Глава III. Христианская добродетель по учению святителя Тихона

Собственно, о первой (и одной из главных для святителя) добродетели – покаянии – уже было сказано. Но прежде чем говорить о других, остановимся на понимании святителем добродетели как таковой. «Добродетель, – пишет он, – есть всякое слово, дело и помышление, закону Божию согласное», есть то «истинное и многоценное добро наше, которое ни тлению не подлежит, ни от нас не отлучается; с нами в мире живет, и на оный век отходит, и нас к Богу, высочайшему добру, приводит»⁵⁵ (27, 305). Жить добродетельно христианина побуждают любовь ко Христу, обнаруживающая себя в подражании Его добродетелям, в исполнении Его заповедей, и слово Божие, повелевающее как уклониться от зла, так и сотворить благо (Пс. 33, 15) (27, 305–306).

Добродетель в ее христианском понимании познается только душой, возрожденной благодатью Божией в Таинстве Крещения, просвещенной Самим Христом; как дар Божий, она укрепляется, взращивается теми благодатными средствами, о которых будет сказано особо. Отдельные же добродетели есть только проявления, различные стороны единой христианской добродетели. Поэтому все они взаимосвязаны, так что любая попытка выстроить их в ту или иную последовательность весьма условна и предпринимается, как правило, или для обнаружения некоторых закономерностей в духовной жизни, или для удобства описания той единой добродетели, которой в самом общем смысле можно назвать правильную и достойную христианскую жизнь.

Начало премудрости, которая может служить и синонимом христианской добродетели, и одновременно обозначением цели добродетельной жизни, по слову пророка, есть страх Господень (Пс. 110, 10).

Святитель пишет, что есть и как обнаруживает себя страх Божий в душе человека-христианина. Само звание христианина необходимо требует, чтобы мы «ходили везде пред Богом, яко вездесущим и нам везде присутствующим, со страхом и всяким благоговением, по примеру тому, как предстоим земному монарху» (27, 994). Страх Божий «есть как страж верный, который всегда бдит и хранит душевный дом от всякого зла; как стена крепкая и высокая, угашающая мещемые стрелы вражии. Страх Божий не попущает прельститься красотами мира сего, не дозволяет свободно уму рассеиваться, языку много говорить, глазам всего смотреть, ушам всего слушать» (3, 233–234).

Рождается и укрепляется в душе страх Божий в первую очередь «от рассуждения Божиих свойств. Вездесущие Божие показует тебе, что Бог везде с тобой есть, и над тобой, и пред тобой. Величество Его оскорбляется твоей гордостью, святость Его оскорбляется твоей нечистотой; милость Его твоим жестокосердием, долготерпение Его твоим нетерпением, любовь Его твоей ненавистью и завистью оскорбляется. Праведен Он: как не убоишься правду нарушать пред праведным? Щедр Он: как не убоишься затворять утробу твою требующим пред щедрым? Благ Он, кроток и долготерпелив: как не убоишься пред благим, кротким и долготерпеливым гневаться, яриться и памятозлобствовать? Наконец, Создатель Он твой, высочайший Господь и Царь твой, Отец твой: как не убоишься и не устыдишься пред Создателем твоим, Царем и Господом бесстрашно поступать?» Рождается страх Божий и «от размышления страшных Его бывших судеб, которые на грешниках, как-то: Каине, фараоне, Дафане и Авироне, явились», и памятования, что «временные наказания показуют, что будут и вечные неисправным и ожесточенным грешникам»(2, 152; 3, 235–237). Но собственно рождает страх Божий в человеческой душе, как и делает приведенные выше увещания действенными «одна только благодать Божия» (27, 1001).

Признаки того, что душа имеет страх Божий, святитель отмечает следующие. «Имеющий страх Божий, – пишет он, – явно и тайно бережется всяких грехов⁵⁶. Охотно слушает Божие слово и всякое наставление, обличение, чтобы грехи, находящиеся в себе, усмотреть. Не смотрит чужих грехов, но в свою совесть приникает, очищая ее усердным покаянием. Непрестанно и усердно молится и воздыхает, чтобы Сам Бог наставил его» на путь спасения. Удаляется от всего, что может привести ко греху («увеселений, игр, бесед злых»), «уклоняется чести, богатства и утехи мира сего», «пищи же и пития не к сласти и роскоши, но к нужде употребляет», и проч. Наконец, «не только никакой временной беды или страха человеческого, но и самой смерти не боится, и лучше соизволяет бедствовать и умереть, нежели согрешить»⁵⁷ (3, 234).

Напротив, неимение страха Божия, или «бесстрашие, отворяет путь ко всякому злу и беззаконию. Как бо конь свирепый, не имея правителя, бежит куда хочет, так и человек, от природы ко всякому злу склонный, когда лишится страха Божия, аки доброго правителя, на все злое устремляется» (3, 237). И такое состояние не только опасно, но и мучительно для грешника. «Часто слышу я, – пишет в одном из писем святитель, – что Давид святой поет: тамо убояшася страха, идеже не бе страх (Пс. 13, 5). Люди боятся человека, но Бога не боятся; боятся потерять временный живот, но не боятся потерять живота вечного; боятся лишиться богатства, славы, чести и успеха, но не боятся лишиться вечных благ, чести, славы и утешения райского; боятся уз, темницы и ссылки временной, но не боятся вечной темницы, уз и ссылки. И тако приличествует им песнь сия: тамо убояшася страха, идеже не бе страх»⁵⁸ (6, 302–303). Такой страх, страх плотской, который имеют и нечестивые, по мысли святителя, не причастен любви. И потому то, что делается по нему, не угодно Богу. Этот страх верой изгоняется из сердца, где верой же насаждается страх Божий – плод познания Бога и духовной мудрости.

Добродетелью, исходной для всех других, по мнению святителя Тихона, является вера. Святитель подробно говорит о значении веры для человека, ее признаках и плодах, средствах ее сохранения и укрепления.

Веру святитель определяет как «то, чего не видим или умом не постигаем, но веруем тако быти», и поясняет: «так не видим Бога, но веруем, что есть Бог, есть един. Не постигаем умом, как Бог един естеством, но троичен в лицах, но веруем, словом Божиим наставляемые. Не видим Христа, Сына Божия, живота вечного, Небесного Царствия, но веруем... В сих и прочих тайнах Божиих разум вере последовать должен, а не вера разуму, чтобы не испытывать умом того, что единой веры требует, но пленять разум в послушание Христово (2Кор. 10, 5)» (4, 6–7).

Веровать во Христа «не иное что есть, – пишет святитель, – как из закона узнавши и сердечно признавши свою бедность и окаянство, из Евангелия же познавши благодать Божию, к Нему единому, то есть Христу, под защищение и покровительство прибегнуть, Его единого за Избавителя и Спасителя от того бедствия признать и иметь, на Нем едином всю спасения вечного надежду неуклонно и неотступно утверждать» (4, 125). Действием благодати Святого Духа вера, как «семя некоторое Божественное, при крещении в сердце всякому крещаемому всевается» (27, 131).

В своих творениях святитель неоднократно возвращается к вопросу о соотношении веры и добрых дел. «Неотменно нужно есть хотящему спастись православие, или правую веру, содержать, – читаем в одном из его писем. – Но сие одно не довлеет к спасению. Ибо и бесы веруют и трепещут, по словеси апостола. Якоже бо древо доброе от плодов добрых, так истинная и сердечная вера от добрых дел познается»⁵⁹ (6, 255). Ей святитель противопоставляет веру «мертвую», о которой тот же апостол пишет: якоже бо тело без духа мертво есть, тако и вера без дел мертва есть (Иак. 2, 26). Это главное, но не единственное отличие истинной веры от ложной, лицемерной. Приведем здесь, вслед за святителем, и другие признаки «живой веры».

Такая вера научает «Бога, Которого зрит и прилепляется Ему, как малое отроча матери своей, от сердца почитать духом и истиной, и почитать паче всего света Его Единого, яко весь свет пред Ним как ничто, откуда последует истинное и искреннее к Нему послушание». Истинная вера побуждает «от всякого греха берещись нелицемерно» и жить достойно христианского звания и Евангелия. Она же «благодарит Бога за все оказанные и показуемые благодеяния от сердца⁶⁰, нелицемерно призывает Его, прибегает к Нему и помощи просит во всяких нуждах, отвлекая от надежды на создание»⁶¹. Истинная вера «имеет дерзновение и упование на милосердие и человеколюбие Божие⁶², свобождает верующего от греха, смерти, ада, диавола и прочего бедствия, и Искупителем своим знает единого Иисуса Христа, Спасителя всего мира». Живая вера подвигает христианина «последовать Христу, неся крест свой. Она очищает сердце от всего, что к миру принадлежит, и от всякого греховного обычая, но всегда к будущим и вечным благам взирает, уча тая мудрствовать, тех желеть, теми утешаться. Вера бо живая, – пишет святитель, – с неба приходит и потом верную душу к небу возбуждает и подвигает». Такая вера «злострадания и скорби умягчает, соделывает же радость и веселие в сердце верующего, радость о Господе, Спасителе своем, радость о Дусе Святе. Ибо где вера к Богу, там и любовь к Богу, там и радость о Нем»⁶³. Наконец, «вера смиренна, терпелива, кротка, милостива, мирна и проч., и от таковых своих действий в сердце познается». Обновляя человека, она «душу верного таинственно соединяет со Христом, аки невесту с женихом, отчего в вере существо христианского блаженства состоит» (4, 9–15; 5, 150; 6, 261–262).

