Отзыв о сочинении В.О. Эйнгорна: Очерки из истории Малороссии в XVII в.

Сочинение г. Эйнгорна было уже, несколько лет тому назад, рецензируемо нами по поручению Императорского Общества Истории и Древностей Российских при Московском Университете, куда оно, в 1892 году, представлено было автором на соискание премии Геннадия Федоровича Карпова (см. «Отчет о первом присуждении премии Г.О. Карпова». Москва. 1894.). Но в то время сочинение имело не столь обширные размеры, потому что последние его главы не были еще окончательно обработаны: они доставлены были в рукописи и, по заявлению самого автора, требовали значительных восполнений, вызываемых наличностью архивного материала, в то время г. Эйнгорном еще не вполне изученного. Это изучение, как оказывается, потребовало восьмилетних почти неустанных трудов, и исследование г. Эйнгорна, будучи в конечной его части вновь переработано, увеличилось в размере против прежнего более чем на половину, достигнув свыше 1100 страниц убористого шрифта.

Главный предмет исследования г. Эйнгорна – сношения малороссийского духовенства с московским правительством в царствование Алексея Михайловича. Эти сношения, со времени воссоединения Малой России с Великой, были очень оживленные. Они, по словам автора, вызывались политической деятельностью духовенства и стремлением московского правительства воспользоваться содействием этого духовенства при осуществлении тех или других культурных задач, при чем культурное влияние представителей киевской учености не всегда вполне соответствовало правительственной программе; далее, сношения малороссийского духовенства касались вопроса об устройстве малороссийской церкви и материальном положении духовных. В этом разнообразии сношений при преобладании сношений политического характера и заключается их отличие от сношений предшествовавшей эпохи и особенно последующей.

Г. Эйнгорн имел предшественников по исследуемому им вопросу: сношения малороссийского духовенства с московским правительством и ранее обращали на себя серьезное внимание наших ученых, так что о всех важнейших фактах, касающихся этих сношений, можно находить сведения у многих исследователей, преимущественно, в Истории России С.М. Соловьева (т. X-XII), в Истории русской церкви преосв. Макария (до 1666 г.), в монографиях, относящихся до истории Малороссии Н.И. Костомарова, и друг. Но в этих трудах, как не специально посвященных изучаемому нашим автором вопросу, фактическая сторона не всегда отличается полнотой и обстоятельностью и заключает иногда существенные пробелы. Имеется и специальная работа по данному вопросу: очень ценные, составленные преимущественно по неизданным в то время первоисточникам, исследования Г.Ф. Карпова, помещавшиеся в Православном Обозрении за 1875–1876 годы и вышедшие в отдельном издании под общим заглавием: «Киевская митрополия и московское правительство во время соединения Малороссии с Великой Россией». Эта работа, как пособие, была наиболее полезной г. Эйнгорну; но она не охватывает всего исследуемого нашим автором периода и притом сосредоточена на деятельности только наиболее выдающихся представителей малороссийского духовенства (Сильвестр Коссов, Дионисий Балабан, Мефодий Филимонович); о других же духовных лицах, поддерживавших оживленные сношения с московским правительством, говорится в ней мало, мимоходом. Разумеется, и фактическая полнота исследований г. Карпова – полнота относительная, так как, несмотря на обширное знакомство автора с архивным материалом, немалое число документов, непосредственно относящихся к предмету его работ, осталось ему неизвестным.

Главная и бесспорная заслуга г. Эйнгорна состоит в тщательном изучении первоисточников, из коих весьма многие остаются еще не обнародованными, и привнесении на основании их новых, доселе не бывших известными, данных.

Важнейшие источники по вопросу о сношениях малороссийского духовенства с московским правительством находятся в московских архивах, что объясняется тем, что с 1654 года, когда Малороссия вошла в состав Московского государства, вся ее политическая жизнь сосредоточилась в Москве. Множество документов, касающихся этих сношений, напечатано в многотомном издании: Акты, относящиеся к истории Южной и Западной России. «Однако – по справедливому замечанию автора – самое тщательное изучение напечатанных здесь памятников не освобождает занимающегося означенным вопросом от весьма трудной обязанности прочитать в самых Архивах всю громадную массу подлинных Малороссийских Дел, даже тех, которые напечатаны в Актах Ю. и З. России». Это оказывается необходимым в виду того, что первые издатели означенных Актов вели свои работы не всегда тщательно: не досмотрели весьма многих важных документов, а некоторые дела, предназначенные для обнародования, напечатаны с существенными пропусками. Правда, этот дефект с успехом начал восполнять ревностный труженик науки Г.Ф. Карпов, но преждевременная кончина его приостановила эту работу, доведенную только до 1659 года, – и потому нашему автору для своих исследований предстояло прочесть все относящиеся к рассматриваемому им периоду подлинные Малороссийские Дела, находящиеся в московских Архивах Министерства Иностранных дел и Министерства Юстиции. Кроме того он работал в Государственном Архиве, в Московском отделе общего Архива Министерства Императорского Двора, в Московской Синодальной Библиотеке, в Архиве Московской Синодальной Типографии, в библиотеке Императорского Общества Истории и Древностей. Затем, когда исследование автора начато было уже печатанием, он счел нужным обозреть некоторые и южно-русские архивы, – именно: в Киеве, Чернигове и Харькове. Впрочем, материала, имеющего непосредственное отношение к тем автора, в этих архивах оказалось немного.

Чтобы оценить значение архивных изысканий автора, нужно иметь в виду, что в том архиве, в котором ему приходилось дольше всего работать, как наиболее содержащем ценного для его исследования материала, т.е. Архиве Министерства Юстиции, Малороссийские Дела не только не имеют описей, но заключаются в громадных связках, зачастую разбитых, перемешанных, при чем начало дела иногда отделяется от середины и конца сотнями листов, относящихся к другим тоже разбитым и перемешанным делам. Бесспорно, что изучение таких дел, предварительно требующих приведения их в порядок, есть поистине египетская работа и с самой похвальной стороны рекомендует нашего автора, как энергичного труженика пауки.

В изобилии собранный г. Эйнгорном материал дал ему возможность исправить множество детальных погрешностей и неточностей у прежних исследователей, дополнить прежде известные сведения, внести в изложение новые эпизоды, осветить некоторые факты с новых сторон. Труд автора, как основанный на первоисточниках, старательно изученных, есть труд, без сомнения, данный в научном отношении, хотя он оказывается и не во всех своих частях с одинаковой тщательностью обработанным, не закрыт для возражений с некоторых сторон и вообще не чужд недостатков.

Мы полагаем, что те недостатки в труде г. Эйнгорна, на которые будет указано ниже, в значительной степени зависели от хода его работы, от тех условий, при которых совершалось ее зачатие, возрастание и постепенное появление в свет.

По этому поводу считаем не лишним сделать некоторые разъяснения.

Едва ли может подлежать сомнению, что тема рассматриваемого исследования предложена была автору Г.Ф. Карповым, который, находя большее недочеты и пробелы в изданных под редакцией Н.И. Костомарова Актах Ю. и З. России и занявшись восполнением этих недочетов, на основании вновь собранного им материала сам написал (как мы упомянули) несколько статей, посвященных сношениям представителей западнорусской церкви с московским правительством в период, непосредственно следовавший за воссоединением Малой России с Великой. По-видимому, г. Эйнгорну рекомендовано было проследить только политические сношения малороссийского духовенства с московским правительством в царствование Алексея Михайловича, по крайней мере, так он сам определял прежде задачу своего исследования (см. стр. 40, прим. 8 означ. исслед. в Чтениях Общ. Ист. и Древн. Рос.). Молодой автор ревностно занялся изучением подлежавшего обработке материала и еще при жизни своего руководителя приготовил к печати начальные главы своего исследования. Г.Ф. Карпов прочел в рукописи работу г. Эйнгорна, указал на допущенные в ней «промахи» и, по исправлении последних, рекомендовал ее для напечатания в Чтениях Императорского Общества истории и Древностей Российских, к чему в 1890 году (вскоре после кончины г. Карпова) и было приступлено, – приступлено было в то время, когда архивные изыскания автора еще далеко не были, закончены.

Таким образом, г. Эйнгорн приступил к печатанию своего исследования прежде, чем им собран был необходимый для продолжения работы архивный материал. Этим и объясняются некоторые недостатки в труде автора, как внешние, так и внутренние. Прежде всего процесс работы автора отразился на плане его сочинения. По первоначальному плану г. Эйнгорн имел в виду проследить политические сношения малороссийского духовенства с московским правительством; но с течением времени, благодаря обилию архивного материала, касавшегося и других (многоразличных) побуждений к сношениям духовенства с Москвой и притом сопровождавшихся «самыми разнообразными последствиями», – автор, дорожа этим материалом, стал пользоваться и им, вводя, таким образом, в свое исследование данные, прямого отношения к основной теме сочинения не имеющие, так что в конце концов исследование его приняло, в некоторых своих частях, вид сборника сведений о приездах в Москву малороссийских духовных лиц, с какой бы целью они сюда ни приезжали, хотя бы только полечиться. Надо полагать, что невыдержанность плана и построения своего сочинения сознаваема была и самим г. Эйнгорном, что, может быть, и побудило его дать своему труду, в отдельном издании, новое, более общее заглавие: «Очерки из истории Малороссии в ХII в.», – а прежнее («О сношениях ... и проч.) снести в подзаглавие.

Далее, печатание сочинения частями, не только прежде окончательной его обработки в целом виде, но и ранее завершения архивных разысканий, лишило г. Эйнгорна возможности своевременно воспользоваться всей совокупностью собранного им материала. Без сомнения, знакомство и с изданными документами, даже пособиями, у г. Эйнгорна при начале его работы было менее широкое, чем какого он достиг впоследствии. От указанного хода работы автора (по мере ее выполнения сдаваемой в печать) результаты получились такие: г. Эйнгорн, постепенно обогащаясь сведениями, постепенно восходя от силы в силу, не мог не заметить некоторых опущений в своем труде, при чем обнаружились не только дефекты Фактические, но и неустойчивость некоторых воззрений автора, уже нашедших место в исследовании.

Все сказанное и побудило г. Эйнгорна выпустить свой труд с дополнениями и поправками, при чем те и другие не ограничиваются приложенными в конце книги (что для всякого явственно), но нередко встречаются и в других, особенно начальных главах исследования, для чего при отдельном его издании или, точнее, в отдельных оттисках из «Чтений в Императорском Обществе Истории и Древностей Российских при Московском Университете», пришлось некоторые страницы перепечатать. Последнее обстоятельство, не оговоренное автором, имеющее дело с его исследованием должны иметь в виду, ибо пользование им по «Чтениям Общества» может служить предметом не малых недоразумений.

Для подтверждения сказанного приведем несколько примеров.

На стр. 50–51 прежней редакции своего труда автор о Сильвестре Коссове выражается: «образованный митрополит, сын шляхтича, которому недурно жилось в стране шляхетства, не особенно желал подчиниться Москве...» и проч. – В новой же редакции это место читается так: «Митрополии» Сильвестр Коссов, происходя из шляхетского рода, несмотря на все невзгоды, какие испытывать ему приходилось в стране шляхетства, не особенно желал подчиниться Москве...» и проч.

На стр. 95–96 прежней редакции исследования говорится: «Характеристическая черта сношений духовенства в этот период (1654–1657 гг.) – это почти полное отсутствие сношений с московским правительством белого духовенства Малороссии. Объяснить это можно тем, что положение низшего белого духовенства, бывшее очень тяжелым под владычеством Польши, с пятидесятых годов XVII стол. (т.е. после воссоединения Малой России с Великой) изменилось к лучшему, так же как и положение массы народной, с которой белое духовенство разделяло радости и печали».– В новой же редакции читаем следующее: «Сношения белого духовенства с московским правительством за первые три года со времени подчинения Малороссии не были оживленными... Высшее духовенство малороссийское должно было немедленно по присоединении Малой России к Великой вступить в оживленные сношения с московским правительством, чтобы сохранить вольности, и в такого, рода сношениях низшее белое духовенство не могло играть руководящей роли, тем более, что вероятно не сразу оправилось от тяжелого положения предшествовавшей эпохи».

Указанные выдержки иллюстрируют перемену воззрений автора относительно тех или других вопросов. Приведем примеры, свидетельствующее об его отступлениях от первоначального плана работы.

На 29 стр. исследования прежней редакции говорится довольно пространственно об известном бегстве монахов густынского и ладинского монастырей в Московское государство. В редакции же новой сведения об этом урезываются до minimum'а и переносятся в краткое примечание на стр. 30, а взамен вычеркнутого текста трактуется «об обнаружившейся в Москве нужде в знаниях, открывшей туда дорогу киевским книгам».

Подобная же переделка текста с целью указать на то, что «передовые москвичи сознали необходимость внести новые культурные элементы в свою жизнь» резко бросается в глаза при сравнении 39–40 стран, той и другой редакции исследования.

