Часть I. Внешняя деятельность Тертуллиана

Апологетика христианская: условия ее появления и развития. Причина возникновения и продолжения вражды иудеев к христианам, вызвавшей литературную деятельность церкви против сынов Израиля: мессианские ожидания евреев и непризнание ими в лице Иисуса Христа обетованного Мессии. – Очерк религиозно-нравственного состояния язычества, семейного и общественного строя его жизни, выясняющий враждебные отношения язычников к христианам и ненависть к христианству: отношение к религии правительства, образованного класса общества и толпы, выражающее собою крайнее ниспадение религиозного сознания во всех слоях государства; картина нравственного состояния западного язычества: эпикуреизм в жизни, роскошь, нравственная распущенность, взаимные отношения членов семьи, государство, поглощающее собою индивидуальную личность, рабство, амфитеатр, цирк. Пункты обвинения христиан: безбожие, безнравственность, противогосударственные стремления, бесполезность в общественной жизни, виновность в общественных бедствиях. Апологетика церкви, ее задача и характер в дотертуллианово время и в его век.

Вскоре после своего обращения в христианство Тертуллиан стал в ряды защитников христиан и христианства, обратил свои духовные силы против той сферы, в которой сам родился, возрос и провел почти половину своей жизни. Он видел те гонения, каким его единоверцы подвергались от язычников, – и его пылкая натура не могла остаться равнодушной ко всему этому. Христианство Тертуллиан принял искренно, знал уже он и жизнь христиан настолько, что не мог оставаться безучастным зрителем при виде их незаслуженных бедствий, – и он решился оказать им возможную помощь. Своим сильным словом он вселял в христианах ту решимость пострадать за свои религиозные убеждения¹⁰¹, тот героизм, которым дивились сами язычники¹⁰² и которые нередко непредубежденных людей, находивших в язычестве только пустоту и отсутствие святого и богоугодного¹⁰³, располагали в пользу христианства и христиан¹⁰⁴; против же различных клевет путем литературной полемики с язычеством и его учреждениями он доказывал, что эти клеветы, эти обвинения к христианам нисколько не приложимы, а приложимы к самим же язычникам.

Чтобы понять характер этой деятельности Тертуллиана и ее значение для церкви, необходимо уяснить себе требования от тогдашней апологетики, узнать то, что содержали в себе обвинения против христиан, потому что апологетику созидало и развивало именно то нападение, какое делалось из враждебного лагеря. При этом необходимо заглянуть и в то прошлое, где лежат зародыши христианской апологетики, – другими словами – представить краткую историю взаимных отношений язычества и христианства дотертуллиановской эпохи и во время жизни Тертуллиана.

С первого появления своего в мире христианство встретило сильное враждебное отношение к себе. Первыми врагами его явились иудеи. Христианство со своим небесным характером, со своими высокими стремлениями и идеалами не ответило ожиданиям сынов Израиля. Несмотря на ясные пророчества о Христе и христианстве¹⁰⁵, в их воображении рисовалась картина Мессии, как царя-завоевателя, Его царство – всемирным владычеством потомков Авраама с обетованным Сыном Давида во главе¹⁰⁶. Мессия же явился не в величественном блеске Царя земного, не с характером грозного победителя врагов иудейских, а в зраке раба¹⁰⁷ кроткого, который даже надломленной трости не сокрушит¹⁰⁸, явился не с целью повелевать другими, а послужить и дать избавление за других¹⁰⁹,– явился без стремлений к земному владычеству¹¹⁰. Он не обещал своим последователям земной жизни, полной радости¹¹¹ и внешнего царского блеска¹¹², – Его проповедь – проповедь о самоотвержении и несении своего креста¹¹³. Понятно, как должны были встретить христианство иудеи. На первых же порах они, с книжниками в фарисеями во главе, заявили фактически, что не намерены иметь дела с таким царством Сына Давидова¹¹⁴, и старалась поставить преграды делу Христа¹¹⁵ и распространению христианства¹¹⁶. Эту тактику свою по отношению к христианам и христианству иудеи поддерживали долгое время и с постепенно возрастающею силою, пока, наконец, христианству не пришлось серьезно встретиться с распространенным тогда повсюду мраком язычества. С этих пор иудеи отступили на задний план, – с разрушением Иерусалима и храма, рассеянные по всему лицу земли, лишенные политической самостоятельности, они уже не могли открыто вредить христианству¹¹⁷, начали действовать из-за язычников, уступили им первенствующую роль.

На первых порах язычники высших классов отнеслись к христианству довольно равнодушно. Индифферентизм их был, с одной стороны, следствием того, что христианство, по малочисленности своих последователей, не возбуждало в язычниках опасений за свой культ и вековые учреждения; с другой – зависел от незнакомства язычников с христианством, – христиан или смешивали с иудеями, религия которых была дозволена в Римской империи¹¹⁸, или считали христианство философскою сектою, подобною другим¹¹⁹, или же просто считали его одним из массы суеверий, наводнявших в то время Рим со всех мест земного шара¹²⁰. Точных сведений о христианстве, его характере и содержании почти не имели даже такие люди, каковы, напр., Тацит, Светоний, Плиний младший и др.¹²¹. Но лишь только свет Евангельского учения начал проникать во мрак язычества, Церковь Христова стала увеличиваться, а ряды язычества редеть, язычники серьезнее взглянули на христианство, их индифферентизм начал стушевываться; они теперь перестали смотреть на него как на философскую школу, или мелкую отрасль восточного суеверия, у которой только с иудейством шла борьба за существование. Из Палестины христианство начало распространяться во всю землю и проникать всюду, – это самое обстоятельство стало наводить невольный страх на язычников, страх за весь институт их. Опасения язычников были тем сильнее, что христианство не подходило под религиозно-нравственные убеждения их и – по взгляду язычников – шло вразрез со всем строем, господствовавшим у них.

Чтобы лучше уяснить себе те причины, которые вызвали столь сильную оппозицию христианству со стороны язычников Римской империи, представим очерк религиозно-нравственного состояния язычества этого времени, – из него будет видно, что причина вражды язычества к христианству кроется в радикальной противоположности того и другого¹²².

В Риме периода упадка не было солидарности между различными классами общества; аристократическая гордость высшего образованного слоя не хотела унизить себя даже в том отношении, чтобы иметь одну общую с массой религию. Около времени появления в мире христианства в Риме уже окончательно сформировалось, так сказать, разделение религии на народную и на религию образованного класса общества. Религия массы была наполнена мифологическими традициями, состояла в официальном выполнении религиозного культа; языческая интеллигенция с презрением отвернулась от этой вульгарной религии; мыслящие люди, последователи той или другой философской школы, потеряли всякое уважение к отечественным богам, – осмеивали их (напр. Сенека, Цицерон и Лукиан¹²³), – на эту религию они стали смотреть свысока, только как на достояние черни. Тем не менее, внешне они выполняли ее обряды, ради их древности – из уважения к обычаям старины, чтобы, с другой стороны, своею внешнею религиозностью подать пример массе – выполнять религиозный закон относительно служения отечественной религии¹²⁴. На самом же деле они вырабатывали для себя религию более отвлеченную, или же только придерживались, вместо религии, той философии, к школе которой они принадлежали. Но при этом все-таки удерживали характеристическую черту своей религии – свободу мысли обо всех предметах религии. Администраторы греко-римской империи имели на религию другой своеобразный взгляд. Всемирное владычество римлян тесно сплотила религию с государственными учреждениями; мало того, выходя из всепоглощающей личность и свободу гражданина идеи, оно и самую религию подчинило государственным расчетам, сделало ее чисто государственным учреждением, наравне с другими, но учреждением очень сильным. Для римской власти религия была не столько делом совести и чувства, сколько делом обязательным; она всецело была регламентирована, обставлена законными предписаниями, за исполнением которых следили, как за выполнением и других законов, эдилы¹²⁵. Не только церемониальная часть религии была подчинена гражданской власти, но даже и самый объект религии – божества. Боги тогда только получали права на свою божественность и национальность, когда угодно было это сенату¹²⁶. Признавая известного бога за бога, римляне как бы заключали с ним контракта, в силу которого уже считали его обязанным выполнять желание сената и помогать в военных подвигах римлянам. Отсюда-то, когда Римская империя достигла апогея своего блеска и величия, у своеобразно религиозных римлян недалек был шаг до той мысли, что этим внешним блеском своим Римская империя обязана исключительно гению Рима и римскому культу¹²⁷, следовательно и для поддержания этого блеска и величия Римской империи необходимо держаться отечественных богов, главных виновников благосостояния Рима, поддерживать ту связь, какая до сих пор существовала между религией и государством. Римские администраторы подметили, что всякая другая языческая религия, как и римская, вполне национальна, держится только своим народом, ее поклонники крепко привязываются к ней, что при помощи ее всегда удобнее удерживать покоренные нации в своих руках. Во время всемирных завоеваний римлян, когда организм Рима разрастался с каждым годом, Рим порешил приложить это свое наблюдение к делу, задумал объединить покоренные нации, упрочить их за собой при помощи религиозных культов, т. е. перенести в Рим религиозную резиденцию всех побежденных народов. Выполняя эту идею объединения, Рим поместил главные божества покоренных наций в свой пантеон, дал им место в общественной религии¹²⁸, и, таким образом, как бы волей-неволей заставить богов полюбить себя и действовать заодно с ним, а не в пользу тех наций, которые до своего порабощения кадили им, действовать впрочем, под влиянием римского отца богов. Римляне только той религии открывали двери пантеона, которая могла ужиться с римским культом, боги которой признавали над собой власть Юпитера Капитолийского. Этим путем римляне достигали двоякой цели: поддерживали существовавший государственный строй и ясно давали всякому понять, что римляне – владыки не в политическом только отношении, но и в религиозном. Таким образом, у римских государственных властей сформировался свой взгляд на религию, так сказать, политический: для них в пантеоне был залог благосостояния и величия римского государства, в политической религии был прочный цемент, связывающий разнообразные части этого грандиозного здания, и они ревниво охраняли разросшийся до nec plus ultra¹²⁹ языческий культ от посторонних примесей, а тем более от посторонних претензий изменить этот испытанный культ, или заменить его другой религией. Осуждение на смертную казнь – вот что ожидало всякого, кто задумал бы отрицать божественный характер признанной римлянами национальной религии, отвергать ее и вводить новую¹³⁰. Репрессивные меры обрушивались на всякого, кто только заявлял протест против римского политеизма¹³¹. Это, однако же, не значит, что римские государственные люди верили в богов пантеона; нет, всякое уважение к богам, не только завоеванным, взятым в бою, но даже и к отечественным, пало, вера в богов и для них, как и для образованного класса – не администраторов, осталась только пустым словом без содержания¹³². Если они и принимали меры к поддержанию государственной религии, так это только – с одной стороны – потому, что римские императоры были членами всех жреческих коллегий, а потом великими первосвященниками¹³³, с другой – потому, что эта религия представляла для них большие выгоды, – она была и источником государственных доходов, и полицейским органом, уздой для народа¹³⁴. Постоянные примеры того, что происходило от неверия и безнравственности массы, научили администрацию дорожить этим средством и при помощи его держать массу в руках. При всеобщем религиозном и нравственном разложении языческого общества¹³⁵, суеверия распространялись чрезвычайно быстро¹³⁶ и преимущественно под формою различных богопочитаний¹³⁷. С целью удержать существующий строй римское государство издало законы, касающиеся религии римлян и покоренных наций. В силу этих законов всякий римлянин должен был исповедовать только римскую религию, а покоренные нации – чтить своих национальных богов, если представители этих богов были в пантеоне и признавали свою зависимость от Юпитера. Всякая другая религия, неизвестная до сих пор Риму, не санкционированная им, новая религия, объявлялась недозволенною¹³⁸. Имея в виду тесную связь религии с законодательством и жизнью, римские администраторы подобными законами надеялись достигнуть того, чтобы осталось неизменным поддерживавшее римскую империю законодательство¹³⁹. Поэтому же новый закон и обставлен был такими строгими угрозами, как ссылка или смертная казнь, чтобы дать сильнейшее и осязательное побуждение к его выполнению¹⁴⁰.

Мы видели взгляды образованных людей и администраторов на религию, видели и отношения к ней тех и других. Перейдем теперь к самим служителям этих богов – жрецам. По самой профессии своей они естественно должны были придерживаться той религии, которая была господствующею и которая давала более доходов. Последний мотив был, кажется, сильнейшим в их служении богам. Что же показывает дело? Неверие в богов прокралось и в касту жрецов, и среди них царило неуважение к религии язычества. Они не стеснялись даже в храмах совершать такие дела, как любовные свидания и даже прелюбодеяние, – религия служила для них маской, которой прикрывалось все, что только рисовалось страстному воображению язычника – жреца и требовало осуществления¹⁴¹. Не боялись они оскорбить богов, которым служили, предлагая им в жертву такие части жертвенных животных, которые годны были только собакам...¹⁴². Сознавая нелепость язычества, доведшего апофеоз до того, что в нем явились особые боги и божки для таких предметов как дверные петли, боги, которым посвящены были пороги дверей, косяки и др.¹⁴³, «явился целый лес богов»¹⁴⁴, сознавая и свою роль в нем, служители языческого культа не могли без смеха встретиться друг с другом¹⁴⁵.

При таком отношении к религии даже служителей алтарей нет ничего удивительного, что неуважение к отечественной религии проникло и в массу. И среди черни часто осмеивались боги. – Чтобы убедиться в этом, стоит только припомнить характер тех театральных и цирковых зрелищ, какие были в ходу в Риме, зрелищ, где главным образом фигурировали боги со своими интригами, страстями и безнравственными поступками ¹⁴⁶; и чернь принимала и чтила только тех богов, какие ей нравились ¹⁴⁷; да и с теми, которые были признаны, она привыкла обращаться бесцеремонно, как со своими подданными, которые беспрекословно должны выполнять желание своих обожателей, – в противном случае богам грозила опасность – подвергнуться презрению и наказанию¹⁴⁸.

Между тем, как администраторы видели в религии только орудие для поддержания величия Рима, философы создавали себе свою религию, – масса оставалась все-таки при прежней религии; хотя чернь и потешалась над своими богами¹⁴⁹, с домашними богами (ларами) поступала прямо по-домашнему¹⁵⁰, тем не менее, держалась вообще отечественного культа, особенно благодаря строгим эдиктам, очень часто появлявшимся в видах охранения религии¹⁵¹, только с этим культом она соединяла слишком грубое представление. Взор язычника – простолюдина остановился исключительно на внешней стороне религии; он не видел в своей религии внутреннего содержания, в его голове понятие о религии ассимилировалось с представлением о храмах, идолах, жертвах и торжественных процессиях¹⁵²; даже более – религия у него вполне заменялась этой внешностью, божества реализовались в статуях¹⁵³, их чествование обратилось в ряд сухих формул и обрядностей, значения которых масса уже не понимала¹⁵⁴.

Таким образом, язычество во всех слоях своего общества – от трона и до бедной хижины плебея – представляло крайнее ниспадение религиозного сознания; запечатленная характером партикуляризма, религия утратила свой возвышенный, духовный характер, подчинена была практическим расчетам власти, сделалась предметом насмешек гордого обрадованного класса общества, обратилась в какое-то суеверное страшилище толпы. На богов смотрели низко, как-то презрительно. Отношения к богам были чисто внешние, в форме богослужебных церемоний и торжественных процессий; религия постоянно материализовалась и профанировалась. Завершением всей этой профанации религии и абсурдом ее поклонников является апофеоз императоров и некоторых их жен, несмотря на их нравственную уродливость¹⁵⁵, апофеоз как при жизни императоров, таки после их смерти. Но об этом речь впереди. Обратим теперь внимание на другую область, стоящую в связи с религией, область практического приложения религиозных принципов к жизни.

При упадке религиозного сознания язычество представляло самую жалкую картину нравственного уровня. Без живой веры в загробную жизнь, посмертной награды и наказаний, – нравственное растление не сдерживалось ничем; эпикурейские принципы проникли в жизнь и парализовали благородные и возвышенные стремления души, – люди сделались неспособными ни к чему высокому¹⁵⁶. Под влиянием эпикурейских идей все видели цель жизни только в роскоши, чувственных удовольствиях; лукулловские обеды были в моде. У римских богачей гастрономия, изысканная прихоть и обжорство были развиты до крайности. Казалось, в пресыщении и вообще в чувственных удовольствиях находили единственную цель жизни¹⁵⁷. Ни один римский богач не думал заглянуть в будущее. Для них было только настоящее – за проделами гроба не существовало ничего. Практической философией богатого класса общества было неумеренное наслаждение жизнью. «Лови день, т.е. живи и спеши наслаждаться жизнью, пока живется, извлекай, из нее возможно большую сумму всевозможных наслаждений», – вот девиз жизни, формулированный Горацием¹⁵⁸, и этот девиз он всецело проводил в свою жизнь, – вся жизнь его была стремлением к наслаждениям, возможно большей сумме их, и в этом случае Гораций был не выдающейся в нравственном отношении личностью, – нет, он не выходил из колеи зажиточных римлян. Этот девиз выражали и некоторые эпитафии. «Что съел и выпил, то со мною, что оставил, то потерял»¹⁵⁹, говорит одна. «Читатель, наслаждайся жизнью, – говорит другая – после смерти нет ни смеха, ни игры, ни сладострастия»¹⁶⁰. «Друзья, – советует третья, – поверьте мне, наполните кубок вина и пейте его, увенчав главу цветами, – после смерти все пожирается огнем и землею»¹⁶¹.

Такой взгляд на жизнь и ее цель подстрекал богачей обставлять себя всевозможным комфортом, удовлетворять всем своим прихотям, – и гордый полумировой властелин вымыслил разнообразные способы удовлетворения всех своих потребностей. Роскошь всюду и везде царила и достигла громадных размеров, – массы серебра шли на посуду не только сенаторов, но даже и отпущенников, рабов, едва освободившихся от цепей¹⁶²; сребролюбием заразились даже философы, такие люди, для которых золото и серебро, по-видимому, должны бы быть презренными металлами¹⁶³, пышность в обстановке сделалась idée fixe всех. Особенно у римских матрон роскошь не звала меры и проявлялась в нарядах и украшениях себя. Одевались изысканно, отягощали члены тела своего золотом, надевали роскошные платья, – во всем проглядывало их тщеславие и желание нравиться¹⁶⁴.

Уже Тертуллиан подметил, что неумеренная роскошь не приводила к хорошим результатам, – в большинстве случаев роскошь и нега вели к чувственным удовольствиям далеко не невинного характера¹⁶⁵, и эти чувственные удовольствия тем более распространялись и делались общественною язвою, чем менее было внутренних и внешних сил, сдерживающих нравственную распущенность.

Языческая религия со своими образцами интриг и безнравственности в лице богов и богинь подавала повод жить как кому угодно и оправдывала самые возмутительные, безнравственные поступки¹⁶⁶. Высших мотивов к нравственному совершенству язычество не предлагало, божественного идеала нравственности пред глазами язычника не было. Боги представляли язычникам только примеры прелюбодеяния (Цибелла)¹⁶⁷, кровосмешения (Зевс и Деметра – его мать, Зевс и Гера – его сестра, Зевс и Прозерпина – его дочь)¹⁶⁸, воровства (Гермес). Сатурн был образцом убийства своих детей¹⁶⁹, Зевс – образцом вероломства против отца¹⁷⁰ и виновником клятвопреступления¹⁷¹; проститутки находили себе покровительство в Афродите или Венере¹⁷²; Дионис проводит время в пьяных пирах с толпою женщин¹⁷³; жрецы даже именем своих богов требовали лучших красавиц в храм на постыдное свидание... Вообще, самая религия как бы санкционировала разврат во всех его формах и эта санкция не пропала бесследно, пример богов живо отразился на их поклонниках, – разврат сделался почти господствующим злом в язычестве¹⁷⁴, так что Афинагор, нисколько не стесняясь и не опасаясь за свое обобщение, называет все язычество «блудницей»¹⁷⁵, а Тацит прямо уличает своих современников в «вопиющем разврате»¹⁷⁶. Служители религии – и те не были чужды разврата, их даже можно назвать первыми проводниками распущенной жизни. Жрецы сами совершали прелюбодеяния, торговали честью женщин, их дома превзошли даже лупанары¹⁷⁷. Мало того, они нисколько не стеснялась назначать любовные свидания в храмах и совершать там прелюбодеяния у подножия алтарей жрецы и служители богов, украшенные багряницами и священными одеждами, пресыщались позорною страстью прелюбодеяния, в то время как на жертвенник еще курился фимиам¹⁷⁸. Пример жрецов живо отразился на всех, разврат распространился чрезвычайно быстро. Фактическое подтверждение этого можно подыскать во всех слоях тогдашнего общества. Распутство было сильно в императорах и их женах¹⁷⁹, разврат прикрывался философской тогой¹⁸⁰, он проник и в другие слои общества¹⁸¹. Язычники предавались прелюбодеянию в разных его формах; – «мужчины бросались на всякую женщину, повсюду сеяли детей, и рожденных дома часто бросали, рассчитывая на чужое сострадание¹⁸². При систематическом подкидывании детей, переход их из одних рук в другие, случалось, что язычники «нападали даже на свою кровь, на тех, которые от них родились», и совершали кровосмешение¹⁸³. Не удовлетворяясь такими прелюбодеяниями, сладострастные оставляли женщин и совершали прелюбодеяние «мужчины на мужчинах»¹⁸⁴. «Педерастия пользовалась у римлян даже особым преимуществом»¹⁸⁵. Заключенные прежде в оковы рабства, многие женщины лишь только получили малейшую возможность высвободиться из-под гнета мужчины, ударились в другую крайность, предалось необузданному разврату, их сладострастие проявлялось и удовлетворялось в различных прихотливых формах¹⁸⁶. Распущенность их, наконец, вызвала правительственные распоряжения, – при Тиверии был издан указ, которым запрещалась проституция тех женщин, у которых дед, отец или муж был римским всадником¹⁸⁷. Но эти правительственные меры не могли остановить поток разврата, когда «полное распутство носило даже название светскости, вольности распутных женщин завидовали», когда «от разврата скорее появлялась скука, чем стыд¹⁸⁸.