Наоборот, признаки неверия – «развращенное и беззаконное житие и закону Божию противное; презрение и оставление христианских добродетелей; надежда на самого себя и прочее создание; пристрастие к временным вещам». Также «презрение и оставление слушания или чтения слова Божия; оставление и молитвы; удаление от причастия Святых Таин Христовых». Наконец, «явное неверия знамение есть отчаяние милосердия Божия», которое «оказывает себя или весьма развратным житием, или безмерной печалью»⁶⁴ (4, 18–20; 6, 150–151). Эти гибельные для христианской души состояния возникают не сами по себе и не вдруг. «Вера святая многоразличному подлежит искушению», – пишет святитель, упоминая в своих творениях и об этих искушениях, и о путях преодоления их.

«Искушает веру плоть со страстьми и похотьми. Соблазны мира сего, то есть развращенное и слову Божию противное учение, пример развращенного жития, искру ее угасить нудятся. Сатана и слуги его тщатся искру сию наводнением бед, напастей, гонений и скорбей многих угасить». Наконец, «нет большего и тягчайшего вере искушения, как когда на верное сердце находят смущение, страх и ужас Суда Божия, отчаяние, страх геенны и ада; когда совести жестокое ударение и мучение чувствовать принуждается верная душа; когда помыслы, как волны, восстают и ударяют отчаянием верное сердце: несть спасения ему в Бозе его (Пс. 3,3)» (27, 149).

Эти стрелы лукавого разженные отражаются щитом веры, укреплять которую святитель советует, подвигая себя часто с благоговением воспоминать воплощение Сына Божия и размышлять о совершенном Им деле нашего спасения; помнить, что Бог везде есть, все видит, и перед Ним все делаем, мыслим, говорим, что Он как о всех, так и о нас промышляет. Святитель пишет: «Чтобы живую во Христа иметь веру, должно всякому познать и признать душевную свою бедность и окаянство» и усердно возбуждать в себе память о том, что будет «Суд Христов всемирный, что будет вечная мука грешникам, некающимся истинно и не имеющим сердечной во Христа веры». Ведь мы «в мире сем странники, пришельцы и пленники, отечество же наше не здесь, но на небеси». «Укрепляется и растет вера усердной и частой молитвой», на которой необходимо помнить без сомнения, что «ты пред Богом стоишь и просишь Его о нужде своей, и беседуешь с Ним так, как подданый перед царем своим стоит и просит его, и тогда породится в тебе дух смирения, и страха, и надежды». Укрепляется и умножается вера «прилежным чтением или слушанием слова Божия, с твердой мыслью о том, что оно есть истинное слово уст Божиих. Оттуда последует в сердце твоем, – говорит святитель, – благоговение к почитанию слова Божия, усердное хранение заповедей Его святых и веры святым Его и милостивым обещаниям и откровениям». Важнейшим в деле укрепления веры святитель считает причащение Святых Христовых Таин⁶⁵. «Уверись точно и утвердись, – пишет он, – что истинно есть Тело Христово и Кровь Его в святейшей Евхаристии. Тогда удивляться будешь благости Божией и от сердца благодарить Его за сие таинство, не захочешь осквернить совесть и душу твою грехами, но всячески будешь тщаться жить так, как христианину достойно». Тогда, «без сомнения, возбудится в сердце твоем живая вера, любовью, благодарением, терпением и прочими добродетелями действующая» (4, 122; 5, 150; 6, 255–260).

Святитель сравнивает живую веру в сердце христианина со светильником в доме. «Светильник веры зажигается от Духа Святого через слышание слова Божия (Рим. 10, 17). Христиане, которые имеют светильник веры горящий в сердцах своих, изыдут в сретение Жениху Христу, яко мудрые девы. А которые светильника сего не будут иметь в сердцах своих, услышат от Царя Христа: не вем вас (Мф. 25, 12). Страшно слово сие слышать от Христа христианам: не вем вас! Обратимся убо всем сердцем к Богу, да и наши светильники благодатью Его зажгутся. Востани спяй, и воскресни от мертвых, и осветит тя Христос (Еф. 5, 14)» (27, 136).

В творениях святителя Тихона не встречаем определения любви к Богу. Да и возможно ли оно? Знание сердцем любви Бога к человеку и любви ответной к Богу есть дело духовного опыта, и имеющим такой опыт не нужны определения, не имеющим же его слова0 не смогут дать то, что открывается лишь чистому сердцу. «Что есть любовь Божия и какие сладости ее, – пишет святитель, – слово изобразить не может, понеже любовь сия есть дело Святого Духа».

И вместе с тем святитель ни о чем другом не говорит так много, как о любви человека к Богу и ближнему. Как от Бога исходящая, она есть именно дар благодати Божией, а не дело человеческих усилий, однако, разжечь уже тлеющую искру, поддерживать и усиливать огонь божественной любви есть предназначение пастыря, и святитель в своих творениях, одушевляемый святой ревностью о славе Божией и о духовном преуспеянии своей паствы, неустанно, прямо и косвенно, делает это.

В одном из писем святитель говорит о любви к Богу как о всецелом и нераздельном желании души человеческой всегда пребывать со своим Творцом, Искупителем, Промыслителем. Размышляя над словами псалма что ми есть на небеси? и от Тебе что восхотех на земли? (Пс. 72, 25), святитель пишет: «Душа благочестивая не точию на земли, но и на небеси ничего не хощет, кроме Бога. Ей и небо без Бога ничто, как и земля. Пусть земная мудрствующие довольствуются иные златом и сребром, иные честью и славой, иные мудростью века сего, иные роскошами и сластями: да будет им то утешением. Меня ничто то не веселит; от всего того отвращается сердце мое, – ничего не ищу и не желаю, кроме Тебя, Боже мой и Создателю мой! Ты мне един все. Я тогда удовольствуюсь, когда Тебя увижу; тогда перестану желать, когда Тебя сыщу; тогда утешусь, когда к Тебе прииду; тогда насыщусь, когда явлюсь лицу Твоему!» (6, 304). Эти слова, как немногие другие в творениях святителя, передают ту жажду человеческой душой Бога, утоление которой богообщением и есть любовь к Богу крепкому, живому (Пс. 41, 3).

Святитель Тихон не только описывает, но и всесторонне исследует состояние любящей Бога души. В частности, он выделяет те признаки, по которым можно узнать, пребывает ли в человеческой душе любовь к Богу. Главным из них святитель называет исполнение заповедей Божиих, по слову Самого Господа: имеяй заповеди Моя и соблюдаяй их, той есть любяй Мя (Ин. 14, 21). «Где любовь ко Христу есть, там и послушание Христу неотлучно есть; где послушание, там тщательное исполнение заповедей Его; где заповедей исполнение, там творение добрых дел» (27, 471). Вместе с тем, истинно любящий Бога «тщится волю Божию исполнять не ради страха наказаний, но ради того, чтобы любимого не оскорбить». Он же «ради Бога любит всякого человека, ведая, что всяк человек есть Божий, и Бог его любит; от всякого греха бережется; Бога в сердце всегда объемлет и носит. Таковому смерть не страшна: он желает, подобно апостолу Павлу, разрешитися и со Христом жити» (Флп. 1, 23). Любящая Бога душа имеет постоянное памятование и размышление о Боге, «почему всегда любовью и почтением святое имя Его поминает, радуется о Нем, благодарит Ему, хвалит, поет и прославляет Его с радостью, без лицемерия» (27, 457). Истинно любящий Бога «уклоняется от любви мира сего, во всем ищет славы Божией, а не своей; за честь Божию во всякую беду и саму смерть себя повергает; безропотно переносит всякую беду и напасть, когда же от немощи что согрешит, вельми жалеет о том, скорбит, гневается на себя и повергает себя с любовным смирением перед Создателем и Отцом своим Небесным» (3, 255–256). Любящая Бога душа стремится всегда пребывать в божественной любви, почему «истинный Божий любитель часто молится, воздыхает, плачет, с пророком в сердце вопия: имже образом желает елень на источники водныя, сице желает душа моя к Тебе, Боже (Пс. 41,2)» (27, 457). Наконец, признак подлинной любви к Богу есть стремление к богоуподоблению, тем более сильное, чем сильнее любовь. «Христианине! – восклицает святитель. – Будем подражатели Богу, Небесному нашему Царю и Отцу; да последуем божественным нравам Его и да делаем то, что Он делает, и так угодим Ему. Любит Он всех: потщимся и мы любить Его от всего сердца нашего и друг друга любить. Свят есть: будем и мы святы. Он праведен есть: будем и мы праведны... Тако уподобимся Ему, тако будем чада Света, тако покажем, что мы не напрасно называем Его Отцом» (27, 458).

Хотя любовь к Богу, как было сказано выше, есть дар Святого Духа, преподаваемый через крещение, слышание слова Божия и веру, но сподобляется его сердце, очищенное покаянием, трудами самого человека уготованное, как достойный сосуд (5, 328–329). «Кто истинно Бога любит, – пишет святитель, – Того со всяким усердием и прилежанием ищет и посредствие и способ к тому употребляет, и всякого препятствия убегает». Препятствие же есть «греховный обычай и любовь суетного мира» (27, 474).