В подтверждение того, как с расширением сведений автора ему приходилось отказываться от своих нашедших уже место в исследовании утверждений, укажем на стран. 140 прежней редакции, где говорится, что некто, сочувствующий работе автора, советовал ему для уяснения характера сношений малороссийского духовенства с московским правительством воспользоваться материалом, который дают изданные представителями малороссийского духовенства в 50–70 годах XVII-го стол. брошюры. Но – заявляет автор – «к сожалению, найти эти брошюры в Москве, как кажется, почти невозможно». Мы не будем говорить о странности такого заявления в устах ученого (если нет в Москве, следует поискать в других местах), отметим только, что это заявление в новой редакции опущено, что, разумеется, явилось результатом более близкого знакомства автора с книжными сокровищами Москвы, чем какое имел он прежде, хотя – заметим – это знакомство и в настоящее время едва ли достигнуто им до конечных пределов.¹

Считая излишним продолжать сравнение между прежней и позднейшей редакциями исследования г. Эйнгорна, отметим только те страницы, которые в отдельных оттисках перепечатаны. Страницы эти суть следующие: XII-XIV, 29–30, 39–42, 49–50, 93–96, 139–140, 197–198, 241–242, 265–266, 269–270, 327–328, 343–344, 349–350, 359–360, 383–384, 393–394, 481–482 и 639–640.

Переделывая указанные страницы, г. Эйнгорн – как нами замечено – имел в виду не одно исправление замеченных погрешностей в своем труде, а и введение в него как бы новых отдельцев; но без особых объяснений понятно, что достигнуть этого в желаемой степени было уже трудно, так как автору приходилось эти отдельцы искусственно втискивать в готовые рамки строго определенных размеров, – рамки, без сомнения, не всегда соответствовавший количеству пригодного для целей автора материала и назревшей потребности воспользоваться им.²

После этих общих замечаний сделаем краткое обозрение рассматриваемого исследования.

Оно (кроме помещенных в начале довольно пространных речей об источниках, коими пользовался автор) состоит из введения и семи глав.

В введении к сочинению автор делает краткий обзор состояния западнорусской церкви в период предшествующий рассматриваемому им. Здесь он останавливает свое внимание на факте разделения русской церкви на две митрополии и выясняет причины этого разделения. Затем говорит о развитии шляхетских наклонностей в среде южнорусских епископов, как одной из главных причин принятия ими унии, насильственное введение которой сопровождалось для православных разнообразными бедствиями, – стеснениями в правах, преследованиями и т.п. Только области Киевская и Волынская находились в это тяжелое время сравнительно в более благоприятных условиях; поэтому здесь – или, точнее говоря, в Киеве – воздвигается сильный оплот православия. Здесь формируется действовавшее с значительным успехом братство; здесь совершается событие чрезвычайной важности – восстановление Иерусалимским патриархом западнорусской иерархии; здесь же в видах спасения отчизны и православия впервые рождается мысль «преклонити главу к православной восточной державе». Мысль эта высказана была некоторыми из новопоставленных иерархов, сносившихся с московским правительством, – людьми совершенно непохожими по своему характеру и склонностям на владык, бывших в южнорусской церкви перед унией и изменивших православию. Но с восстановлением прав западнорусской православной церкви, при воцарении Владислава IV, и вступлением на митрополичью и епископские кафедры новых иерархов – «ясновельможных панов» и «настоящих шляхтичей», взгляды высшей иерархии на Москву, как спасительницу, изменяются. П. Могила не только не желал подчиниться Москве, но даже печатно сознался, что в Московском государстве господствуют произвол и жестокости. Трактат заканчивается общими замечаниями о положении южнорусского духовенства ко времени царствования Алексея Михайловича.

Это небольшое (32 стран.) введение не принадлежит к лучшим отделам сочинения г. Эйнгорна. Характеристика южнорусского духовенства за рассматриваемое автором время не отличается яркостью красок. Этот недостаток особенно чувствуется при выяснении причин разделения русской митрополии. Автору необходимо было уделить более внимания вопросу о том, почему разделение митрополии совершилось легко: не только не вызвало протестов со стороны южнорусского духовенства, но даже встречено было с сочувствием. Правда, автор высказывает совершенно верное положение, что иерархическое устройство южнорусской церкви развивалось на иных началах, чем таковое устройство церкви северно-русской; но это положение иллюстрирует поверхностно. Между тем всестороннее выяснение данного вопроса, рельефное изображение церковно-иерархических особенностей церкви южнорусской в сопоставлении их с церковными порядками Московского государства, с бόльшей наглядностью уяснили бы и тот факт, почему по воссоединении Малой России с Великой подчинение южнорусского духовенства московскому патриарху встретило в среде представителей первого крайнее несочувствие, и «препоны» по сему делу ставились ими на каждом шагу.

В первой, очень небольшой по объему главе (33–46) г. Эйнгорн говорит о сношениях малороссийского духовенства с московским правительством в начальные годы царствования Алексея Михайловича, именно, за время с 1645 года по 1654-й. Время это обнимает конец жизни митрополита Петра Могилы и первые семь лет управления киевской митрополией его преемника Сильвестра Коссова. Новых (не обнародованных) фактических данных в рассматриваемой главе встречаем не много, но все известное автором в последовательном порядке сгруппировано, хотя при этой группировке г. Эйнгорн допускает иногда и не верное (тенденциозное) освещение фактов. Так, желая рельефнее оттенить несочувственное отношение митрополита Сильвестра Коссова к Москве, он начинает свою речь такой тирадой: «Если воеводич земель молдавских, управлявший обширной паствой (т.е. митрополит П. Могила)... обращался к Москве преимущественно за денежными вспомоществованиями и в то же время прямо указывал московскому правительству на превосходство подчиненного ему духовенства перед духовенством московским, если он указывал на невежество всех вообще людей московских, то каковы должны быть отношения к Москве Сильвестра Коссова, которому...» и проч. (стран. 34–35). К этому месту процитованы №№ 33 и 44 А. Ю. и З. Р. т. III. Но указанные здесь документы не оправдывают ни тона, ни даже до известной степени и содержания текста у нашего автора. Прямой смысл этих документов состоит в том, что науколюбивый киевский митрополит, ревнуя о распространении образования в единоверных землях, обращается к московскому царю с трогательной просьбой («изряднее бьет челом паче всех прошений своих») о том, чтобы «государь змиловался, пожаловал», – повелел в Москве учредить монастырь, в котором бы киево-братские иноки обучали детей греческой и славянской грамоте: ибо «такое дело Богу угодно будет, царскому величеству честно и во всех странах преславно».

Автор своеобразно комментировал означенные документы, без сомнения, вследствие сложившегося у него неблагоприятного для П. Могилы взгляда па характер его сношений с московским правительством. Автор недоволен П. Могилой за то, что он не выражал желания «преклонити свою главу к православной восточной державе», не хотел подчиниться Москве. Но г. Эйнгорн забывает, что нельзя оценивать деятельность исторических лиц вне условий их времени, а тем более под влиянием односторонних воззрений и по личным только симпатиям... П. Могила, потомок молдавских господарей, пользовавшихся всегдашним покровительством со стороны Польши, а во время политических смут находивших и радушный прием здесь, сам – по изгнании из отечества – приветливо принятый Польской Короной, удостоенный здесь высшего иерархического поста, добившийся перед правительством восстановления прав православной церкви, постоянно пользовавшийся благосклонностью короля (не говорим уже, что он обязан был относительно его, а равно и государства верноподданнической присягой), связанный, наконец, со многими польскими семьями узами крови, – мог ли П. Могила заводить сношения, клонившиеся ко вреду его второго отечества, с каким- либо хотя бы то и единоверным государством?

Вторая глава, тоже по объему не особенно большая (стран. 47–97), посвящена обзору событий от 1654 года по апрель 1657-го, – до времени кончины митрополита Сильвестра Коссова. Центральным пунктом этой главы служит присоединение Малороссии к Московскому государству и выяснение отношений к этому событию малороссийского духовенства как высшего, так и низшего. Для характеристики отношений к Москве высшего духовенства, точнее говоря, митрополита, – автор отмечает тот факт, что С. Коссов не принимал никакого участия в челобитии Малороссии под великую руку государя, сосредоточивает особенное внимание на столкновениях митрополита сначала с московскими послами (по поводу присяги митрополичьих и киево-печерских подданных), а потом с назначенными в Киев воеводами (по поводу избранного последними места для постройки замка) и неоднократно упоминает о продолжавшихся и после присоединения Малороссии сношениях митрополита с польским правительством. Для характеристики отношений низшего духовенства в Москве автор приводит извлечение из письма чернобыльского протопопа и комментирует оное. Далее идет речь о войсковом посольстве в Москву для переговоров о правах малороссийского народа «духовного и мирского чину», выясняется вопрос о желании московского правительства объединить малорусскую церковь с великороссийской под властью московского патриарха и указываются причины, почему это не могло быть приятно и желательно киевскому митрополиту, хлопотавшему о подтверждении всех прав малороссийского духовенства и отправлявшему с этой целью посольство к государю, кончившееся, отчасти вследствие недоверия Москвы к митрополиту, почти безрезультатно. В конце главы говорится о перемене в отношениях Москвы к С. Коссову вследствие поколебавшегося доверия к Хмельницкому, о посольстве Кикина в Малороссию, его беседах с митрополитом, о проекте нового посольства к царю от Коссова, не осуществившемся за смертью последнего, – и делается общая характеристика сношений малороссийского духовенства с Москвой в первые годы по присоединении Малороссии.

При обработке этой главы автор имел известных в науке предшественников в лице С.М. Соловьева, преосвящ. Макария и особенно Г.Ф. Карпова. Поэтому важнейшие факты, сообщаемые здесь автором, не составляют новости. Но факты эти им тщательно проверены и иногда иначе освещены, при чем в некоторых случаях его замечания и соображения заслуживают полного внимания, напр. о времени, когда был поднят в Москве вопрос о том, чтобы киевский митрополит был под благословением московского патриарха (65), о редакции статей, данных Богдану Хмельницкому в 1654 г., (стр. 66–69). – Мы только затрудняемся согласиться с характеристикой С. Коссова, изобилующей мрачными красками, хотя уже кое-где и смягченными сравнительно с прежней редакцией. Затем не можем не признать крайне искусственным толкование автором упомянутого письма чернобыльского протопопа (List iego Mosci Оуса protopopy Czarnobylskiego) с известиями о событиях 1654 г. Протопоп, между прочим, пишет: «Я со слезами молил Господа моего, чтобы дела шли хорошо, но, как я вижу, они идут худо; потому что Хмельницкий выдал всех нас в неволю Московскому царю, по Владимир, Туров и еще далее. Сам присягнул с войском и город Киев принудил присягнуть, угрожая смертной казнью...» и т.д. Автор находить возможным видеть в этом письме проглядывающее у чернобыльского протопопа «удовольствие по поводу подчинения Малороссии Москве». Соображения нашего автора таковы: протопоп писал в указанном тоне к полякам, среди которых находился его сын, следовательно должен был лукавить, но лукавство это не простиралось до того, что истинные чувства протопопа, «при внимательном разборе его письма», остались не заметными. «Сквозь минорный тон письма – говорить г. Эйнгорн – проглядывает удовольствие по поводу подчинения Москве, и это особенно сказывается в том, что протопоп пишет о сохранении и расширении прав обывателей; мало того, протопоп с видимым удовольствием описывает пышность и великолепие, окружавшие великих послов при въезде в Киев».

По поводу этих рассуждений автора заметим, во-первых, что письмо протопопа имеет интимный характер: оно писано не только к приятелю, но вместе с тем и ближайшему родственнику протопопа,– именно – брату его жены (tolko proszu tebe, iak brata moiego, utrzy (s)lez żony moiey, a siestrzy swoiey); притом ни откуда не видно, чтобы зять протопопа (хотя и чиновный человек, пан подстароста) был поляк: Протопопова женитьба на его сестре не дает основания для такого утверждения; не дает основания и язык письма, которое вовсе не есть польский документ, как, очевидно, следуя за Г.Ф. Карповым (Правосл. Обозр. 1874 г. № 1, стран. 113) полагает наш автор: письмо (что не может не броситься в глаза сразу) писано по малороссийски и только (вероятно, копиистом) переписано польскими литерами.

Затем, речи протопопа о сохранении и расширении прав обывателей имеют совсем иное значение, чем какое придает им г. Эйнгорн. Протопоп пишет, что царь обещает сохранить права и даже увеличить их тем, которые добровольно ему подчинятся и окрестятся (kto się dobrowolnie preda i ochrestit sie). Последнее выражение свидетельствует о тревожных слухах, распространенных в Малороссии, что здесь, по присоединении ее к Московскому государству, может воспоследовать чуть ли не поголовное перекрещивание, некоторым основанием для каковых слухов, без сомнения, служили: существовавшее в начале XVIIв., притом санкционированное церковной властью, мнение, будто обливательное крещение (бывшее явлением обычным в Малороссии) не есть крещение действительное, и, вследствие сего, нередкие случаи перекрещивания малороссиян, переходивших на жительство в Москву.