Вот какими красками Сенека обрисовывает современное языческое общество: повсюду пороки и злодеяния, столько их делается, что невозможно ничем исправить; кипит какая-то борьба, кто кого превзойдет в нечестии, каждый день развивается более и более жажда грешить и уничтожается всякое приличие. К лучшему, к должному потеряно всякое уважение: похоть – вот что напечатлено на лице каждого. Ныне преступления уже не кроются впотьмах; они пред глазами, все непотребства совершаются публично; всякий убежден, что невинность не только редкое дело, но невозможное и неестественное... Каждый, как будто по данному знаку, готов и спешит сделать всякое возможное преступление...¹⁸⁹. Припомним еще картину, нарисованную ап. Павлом¹⁹⁰, и нам понятна будет та бездна, в какую ниспало язычество в нравственном отношении, – картину, при воспоминании о которой лучшие люди даже из среды язычников приходили в благородное негодование¹⁹¹. Нужно заметить, что разврат в таких громадных размерах был достоянием не одной только столицы – Рима; Рим был – так сказать – только центром, из которого такая нравственная распущенность разносилась всюду, проникая в другие провинции¹⁹², и делала громадные завоевания¹⁹³.

При таком крайнем упадке нравственности понятно, как страдала семейная жизнь. Когда и муж и жена искали удовлетворения своего сладострастия повсюду, семейные связи забывались¹⁹⁴, брачные узы слабели все более и более, брак терял в глазах язычника свою цену и достоинство¹⁹⁵. В конце концов, на брачную жизнь стали смотреть как на тяжелое иго, которого всячески избегали, так что правительство Августа, в видах поддержания народонаселения, нашлось, наконец вынужденным издать строгие законы, в силу которых всякий совершеннолетний мужчина должен вступать в брак; не вступавший в брак подвергался значительному денежному взысканию, тогда как имевший от законного брака не менее, как троих детей, освобождался от некоторых повинностей и пользовался некоторыми привилегиями¹⁹⁶. Но законы эти не производили ожидаемого действия, нарушителей было так много, что сам Август вынужден был ослабить их; и – в виде исключения – давать некоторым лицам, не вступившим в брак, «права троих детей». С течением времени законы эти совершенно забывались. Не лучше была и брачная жизнь, если только мужчина и женщина соединялись брачными узами¹⁹⁷. Без нравственной связи в супружеских отношениях, в семейной жизни царил деспотизм мужа, жена была под полным гнетом своего мужа-деспота¹⁹⁸, от него зависела ее жизнь и смерть¹⁹⁹. Такое состояние семейной жизни вызвало со временем другую крайность. Когда эта безграничная власть мужа стала слабеть и ограничиваться общественным мнением, натерпевшаяся, настрадавшаяся женщина, не связанная с мужем нравственными узами и лишенная серьезного воспитания, этим ослаблением своей зависимости воспользовалась в дурную сторону, – одна крайность – таким образом – вызвала другую, более серьезную. Нарушение супружеской верности стало не редкостью; разводы сделались обычаем, нормальным явлением и совершались по самым пустым и ничтожным побуждениям²⁰⁰, между тем как за 3 в. до Р. X. разводы были совершенно неизвестны римлянам²⁰¹. «Ни одна женщина, говорил Сенека о римлянках своего времени, – не боится развода; многие знатные и благородные женщины считают свои лета уже не по числу консулов, а по числу своих мужей; они выходят замуж, чтобы развестись, и разводятся, чтобы снова вступить в брак²⁰². И мужья, благодаря выработавшемуся строю семейной жизни и установившимся семейным отношениям, нисколько не протестовали против этой новой ненормальности. Уже и прежде домашний очаг не привлекал к себе более или менее образованного и состоятельного язычника, а теперь – тем более. В обществе гетер он проводил время с большим удовольствием, чем в семейном кругу, – в среде образованных и ни от кого не зависящих гетер он мог поговорить о чем ему угодно, рассуждать даже о политических делах²⁰³, между тем как в обществе жены, осужденной на роль вечной дикарки и почти затворницы, его ожидала нестерпимая скука и пустота, которую он ничем не мог заполнить, и он бежал семьи, можно сказать, даже рад был каким-нибудь образом освободиться от нее. Не могла приковать язычника к семье и дети. Если так мало было нравственных точек соприкосновения между мужем и женой, то тем менее их было между родителями и детьми. В детях родители видели для себя как бы лишнее бремя, от которого многие без стеснения освобождались самым варварским образом: детей продавала в рабство²⁰⁴, подкидывали²⁰⁵, и даже лишали жизни тотчас после их рождения²⁰⁶,– их топили, морили голодом и холодом, бросали собакам²⁰⁷, особенно уродливых детей, или почему бы то ни было не понравившихся деспоту-отцу²⁰⁸. В силу своего права жизни и смерти над своими домочадцами, отец безнаказанно мог лишать детей жизни даже по одному своему капризу. Не лучше было и обратное отношение, отношение детей к родителям. Под суровым деспотизмом отца в детях воспитывался такой же деспотизм и произвол. Любви и детской покорности к родителям и вообще добрых начал семейной жизни нельзя было и ожидать²⁰⁹. Наконец, выжидая минуты, когда бы можно было свергнуть с себя родительское иго, дети, оставшиеся под кровом родным, с нетерпением считали дни своих отцов и с трепетным замиранием сердца ожидали их смерти, чтобы в свою очередь самим сделаться главами и деспотическими владыками семьи.

Также вражда между членами семьи, поддерживаемая и воспитываемая самими богами, была и в великой семье государственной. Тот же деспотизм, который имел место в семье, царил и в обществе, потому что семья была верным фотографическим отобразом строя государственной жизни. Как в семье младшие члены сдавливались старшими, и все вместе – деспотом – главой, так и в государстве с его делениями и подразделениями подданных на категории. В жизни общественной слабый класс общества был сдавливаем, более сильным, плебеи – аристократией; аристократия же, вместе с придавленным ею низшим классом, была под гнетом государства. Вообще римская империя не мыслилась в индивидуумах более или менее самостоятельных, – государство сдавливало и обезличивало всех. В Римской империи каждый член имел лишь настолько значения, насколько входил он в общую цепь государственной жизни, вне сферы государственной человек – как человек – был мало известен римлянину. Поэтому рабы и побежденные, не имевшие прав римского гражданства, не имели цены и значения в древнем мире. Но и гражданство – этот привилегированный титул римлян – не давало права на самостоятельную, индивидуальную жизнь. Для гражданина высшие интересы сосредоточивались на государстве личные же – стушевывались за государственными. Над всем вообще тяготел государственный гнет, особенно со времени усиления государственной власти. Облеченный божественною властью и достоинством, олицетворение империи, император считал нужным проявлять свою государственную власть и божественное могущество вовне, и его божественное самовластие иногда горько отзывалось на других. При апофеозе императоров, когда сами императоры, напр. Нерон или Калигула, не на шутку вообразили себя богами, и при тирании их, lex majestatis²¹⁰ сделался страшным орудием в руках искательных людей. Благодаря этому закону, очень легко можно было освободиться от неприятного соседа, от неприятного, хотя бы и гениального, человека, – стоило только представить его виновным в оскорблении величества, и – смертная казнь была неминуемым следствием такого доноса. Божественность императоров – с одной стороны, lex majestatis – с другой повели за собой сильное развитие фискальства и доносов²¹¹ и невообразимой лести, этого характеристического следствия апофеозы. Льстили императорам высшие власти, льстили поэты и литераторы²¹², льстили и другие, и эта лесть принимала разнообразные формы и оттенки, сообразно с положением и степенью развития льстеца, от более тонкой и напыщенной, прикрытой красивыми фразами оратории и образами поэзии, до грубой и детски наивной, отзывающейся простодушием и – по форме – вульгаризмом.

Если государство так поглощало собою индивидуальную жизнь, обезличивало даже своих членов, и повсюду выдвигало общую жизнь, резко выделяло себя, то неудивительно, что в Риме не выработалось хорошего взгляда на чужеземцев. Истый римлянин, взоры которого постоянно были обращены на Римское государство, нежно лелеемое им, вне Рима видели только врагов, от которых он оберегал свою отчизну. Вследствие такого взгляда на иностранцев, у римлян не могло быть мирных отношений к другим народам²¹³. Постоянные жестокие опустошительные войны римлян с другими народами всего лучше свидетельствуют о римлянах в их отношении к чужеземцам. В этих войнах играли главную роль хищничество и грабеж – с одной стороны, бесчеловечье и жестокость – с другой. И эту разобщенность между народами, и такие отношения между ними проповедовали религия, политический и национальный строй тех и других. Законы и боги у них были разные, положение победителя и побежденных – неодинаково, – не было ничего солидарного между ними; вследствие всего этого военный пленник не мог рассчитывать на снисхождение и милость победителей, – со всем семейством он поступал в полную власть победителя, а иногда прямо обращался им в рабство.

Рабство составляло великое зло в римском государстве²¹⁴. Чем более развивалась в Риме гражданственность, тем ниже в глазах римлян становился раб. Было даже сомнение, можно ли признавать раба за человека, и не лучше ли и правдоподобнее видеть в рабах особую породу, низшую человека. Кто бы ни был раб, – пленный ли, или должник, обращенный в рабство за неуплату долга, – на него смотрели одинаково низко. Раб – это земледельческое или промышленное орудие, отличное от скотов только даром слова²¹⁵, существо презренное, стоящее вне покровительства и справедливости законов²¹⁶. С рабом обращались как с вещью, – его продавали, покупали, дарили, его жестоко наказывали, или даже безапелляционно казнили смертью за самое малейшего преступление или просто по капризу владельца, казнили в пример другим рабам. Тяжела была участь рабов. Их держали в холоде и голоде, заставляли работать до изнурения, отдыха почти не полагалось им и в праздничные дни, когда даже рабочий скот – по законам – освобождался от работы. Из этого закона, равно как и из другого, отстраняющего от себя заботу о рабах и лишающую раба всякой гарантии на безопасность и спокойствие за свою жизнь, – из этих законов видно, что раб юридически стоял даже ниже рабочего вола. У этих несчастных, стоящих во мнении римлян даже вне сферы людей, при их бедной участи, будущее не обещало в язычестве ничего хорошего, – рабство, цепи, мучения, лишения, голодная смерть в старости, – вот что рисовалось в перспективе у раба. Исхода из этого положения не предвиделось даже и для потомства, потому что рабство налагало клеймо на все потомство, и от раба никоим образом не мог родиться свободным²¹⁷.

Рядом с неравноправностью членов, в древнем мире стояло другое зло – не меньшее того, – неравенство состояний. Между тем как у одних владения простирались на несколько сот миль²¹⁸, другие не имели ни одного акра земли. Между тем как одни роскошничали, одевались в золото, задавали пиры, тратили тысячи только на один обед, – другие едва не умирали с голоду. Бродяжничество и грабежи – с одной стороны, рабство – с другой были неизбежными следствиями такого ненормального положения дел. Обнищавший класс, без средства к жизни, волей-неволей входил у богачей в долги, платить которые он по большей части был не в силах, и таким образом вполне подчинял себя воле богачей. В силу закона Папия богач мог делать из своего несостоятельного должника что ему только угодно, мог даже его умертвить или обратить в рабство²¹⁹. В период забав Рима, а не войны уже, этих несостоятельных должников большею частью вербовали на сцену для кровавой потехи праздной толпы.

Нельзя не упомянуть здесь о римском амфитеатре и сцене. Эти забавы Рима очень ясно выдвигают господствовавшие черты склонностей всего римского населения. Амфитеатр рисует нам типическую черту тогдашнего общества – кровожадность и жестокость, а театральная сцена – деморализацию. Ряд великих войн и кровопролитий возбудил в римлянах – так сказать – жажду крови, без пролития ее стала немыслима жизнь римского язычника. Цирки и амфитеатры²²⁰ – вот прямые результаты этой жажды; зрелища сделалось для всех первою жизненною потребностью, «хлеба и зрелищ» были постоянными возгласами, раздававшимися со всех сторон. Удовлетворяя этой насущной потребности публики, распорядители цирковых представлений устраивали продолжительные бои диких зверей с людьми, кровавые битвы гладиаторов, а иногда – для разнообразия – прямо бросали зверям кого-нибудь из зрителей. И зрители не оставались хладнокровными при виде всего этого. Разъяренность диких зверей, терзающих человека и искусная кровопролитная битва гладиаторов приводили публику в восторг²²¹. Кровь бойцов лилась ручьями. В гладиаторских битвах принимали участие не только пленники и преступники, но и люди благородного происхождения и даже женщины²²², – число бойцов постоянно увеличивалось²²³. В первые века христианства сцена очень часто и очень много обливалась и кровью христиан. Язычники считали их преступниками и без дальнейших судебных разбирательств определяли: ad bestias²²⁴. Но между тем, как главным зрелищем цирка была кровь и кровь, театр отличался в другом направлении, – давал обильные уроки и образцы разврата. На сцене римлянин видел удовлетворение низших страстей, игра обратилась в пищу для сластолюбия²²⁵. У римлян страсть к зрелищам доходила до сумасшествия, молодое поколение особенно увлекалось театрами, многие из молодежи посвящали сцене всю свою жизнь и предавались ей всецело. И, несмотря на то, что должность актера считалась постыдной и «актеров предавали последнему унижению, не давали им никаких прав и достоинств ни в судилищах, ни в сенате, ни в патрицианских привилегиях, ни в других должностях»²²⁶,– все наперерыв хотели быть актерами. Зная характер римской сцены, можно понять, каким образом она служила проводником разврата и пороков²²⁷, – все, что было представляемо, было низко, бесславно, постыдно, чуждо приличия... Эти зрелища, нанося постоянные удары нравственности, в то же время убивали религиозный дух римлян, веру в богов, роняли авторитет их. Известно, что на сцене очень часто являлись в лице актеров боги и, без всякого стеснения, высказывали перед публикой свои слабости, грешки и интрижки²²⁸, и – публика чрезвычайно сочувственно относилась к подобным божеским спектаклям.

Таким образом, и этот очерк приводит к печальным выводам. Упадок религиозного сознания, крайняя степень безнравственности, пресыщение чувственными удовольствиями, роскошь, упадок семьи, низкий взгляд на женщину, рабство, жестокость, – вот что характеризует ту среду, в которую нужно было проникнуть христианству²²⁹.

Хотя язычество уже и разлагалось и видимо падало, тем не менее, оно слишком глубоко пустило свои корни, чтобы могло быть скоро уничтожено. Со своей религией язычники сроднились, она была основанием всего внешнего их быта, была национальной религией, определившей внутренний строй человека, – все говорило, что римлянин-язычник при случае постоит за свою религию предков, освященную веками, и сумеет защитить ее. Поэтому, когда явилось христианство и стремилось внести в языческий мир совершенно новый дух, оно встретило себе сильный отпор. Радикально противоположное язычеству, христианство видимо разрушало весь религиозно-нравственный и социальный строй его. Христианство не мирилось с язычеством в самом представлении о божестве и отношении к нему людей. Материальному взгляду язычников на богов, натуралистическому пантеизму и антропоморфизму их оно противопоставило возвышенный духовный взгляд на Бога единого, всесовершенного, чуждого слабостей и недостатков, который характеризовали языческих богов, – Бога самобытного и самостоятельного, бесконечно любящего свое создание – человека и по этой любви спасшего его от греха и его следствий²³⁰. Отношения между Богом и человеком христианство установило духовные, а не материалистические и чисто внешние. Религия в христианстве является не контрактом, сделкой между Богом и людьми, в силу которой Бог, как обязавшийся уже, должен беспрекословно выполнять всевозможные капризы человека, а союзом живым, свободным, основанным на любви Бога к человеку²³¹, а со стороны человека – на вере в Бога и Его Сына, надежде на Него и любви к Нему, как отобразе любви божественной²³², – союзом, имеющим своею целью не внешние только отношения человека к Богу, а теснейшие, внутренние о Христе Иисусе²³³, не стесняющие ни Бога в Его деятельности, ни человека – внешними богоугождениями. Поклонение Богу духом и истиною ²³⁴ прямо шло вразрез с языческою обрядностью и церемониальностью. Судьба, рок в христианстве устраняются божественным промышлением о мире и человеке²³⁵. Вопреки языческому партикуляризму, признававшему только национальную религию для каждого народа, христианство проповедовало религию универсальную, единую для всех мест и времен²³⁶, религию, не связанную ни с тем, ни с другим политическим строем государства, а уживающуюся со всяким политическим устройством²³⁷. Христианство шло вразрез со всеми почти заветными убеждениями язычества. В языческом мире господствовала национальность, племенная рознь, в нем были две большие группы – единоземцев и чужестранцев, между которыми всегда коренилась неприязнь, глубокая ненависть друг к другу и сильная взаимная вражда, и в одной и той же национальности было две категории людей – свободных и рабов. Христианство далеко от этого узкого взгляда на человечество, – оно объединяет весь род человеческий верой, устраняет кастичность и взаимную вражду, – по его учению, во Христе несть варвар и скиф, раб и свобод²³⁸, все христиане одинаково дети Отца небесного²³⁹. Объединенные верою во Христа, все составляют едино стадо с единым Пастырем во главе²⁴⁰, все должны проникнуться любовью друг к другу²⁴¹; любовь их должна простираться и на врагов²⁴²; освященная древностью месть совершенно не имеет места в христианстве²⁴³. Личность человека была подавлена в язычестве и находилась в нравственном рабстве, интересы человека были привязаны к земле; христианство сказало о высоком значении человека, как образа Божия и наследника царства Христова, возвестило ему о свободе и указало на высокий идеал, к которому он должен стремиться²⁴⁴. Высокое назначение женщины совершенно не мирилось с языческою идеею о ней, как простом орудии для удовлетворения чувственных страстей и акта рождения детей; христианство освободило ее от такой роли, указало на супружеские отношения и высокое значение брака, как образа таинственного соединения Христа с церковью²⁴⁵. Христианство осудило и запретило полигамию, столь распространенную в язычестве, и расторжимость брака, разве словесе прелюбодейна²⁴⁶. Освящаемый религией образ жизни и поведения христиан далеки от чувственного характера; целомудрие, бескорыстие, всепрощающая любовь христиан, добрые отношения ко всем людям, самоотвержение²⁴⁷ и т. д., – все это было противно взглядам язычников на жизнь и их вековым убеждениям.

И так, кроме политического строя, христианство касалось всех сторон жизни человека, всюду вносило новые взгляды и убеждения и низводило с пьедестала величия все идущее вразрез с ним, – все, что было для язычников освящено древностью, лелеяно и ревниво оберегаемо ими.

Такую разрушающую силу христианства язычество не могло не подметить. Понятно, что желая отстоять свои веками выработанные обычаи и нажитые привычки, сохранить свой культ и прежний порядок вещей, оно не могло равнодушно встретить своего соперника – христианство, и старалось не только устранить его от себя, но совершенно сгладить, стереть с лица земля. Отсюда – та жестокая и продолжительная борьба между христианством и язычеством, борьба, благоприятный исход которой оказался на стороне христианства. Борьба эта была вызвана общею всему язычеству причиною, – противоположностью христианства всему нехристианскому. Но всматриваясь в дело глубже, можно заметить, что не все слои языческого общества обратили в христианстве внимание на одну и ту же сторону; масса в ненависти к христианам руководилась своими причинами, интеллигенция имела для вражды другой мотив, администрация выставляла высшие политические расчеты; отсюда и неодинаковость протеста против христианства и христиан из того, другого и третьего класса языческого мира.

Против христианства начала распространяться, прежде всего, неопределенная молва, которая, по мере ознакомления язычества с новым учением, новою религиею, все более и более прояснялась и принимала более или менее определенный характер. Главными виновниками этой молвы, развившейся потом в определенные обвинения, по всей справедливости, нужно считать заправителей духовно-религиозной и нравственно-практической жизни язычества, – жрецов, авгуров и прочих членов священной коллегии язычества, принимавших непосредственное участие в богослужебном культе, продавцов жертвенных животных, делателей идолов и т. п. людей²⁴⁸. Жрецов, гадателей и волшебников двигал против христианства и христиан главным образом практический расчет и материальный интерес. В язычестве они пользовались большим уважением, их авторитет был силен и важен во всех случаях жизни, где только она соприкасалась с религией (а у римлян вся жизнь была проникнута религиозною обрядностью). Когда же христианство начало вытеснять собою старинный языческий культ, они ясно увидели подрыв своему значению. С другой стороны, с постепенным разрежением рядов язычества, естественно, уменьшалось число ревностных исполнителей политеистического культа, – храмы пустели, отсюда – доходы жрецов должны были сокращаться, торговля жертвенными животными идти медленнее²⁴⁹, сбыт богов из мастерских сделался ограниченнее и т. д. Ввиду этого служители языческой религии и люди, так или иначе извлекающие из религии материальные выгоды, начали наталкивать массу на мысль далеко не благоприятную христианам, и слепая масса невольно поддалась влиянию этих людей и стала присматриваться к христианам²⁵⁰.

Для язычника – плебея религия вполне заменилась внешностью; по представлению массы, где есть храмы, статуи богов, где приносятся жертвы и пр., там есть и религия²⁵¹. Отсюда – где нет капищ, священных дубрав, где нет идолов и жертвоприношений, нет института жрецов с их отправлениями своих обязанностей, там нет и религии. С этой точки зрения масса взглянула и на христианское общество. Ее на первый раз поразило отсутствие у христиан того, с чем она привыкла соединять понятие о религии. У христиан не было храмов, не было богов в смысле языческих божеств в чувственной форме, не было той обрядности, какая была в ходу у язычников, ни жертвенных приношений в виде заклания животных или возлияний, ни каждений пред богами, ни пышных церемоний²⁵². Отсюда чернь очень логично со своей стороны делала вывод, что христиане не только не признают языческих богов²⁵³, – у них нет даже и своих божеств, они, следовательно, безбожники в полном смысле этого слова²⁵⁴, и потому, обращаясь к христианам, язычники, уже заранее уверенные в отрицательном ответе, просили их показать своего Бога²⁵⁵.

