднении промышленности и на благости земледельческого труда, не объясняя, откуда возьмет тогда крестьянин необходимые земледельческие орудия? Самое замечательное в его системе, что она не замечает своей собственной ненужности. Если бы она поняла себя, она ограничилась бы одной проповедью воздержания. Само собою ясно, что нет никакой надобности ломать голову над целью и смыслом человеческой жизни, над злом и любовью к ближнему, над жизнью в городе или в деревне, когда мы все исчезнем, вместе с современным поколением с лица земли.²¹⁸

Чем же объяснить себе то, что Толстой, один из великих и даровитых писателей, мог составить мировоззрение полное противоречий здравому смыслу и явных нелепостей? На этот вопрос Нордау дает следующий ответ. «Истина в том, что все духовные особенности Толстого могут быть прекрасно объяснены известными и характерными чертами вырождающихся высшего порядка. Он сам рассказывает о себе: «Скептицизм довел меня, одно время до состояния близкого к сумасшествию. Мне казалось, что помимо меня никого и ничего нет в свете, что явления не суть явления, а представления о них, только тогда проявляющие себя, когда я обращаю на них внимание, и что они сейчас же исчезают, как только я перестаю о них думать... Бывали часы, когда, под влиянием упорно преследующей меня мысли, я доходил до душевного расстройства, и кидался в противоположную сторону, в единственном расчете, что там я встречу что-либо меня поражающее». В своей Исповеди «он говорит следующее: «Я чувствовал, что я не со всем здоров душевно». Это чувство не обманывало его. Он страдал маниею сомнения и «умствования», в той форме, как это наблюдалось на многих вырождающихся высшего порядка»... Особенностию указанной болезни является страсть к противоречиям и склонность к самостоятельным во что бы то ни стало взглядом. Один из лучших клиницистов, Солье, называет последнюю особенность характерною чертою выраждающихся. У Толстого она выступает в известные моменты очень ярко. «В стремлении быть самостоятельным, сообщает его биограф Левенфельд, – Толстой часто оскорбляет требования эстетики, сражаясь с установившимися авторитетами только потому, что они давно установились. Так, он называет Шекспира дюжинным писакою, и утверждает, что восторги перед великим британцем объясняются ничем другим, как нашею привычкою повторять чужие взгляды, не продумав их»²¹⁹.

Далее Нордау рассматривает снова суждения Толстого о разных предметах, указывая признаки его умственной ненормальности и душевного расстройства, ложного направления рассудочной деятельности.

Увлечение идеями Толстого Нордау также признает явлением ненормальным и даже патологическим. Вот что он говорит по этому поводу. «В мировой известности Толстого замечательный художественный талант, без сомнения, играет большую, но далеко не главную роль. Приверженцев завоевали ему не лучшие и значительнейшие художественные его произведения, а более поздние мистические (?) работы. Его влияние покоится не на эстетических, а на патологических основах. Толстой стал бы неизвестным учителем веры, как какой-нибудь Кнудсен семнадцатого века, если бы сумасбродство вырождающегося мистика не встретило подготовленных к восприятию его современников. Принявшая эпидемический характер истерия подготовила почву толстоизму, и он дал пышный цвет. Что возникновение и распространение последнего покоится не на внутреннем содержании произведений Толстого, а на душевном строе читателей, видно из того, как эта система воспринимается различно в каждой стране... В Англии горячие сочувствия встретила брачная теория Толстого; экономический строй страны осуждает на безбрачие громадное число девушек образованного класса. Эти жалкие существа находят себе утешение и черпают бодрость духа для одинокой и бессодержательной жизни в учении, превозносящем целомудрие, как высшее достояние и высшее благо человека. «Крейцерова соната» сделалась евангелием старых дев Англии. Во Франции любят Толстого больше за то, что он выбрасывает за окно науку, осуждает правящие классы, проповедует бедность и веру (?); для неокатоликов и для мистиков из символистов это – целительный бальзам, и они создали из учения Толстого свой храм. В Германии теория воздержания «Крейцеровой сонаты», «Исповедь» и «Плоды просвещения» встречают мало сочувствия, но коммунистические теории и болезненная любовь к ближнему создали Толстому горячих поклонников. Все слабые немецкие головы, не желающие знать науки, все истеричные и больные, чувствуют невольные симпатии к сладковатому социализму, проповедующему курицу в супе для пролетария и описывающему жизнь в больших городах в чувствительных романах и мелодрамах. Для них Толстой – живой источник экономических и нравственных законов»²²⁰.

Свое суждение о Толстом и его учении Нордау заключает следующими словами: «Толстоизм, встретивший отклик во всех частях земного шара, сделался знаменем. И по такому знамени легче всего судить о падении современной литературы и о силе вырождения и истерии культурных народов… Это – настоящие «сумерки народов»²²¹.

Вот какое суждение о Толстом и его учении высказывает один из лучших и чуждых всякой предвзятости и партийности западноевропейских ученых. Но не нужно думать, что в этом отношении Нордау представляет собой какое-либо исключение. Кроме двух-трех лиц (Вогюэ, Род), считающихся учеными, но не пользующихся особенною популярностью, почти все серьезные и мыслящие люди в Европе, находят Толстого если и не вполне душевнобольным, то по меньшей мере не здравомыслящим, «сбитым с толку», человеком ищущим популярности уже не талантом, а игрою на струнах анархизма и нигилизма.