Наконец, мы не понимаем, как можно утверждать, что чернобыльский протопоп испытывал удовольствие при въезде в Киев царских послов, – утверждать на основании его письма, где об этом въезде, между прочим, сообщается следующее: «за этими конями шли сами послы, пешком, в Золотые ворота, где встретил их отец митрополит и все духовенство. От слез они не видели света Божьего, а его милость отец митрополит обмирал от печали».

Таким образом, трудно согласиться с соображениями автора, высказываемыми им при рассмотрении означенного письма. Между тем, приписав чернобыльскому протопопу радостные чувства по поводу присоединения Малой России к Великой (приписав на основании источника, не дающего для сего оснований), наш автор своим соображением придает значение достоверного факта и, выходя из него, делает следующий вывод: «Если – говорит он – протопоп, особа немаловажная в среде тогдашнего белого духовенства, если протопоп не может скрыть некоторые удовольствия по случаю подчинения Москве, то что же чувствовали всегда гонимые в Польше простые и сельские священники, которые и по образованию своему были более близки к Москве? Несомненно радость» (59). Но последнюю мысль фактическими данными автор не подтверждает.

Мы отнюдь не думаем оспаривать основного взгляда, проводимого автором в его сочинении (взгляда давно высказанного и другими исследователями)³, что к воссоединению Малой России с Великой не все южнорусское духовенство относилось одинаково. Высшее – боязливо, опасаясь потерять свои «вольности», которыми оно дотоле пользовалось, несмотря на приниженное положение православия в западнорусских областях, подвластных Польше; низшее (белое), не имевшее таких вольностей и рассчитывавшее при новом правительстве на улучшение своего быта, – сочувственно. Но мы полагаем, что последнее утверждение (касающееся белого духовенства) не должно быть слишком обобщаемо, в особенности, когда дело касается выдвинутого непосредственно за воссоединением Малороссии вопроса – о подчинении киевской митрополии московскому патриарху. Едва ли может подлежать сомнению, что далеко не все белое духовенство сочувственно относилось к означенному подчинению. Надо полагать, по этому поводу в среде его ходили очень тревожные слухи. Каковы были эти слухи, об этом с достаточной ясностью можно заключить из одного дошедшего до нас документа. Документ этот (см. в Архиве Мин. Юстиции, в кн. Прав. Сената, № 1728 на л.л. 26–29)⁴, составленный в Малороссии и, без сомнения, широко в ней распространенный, представляет собой нечто в роде прокламации к южнорусскому духовенству, имеющей целью выяснить, что оно может ожидать от подчинения киевской митрополии московскому патриарху. Для уяснения этого вопроса автор прокламации указывает на Белгородскую митрополию, где существовавшие прежде киевские порядки (относительно дел церковных) заменены московскими, и затем перечисляет эти новые и нежелательные порядки. – Во всяком городе – говорит автор – поставили протопопа и десятильника. На эти же должности может попасть всякий, кто даст больше денег, «и от того пошла драча непомерная священникам и мирским людям». – Дани церковные назначены высокие, а «если бы священник дани не выдал нищеты ради своей, или если миряне у митрополита не окупят церквей, то священника на правеже бьют потамест, пока расплатится...». «Слуги архиерейские по попам ездят с обушками и бьют не милостиво духовный чин». «Поп или причетник, хотя малому злодейству винен, то не духовному, но мирскому праву належит и вольно попа безо всякого рассмотрения жечь и повесить, как недавно учинено в слободах, а именно в Сумах». «Книги наши киевские отставлены, а присланы московские, чего бы и нам ожидать надобно». «Церковное пение и служение отменено, а все по Московскому поставлено, к чему люди не скоро могут привыкнуть». «Детей малых не обливать, но погружать священники должны; не умеющие священники и к тому не привыкшие детей в слободах много потопили». «Антиминсы с престолов сняли, а патриаршие дали. Листы священникам постригальные и протопопам отняли, а московские новые дали, но не без проторей священнических». «Пени указные по поставлению не отпускают, но без милости на правеже бьют потамест кто выкупит». «Священника за вину вольно шелепами бить снем рубахи, и выщего духовного чина также чинят...». «И то все – заключает автор свою прокламацию – давним нашим вольностям духовным противно, и вошло бы то по малу по времени в нашу церковь Малороссийскую_} если бы митрополит киевский ко Святейшему патриарху так належал, как и иные митрополиты».

Думаем, что приведенный нами в извлечении документ не нуждается в особых комментариях.

Третья глава, в особенности следующие за ней до седьмой (конечной) включительно, – лучшие в сочинении г. Эйнгорна. Благодаря своим многолетним разысканиям в архивах, автор собрал богатый материал, которым в означенных главах широко и пользуется, следя за сношениями малороссийского духовенства с московским правительством: восполняет встречающиеся у прежних исследователей пробелы по данному вопросу, исправляет вкравшиеся в их труд неточности, освещает некоторые факты с новых сторон и делает множество детальных указаний.

Считая излишним для цели, с которой пишется рецензия, подробно следить за изложением автора (озаботившегося – заметим кстати с величайшей подробностью указать перед началом каждой главы ее содержание) отметим, в общей характеристике, наиболее существенное.

События, рассматриваемые автором в третьей, четвертой и пятой главах, обнимают период времени за 1657–1668 годы.

Начало этого периода ознаменовалось двумя событиями первостепенной важности: почти одновременно скончались и киевский митрополит Сильвестр Коссов (13 апреля) и гетман Богдан Хмельницкий (27 июля). Первое из этих событий выдвигало на очередь поднятый уже московским правительством вопрос о бытии «митрополиту Киевскому, а также и другим духовным Малой России под благословением святейшего патриарха московского и всей Великой и Малой и Белой России», чему представители малороссийской церкви крайне не сочувствовали. Второе событие повело к нескончаемым неурядицам в Малороссии вследствие «шатости» избираемых после Богдана Хмельницкого гетманов, «шатости», охватившей (вследствие сего и по другим причинам) разные слои общества. «В Малороссии – по справедливому замечанию знаменитого нашего историка Соловьева – наступило смутное время подобно смутному времени Московского государства начала XVII века: та же шатость, та же темнота, отсутствие ясно определенных целей и отношений, то же перелетство». Московское правительство, которому в это время приходилось сводить счеты и с Польшей, должно было употреблять все усилия к тому, чтобы довести дело присоединения Малороссии до желаемого конца. На встречу желаниям московского правительства; по словам автора, и пошло белое духовенство, «явившееся выразителем желаний поспольства», сочувствовавшего Москве, – что и послужило поводом к оживленным сношениям сего духовенства с московским правительством, принявшим, если не исключительно, то преимущественно характер политический. Естественно, что главным лицом, на котором автор сосредоточивает преимущественное внимание, оказывается нежинский протопоп, а с 1661 года епископ мстиславский и оршанский, местоблюститель киевской митрополии, Мефодий Филимонович, кипучая и разнообразная деятельность которого, как агента московского правительства, почти всецело носила характер политический. Несмотря на упомянутую крупную работу Г.Ф. Карпова, изобильную фактическими данными, автору, как более ознакомленному с архивным материалом, удалось изобразить деятельность этого, игравшего столь большую роль в истории Малороссии, «агента в рясе», с бόльшей полнотой и рельефностью. Из особенно важных новинок, вводимых автором в исследование, укажем на поездку Мефодия в 1665 году в Москву и его продолжительные сношения там с московскими властями, представляющими один из важнейших моментов в политической деятельности местоблюстителя киевской митрополии, а между тем доселе остававшиеся неизвестными для изучавших соответствующий период отечественной истории. Можно с некоторыми взглядами и выводами автора не соглашаться (он, по нашему мнению, с излишним усердием ратует за искренность действий Мефодия), но значение новых данных остается в силе. – Около центральной Фигуры местоблюстителя Киевской митрополии группируются другие духовные лица, принимавшие то или другое участие в сношениях с Москвой и относившиеся к политической деятельности Мефодия сочувственно или отрицательно. Свежестью известий о многих из них мы тоже в значительной степени обязаны автору; в особенности это должно сказать по отношению к белому духовенству, сведения о видных представителях которого (например о протопопах: нежинском – Адамовиче, глуховском – Шпатовском, киевском – Бабском) впервые сгруппированы в рассматриваемом сочинении, – хотя нельзя не заметить, что вообще значение белого духовенства в деле объединения Малороссии с Москвой г. Эйнгорном несколько преувеличено. – Деятельность Мефодия, занятого не столько местоблюстительством киевской митрополии, сколько обязанностями агента московского правительства, вводит нашего автора в круг политических событий того времени, при чем тщательное изучение первоисточников дает ему возможность и здесь сделать немало дополнений и разъяснении при фактическом изложении. Иногда эти дополнения имеют существенное значение, освещают дело с новых сторон (см., напр., изыскания автора о московских статьях 1665 г.; см. 303–306 стран.); в других случаях, при всей своей детальности, в общей совокупности способствуют более отчетливому пониманию того или другого события (козелецкая рада, деятельность Самко).– Отмечаются автором, между прочим, и факты, свидетельствующие об образовательном влиянии, оказываемом представителями киевской учености на высшие слои московского общества.

Шестая и седьмая главы сочинения г. Эйнгорна обнимают период времени с 1669 по 1676 г., до кончины царя Алексея Михайловича.

В 1668 году карьера Мефодия Филимоновича кончилась: он пал жертвой своего честолюбия, запутавшись в интригах. Пример деятельности Мефодия – говорит автор – показал насколько неудобно было двоевластие при управлении Малороссией (разумеются действия блюстителя киевской митрополии, независимые от гетмана). Но несмотря на неблагоприятный исход этой деятельности, московское правительство еще в продолжение нескольких лет после «измены» Филимоновича не находило возможным поручить своему человеку непосредственное наблюдение и руководство деятельностью гетмана. Поэтому, в начальные годы рассматриваемого времени, руководителями гетмана (Многогрешного) и как бы уполномоченными при его особе от московского правительства были представители малороссийского духовенства. Некоторые из них принимали то или иное участие в делах политических и прежде, во времена Мефодиевы (Гизель, Баранович, особенно нежинский протопоп Адамович и друг.), но политическая деятельность сих лиц стушевывалась перед политической агентурой Мефодия; теперь же, с падением последнего, выступает гораздо рельефнее. Обзору этой деятельности, в связи с общим ходом исторических событий того времени, и посвящены указанные главы. В это время, между прочим, служил предметом более оживленных обсуждений еще с начала присоединения Малороссии поднятый вопрос о подчинении киевской митрополии московскому патриарху, и хотя такому подчинению представители малороссийского духовенства сильно противились, однако, по выражению автора, политическая деятельность отдельных представителей малороссийских духовных лиц, по поручению московского правительства, привела к тому, что к концу царствования Алексея Михайловича зависимость Киевской митрополии от константинопольского патриарха Фактически перестала существовать. Политические сношения малороссийского духовенства с московским правительством не за все рассматриваемое время были одинаково оживленными. С 1669 по 1672 г. они достигли наибольшего развития, что, по мнению автора, объясняется отчасти неумелостью гетмана Многогрешного «удачно вести трудное, выпавшее на его долю дело». Но к концу царствования Алексея Михайловича, когда обстоятельства сложились «более благоприятно для Москвы», и новый гетман Самойлович пользовался полным доверием правительства, последнее, согласно желанию сего гетмана, устраняет посредничество духовных лиц между ним и Москвою. После же царствования Алексея Михайловича издается даже особый указ, коим предписывается высшему духовенству «не вступаться» в политические дела, так как ему сие «не довлеет». – Следя за политической деятельностью малороссийского духовенства, автор по прежнему (как и в предыдущих главах) касается и других сторон этих сношений, сопровождавшихся теми или иными последствиями (сближение малороссиян с великороссиянами, культурное влияние представителей киевской учености, материальное обеспечение духовенства, и т.п.).

Научная ценность этой обширнейшей части сочинения г. Эйнгорна (стр. 571–1033), равно и предшествующих (начиная с третьей) глав (стр. 98–570), нами указана выше, при чем замечено, что некоторые сообщаемые автором, на основании архивных материалов, сведения, при всей их детальности, в общей совокупности, проясняют с тех или иных сторон историческое прошлое рассматриваемой эпохи. Для примера и в подтверждение сказанного проследим рассеянные в разных местах книги нашего автора краткие сведения о киево-могилянской коллегии и ее деятелях.

На стр. 299 (примеч. 569) и 346 (примеч. 395) автор указывает на «письмо» (точнее следовало бы сказать «челобитную») Иоанникия Галятовского к царю Алексею Михайловичу, от 27 июня 1669 года, где бывший ректор киево-могилянской коллегии объясняет причины удаления своего из Киева во Львов, – именно, что он вынужден быть к тому преследованиями со стороны местоблюстителя киевской митрополии Мефодия Филимоновича: «понеже – говорит Галятовский – отец Мефодий мене оскорбил и гонил». Этот факт новый, доселе остававшийся неизвестным.