Обвинение христиан в безбожии – первое, какое послышалось со стороны язычников. На подобных атеистов, каковыми были в глазах язычества христиане, не замедлили посыпаться и другие упреки. Христиан стали винить как людей, с крайне распущенною нравственностью²⁵⁶, приписывать им всевозможные преступления, и истинность всего прикрывать покровом таинственности христианской «развратной религии»²⁵⁷. В собрания христиан язычники не могли проникнуть и узнать, что у них там делается. Между тем, каким-то образом до язычников донесся слух о таинстве евхаристии и о вечере любви; и сами язычники подметили взаимные братские отношения христиан друг к другу, взаимную любовь их. На все это язычники взглянули под своим углом зрения, все эти факты и слухи окрасили в свою краску. О христианах говорили, что они имеют общих жен²⁵⁸, в своих общих собраниях закалают ребенка, едят тело и пьют кровь его; после этой страшной трапезы предаются самому гнусному разврату, не разбирая никаких родственных связей²⁵⁹; христиане святотатствуют по отношению к языческим храмам²⁶⁰ и т. п. Видя таких безбожников и в высшей степени безнравственных людей, как христиане, языческая масса, разумеется, не могла остаться равнодушною к такому крайнему, на ее взгляд, безбожию и нечестию. В ней пробудилась ревность к отеческой религии, доставлявшей римлянам когда-то счастье. Суеверный страх подсказывал черни, что такое пренебрежение великих богов империи неизбежно повлечет за собою гнев последних²⁶¹, как против новых безбожников, так и против римлян – почитателей этих богов – за то, что они терпят среди себя таких людей, а за гневом не замедлят обрушиться и физические наказания в какой бы то ни было форме. Вот почему причину всех бедствий масса относила к христианам, против которых раздражен римский пантеон²⁶². Вот почему обрушилась на христиан ненависть массы²⁶³, – ненависть, требовавшая того, чтобы совершенно стерта была с лица земли эта нечестивая и презренная секта²⁶⁴.

Раздражение и фанатизм массы против христиан были тем живучее и сильнее, что нашли себе отголосок и поддержку в других классах языческого общества²⁶⁵.

Люди с философским образованием и администраторы, расходившиеся с массой во взглядах на отечественную религию и в других вопросах, сошлись с ней в общей ненависти и вражде против христиан, только эта ненависть мотивировалась у них другими причинами. Между тем как чернь видела в христианстве атеизм и в атеизме причину народных бедствий, как следствие гнева богов, философы взглянули на дело со своей, чисто философской, точки зрения. В христианстве они видели только malum и разного рода superstitio, во Христе – агитатора, возмутителя иудеев, казненного как преступник²⁶⁶. Помимо такого низкого взгляда на христианство и христиан, философы свое отвращение от этого общества и его учения мотивировали и другими причинами. Философы стремились к истине, ее они искали в течение всей своей жизни. Путь исследований казался им необходимым во всякой доктрине, имеющей претензию на распространение. Христианство же, предлагая откровенные истины, как готовые данные, требовало от последователей не исследования философского, а веры. Эти откровения истины, как истины, оно требовало содержать неизменно. С этой точки зрения христианство, на которое они взглянули как на философскую систему, показалось философам такой доктриной, которая боится исследований, которая проповедует умственный застой вместо прогресса и т. д., следовательно, пригодной только для грубой, невежественной толпы, а не для философов²⁶⁷.

Кроме того, самая родина христианства – Палестина – не привлекала к себе внимания образованных людей²⁶⁸,– в глазах языческой интеллигенции Палестина была сборищем и колыбелью суеверий²⁶⁹, ее поселенца – евреи не имели такого всемирного интеллектуального значения, как римляне и греки, и не пользовались особенным уважением в глазах римлян. Своим стремлением к всемирному распространению и превосходством пред всеми философемами, христианство, вышедшее из небольшого и незначительного уголка древнего мира, затрагивало философскую спесь в гордых философах греко-римского мира. Оно ставило своего Основателя – Сына тектона выше всех основателей и представителей философских школ; распространяли христианство и – на первых порах – принимали его люди простые²⁷⁰. Таким образом философы, эти передовые, интеллигентные люди, за проповедниками Евангелия отступали на второй план, смешивались с толпой, – тогда как они во всех отношениях, даже и в религиозном, тщательно отделяли себя от массы, считали для себя унизительным иметь с толпой одну религию, – в религиозном отношении за ними не оставлялось первенства,– одна и та же религия и для господ и для рабов, для философов и толпы, образованных и неучей... Самая проповедь o распятом Боге казалась им верхом безумия²⁷¹. И философы всех школ и направлений вооружились против новой религии креста, уравнивающей все сословия и социальные положения, вооружились оружием слова²⁷².

Люди административные обратили внимание на христианство и обрушили на него всю свою ненависть чисто из-за политических расчетов. Первее всего – со своею «новою религией» христиане шли против закона о недозволенных религиях и почитателях их²⁷³. Вследствие отвращения своего от идолопоклонства, христиане становились в противоречие с законами империи, так как исполнение религиозных обрядов составляло существенную часть гражданской жизни и санкционировано законами; след., юридически они не имели права на существование, как заявляли это сами язычники²⁷⁴. Потом – христианство с его стремлением разрушить политеистический строй древнего языческого культа²⁷⁵ и основать на его развалинах новое высокое богопочитание²⁷⁶, с его стремлением к универсализму²⁷⁷, проповедующее о новом царстве²⁷⁸, христианство, быстрое распространение которого давно уже обратило на себя ревнивое внимание римских политиков, не могло быть терпимым в глазах подозрительных государственных людей. Оно не было национальной религией, не связывалось с определенным политическим и социальным строем государства, а уживалось со всеми формами правления, – след., римские государственные люди увидели в христианстве прямую противоположность своей государственной религии, приспособленной только к существовавшему строю государства, отеческой религии – опоре языческого Рима. Они увидели, что христианство вводит новый, какой-то неизвестный до сих пор культ, исключающий собою римскую языческую религию²⁷⁹, на которую она возлагала все свое упование как на силу, сдерживающую народ. Христиане не клялись гением кесарей ²⁸⁰, не жгли в честь императоров фимиам²⁸¹, в тайные богослужебные собрания язычникам не удавалось проникнуть и узнать, увидеть собственными глазами, что там делается²⁸². Христиане удалялись от языческих храмов²⁸³, зрелищ²⁸⁴ и всех светских языческих развлечений²⁸⁵, не домогались почестей и общественных должностей²⁸⁶, уклонялись от военной службы²⁸⁷, не праздновали с язычниками и по-язычески торжественные императорские дни²⁸⁸; «христианство производило громадный переворот в жизни: оно признало законные права женщины²⁸⁹, не признанные древностью; изменило отношения детей к родителям²⁹⁰, освободило раба²⁹¹, считавшегося в древности существом низшей породы...»²⁹². Все это заставляло государственных людей верить молве массы, только окрашивать ее (молву) своеобразным колоритом, смотреть на нее под углом зрения своей политики. Из всего этого они выводили одно, что христиане – враги римского государства и его веками выработанного строя²⁹³: «люди, скрывающиеся, бегающие света, немые в обществе и говорливые в своих убежищах»²⁹⁴, – они – шайка заговорщиков²⁹⁵, расшатывающих римскую монархию, враги императоров²⁹⁶ и всего человеческого рода, люди бесполезные для связей общественной жизни²⁹⁷ и т. д., – это – какие-то «новые люди» (т. е. ни иудеи, ни язычники), «третья раса»²⁹⁸; след., на них нельзя смотреть равнодушно²⁹⁹, – их нужно принуждать или разными пытками, или обещаниями награды – к отречению от своей секты и переходу в лагерь язычников³⁰⁰, или же беспощадно стирать с лица земли³⁰¹.

Таким образом, все классы языческого общества вооружилась против христиан и фанатически преследовали их – всякий своим оружием: масса начала распускать нелепые слухи и толки о христианах, их безбожии и безнравственности³⁰² и фанатически относиться к ним³⁰³; философы и люди образованные начали действовать против христиан оружием слова, путем литературной полемики с христианами; правительство вооружилось огнем и мечом³⁰⁴, и держалось этой тактики во все то время, пока христианская религия не была объявлена господствующею; и чем более какой император ревновал о благе и величии Рима и империи, тем сильнее восставал против недозволенной христианской религии³⁰⁵. Отдыхи для церкви были самые непродолжительные и то являлись лишь вследствие или небрежности некоторых императоров, или благодаря внутренним междоусобиям и внешним войнам, в которых главное внимание отвлекалось от христианства и сосредоточивалось на внутренней и внешней борьбе³⁰⁶, или же благодаря тому, что на императорах, при которых не было формального гонения, отразилось более или менее сильное влияние христианства, или же известного философского направления³⁰⁷.

Понятно, каково было положение христиан в этот железный для них век и при такой обстановке³⁰⁸, и как христиане должны были отнестись к подобной среде и окружающим их обстоятельствам, когда простой каприз областного правителя, подстрекаемый глухой молвой черни, мог воздвигнуть гонение, основываясь в этом случае и имея под глазами неотмененные эдикты прежних императоров против христиан. На первых порах, когда в рядах христиан считались только необразованные, но глубоко верующие, люди, и пока еще обвинения против христиан не были формулированы определенным образом, литературной полемики со стороны христиан не могло и быть, с одной стороны потому, что не было людей, способных на это дело, а с другой – потому, что не было определенных пунктов обвинений, против которых нужно было писать и от чего оправдывать христиан; писать же против глухой молвы было совершенно бесполезно. В этом случае христианам приходилось преодолевать все мучения и пытки своим героическим терпением, пассивным сопротивлением натиску враждебной силы. Иное дело, когда послышались более или менее определенные обвинения со стороны язычников и в ряды христиан начали вступать люди образованные, – здесь уже явилась возможность появления христианской апологетики. В этом периоде церкви всякий, более или менее образованный и способный христианин, видя подобное плачевное состояние христиан, считали своею священною обязанностью выступить на защиту своих собратий по вере, явиться в качестве апологета христианства и христиан. История представляет, что дело апологетики не составляло исключительной обязанности какого-либо класса христианского общества, – апологетами являлись как простые миряне, как и лица, занимавшие иерархическое положение в христианстве.

К какому бы сословию ни принадлежали христианские апологеты, задача их была существенно одна и та же, и только видоизменялась с течением времени. Их единственной целью было испросить христианам свободы веры и открытого исповедания ее. Для достижения этой цели они указывали на несправедливость судебной процедуры по отношению к христианам, опровергали возводимые на христиан обвинения и представляли христиан совсем не в том виде, как рисовала их народная молва и опирающиеся на ней взгляды других классов языческого общества. Сообразно с обвинениями, христиане – апологеты, призвав себе на помощь науку и соображения здравого смысла, доказывали, что христиане, почитая единого Бога, не атеисты, – это доказывали они и рассудочными доводами, и рядом цитаций из книг Св. Писания и древних языческих поэтов и философов; утверждали, что христиане – не безнравственный народ и не враги государства и общественного спокойствия, а люди самые лучшие в государстве, – доказывали это фактически, путем анализа жизни христиан – как общественной, так и частной, домашней. Но так как причиной всех бедствий христиан было простое предубеждение против них, развившееся в широкую ненависть, слепую, которая не хотела даже исследовать дело; поэтому апологеты призывали языческую власть от необдуманной ненависти к спокойному исследованию дела, от ослепляющей страсти – к разуму – судье. Чтобы сильнее подействовать на язычников и рассеять все их предубеждения, апологеты представляли в более или менее ясных чертах христианское учение, рисовали картину нравственной христианской жизни и путем сравнения учения и морали христианской с языческим культом и моралью наглядно представляли превосходство христианства перед язычеством.

Своими апологиями христиане на первых порах стремились достигнуть предположенной цели – облегчить печальную участь бедствующих, преследуемых христиан и доставать им свободу веры и убеждений – путем миролюбивым. Руководясь этим, апологеты сильно не затрагивали язычества, не растравляли его ран, не нападали на политеистический культ, а только оправдывали христиан. Но когда увидели, что миролюбивым путем не достигнуть цели, не сломить предубеждения и упорства язычников, тактика их была изменена, – из оборонительного положения апологеты мало-помалу стали переходить в наступательное; они начинают беспощадно третировать язычество, указывать его нелепости, прилагать взводимые на христиан обвинения к самим же язычникам; из просьбы апология делается критикой, из смиренных просителей апологеты превращаются в строгих, неумолимых судей язычества. В этой борьбе на последней ступени апологетики борцы истины не всегда выдерживают свой апологестический характер с его свойствами – спокойным разбором дела и хладнокровием в тоне. На помощь себе они призывают уже не науку только и диалектику, а нередко и иронию и сарказм и таким образом ясно представляют смешную сторону языческих мифов, пустоту и противоречие их философских систем религиозного характера и т. д.³⁰⁹

Сделавши эти предварительные замечания, перейдем к апологетическим творениям Тертуллиана.

Время, адрес, характер апологетических, произведений Тертуллиана против язычников. Содержание их: противозаконная несправедливость язычников по отношению к христианам на суде: Взгляд Тертуллиана на римское религиозное законодательство. Опровержение обвинений против христиан в людоедстве и кровосмешении, атеизме, оскорблении императорского величества, в том, что христиане – бесполезные члены общества. Христианство – не отрасль какой-либо неизвестной философской школы. Призыв к серьезному и спокойному исследованию дела христиан и указание на неизбежное следствие их преследований и мучений.

Апологестические произведения Тертуллиана относятся ко времени царствования С. Севера. При этом государе солдатский деспотизм его приверженцев – областных правителей – подозревал христиан в единомыслии с конкурентами Севера – Альбином и Нигером, и по этому подозрению жестоко преследовал ни в чем политическом неповинное христианское общество³¹⁰. Подняты были давнишние обвинения против христиан в безбожии и безнравственности; но это были только благовидные предлоги, – главное внимание было обращено на противоправительность христианства и христиан, – будто христиане – народ неспокойный в государственной жизни, враги империи, – и с этой-то особенно стороны и третировали христиан, как людей вполне достойных жестоких преследований и мучительной смерти. С каждым днем карфагенские темницы все более и более наполнялись исповедниками Распятого; положение христиан африканских делалось все хуже и хуже. Тогда же издан был новый императорский эдикт против христиан, усердное выполнение его и вызвало литературную деятельность Тертуллиана в форме апологетических сочинений.³¹¹

Тертуллиан-апологет обращается со своим словом к массе языческой и властям; к первой обращены его libri II ad nationes и de testimonio animae, во вторых – apologeticus и частное письмо ad Scapulam. Apologeticiis представляет собою не что иное, как переделку книг ad nationes. Сообразно с тем, что круг читателей обоих произведений был различен, и самый характер этих сочинений не одинаков. Между тем, как в lib. ad nationes встречаются литературные недостатки, apologeticus выходит из-под пера Тертуллиана обработанным произведением. Он в привлекательной форме воспроизводит в себе все содержание 1-й кн. Ad nationes и часть 2-й книги³¹². В apologeticus Тертуллиан избегает повторений, пропускает бесполезные удлинения, выбрасывает отступления от предмета, задерживающие ход рассуждения, располагает свой материал в ином порядке и таким образом его apologeticus представляет собою сочинение, которое могло удовлетворить самому изысканному вкусу образованных читателей.

В апологетической деятельности Тертуллиану нужно было иметь дело с двумя соперниками: язычеством – в широком смысле этого слова и философией, потому что с обеих сторон сыпались на христиан и христианство клеветы и обвинения. Тертуллиан отвечает в своих апологетических произведениях на все обвинения и возражения против христиан, какие только слышались с какой бы то ни было стороны – из лагеря ли язычников, или из области философии, только не всем обвинениям он отводит одинаковое место в своих творениях и не всем придает одинаковое значение. В глазах западного апологета христианства ни одно обвинение не было столь важным, как обвинение христиан в антигосударственных стремлениях и их образе жизни: эту клевету Тертуллиан опровергает самым решительным образом, свои опровержения обставляет самыми неопровержимыми доводами из христианского вероучения и житейской практики. Догматическая сторона в апологиях его занимает второстепенное место, Тертуллиан касается ее сравнительно мало и выставляет христианское вероучение в виде отрывочных, катехизических формул. Философия не могла особенно заинтересовать карфагенского пресвитера, – он признавался сам, что современная философия ему опротивела; поэтому-то он и не посвящает ей особого специального апологетического трактата, и замечает о ней и ее возражениях как бы мимоходом.

Апологетические сочинения Тертуллиана веют той живостью, которая оставляет по себе очень приятное впечатление. Все они, за исключением книг ad nationes, как имеющие в виду образованных читателей, написаны живым, увлекательным языком, особенно арologeticus. Он до такой степени заинтересовывает читателя своим содержанием и изложением, что, зачитавши эту блистательную и страстную апологию³¹³, не хочется оторваться от чтения ее, и читатель, как бы прикованный к чтению какою-то магическою силою, невольно увлекается апологией и прочитывает ее до конца. Одушевление и глубокое чувство, то торжествующее при виде и воспоминании невинности христиан, то возмущаемое несправедливостью язычников по отношению к христианам и грязными сторонами языческой жизни, проникают апологию от начала и до конца; преданность Тертуллиана делу защиты видна на каждом шагу. Стойкость за христиан, безусловное порицание всего язычества и выработанного им и смелая уверенность в победе христианства над язычеством – можно сказать – характеристические черты тертуллиановой апологии. Как апологет Тертуллиан неподражаем и удивителен, – в его сочинениях, направленных против язычества, сказался и ум, и остроумие и обширные познания. Не намеком только, а самым делом он дает язычникам чувствовать свою победную силу. От защиты христианства он часто переходит к нападению на язычество, из адвоката обращается в сатирика и грозного судью. Он рассеивает тот таинственный ореол, которым почтенная древность окружила языческий культ, рисует язычество во всей его наготе и безобразии, раскрывает его нелепости, преимущественно с его практической стороны, представляет смешную сторону языческого учения о богах и языческой философии, – одной рукой расточает он стрелы тонкой иронии и сарказма, а другой уже подписывает приговор язычеству.

Для подтверждения общих догматических положений христианства Тертуллиан роется в архивах языческой мудрости, не цитирует выдержки из философов древности, как это делали восточные апологеты, – философия вообще в немилости у Тертуллиана. На место этого доказательства Тертуллиан выдвигает другой, более сильный и решительный аргумент, убедительный для всякого читателя – образованного и невежды. Наблюдательный Тертуллиан смело берется за психологический анализ и из голоса общечеловеческого сознания извлекает очень веский аргумент для подтверждения тех истин, которые составляют часть «естественного богословия». Тертуллиан – не теоретик и не философ в собственном смысле этого слова; он более практик, обращает более внимание на жизненную, практическую сторону дела, а не на теорию. Сопоставление известной доктрины с приложением и проявлением ее в жизни составляет один из тех элементов, из которых выковано непобедимое оружие Тертуллиана. – В авторе апологетических сочинений виден по местам не апологет, а ловкий адвокат. Цветы ораторского красноречия, заменяющие собою иногда веские аргументации, блеск речи и диалектические тонкости, отзывающиеся римской трибуной, очень часто проглядывает в апологетических сочинениях Тертуллиана, и доводы его нередко были хороши более по внешности, чем по внутреннему содержанию и силе. Юридический характер этой серии произведений Тертуллиана составляет отличительную черту, резко выдающуюся в ряду других, менее важных. Как юрист и адвокат, Тертуллиан имеет дело не с вероучительной стороной христианства, а с практической, – он защищает не столько христианство, как учение, сколько его последователей-христиан.

Раздраженный против язычества, Тертуллиан не довольствуется только оправданием христиан в глазах язычников, – современные задачи апологетики, вызываемые современным столкновением христианства с язычеством, требовали другого; всякое обвинение, взводимое на христиан, он находит приложимее к самим язычникам, а к христианам совершенно неприложимым, и этот прием апологетики до того увлекает пылкого Тертуллиана, что он нередко вместо серьезного оправдания христиан только прилагает обвинение к язычникам и – таким образом – заставляет их замолчать. Вывод отсюда, хотя его Тертуллиан иногда и не делал, был очевиден, в пользу защищаемых им христиан.

Тертуллиан очень хорошо знал, что вся ненависть язычников к христианам в основе своей имела единственно незнание христианства и христиан и слепое предубеждение против них. Не смотря на те, что с появления в мире христианства прошло уже 2 века, римские и африканские язычники не позаботились познакомиться с этим новым учением. Запавшее в их душу предубеждение против новой религии было до того сильно, что их ничем нельзя было разубедить в их ложном взгляде на христианство. «Они до того ослеплены, что считают мудрым и благоразумным только того, кто станет говорить против христиан… упрекают даже своих философов в невежестве, когда сим последним случится приблизиться несколько к порогу истины... перестают иметь к ним даже доверие, когда у них откроют доводы в пользу христианской веры»... Что касается христианских книг, то никто из язычников даже и не полюбопытствовал заглянуть в них, никто не знает, о чем в них говорится, а кто и знает, тот не верит содержащемуся в них. «Книги христиан не имеют авторитета в мире, их и читает только тот, кто христианин»³¹⁴. Поэтому, прежде частного разбора взводимых на христиан обвинений, Тертуллиан восстает против самых основ ненависти язычников и указывает на те несправедливости, какие были следствием слепого предубеждения, и несправедливости в судопроизводстве.

В своих апологетических сочинениях Тертуллиан уже не милости просит у язычников, как прежде – восточные апологеты, а справедливости к истине. Истина, говорит он, не земного происхождения,– ее надежды, ее слава, ее престол не на земле, а там – на небе. На земле ей суждено претерпевать различные гонения. Еще до появления христианства истина подвергалась преследованиям³¹⁵, подвергается и теперь. При нападениях со всех сторон она не требует посторонней помощи защитить ее, – для сопротивления нападениям достаточная сила кроется в ней самой³¹⁶. Здесь – на земле она ищет единственно справедливости, чтобы ее не осуждали прежде, чем не выслушают ее, не осуждали носителей ее – христиан, основываясь только на предубеждении. До сих пор, – говорит Тертуллиан, – вся ненависть против христиан обрушивалась за одно имя, – не разбирали – соединено ли с этим именем какое-либо преступление, или нет³¹⁷, – за одно имя, несмотря даже на то, что по закону ненависть и наказание должны обрушиваться только за преступление, а не за имя. При таком отношении язычников к христианам очень естественно ожидать, что христиан они не будут знать до тех пор, пока будут ненавидеть, с другой стороны – будут ненавидеть до той поры, пока не будут знать их... Между тем, как незнание христиан служит причиной ненависти и преследования их, знание их всегда приводит к христианству. Сколько примеров этого представляет опыт, – «число людей, таким образом обратившихся (в христианство) необъятно, – города, селения, замки, острова наполнены христианами; люди всякого возраста, пола, звания во множестве стекаются, чтобы вступить в их общество». Подобные примеры, естественно, должны бы были возбудить, по крайней мере, любопытство язычников и заставить их заглянуть в христианство – что в нем производит такое неотразимое влияние на человека, не сокрыто ли в нем какое-либо благо? Любопытные в других случаях, язычники только этот факт оставляют без внимания³¹⁸, хотя и констатируют нравственную силу христианства, проявляющуюся в деле нравственного перерождения людей, обращающихся в христианство, сознают все это, и, однако, даже в ущерб себе, продолжают ненавидеть христиан³¹⁹.