«Мы переживаем в настоящее время, – говорит Нордау²²², – острую массовую душевную болезнь, в некотором роде чуму вырождения и истерии, и совершенно естественно, если некоторые спрашивают себя с тревогою: «Что же будет дальше?»

Истинно просвещенные люди даже и на западе предупреждают всех здравомыслящих подумать о той пропасти, которая зияет пред ними; они советуют не избирать в почетные члены душевнобольных, а позаботиться об их излечении. К прискорбию Толстой и большинство «толстовцев» признаются неизлечимыми. «Кто имел по своей специальности дело с сумасшедшими, – говорит по этому поводу Макс Нордау²²³, – тот знает, что совершенно бессмысленно уговорить их или доказать им, что их болезненные представления ложны. Единственный результат будет только тот, что они причислят врача к своим врагам и преследователям и возненавидят его или посмеются, как над глупцом. Больным фанатикам новых модных течений, которые стоят пока на границе к полному помешательству, было бы также бесполезно проповедовать, что они увлекаются психопатией и суемудрием. Они не поверят нам, да и не могут поверить. Дело в том, что произведения, бессмысленность которых бросается в глаза с первого взгляда всякому здоровому человеку, доставляют им искреннее наслаждение. Они отражают их собственную душевную ненормальность, их извращенные инстинкты; эти полуидиоты впадают при чтении их в настоящий транс и познают высшее эстетическое наслаждение... Здравый критик может говорить сколько угодно ненормальному вырождающемуся: «Эта книга – отвратительный бред помешанного». Он совершенно искренно ответит вам: «Бред? Может быть. Но отвратительный бред? Этого я не допускаю. Я понимаю в этом толк больше вашего. Произведение сильно волнует и трогает меня, и ваши слова не убедят меня, что ничего подобного нет в действительности». Более ненормальные идут дальше: «Мы чувствуем всеми своими нервами красоту произведения; вы этого не чувствуете; тем хуже для вас. Вместо того, чтобы сознаться в своем невежестве, дикости и тупом филистерстве, вы хотите отрицать реальность наших чувств. Если и есть здесь помешанный, то это вы сами». История цивилизации учит нас, что душевнобольные возбуждают часто горячие восторги, и в течение столетий и даже тысячелетий царят над мыслями и чувствами миллионов людей, иногда потому только, что удовлетворяют назревшей, хотя и болезненной, потребности. Против всего, что доставляет людям наслаждение, бессильны доводы рассудка. Вырождающиеся, как психически ненормальные, могут быть предоставлены собственной судьбе. Спасти и исправить их нельзя. Они будут буйствовать еще несколько времени и затем исчезнут». Но так как их болезнь не только неизлечима, но и крайне заразительна, то даже западноевропейские ученые настойчиво требуют совершенного изолирования их от здоровых элементов общества, как изолируются карантином зачумленные и неблагополучные местности. Нужно заботиться о том, чтобы спасти от заразы здоровых, если уже нельзя спасти этих несчастных неизлечимых больных, обреченных на погибель.

Впрочем, и среди увлекающихся лжеучением Толстого не все должны быть признаны безнадежными, потому что зло это «охватило не только тех, кто, в силу органического предрасположения должен был попасть в водоворот, но и многих павших жертвою моды, введенных в заблуждение. Вернуть этих заблудившихся на истинный путь, говорит Нордау²²⁴ надежда еще не потеряна», и предоставлять их на произвол судьбы было бы безнравственно и жестоко. «Этим легким больным или здоровым, попавшим в сети новых слов, бегущим туда, куда спешит толпа, необходимо доказать» всю ложь самого учения, «нужно сорвать с него маску, в какой оно является перед миром и раскрыть его во всей жалкой наготе»²²⁵, лишить его ореола новизны, на которую оно не имеет никакого, права и показать до очевидности, что оно предлагает взгляды, уже отвергнутые здравым человеческим разумом.

В частности для борьбы со злом, которое причиняется обществу лжеучением Толстого, и для оздоровления самого общества люди истинно–ученые и благоразумные даже в западной Европе указывают нам на следующие средства: 1) Энергичные, своевременные и благоразумные меры со стороны правительства, так как, оставив теоретическую почву, лжеучение Толстого перешло на чисто практическую и стремится лишь к тому, чтобы расшатать основы семейной, общественной и государственной жизни; 2) опровержения и разоблачения лжи в учении Толстого с указанием на его разрушительный характер путем литературным и через публичные чтения; 3) распространение в обществе здравых и истинно христианских понятий и, наконец, 4) воспитание и школьное образование юношества на началах здравых и разумных, вполне согласных с духом истинного христианства. Отвергать разумность и целесообразность этих средств нельзя. Прискорбно и для русского общества будет только гибельно, если мы не пожелаем или не сумеем воспользоваться мудрыми советами благоразумных людей.