На стр. 346 (примеч. 395) указаны два, доселе неизвестные документа: письмо Василия Дворецкого к гетману от 29 февраля 1666 года и челобитная Варлаама Ясинского к государю Алексею Михайловичу от 4 марта того же года. Означенные документы представляют положительное, сомнению не подлежащее свидетельство, что в данное время Ясинский состоял уже ректором киево-могилянской коллегии. Это факт тоже новый, так как до времени появления в свет первых глав исследования г. Эйнгорна (1892 г.) начало ректуры Ясинского обыкновенно приурочиваемо было к 1668–1669 г.г.

На стр. 323, в обширном примечании, доказывается (хотя и на основании уже обнародованных данных) ошибочность принятого историками Киевской Академии (и не оставляемого до последнего времени) мнения, будто в 1665 году киево-могилянская коллегия была разорена, и учение в ней совершенно прекратилось.

На стр. 675–676 приводится неизвестное доселе письмо Паисия, патриарха александрийского, к царю Алексею Михайловичу (1669 г. сентября 20), в котором он, ходатайствуя перед государем о воспособлении оскудевшему киево-братскому монастырю, сообщает несколько любопытных сведений о могилянской коллегии, лично им посещенной.

На стр. 677–678, 681–683 указываются челобитные к государю и патриарху ректора киево-могилянской коллегии Ясинского, врученные послам отправленным (1670 г.) с разного рода ходатайствами в Москву, «информация», данная им, а также некоторые другие документы. Все эти документы тоже новинки, довольно яркими красками рисующие того временное состояние могилянской коллегии.

Подобные новинки рассеяны в разных местах сочинения относительно и других учреждений (монастырей), а также исторических деятелей (напр. о Барановиче, новых писем которого указывается большое количество, Гизеле, Галятовском и многих других).

Так как ценность сочинения г. Эйнгорна заключается (на что указывалось неоднократно) в его документальности, то при определении значимости этой ценности нельзя обойти вопроса о том, насколько внимательно изучены автором первоисточники, особенно архивные, т.е. всегда ли верно передается содержание их?

На этот вопрос можно дать ответ для автора в общем благоприятный: первоисточники изучены им внимательно, содержание документов передается почти всегда верно, и указания (цитаты) почти всегда безошибочны.

Два раза подчеркнутое нами – почти всегда – дает однако понять, что совершенно безупречным считать сочинение г. Эйнгорна нельзя и с указанной стороны. Действительно, автор не неповинен в некоторых недосмотрах и ошибках. Не перечисляя всех его вольных и невольных прегрешений, сделаем только классификацию их, снабженную соответствующими справками.

1)Не совсем точная передача текста. На 676 стр. автор делает выдержки из упомянутого нами письма Паисия, патриарха александрийского, к царю Алексею Михайловичу. Приводим эти выдержки, поставленные у автора в кавычки, в сопоставлении с подлинником, откуда они извлечены.

Разумеется, изменения, допущенные г. Эйнгорном при означенных выдержках из письма Паисия, сущности дела не касаются, но все-таки одобрены они быть не могут, чтό объяснений не требует.

К каким последствиям ведут интерполяции текста, укажу на примере более бьющий в глаза. В сочинении г. А. Барсукова: «Род Шереметевых», – сочинении во многих отношениях почтенном, – на стр. 394, книги VI, читаем: «22 Февраля 1666 года, во двор к киевскому воеводе боярину Петру Васильевичу Шереметеву приехали: блюститель киевской митрополии епископ Мефодий, печерский архимандрит Иннокентий Гизель, игумен и ректор Братского Богоявленского училищного монастыря Иоанникий Галятовский, Выдубицкий игумен Климент Старушич, Межигорский игумен Варнава Лебедевич, Кирилловский игумен Мелетий и прочие киевские власти»... Цитата: Акты, относящиеся к истории южной и западной Росси. Т. VI. Спб. 1869 г. № 30. В соответствующем месте документа читается: «В нынешнем в 174 году, февраля в 22 день приезжали к боярину и воеводе к Петру Васильевичу Шереметеву Мефодий, епископ Мстиславский и Оршанский и архимандрит печерский и киевских монастырей игумены…» и проч. Таким образом, автор позволил себе сделать значительное восполнение текста документа, но в большинстве случаев крайне неудачно: Иоанникий Галятовский пребывал в то время во Львове; а игумены–киево-выдубицкий Климент Старушич и киево-межигорский Варнава Жебедевич около двух лет находились уже в обителях Отца Небесного (см. речи при погребении их, произнесенные в 1664 году А. Радивиловским, в сочинении М. Марковского: Антоний Радивиловский, южнорусский проповедник XVII в. Киев. 1894. Прилож. стр. 20–36). Отсюда вывод: Блюдите, како опасно ходите!

2) Сознательная (под влиянием сложившихся представлений) замена выражений подлинника другими. На стр. 95, прим. 182, автор говорит, что в январе 1656 года певчие Лешковский и Кононовский обращались с расспросами к Лазарю Барановичу, ректору школ киевских и проч. К означенному месту подставлены цитаты: «Москов. Глав. Арх. Мин. Иностр. Дел, Дела Малор. 1656. № 2. Акты Ю. и З. Рос. т. III, стр. 518». Но в обоих указанных документах Баранович ректором не называется. В первом документе он титулуется игуменом братского монастыря («посылали в брацкий монастырь к игумену Лазарю Барановичу»; см. указанного г. Эйнгорном дела столб. 8) а в другом называется Братского монастыря строителем над школами. Очевидно, г. Эйнгорн, под влиянием сложившегося у него представления о Барановиче, как ректоре могилянской коллегии за рассматриваемое время и допустил означенную замену. Разумеется, он, по-видимому, имел для сего все данные; замена эта, можно сказать, самого невинного свойства. Но мы нарочито остановились на ней, с целью подчеркнуть, что и такие замены не должны быть допускаемы, так как могут вести к недоразумениям. Это приложимо и к данному случаю, ибо Баранович в указанное время, оставаясь игуменом киево-братским и попечителем (строителем) школ киевских, ректором уже не состоял: после него (до Галятовского, занявшая ректуру в 1657 г.) эту должность проходили: Мелетий Дзик и Иосиф Мещеринов (последний никем из историков киев. Академии не был упомянут; о Дзике и Мещеринове, как ректорах киево-могил. коллегии за указанное время, преемственно следовавших за Барановичем, см. показание игумена киево-никольского монастыря Иоасафа Кроковского, наход. в Главн. Арх. Мин. Иностр. Дел. Дела Малорос. св. №. 94 (1693 г. июля 8).

3) Неточная ссылка на источники. На стр. 855–856 автор довольно подробно говорит о прибытии в Киев Василия Многогрешного, об его желания укрыться в киево-братском монастыре и отношении к этому делу игумена означенного монастыря и ректора Варлаама Ясинского. Здесь, между прочим, читаем следующее: «В Братском монастыре прожил Многогрешный два дня; в страстную субботу Ясинский призывает к себе бывшего черниговского полковника и спрашивает его: «куда ты из Печерского монастыря думаешь бежать? в Запорожье, или к Дорошенку или в другое место?» Многогрешный ответил, что намерен бежать к Тукальскому, которому он, будучи полковником, посылал «в подарках лошадь и золотые червонные». «Поживи у меня до праздника день или два», отвечал Ясинский: «я велю тебя проводить до Тукальского». Цитата ко всему рассказу об укрывательстве Василия Многогрешного в Киеве одна: Москов. Главн. Архив Мин. Иностр. Дел. Дела Малор. 1672 г. № 1, л. л. 123–127. Цитуемый документ есть донесение киев. воеводы князя Козловского к государю о поимке Василия Многогрешного (брата бывшего гетмана) в Киеве, об обстоятельствах, при которых это состоялось, расспросах Многогрешного и лиц соприкосновенных к делу и т.п., – донесение, посланное одновременно с отправлением Василия в Москву. Но этот документ, соответствуя другим частям означенного рассказа в книге г. Эйнгорна, не имеет соответствующего текста для приведенной нами выдержки. Эта часть рассказа, – заимствуется автором (что им не оговорено) из другого источника: без сомнения, из «списка с распросных речей Демкова брата Васки Многогрешного и ясаула Павла Грибовича и Дорошенковых посланцев и Максаковского монастыря старца да челядника» (см. А. Ю. и З. Р. IX. № 147, столб. 782–799), – именно, заимствуется из показания старца Максаковского монастыря Исаии, данного им уже в Москве 6-го мая, спустя месяц после ареста его вместе с Василием Многогрешным в Киеве (ibid. столб. 797). Так как это показание не сходится или, точнее, существенно отличается в подробностях от показаний Варлаама Ясинского, В. Многогрешного, да и от показания самого старца Исаии, данного им в Киеве, – то для историка знать все это не безразлично. Между тем в изложении г. Эйнгорна дело представлено так, как будто приведенный в указанной выдержке сведения исходят от самого Ясинского!

4) Беглый просмотр источников, вследствие чего некоторые документы (имеем в виду обнародованные) вовсе ускользают от внимания автора, а содержание иных не вполне им исчерпывается в интересах затрагиваемых в исследовании вопросов. Приведем по одному примеру на тот и другой случаи.

а) На стр. 130, упоминая о поражении русского войска под Конотопом 28 июня 1659 года, г. Эйнгорн в обширном примечании (156) заявляет, что «в статейном списке князя А.Н. Трубецкого ничего не говорится о потерях этого дня; напротив, боярин пишет, что он государевым счастьем пришел с разными людьми к Путивлю вцеле упоминает только «об утесненье» (кавычки автора) от Ляхов и Татар, которое заставило его отойти от Конотопа». Ссылка при этом: А. Ю. и З. Р. т. IV. № 115, стр. 239. Но автор берет выдержки из статейного списка при рассказе о событиях 2 и 4 июля, где действительно говорится о поражении войска под Конотопом кратко, – говорится, что от Ивашки Выговского учинилось утеснение, с прибавлением, впрочем, опущенного автором слова: великое. Но в том же самом статейном списке, и только одной страницей раньше (238), под 28 июня, т.е. когда случилось Конотопское сражение, мы встречаем об нем и подробности. Здесь сообщается: «И был бой до вечерень, а о вечернях Татаровя многие люди и Черкасы обошли Государевых ратных людей спорным Гребенем и от деревни Поповки, и учали побивать и в полон имать, и в обозы вбили, и окольничих князя Семена Романовича Пожарского и князя Семена Петровича Львова, взяли живых». Затем идет речь об отступлении от города и дальнейшем утеснении великом. Под 4 июля говорится о благополучном прибытии к реке Семи (в 10 верстах от Путивля) той части войска, которая уцелела после Конотопского поражения.

б) На стр. 21 автор, трактуя о тяготении митрополита Иова Борецкого к Москве, замечает, что он так был предан московскому государю, что прислал ему на службу даже своего сына и племянника. К слову племянника автор подставляет цитату: А. Ю. и З. Р. т. III № 32. Но в этом документе идет речь о трех племянниках, присланных Борецким на службу государю, а не об одном (два из них, Иван и Степан, были дети родной сестры Борецкого, Агафии).

В исследовании г. Эйнгорна находятся и другие погрешности, но рецензент считает их скорее обмолвками (напр., на стр. 183 говорится, что Василий Бабский назначен был протопопом киевской Десятинной церкви в 1657г., а на стр. 270 это назначение относится уже к 1658году; на 229 автор заявляет, что И. Галятовский прожил во Львове до 1669 года, а на стр. 662 об этом уже ведутся другие речи, и т.п.), и потому какого-либо особенного значения им не придает, не следуя в данном случае самому автору, не неповинному в излишней (для дела не нужной) придирчивости к подобным обмолвкам со стороны других исследователей.

***

Окончивши обозрение книги г. Эйнгорна, позволим себе сделать несколько замечаний, преимущественно биографического характера, относительно некоторых исторических деятелей, выводимых на сцену нашим автором в качестве лиц, или непосредственно входивших в сношения с московским правительством, или же содействовавших этим сношениям. Наши замечания не имеют существенного значения при научной оценке сочинения г. Эйнгорна, ибо в его задачу не входили всесторонние изыскания о тех или иных личностях, фигурирующих в его труде. Для ближайшей цели автора это было дело излишнее, а по своей сложности едва ли и выполнимое (имеем в виду множество исторических лиц, деятельности которых, по затронутому вопросу, автору приходилось касаться). Ниже помещаемые замечания вызваны исключительно желанием рецензента принести и от себя некую, хотя бы и малую лепту в сокровищницу наших исторических знаний. Сочинение же г. Эйнгорна служит для сего только ближайшим поводом.

Предметом наших замечаний имеют быть следующее исторические деятели.