Незнание христиан, лежащее в основе ненависти, и самая эта ненависть играют главную роль и в судах против христиан и извращают все юридические формы³²⁰. «Закон воспрещает осуждать кого бы то ни было, не выслушав»³²¹. По отношению к другим обвиненным – не христианам римские трибуналы этот закон выполняют строго: дозволяют обвиняемым защищаться или самим непосредственно или через наемных адвокатов; собирают различные сведения обо всех обстоятельствах дела, месте, времени, свидетелях, соучастниках и т. д., и только когда уже взвешены будут доказательства за и против подсудимых, их или обвиняют или оправдывают³²². По отношению же к христианам процедура судопроизводства изменяется: христианам не дозволяется говорить в свою защиту, по их процессу не собирается сведений об их преступлении, а ожидают только одного: чтобы человек признал себя христианином, – одного этого признания для судей достаточно, чтобы произнести смертный приговор. Во всей судебной процедуре судьи добиваются только одного из двух: или принудить христианина отречься от своего имени христианина, или стереть его с лица земли. Для достижения первой цели употребляют всевозможные средства – и ласки, и обещания наград и почестей, и целый ряд мучительных пыток, поступая в этом случае вопреки законам и своей судебной практике. Закон предписывает судьям, чтобы они разыскивали на суде истину, открывали виновных; а они – напротив – требуют и рядом пыток добиваются, чтобы христиане отреклись от своего имени, а следовательно, и от тех преступлений, какие они считают связанными с именем христианина. И если случится, что пытки исторгнут у христианина невольное отречение, они доверяют этому отречению, хотя в своей судейской практике они же нелегко верят отречению других преступников – не христиан, а стараются все это обставить целым рядом судейских аргументаций³²³. В судебных процессах против христиан дело не расследуется, берется одно имя, – так уже судьи, должно быть, порешили не исследовать дело, и лучше не знать христианства, чтобы только ненавидеть христиан; они, вероятно, предполагают, инстинктивно чувствуют, что, узнавши христианство, им нельзя будет ненавидеть и преследовать христиан. Между тем, узнавши истину, они или нашли бы, что в христианстве и христианах нет поводов к ненависти, и оставили христиан в покое, или нашли бы основательные к ней поводы и таким образом своей ненависти придали легальный характер³²⁴. Впрочем, и сами судьи de facto сознают невинность христиан, – в смертных приговорах они осуждают христиан не за преступление, а за одно имя, – они не смеют и стыдятся увязать на какое-либо преступление³²⁵.

Что же отталкивающего скрывается в имени христианина? Не заключая в себе ничего предосудительного, имя христианина не может звучать неприятно в ушах щепетильных римлян, потому что оно не варварского, а греческого происхождения³²⁶; с другой стороны – христианское общество и имя не может быть невидимым и потому, что оно получило свое начало от своего Основателя; нередкость, что последователи известного учения принимают имя своего учителя. Секта или общество, а отсюда и имя его, только тогда могут заслуживать ненависти, когда будет доказано, что оно дурно, что учредитель его – соблазнитель. Но судьи не стараются узнать, есть ли дурные стороны в христианстве, что за личность Основателя христианства и, таким образом, ненависть их не имеет для себя другой основы, кроме предубеждения, связанного с именем³²⁷. Нисколько не говорит в их пользу тот факт, что между христианами находят скупцов, лгунов и людей, преданных порокам. Таких личностей в христианстве, во-первых, немного, да их и не может не быть, как бы хорошо ни было общество. Если самое чистое небо имеет облачка, и самое чистое, нежное тело имеет пятно или бородавку, и они – пятно и облачко – тем рельефнее и яснее выдаются, чем чище их фон; то в столь чистом обществе, каково христианское общество, подобные личности особенно сильно должны выдаваться; но они представляют собою только исключение, исключение же всегда доказывает только правило. Те или другие нравственные недостатки отдельных личностей и кладут пятно на все общество христиан. С другой стороны, дурные христиане – уже не христиане в собственном смысле этого слова: они не посещают христианских собраний, не молятся вместе с истинными христианами, – их пороки нетерпимы в христианстве, исключают их из христианского общества³²⁸.

Руководясь предубеждением против христиан, язычники обыкновенно говорили христианам: «Вам не позволено быть (христианами)», и в этом случае ссылалась на законы, не признавшие христиан, и говорили, что «законодатель не наказывал бы христиан, если бы не был убежден в их виновности»³²⁹. – Это обстоятельство дает повод Тертуллиану отнестись критически к самому римскому религиозному законодательству, доказать, что эти законы тогда только могли бы идти против христианства и объявлять его недозволенным; тогда только авторитет их был бы силен, когда бы они были хороши, а христианство – дурно. Результат критического отношения Тертуллиана к римским религиозным законам тот, что эти законы несправедливы и – как такие – должны быть отвергнуты³³⁰. Несостоятельность этих законов Тертуллиан видит и в их происхождении, и в их взаимном противоречии, и в их приложении к практике, и в их бессилии; – всю свою аргументацию Тертуллиан заканчивает такою мыслью, что не христиане-новаторы, а сами же язычники, которые хвалились своим консерватизмом. – Если посмотреть на закон против христиан с точки зрения его происхождения, то отсюда видно будет, насколько он хорош и состоятелен, – ведь по изобретателям и исполнителям их всегда можно с вероятностью судить о характере самих законов. Очевидно, говорит Тертуллиан, что только Нероны, Домицианы и подобные им, «люди несправедливые, злочестивые, обесславленные, жестокие, безрассудные, люди, которых сами же судьи осуждают, оправдывая и восстановляя осужденных ими», и могли быть первыми гонителями христиан и законодателями против христианства. «Государи же, знавшие и уважавшие права божественные и человеческие» – ни один из них не преследовал христиан; напротив, они были покровителями их, или, по крайней мере, ослабляли силу и действие предыдущих указов против христиан, как например, Марк Аврелий – вследствие чуда с его громоносным легионом в Германии – покровительствовавший христианам и издавший против них доносчиков и клеветников строгие законы³³¹. «Между тем, конечно, приличнее было бы истреблять шайку злодеев добродетельным государям, а не тем, которые сами были злодеи»³³². – Религиозный закон язычников, не говоря уже о нравственных качествах его виновников или творцов, несостоятелен уже потому, что он есть творение человека и не почерпает своего начала и авторитета от неба³³³. Понятно, что законодатель, как человек, мог ошибаться; администрация и сама сознает это несовершенство своих законов, когда, научаемая опытом, она постоянно выясняет, видоизменяет свое законодательство, а некоторые законы даже совершенно отменяет. Что же может воспрепятствовать и законы против христиан призвать не только несправедливыми, а даже и безрассудными, особенно если они так грубо противоречат себе³³⁴, как, например, закон Траяна, запрещающий разыскивать христиан (как невинных) и повелевающий наказывать их, если они будут заявлены в суде как христиане (след., они виновны)³³⁵. Опирающиеся на человеческий авторитет, законы эти совершенно бессильны, и не всегда выполнимы со стороны людей, – их почти всегда можно обойти, избегнуть, скрываясь или притворяясь³³⁶. Но практика римских языческих судей идет и против таких законов. Законы карают только преступления, и блюстители законов, с целью отыскания истины, обыкновенно употребляют целый ряд следствий и допросов, только не в христианских процессах. В отношении к христианам они преследуют одно имя, нисколько не заботясь о том, чтобы расследовать дело и открыть мнимые преступления христиан; здесь они не выдерживают своей роли: наказывают то, что не доказано как преступное, не обнародуют и того, что они хотят наказывать. Ясно, что сами блюстители законов маскируют эти законы и налагают на них покров таинственности. Чтобы узнать, что дозволяется и что запрещается этими законами, для этого не нужно закрывать пред ними глаза. Если эти законы тщательно скрываются, то естественно подозрение в их несправедливости³³⁷; с другой стороны, не допуская оправданий христиан, закон делается деспотическим ³³⁸. – Против достоинства религиозного закона язычников говорит, наконец, и то, что он, а вместо с ним и сама религия, вполне подчинены произволу человека: от прихоти человека зависит судьба того или другого бога³³⁹, от благоусмотрения сената зависело и то, признать божественность И. Христа или нет³⁴⁰.

Опираясь на таких-то законах, язычники и обрушивают на христиан всю свою ненависть, считают христиан людьми, исповедующими новую – не дозволенную римскими законами – религию, новаторами, хотят сами в этом случае показаться консерваторами, блюстителями древних религизно-нравственных постановлений, хотя сами и не сохранили многих из этих постановлений. Нет уже у них древних законов против неумеренной роскоши, постановлений против тщеславия и зрелищ, не стало наилучших, умнейших, необходимейших постановлений касательно чистоты нравов, законов, скрепляющих семейную связь посредством запрещений разводов, отменены даже мудрые постановления предков относительно служения богам... Словом, сами язычники «во всем отстали от древних примеров, отстали в одеянии, во вкусе, в роскоши, в чувствах, в языке; хвалят непрестанно древность, а живут по новизне. В рассуждении же служения своим богам они уподобляются даже христианам, отвергающим их, – христианам, которым ставится это, однако, в главную вину; ибо они действительно пренебрегают, презирают, уничтожают служение собственным божествам, хотя и превозносятся тем, что наследовали религиозную ревность своих отцов»³⁴¹.

Указавши на ненависть язычников к христианам и тактику римских судей при разбирательстве христианских дел, тактику – с ее основой – законами, Тертуллиан переходит к ходящим в то время обвинениям против христиан и их разбору, посвящает довольно места в своих апологетических трудах. Для Тертуллиана – сына запада – не все обвинения имеют одинаковую важность и значение. Как человек со складом ума более практическим, чем умозрительным, Тертуллиан, прежде всего, останавливается на таких обвинениях, которые касаются практической стороны дела – жизни и поведения христиан. Упреки, делаемые религиозным убеждениям христиан, не так интересуют Тертуллиана, а составляют для него дело второстепенной важности и отодвигаются на второй план.

Первее всего внимание Тертуллиана останавливает на себе обвинение христиан в людоедстве и кровосмешении. Обвинение это Тертуллиан высказывает в такой форме: «Говорят, что мы во время наших таинств умерщвляем дитя, съедаем его, и после столь ужасного пиршества предаемся кровосмесительным удовольствиям, между тем как участвующие в пиршестве собаки опрокидывают подсвечники и, гася свечи, освобождают нас от всякого стыда»³⁴². По этому обвинению выходит, что христиане как будто особый народ, вновь появившийся на земле³⁴³, которому принадлежит честь изобретения подобных мистерий и с такой обстановкой³⁴⁴. – Обвинение это чрезвычайно взволновало Тертуллиана, и он с негодованием начинает опровергать его. Постоянно говорят одно и то же, повторяют старую, давнишнюю молву. Молва эта чрезвычайно распространена. Между тем, никто не вздумает проверить, исследовать ее. «Если вы, – говорит Тертуллиан, обращаясь к язычникам, – верите ей, то исследуйте ее, если же не хотите исследовать, то и не верьте ей». Если бы молва эта была справедлива, то она обнаружилась бы, проявилась в положительной форме, а не в виде глухой молвы. Для ее обнаружения было много времени и поводов. От начала христианства при Тиверии и до сих пор христиане постоянно были окружены врагами, иудеями, воинами, рабами, от них христиане не могли бы укрыться, особенно от последних³⁴⁵. Наконец – известно время и место христианских собраний, – след., можно бы было язычникам узнать, что там делается³⁴⁶, совершается ли то, о чем говорит эта молва. Насколько известно, еще не было ни одного факта, чтобы на христиан было донесено что-либо верное по поводу мнимого людоедства. Правда, что сами язычники сознаются, что это не могло разоблачиться открытым путем, потому что это мистерия, которую христиане тщательно скрывают от взоров всех. Но вопрос в таком случае: откуда обвинители могли узнать все это? От христиан? Но христиане никогда не передали бы о себе этого, если бы даже то и было верно. От посторонних? Но ведь сами же язычники сознаются, что священные собрания христиан ни для кого из посторонних не доступны, и им неоткуда почерпнуть сведения о христианских таинствах³⁴⁷. Стало быть, одна молва лежит в основе этого обвинения. Но свойство молвы – обманчивость – известно всему свету; она, если и истину возвещает, и ту всегда искажает или уменьшая, или увеличивая, – молва питается единственно лжами и существует только там, где дело не вполне еще доказано³⁴⁸. В силу этого свойства молвы, умный человек никогда не поверит ей, а судьи и масса верят ей, несмотря на фальшивость ее основ, даже не хотят и проверить, узнать, нет ли лжи в ее корне?³⁴⁹

Насколько невероятны обвинения христиан в людоедстве и кровосмешении, доказательство этого представляет самая природа человеческая. Предположим даже, – говорит Тертуллиан, что обещано бессмертие и вечная жизнь за эти преступления, – согласился ли бы кто купить бессмертие столь дорогою ценою? Если другие не согласятся, то ужели христиане решились бы на это? Разве в христианах другая природа, чем в язычниках, разве они чудовища? Если христиане могут производить такие мерзости, то могут и язычники, – язычники такие же люди, как и христиане. Если же язычники не могут производить их, то не должно верить в возможность совершения их и христианами, – христиане – такие же люди, как и язычники³⁵⁰, Язычники потому, вероятно, и считают христиан способными совершать эти преступления и приписывают их им, что явно и скрытно сами позволяют себе их³⁵¹. Фактические доказательства говорят, что язычество-то и обильно пролитием крови: жертвоприношения совершаются у них с пролитием крови; амфитеатр постоянно орошается кровью. Многих из самих судей можно упрекнуть в том, что они умерщвляют детей своих новорожденных, – их топят, морят голодом и холодом, бросают собакам и т. д.; а это гораздо мучительнее смерти от меча. Далее. К язычникам же приложимо и то, что они питаются человеческою плотью и кровью. По Геродоту, есть народы, которые для утверждения договоров дают друг другу пить кровь из своих рук, что было и у римлян во время заговора Катилины. Передают, что скифы едят трупы своих родственников. У римлян посвящаемый в мистерии Беллоны должен напиться крови, добываемой из лядвий; а подверженные падучей болезни для своего выздоровления сосут теплую кровь преступников, оканчивающих свою жизнь на площади или в амфитеатре. Кто ест мясо животных, убитых в амфитеатре, тот не питается ли плотью подобных себе людей? Словом, язычники-то и есть антропофаги, а не христиане. В силу своих религиозных убеждений, христиане не только не позволяют себе лишать жизни родившегося ребенка, но даже умертвить его в утробе матери. Если христиане запрещают себе употреблять за столом даже кровь животных и воздерживаются от всякой удавленины в падали, то можно ли после этого предположить, что они употребляют яства, наполненные кровью? Можно ли доподлинно верить, чтобы люди, гнушающиеся кровью животных, в состоянии были жаждать крови себе подобных?³⁵².

Христиан винят также в кровосмешении; «но кто более может успевать в подобных делах, как не те, которые получают уроки от своего Юпитера?» Не говоря уже о том, что персы и македоняне сожительствуют со своими матерями, и, не заходя далеко за примерами, можно указать, что и сами римляне, предаваясь страстям, подают много поводов к кровосмешению. При их систематическом подкидывании детей, оставлении их на произвол судьбы, очень легко случается, что плоды их невоздержания, рассеянные повсюду, должны совокупляться, сами того не подозревая, или между собой, или даже с родителями их. У христиан же подобного преступления и быть не может: целомудрие, отвращение от всякого излишества и разврата ставит христиан вне опасности кровосмешения; между христианами есть немало даже и таких личностей, которые удаляют от себя и самую тень опасности, сохраняя воздержание до самого гроба. «Если бы язычники обратили внимание за то, что бесчинства эти производятся именно между ними, то вместе с тем заметили бы, что христиане тут совершенно невинны: один и тот же взгляд на вещи убедил бы в том и другом. Но по обыкновенному двуличному ослеплению язычники не видят того, что есть, а видят то, чего нет»³⁵³.

Если Тертуллиан так долго останавливался на обвинении христиан в антропофагии и кровосмешении, то еще более он занимается другим обвинением, носящим чисто политический характер, обвинением в оскорблении императорского величества. Одно из доказательств невинности христиан в этом преступлении Тертуллиан заимствует из религиозного учения христианского. Это самое обстоятельство дает Тертуллиану повод сказать несколько слов о христианском вероучении, кратко представить его и – кстати уже – опровергнуть обвинение христиан в атеизме. Таким образом, на эту часть апологии Тертуллиана нужно смотреть только как на прелюдию другой, более важной в глазах западного писателя и апологета.

Обвинение христиан в атеизме Тертуллиан устраняет, прежде всего, критическим анализом политеизма, – «он вносит топор в этот лес богов, затемняющий собою пороки язычества»³⁵⁴, и только когда уже прорублены пути в «этом лесу», Тертуллиан опровергает обвинение положительным образом, – передает христианское вероучение, и то в самом общем и сжатом виде, в форме общих и голословных тезисов. Христианам говорили: «вы не обожаете богов наших и не приносите жертв императорам». Общая мысль, какую Тертуллиан старается провести касательно первой части этого обвинения, формулирована им в такой форме: «мы перестали обожать ваших богов с тех пор, как узнали, что они не боги». Первее всего Тертуллиан резюмирует все языческое религиозное миросозерцание. Следуя Варрону, он все религиозные воззрения язычников подводит под три главные группы: пантеистический натурализм, мифологический антропоморфизм и фетишизм, или – «боги физические, обязанные своим существованием философам, боги аллегорические, вышедшие из мозга поэтов, и боги национальные, усвоенные разными народами»³⁵⁵. Окидывая взором каждую группу, Тертуллиан находит, что ни боги философов, как только догадочные, но не достоверно известные, ни боги поэтов, затаптывающих в грязь религиозное чувство своими баснями, ни национальные боги народов, как только частные, а не признаваемые всеми, боги пассивные, не могут быть признаны богами, потому что ни то, ни другое, ни третье религиозное воззрение не удовлетворяет требованию идеи божества³⁵⁶.

Против философского религиозного мировоззрения говорит уже то одно обстоятельство, что в самой философии не установилось определенного, однообразного типа религиозного воззрения. Неозаренные светом божественного откровения, философы и сами не могли сойтись между собой во взглядах на божество, разногласили, – сколько было философов, столько почти и разнообразных мнений религиозного характера. По Соломону – только «страх Божий есть начало премудрости», «но чтобы страшиться Бога, нужно знать Его» и, познавши Бога, обладать полной и совершенной мудростью. Без высшего же озарения как бы философ ни приближался к религиозной истине, его попытки останутся безуспешными, как бы он не изучал различные книги, даже священные книги христиан, и в этом случае он будет вне света истинного богопознания. Справедливость этого показали многочисленные примеры. Философы древности почерпали истину в божественных писаниях, но искажали, обезображивали ее по своему вкусу, и таким образом «в результате выходило целое наводнение аргументаций и споров», а истина все-таки оказывалась затопленной и потерянной в этом хаосе мнений и споров. При таком разнообразии и противоречивых взглядах философов на божество невозможна вера, – нельзя склониться ни на одну сторону, к которой бы как к центру сводились все другие³⁵⁷. При рассматривании самого религиозного мировоззрения философов первее всего бросается в глаза объект их религии. Как бы философы не разногласили между собой во взглядах на божество, все они сходятся в одном, – и это одно составляет характеристическую черту религиозного учения философов, – что боги философов – обоготворения элементов природы³⁵⁸. Даже поверхностный взгляд мыслящего человека найдет неразумность такого обоготворения. Если весь мир не божествен, не бог, то нельзя сказать с точки зрения строгой логики, чтобы и части его – элементы природы были богами. Натуралистическое мировоззрение философов противоречит самым коренным требованиям разума, идее божества, их генерация богов не мирится с самым основным взглядом на божество. Разум человеческий требует, чтобы божество было вечным – безначальным и бесконечным. Но усвояемое философами – натуралистами богам рождение говорит за начало, оно же предполагает и конец рождающемуся; бессмертие неприложимо к обоготворяемым телам, в этом убеждает людей ежедневный опыт: «элементы умирают, следовательно, они не вечны и – не боги»³⁵⁹. По требованию идеи божества, Бог не должен быть подчинен внешним влияниям, ограничен какою-либо внешнею силою³⁶⁰. С этой стороны философский натурализм не найдет себе оправдания в идее божества. Элементы мира – солнце, луна, звезды и т. п. – не одушевлены, в них самих нет самостоятельности и независимости от внешней силы, они управляются кем-то другим, стоящим вне их. Но из того, что мы не видим этой внешней силы, приводящей в движение механизм природы, еще не следует, чтобы ее совершенно не было и чтобы различные части мира двигались сами по себе, благодаря присущей им внутренней силе³⁶¹, были боги. Наконец – Бог невидим; каким же образом можно ставить на Его место и боготворить то, что подпадает под внешние чувства?³⁶² И какая была побудительная причина к обоготворению природы в ее составных частях? – Не за благодеяния только, но и за акты кажущегося гнева их элементы были признаны человеком за божества, – человеком, ставящим себя в зависимость от них; их обоготворение вызвано было с одной стороны – стремлением задобрить их и отвратить их гнев, с другой – желанием отблагодарить за благодеяние³⁶³. Вот единственный ответ на этот вопрос, ответ, по-видимому, удовлетворительный, но, тем не менее, разумным образом не выясняющий идеи обоготворения. Обыкновенно благодарят или проклинают не самые вещи или орудия добра и зла, а моральных агентов. Ведь не флейта или цитра увенчиваются венком, а игрок; не сабля или копье, поразившее человека, считаются его врагами, а владеющий этим оружием³⁶⁴; не лекарство благодарить за излечение, а врача и т. д., – везде восходят к виновнику того или другого явления. Непонятно, почему только философы идут против общепринятой логики – восходить к виновнику, и, забывая причину действующую, останавливаются только на проявлениях ее, оставляя в стороне Творца, двигателя всего, обоготворяют орудие божественного могущества³⁶⁵. – Если боги философов – не боги, то тем более нельзя назвать богами выдумки поэтов. Все эти боги изобретены людьми, – следовательно, имеют начало, – а это несообразно с идеею божества³⁶⁶,– и сами были когда-то людьми; – на это существуют древние памятники, которые указывают на города, где эти боги родились, страны, где они жили и где показываются самые гробницы их³⁶⁷. Ряд языческих богов начинается Сатурном, – до него у римлян не было нации богов, вся божественная генеалогия ведется с Сатурна³⁶⁸. Но языческие писатели говорят о Сатурне, как о человеке, – что после различных путешествий он явился в Италии, дал Италии законы и учредил чеканку монеты; за все это он и получил первенство. Таким образом, Сатурн был человек и – стало быть – родился от человека же. Если же он и называется сыном неба и земли³⁶⁹, так это в том смысле, в каком обыкновенно говорят о человеке неизвестного происхождения: «он с неба упал», т. е. генеалогия его неизвестна. Обоготворение Сатурна могло совершиться и иначе. В века грубости и невежества вид неизвестного человека мог поразить взор предков римлян, как какое-либо божество, так что они могли включить Сатурна в разряд богов, как это делают и потомки древних римлян, включая в число богов умерших людей, особенно императоров³⁷⁰. Но как бы ни произошло обоготворение Сатурна, – это вопрос неважный, – ясно только одно, что Сатурн – отец богов – был человек, точно так же и весь «рой богов, потому что по общепризнанной аксиоме только от бога может произойти бог; если же первопричина не бог, то и вся генеалогия языческих богов не может быть названа божественной³⁷¹. А если так, то кто возвел их всех в божеское достоинство и за что? – По убеждению поклонников политеизма, прежде Сатурна не было верховного бога, следовательно, не было существа, которое бы могло и имело право придавать божеские совершенства другим существам. Но пусть это верховное существо было; за что же оно дало божеское достоинство другим? за услуги, в которых оно имело нужду? – Но это немыслимо, потому что всемогущий Бог не мог иметь надобности в чьих-либо услугах, особенно услугах простого смертного, и при этом уже после сотворения мира. В награду за нравственные достоинства их? – Нельзя сказать и этого; боги должны быть скорее низвергнуты в тартар, где «должны мучиться изверги человеческого рода, кровосмесители, прелюбодеи, похитители, соблазнители детей, люди жестокие, убийцы, воры, обманщики...», потому что ни одного языческого бога нельзя оправдать от какого-либо нравственного недостатка, – все они, начиная с отца богов, запятнаны тем или другим преступлением³⁷². Но если так, то зачем, возведя на небо одних, обижать их товарищей по злодеяниям, низводя их в тартар? и не логичнее ли было бы возвести в ряд богов всех величайших злодеев?... Если же скажут, что боги были безупречны по жизни, в таком случае зачем оставлены в аду Сократ, Аристид, Фемистокл, Александр, Крез и др. личности, гораздо лучшие богов в известном отношении?³⁷³. Вот каких людей верховному богу следовало бы выжидать, чтобы включать их в число богов. «Он, видно, весьма дурно поступил, поспешивши сделать неудачный выбор; он затворил небо, и теперь стыдится слышать в глубине ада роптание душ, заслуживших, без сомнения, преимущество»³⁷⁴.