Указывает святитель и «причины, которые при помощи благодати Божией возбуждают любовь Божию. 1. Бог есть благость высочайшая, естественная, вечная и бесконечная, которая сама по себе уже привлекает всякого к любви Божией. 2. Бог есть любовь, и сама Божественная Его любовь к люблению привлекает сердце человеческое. 3. Бог есть красота всех красот, которой ангелы и все Божии угодники насытиться не могут. 4. Бог человека по единой Своей благости, без всякой нужды и пользы Своей создал из небытия и в бытие привел», почтив его Своим образом и даровав ему царственное достоинство в сотворенном мире. Бог, Отец наш, падшего человека не только спас и обновил, но через искупительную жертву Христову и возрождение Святым Духом сподобил большего в сравнении с первозданными людьми. Как Промыслитель рода человеческого, Он «заблудших и отвратившихся со всяким желанием призывает и ожидает на покаяние». Уже само именование Бога Отцом, по мысли святителя, не может не подвигать человека к любви, ибо каков же тот сын, который не любит своего отца, тем более Отца, безусловно достойного любви в высочайшей степени: ведь Он «вся сия (перечисленное выше – и. Н.) и прочая недоведомая благая от единой любви делает нам». Наконец, «Бог хощет от человеков любим быти и так в дружество (которое есть взаимная любовь – и. Н.) с нами войти», чтобы даровать нам блаженство⁶⁶ (3, 256–258).

Следуя Священному Писанию, святитель говорит, что, «как естественного, так и писанного закона не иной конец есть, как только любовь одна» (ср.: Мф. 7, 12; 22, 37–40). «Прочая же дарования, как-то: многими языки глаголать, чудеса творить, и прочая, без любви ничтоже суть (1Кор. 13, 2). Без любви, – глаголет Златоуст святой, – вся дарования ничего не пользуют тем, кои имеют оные» (27, 459, 461). Как огонь всегда стремится вверх, как подсолнечник всегда направляет свой цветок к солнцу, в какой бы части небосвода оно ни находилось, так и «возгоревшееся сердце всегда к центру своему, прелюбезному существу стремится, и ни красота, ни сласть, ни слава, ни страх, ни смерть не сильны тому учинить препятствия (Рим. 8, 38–39). Такой любви сладость мира сего есть горесть, красота – смрад, слава – ничтоже, царство – неволя и пленение. Такой человек на земле ногами, а на небеси сердцем; с человеками живет, но духом Богу любезному предстоит и поклоняется Ему» (27, 464–465).

Но не всякая любовь к Богу есть любовь истинная и спасительная. Как можно, полагая, что любим человека, на самом деле любить себя в нем: его любовь, уважение к себе, вообще пользу, от него бываемую; как можно, любя науку, искусство, на самом деле любить себя в науке или искусстве; так можно, думая, что любим Бога, в действительности иметь любовь «мечтательную» и любить свои чувства, взгляды, свою жизненную позицию⁶⁷. Поэтому святитель пишет и о том, «как и каким образом должно нам Бога любить». Человек призван любить Бога «не токмо паче всего создания, паче всех человек, но и паче самого себя; должен душу и тело, сердце все и разум, память и волю, намерение, начинание, слово, дело и помышление Богу в любовь посвятить, яко вся сия от Бога восприял. Понеже Бог туне, без всякой пользы, человека так сильно возлюбил, то и человеку должно просто, без всякой своей пользы Бога любить». Должен любящий Бога и «Божию волю своей воле предполагать» (предпочитать – и. Н.). Наконец, «не токмо честь и славу свою и всякое благополучие, но и самый живот свой презреть и оставить должен, когда того требует честь и слава Божия»⁶⁸ (3, 258–259).

Отдельно святитель говорит о любви ко Христу. В разделении отношения христианина («должности христианской») «к Богу» и «ко Христу, Сыну Божию»⁶⁹ заключается одна из особенностей богословия святителя Тихона. Но разделение это является методологическим и может быть объяснено, по нашему мнению, во-первых, желанием святителя подчеркнуть одновременно историчность и Божественность Личности Иисуса Христа, напомнить о деле искупления Спасителем падшего человека, в противовес теистическим и деистическим взглядам в современном святителю христианстве⁷⁰. «Само имя – Иисус, то есть Спаситель, привлекает сердца наши к любви Своей, православный христианине!» – пишет святитель, далее кратко изображая то, что сделал Господь для спасения ушедшего от Бога человека (4, 127–129), желая напомнить христианам, слишком привыкшим за века к «своей» вере, о ее сути – не просто о Боге, но о Христе. Видим и обратное: через веру во Христа, Сына Божия, верующий приходит к Отцу⁷¹. Так, рассуждая о вере, обозрением Священной истории как дела спасения человеческого рода возбудив любовь к Спасителю, святитель говорит: «И тако всяк, приемля Христа истинной верой, верует в Бога, пославшего Его; верует в Сына, верует и в Отца, и ко Отцу приходит (Ин. 14, 6)» (4, 112–126). Во-вторых, отдельное изложение «должности христианской ко Христу» может быть объяснено желанием святителя более ярко представить, благодаря богочеловеческой природе Спасителя, должное (или наоборот, недолжное) отношение христианина к другим людям. Так, говоря о евангельской заповеди о любви к врагам (Мф. 5, 44), святитель как бы предвидит возможное возражение: «Как-де мне того любить, который на меня враждует?» и отвечает: «Правда, правильно сие отвещает о себе плотской, душевный человек. Но когда любишь Христа, Который за тебя и меня, врагов Своих, умер, то с охотой и любовью послушаешь то, что Он мне и тебе велит: люби0те враги ваша. Любитель любит того, кого любимый любит. Убо, когда любишь Христа, любить должен и всякого человека, друга твоего и врага твоего». В остальном же «признаки» любви ко Христу, которые далее указывает святитель («любитель с любимым всегда неразлучно быть желает», «любимого волю исполняет», «любимого бережется оскорбить», «любимого нраву последует», «едино с любимым мыслит», «любимому славы и чести хощет» и др.) совпадают с теми, которые были приведены выше (4, 127–145).

В заключение приведем рассуждение святителя, как бы отвечающее на распространенный упрек христианам в том, что желание Богом любви к Себе якобы несовместимо как с Его трансцендентностью, так и с Его самодостаточностью и всеблаженством, не зависящими ни от чего внешнего. «Хотя Бог и хощет, – говорит святитель, – чтобы мы Его любили, однакож не ради Своей какой пользы хощет того, но ради нашей пользы. Бог бо Сам в Себе блажен есть, польза же нам двоякая последует от любви Божией. В сем веке радость духовная от благодатного в сердце любящем Божия обитания. А понеже не может совершенная зде быти любовь ради немощи нашей, радость сия совершится в будущем веке, идеже верные сладкого того лицезрения без конца насыщаться будут» (3, 259–260).

От любви к Богу неотделима любовь к ближнему. «Кто любит Бога, тот непременно любит и ближнего», – говорит святитель и продолжает, как бы отвечая на вопрос евангельского законника: «А кто мой ближний?»: «Всякий человек друг другу есть ближний. Когда я помощи от тебя требую, то ты мне ближний должен быть, а когда ты помощи от меня требуешь, то я тебе ближний должен быть»⁷² (3, 306). А потому «не родство, но нужда и бедность, не близость крови и плоти, но союз любви и милосердие делает нас ближними». Сам Христос, Сын Божий, по мысли святителя, «видя нашу бедность, сотворился ближним нашим». Наоборот, «имени сего – ближний – отрекаются те, которые, видя бедность человека, хладно или, паче, бесстыдно говорят: «Что мне до его нужды?» Тем более «те, которые не только не помогают бедным, но и бесчеловечно их последнего лишают» (3, 306–307).

Подробно говорит святитель Тихон о «причинах, поощряющих нас к любви взаимной». Любовь к ближнему есть выражение нашей любви к Богу (1Ин. 4, 20–21). Все люди друг другу братья, как имеющие «единого Отца Бога, единого Христа Сына Божия и единого Духа Святого, единого Триипостастного Бога Промыслителя, Законоположника и Судию»; как имеющие и единого родителя по плоти – Адама; как причащающиеся единых Святых Таин, слушающие единое слово Божие, как члены единого тела Христова – святой Церкви. Тот, кто нелицемерно любит ближнего, «истинный Христов ученик есть» (Ин. 13, 35) и «пребывает в Боге» (1Ин. 4, 16). Тогда как без любви (и к Богу, как было сказано выше, и к ближнему – и. Н.) прочие дарования ничего не пользуют нам, ибо, по святому Иоанну Златоусту, «любовь более всех жертв и приношений, и никакой жертвы не приемлет Бог без любви»⁷³. Того, кто не любит ближнего, святой апостол Иоанн Богослов прямо называет человекоубийцей⁷⁴ (1Ин. 3, 15) и пребывающим в смерти (1Ин. 3, 14). Напротив, «общее благополучие от взаимной любви процветает. О, коль благополучно жили бы все, ежели бы друг друга взаимно любили! – пишет святитель. – Не было бы тогда воровства, разбоев, убийств, насилия, обманов, лукавства, злословия, клеветы, насмешки, ругательства; не укрепляемы бы были для сохранения имений клети, не нужны были бы замки0; не было бы столько плачущих, не слышались бы жалобные гласы на небо вопиющих вдовиц, сирот, бедных и беззаступных людей; не были бы наполнены темницы за долги, за вексели и недоимки сидящими узниками; не было бы, наконец, нища и убога, но все бы безопасно, покойно, мирно было. О, любы, любы, союз совершенства – любы! Коль многих мы благ лишаемся, когда тебя не имеем! С тобой все добро и благополучно, а без тебя все худо и неблагополучно» (2, 158–159).