1) Симеон Полоцкий. О Симеоне Петровском-Ситниановиче, известном более под названием Полоцкого, существуют специальные исследования. Отметим превосходный труд о Полоцком, принадлежащий перу академика Л.Н. Майкова⁵, и довольно обширную магистерскую диссертацию профессора Московской Духовной Академии г. Татарского.⁶ Однако, несмотря на эти труды, начальный период в жизни Симеона Полоцкого доселе остается мало разъясненными «Кто были родители Симеона Полоцкого, – пишет г. Татарский, – какое было первоначальное имя Симеона, наконец, чем в ранних годах окружен был он, – все это совершенно неизвестно».⁷ Известно только, что «первой школой, где Полоцкий получил начало высшего образования» была киево-могилянская коллегия; затем он сподобился страних идиомат пребогатоцветные вертограды видеть и тех пресладостными и душеполезными цветами услаждения душеживительного вкусить – т.е., говоря проще, отправился для завершения своего образования в иноверные коллегии. Но что это были за коллегии – остается неизвестным (относительно сего делаются только гадательные предположения, а Л.Н. Майков даже сомневается, посещал ли С. Полоцкий заграничные коллегии).

Эти скудные сведения о первоначальных годах жизни С. Полоцкого могут быть отчасти восполнены.

В Московской Синодальной Типографской Библиотеке в отделе рукописей под № 1791/4078 находится сборник, весь писанный рукой С. Полоцкого. Этот обширный сборник, заключающий в себе 500 листов in 4° (из которых, впрочем, около 60 стр. не заполнены) образовался из школьных записок и упражнений С. Полоцкого, разновременно составленных и веденных им во время слушания лекций в разных классах, по крайней мере, двух высших учебных заведений. Находится здесь незначительное количество и других бумаг Симеона, – именно, черновиков писем к разным особам, относящихся ко времени позднейшему. Все это – как мы сказали – писано было Полоцким разновременно, – писано, очевидно, на отдельных тетрадях, которые впоследствии, спустя довольно долгое время по окончании Симеоном курса⁸, были переплетены им вместе (чем объясняются и указанные нами пробелы в подлиннике).

Сделаем краткое обозрение сборника.

На первых 16 лл. помещено: Commendatio brevis Poeticae, Anno Dоmini 1646. Это нечто в роде конспекта теории поэзии. Здесь важно обозначение времени, когда составлены записки, так как, судя по указанному году, они суть плоды занятий Полоцкого в киево-могилянской коллегии. Следует заметить, что эта начальная часть сборника при переплете перепутана. Приведенное заглавие находится на 9-м листе. Девятый и следующие листы и составляют начало означенной теории поэзии, а 1–8 лл. – ее конец.

За сим на 17–170 лл. (кроме пробелов на лл. 31, 32, 41–43, 48 лиц., 52 об., 95 об., 96, 115 об., 116–119, 145, 149, 150, 162 об., 170 об.) помещены риторические упражнения С. Полоцкого, имеющие в начале (на лицевой стороне 17 л.) следующее оглавление.

«Rhetorica practica de omnium trium generum demonstrativi, deliberativi et iudicialis speciebus composita per me Samuielem Piotrowski Sitnianowicz aud: phil: eiusdem magisterii candidatum. Anno D-ni 1653. Incepta est 20 Martii».

Упражнения писались в течение четырех месяцев, что и обозначено на лицевой стороне 170-го листа: «Cedat hoc meum vile opusculum ad maiorem Dei Opt: Max: gloriam Augustissimaeque Virginis Mariae nec non omnium sanctorum honorem. Finitum est 1653 a. iulii 22».

Число упражнений простирается до 220; из них подавляющее большинство писано на языке польском и только пять на латинском.

Все упражнения (praxes) суть образцы речей на разнообразнейшие случаи. Об этом разнообразии свидетельствуют уже многочисленные рубрики, под какие (очевидно, согласно с теоретической риторикой) подведены помещенные здесь речи. Рубрики эти следующие: Praxes de oratione: gratulatoria, salutatoria, gratiarum actoria, valedictoria, nuptiali, propinatoria, exhortatoria, petitoria, consolatoria, deprecatoria, conciliataria, suasoria, accusatoria, invectiva, obiurgatoria, expostulatoria.

Из отдела: «praxes de oratione gratulatoria» отметим здесь три речи на латинском языке, имеющие в сборнике следующие оглавления: 1) «De festo s. Sylvestri Illustrissimo Metropolitae Silvestro Kossow gratulantur sic». – (л. 45); 2) «Ingredientibus religionem duobus sodalibus congregatio Vilnensis gratulabatur sic»... (л. 48 об.); и 3) «Discipulus iisdem (т.е. ingredientibus... et caet.) gratulabatur sic» (л. 49).

Разумеется, далеко не все образцовые речи, находящиеся в этом отделе сборника, составлены были самим С. Полоцким (это видно уже из содержания некоторых речей); очевидно, большинство их было только переписано им; но не подлежит сомнению и то, что некоторые речи принадлежат перу самого Полоцкого. Об этом свидетельствуем уже характер письма некоторых упражнений, с помарками, изменениями слов и выражений и т.п. В особенности это должно сказать об упражнениях на лл. 143–148 (независимо от помарок здесь и бумага резко отличается от бумаги других тетрадей сборника).

На 175–178 лл.⁹ находится несколько черновых речей и писем к разным особам, не датированных, но, без сомнения, принадлежащих к более позднему периоду жизни Полоцкого, так как здесь помещено упомянутое письмо к архимандриту полоцкого Богоявленского монастыря Игнатию Иевлевичу¹⁰, свидетельствующее о патронатских отношениях последнего к Симеону. В этом же небольшом отделе встречается плачевное излияние сына «de obitu parentis». Содержание этого излияния дает твердое основание для предположения, что здесь речь идет о смерти отца самого Симеона.

На лл.187–192¹¹ помещена Arithmetica. Это нечто в роде краткого конспекта по сей науке, притом неоконченного.

На лл. 199–205 помещена Philosophia moralis – тоже краткий и неоконченный конспект.

На лл. 208–284 помещены: «Disputationes Theologicae de virtute et sacramento poenitentiae ас matrimonii» (составленный обстоятельно). В начале этих лекций, против их заглавия, находится следующая принадлежащая (как и все написанное в сборнике) перу Симеона Полоцкого заметка: Reverendi Patris Casimiri Koialowicz.

На лл. 201–319 помещен: «Tractatus Theologicus de censuris».

На лл. 321–420: «Disputationes Theologicae in 2-am 2 – dae Angelici doctoris divi Thomae Aquinatis». В начале этих диспутаций, на полях, находится заметка С. Полоцкого: Theologia speculativa, Reverendi Patris Zaluski.

На лл. 422–451: «Cautio duplex cum triplici modo respondendi ad omnes in oi (omni) mãa (materia) obiectiones haereticas et cum triplici modo probandi oẽs in õi mãa (omnes in omni materia) articulos Fidei catholicae accomodate simplicibus doctoribus et dialecticis et exemplis illustrata». В начале этого отдела на полях находится заметка С. Полоцкого: Per R. P. Bumbit.

На лл. 454–489: Разныя «Disputationes» (большей частью черновые заметки без строгой системы). В начале их находится заметка С. Полоцкого: Theologia controversa Reverendi Patris Ladislai Budzinki.

Ha лл. 490–500: «Compendium in libros de mundo et caelo».

Обстоятельное рассмотрение указанного нами сборника (что, без сомнения, будет выполнено лицом, пожелавшим заняться специальным исследованием о личности С. Полоцкого) даст не скудный материал для уяснения влияния школы на миросозерцание Симеона и его обильную литературную деятельность, которая, заметим кстати, началась еще во время обучения его в Киево-Могилянской коллегии.¹² К этому времени относится остававшийся неизвестным прежним исследователям стихотворный Акафист Пресвятой Богородице. (См. Рукоп. Синодальной Типогр. Библ. № 1800, где на листе 53 и след. помещен означенный Акафист, озаглавленный: Akaphist Naiświetszey Pannie wierszami przetoczony w rоки 1648 przez me S. Piotrowskiego Śitnianowicza.

Мы же в настоящее время, на основании данных упомянутого сборника, находим возможным сделать только следующие немногие выводы: 1) светское имя Симеона Полоцкого было Самуил; 2) после слушания лекций в Киевской коллегии Полоцкий отправился для завершения своего образования в Виленскую иезуитскую коллегию¹³; 3) кончину отца С. Полоцкого с вероятностью высокой степени должно относить ко времени между 1660–1663 гг.

Некоторые новые, имеющие отношение к биографии С. Полоцкого, сведения находятся в рукописях той же Московской Синодальной Типогр. Библиотеки под №№ 340/440 и (уже упомянутым) 1800.

В первой из указанных рукописей находится точное указание на время принятия Полоцким монашества. Именно, в сей рукописи на л. 45 помещено: «Веншование всим господином отцем и братии монастыря Богоявленского Полоцкого при целовании новоприобретенного брата Симеона в чин иноческий, в лето от воплощения Бога Слова, 1656 в неделю вторую по Сошествии Св. Духа (т.е. 8 июня). На полях этого «веншовашя», т.е. приветственной речи Симеону, обозначено, кто и произносил ее. «Веншовал – читаем здесь – з братией превелебный отец Игнатей Евлевич, игумен того же монастыря Богоявленского Полоцкого по Божественной литургии в трапезе.

Дальнейшее (в порядке времени) биографическое и притом очень любопытное сведение о С. Полоцком находится в рукописи под №. 1800. Здесь на лицевой стороне 142 л. находится следующая собственноручная заметка Симеона: «Anno 1659, 14 Aprilis incarceratus sum pro privilegio¹⁴ Illustrissimi Patriarchae Niconis ab Episcopo Polocensi et Vitebsensi Calixto Żytorayski et ignominiose ductus per plateas cum aliis 5 patribus sanctis cum R. Patre Gedeone Dronicz, Theodosio Kukszyn, Calixto Łapinski, Silvestro Sitnianowicz, Hermano Ziemkiewicz 50 custodibus circumdati armatis ex monasterio s. Epiphaniorum usque ad arcem ad aedes s. Sophiae... Catenae ferreae depositae collis nostris. 18 die eiusdem in exilium vecti Theod (osius), Calix (tus) et Herm (anus); 26 die eiusdem et ego ab illa die in avla detentus».¹⁵

Следующая за сим собственноручная заметка С. Полоцкого гласит следующее: «Anno 1661 miesiąc marzec nastał febr. 19 (по старому стилю) a dnia dwudziestego szostego tegoż mięsiąca s poludnia pokazał się wposrzad nieba nad zwyczay, y dosyc iasny; dla czego na zaiutrz spiewalismy moleben soborem z samem Iego M. o. Episcopom w Sophii Ś.».

О Московском периоде жизни С. Полоцкого новые данные находятся в рукописном сборнике Московской Синодальной Типографской Библиотеки под № 390 (прежние 442, 3792). Здесь помещено несколько писем Полонского к разным лицам, преимущественно к представителям киевского духовенства, с которыми у Симеона были оживленные сношения. Следовательно бόльшая часть этих писем, оставшихся неизвестными г. Эйнгорну, имеет непосредственное значение и для предмета его исследования, так как С. Полоцкий, в качестве посредника, играл очень видную роль при сношениях малороссийского духовенства с московским правительством.

В сборнике находятся письма (копии) к следующим представителям малороссийской церкви: к ректору киево-могилянской коллегии Варлааму Ясинскому (шесть писем), к наместнику киево-печерской Лавры Антонию Радивиловскому (два), игумену киево-кирилловского монастыря Мелетию Дзику, блюстителю киевской митрополии Мефодию Филимоновичу и черниговскому епископу Лазарю Барановичу (всем последним по одному).

Не подлежит сомнению, что знакомство и более или менее близкие связи Полоцкого с большинством поименованных лиц относятся ко времени его пребывания в Киеве. Лазарь Баранович был наставником Симеона. При окончании Полоцким курса в киево-могилянской коллегии Мелетий Дзик виден здесь, как «Pater congregationis» (см. актовую книгу Kиев. Центр. Архива, № 1019, лл. 673 об.–674). Варлаам же Ясинский, надо полагать, был товарищем Симеона по школе в означенное время. С ним у Полоцкого первее всех и возобновились письменные сношения. Начало их падает на время, еще предшествующее переезду Симеона на жительство в Москву, хотя первое его письмо и послано было из этого города, куда он прибыл накануне великого поста 1664 г. для получения вещей, оставшихся после кончины архимандрита Игнатия Иевлевича. В письме Полоцкий заявляет, что он желает возобновить с Варлаамом Ясинским старую дружбу (inveteratam amicitiam) и уверяет в своем братском доброжелательстве к нему. В то время, когда это письмо было писано, Симеон уже успел получить вещи, за которыми приезжал в Москву, и дожидался только благоприятного случая возвратиться в Полоцк. Хотя этот город тогда представлял из себя пепелище (popieliskoć), потому что весь выгорел, но – заявляет Полоцкий – это для него дорога ad Patrios lares¹⁶, где почивать на соломе приятнее, чем (где-либо) на лебяжьем пуху. По-видимому, в данное время жизнь в Москве не казалась Полоцкому привлекательной. «Может быть – пишет он – какой-либо прислужник будет рекомендовать, что здесь из рога Амалфеи истекает небесная амбросия, по нам так же свободно пользоваться ею, как собакам Египта водой из Нила или сотовым медом, окруженным пчелами. Матка и здесь без жала, но толпа нетерпима к разномыслящим с ней».