Знакомясь ближе с религиею язычников, нетрудно усмотреть, что все богопочитание их основано единственно на баснях, их божества есть не что иное, как статуи, которых «не боятся ни коршуны, на мыши, ни пауки», кумиры составлены из того же вещества, как и обыкновенные сосуды и орудия; для достижения божеской почести кумиры претерпевают от своих художников те же самые жестокие мучения и казни, которым ежедневно подвергают христиан.... словом, язычники боготворят тех, кого казнят,– казнь есть обоготворение³⁷⁵. Кроме того, язычество обоготворяло не только людей, но даже человеческие действия и чувства, различные фантомы, не имеющие даже реального существования, отвлеченные понятия и т. д.³⁷⁶. Словом, «нет акта жизни, нет телесной функции, нет даже болезни, которые не были бы его богом»³⁷⁷.

Против такой-то религии христиане и оказываются преступниками, таким-то богам они и наносят жестокое оскорбление своим неуважением к ним. Но если христиане, не признавая таких богов за богов, наносят им оскорбления и виновны, то язычники, признающие их за богов и, однако презирающие их, поступают еще преступнее. Язычники уверены, что это – боги и презирают их, боятся их – и истребляют, отмщают за них – и наряду с этим оскорбляют... Сами язычники поклоняются тем только богам, каким им вздумается, и таким образом, избирая одних богов для чествования, оскорбляют других невыбором³⁷⁸. Участь общественных богов находится вполне в руках сената. С домашними богами – ларами поступают прямо по-домашнему, – их продают, закладывают, обращают на что-либо другое, «по мере того, как они стареют и ветшают от воздаваемых им почестей»; с общественными же богами и разделываются по-общественному, – эти боги «подвергаются налогам, назначаются в продажу с аукциона, вписываются в книги квестора, как все другие вещи, продаваемые на рынке», и чем более боги платят податей, тем более их и уважают, и, наоборот, чем менее их уважают, тем менее налог на них. С целью уплатить подати, «служители богов не стыдятся ходить по питейным домам просить милостыни, за вход в храм берут плату, равно как получают плату и за места, занимаемые в храме, – нельзя видеть и знать богов иначе, как за известную плату». Оскорбляют богов и тем, что в ряду порядочных богов и императоров – бывших господ и властителей богов, между Церерой и Дианой помещают такую женщину, как Лавренция, и таким образом компрометируют весь сонм богов³⁷⁹. Оскорбляют и обманывают богов и в религиозных обрядах, где всего менее можно бы ожидать того. В жертву богам приносят животных дряхлых, чахлых, полумертвых, зараженных и покрытых язвами; а из хороших животных стараются приносить в жертву только негодные части, которые и без того были бы отданы рабам и собакам; из десятины, принадлежащей Геркулесу, едва приносят третью часть. Богов профанируют и во многих мифах. Подобно людям, боги, по этим мифам; сражаются между собой как гладиаторы, заключают друг друга в оковы; подвергаются опасности лишения жизни, связывают себя брачными узами, предаются позорным страстям, заводят друг против друга интриги. Подобно Гомеру, поэты римские заставляют богов пасти стада у смертных, строить городские стены и проч. За все это философы осмеивают богов, а трагики и комики находят даже особенное удовольствие выводить богов на сцену, представлять их несчастья и страсти³⁸⁰, и зрители – язычники не только не краснеют за своих богов, их слабости и грешки, напротив – приходят в восторг от этого, рукоплещут актерам за удачное исполнение на сцене роли богов³⁸¹, и таким образом, явно ругаются над своими богами и унижают их. Мало того, божества эти позорятся даже и в храмах своих. Если в самых храмах «у подножия жертвенников совершаются прелюбодеяния, если позорною сею страстью пресыщаются именно жрецы и служители богов, украшенные повязками, багряницею и священными одеждами, в то время, когда еще курится фимиам, то не имеют ли боги причин жаловаться более на язычников, нежели на христиан», так как христиане не ходят в языческие храмы и не делают там ничего подобного?³⁸²

Чтобы не оставаться в долгу у христиан, язычники, со своей стороны, упрекая христиан в атеизме, говорили, что христиане чтут ослиную голову и ей поклоняются³⁸³. Творцом этой басни Тертуллиан считает Тацита, приводит самую эту басню и опровергает ее на основании сочинений самого же Тацита. По Тертуллиану – тот же самый Тацит, которому принадлежит честь изобретения этой басни, говорит, что по разрушении Иерусалима Помпеем, в храме иудейском не найдено было никакой ослиной головы, ни ее изображения, – ясный знак, что ослиная голова, как божество иудеев и христиан – фикция³⁸⁴. Христиане – не атеисты, и чтут не ослиную голову, говорить Тертуллиан, – они поклоняются единому истинному Богу³⁸⁵, чтут Крест Христов. Но за это опять преследовать их нечего, – язычники и сами чтут дерево (в виде своих статуй), чтут части креста (так как каждый кусок дерева – часть креста), чтут и самый крест – в воинских знаменах и трофеях, которые держат кресты, и этими трофеями и знаменами – крестами войска клянутся, благоговеют перед ними, и даже более чем пред императором и другими богами, – не хотят только чтить крест обнаженный, не изукрашенный³⁸⁶. – Но между тем, как одни Бога христианского представляют под видом ослиной головы, другие воображают, что их Бог – солнце³⁸⁷. А вот и третье представление христианского Бога. «Недавно в здешнем городе, говорит Тертуллиан, один негодяй³⁸⁸, из нанимающихся бороться со зверями, выставил картину со следующею надписью: «христианский Бог – ослиный потомок»³⁸⁹. На этой картине он изображен был «с ослиными ушами, стоя на роговой ноге, держа в руке книгу и на плечах тогу». Подобное чудовище не может представлять собой христианского Бога, – оно скорее всего, изображает бога тех людей, которые чтут не только обыкновенных животных с богинею Эпоною во главе их, но и поклоняются богам с львиными и собачьими головами, с овечьими и бараньими рогами, божествам, имеющим вид козлов от крестца, вид змей от лядвий, с крыльями на спине и на ногах³⁹⁰.

Христиане же поклоняются «единому Богу, который своим словом, премудростью и всемогуществом, извел из небытия мир со стихиями, сотворил тела и духов для умножения своего величия. Бог невидим, хотя и является повсеместно; неосязаем, хотя благодатью своею и начертал в нас образ свой; непостижим, хотя человеческий разум и познает Его, – это самое и доказывает Его существование и величие», Кроме указанных свойств Божиих, Его существование доказывают «действия Его, которые нас окружают, сохраняют, увеселяют, устрашают³⁹¹. «Прислушайтесь к свидетельству самой души вашей, которая, несмотря на темницу тела, на предрассудки и дурное воспитание, на свирепство страстей, на рабство ложным богам, когда возбудится как бы от пьянства или глубокого сна, когда почувствует – так сказать – искру здоровья, невольными образом призывает имя единого Бога, и вопиет: великий Боже! благий Боже! что угодно Богу! – Стало быть, имя Его находится на устах всех. Душа признает Его Судиею следующими словами: Бог видит, надеюсь на Бога, Бог воздаст мне. О, свидетельство души по природе христианской! Произнося подобные слова, она обращает взоры свои не к Капитолию, но к небу, зная, что там чертог Божий, что оттуда сама она происходит, потому что происходит от самого Бога»³⁹². Этот внутренний голос, вещающий людям об истинном Боге, подкрепляется и проясняется для христиан новым источником богопознания – Свящ. Писанием. Священное Писание – это собрание того, что Бог возвещал людям чрез богопросвещенных мужей, имевших своею специальною миссиею – быть органами выполнения воли Божией. Одушевляемые Духом Святым, эти мужи сообщали людям возвышенные понятия о Боге едином, Творце всего мира и Судии; кроме того, они пророчествовали о будущем. Их пророчества и чудеса, совершаемые ими для подтверждения своей божественной миссии, содержатся в священных книгах, которые при Птоломее Филадельфе сделались общенародными, благодаря переводу их на греческий язык LXX переводчиками или толковниками³⁹³. Особенный авторитет этим книгам придает их древность, – они гораздо древнее того, что язычники считают древним, древнее самих языческих богов. Моисей – первый священный писатель – современник Инаха, царя аргосского, древнее основания Рима, древнее Гомера; да и другие священные писатели старше древнейших языческих мудрецов, законодателей и историков. Доказательство этого может представать история³⁹⁴. Запечатленные авторитетом древности, священные книги приобретают еще более доверия и значения, будучи божественны по своему характеру. Божественный характер их слишком осязателен, чтобы в нем сомневаться. Мир и все, что в нем происходит, представляют ясное доказательство этого. Все, что в нем случается, – землетрясения, столкновения между царствами, войны, голод и пр. – все это было, предсказано, и предсказания эти, еще прежде своего выполнения, занесены в священные книги, как это всякий может видеть. Исполнение одних пророчеств и служит залогом божественности св. писаний – с одной стороны, и ручательством за будущее исполнение еще не исполнившихся пророчеств – с другой, потому что те и другие пророчества составляют произведение одного и того же Духа Божия³⁹⁵. Опираясь на божественные книги, христиане и веруют в единого Бога и Его Сына Иисуса Христа. В этого же Бога прежде веровали и иудеи – этот избранный из всего рода человеческого, руководимый Богом народ; но потом отверглись Его, не признавая в И. Христе обещанного Мессию, несмотря на ясные предсказания о Нем, и ожидая до сих пор другого. Они распяли Его, и за то были отвержены Богом, изгнаны из своего отечества, бродяжничают, не имея царем своим ни Бога, ни человека,– «им не дозволено даже ступить ногою в свою землю, даже в виде путешественников». Этот единый Бог «произнес Слово и, произнеся, родил Его, – по сей причине Оно именуется Сыном Божиим, а по причине единства существа называется и Богом; ибо Бог есть Дух. Слово становится Духом от Духа, Богом от Бога, подобно тому, как свет есть истечение света. Источник света ничего не теряет ни в существе, ни в сеянии своем, когда сообщается и разливается; так и то, что происходит от Бога, есть Бог и Сын Божий (оба составляют одно), Дух от Духа, Бог от Бога, иный в лице, но не в качестве, иный в порядке, но не в естестве, исходя из своего начала, но не оставляя его. Сей луч Божий, как о том было предсказано, снисшел в Деву, и соделался в недрах ее плотию, родился человеком, соединенным с Богом. Плоть, оживляемая духом, питается, растет, говорит, поучает, действует: это – Христос». По пророчествам – два пришествия И. Христа: «первое в уничижении человеческого состояния, – оно было; другое – в величии открытия Божества, – оно произойдет при конце веков. Не понимая первого, иудеи ожидают второго, и полагают, что оно одно только и будет. Унижение Иисуса Христа побудило иудеев признать Его за простого человека, и могущество Его сочли за волхвование». Своими чудесами «Он повсюду являет Себя Словом вечного Бога, Его единородным Сыном, исполненным премудрости, всемогущества и духа Его». Озлобленные против Него иудейские учителя и первосвященники принудили Пилата предать Его им на распятие. И. Христос был распят и умер на кресте, – в это время и случилось затмение, записанное в анналах, хранящихся в римских архивах. Снятое с креста и положенное во гроб тело И. Христа оставалось в нем недолго – И. Христос в третий день воскрес. С целью воспрепятствовать распространению веры в И. Христа, иудеи стали распускать молву, что тело И. Христа было украдено Его учениками. После воскресения чрез 40 дней, в продолжение которых И. Христос являлся своим ученикам и повелел им идти проповедовать Евангелие всей твари, Он вознесся на небо. «Пилат, будучи в сердце своем и сам едва ли не христианин, представил Тиверию ясное и подробное донесение обо всем том, что здесь мною сказано, и императоры сами могли бы уверовать во Христа, если бы не увлекал их мир»... «Вот история и точное время появления вашей секты вместе с ее Учредителем и присвоенным ей именем». Отсюда уже язычники могут видеть: Бог ли И. Христос и истинна ли Его религия; а если она истинна, то все другие, ей противоположные, неистинны, ложны³⁹⁶.

Кроме Бога и Его единородного Сына, христиане признают еще мир духов, как признавали его и языческие философы, поэты, признает и простой невежественный народ. Христиане верят, что мир бесплотных состоит из добрых ангелов и злых; деятельность последних всегда клонится к вреду человека, хотя человек и не всегда может подметить, что тут действуют именно духи злобы, благодаря тому, что духи эти не подпадают под внешние чувства и только замечаются по своей деятельности. Но что особенно приятно для демонов, так это – отклонять людей от истинного богопочитания и привязывать к идолам, под видом которых они сами принимают жертвы и пресыщаются ими. Благодаря быстроте перехода с одного места на другое, демоны успевают в этом, – они знают, что где делается и, пользуясь этим, вводят людей в заблуждение посредством обаяний и оракулов, и таким образом, легко доводят людей до того, что те признают и чтут их за богов³⁹⁷. Что боги и демоны – одно и то же, доказательство этого представляет факт изгнания бесов, доказательство сильное и торжественное. Пусть предстанет пред христианином человек, заведомо одержимый бесом; если христианин прикажет демону говорить, то демон сознается, что он – действительно демон, и что в других случаях он выдает себя за бога. Именем И. Христа, Которого демоны страшно боятся, христианин может не только спрашивать демонов – кто они, чтобы убедить язычников, но и совершенно изгонять их из людей, и бесы повинуются христианину, и исходят в глазах язычников с бешенством и криком³⁹⁸. Если еще не изгоняемые они говорят о себе как о демонах, и называют себя богами из тщеславия, то осрамленные изгнанием они уже не могут лгать и говорить против себя, – следовательно, свидетельству их о христианской религии и языческих богах в этом случае доверять можно. Это свидетельство, поразительное само в себе, очень многих язычников сделало христианами³⁹⁹; оно же сильно говорит за христианство, оправдывая христиан от упреков в оскорблении языческой римской религии, потому что, если эта религия – не истинная религия, то и невозможно винить других в оскорблении ее. Обвинение это – вместо христиан – обращается на самих же почитателей языческой религии, как обожателей лжи, не только презирающих истинную религию и истинного Бога, но и открыто вооружающихся против нее, следовательно, виновных в атеизме. Но если уже язычники настаивают на своем богопочитании, не хотят оставить национальную религию и принять христианство, в таком случае они не должны оказывать вопиющей несправедливости и насилия; не должны требовать от христиан чествования тех же самых божеств, и приносить им жертвы; не должны принуждать к этому силою, а предоставить христианам и свободу богопочитания, и выбор божества. Принуждая же христиан к этому, они нисколько не угождают своим богам, и сами боги, если только они действуют не во имя ребяческого чувства, не должны принимать жертвы, приносимые против воли. «Какой Бог потребует себе насильственных почестей! Человек даже их не пожелает⁴⁰⁰». «Религия должна быть приемлема по убеждению, а не вследствие насильственных мер, приношения божеству должны происходить от согласия сердца»⁴⁰¹. Этот принцип – принцип свободного верования в какое угодно божество – римляне прилагают ко всем подвластным им нациям, – только «у одних христиан отъемлется свобода совести; одни христиане оскорбляют римлян; римляне не признают христиан за римлян потому только, что не обожают христианского Бога. Но угодно, вам или не угодно, а наш Бог – есть Бог всего человеческого рода; и Он должен быть – наконец – обожаем всеми⁴⁰².

Обожания своих богов римляне требовали ото всех из благодарности к своим богам, в силу того убеждения, будто римляне «по причине одной своей ревности к религии возвысились до такой степени славы, что сделались властителями мира, и будто бы доказательством действительности их божеств служит то, что наибольшие их поклонники суть и сильнейшие в мире народы». По-видимому, аргумент сильный. Тертуллиан старается распутать в нем гордиев узел и раскрыть тот софизм, какой лежит во всем этом убеждении римлян. По его словам, говоря о помощи и содействии богов в завоевании и достижении блеска римской империи, нужно разуметь только национальных богов, а никак не покоренных, – непонятно, чтобы боги той или другой завоеванной области или местности помогали римскому оружию овладеть своей родиной, своей отчизной, где они родились, жили и где находятся их гробницы. Всего естественнее ожидать от них, что они помогут своему народу, своим соотечественникам, а не римлянам. Но и из национальных божеств – благодаря каким же именно богам римляне достигли величия? Не Лаврентине ли – этой самой непотребной женщине, которой с особым усердием кадили римляне? Да и за что национальные боги стали бы особенно ратовать за римлян? Почести им начали воздавать уже по достижении величия римского государства, прежде же, нежели римляне сделались великими, они не были религиозны⁴⁰³. «Дикий Рим древнее некоторых римских богов. Он правительствовал прежде, чем Капитолий получил огромную окружность»⁴⁰⁴, – следовательно, причина величия римлян кроется не в религиозности их. Кроме того, величие Рима нельзя считать следствием религиозности римлян и потому, что расширение римского государства посредством завоеваний, его апогей достигались целым рядом оскорблений богов. «У римлян сколько было трофеев, столько и святотатств, сколько побед над народами, столько побед и над богами, сколько добыч делается у неприятеля, столько увозится и пленных богов. И боги охотно соглашаются принимать почести от своих врагов и победителей! Они дают неограниченную власть тем, от которых им следовало бы требовать удовлетворения за обиду, а не поклонения... Таким образом, трудно приписывать религии величие римлян, которые оскорбляли ее по мере того, как возвеличивались, или возвеличивались по мере того, как оскорбляли ее⁴⁰⁵. Если – в самом деле – римские боги располагали царствами, то иудеям – современникам их богов – никогда бы не удалось царствовать; а между тем они царствовали, у них существовал храм, который снабжали дарами даже сами римляне, и Богу иудеев сами римляне приносили жертвы. Римлянам никогда бы не удалось завоевать эту нацию (иудеев), если бы она не совершила богоубийства... Итак – раздаватель царских венцов – не языческое божество, а то верховное Существо, «от Которого зависят и земля, и царствующие на земле; Тот, Кто был прежде времен и сотворил времена и веки, установил также и сроки и изменения империй; города и возвышаются и падают по воле Того, Кто обладал родом человеческим прежде, нежели существовали города⁴⁰⁶. Этому-то Властителю вселенной христиане и поклоняются, а не языческим мнимым богам. Убежденные в истинности христианства и ложности язычества, христиане на все языческие принуждения – приносить жертвы богам – будут всегда выставлять справедливое сознание своей совести, даже если бы за то пришлось поплатиться жизнью, – и это не будет упрямством со стороны христиан; совет же язычников христианам – ради сохранения своей жизни приносить жертву богам – как внушение демонов, противников добра, навсегда останется советом, которому никто из христиан не последует⁴⁰⁷.

Таким убеждением, выраженным за всех христиан, Тертуллиан оканчивает тот отдел своей апологии, где трактует об отношении христиан к римскому культу и доказывает, что христиане, поклоняясь единому Богу, – не безбожники, и, отказываясь от чествования языческих богов, нисколько не оскорбляют римлян с их культом, – дело религии – дело совести и убеждения, всякий может признать такого Бога, какого ему угодно, – в область чувств, сердца посторонние не должны входить со своими требованиями, иначе это будет нарушение общечеловеческих прав, и подневольное служение неприятно будет и самим богам.

Указанное обвинение христиан в атеизме было не особенно важно в глазах римлян, и могло бы быть извинено, если бы только сюда не присоединились другие, имевшие в глазах римлян великое значение, слывшие у них политическим преступлением, например, оскорбление императорского величества.