Еще в большей степени христианская любовь проявляется в заботе о духовных нуждах наших ближних, «ибо тело и польза телесная престает, а душевное спасение вовеки пребывает, и ради того более о душе как нашей, так и ближнего попечение иметь должны мы, когда хощем ближнего нашего любить, как себя»⁷⁵ (27, 483).

Подробно говорит святитель и о плодах христианской любви, заимствуя их именования и последовательность из 13-й главы первого послания святого апостола Павла к Коринфянам. « Любовь долготерпит, – пишет святитель, – и любящий ближнего своего не отмщевает ему за обиду нанесенную, но великодушно сносит, а за обидевшего молится и ему соболезнует, причитая ту обиду общему врагу диаволу. В сем он подражает Христу, молящемуся: Отче! отпусти им: не ведят бо, что творят (Лк. 23, 34). Любовь милосердствует, и любящий ближнего своего страждущему состраждет, с бедствующими бедствует и тщится помощи бедствию его, не щадит себя, чтобы ближнего бедствию пособить, и так бедствие его, а свое благополучие с ним пополам делит. К сему всех нас увещевает Христос: Будите милосерди, якоже Отец ваш небесный милосерд есть (Мф. 5, 48)⁷⁶. Любовь не завидит. Зависти дело есть о благополучии ближнего скорбеть и о радости унывать. В любви язва сия душевная не имеет места: она счастье ближнего и несчастье за свое вменяет, с плачущими плачет и с радующимися радуется (Рим. 12, 15). Любовь не превозносится, не гордится. Гордости дело есть ближнего презирать, себя возвышать. Любы не так: она себя уничижает, других выше себя ставит, всех почитает, перед всеми смиряется, высшим послушна, равным учтива, низшим снисходительна⁷⁷; прежде себя, нежели других, осуждает, себя укоряет, а не других, как и апостол пишет: друг друга честию больше себе творите (Флп. 2,3). Любовь не безчинствует, но и срама не боится ради любимого, она не стыдится одеянного в рубище, хотя сама порфирой и виссоном украшена; не стыдится в темницу смрадную войти, хотя сама в чертогах обитает⁷⁸. Так Христос, Сын Божий, сокрыл величество Божества Своего под плотью человеческой, чтобы так удобнее мог бедствию нашему помощи. Любовь не ищет своего. Истинная любовь тщится с радостью и веселием любимому благотворить, и благотворить без всякой своей пользы. Она в сем уподобляется плодовитому дереву, которое плодами своими не себя, но других питает; уподобляется солнцу, которое не себе, но нам светит и нас согревает; или паче последует вечной оной и несозданной Любви и Благости, Которая вся благая нам подает без всякой Своей корысти. Истинная любовь не раздражается⁷⁹, не гневается на ближнего, хотя от него и обиду приимет. И не только за обиду не воздает, но и в сердце гнева не имеет на обидевшего. И так не токмо не делает, но ниже мыслит зла. Хотя иногда и являет гнев свой, но гнев тот стремится на грехи, а не на человека. Таковой гнев пастырям и начальникам есть нужный⁸⁰. Их дело есть собственную свою обиду кротко претерпевать, а когда закон Божий нарушается и ближнему обида наносится, за то крепко стоять, не молчать, а насильников усмирять. Любовь не радуется, а болезнует о неправде, когда ближнему обида делается, понеже она ближнего благополучие и злополучие за свое вменяет⁸¹. Любовь радуется о истине. Так радуются ангелы святые и все угодники Божии, когда грешники каются о грехах своих и добрые дела творят. Любовь вся любит, добрых и злых не выключает от благоволения и благотворения своего, в чем подражает Небесному Отцу, Иже солнце Свое сияет на злыя и благия, и дождит на праведныя и на неправедныя (Мф. 5, 45). Любовь всему веру емлет. Любовь бо есть чистосердечна, не лукава, не лестна, и ради того, какова сама, так и о прочих мнит и подозрения не имеет. Любовь вся уповает, вся терпит, любы николиже отпадает. Ныне верные веруют, надеятся и любят; но в будущем веке увидят, что веруют, получат, чего надеются, и только любовь не престанет, ибо Бога будут видеть во веки, Которого будут любить; и друг с другом совокупно будут во веки, и так друг друга будут любить. – Сими плодами Бога и ближнего любящая душа изобилует! В себе смиренна, но от Бога превознесенна; вне убога, но внутрь богата; вне презренна, но внутрь почтенна; от мира умалена, но от Бога возвеличена!» – так оканчивает свою песнь христианской любви святитель Тихон (2, 157–158; 3, 307–311).

Отличительное свойство христианской любви к ближнему святитель видит и в том, что она должна быть согласна с любовью к Богу и законом Божиим. «В противном случае, – пишет он, – любовь к человеку должна уступить любви Божией. Бога бо должно любить паче всякого создания, паче всякого человека и паче себя самого» (27, 485).

Наконец, как и любовь к Богу, любовь к ближнему «должна быть в сердце, а не на языке. В сердце имеет любовь, кто, видя нужду ближнего, помоществует ему» (27, 487). Если же сердце не согрето любовью, то лишь внешнее благочестие не принесет пользы. Молитва, пост, украшение храмов, по мысли святителя, сами по себе похвальны, но лишь как орудия стяжания любви, «которая в сердце кроется, а из дел познается».

Высочайшим подвигом, уподобляющим подвизающегося в нем Самому Спасителю, является любовь к врагам, под которыми «разумеются те люди, которые нам словом или делом какие-либо озлобления делают» (3, 336). И они, имея нужду в нашем прощении и молитве, да не вменится им вражда к нам, являются нашими ближними.

«Трудная, признаюсь я, – говорит святитель, – трудная вещь есть – растленному нашему естеству любить врагов, но сего должность христианская требует» (2, 159).

О самой возможности любви к врагам святитель пишет, как бы отвечая воображаемому собеседнику, говорящему: «Невозможно – де мне любить врагов и добро творить им». «Неправда. Возможно было Давиду, который плакал о погибших врагах своих Сауле и Авессаломе. Возможно было святому Стефану, который за врагов своих, побивающих его камением, молился: Господи, не постави им греха сего. Возможно было и всем святым, убо возможно и тебе. Ты человек, и они человеки были; ты немощен, и они немощь туюжде имели» (27, 500).

Помимо общих побуждений к любви к ближнему, святитель особо приводит «причины, которые возбуждают нас к люблению врагов наших». Любить их «Христос повелевает, воля Небесного Отца от нас хощет, вечная Божия правда требует». Через исполнение этого повеления любящий врагов своих уподобляется Самому Христу и становится сыном Божиим по благодати, «ибо таковой нрав Небесного Отца на себе изобразует, Который солнце Свое сияет на злыя и благия». Любовь к врагам есть высшая степень любви, и «христианская добродетель не в том состоит, чтобы токмо любящих любить, но всех без своей пользы». Научаясь этому, христианин самого себя побеждает, и «победа сия преславная и славнейшая есть, нежели грады и государства побеждать». Подвигают христианина любить своих врагов примеры святых угодников Божиих. Понуждающий себя любить врагов получает пользу и для жизни нравственно-аскетической: «Враги наши нас смиряют, – пишет святитель, – гордость, тщеславие, самолюбие наши низлагают, приводят нас в познание себя самих и немощи нашей, возбуждают нас к молитве усердной и так, хотя не с сим добрым намерением гонят нас, душевными благими обогащают нас, когда злобу их любовью побеждаем». И совесть наша «спокойнейшая бывает, когда не мстим врагам. Как огонь огнем не гасится, – говорит святитель, – так гнев гневом не побеждается; враг наш истинный есть диавол, против него и надо вооружаться». Людям же, «которые хитростью его прельщаемы, гонят, должно духом любви соболезновать, что его слушают». Тем более, что действуют они не без попущения Божия и «суть аки бич, имже Бог нас наказует», призывая к покаянию и исправлению. «К тому же, часто бывает, – повторяет святитель общую святоотеческую мысль, – что враги наши после жалеют и каются, что гнали и озлобляли нас», и через это получают прощение, а мы, не зная этого и осуждая Богом уже оправданных, сами подпадаем осуждению. Но даже если этого не происходит, все равно «жалеть более должно о врагах, а не гневаться на них, ибо более гонят себя, а не нас, и более губят себя, нежели нас»⁸² (2, 159–160; 3, 336–340).