На призыв Полоцкого возобновить старую дружбу В. Ясинский: быстро откликнулся. Об этом узнаем из ответного письма Симеона (1664 г.), начинающегося словами: «Пусть будет отныне и во веки благословенно имя Господа, который через давнее время омертвевшее семя, дружбы, посеянное в сердцах наших, еще когда мы находились в светском звании (semen amicitiae ieszcze w swiecie w sercach naszych zasiane) соизволил, во дни своего из мертвых восстания, воскресить и благоприятно произвести из него разнообразные цветы любви».

Из других писем С. Полоцкого к В. Ясинскому отметим поздравительное (без даты, но, без сомнения, писанное в начале 1665 г.) с «промоцией на ректорство» в киево-могилянской коллегии. По обыкновению витиевато выражая свою радость по этому случаю, Полоцкий упоминает, что Ясинский (о чем, надо полагать, извещал его сам он) был fugax означенного звания. Переносясь мыслью к положению нового ректора и сравнивая оное с своей жизнью в Москве (куда уже переселился на жительство), Полоцкий говорит: «Счастлив ты, В.М., живя с такими людьми, с которыми обильную пищу мудрости разделять можешь; я же, бедный, живу как бы в густых лесах, где много вижу ходящих (chodiaszczych), однако arborem Porphirianam не только не могу увидеть, но и слышать о нем едва не запрещено (zaledwie się godzi)».

Мы выше заметили, что С. Полоцкий играл видную роль в качестве посредника при сношениях представителей малороссийского духовенства с московским правительством. Роль эта по отношению к ним была ходатайственная. Занимая в Москве скромное положение иеромонаха, но пользуясь влиянием в придворных сферах, Полоцкий мог оказывать и не раз оказывал своим малороссийским приятелям значительные услуги, хотя вполне удовлетворять все их просьбы и не мог: слишком часто уже представители малороссийского духовенства докучали в Москве о разного рода вспомоществованиях. О такой неудаче – невозможности исполнить просьбу Ясинского – в одном из своих писем Полоцкий и уведомляет последнего. Соболезнуя о тяжелом материальном положении киево-могилянской коллегии (о пособии для которой ректор, очевидно, хлопотал перед московским правительством), Полоцкий пишет: «Молю Господа, пятью хлебами пять тысяч народа насытившего и в пустыни манну одождившего¹⁷, дабы он соблаговолил предохранить то святое место своим Божеским призрением и щедротами и облегчил тяжелое бремя, на ваши рамена возложенное. Здесь же в настоящее время испросить милостыню при посредстве третьих особ невозможно». Заявив далее, что может быть, личное присутствие в Москве Ясинского вызовет желаемое движение по его просьбам, – Полоцкий продолжает: «а подаваемые мной советы мало имеют значения, потому что nemo illum amat, qui «da, da mihi» clamat. Его милость пан Ртищев, прибежище наше (refugium nostrum), сделавшись дедушкой государя царевича, очень отдалился. Едва несколько раз пришлось видеться с его милостью, вследствие чего я не мог услужить тому святому месту в означенном деле».

Отметим еще следующую приписку к одному из писем Полоцкого к Ясинскому (1665 г.), характеризующую отношения первого к некоторым представителям малороссийского духовенства. «Пану и пастырю (Лазарю Барановичу) шлю глубокую благодарность за преподание архипастырского благословения и присылку ореховых конфет и молю Бога, чтобы прежде чем Он повелит своим ангелам вознести Лазаря на лоно Авраама и прежде чем отпустит с миром раба своего Симеона, сподобил меня с наслаждением облобызать десницу Архиерея, добре мя учащего и благословляющего (bene mе docentis et benedicentis)». Превеленому его милости отцу Амвросию Быковскому¹⁸ посылаю низкий поклон и искреннюю благодарность за выгоду от присылки мухаяра киевского (muchaiaru kiiowskiego). За труды и любовь да воздаст Господь, а я отплачиваю благодарностью и молитвами. Стоимость материи вручил его милости отцу Иннокентию Быковскому с большей благодарностью, потому что для меня это так выгодно, как будто бы получено было даром...». «Его милости отцу Радивиловскому свидетельствую дружественную приязнь».

Переписка с своим бывшим наставником Лазарем Барановичем начата была С. Полоцким несколько позднее, чем с В. Ясинским (именно 7 июля 1664 г.), причем первый начал ее Баранович, без сомнения, надеясь на содействие своего бывшего ученика при своих сношениях с московским правительством. Отвечая Барановичу на его первое письмо. Полоцкий начинает свое послание (после обычного обращения) следующими словами: «Фурия Марса кровавого и дальность расстояния, – вот препятствия, почему я ни разу не мог почти в течение десяти лет (przez lat niemal 10) хотя бы письменно изъявить знаки благодарной души за благодеяния милостиво и отечески трудом и мощью Вашего Преосвященства на меня излитые». Благодаря Барановича за эти прежние его благодеяния и знаки архипастырского внимания, выраженные в недавно полученном Полоцким письме, он свидетельствует о сердечной сыновней своей преданности епископу, высказывает желание лично видеться с ним и облобызать его десницу, наконец заявляет о своей полной готовности служить, чем может. «Дал бы Бог – пишет Полоцкий – так же мне усладиться беседой Вашего Преосвященства, как некогда Мария, усевшаяся у ног поучающего ее Христа, или по крайней мере услужить, как служила перед Ним Марфа».

Надеждой на ходатайство Полоцкого перед московским двором, без сомнения, вызвана была и поддерживалась переписка с ним и других представителей малороссийской церкви, о чем свидетельствуют ответные письма Симеона. В них иногда встречаются извинения со стороны Полоцкого, почему он не мог оказать своего влияния на желаемый исход той или другой просьбы. «Изволишь Превелебность Твоя, (читаем в письме Полоцкого от 20 июля 1665 года к Мелетию Дзику, в то время игумену киево-кирилловского монастыря) писать мне о ходатайстве (о intercessią) перед магнатами по поводу недостатков мест святых. Таковое с охотой готов бы оказывать, если бы здесь ходатайствовать не значило говорить перед глухими (surdo саnеrе). Один только меценат Федор Михайлович имеет обыкновение держать открытыми уши для хвалебных голосов литераторов и рад бы с полным расположением (tоtо affectu) быть пособником, если бы не было препятствий к выполнению (ieśliby liceret effectu); недоброжелательство других является в данном случае причиной его слабости (defectu). Перед ним однако я всегда привык замолвливать доброе слово о всех ваших превелебностях. Почему милостыня оказана недостаточная, Бог весть какая сему причина...» и проч.

Из писем С. Полоцкого, помещенных в означенном сборнике и не относящихся к представителям малороссийского духовенства, имеют важное значение два.

Одно из них, с датой 8 октября 1667 г., к родному брату Полоцкого – Луке. В нем С. Полоцкий в резких выражениях упрекает брата за то, что он изменил праотцевской вере: оторвался от истинной Восточной церкви и сделался жестоким ее противником. Высказав предположение, что это им сделано ради благ света сего, Полоцкий заканчивает свое письмо следующими словами: «Давно я знал твою склонность к этой измене, но не предполагал такого упрямства с упорством (krnąbrności z uporem) и не думал, что будешь жестоким. В чем, если не услышу исправления, знай, что последний раз читаешь от меня: Valе".

Другое письмо – к шурину С. Полоцкого Василию Владимировичу Стефановичу, писарю градскому минскому. Письмо это, очевидно, писано в ответ на просьбу шурина оказать ему денежное пособие для предстоявшей постройки дома, причем сообщены были и разные семейные новости. Благодаря за сообщение последних (смерть дяди, известие о племянниках), Полоцкий по предмету главной темы письма отвечает так: «Жилище... закладывай счастливо с помощью Бога, который из богатой своей десницы удовлетворит многочисленные (suppeditivie) нужды Вашей Милости и щедро наградит; а я рад бы быть Вам полезным, но издержался на своих братьев, как по крови, так и по духу. И в настоящее время, когда пишу это письмо, снаряжаю брата своего Яна Петровского, и только три недели тому назад, как уехал от меня брат Ян Шеремет. Но у меня здесь не по прежнему, потому что деньги не медные. Я благодарю Бога, что могу иметь пищу и одежду соответственно своему положению, но о собирании денег не забочусь». В post-scriptum'е к письму Полоцкий пишет, что своей милой единственной сестре он посылает 10 локтей фиалковой камки (adamaszku fiałkowego).

Замечанием, что специально занявшийся изучением личности С. Полоцкого извлечет более пригодных для сей цели данных из указанных нами источников, мы и заканчиваем свои сообщения по затронутому вопросу.

2) Паисий Лигарид. Обильные дополнения к существовавшим cведениям о пребывании Паисия Лигарида в России сделаны проф. Н.Ф. Каптеревым в его очень ценном труде. «Характер отношений Росcии и к православному Востоку в XVI и XVII столетиях (Москва 1885) ». Эта часть исследования г. Каптерева (стр. 181–207) целиком, в дословном переводе, вошла в биографию Лигарида, помещенную в труде Legrand'а: «Bibliographie Hellénique du dix-septième siècle». Paris 1896. (t. IV, p. 8–61).¹⁹ Несколько детальных замечаний о деятельности в России П. Лигарида, иногда тоже принимавшего посредническое участие при сношениях малороссийского духовенства с московским правительством²⁰, находим и у г. Эйнгорна в рассматриваемой книге (см. стр. 357, 366, 392, 400, 407, 565–566, 1000).

Мы имеем в виду сделать некоторые дополнения к означенным сведениям.

Первее всего, кажется, есть возможность разрешить один, доселе остающийся открытым, вопрос²¹, – именно, «по каким причинам» Паисий Лигарид, вследствие усиленных просьб царя Алексея Михайловича «разрешенный (т.е. восстановленный в прежнем достоинстве газского митрополита) иерусалимским патриархом Досифеем (о чем грамота в Москве получена была в январе 1670 г.), «спустя два месяца снова был запрещен?» По нашему мнению, ответ на этот вопрос можно найти в докладной записке Лигарида, поданной им, очевидно в это время, государю. Записка эта²² начинается (после обычного обращения к Алексею Михайловичу) так: «Повествуют нецыи: разрешение, присланное от Досифея, патриарха иерусалимского, быти неправое, для того, что я извержен был не от Досифея, но от Нектария, бывшего патриарха иерусалимского. Всяк убо от тою имать разрешен быти от кого извержен бывает и епитимьями церковными связан. Но сие не всегда подтверждается, якоже ведомо есть от различных прилогов и свидетельств, изъявленных в Номоканоне». Далее Лигарид и приводит длинный ряд подобных примеров из древнего времени, начиная, от Афанасия Великого, изверженного Тирским собором, а разрешенного папой Юлием, и кончая извержениями многих духовных лиц, учиненными патриархом Игнатием и разрешенными патриархом Фотием,и наоборот – учиненными вторым, а разрешенными первым, – и отсюда делает такой вывод: «Ложное убо то есть речение глаголемое, яко подобает человеку от того разрешену быти от кого и связан бе». Это – заявляет далее Лигарид – подтверждается и от нынешних образцов. Нынешний Паисий, патриарх Александрийский, извержен бе и от престола своего изгнан от патриарха Парфения Константинопольского, и тако бе разрешен и возведен на святой престол от нынешнего вселенского патриарха Мефодия, прошения ради твоего пресветлого царского Величества», Наконец, Лигарид указывает на случай, имевший место в России и притом находившийся у всех перед глазами. Патриарх Никон «многажды осуждал» митрополита Питирима за то, что он в неделю Ваий «сидел на осляти»; затем «и книжицу подал на собор обличительну – и тако (Питирим) не бе разрешен от Никона, ни от вселенских патриархов, ни от всего собора». «По-видимому, – рассуждает Лигарид, имея в виду своих противников, – «надобно было бы добити челом Никону, который епитимьи на него (Питирима) наложи, который и ныне жив»; но так как «неудобно есть того соделати, то убо не есть потребно просити благословения от того, который есть извержен от своего престола». Из всего сказанного Лигарид делает тот вывод, что если иерусалимский патриарх Нектарий добровольно оставил свой престол и возвел на него Досифея, то последнему и принадлежит первосвятительская власть в иерусалимской патриархии. Нектарий же «не имеет уже власти вязати и разрешати»; в противном случае на кафедре иерусалимской было бы два патриарха, и открылся бы в церкви Божьей раскол. «Но премудрому и разумному – так заканчивает свою записку Лигарид – малая словеса да довлеют».