Реализуя все, представляя все в чувственной форме, Рим давно уже воплотил всю римскую империю в одной личности императора, смотрел на императора как на всю империю. Император как центр и воплощение всей жизни империи сделался священною личностью и для всякого римлянина, – кому дорого было величие отечества, дорога была также и личность императора⁴⁰⁸. Об отношении римлянина к своему отечеству известно: каждый член римского государства благоговел пред отчизной, – ее величие было счастьем, гордостью для всякого римлянина⁴⁰⁹. Воплотивши свою империю в лице императора, римлянин перенес свой взгляд и свои государственные отношения и на личность императора. Император сделался для него кумиром, богом⁴¹⁰; ему воздвигались статуи, строились храмы, в честь его приносились жертвы, его гением клялись и т. п.⁴¹¹ За личностью императора – бога все стушевывалось, даже сами боги занимали второстепенное место и группировались около обоготворенного императора. В силу тесной связи императора и империи, оскорбление, нанесенное императору, считалось равносильным оскорблением всему государству, и всякое посягательство на честь и личность императора дорого бы обошлось всякому, кто бы только ни дерзнул на это. К чести римлян нужно заметить, что они бдительно охраняли особу императора⁴¹²; к оскорблению ее было чутко ухо римлянина и, если гражданин римской империи слышал оскорбление величества, он приходил в негодование, – пред ним тотчас воскресал образ отечества на вершине его блеска, и рисовалось то пятно, какое налагалось оскорблением на этот светлый фон отечественного блеска. Пред этим преступлением всякое другое казалось ему менее тяжким. Смертная казнь была определена за непризнание в императоре божеского достоинства и за оскорбление его величества⁴¹³. – По всему этому можно судить, как римляне должны были отнестись к христианам, в обществе которых они постоянно подозревали и замечали оскорбление императора, а в лице его и всей империи. Христиане не боготворили императора, не оказывали ему божеских почестей, его гением не клялись, в языческих торжественных процессиях и жертвоприношениях в честь императоров не принимали участия. Из всего этого римляне выводили одно заключение, что христиане – враги императора и империи. К этому-то обвинению теперь и переходит Тертуллиан и старается представить христиан не врагами кесарей и римской империи, а лучшими подданными.

Действительно, говорит Тертуллиан, христиане – величайшие преступники, если только они на самом деле оскорбляют императорское величество. Величество императоров гораздо выше величества римских богов, и сами римляне правы, когда благоговеют и страшатся императоров более, нежели Юпитера олимпийского и других бездушных богов, не имеющих возможности отмстить за свое оскорбление, потому что могущество императоров у них всегда пред глазами, осязательно, между тем как могущество богов составляет еще вопрос, – и им всегда легче преступить клятву, произнесенную именем всех богов, нежели клятву одним гением императора⁴¹⁴. Но на христиан обрушивается все это обвинение не потому, чтобы они оскорбляли императорское достоинство, а единственно из-за того, что они за императора молят непризнанного и не признаваемого римлянами истинного Бога, за то, что они не ставят императора ниже того, что ему подвластно, за то, что христиане не играют благоденствием императора⁴¹⁵. «О здравии и благоденствии императоров христиане молят Бога предвечного, Бога истинного», Который есть Творец всего – и императоров, Владыка и Раздаватель венцов, чрез Которого и сами императоры делаются императорами. У этого истинного и всемогущего Бога христиане «просят императорам долгоденствия, мирного царствования, безопасности их дома, храбрости воинства, верности сената, благонравия народа, спокойствия всего мира, словом – всего того, что человек, что император пожелать только могут, и вполне убеждены, что Бог услышит их молитву и дарует просимое. Следовательно, преступление христиан одно, именно – что они «соблюдают правду и верность к Богу»⁴¹⁶, не умеют лгать и льстить императорам, подобно самим язычникам, и оказывают им достодолжное уважение. Если христианам вообще заповедано молиться за врагов и гонителей, – каковыми во всей справедливости можно назвать тех императоров – гонителей, в оскорблении величества которых винят христиан, – и они выполняют эту заповедь; то тем более они будут выполнять другую, прямую и положительную, заповедь – молиться за императоров и их подданных, чтобы в государстве процветало полное благоденствие (1Тим. 2:1, 2)⁴¹⁷. Христиане – члены империи; следовательно, государственное волнение болезненно отзовется и на них, если только они не содействуют его устранению⁴¹⁸,–своими молитвами они действительно и содействуют этому; мало того, своими молитвами за императора и римскую империю христиане не только пресекают государственные волнения, но и отодвигают близкий конец мира, – молясь о продолжении мира, христиане – естественно – молятся и о продолжении римской империи⁴¹⁹. Если же христиане не клянутся гением императоров, так это – в силу того убеждения, что гении – демоны; но зато христиане клянутся жизнью императоров – помазанников божиих, что для них несравненно дороже самих гениев⁴²⁰.

Обращаясь с молитвами за императоров к истинному, всемогущему Богу, христиане этим содействуют благосостоянию империи и императоров более чем язычники. Правда, христиане не приравнивают императоров Богу, а ставят ниже Его; но этим они нисколько не унижают императоров, потому что выражают этим настоящую правду, а не лгут и не льстят императорам, подобно язычникам, которые хотя и обожают императоров, но, тем не менее, в триумфальных процессах чрез герольда заявляют им, что они не боги, а люди. Да и сами императоры, вероятно, согласятся, что для них достаточно быть только императорами, а не присваивать себе честь божества⁴²¹. Основатель римской империи Август, действительно, и не присваивал себе титула божества, и терпеть не мог, чтобы его называли владыкой в том смысле, как говорят это о Боге. Один Владыка – Господь, Он – Владыка и императоров, владычество Его простирается на всех,– приравнивать Ему императоров – будет оскорблением Его, и гнусной лестью императорам⁴²². Если строго разбирать дело, то окажется, что враги императоров – не христиане, празднующие торжественные императорские дни излиянием чувств своего сердца, и делающие это искренно, как подсказывают им это сердечные влечения, а язычники, которые «в эти дни возжигают огни, раскладывают постели по улицам, делают тут огромные торжества, обращают Рим в питейный дом, разливают всюду вино, толпами бегают, производя всякие наглости и бесчинства», покрывают двери своих домов лаврами, возжигают светильники, – язычники, которые, под личиной почитания императоров, желают частой им смены, чтобы более видеть их щедрость, – язычники – римляне, из среды которых вышли различные Кассии, Нигеры, Альбины, Сигерии и Партении-убийцы своих императоров и бунтовщики. Ни в чем этом нельзя упрекнуть христиан, нельзя уличить ни одного христианина⁴²³. Если теперь римляне – усердные почитатели и обожатели императоров – оказываются врагами их, то – наоборот – не может ли случиться, что мнимые враги – христиане окажутся настоящими римлянами, а не врагами государства? От христиан, имеющих принципом своим не делать никому зла и вреда, можно ли ожидать чего-либо против императоров и империи?⁴²⁴Вся предшествующая история христиан показывает, что христиане хотя и много потерпели от язычников, хотя бы и имели основание ненавидеть их и мстить им за различные преследования; но, держать принципа всепрощающей любви, любви даже к врагам, христиане никогда не делали и попытки к мести. А между тем они, при своей многочисленности, могли бы отмстить своим гонителям вооруженною силой; даже не поднимая оружия, они жестоко отмстили бы своим властителям, если бы только это не противоречило их убеждениям, – простое отделение христиан показало бы, сколько у римлян этих мнимых врагов. Если бы христиане отделились, то в городах наступило бы безмолвие и тишина, и римлянам не над кем было бы властвовать. Но христиане не мстили и не мстят язычникам, платят им за зло добром, изгоняя врагов – демонов... Нужно, впрочем, сознаться, что христиане действительно враги, только враги не государства и не рода человеческого, как представляют это римляне – язычники, а враги заблуждений религиозно-нравственных⁴²⁵.

Чтобы окончательно оправдать христиан от взводимых на них антигосударственных обвинений, недостаточно было одного выяснения отношений христиан к римским императорам, – так как государственная жизнь, правда, воплощенная в лице императоров, имеет много проявлений и вне этой особы. При обвинении христиан в противоправительственности со стороны язычников имелись в виду еще другие основания, взятые из жизни христиан. В века гонений, когда христиане должны были на каждом шагу опасаться нападений со стороны язычников, открытое отправление богослужения было невозможно. Для совершения таинства евхаристии и богослужения первенствующие христиане собирались большею частью в катакомбах и там – на гробах мучеников – в вечерние и ночные часы, время свободное от дневного шума и более или менее безопасное от язычников, пели хвалебные гимны Богу, устрояли вечери любви, совершали таинство евхаристии. Подобные богослужебные христианские собрания, разумеется, не могли укрыться от взоров языческих. В глазах подозрительного правительства эти собрания христиан приняли другой характер. О христианах стали говорить, что они, бегая света и скрываясь от людских глаз в катакомбах, вероятно, замышляют что-нибудь недоброе против государства; они – шайка заговорщиков, в силу существующих законов о тайных собраниях нетерпимы в обществе. Подозрения и догадки эти усиливались еще тем, что христиане чуждались жизни язычников, удалялись языческих развлечений и т. п. Все антигосударственные обвинения против христиан: оскорбление императорского величества, христиане-враги государства, заговорщики, люди подозрительные в общественной жизни, – все обвинения, вместе взятые, были очень сильными для гражданина римской империи; поэтому – для оправданий христиан (что они не политические преступники) апологету нужно было разбить все те элементы или частные пункты, из которых слагалось это одно великое обвинение. – Тертуллиан уже разъяснил выше, что христиане – не враги императоров и нисколько не оскорбляют его величества. Теперь он приступает к анализу обвинения, будто христиане составляют шайку заговорщиков, виновники общественных бедствий, люди непригодные к общественной жизни.

Христиане – не враги государства, не составляют шайки заговорщиков и не нарушают течения государственных дел, так как не имеют пристрастия к славе, почестям и т. д., и не находят для себя выгоды в заговорах, или в том, чтобы приводить в замешательство народные и сенатские собрания⁴²⁶. Удаляясь от языческой жизни и языческих развлечений, христиане не должны бы навлекать на себя подозрений в антигосударственных стремлениях, – они удаляются только от языческих суеверий, признавая их для себя положительно вредными, и избирают другой род удовольствий, потому что им не нравятся языческие, как язычникам – христианские⁴²⁷. Собираются же они в одно место с тою целью, «чтобы молиться Богу, составляют священный союз благоприятный Ему, молятся об императорах, их министрах, всех властях, мире, благосостоянии всего мира, удалении окончательного переворота во вселенной; собираются, чтобы читать священное писание, из которого, смотря по обстоятельствам, почерпают необходимые для них сведения и наставления», – писание, «питающее веру и надежду христиан, поддерживающее их упование, более и более усиливает между ними благочестие, внедряя в них свои правила». В этих собраниях, под председательством старцев, «происходят увещания и исправления, произносятся приговоры именем Божиим», на которые христиане смотрят как на Божественный суд. Братская любовь занимает здесь очень видное место. За эту, между прочим, братскую любовь, язычники винят христиан, вероятно, потому, что у язычников порваны все родственные связи и между родственниками идут постоянные споры относительно имущества. У христиан все общее, кроме жен, – в этом отношении они резко отличаются от самих римлян, которые разрушают брачные узы, уступая своих жен друзьям для произведения на свет детей, и таким образом даже высшие классы римского общества подают пример разврата. В собраниях своих христиане устраивают вечери любви; но это – не роскошные пиры салийцев, а скромные трапезы, устраиваемые с благотворительною целью»; на них все совершается благоприлично: ни громких разговоров и никаких непристойностей на них не бывает; начинаются и оканчиваются они только молитвой. После вечери не бывает ни детоубийства, ни разврата, – все это – выдумка, наглая ложь. Если бы собрания христиан стояли в связи или в сношении с опасными и преступными скопищами, в таком случае христиане не стали бы их отстаивать, а первые попросили бы уничтожить их⁴²⁸. Но «собрания людей честных, добродетельных, благочестивых и целомудренных – не шайка заговорщиков, а более почтенный сенат». – Совершенно напрасно винят христиан и считают их, – за их мнимое беззаконие, оскорбление империи и ее богов, – виновниками всех общественных бедствий⁴²⁹. Обыкновенно – лишь только случится какое-либо бедствие, сейчас же раздаются крики: «христиан ко львам».⁴³⁰ Но поступая таким образом с христианами, забывают одно историческое явление, что общественные бедствия, даже сильнейшие, были и тогда, когда еще не было христиан. Где же причина этих бедствий? В гневе богов? Да боги ли производят их, если они сами ничего не могут ощущать?⁴³¹ Не языческие боги, а истинный Бог, раздражаемый беззакониями людей, производил и производит все эти перевороты на земном шаре, вроде всемирного потопа и др.⁴³² С другой стороны замечено, что с появлением христианства и христиан общественные бедствия значительно уменьшились. Бог не наказывает уже людей с прежней строгостью; чем объяснить это обстоятельство, если не влиянием христианства и молитвами христиан?⁴³³. Таким образом, выходит, что не христиане – причина общественных бедствий, а сами же язычники, своим поклонением идолам раздражающие Бога и подвигающие Его к наказанию за идолопоклонство, – они «привлекают бич небесный на землю». А что вместе с язычниками терпят божественные наказание и верные служители Божии, причина этого заключается в особенных планах Божиих, – Бог в настоящей жизни вполне ни награждает, ни наказывает никого, – окончательный суд произведёт Он и воздаст каждому по заслугам при конце мира; – и, стало быть, тот факт, что за святотатство язычников наказываются и христиане, нисколько не говорит против христианства и христиан и в пользу язычества⁴³⁴.

Как неосновательны все предыдущие обвинения против христиан со стороны язычников, так же не имеет фактической опоры и тот упрек, делаемый христианам, будто «они бесполезны для связей общественной жизни». В обыденной жизни христиане поставлены в одинаковые с язычниками условия: пользуются такою же житейской обстановкой, имеют повсюду очень частые столкновения и сношения с язычниками, удаляются только языческих церемоний и разного рода зрелищ. Христиане и язычники взаимно работают друг для друга и получают соответственное вознаграждение или плату. Отсюда непонятно, каким образом выходит, что христиане бесполезны в общественной жизни? Если же взять в расчет уплату податей, то христиане в этом отношении оказываются исправнее самих язычников. Помимо этих государственных сборов, язычники немало получают доходов или выгоды от христиан, благодаря конфискации их имуществ⁴³⁵. Христиане составляют в среде язычников то же, что душа в теле, – они многих избавили от демонов, исцелили от болезней; своими молитвами низводили с неба дожди, так как «никакая засуха не может устоять против их постов и молитв»; христиане отечески покровительствуют сиротам, питают бедных и пр.⁴³⁶ Это должно убедить людей даже предубежденных, что христиане очень полезны в общественной жизни, бесполезны только для похитителей, волхвов, гадателей, астрологов и т. п. эксплуататоров⁴³⁷.

На христианство, между прочим, смотрели как на одну из философских школ, как на человеческое произведение, не видели в нем ничего божественного. На подобный взгляд Тертуллиан дает свое замечание. Пусть, говорит он, христианство-философская школа; зачем же римляне не относятся к ней так же, как и ко всяким другим школам? Зачем на одних смотрят сквозь пальцы, а других преследуют? К христианству, даже как к философии, язычники римские должны бы относиться с уважением, большим, чем каким пользуются господствующие философские школы, – превосходство его пред философскими школами очевидно. Философы явно разрушают общественное богослужение, порицают языческие суеверия, – и им за это аплодируют; многие философы вооружаются даже против государственных властей и существующего государственного строя, – и за это они получают даже награды и т. д. Христиан же, которые ничего противогосударственного не сделали, гонят, как врагов императора и империи; христиан, проповедующих истину и отстаивающих ее, мучают и наказывают, как суеверов и поклонников заблуждений; христиан, исповедующих единого истинного Бога и отвергающих несродный душе политеизм, винят и судят как атеистов и т. д. Но дело в том, что христианство не есть отрасль той или другой философской школы, а христиане – последователи ее; христиан нельзя сравнивать с философами ни со стороны учения, ни со стороны приложения этого учения к жизни, со стороны нравственности. У философов не было определенного учения о божестве, их религиозные мнения были шатки и чрезвычайно разнообразны⁴³⁸; у христиан же – последний ремесленник знает о Боге более чем величайший языческий философ. Относительно же нравственных вопросов и приложения их к жизни не может быть и речи,– здесь, в этом отношении, христиане далеко превосходят всех языческих философов, – сами язычники с особенным уважением отзываются о многих сторонниках христианской морали и практическом приложении их. Словом, «возможно ли сравнивать философа с христианином, ученика Греции – с учеником самого неба, человека, занимающегося одной славой, с человеком, пекущемся единственно о своем спасении, человека мудро говорящего – с человеком мудро поступающим, человека разрушающего все – с человеком, все зиждущим и поддерживающим? Как можно сравнивать поборника заблуждения с противником оного, исказителем истины – с отмстителем ее, похитителя ее – с ее всегдашним хранителем и обладателем?⁴³⁹ Что общего между двумя человеками, столь противоположными друг другу?»⁴⁴⁰ Коснувшись вопроса о превосходстве откровенного учения пред учением философов, Тертуллиан, между прочим, берет из всей совокупности христианского вероучения один пункт – учение о посмертном существовании человека, и из сравнения этого учения с учением нехристианским доказывает свою мысль. Между тем, как вне христианства царило учение о душепереселении, если только не совершенном уничтожении человека со смертью, – христианство сказало о новой жизни после гроба – не такой, какой она представлялась в языческой догматике, – возвестило, что для этой жизни все люди воскреснут, «каждый вновь сделается тем, чем он был, что душа опять оживит тело, хотя, может быть, и не в том точно виде, в каком оно было». Не говоря уже о том, что это христианское учение всецело опирается на божественном авторитете, необходимо требуется оно идеей о Боге правосудном и всемогущем⁴⁴¹, и производит великое влияние на жизнь принимающих это учение, – благодаря учению о воскресении, вечных наградах и наказаниях, люди делаются лучшими. Практический вывод отсюда, сообразный с предположенною апологией целью, тот, что учение это выгодно и в общественной жизни; но осуждать то, что выгодно, может только предубеждение, позабывающее все выгоды. И этого предубеждения держатся римляне, не масса только, не слепая толпа, но и люди, занимающие очень видные посты. И между римскими судьями есть такие, которые, ради снискания народной любви и расположения, употребляют разные жестокости по отношению к христианам, и находят в этом признак своего торжества. Между тем не римлянам – язычникам следовало бы радоваться, а христианам, потому что чрез гонения, пытки и мучительную смерть они достигают того, чего желали⁴⁴².

В заключение своей апологии Тертуллиан не обращается к римским властям и римскому народу с прошением о веротерпимости, – характер всей апологии не позволяет ему закончить свое слово таким образом. Он призывает римлян только к серьезному исследованию дела христиан и указывает на неизбежное следствие гонений. «Сначала выньте, – говорит он, – бревно из своего глаза, а потом уже беритесь за то, чтобы вынуть соломину из глаза соседа. Исправьте свои нравы прежде свирепства против нравов христиан. Исследуйте то, в чем нас вините, и вы более не будете нас обвинять. Узнайте, наконец, себя самих, и вы сделаетесь строже к себе. Этой маленькой книжки⁴⁴³ должно быть достаточно, если не для того, чтобы показать вам истину, то – по крайней мере – указать вам путь найти ее. Если угодно, осуждайте истину и доказывайте заблуждение; но только пусть это будет с полным сознанием дела»⁴⁴⁴. «Вы можете, – продолжает он, – обращаясь к римской администрации, беспрепятственно осуждать нас на казнь, предавать мукам и истреблять⁴⁴⁵; но мы нисколько не страшимся гонений, грозящих нам со стороны тех людей, которые ненавидят свет…⁴⁴⁶ Несправедливость ваша есть прямое доказательство нашей невинности... Все ваши утонченные жестокости не служат ни к чему: они еще более привязывают нас к нашей религии. Мы умножаемся по мере того, как вы вас пожинаете: кровь наша делается семенем для христиан». И это особенно благодаря примеру. Если всякий пример действует сильнее слов, то тем более пример христиан, – их твердость и героическое перенесение мучений заставляют всякого очевидца вникнуть в их причину и затем – присоединиться к христианам. Таким образом, ряд мучений, выдуманных для христиан языческою ненавистью, есть ближайший путь, ведущий язычников в церковь Христову⁴⁴⁷.

Характер сочинения Тертуллиана «adversus iudaeus» и анализ его. Представление иудеев о своем превосходстве пред другими народами, опирающееся на ветхозаветных божественных установлениях. Временный характер этих установлений, преобразовательное значение их. Ветхозаветные мессианские пророчества и исполнение их в лице Иисуса Христа. Ложная мессианская идея иудеев как причина, почему они не признали в лице Иисуса Христа обетованного Мессии. Два пришествия Сына Божия. Заключительный вывод Тертуллиана из сочинения «adversus iudaeus».

У Тертуллиана есть еще трактат, касающийся внешней деятельности его, – трактат этот «adversus iudaeus». Цель его – не столько апологетическая, сколько миссионерская – озарить иудеев светом Христова учения, путем выяснения ветхозаветных мессианских пророчеств показать, что И. Христос есть обетованный Мессия, что, если иудеи верны ветхозаветному откровению, то должны призвать в Нем то обетованное Лицо, Которое было чаянием ветхозаветного человечества.

Трактат против иудеев, по словам самого Тертуллиана, есть как бы продолжение той беседы, которую вели между собою христианин и иудейский прозелит. Как видится, иудей особенно настаивал на своем происхождении от праотца верующих, выставлял свое преимущество в царстве Божием. Известно, что иудеи резко отделяли себя от прочих народов, только себя считали достойными наследниками царства Божия⁴⁴⁸, тогда как все другие народы в их глазах представлялись людьми, стоящими вне дверей благодатного царства, «каплей воды в сосуде, плевелами, уносимыми ветром⁴⁴⁹. В своем трактате Тертуллиан и имеет в виду прежде всего эту национальную гордость иудеев, – узкости идей своих противников противополагает широту воззрений христианства⁴⁵⁰, и доказывает, что обе неравные половины человеческого рода – иудеи и другие народы – по воле Божией должны составить одну великую семью в благодатном царстве Христовом; мало того, стоящая вне водительства Моисеева закона нация, по обетованию Божию, должна восторжествовать. В клятве Божией, изреченной Аврааму (Быт. 22:18), обе нации одинаково названы народами, без всяких преимуществ той или другой. А в обетовании Ревекки (Быт. 25:23) ясно указано, что младшая нация восторжествует над старшею. Это обетование уже и исполнилось. Старший народ – иудейский, призванный в царство Божие раньше других народов, в продолжение своей жизни постепенно подпадал под иго рабства – в религиозном отношении, «всегда был преступен в идолопоклонстве», оставлял истинного Бога и преклонял колена пред идолами (Исх. 32: 1б 8), и в конце времен совершенно отверг истинного Бога. Младший же народ оказался с преимуществами пред старшим. Правда, он долго ходил вослед идолов, вне водительства писаного закона и особенного бдительного покровительства Божия; но он «оставил идолов, обратился к Тому Богу, Которого отверг Израиль, обрел благостыню божественного покровительства, которой Израиль лишился», и таким образом «младший – христианский народ восторжествовал над старшим – иудейским⁴⁵¹.