Святитель на подлинно христианскую любовь смотрит уже не как на чувство (так или иначе всегда страстное), а как на свойство души: стяжавший ее человек уподобляется печи, которая отдает свое тепло всякому, кто оказывается рядом с ней: согретая любовью, стяжавшая ее душа источает ее всем» (27, 496). Такая любовь, в отличие от естественного, врожденного чувства, есть именно свойство души, преображенной благодатью Божией⁸³. Но для стяжания такой любви необходим труд, который некоторым может показаться непосильным. И святитель, как бы обращаясь к таковым, говорит: «Дети, учащиеся книжному чтению, прежде научаются литер, потом складу, а далее и читать научаются. Так христианам первее должно научиться добро за добро воздавать, что есть благодарность; потом зло за зло не воздавать, обиды за обиду и не отмщевать ни словом, ни делом обидевшему; а далее, и врагов любить, и добро творить ненавидящим, и добро за зло воздавать. Сия есть лествица, которой христиане восходят к совершенству, то есть к любви врагов» (27, 501).

Вера, представляя «будущая благая, яко настоящая, и невидимая, яко видимая», рождает в христианине надежду на прощение грехов, помощь Божию в деле спасения и достижении Царства Небесного.

В творениях святителя Тихона можно выделить два главных аспекта в понимании христианской надежды. Во-первых, это надежда на всемогущую помощь Божию, подаваемую во всех обстоятельствах жизни христианина. Во-вторых, это надежда на милосердие Божие и прощение кающегося грешника.

«Не все едину имеют надежду, – пишет святитель. -Иной надеется на князей и сынов человеческих, иной на богатство, иной на разум свой... Едины истинные христиане, все прочее оставивши, на единого Бога надежду свою полагают» (3, 295). Оба упования одновременно в сердце быть не могут: «ложно глаголет к Богу: Господи Боже мой, на Тя уповах, кто уповает на создание Его и прочее, кроме Бога, ибо упование от дел познается, как и вера, а не от слов» (2, 198).

Однако даже для самого человека не всегда бывает очевидно, на кого в действительности он имеет надежду. Подлинное упование сердца обнаруживается явственно главным образом в испытаниях, бедствиях. «Тут познается известно, – пишет святитель, – кто на кого надеется. Кто в неблагополучии не отступает от Христа надеждой, но к Нему прибегает и помощи просит, тот истинно и сердечно надеется на Него. А кто в неблагополучии, оставивши Христа, к созданию, то есть человеку, богатству, чести и проч. уклоняется и оттуда помощи ищет, тот никакой надежды не имеет на Него, хотя устами и исповедует» (2, 189–190). Поэтому христианской надеждой «назваться может такая добродетель, которая подвизается против диавольских козней, против упования на самого себя, на свои силу, разум, благочестие, богатство, словом, против упования на все то, что кроме Бога есть, и в едином токмо человеколюбии, всемогуществе, истине Божией утверждаться тщится; или есть вера, отводящая сердце наше от надежды на нас самих и на прочие создания, и к единому Богу приводящая» (3, 297).

Но почему надежда не на Бога является грехом? Святитель приводит следующие причины. «Надеющийся на создание» нарушает уже первую заповедь Десятословия: Аз есмь Господь Бог твой; подпадает и проклятию пророка, который говорит: проклят человек, иже надеется на человека (Иер. 17,5), а равно на любое другое творение. Полагающему свою надежду не в Боге невозможно должным образом молиться: молитву раздвоенного к земле и к небу сердца Бог не приемлет как для Него оскорбительную и для человека неспасительную (Иак. 1, 8). Надеющийся на кого-нибудь или на что-нибудь, кроме Бога, лишает себя покоя, «ибо всякое создание пременению подлежит, и потому непостоянно, само помощи, подкрепления, хранения Божия требует. Так, надеющийся на князя боится, чтобы его милости не лишиться; богатый опасается, чтобы богатства не потерять. Едина надежда на Бога ничего не боится. Ибо Бог непременен и во веки пребывает». Наконец, истинна надежда только на то, на что сможет человек положиться в час отшествия своего из этой жизни. Но «все оставит нас тогда, един Христос, Искупитель наш, не оставит». Таким образом, лишь надежда на Бога есть надежда истинная, подлинно христианская, и утверждаться в ней святитель увещает, размышляя о свойствах Божиих. «Бог есть вечный, живой и бессмертный, убо и надежда на него непоколебима. Бог есть всемогущий, и все может сделать и для нас. Бог есть премудрый, и знает, как помощи, избавить и спасти. Бог есть преблагий и милосердый, и хощет нам благотворить и нас помиловать. Бог есть истинный, и солгать не может в Своем обещании призывающим Его помощи0 и спасти». Укрепляется надежда благоговейным чтением или слушанием Священного Писания как источника христианского упования и утешения, памятью о всемогуществе и вездеприсутствии Божием, а также «размышлением прежде бывших Божиих благодеяний» (3, 295–297). Непременным условием пребывания в сердце истинной надежды является непорочность совести. «Какой надежде там быть, – спрашивает святитель, – где совесть, раздраженная грехами, непрестанно судом Божиим грозит? Надежда в совести, упокоенной от грехов, жилище свое имеет» (27, 587). Но «грешников, перестающих грешить и кающихся», Бог слышит, как услышал Манассию, ниневитян, Закхея, а потому «таковым не должно упования своего отлагать, но без сомнения ожидать милости Божией о Христе Иисусе» (3, 299). На чем основывается это упование, правомерно ли оно? Несомненно, ибо «Сам Бог призывает к покаянию и долготерпит на нас, не хотя, да кто погибнет, но да вси в покаяние приидут (2Петр. 3, 9); Он в святом слове Своем объявил, что Иисус Христос будет судить всей вселенной правдою, чем милостивно предостерегает и поощряет к покаянию; обещал грехов кающихся не помянуть и Свое обещание клятвой утвердил, чтобы не усумнились к Нему с покаянием приходить. Живу Аз, глаголет Адонаи Господь: не хощу смерти грешника, но еже обратитися нечестивому от пути своего, и живу быти ему» (Иез. 33, 11). Несомненно, как свидетельствуют о том «примеры покаявшихся и милость от Бога получивших», притчи о блудном сыне, потерянной драхме, заблудшей овце. Несомненно, ибо «Христос ради того и в мир пришел, чтобы грешников спасти 1Тим. 1, 15), и радуется Отец Небесный со всеми ангелами о грешнике кающемся (Лк. 15, 10)» (2, 145–147).

Этими рассуждениями о христианской надежде, однако, «не подается случай или повод к бесстрашию и лености, но пресекается путь к отчаянию». Равно отвергается христианской надежды, по мысли святителя, как тот, кто отчаивается в своем спасении, так и тот, кто излишне уповает на милость Божию, беспечно нерадя об исправлении своей жизни. «Есть Бог милостив, – говорит святитель, – но кающимся; а бесстрашных и нераскаянных суд Божий постигает» (3, 211; 27, 588).

Надежда христианская ободряет в трудах, опасностях, искушениях. «Надежда свободы увеселяет сидящего в темнице, надежда возвращения утешает отлучившегося от дома и отечества, надежда здравия оживляет болящего. Аще временных благ надежда человека так сильно ободряет, как не ободрит нас, о христианине, надежда вечных благ, ихже око не виде, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша, яже уготова Бог любящим Его» (1Кор. 2, 9). Христианская надежда укрепляет в подвиге, утешает всякую печаль. «Всякой скорби и бесчестию нынешнему, хоть и через все житие продолжится, конец смерть будет; но будущему веселию и славе конца не будет. Тогда забудет человек все беды и напасти; едино утешение, радость и веселие непрестанное будет иметь без конца» (27, 584–585).

«Истинная милость есть плод христианской любви», – пишет святитель Тихон. Сколь высока эта добродетель, видим из Священного Писания, когда, изображая Страшный Суд Божий, милость, оказанную ближним, «Христос Себе приписует». С другой стороны, милостью человек «милостивому Богу уподобляется» (3, 318).

Святитель выделяет дела «душевной милости» («скорбящего утешить», «заблуждшего на путь истины наставить», «сумнящегося вразумить» и проч.) и «милости телесной» («алчущего напитать», «жаждущего напоить», «нагого одеть» и проч.).

О необходимости для христианина дел «милости душевной» святитель пишет: «Требует от нас Христа Бога нашего спасительная воля, чтобы мы как своего, так и ближнего спасения искали и друг друга к покаянию и богоугождению поощряли. Требует и честь Христова христианам друг друга увещевать и отводить от бесчинного жития, чтобы имя Божие и христианское учение не терпело поношения от язычников». Ублажает милостивых Священное Писание: блажени милостивии, яко тии помиловани будут (Мф. 5, 7), как и предостерегает жестокосердых: суд бо без милости не сотворшему милости (Иак. 2, 13). К милости в отношении ближнего подвигает христианина братская любовь, от которой познается и любовь ко Христу. «Общество христианское, или Церковь, – пишет святитель, – подобна есть воинству. На брани мира сего един воин другого изнемогающего поощряет и подкрепляет: так и в брани христианской без взаимной помощи невозможна и победа»⁸⁴ (3, 319). На необходимость дел милосердия в отношении равно всех людей святителю как бы указывает окружающая природа. «Создание Божие, – пишет он, – повелением Божиим всем равно служит. Солнце, месяц, звезды богатому и нищему равно сияют; облака богатому и нищему равно дождят, земля богатому и нищему равно плод дает. Убо тем поучаемся, что благими мира сего равно богатые и нищие довольствоваться должны». Ведь мы, «какое ни имеем добро, не свое, но от Бога данное нам имеем, которое дано нам не ради нас единых, но и ради ближних наших»⁸⁵(3, 321). Как заповедь Божия, так и «закон естественный требует, чтобы делать ближнему нашему то, чего хощем себе. Сами хощем есть, пить, одеваться, упокоеваться, убо должны и братии нашей тоеж делать. Понеже самые язычники, естественным законом движимые, над бедными милосердствуют». Если же и этим рассуждением не подвигается к милосердию окамененное сердце, то святитель предостерегает, что не слышащего чужую мольбу не услышит и Бог в его молитвах. «Как скажешь: Господи, помилуй, когда сам не милуешь? Как будешь просить с прочими: подай, Господи, когда сам не подаешь, а можешь подать? Какими устами скажешь: услыши мя, Господи, когда сам не слышишь бедного или паче в бедном Самого Христа, вопиющего к тебе?»