Известно, до какой степени «тишайший» Алексей Михайлович ослеплен был этим ловким авантюристом – архиереем, почитаемым им, по выражению Никона, за ангела Божьего. Заявления, шедшие с Востока, что Лигарид явился в Москву с подложными грамотами, что он лишен архиерейского сана и вообще повинен в таких прегрешениях, о которых даже стыдно доводить до сведения царя, – все эти заявления (по крайней мере сравнительно долгое время) не могли «отвратить пресветлого лица царского Величества» от вкравшегося в его душу воспитанника иезуитов. После указанного вторичного «извержения» Лигарида и тщетных попыток со стороны Алексея Михайловича выхлопотать новое разрешение Паисий при посредстве третьих лиц, – в мае 1672 года решено было отпустить его самого из Москвы в Палестину (через Киев) для личных ходатайств перед патриархами о «разрешении», причем он снабжен был изрядным количеством денег. Но по обстоятельствам остающимся не выясненными, отъезд Паисия из Москвы состоялся только 1 марта 1673 года.²³ Доехав (28 мая) до Киева, Паисий заявил здесь московским властям, что «вскоре из Киева он ехать не хочет», и бил челом государю, чтоб «великий государь пожаловал его: велел ему в Киеве быть до своего великого государя указу и давать свое, великого государя, жалованье, как великому государю Бог известит».

Что известно о деятельности Паисия в Киеве?

Существует мнение²⁴ что он преподавал здесь в киево-могилянской коллегии философию. Но мнение это не может быть принято. Лигарид встречен был киевскими учеными не особенно благосклонно, и со стороны их не только не воспоследовало приглашения ему читать лекции в коллегии, но даже закрыт был доступ к академической библиотеке. Недоверие к Паисию в среде некоторых представителей малороссийского духовенства обнаруживалось издавна, когда он был еще в полной силе при московском дворе. Сохранились два письма Паисия Лигарида, относящийся ко времени пребывания в Москве игумена киево-кирилловского монастыря, Мелетия Дзика²⁵ (1666 г.). Одно из них писано к блюстителю киевской митрополии Мефодию Филимоновичу, другое – к киево-печерскому архимандриту. В обоих них Паисий выражает скорбь по поводу недоброжелательных отношений к нему малороссиян. «Обрадован есмь зело писанием Преосвященства твоего – пишет Паисий Мефодию (9 июня 1666 г.), – но вручителем его приоскорбихся, яко не изволи мя ни единожды поситити, аще и молих ого да приидет во убогое мое жилище. Вину сего слышах, яко клеветник некто ложно мя пред ним оглагола_} врага мене быти малороссийским людем» Далее идут заверения, что это неправда. «Доброе ми есть – пишет Паисий – яко перед небесным добре ми сотворших тако перед земным царем воспоминание». Почти тоже по этому поводу пишет Паисий и Иннокентию Гизелю: «Чуждуся, откуду промчеся в странах ваших слово о мне, аки аз ненавистник и хулитель есть народа малороссийского, наипаче же монашествующих, и излиха болезную душей яко пречестный отец Мелетий, игумен монастыря кирилловского, ни единожды изволи мя посетите в келии моей, аки опасаяся моего собеседования. Сердцеведец Бог...» и проч. (следуют те же уверения).

Компрометирующие сведения о личности Паисия Лигарида, проникшие (1668 г.) с Востока в Москву, не могли не достигнуть и Киева, и таким образом ко времени приезда сюда Паисия у местного духовенства явились новые побуждения с недоверием относиться к газскому митрополиту, уже два раза изверженному из сана. Не могло способствовать к сближению высшего киевского духовенства с Паисием и самое его поведение в Киеве, которое едва ли могло укрыться от зоркого глаза малороссиян (разумеем доносы Паисия в Москву, о чем см. в упомянутом сочинении г. Каптерева, стр. 203). Тем не менее, и при указанных обстоятельствах, нашелся пункт, на котором, в виду обоюдных интересов, ученое киевское духовенство сошлось с Паисием.

Для лучшего выяснения дела поведем речь несколько издалека.

В конце мая 1646 года в Киеве между ректором киево-могилянской коллегии Иннокентием Гизелем и иезуитом Николаем Циховским (Cichovius) происходил трехдневный диспут по вопросу об исхождении. Св. Духа от Отца и Сына. Спустя три года напечатано было тем же Циховским oписаниe этого диспута (Colloquium Kioviense... Cracoviae, an. 1649), при чем, естественно, в интересах папизма допущены были прикрасы и искажения: киевские ученые изображены потерпевшими полное поражение. В 1658 г. Циховский издал новое обширное сочинение – Tribunal s.s, Patrum Orientalium et caet., где старается доказать, что учение об исхождении Св. Духа от Отца и Сына было общим у всех св. отцов, как восточных, так и западных. К Трибуналу присоединено было и Colloquium Kioviense несколько в измененном и расширенном виде. Для большого распространения книги в публике, она в том же году появилась и в польском переводе, сделанном Феоф. Руткой.

Трибунал произвел сильное волнение в среде киевских ученых. Они считали делом чести дать отпор враждебной партии. Но известно, что образование представителей киевской учености того времени было исключительно латинское, и греческий язык был изучаем ими слабо; большинство же и вовсе его не знало. Между тем основательный разбор Трибунала требовал непосредственного знакомства с творениями восточных (греческих) отцов, ибо – по выражению киевских ученых – латиняне Иезуиты), ссылаясь на святоотеческие суждения по означенному вопросу, пользуются ими недобросовестно: «vertunt pro suo libitu et beneplacito». Как озабочивал представителей киевской учености вопрос о составлении полемического трактата, направленного против Трибунала Циховского, видно из указанной нами переписки С. Полоцкого с Варлаамом Ясинским. Последний, послав Симеону экземпляр Трибунала, просил его или самому взяться за опровержение труда Циховского, или же склонить к тому Паисия Лигарида, ученость которого и знакомство с святоотеческими творениями на греческом языке сомнению не подлежали. Но желание Ясинского в то время не могло быть исполнено. Полоцкий счел для себя предлагаемый труд (он тоже не знал греческого языка) непосильным. «О Трибунале св. отцев (отвечал Симеон), который ты прислал в Москву с целью ответа, не стыжусь заявить, что дело это non est muneris mei. Давид нужен на сего Голиафа». Что касается до Паисия Лигарида, то он – по словам Полоцкого – отговаривается тем, что имеет при себе скудную (szczupła) библиотеку, а о царской сведений не имеет. Полоцкий находит более удобным обсудить это дело в Киеве, в кружке лиц, известных своей ученостью (z onemi głowami z łaski Bożey u mądrasci znakomitemi).

Для Паисия Лигарида, занимавшего в то время прочное положение в Москве и в обилии пользовавшегося щедротами государя, предлагаемая работа не могла прибавить материальных выгод, а по своему латинофронству он не мог ей сочувствовать. Поэтому, надо полагать, под благовидным предлогом, он и отклонил предложение киевских ученых, переданное ему С. Полоцким. Но по отъезде Паисия из Москвы, во время пребывания в Киеве, положение его существенно изменилось: московское правительство уже подозрительно относилось к Лигариду (о чем красноречиво свидетельствует приказ из Москвы «накрепко» следить за Паисием, никуда его не отпускать из Киева без указа государя); не могла не поколебаться уверенность и в его православии. В это «горестное время жития» Паисия, для него было чрезвычайно важно, насколько представлялось возможным, восстановить свой поколебавшийся авторитет, как человека полезного для московского государства; в особенности важно было отклонить подозрения в латинофронстве. В виду этого прежнее предложение киевских ученых оказать содействие в полемике с папистами по спорному догматическому вопросу об исхождении Святого Духа, в глазах Паисия могло служить одним из вспомогательных средств к улучшению своего положения. Это содействие киевским ученым и решился оказать Лигарид, сам ли напомнив о прежде сделанном ему предложении, или будучи вызван к тому новыми просьбами. Но самое содействие выразилось в иной, чем прежде предполагалось, форме.

Озабоченные приготовлениями к достодолжному ответу на Трибунале киевские ученые раздобыли трактата известного греческого богослова первой половины XVII стол., Георгия Корезия (Γεώργιος Κορέσσιος)²⁶, имеющий прямое отношение к их задаче, – именно: Διάλογοι περί τοῦ παναγίου καί ζωαρχικοῦ πνεύματος. Этот трактат и предложен был для перевода Паисию с греческого языка на латинский, что последним и было выполнено. Означенный труд Паисия сохранился до настоящего времени: он находится в Синодальной Типографской Библиотеке, по каталогу рукописей № 1771/4057. Перевод сделан был Паисием большей частью в Москве, куда он, по указу государя, вызван в сентябре 1675 года, но начат в Киеве.

Дело это по данным (преимущественно) в самой рукописи, содержащей перевод, должно быть представляемо так.

Переводом занялся Паисий в Киеве к концу своего (первого) пребывания здесь. Но только что начата была эта работа, он неожиданно, по указу государя, был вызван в Москву. Отправляясь туда, Паисий заручился просительным письмом от ученого киевского духовенства к московскому патриарху Иоакиму, в котором оно ходатайствует перед последним о разрешении перевести диалоги Корезия, как крайне необходимые в интересах православия. В этом прошении (помещенном в начале переведенных диалогов на латинском и славянском языках) говорится: «Нужда величайшая есть и полза зело великая, еже приложите из греческого языка на латинский Георгия Корезия Хианина, богослова церкви константинопольской. Убо езуиты, видяще яко грекоруссове не имеют учений и езыка еллинского и древняго диалекта, произносят на среду речения святых отец греческих и та толкуют по своему хотению и потребе, якоже видети есть (ut videre est) в книзе, нарицаемой: Трибунал о отцех восточных (Tribunal Patrum Orientalium). Убо во еже бы возмощи Грекорусцем разрешати его лщения и неправедная обличения треби есть истолкования. Се же да возмогут из него черпати, яко из источника, живую воду католическия веры. Иначе всегда пребудет книга оная Трибунал в своей славе и торжестве (in sua gloria et triumpho); того ради яко не умеют языка еллинскаго и греческаго диалекта, никоим образом ему ответа дати...могут...». После нескольких рассуждений о важности «для церкви» книги Корезия, как духовного оружия, потребного для защиты православия и поражения его противников, прошение заканчивается следующим воззванием к Иоакиму: «Сотвори убо, святейший патриapxo, яко наш архипастырь, да во блаженнейшее твоего патриаршества время пристяжем толикую благодать (fruamur tanto beneficio) во общую ползу православных христиан и да сугубым венцем по долгоденствии венчаешися на небеси, сиречь яко пастырь бодрейший и яко благодетель всеобещающий».²⁷

Из следующей за сим заметки (характера протокольного) узнаем, что «святейший патриарх соизволил» на приведенное прошение отцов киевских» и посла велебного и учительного отца Симеона Ситняновича Полоцкого ко преосвященному отцу Паисию Лигаридию, митрополиту Газскому, во еже бы из языка греческого на латинский перевести изволил врожденной своей верностью (innato sua fedelitate). И убо повинуяся святейшего патриарха повелению ятся дела aбиe (praestitit illico) и соверши в день шестый во праздник Преображения Христова (1676 г.) cия придлежащий труд в общую церкви ползу и украшение». Далее в заметке говорится, что «творец», т.е. Паисий Лигарид, желает, чтобы Kиевскиe отцы воздали достойную благодарность многозаботливому патриapxy «за предреченное благодеяние» и были всегдашними его молитвенниками. Заметка помечена 23 октября 7185 (т.е. 1676) года.

Упомянутое сочинение Георгия Корезия никогда не было издано. Рукописные экземпляры его находятся в библиотеках Иерусалимской и Евангелической школы в Смирне. Из очень краткого описания одного из сих экземпляров видно однако, что сочинение Корезия разделяется на шесть частей, т.е. состоит из шести диалогов.²⁸ Между тем латинский перевод Паисия заключает в себе только четыре диалога. Надо полагать, что два диалога, может быть менее пригодные для той цели с какой перевод предпринимался, были опущены.²⁹

Первый диалог в переводе Паисия имеет такое заглавие: «Dialogus primus de processione Spiritûs Sancti a solo Patre Georgii Coresii Chii, Theologi Magnae Ecclesiae Constantinopoitanae interprete illustrissimo et Laureate Doctore Paisio Ligaridio Metropolita Gazensi».

Заглавие второго: «Dialogus secundus eiusdem Georgii Coresii Chii de processione Spiritûs Sancti a solo Patre».

В конце этого диалога находится следующая заметка: «Coepimus hanc interpretationem in inclita urbe Moschoviae Anno 1676 maii 15 die in festo Pentecostes sub Auspiciis novi Regis Domini Domini serenissimi Theodori Alexiovicii et Beatissimi atque sanctissimi Patriarchae Kir Ioakim benedictione ac facultate in gratiam Egumenorum Kijoviensium praestita. Finimus avtem hunc secundum dialogum Chii Coresii in die 8 i. Theodori Stratilatae, Patroni nostri Imperaioris Megalopoleos Moschoviae nec non totius Russiae Monocratoris. Submittimus vero meliori iudicio interpretum hanc nostram paraphrasim. Amen.