Да и имеет ли иудейский народ, гордящийся своими преимуществами, какие-либо прерогативы, которые бы резко выделяли его из среды прочих народов, и которые были бы постоянны и вечны? – Евреи обыкновенно указывают в этом случае на закон Моисеев, на субботу, на обрезание и т. п. ветхозаветные учреждения. Но – говорит Тертуллиан – ничто из всего этого не ставит евреев выше других народов. Закон Моисеев не есть исключительное достояние иудеев, – Бог «даровал его чрез Моисея не для одного только народа, но для всех вообще наций». Доказательство этого-то, что Сам же Законодатель дозволил принимать его всем без различия; c другой стороны – то, что закон этот явился уже сравнительно поздно, не есть первичный закон, данный только евреям. В зачаточной и первичной форме синайский закон лежал и в заповеди, данной Адаму и Еве в раю»; эта заповедь есть как бы источник божественных постановлений, в ней «заключались совокупно все постановления, долженствовавшие развиться в свое время в позднейшем законе», и перешедшие в другие нации. Отсюда, если основа закона – первичная заповедь генетическим путем сделалась достоянием всех образовавшихся наций, то нельзя говорить, чтоб синайский закон – раскрытие первичной заповеди – был исключительною принадлежностью одного еврейского народа. «Прежде закона Моисеева, начертанного на каменных скрижалях, существовал уже закон не писанный, но понимаемый и соблюдаемый по внушению естественных познаний», – закон неписанный или закон совести. Этим законом неписанным руководились во все то время, пока не начертан был Моисеев закон и – угодили Богу, – Ной, Авраам и другие праведники водились единственно естественным законом. Следовательно, «закон (в собственном смысле) получили свое начало не на горе Хорив, не на Синае и не в пустыне», но ранее, и, стало быть, он не должен составлять предмет особенной гордости и исключительности иудеев, на нем одном не нужно останавливаться и считать его главным законом, единым, вечным и неизменным. Явившись как выражение естественного закона, явившись сравнительно поздно, он не составлял сущности божественного домостроительства⁴⁵². Моисеев закон, кроме того, запечатлен был местным характером, характером жестокости. Этот «ветхий закон поддерживался мечом, исторгал око за око»⁴⁵³. Вследствие этого несовершенный, он не мог оставаться вечно действующим. «Чрез Моисея дан закон только на известное время, с тем, чтобы он соблюдаем был временно», и в самом же ветхом завете были предсказаны пророками отменение его и замена новым законом⁴⁵⁴, чуждым местной исключительности, законом, проникнутым характером универсализма, возвышающимся над жестокостями и принудительными мерами ветхозаветного закона⁴⁵⁵.

Как временные установления не должны составлять предмета гордости для современных иудеев и суббота и обрезание. Подобно закону, и эти ветхозаветные учреждения явились не рано и носили временный характер. Без этих обрядов, до времени их установления, сделались угодниками Божиими праведники. Если бы обрезание очищало человека, то Адам был бы сотворен обрезанным, или – по крайней мере – получил бы обрезание для своего очищения после грехопадения; если бы суббота была столь важным установлением, что без нее нельзя бы было обойтись, в таком случае первые люди строго выполняли бы то, что относится к субботе. Между тем история показывает, что ни Адам, и никто из ветхозаветных праведников до Авраама не были обрезанным, никто из них не праздновал субботы, и, однако – угодили Богу⁴⁵⁶. И сам Авраам «угодил Богу прежде, нежели был обрезан, а субботы вовсе не праздновал». Рассматривая характер ветхозаветных учреждений, Тертуллиан находит, что самое обрезание было установлено «не как преимущество спасения, а как знамение времени»⁴⁵⁷. «Плотское обрезание временно дано было мятежному народу в знамение, по которому мог бы он быть узнан, когда ему воспретится вход в Иерусалим, по причине беззаконий его». Богу угодно было не это плотское обрезание, а обрезание сердца, как «залог спасения покорному народу»⁴⁵⁸, «обрезание духовное», которое предварило собою обрезание плотское⁴⁵⁹. Вследствие того – «перводанное (плотское) обрезание должно было превратиться и уступить место новому закону, отличному от закона, данного отцам иудеев», и оно отменено, как и было предсказано⁴⁶⁰.

Подобно тому «и соблюдение субботы было учреждением только временным». «Священное писание упоминает о субботе временной и вечной». Временная суббота «принадлежит человеку», неприятна Богу (Исх. 1:14; Иез. 23:38); а вечная суббота «восходит до Бога». «Она возвещена и предписана прежде временной субботы, подобно как прежде плотского обрезания было предсказано обрезание духовное», – до Моисея праведники спаслись не особенным благоговением к этой временной субботе. Если же постановление о субботе явилось только в Моисеевом законе, то, очевидно, суббота временна, празднование ее должно прекратиться также во времени, как и началось. Не в этой временной субботе благоволил Бог, «не в соблюдении этого седьмого дня заключалось отправление субботы». Взятие Иерихона – яснейшее доказательство того. От осадных работ города и от взятия его не были свободны и в субботний день, не освобождались даже и священники. То же доказывают войны и победы при Маккавеях, одержанные в субботние дни. Из этих частных случаев отменения закона о субботе по повелению Божию видно ясным образом, что «дан евреям первоначально сей закон не для того, чтобы он исполнялся вечно»⁴⁶¹.

Наконец – самое важное учреждение Моисеева закона – жертвоприношения, – и они должны были прекратиться. Нужно различать два рода жертвоприношений: жертвоприношения плотские и духовные, – «плотские, земные жертвы старшего сына, т. е. Израиля, с самого начала преобразуются посредством жертв Каина», духовные – посредством жертв Авеля (Быт. 4:4–14). Израильскому народу в предписаниях Моисея «повелено было приносить жертвы не в ином каком месте, как только в земле обетованной»; младший же народ – по предсказаниям пророков, водимых Духом Святым – «некогда будет приносить жертвы по всему лицу земли и на всяком месте» (Мал. 1:11). Господь благоволил к духовным жертвам, «благоприятна Богу духовная жертва хвалы, жертва Ему – дух сокрушен» (Пс. 50:19; 49:14). Напротив – плотские жертвы Ему неприятны, и Он Сам возвестил отвержение их (Исх. 1:11–15)⁴⁶².

Такими образом в Ветхом Завете «были предсказаны суббота временная и суббота вечная, обрезание плотское и обрезание духовное, закон временный и закон вечный, жертвы плотские и жертвы духовные». Было предсказано, что временное и древнее должно прекратиться и замениться новым и духовным – с явлением нового божественного Законодателя. Следовательно, все дело теперь сводится к выяснению одного, что «древний закон прекратился, и что ныне действует обетованный новый закон»; другими словами – решить вопрос: «пришел или нет Творец нового закона, Блюститель духовной субботы, Первосвященник вечных жертвоприношений, бессмертный Владыка вечного царствия?» Если пришел, то ветхозаветный закон со всеми его учреждениями уже покончил свое существование, и наступило время нового завета; а если нет, в таком случае он еще и до сих пор имеет свою обязательную силу⁴⁶³. Этот вопрос сам собою разрешится, если сопоставить ветхозаветные пророчества о явлении Мессии с историческими событиями.

Было предсказано, что проповедь об И. Христе распространится «во всю землю» (Исх. 40:1; Пс. 18:5). «Это чудо уже совершилось» пред глазами всех, – «во всех местах прославляется имя И. Христа, Который уже пришел и царствует», «имя и власть Его проникают во все концы вселенной; повсюду веруют в Него; пред Ним благоговеют все нации; везде Он царствует, везде воздается Ему поклонение, везде Ему приносится одинаковая дань. Нет варвара, который бы не был принят от Него с радостью; нет такого звания и состояния, которое бы могло тут пользоваться особым преимуществом; Он ко всем одинаков, над всеми равно властвует. Он один Царь, один Судия, один Господь Бог во вселенной»⁴⁶⁴.

Прор. Даниил предсказал с точностью «время для рождения И. Христа, для Его страданий и для запустения, т.е. разрушения Иерусалима» (Дан. 9:1. 2. 21–27), – по пророчеству – «от исхода словесе до Христа пройдет 62 седьмины, и Святый святых помажется; потом помазание потребится; по истечении же семи седьмин, в одну седьмину и полседьмины рассыплется град, отымется жертва и скончание дастся на опустение». – Хронологические данные ясно показывают, что от первого года царствования Дария, когда открыто было Даниилу время пришествия Мессии, до явления И. Христа протекло 438 ½ лет или 62 ½ седьмины, и что – царствование Августа было тем временем, когда обетованный Мессия должен был явить Себя миру. Та же хронология, продолженная за время явления Мессии, показывает исполнение и остальной части пророчества Даниила, именно, что И. Христос, имея около 30 лет от роду, пострадал в 15-й год царствования Тиверия, что от рождества И. Христа до разрушения Иерусалима прошло 52½ года, или 7¹/₂ седьмин. Таким образом, от времени произнесения пророчества Даниилом до разрушения Иерусалима протекло 438 ½ + 52 ½ г., т. е. 70 седьмин. В последний период седьмин потребилось помазание, когда ископаша руце и нозе И. Христа (Пс. XXI); «это кровавое жертвоприношение совершено было в конце 70 седьмин, в царствование Тиверия; вся синагога сынов Израилевых участвовала в сем жертвоприношении». По истечении всех седьмин пресеклись в стране иудейской жертвы и приношения, потому что – с одной стороны – помазание потребилось, с другой – разрушен иерусалимский храм, и там уже не могли быть отправляемы жертвы и приношения. Таким образом, пророчество Даниила исполнилось с буквальною точностью⁴⁶⁵.

В подобном же соображении исторических данных видно исполнение и другого пророчества Даниила, что в Иудее будут пророки только до Мессии. Евангелист имел право сказать, что вси пророцы и закон до Иоанна (Крестителя) прорекоша (Мф. 11:13). С явлением И. Христа не являлось уже более пророков с предсказанием о Мессии, – И. Христос явился «печатью и завершением всех пророков», – «как скоро Он крестился, то полнота духовной благодати древнего закона всецело сосредоточилась в И. Христе, и Он запечатлел видения и все пророчества, исполнивши их своим пришествием⁴⁶⁶.

В ветхозаветных пророчествах было предсказано рождение И. Христа от Девы и Его всепобеждающая сила (Исх. 7:13–15; 8:4). Здесь иудеи возражали, что и они видят в этом месте из пророчеств Исаии пророчество о Мессии; но приложимо ли оно к пришедшему уже И. Христу? «Исаия объявляет, говорили иудеи, что Он наречется Еммануил, и что приимет (сокрушит) силу Дамаскову, и (восхитит) корысти Самарийские пред царем Ассирийским. Известно же, что пришедший – по вашему мнению – Христос никогда не называл себя сим именем и не производил войны». Для решения первого возражения Тертуллиан советует главным образом обращать внимание на смысл наименования – Еммануил (с нами Бог); наименование «с нами Бог» в точности оправдалось на И. Христе, – «все иудеи, уверовавшие в Него, иначе и не называют Еммануила, как «с нами Бог». Разбирает затем идею о Мессии, как Царе – Завоевателе. В выражении: «приимет силу Дамаскову и корысти Самарийские пред царем Ассирийским» иудеи «усиливаются видеть предсказание о Христе – Завоевателе, не обращая внимания на то, что пред тем сказано в пророчестве, т. е. что Он приимет эту силу и эти корысти прежде неже разумети отрочати назвати отца или матерь». В пророчестве этом «нужно принять в уважение, – говорит Тертуллиан, – возраст Отрочати, которого слабость не свойственна тому, чтобы действовать подобно взрослому, а тем более начальнику». Если, судя по законам природы, преуспеяние в жизни предшествует преуспеянию в воинском искусстве, если необходимо нужно знать имя отца и матери прежде, нежели укрощать гордость Дамаска; то неизбежно следует заключить, что выражения эти фигуральные или аллегорические. «Христос, будучи еще в колыбели, не имея оружия, безо всякого сражения, принял силу Дамаскову», т. е. золото и фимиам от восточных волхвов. Золото и фимиам составляют главное богатство Востока (За. 14:14; Пса. 71:10), управляемого почти всегда магами, в зависимости от которых находился и Дамаск. «Стало быть, Христос, получив от Востока в дар золото и фимиам, воспринял над ним власть духовно». Он еще в колыбели получил и корысти Самарийские, т. е. поклонения волхвов, как образ «побежденного идолопоклонства», обозначенного именем Самарии, обезглавившей себя суеверием и возмущением против Бога, при Иеровоаме, например... Что так нужно понимать это место из пророчества, доказательством служат другие места Св. Писания, в которых «И. Христос представляется в виде завоевателя с символическим оружием и под фигуральными наименованиями (Пс. 44:4): препояши меч Твой по бедре Твоей, Сильне… Под мечом здесь разумеется не воинский меч, но меч слова Божия, меч обоюдуострый, изощренный правдою и мудростию Божиею, имущий воздать каждому по делом его; стало быть, Христос мог и без участия в бранях и сражениях вооружиться таинственно мечом слова Божия». В его руках стрелы изощрены, т. е. «заповеди, обтекающие весь мир, угрозы, казни и сокрушения сердца, проникающие совесть каждого». – При таком понимании ветхозаветных пророчеств о Мессии, «Христос тем менее может почесться воинственным, что Исаия не возвещал о Нем, как о земном завоевателе»⁴⁶⁷.

Вслед за этим Тертуллиан разрешает другое недоумение иудеев – касательно имени явившегося Мессии, – они не видели в ветхозаветных книгах указания на имя «Иисус». Тертуллиан доказывает, наоборот, что в Ветхом Завете была даже прообразовательная личность, носящая имя Иисуса, – это Иисус Навин, преемник Моисея, введший евреев в землю, кипящую медом и млеком; последним событием он прообразовал И. Христа, имеющего ввести людей в благодатное царство. Он послан был c божественным полномочием, облечен именем Иисуса (Исх. 23:20), назван был Иисусом «по причине будущего таинства сего имени»⁴⁶⁸.

По пророчествам И. Христос должен произойти от потомства Давидова, должен быть исполнен духовными дарами (Исх. 11:1–3), подать миру пример кротости, терпения и самоотвержения (Исх. 53:3. 7; 42:2. 3). Все это с поразительною точностью исполнилось на лице И. Христа. Ему наиболее всех приличествует все обилие духовных даров; Он был потомок Давида, – Его Матерь Мария принадлежала к роду Давидову; И. Христос родился в Вифлееме, – это уже одно говорит о кротости Его. По пророчествам (И. Христос) Мессия должен обладать особенно двумя свойствами – пророчеством и чудесами (Исх. 58:1. 2; 35:4–6). И эти черты пророчеств исполнились на Иисусе Христе, – Он совершил много чудес, как это засвидетельствовали и сами иудеи, хотевшие побить Его камнями за совершение чудес в субботу, был и проповедником в продолжение открытого служения своего роду человеческому⁴⁶⁹.

Касаясь самой личности И. Христа (как Первосвященника), иудеи находили несообразными с пророчествами страдания и смерть И. Христа, крестное распятие находили противоречащим ветхозаветному изречению: «проклят всяк висяй на древе» (Втор. 21:22. 23). По Тертуллиану – проклятие это обрушивается только на тех преступников, которые осуждены на позорную казнь за смертные преступления. И. Христос хотя и был распят и претерпел позорную смерть, но претерпел ее не как преступник, – «ложь никогда не оскверняла Его уст, Он был совершенным образцом правды и смирения»; претерпел казнь, но это совершил Он «во исполнение пророков, указавших самые орудия Его смерти». Все «таинство Его страстей предначертано было предварительным предсказанием» (Пс. 21; 68; Втор. 33:17) и предуказано прообразами. Исаак, несший дрова для жертвоприношения, прообразовал жертвоприношение Иисуса, несшего на себе древо крестное; Исаак, как только прообраз, был пощажен, вместо него принесен в жертву овен; Иисус же, как исполнение этого прообраза, был распят на принесенном Им самим древе крестном. Иосиф, гонимый братьями и проданный ими в Египет, предуказывал Спасителя, «изменнически преданного своими братьями в лице Иуды». В своем благословении Симеону и Левию Иаков символически указал на гонение И. Христа от книжников и фарисеев (Быт. 49:5. 6), завершившееся тем, что они пригвоздили И. Христа к кресту. Моисей, крестообразно простерший руки во время битвы И. Навина с Амаликитянами, также предуказывал на таинство искупления, на то, что «там, где сражалось имя Иисуса, надлежало водрузить знамение креста, которым Иисус Навин мог бы одержать победу». Медный змий в пустыне был образом вознесения И. Христа на древо крестное и могущества креста... Такие прообразы, ясные для настоящего времени, но прикрытые покровом таинственности для ветхозаветного человека, были проясняемы пророчествами, которые очерчивали страдания и смерть Христа до мельчайших подробностей. Псалмопевец прямо говорит, что «Господь царствует с высоты древа» (тертуллиановский перифраз 10 ст. 95 псалма); Пр. Исаия – что начальство Его на раме Его (Исх. 9:6); Прор. Иеремия говорит о злоумышлениях врагов против И. Христа (Иер. 11:19); Псалом 21 с удивительною точностью и подробностью говорит о страданиях Мессии на кресте; Прор. Исаия, предсказывая страдания Искупителя, говорит, что Он претерпит их за грехи других людей, будучи Сам совершенно безгрешен (Исх. 58:8–10)⁴⁷⁰. Обрисовывая крестные страдания и смерть И. Христа, пророки не забыли упомянуть и о знамениях и чудесах, сопровождавших эти события из жизни Богочеловека. Тьма в день смерти была предвозвещена пр. Амосом (8:9. 10), и символически указана в вечернем заклании пасхального агнца. Гибель иудейского народа за богоубийство (Иез. 8:12–18,9:1–6), убиение И. Христа – печати и завершения древних пророчеств, исполнившего на себе все мессианские пророчества, оскудение пророчеств, – все это было предуказано в Ветхом Завете, и тем самым, – точным исполнением ветхозаветных пророчеств на лице И. Христа, – должно уже невольно убеждать всякого в мессианском достоинстве И. Христа, в признании того, что Он явился таким, каким был возвещен, и располагать к вере в Него и Его деятельность⁴⁷¹; исполнение мессианских пророчеств на лице И. Христа ясно свидетельствует, что И. Христос есть тот самый обетованный Мессия, Который должен был явиться на земле для искупления человечества от рабства греху и смерти и для примирения его с Богом.

Если отрицать мессианское достоинство И. Христа, в таком случае разрушается ветхозаветное пророчество. В силу предсказаний пророков Мессии надлежало родиться в Вифлееме – иудейском городе (Мих. 5:2). Если в И. Христе не признавать обетованного вождя из пламени Иуды и из Вифлеема, то должно ожидать явления другого Мессии из Вифлеема. Но «мы видим, что в городе Вифлееме не осталось теперь ни одной души израильского племени», и им запрещено даже селиться вблизи Иудеи, – каким же образом и от кого родится в Иудее вождь? Если Мессия еще не пришел, то от кого же Он получит помазание? – во время чужеземного ига не дозволяется производить помазание, с другой стороны – у иудеев нет ни храма, ни алтаря, где прежде совершалось помазание, и где бы можно было помазать Мессию⁴⁷².–Но что всего яснее и осязательнее доказывает пришествие И. Христа, как совершившийся уже факт, так это – последние события из жизни чад Израиля. Было предсказано (Иер. 2:13), что иудеи отвергнут Мессию – источник живой воды, и ископают себе бездонные колодцы, т е. «рассеясь по разным народам, учредить между ними синагоги, в которых не будет уже обитать Дух Святый, как прежде в храме до пришествия Христа»⁴⁷³. Было предсказано, (Ис. 2:20; 3:1; 5:6; 52:5; 1: 3–8; 50:11; Пс. 58:12) что «по пришествии Его, в возмездие за их презрение, жестокость и богоубийство», их постигнут несчастия: от Иерусалима и Иудеи отымется премудрый Архитектон, благодать Божия перестанет на них изливаться, блага небесные не будут обогащать дома израилева. Все это уже исполнилось на иудеях, – «купель Силоамская, исцелявшая израилевы немощи до пришествия Христова, потеряла с того времени силу свою», земля их стала пуста, города – пожжены, чужеземное иго тяготеет над ними. «Как предсказано было – с одной стороны, что иудеи рассеяны и истреблены будут ради И. Христа, а с другой – известно, что их рассеяние и гибель совершились в наших глазах; то из сего явствует, что иудеи подверглись сему злополучию действительно ради Христа. Здесь все одно с другим согласуется: смысл Св. Писания, происшествие и порядок времени», – Иерусалим разрушен, народ рассеян и блуждает по всей земле. Если Мессия не пришел, то пророчество оказывается неисполненным, – «возвратите Иудее государство, которое мог бы обрести И. Христос прежде, нежели станете утверждать, что придет другой Христос»⁴⁷⁴.

Не признавая в лице И. Христа обетованного Мессии, иудеи, разумеется, не представляли себе, что в этом случае они идут вразрез с ветхозаветными мессианскими пророчествами; если же они отрицают мессианское достоинство И. Христа и не признают совершенного Им дела искупления человечества, так причина этого, главным образом лежала в ложной мессианской идее, выработавшейся у евреев, благодаря иноземному политическому гнету, тяготевшему над ними. Под влиянием этой идеи о Мессии как Царе, Который в своем явлении сбросит с избранного народа ненавистное для евреев иноземное иго, иудеи отодвигали на задний план пророчества об уничтоженном состоянии Мессии и высокой задаче обещанного Потомка Давидова, – на первый план выступили пред ними пророчества о славе и владычестве Богочеловека, Его царственном могуществе; ожидая славного блестящего явления Мессии, иудеи смешали, таким образом, первое и второе пришествие Сына Божия. С целью уяснить сынам Израиля мессианскую идею, показать различие между тем и другим явлением Сына Божия, Тертуллиан очерчивает первое и второе пришествие Сына Божия на землю, показывает цель, с какой Сын Божий сходил на землю и цель славного Его пришествия; при этом он стоит опять на той же почве, на какой стоял в продолжение предыдущих рассуждений с евреями, на почве сопоставления ветхозаветных пророчеств с новозаветными событиями.