Дела милосердия, как и подвиги других добродетелей, будучи совершаемы на земле, восходят на небо. «Ныне сии добрые семена сеять благоприятно, – говорит святитель, – да в Воскресение общее пожнем с радостью несравненно множайший и лучший во веки пребывающий плод». Богатство, «которое зде во имя Христово расточится, то на небесах с великим ростом обрящется. Кто милует нищего, взаим дает Богу. Коль любезно и радостно будет явиться милостивому пред лицем милостиваго и кроткаго Сына Божия со многой братией Его, которых во имя Его зде питал, напоял, одевал, упокоевал! Коль желательнее того еще слышать от Судии праведного благоприятный глас оный: приидите, благословеннии Отца Моего, наследуйте уготованное вам Царствие (Мф. 25, 34). Напротив того, как ужасно будет немилостивым слышать страшный оный праведного Судии глас: отыдите от Мене, проклятии, во огнь вечный, уготованный диаволу и аггелом его (Мф. 25, 41)» (2, 164; 3, 318–323).

Но желающие и в земной жизни заботиться лишь о себе, и избежать вечного осуждения во все времена ищут оправдания своему немилосердию. И святитель показывает, как неосновательны их доводы⁸⁶.

Задается святитель и вопросом, «что есть милость и как ее творить?» Не всякое доброе дело есть дело милосердия. «Милость есть, когда делается добро тем, которые никак у нас того не заслужили, иначе не милость, но воздаяние будет. Когда делается добро без всякой чаемой корысти от того, кто приемлет оное, иначе будет торг, или взаимодаяние». «Милость должно делать не ради тщеславия, чтобы похвалу от человек иметь, но во имя Христово, во славу Божию и ради пользы ближнего». Оказанной милостью не должно превозноситься, сделанное же «добро, сколько возможно, должно забывать: Божие бо даем, а не наше собственное». Подлинная милость «делается не с принуждения, но от любовного произволения, усердия и сердечного сожаления над требующим милости». Должна подаваться милостыня «не от хищения и неправды, но от своих имений, Богом данных нам». Таким образом, бескорыстие, добровольность и тайна даяния, смирение, с которым оно подается, а также «благопреобретенность» средств, из которых оказывается благодеяние, – вот, по святителю Тихону, необходимые условия богоугодной милости, которую заповедано творить христианам⁸⁷.

Хотя «милость должно делать всем, кто требует милости», но необходимо учитывать и «нужду требующего» ее, как и возможности благотворящего: сердце и ничего не имеющего, что подать, да не смущается, сохраняя только свое доброе расположение: «за милость почитается не только дело, но и само усердие и желание к творению милости»⁸⁸.

В заключение святитель, приводя слова Господа без Мене не можете творити ничесоже (Ин. 15, 5), прибавляет: «Почему всякое добро истинное от Бога происходит, потому Богу его и приписывать должно. Тому единому как благих Источнику и Дателю благодарение, честь и слава подобает» (2, 163–164; 3, 328–330).

Ближе других к слову «милость» стоит слово «милостыня», в широком смысле обозначающее любое дело милосердия и, как было сказано выше, даже само желание совершить его (27, 515). Но в узком смысле милостыней называется то, что подается людям неимущим. Могут просить милостыню, не погрешая против закона Божия и своей совести, те, «которые подлинно нищенствуют по Божию Промыслу; или которые расточают имения и дают убогим, и так самопроизвольно изволяют ради имени Христова нищету терпеть» (3, 332).

Милостыня предполагает молитву за тех, кто подает ее, или о ком просят молиться. Но святитель советует не смущаться неизвестностью, будут ли молиться приемлющие подаяние, ибо «милостыня, просто, от чистого и любительного сердца подаемая, без гласа молится, и более молится, нежели все человеки» (27, 516).

Быть может, на примере именно дел милосердия бывает видна недостаточность одного аскетического делания без его плодов – христианских добродетелей. «Лучше убо Бог услышит и приимет милостыню творимую, – пишет святитель, – нежели молитву, песнь и хвалу приносимую. Что бо молитва без милостыни? Как глас без силы. Без милости нашей к ближнему все наши неключимы дела, как дерево без плодов». «Знаю я некоторых, – приводит святитель Тихон слова святого Василия Великого, – которые постились, молились, воздыхали и прочую добродетель показали, но ни единого пенязя нищим не подали: какая от того польза?»⁸⁹ (27, 515–517).

По мысли святителя, нищий так прибегает к милосердию богатого, как всякий христианин – ко Христу (27, 615). Господь дает всем без упреков и условий в пример имеющим, что дать. Ожидая милости от Бога себе, окажем ее, несравненно меньшую, нашему ближнему. И тем не «заслужим» милости Божией, а лишь покажем себя готовыми, способными воспринять ее.

Творением милостыни сам святитель занимался постоянно. Познав крайнюю нужду в детстве (он едва не был отдан на воспитание ямщику, так как овдовевшей матери нечем было кормить семью) и в юности (учась в семинарии, будущий святитель копал грядки, чтобы прокормить себя и посылать помощь домой), святитель до конца своей жизни благотворил нуждающимся. «В один год, – пишет митрополит Евгений (Болховитинов), – при бывшем около Задонска неурожае и от того дороговизны хлеба, спасительнее всего была для бедных его помощь. Каждый день при вратах монастыря и при его келлии являлись алчные, которым он раздавал иногда деньги, а иногда хлеб, выпрошенный им у добрых помещиков, из коих он же многих приучил к человеколюбию и милостыноподаянию. Получавшие ублажали его сердечными благодарениями и молитвами, а человеколюбивый сей поступок прославил имя его и по всем окружным сторонам. Но от сего самого сделался он уединеннее, меньше начал показываться народу и часто принужден бывал благотворить не лично, а через руки своих келейных» (6 «Записки», 50). А И. Ефимов замечает, что святитель«тот день, в который у него из бедных никого не было, крайне скучал, так что как бы о потерянии какой-либо приятной ему вещи печалился» (6 «Записки», 36).

Замечательно желание святителя и по смерти своей послужить ближним. «Года за два до кончины своей написал он завещание об образах страстей Христовых и о малом своем имуществе, как-то: о рубашках, фуфайках и о прочем одеянии. Завещание то вручил он одному из келейных своих с тем, чтобы после кончины его, преосвященного, образа святые вручить известным его благодетелям в благословение, а фуфайки (коих было числом 8) бедным детям-сиротам раздать; ковер же простой, который был набит соломой и на котором он почивал, и две собственные его подушки, тулуп овчинный, коим он вместо одеяла одевался, несколько рубашек, а притом две ряски ветхие, третья ряска шелковая, поношеная, два подрясника, малое число оловянной и деревянной посуды, все сие, по завещанию его, распродано, и вся сумма, а при том оставшиеся после него 14 р. 50 к. розданы бедным. Прежнее же свое одеяние шелковое, холодные и теплые подрясники и рясы на лисьем меху и прочее, приличное архиерейскому сану, одеяние, пуховик с подушками пуховыми и одеяла хорошие, с первых годов своего в Задонском монастыре пребывания распродал он единственно для раздачи денег бедным на пропитание; а также и дарованную ему некогда лучшую рясу грезетовую продав, деньги употребил на бедных же вдов и сирот» (6 «Записки», 38–39).