То и другое явление Сына Божия описано ветхозаветными пророками, представлено в двух различных видах или образах. Первый образ должен был состоять в уничижениях всякого рода (Исх. 53, 2–4. 7), благодаря которым И. Христос и явился камнем претыкания для многих (Исх. 8:14), умаленным малым чим от ангел (Пс. 8:6). «Второе же пришествие ознаменуется величием и славою. Тогда он не будет уже камнем претыкания и соблазна, но – камнем, его же небрегоша зиждущии и иже бысть во главу угла (Пс. 117:22), камнем, иже удари и истни до конца мечтательное величие царств мира сего» (Дан. 2:34 и след.), явится во славе и величии (Дан. 7:13. 14; Пс. 44:3–5; 8:6. 7; Евр. 2:7). «Тогда воззрят нань его же прободоша и восплачутся о Нем плаканием (Зах. 7:10) те, которые (иудеи) не умели и не хотели познать Его в состоянии человеческого Его уничижения».

В первом пришествии «Он облечен во вретище, т. е. в страстную и смертную плоть... борется с диаволом, который искушает Его После крещения и влагает в сердце Иуды предательские мысли». Во втором – «Он совлекает с себя прежнее уничижение, как нечистую одежду, облекается в светлую ризу и возлагает на главу свою кидар чист, т. е. восприемлет славу и величие второго своего пришествия. На эту двойственность явления И. Христа указывали два козла очищения (Лев. 16), из коих «один, взявший на себя беззакония людей и изгнанный в пустыню, в землю непроходиму, носит на себе явные знаки страданий И. Христа, Который был поруган, осыпан проклятиями и распят вне города, как бы в пустыне; другой же козел напоминает торжественное, славное состояние И. Христа». Таким образом, «первое Христово пришествие должно было исполняться среди уничижений и оскорблений: образы, обозначающие его, для многих покрыты тьмою; второе – напротив того – озарено светом и сообразно с достоинством Божиим. Посему-то иудеям стоило только поднять глаза, чтоб удостовериться в сем втором явлении по блеску и сиянию его, между тем как завесы и немощи, несвойственные Богу, при первом явлении, могли помрачить их взоры, и они даже теперь утверждают, что Христос их еще не пришел, потому что они не видели Его во всей славе; а того не хотят знать, что прежде должен Он явиться в уничижении и посрамлении».

Общий вывод из всего сказанного такой. Видя исполнение всего предсказанного на И. Христе, возможно только одно заключение: или И. Христос – обетованный Мессия, и, следовательно, в Него должно веровать как в Сына Божия, или пророчества не истинны. Не имея возможности и смелости сказать последнего, иудеи, поступая логически, не могут отрицать и первого⁴⁷⁵. Этот последний вывод свой Тертуллиан противополагает – как общую сумму всех приведенных доказательств – неверию иудеев в Иисуса Христа, противополагает, добавим, с тою же опять миссионерскою целью, какая преследовалась им во всем трактате adversus iudaeos.

Достиг ли Тертуллиан какого-либо результата в своей деятельности против

иудеев? Параллель между творениями восточных апологетов и апологетическими

сочинениями Тертуллиана. Значение апологетических сочинений Тертуллиана против

язычников.

После анализа апологетических сочинений Тертуллиана представляются два важных вопроса: сказал ли Тертуллиан что-нибудь новое сравнительно с предшествовавшими ему восточными апологетами? Другими словами: можно ли назвать апологетические сочинения Тертуллиана хотя сколько-нибудь оригинальными, и не есть ли они простая компиляция греческих апологий? Последний вопрос: имела ли апологетическая деятельность Тертуллиана какое-нибудь значение для своего времени, достигла ли той цели, какую преследовала?

Начнем с деятельности Тертуллиана, обращенной против иудеев. Здесь Тертуллиан преследовал не столько апологетическую цель (в собственном смысле этого слова), сколько миссионерскую. Без политической самостоятельности, разбросанные там и здесь по лицу земли, иудеи около времени и во время Тертуллиана не могли существенно вредить христианству и христианам; они уже достаточно зарекомендовали себя пред язычеством, чтобы в Риме и его провинциях серьезно верили их клевете против христиан; христианство сделалось уже несколько известным язычникам, по крайней мере, язычники уже не смешивали христиан с иудеями и не преследовали христиан из-за иудеев. Отсюда – апология (в собственном смысле), обращенная к иудеям, не имела места; поэтому же Тертуллиан и не задается целью – оградить христиан и христианство от иудейских нападок и преследований, – его задача другая: озарить иудеев светом евангельского учения, и выполнялась эта задача так же, как и другими церковными писателями, на литературном поприще имевшими дело с иудеями. Вопреки взгляду иудеев на И. Христа, как простого человека, обязанного своею славою силе веельзевула или магии, без всяких привлекательных сторон, христианские писатели во все времена доказывали сынам Израиля, что И. Христос есть истинный Мессия – Сын Божий, что на Нем исполнились все пророчества Ветхого Завета о Потомке Давидовом и что Иудеи, если только они остаются верными словам божественного ветхозаветного писания, должны признать в лице И. Христа обетованного Мессию. Против претензий иудеев на неизменность и самостоятельность ветхозаветного закона, христианские писатели доказывали, что с явлением Мессии ветхозаветные учреждения утратили свое значение и должны уступить место Новому Завету. Священное писание Ветхого Завета и сопоставление его с новозаветными священными событиями и священною письменностью христианскою – вот та почва, на которой вращалась борьба с иудеями, – божественный авторитет был одинаково важен как для той, так и для другой стороны, божественный авторитет – и только он один – имел значение в борьбе с израилем, а этим авторитетом прикрывались в борьбе как христиане, так и иудеи; философские, метафизические вопросы в этой полемике не затрагивались, да и не могли затрагиваться в спорах с иудеями, консерваторами, людьми, привязанными к букве закона и пророков. Отсюда – сколько ни развивалась полемическая деятельность церкви с нехристианскими взглядами и учениями, средоточный пункт полемики с иудеями – лицо И. Христа – оставался всегда одним и тем же, полемический материал и точка зрения не изменилась. После этого нет ничего удивительного, если позднейшие апологеты, сравнительно с апологетами І и II вв., писавшими против иудеев, не привнесли почти ничего нового в эту полемику, и постоянно повторяли на разные лады то, что уже было высказано прежде. Сам Тертуллиан, при всей своей гениальности, в борьбе с иудеями не придумал почти ничего особенного сравнительно с Иустином, например; полемический материал уже весь был исчерпан, и Тертуллиан, подобно прочим, повторил только сказанное, окрасивши, впрочем, это повторение своеобразным оттенком и более практической постановкой и разрешением намеченных полемикой вопросов. Отсюда – едва ли можно дать какой-либо определенный ответ на вопрос о значении литературной полемики Тертуллиана с иудеями. Можно только указать здесь одно, что иудеи и во времена Тертуллиана, вероятно, заявляли о своем существовании, преследовании интересов далеко не в пользу христианства и христиан; иначе нельзя объяснять себе появления этого церковно-литературного памятника – adversus iudaeos.

Совершенно иное можно и должно сказать об апологетической деятельности Тертуллиана, направленной во враждебный христианам языческий лагерь.

Параллель между апологетическими сочинениями⁴⁷⁶ Тертуллиана и восточных апологетов ясно говорит, что апологетической темой Тертуллиан избрал то же, что и восточные апологеты, свое сильное слово обратил в тот же лагерь, фанатизм, которого давил христиан; он воспользовался аргументами предшествовавших ему апологетов, – их аргументация сделалась его. В трактате ad nationes он даже видимо подражал Св. Иустину⁴⁷⁷. Но заключать отсюда не в пользу Тертуллиана еще слишком поспешно. Этот обширный и проницательный дух сумел остаться оригинальным вполне, пользуясь даже трудами своих предшественников. Хорошо знакомый с апологиями, явившимися ранее него,⁴⁷⁸ Тертуллиан не мог не позаимствовать из этого богатого источника. Но его заслуга состояла в том, что он сумел своим могучим вдохновением обновить давно повторяемую и почти избитую тему. Под его пером аргументы приняли новую силу, окрасились иначе, он придал им новую форму и судебно-ораторский блеск, неизвестные прежде. Достаточно беглого прочтения восточных апологий и апологий Тертуллиана, чтобы убедиться в глубоком различии между теми и другими.

Характер восточных апологий, их тон, апологетические приемы, точка зрения – все указывает на отличие их от апологетических произведений Тертуллиана. Национальные особенности склада греков и римлян (карфагенцы по характеру подходят к римской национальности) живо отразились на тех и других апологиях и придали каждой из них особенную физиономию. Греки – вообще народ философских построений, интересующийся умственными, спекулятивными вопросами, они с особенною любовью занимались преимущественно научными вопросами, умственным движением своего века. Их не интересовали политические движения, всемирное владычество над миром не входило в программу призвания греков, – наука – вот та область, где греки чувствовали свою силу и превосходство, умственный запас – вот то богатство, которое греки ценили более всего. Вследствие этого, греки нисколько не стеснялись узкой римской национальностью и относились сочувственно ко всякому проявлению умственного движения даже вне сферы греческой нации. Греки приняли христианство и отнеслись к нему, как и ко всякой системе, с критическим анализом, подвергли исследованию его внутреннюю научную состоятельность с философской точки зрения. Благодаря такому характеру греков и отношению их к религии, борьба между христианством и язычеством в их глазах представляла собою чисто ученый диспут, спокойный, сдержанный, где выделялись две доктрины – христианские и языческие, борьбу идей, а не личностей. Каждая сторона знала противную доктрину и с чисто научной точки зрения делала на нее нападение. Результатом этой борьбы двух религий был, со стороны христиан, ряд апологий, по которым очень легко воспроизвести ход борьбы. Все без исключения греческие апологии написаны в духе философских исследований. Апологеты брали христианство как философскую систему, ставила его на научную почву, обращали особенное внимание на вероучительную часть, и рядом спекулятивных философских доказательств старались убедить противников, что христианство не заключает в себе внутренних противоречий, в отношении своей внутренней состоятельности превосходит все другие доктрины и вполне отвечает внутренним потребностям человеческого духа. Носясь в области абстракций и философских решений вопросов, восточные апологеты с невозмутимым спокойствием истинных философов сосредоточивали все свое внимание только на началах разума, разрабатывали метафизическую сторону христианской догматики, почти не касаясь практической стороны дела. Поэтому восточные апологии ближе и вернее всего можно назвать апологиями с метафизическим характером, идеальными.

В своем стремлении к отысканию научной истины где бы то ни было, восточные апологеты не стеснялись узкой рамкой, разграничивавшей христианство от язычества, – они с удовольствием заимствовали свидетельства в интересах истины всюду, где только представлялась возможность, даже у язычников, я нисколько не ослабляли силу этих свидетельств. С этой целью все они, будучи до обращения в христианство последователями философских школ, питавших великое уважение к философии, рылись в архивах языческой мудрости и подбирали в них свидетельства для подкрепления общих богословских истин, отыскивали сходство между христианством и язычеством, точку соприкосновения языческого учения с христианским, и находили ее в учении о божественном Логосе.

Совсем другой характер мы видим на Западе, – апология Тертуллиана – первая из западных апологий – очень резко опечатлила на себе типические черты склада римлян. Умственные вопросы, научные движения мысли, философемы всего менее интересовали римлян, – они были не в их характере, спекулятивную философию римляне не любили, и из моральной части ее избрали только то, что казалось пригодным для римской жизни. На первом плане у них стояло государство и государственная жизнь; этим масштабом они и измеряли все. Все, что подходило под эту мерку, они принимали как полезное и необходимое, а идущее каким бы то ни было образом вразрез с их идеей государства, считалось бесполезным и даже положительно вредным, хотя бы на самом деле оно не заключало в себе ничего вредного и опасного для государства. С практической точки зрения взглянули римляне и на христианство, и увидели в нем первее всего религию, стоящую в том или другом отношении к государству; христианство поняли они как религию, разрушающую собою существующий строй государственной и общественной жизни, христиан – как толпу мятежников, революционеров. В силу такого взгляда на христианство и христиан, борьба на Западе носила уже другой характер, – здесь боролись не доктрины, не идеи, а два враждебные друг другу лагеря – язычников и христиан. Христианство не ставали на научную почву, не доказывали ею философскую состоятельность или несостоятельность, не прибегали к научным построениям отвлеченных доводов в пользу христианства и христиан, – жизнь и ее явления были главными доказательствами за и против христиан. Апологии Запада, как выражение и отобраз этой борьбы, все носят на себе какой-то официальный характер, характер деловых бумаг или речей ловких ораторов или адвокатов, стоящих на юридической почве. С таким характером и особенностями является Тертуллиан в своей апологетической деятельности. Его не интересуют метафизические вопросы; если он и касается христианского вероучения, то, как бы вскользь и мимоходом, не пускается в словопрения относительно догматической стороны христианства, его научной состоятельности, – вероучительная часть занимает у Тертуллиана второстепенное место, если еще не менее. На первый план он выдвигает практические вопросы, касающиеся христианской жизни, мастерски рисует картину жизни христиан и эту картину противопоставляет языческим обвинениям, которые также носили чисто практический характер и облечены были в конкретные формы.

Ни на что Тертуллиан так серьезно не смотрит, как на обвинения христиан в политических преступлениях и их непригодность и неблагонадежность в семейной и общественной жизни. Но он доказывает несостоятельность этих обвинений опять не философскими тонкостями, не абстрактными аргументами, а путем опыта, – представляет факты из жизни христиан, которые красноречивее всяких логических доводов говорят в пользу христиан против взводимых на них обвинений. Между тем, как во всех восточных апологетах видны люди с философским образованием и философы, Тертуллиан выступает на борьбу с язычниками как ловкий оратор на форуме или трибуне, который под блестящей внешностью оратора и поэта скрывает солидность мыслителя – реалиста. В нем виден человек, опытный в диалектике, логике, который в совершенстве владеет своим оружием и с успехом прилагает к делу все правила нападения и защиты. Тертуллиан, которому язычество напоминало самые мрачные страницы его жизни, философия надоела и опротивела, тесно замыкается в сфере христианства и в нем одном ищет себе основоположения в борьбе, суммально порицает все язычество вместе с философией, которая представляет собою – по его взгляду – стремление не отыскать истину, а затмить, исказить ее. Тертуллиан вполне убежден, что философы сами свои лучшие мысли заимствовали из священных книг христианских, но только исказили заимствованное⁴⁷⁹; они – патриархи ересей, проповедники заблуждений; следовательно, заимствовать у них свидетельства можно только в пользу лжи, а не истины. Не привыкший вращаться в области абстракции, Тертуллиан не ищет для себя в этом случае внешнего авторитета в авторских произведениях язычества, – они представляются ему и не свободными от заблуждений, и не авторитетными, и не убедительными, и он предоставляет их другим⁴⁸⁰; вместо всего этого он переходит на почву опыта, – эта почва самая надежная для него, на ней он чувствует себя хорошо обоснованным. Свидетельства не отвлеченные, а так сказать, осязательные для всех по своей конкретности, свидетельства ad hominem пользовались у Тертуллиана самым обширным приложением, оттесняли собой многие рационалистические доводы восточных апологетов. Самым общедоступным и убедительным аргументом в пользу монотеизма христиан Тертуллиан считал свидетельство души. Правда, и в восточных апологиях (например, у Афинагора) есть ссылка на этот аргумент, но ссылка очень слабая и – так сказать – мимоходная. Никто с большею силою не настаивает на этом аргументе, на родстве человеческой души с Богом, как Тертуллиан. Это же родство души с Богом составляет – по Тертуллиану – и естественный переход от язычества к христианству, средоточный пункт, где соприкасаются между собою две религиозные доктрины мира – язычество и христианство.

Различные фазы борьбы христианства с язычеством требовали от апологетов не одинаковой тактики вести дело защиты в разное время. Явившись сравнительно рано, восточные апологии представляют собою первую попытку защитить христианство от нападений. У апологетов не терялась еще надежда покончить борьбу с язычеством миролюбивым путем; они думали, что язычество убедится справедливыми просьбами и доводами христиан, и если само не потеряет кредита у своих последователей, то, по крайней мере, даст христианам свободу веры и убеждений. Поэтому все вообще восточные апологеты обращались к язычникам со смиренной, покорнейшей просьбой – сжалиться над христианами, не притеснять их, не преследовать «новое учение», устранить неправильное судопроизводство над христианами. Благодаря ли немногочисленности христиан в то время, или – может быть – в силу той же надежды на примирение с язычеством и опасения, как бы горячностью не испортить дела, восточные апологеты обращалась к светским властям с какою-то робостью, боязливостью, страшились сильно затрагивать язычество, критиковать его, нападать на него, – они снисходительно, как бы сквозь пальцы, смотрели на язычество, его религиозный культ и выработанные веками обычаи.

Напротив того, Тертуллиан, стоящий уже на высшей ступени развития апологетической деятельности церкви, играющий роль в последнем акте кровавой драмы – преследования христиан, когда всякая надежда на мирное окончание столкновения христианства с язычеством уже была потеряна, когда упрямство и фанатизм язычников обнаружились вполне, Тертуллиан выступает на апологетическое поприще с апологией другого характера. Он ясно видел, что покорнейшая просьба христианина – апологета ни к чему не приведет, не облегчит участи гонимых христиан; поэтому решился действовать иначе. Во имя равенства всех членов римской империи, в силу общечеловеческих прав, он не просит, а уже требует христианам свободы веры, как должного, им принадлежащего, но незаконно похищенного у них. Он не ищет примирения с язычеством, не хочет слышать ни о каких уступках язычеству; он не просит только правильности судопроизводства и веротерпимости христианам, – пред язычеством он является не просителем, и не апологетом, а бойцом. Тертуллиан смело выступает в открытую борьбу с язычеством, с полным сознанием правоты своего дела и с сознанием собственного достоинства, является судьей язычества. Он беспощадно нападает на язычество, указывает его нелепости и абсурды,– его апология является, таким образом, не апологией христиан, а язвительной сатирой на язычество и язычников. По отношению к язычеству Тертуллиан не всегда остается в пределах умеренности, по местам оставляет почву беспристрастного анализа и критики язычества, его речь часто обращается в иронию и сарказм над религиозным культом язычников и языческими богами; абсурды язычества из-под его пера выходят иногда преувеличенными....

Как на особенность апологии Тертуллиана в ее отличии от восточных апологий нужно указать еще на один прием Тертуллиана. Восточные апологеты в собственно защитительной части своих апологий старались только об одном – защитить христиан от тех обвинений, какие слышались из языческого лагеря, оправдать христиан от того, в чем винили их язычники. Тертуллиан не довольствуется этим. Оправдывая христиан от того или другого обвинения, он старается доказать и ясно представить, что эти обвинения приложимы не к христианам, а к самим язычникам, и обставляет это солидными аргументами⁴⁸¹.

Наконец, укажем еще на одну особенность апологии Тертуллиана, как отличительную черту ее. Восточные апологеты – все без исключения – смотрели на борьбу христианства с язычеством с научной точки зрения, измеряли значение христианства как религиозной системы, общим масштабом, защищали христианство тем же оружием, каким язычники думали поразить его. Тертуллиана переменяет точку зрения. Он смотрит на христианство не с точки зрения научной, не с точки зрения самого же язычества критикует и осмеивает язычество, а с точки зрения христианской. Понятное дело, что смотря на язычество с этой стороны, он находил в нем нелепости, недостойные разумного человека, и ирония за иронией, шутка за шуткой сыпались со стороны Тертуллиана на язычество; а при таком отношении к делу у Тертуллиана, при его пылкой натуре и раздражительности, не могло сохраниться спокойствия при изложении дела, той хладнокровности и методичности, какими отличались восточные апологеты.

Мы не имеем прямых исторических данных для категорического решения второго вопроса – о значении апологетических сочинений Тертуллиана для современной ему церкви. Фактические данные говорят, что в продолжение всего царствования С. Севера гонения свирепствовали, и внешние бедствия церкви не прекращались. Руководясь неопределенным римским законодательством относительно христиан, областные правители действовали по своему личному усмотрению, – то фанатически преследовали христиан, то, как бы утомившись, на время оставляли пытки и мучения, то снова принимались за гонения. Вообще – время Тертуллиана – это было таким временем, когда трудно было определить историческое значение того или другого письменного памятника. Если уже эдикты императоров не могли удержать массу и областных правителей от прекращения гонений, то могла ли сделать быстрый поворот в убеждениях правительства и народа и быстро доставить христианству господствующее место в умах язычников апология? Исторические данные говорят, что своим результатом апология Тертуллиана не имела формального, повсеместного в римской империи прекращения гонений на христиан; но этого и не имел в виду Тертуллиан, он и не просил снисхождения христианам как милости, – его задачей было раскрыть глаза язычникам и если не указать истину, то, по крайней мере, указать путь найти ее, показать, что язычники видят в глазах христиан соломину, между тем как в своих не видят бревна. Он требовал только, чтобы римляне, оставивши фанатизм и слепое предубеждение против христиан, исследовали то, что было причиной ненависти к христианам. Тертуллиан вполне убежден, что это исследование непременно приведет к тому, что христиан не будут винить и преследовать⁴⁸², он уже знает много примеров, что ознакомление с христианством приводило к христианству⁴⁸³. Поэтому главною его целью было обратить язычников к спокойному исследованию христианства. Написанные в привлекательной форме, общедоступным языком, апологетические сочинения, вероятно, были прочитаны и христианами и язычниками и произвели свое действие. Нет особенной нужды доверять тому свидетельству Лактанция, что, благодаря темноте и отсутствию внешней элегантности, сочинения Тертуллиана не пользовались особенною популярностью⁴⁸⁴; такой взгляд неприложим к апологетическим сочинениям Тертуллиана, – ясность и эластичность мысли, красноречивый, цветастый и образный язык, обработанный слог, серьезный тон, переходящий иногда в шутливый, делали его апологетические сочинения приятным чтением, и Тертуллиан мог иметь обширный круг читателей⁴⁸⁵. Ясно указывая нелепость обвинений против христиан и высоту христианских верований, противоположных верованиям язычников, Тертуллиан своими сочинениями достигал двух целей, которая, по всей вероятности, и имел в виду: христиан утверждал в их непоколебимости и мужественном перенесении всех страданий за религиозную истину⁴⁸⁶, а язычников, в которых подрывал убеждение в истинности их верований, он ставил на пути к переходу в христианство⁴⁸⁷. Таким образом, выходит, что подобным, путем апология Тертуллиана содействовала большей распространенности христианских идей и упадку язычества в количественном отношении; что, не имея ближайшего, осязательного обнаружения своего действия в доставлении христианам свободы веры в религиозных убеждений, она в другом отношении достигала ближайшей цели, ведущей к более отдаленной – торжеству Евангелия над язычеству щей римской религией.