Но еще выше милости для святителя Тихона стоит миротворчество: милостивым обещается только помилование от Бога, миротворцы же сынове Божии нарекутся (Мф. 5, 7, 9). В связи с этим приведем свидетельство митрополита Евгения об этой стороне деятельности великого святителя. «Замечательное, – пишет митрополит, – сказывают о его посещениях: он часто приезжал к друзьям незванный и обыкновенно в такие для них случаи, когда его присутствие бывало для них по обстоятельствам очень нужно, так что без того хотели бы они сами призывать его. Сие случалось наипаче при раздорах семейств, при разделе наследств, при расстройстве детей и тому подобном. Когда появлялся он между ними, то встречаем был, как посланник небес, лобызаем, как благодетель и друг, и внимаем, как отец и наставник. Все его беседования одушевлены были кротостью и поучением к братолюбию. Никто не смел при нем изъявлять вражды, и кого он признавал виновным, тот беспрекословно и сам сознавал себя. Он не выезжал из такого дома, пока не укротит строптивых, пока не примирит всех и не водворит согласия. Тогда удовольствие и радость его были совершенны, а оставляя их, призывал он на всех благословение Божие» (6 «Записки», 58). Так же поступал святитель и в монастыре. «Когда случалась между монастырской братией от козней вражеских и врожденной немощи человеческой какая-либо ссора и непримиримое несогласие, он, послышав о том, ссорившихся тех из братии призывал к себе в келлии с тем, чтобы их примирить, со истреблением из сердец их ненависти. А когда сам, будучи или богомыслием занят, либо по слабости здоровья не в силах был много говорить, то, услышав о ссоре и вражде между братией, посылал к ссорящимся для их примирения келейника от своего имени, в чем многократно, при Божией помощи, и успевал; по примирении же призывал таковых к себе, беседуя с ними о должной жизни христианской и монастырской» (6 «Записки», 43).

Подлинно христианская любовь невозможна без смирения. «Если высшая из добродетелей , любовь, – пишет святитель, – по слову апостола долготерпит, не завидует, не превозносится, не раздражается, николиже отпадает, то это потому, что ее поддерживает и ей споспешествует смирение». Рождается оно от страха Божия, «яко богобоящийся смиряется под крепкую руку Божию» (3, 238).

Многое о смирении можно заключить из того, что было сказано в разделе о противоположной ему гордости. Поэтому здесь сделаем только необходимые добавления.

Смирение, как и все христианские добродетели, есть дар Божий душе, в которой Господь провидит желание и способность принять этот дар, готовность умножить полученное и принести плод. «Не имеет человек истинного смирения от себя, – пишет святитель (равно как не имеет «от себя» веры, любви, страха Божия). – Божия благодать показует ему его нищету, убожество, бедность, окаянство и ничтожество; и так, познавая себя, человек смиряется и, не надеясь на себя ни в чем, единому всемогуществу, премудрости, благости и милосердию Божию предается»⁹⁰ (27, 947).

Святитель говорит о «причинах», приводящих человека к смирению. Тому, кому Господь открыл глубину его падения, открывается и «многоразличная хитрость и вражда диавольская⁹¹. Сего злоковарного врага сети и козни усматривает и от них уклоняет едино смирение». Видя многообразное зло как в себе, так и вокруг в мире, человек еще более смиряется сознанием того, что «без благодати Божией ничего благоугодного творить не может» и «понуждается от зла ли когда уклоняется, или доброе делает, благодати и милости Божией все то приписывать». Увещает христианина к смирению и Священное Писание (причта о званных на вечерю и др.), как и память о том, что на смиренное сердце дарования Божии не только изливаются, но лишь в нем, окруженном благодатью и страхом Божиим, как в сокровищнице, сохраняются; тогда как «надменная гордость и то, что имеет, погубляет». Без смирения невозможно истинное покаяние (которое само по себе, как свидетельство осознания своей падшести и неспоспособности своими только силами избавиться от греха, уже есть признак смирения); неполезна бывает и молитва, обращающаяся в «безумные глаголы» евангельского фарисея. «К смирению также приводит нас, – продолжает святитель, – начало и конец наш. О сем конце размышление не допустит нас надыматься и паче прочих возноситься: яко всем, господам и рабам, богатым и нищим, следует по кончине един дом – земля, и в смрад и землю телом всякому обратиться и рассыпаться». Наконец, «кто смирения не имеет и не тщится иметь, тому опасаться должно, чтобы с диаволом, начальником гордости, не пасть и с ним вечно не быть отверженным от милости Божией» (3, 239–243).

Как и другие добродетели, смирение может быть истинным и ложным. Последнее святитель Тихон называет, как и другие мнимые добродетели, «лицемерием». Оно, в свою очередь, может проявляться тоже различно.

Первое наблюдение святителя касается отношений, имеющих место главным образом в миру. «Видим, как человек ищет над другими господствовать, – пишет он, приводя примеры внешне хотя и добрых дел (стяжание воинской доблести, ревностный труд, занятие науками), но делающихся «на недобрый конец», с тщеславной целью «победителем нарицаться и в ранг вступить», «разумным и премудрым почитаться или на высоком месте сидеть». – Всем сим неполезным, паче же и вредным замыслам корень есть гордость житейская» (3, 238). О заменяющей ее «гордости духовной», фарисейской и о смирении как единственном против последней оружии было сказано в соот-ветствующем разделе.

Говорит святитель и о «лицемерии», чаще проявляющемся в отношениях христиан, имея в виду тех, «которые вне показуются смиренными, но внутрь того не имеют. Многие отлагают чины и титулы мира сего, но не хотят отложить высокого о себе мнения; отрицаются чести и сана мирского, но хотят почитаться ради святости. Многие не стыдятся называть себя перед людьми грешниками или, что еще более, паче всех грешнейшими, но от других того слышать не хотят, и потому устами только таковыми себя нарицают. Иные, как серп, сляченную выю носят, но внутрь ум возносят. Другие низкие поклоны братии своей отдают, но сердцем непреклонны бывают. Многие мало и тихо, а иные и вовсе не говорят, но сердцем беспрестанно ближних порочат. Иные черной рясой и мантией тело покрывают, но сердце покрыть не хотят... Все таковые смирения на сердце не имеют и, по слову Христову, подобны гробом повапленым, иже внеуду убо являются красны, внутрьуду же полни суть костей мертвых и всякия нечистоты (Мф. 23, 27)». Врачевание этого недуга святитель предлагает одно – подлинное смирение, которое «не токмо вне показывать, но наипаче внутрь должно стараться иметь»⁹² (3, 244).

Указывает святитель и признаки истинного смирения. «Смиренное сердце, – пишет он, – видит грехи свои, бедность и ничтожество, и от всего этого познает свое недостоинство и окаянство». Потому не ожидает себе никакого благодеяния, напротив, считает себя достойным всякого злострадания. Когда же последнее постигает смиренного, он не гневается на обидчика, не ропщет и не негодует, но мужественно переносит всякое бедствие, презрение и бесчестие⁹³. Не осуждает и согрешившего, так как на себе познал немощь человеческого естества и силу соблазнов. «Смиренное сердце, – пишет святитель, – высшим послушание показует, равных и низших себя не презирает, но со всеми обходится как с братией. Смирение бо всем склоняется, как и любовь»⁹⁴. Смиренный «лучшего дома, лучшего одеяния, лучшей пищи и прочего не ищет, но довольствуется тем, что имеет, ибо и этого судит себя быть недостойным». Он «в собрании, на обеде на последнем месте сидеть избирает; без нужды не говорит, и то умилительно и кротко, и проч». Смиренный, какое благодеяние и добро от Бога ни получает, видит, что без всякой заслуги своей и по единой Его милости получает, почему сердечно за все Богу благодарит, а какое добро делает сам, все то Богу приписывает, видя свою немощь». И последнее, о чем пишет святитель, перечисляя признаки смирения. «В истинном смирении примечается непрестанная алчба и жажда Божией благодати: смирение бо не смотрит на то, что имеет, но рассуждает и ищет, чего не имеет. Как бо учащиеся от книг и учителей, чем более учатся и навыкают, тем более невежество свое видят, потому что далеко более не знают, нежели научились, так учащиеся в школе премудрости Божией тем более убогими себя познают, чем более причащаются дарований Божиих; ибо видят, что многого не имеют, почему и ищут со смирением и воздыханием». Последнее, очевидно, можно сказать и в отношении всех христианских добродетелей (2, 441; 3, 244–245; 5, 178–179; 6, 103).

Чтобы стяжать истинное смирение, святитель советует «почаще о величестве Божием и о своей немощности духовной рассуждать», как и о непостижимом человеческим разумом смирении Христовом; повторяет и вышесказанное: «не смотреть то, какое имеешь добро», приписывая его Богу и благодаря, «но какого еще не имеешь»; «помнить прежде бывшие грехи и рассуждать, что еще более и тягчае можешь согрешить, когда благодать Божия не поможет тебе»; наконец, «когда видишь или слышишь брата согрешающа, то не грех только его рассуждай, но и что прочее делает или делал, и так увидишь, что он лучший тебя».

О том, что главным оружием христианина является любовь, а против гордости – и соединенное с первой смирение, особенно наглядно свидетельствуют два случая из жизни святителя Тихона. Вот первый из них. «Дошел до святителя слух, что один из окрестных помещиков притесняет крестьян. Святитель отправился для вразумления помещика в его дом. Вспыльчивый дворянин заспорил. Святитель отвечал с кротостью, но твердо. Помещик все более и более выходил из себя и, наконец, забылся до того, что ударил святителя по щеке... Святитель ушел. Но на пути, верный заповеди Евангелия, решил просить у оскорбившего его прощения, что «ввел его в такое искушение», и пришедши, пал ему в ноги. Этот неожиданный поступок незлобивого пастыря до того поразил дерзкого помещика, что он сам со слезами упал в ноги святителю, заклиная простить его, и с тех пор совершенно изменился в отношениях со своими крестьянами» (6 «Записки», 55).

Похожий случай имел место в Задонском монастыре, когда святитель находился там на покое. Однажды послушника этого монастыря, переписывавшего творения святителя в его келлии, вызвал к себе настоятель. «Святитель отвечал, что он тотчас его отпустит, лишь он несколько строк напишет. Нетерпеливый настоятель, самолюбивый и вспыльчивый, посылает в другой раз. Писец, кончивши, побежал к настоятелю, к коему вслед за ним пошел и святитель с тем, чтобы в случае, ежели настоятель будет гневаться на писца, вступиться за него. Лишь только подходит, слышит шум и, отворив дверь, видит настоятеля, распаленного гневом. Не успев переступить порог, святитель получает от него сильную пощечину, – и тут же повергается к ногам его и просит у него же прощения. Изумленный сим поступком, настоятель оставляет свою запальчивость, устыжается оной и бросается перед ним на колени, просит прощения, и таким образом смирение святителя делает льва кротким агнцем» (6 «Записки», 50–51).

Неизменным спутником христианской веры, надежды и любви является терпение, «которое всякое приключившееся бедствие преодолевает и ожидает или избавления, или облегчения в бедствии» (27, 1040). Терпение святитель определяет как «добродетель, во всяком страдании возлагающуюся на волю Божию и на святой Его Промысл» (2, 175). Оно «соизволяет страдать паче, нежели перед Богом согрешить, укрепляет в подвиге крестном, сохраняет от негодования и ропота, и не иное что есть, как сама вера» (3, 271).

Терпение – одна из тех добродетелей, необходимость которой естественна и понятна всем людям. «Житие человеческое от самого рождения до окончания всякими бедами исполнено, – говорит святитель, – и против всякого бедствия есть изрядное врачевство – терпение» (3, 270). Но христианское понимание терпения отличается от любого другого двумя главными особенностями. О первой святитель пишет так. «Терпение истинное есть не токмо не отмщевать, но и не хотеть отмщевать обидевшему, не чувствуя обиды и болезни в сердце своем⁹⁵. Таковой подлинно миру, плоти и греху умре, а живет Христу», имея сердце, возрожденное благодатью Святого Духа, добрым подвигом упражнения в добродетели научившееся не колеблясь подчиняться воле Божией (27, 1040). Вторую и главную особенность (которая для первой является условием и основанием), святитель видит в том, что «истинное терпение христианское от веры происходит», почему, избегая как мстительности, негодования, так и отчаяния, «сдается во всем на волю Божию» (3, 270–271).

Зная, сколь многотруден подвиг христианского терпения, святитель многообразно увещевает к нему. Первое, о чем необходимо помнить, это то, что «всякое неблагополучие, бедствие и страдание по Божию Промыслу бывает. Благая и злая, живот и смерть, нищета и богатство от Господа суть», – приводит святитель Тихон слова Иисуса, сына Сирахова (11, 14). Но поскольку Бог Сам благ, то ничего, кроме блага, от Него произойти не может. Потому «плотскому только нашему рассуждению бедствие кажется быти зло; но, понеже от Бога благого посылается ради пользы нашей, благо есть», и «наказание, через беды и напасти бываемое, есть знамение Божия милосердия к нам». Далее, терпения от христианина «требует правда Божия» (человеку-грешнику «лучше зде наказану быть и с благодарением терпеть, нежели во оном веке без конца мучиму быть»⁹⁶); «требует честь Божия» («чтобы мы ради нее всякое приключающееся бедствие терпели», как терпели, отвергнувшись себя ради Христа, все святые угодники Божии); «требует и любовь Божия» (с одной стороны, в терпении мы подражаем Господу, перенесшему за нас крестные муки, как бы разделяя их с Ним, что есть дело любви; с другой – любовь побуждает нас желать постоянно пребывать в воле Божией, неся свой крест⁹⁷. Наконец, подлинная любовь испытывается скорбями, в которых она терпением Бога ради и обнаруживается).

Терпением мы хотя бы отчасти подражаем долготерпению Божию, являемому миру. «Сколько имеется страшных хульников, – говорит святитель, – которые на имя Его святое страшные отрыгают хулы? Сколько безбожников, которые отвергают присносущное Его бытие? Сколько гонителей и еретиков... Сколько прочих грешников, которые явно и бесстрашно закон Его святой нарушать не опасаются! Но благость Божия все терпит. Сим великим долготерпением Его научаемся и мы врагам нашим терпеть». А подражая Богу в долготерпении к миру, во зле лежащему, и Господу в Его крестоношении, человек сподобляется благодатной помощи и утешения, делается «сообразным Христу, Сыну Божию, яко уд Главе». Терпением христианин побеждает своих врагов, в самом себе – «ветхого человека», побеждает и самого диавола (как свидетельствует о том история праведного Иова), в мужестве же своем остается непобедим⁹⁸.

Попускаемые страдания хотя и бывают действительно велики, но грехи наши всегда делают нас достойными несравненно большего, попущенное же Богом искушение, по слову Священного Писания, никогда не превосходит наши силы (1Кор. 10, 13). Когда же они иссякают, и терпеть кажется невыносимо, «нисходи умом во ад, – увещает святитель, – и рассуди, как то осужденники мучатся и во веки будут мучиться, которые, ежели бы можно было, желали бы зде хоть до скончания мира в огне гореть, только бы от вечного освободиться мучения». Напротив, «возведи умные глаза в небесные селения и осмотри всех жителей: ни одного не сыщешь, кто бы терпения путем ни пришел туда. Помяни и об ужасном страдании мучеников святых. Правда, что они терпели все сие помощью Христовой; но та же помощь Христова и ныне всем готова терпящим».

Наконец, святитель и с точки зрения здравого смысла побуждает своих читателей к великодушному перенесению скорбей. Умножение их – явление повсеместное для времени, когда « умножившуся беззаконию, уже иссякла любы многих (Мф. 24, 12). В таких обстоятельствах нечего ожидать, кроме насилия, озлобления, гонений». Помимо бедствий и скорбей, другой отличительной чертой последних времен является необычайное развитие в людях гордости. А поскольку «в благоденствии человек возносится, сего ради Бог посылает человеку крест, чтобы смирялся и тако не потерял вечного блаженства. Нет бо иного пути на небо, кроме пути крестного», пространный же, по слову Евангелия, ведет в погибель (Мф. 7, 13). Терпение и обществу «великую пользу приносит», сохраняя любовь и согласие его членов.

«Терпением облегчается страдание, – пишет святитель. – Страждущий смотри на тех, кто бо0льшую имеет скорбь и болезнь, но терпит. Помышляй и так в себе: «Ведь до сего времени терпел я, убо и далее такожде можно терпеть»; такое размышление утвердит в терпении». Опять же, «терпеть или не терпеть и роптать в страдании, однакож того не миновать, что суд Божий нам определил; а от нетерпения мзда погубляется». Наконец, «если страдание жестокое, то скоро прекратится смертью, которая всякое страдание и бедствие, хотя бы и долгое было, прекращает; если же легкое, сносно есть, и удобно можно терпеть» (2, 175–177; 3, 272–278).

Терпение для стяжавших его, по слову святого Иоанна Златоуста, становится «радости пристанищем». Терпение, «как якорь, – пишет святитель Тихон, – который, во глубину Божия милосердия с верой поверженный, не попустит кораблецу нашему разрушиться» среди бурного бедами моря мира сего. И так «душа терпеливая всегда в покое и тишине пребывает, и чем более терпит, тем больший покой и тишину внутрь себя чувствует», обретая их в Призывающем к Себе труждающихся и обремененных, достигнуть Которого не иначе возможно, как одним терпением (27, 1039).

Хотя в своих творениях святитель Тихон «рассуждения не положил» о грехах явных и грубых, однако в вошедший в историю своими свободными нравами ХVIII век нельзя было вообще обойти молчанием тему целомудрия. Касаясь ее, святитель полагает, что «всяк естественным законом и совестью убеждается таковых (очевидных – и. Н.) грехов берещись» (3, 153), а потому главное внимание уделяет состоянию сердца, небрежение о котором может привести к падению и самим делом.

По мысли святителя, христианин должен хранить чистоту, ибо находится в Церкви, которая есть Невеста Христова. «Посредства» для ограждения сердца от нечистых помыслов и впечатлений предлагаются следующие. «Мало ешь и пей, – пишет святитель в «Наставлении некоему брату». – Никогда не будь празден, но делай что-нибудь. Помни всегда, что пред Богом ходишь, и берегись не токмо делом, но и мыслью грешить. Как мысль худая приходит, тотчас отгоняй от себя и молись: Господи, дай мне смирение, целомудрие и прочие добродетели! Глаз от смотрения на красныя (красивые – и. Н.) лица и ушей от песней скверных береги и не прельщайся таковыми. В церкви стоя, не смотри по сторонам, но в землю смотри и к алтарю святому, а ум к Богу возводи. Чувства бо наши, наипаче слух и видение, суть как двери, которыми всякое зло входит в сердце наше, и хощем ли, или не хощем, ударяет тое и влечет к тому, что или ухо слышало, или око видело» (2, 225; 27, 1175)⁹⁹.

Целомудрие есть украшение христианской души, оружие против «похоти плоти» и один из признаков «духовного мудрования». Напротив, щегольство есть признак «плотского мудрования» и свидетельствует об отсутствии целомудрия (27, 1152).