Заглавие третьего диалога: «Dialogus tertius eiusdem Coresii Chii de Processione Spiritûs Sancti a solo Patre, sub Auspiciis Monocratoris serenissimi inclytae Moschoviae D.D. Theodori Alexiovicii, nec non cum facultate et benedictione Beatissimi ac sanctissimi Patriarchae Kir Ioakim Anno salutis 1676 mense iunie die x.

В конце сего диалога сделана следующая заметка: «Absolutus Sancto Spiritu desuper afflante hic tertius dialogus mensis iulii 18 die, in quo celebrata nostri Serenissimi Monocratoris coronatio magna cum laetitia pompa et laetitia universi populi, quem Deus longaevum constituat, quia videtur in suis iudiciis esse alter Salomon iustissimus et sanctissimus. Amen».

Заглавие четвертого диалога: «Dialogus... и проч., как заглавие и третьего, но без означения года. В конце сего диалога, коим закончен и весь перевод Паисия Лигарида, помещена следующая заметка: «Finis huius interpretationis contigit in 24 iulii die, sanctae magnae Christianae Martyris; inicium vero extitit (fest) ivitate Sanctae Virginis et Martiris Erenes 5 maii. Dictata fuit in urbe Kiiovia in aedibus Meiropolitanis Sanctae Dei Sophiae, sed tandem perfecta absoluta et a mendis purgata in megalopoli urbe Moschoviae sub felicissimis auspiciis Serenissimi atque Clementissimi Regis Monocratoris inclitae urbis Moschoviae Domini Domini nostri Amplissirni Theodorii Alexiovicii, nec non cum facultate et benedictione Beatissimi ac Sanctissimi Patriarchae Kir Ioakim in gratiam Kijoviensium Patrum, et praecipue ad maiorem Dei gloriam Unius in Sancta Trinitate cujus lavdetur sanctissimum Nomen in saecula saeculorum. Amen. Fiat».

Указанная нами заметка, находящаяся в начале переведенных диалогов и излагающая обстоятельства, при которых начат перевод, помечена 23 октября 1676 года («Дадеся в превеликом царствующем граде Москве в лето 7185 октября в 23 день, еже есть в праздник патриархи иерусалимского Иакова святого и божественного брата Господня»). Под этой заметкой находится подпись: «Преосвященный Паисий Лигаридей митрополит Газский всех благ усердный желатель» (слово Преосвященный прибавлено переводчиком заметки с латинского его текста, в котором этого слова нет).³⁰

Вслед за этой заметкой находится (написанная красными чернилами и не имеющая соответствующего латинского текста) другая, свидетельствующая о том, когда и кем перевод Паисия преподнесен был (в переплете, обложенном шелковой материей) патриарху Иоакиму. Заметка гласит следующее: «Великому Господину Святейшему Иоакиму, патриарсе Московскому и всея Росии, аки Архипастыреви и зело величайшему ревнителеви по благочестии, и иже даде благословенье писатися сей книзе и о ней же все нужное попечение сам понесе, вручися сия книга, – должно бо бе: да от него, яко луча от солнца, светила величайшего во всю землю изыде вещание Божественных глагол сих, вери святой кафолической восточной любителем заступление, и в поражение противных; «вручишася недостойным иеромонахом Виссарионом Шулковским, префектом и наместником Киевского Братского монастыря лета от создания мира 7185 октбря в 26 день».

Префект киево-могилянской коллегии Виссарион Шулковский принимал ближайшее участие в рассматриваемом труде Паисия. Участие это выражалось в том, что он, будучи хорошим каллиграфом, переписывал черновики перевода Паисия.³¹ Поэтому, когда последний отправился по указу государя в Москву, с ним отпущен был и Виссарион, причем в данном случае, без сомнения, имелась в виду не одна каллиграфия префекта, но и другие соображения – свидания Виссариона с Полоцким и, при его содействии, личные хлопоты об успешном исходе просьбы киевских ученых.

О проезде Виссариона в Москву г. Эйнгорну известно. Но он сообщает об этом сведения очень неточные. Он говорит: «в половине 1675г. прхехал в Москву префект киевской школы, иеромонах Виссарион, которого пригласил в столицу Паисий Лигарид, обнадежа его государской милостью на Москве Виссариону не повезло; рекомендация Паисия Лигарида, вероятно, только повредила киевскому ученому: ему даже не назначили поденного корма; прожив четыре месяца в Москве, Виссарион уехал назад в Киев». (стр. 1007–1008), Но мы уже знаем, что и сам Паисий в половине 1675 года не был еще в Москве: он выехал сюда из Киева только 17 сентября означенного года, и притом выехал – как мы заявили – вместе с Виссарионом. Последнее видно из письма Лигарида на латинском языке, посланного 26 октября 1675 года на пути в Москву из Калуги к боярину Артамону Сергеевичу и писанного по-латыни рукой Виссариона (Арх. Мин. Иностр. Дел. Дела Греч. 7184 г. № 8), и с особой ясностью из челобитной Паисия к государю от 19 января 184, т.е. 1676-го года. «Повинуяся указом твоим государским, – заявляет в челобитной Паисий – изыдох из града Киева, достигох же в великий град Москву, иже и приведох со мной иеромонаха Виссариона бывшего начальника школ киевских, сотворити ми пособие во тщаниях и в службе вашего царского величества, иже, яко человек благоразумен и искусен, к тому ж и наставник бывый училищ киевских, достоин явиться во всякую службу вашего царского величества, аще бы на то изволение ваше государское будет и милостивное призрение, яко на человека в своем учении искусна. Молю я убо, помилуй его, пресветлейший и милостивнейший величество ваше, да взыскан будет аки благой делатель церкве нашей кафолической. (См. то же дело в Арх. Мин. Иностр. Дел, которое указано выше. Здесь же помещен и подлинник челобитной на латинском языке, писанной рукой Виссариона). Пребывал в Москве Виссарион – как мы видели – еще и в конце октября (26) 1676 г.

Желание киевских ученых – иметь перевод трактата Корезия об исхождении Святого Духа – в значительной степени (надо полагать, благодаря хлопотам С. Полоцкого) было осуществлено. Правда, труд Паисия в свою очередь не был «переложен» на язык «русский», о чем тоже говорилось в прошении киевских ученых; но для них это существенного значения и не имело. Для них важно было иметь трактат на доступном им языке. Без сомнения, в связи с достижением последнего и должно быть поставляемо появление в свет, давно озабочивавшего представителей киевской учености, ответа на книгу Циховского. Мы разумеем известный труд Иоанникия Галятовского, изданный в 1678 году под заглавием: «Stary Kościoł Zachodni novemu Kościołowi Rzymskiemu pochodzienie Ducha ś. od Oyca samego nie od Syna pokazuie, y Tribunał napisany przez Nikołaia Cichoviusza.... za prawdziwy Tribunal mieć zakazuie...» et caet. Стебельский прямо заявляет, что Галятовский при составлении означенного труда пользовался Корезием (Historya Polskiéy liter. М. Wiszniewskiego. VIII. 390). В настоящее время для желающих заняться изучением личности Иоанникия Галятовского представляется полная возможность проверить справедливость этого заявления польского ученого XVIII века.

3) Иннокентий Гизель. Обыкновенно о начальных годах этого видного представителя киевской учености XVII стол. сообщаются следующая сведения: «родился он в Пруссии в реформатском исповедании (у Вишневского: z rodzicow wyznania aκatolickiego), и там же получил образование. Затем, в молодые годы пришел в Киев и, приняв здесь православие, постригся в монахи. Полагают, что его первоначальная фамилия была Кисель₎ и он был братом Евстафия Киселя, владельца поместья Киселина на Волыни».³² Эти биографические сведения об Иннокентие Гизеле, не подкрепляемые положительными данными, вызывают большое сомнение в их справедливости. Если даже откинуть предположение о кровном родстве Гизеля с Евстафием Киселем, владельцем поместья на Волыни, как находящееся в противоречии с общепринятым в настоящее время мнением, что Иннокентий родом был из Пруссии и сын родителей протестантского вероисповедания, то и в таком случае останется немало поводов для сомнения в справедливости даже и последнего мнения. Укажем, напр., на заявление Сильвестра Коссова, сделанное им в Ехеgesis'е, изд. в 1635 году, что наставники в киево-могялянской коллегии хотя и получили образование в польских и западно- европейских учебных заведениях, но «są z rodziczow Religiey Graeckiey».

Не немецкая ли Фамилия Иннокентия и предположение, что он был братом Евстафия Киселя, увлеченного «арианством», послужили источником для указанных «биографических сведений о молодых годах Гизела?».

Высказав сомнение относительно верности означенных сведений, обращаем внимание на один, доселе неизвестный документ, который не лишен значения, по крайней мере, в том отношении, что кидает некий луч на то, в каком направлении должны быть предприняты будущими исследователями изыскания о родичах Иннокентия Гизеля. Документ этот – «память» Гизеля, данная в сентябре 7188 (т.е. 1679) года лицам, посланным им в Москву для челобитья к государю относительно взятой в «неволю своей родной племянницы». Приводим этот документ в полном виде: «Память посланным на Москву с Киево-Печерского монастыря по делех монастырских бити челом великому государю о свобождение сестричны архимандриты Киево-Печерского Иннокентия Гизеля, который мев в граде Литовском Вилне родную сестру свою Юлияну Федоровну Гиселовну Полторацкую, а по смерти ее дети ее двое Данило Полторацкий да Мария Полторацковна, когда град Вилно был под рукой великого государя, оттуда взяты в неволю, в Московскую страну, в то время когда гетман Литовский Гонсевский войной взять был от боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого, и тыи дети, сестры архимандричеи, схватаны в Вилни и завезены в неволю; Данила сестричина архимандричого взял Иван Иванович Бирдюкин Зайцов, дворянин Московский, а Марью сестричну архимандричую взял Михайло Иванович Березников; но Данило сестренец архимандричий, по смерти Ивана Ивановича Бирдюкина Зайцова, отпущен на волю с женой и с детьми, а Марья-сестрична архимандричая, по смерти Михайла Ивановича Березникова, аще и отпущена была на волю з наделом немалым, но брат родной Михайла Ивановича Березникова, Федор Иванович Березников, знову взял ту сестричну архимандричую з ее наделом до себе в двор, в неволю, и отдал замуж за человека своего ж невольного Степана Петрова, с которым и ныне страждет неволю в стране Московской в уезде города Галича, в волости Жорого именуемой, в селе Гулбине, в приходе Ильинском; бити убо чолом великому государю, дабы та сестрична архимандричая с мужем своим возмогла отпущена быти на свободу. От сестричны же архимандричей Марии прислано о том слезное челобитье в Киево-Печерский монастырь до дяди ее родного Иннокентия Гизеля, архимандрита Печерского в то время, егда под Киевом с полками был боярин князь Михайло Алешкович Черкаский. В лето от создания мира 7188 месяца Септемврия, при отходе с под Киева». (Подлинник находится в Арх. Мин. Иностр. Дел, в отделе подлин. малорос. актов. Здесь же находится и челобитная Иннокентия Гизеля по данному делу, по содержанию менее важная приведенной «памяти»).

4) Иоанникий Галятовский. Избранный в конце 1650-х годов в ректоры киево-могилянской коллегии, Иоанникий Галятовский, спустя несколько лет, удалился из Киева во Львов, побывал затем в Литве, откуда возвратился обратно в Киев (не позже начала 1669 г.). Эти годы (по удалении из Киева до возвращения в оный) считаются «самыми темными в жизни Галятовского, темными в том смысле, что об них почти ничего неизвестно». До последнего времени полагали, что Иоанникий удалился из Киева в 1665 году, и самое удаление поставляли в связь с разорением киево-могилянской коллегии, повлекшим за собой прекращение в ней учения. Но г. Эйнгорн – как мы уже заметили – основательно доказал (см. стр. 323), что коллегия в означенном году «разрушаема не была, и учение в ней продолжалось». Затем, г. Эйнгорном же найдено в архиве письмо Иоанникия Галятовского к царю Алексею Михайловичу (от 27 июля 1669 г.), где он объясняет свой самовольный отъезд из Киева иными побуждениями, именно, что он удалился из этого города вследствие преследований со стороны блюстителя киевской митрополии Мефодия Филимоновича (см. стр. 229, 346). Самый отъезд Галятовского г. Эйнгорн относит к более раннему времени, чем думали доселе, именно к 1663 году, но это последнее мнение не подкрепляет никакими данными, равным образом о пребывании Иоанникия во Львове, – кроме общеизвестных фактов, что здесь им были изданы в 1665 году «Ключ разумения» и «Небо новое», – не сообщает ничего.

Нам кажется, что мнение г. Эйнгорна о прибытии Галятовского во Львов к концу 1663 года, – по крайней мере ко времени более раннему, чем предполагалось прежде, – может быть обосновано на положительных данных; а также может быть сообщено нечто, хотя бы и немногое, и о самом его пребывании во Львове. Материал для сего дает внимательное рассмотрение упомянутых сочинений Галятовского.

Ключ разумения издан был трижды – в 1659 году в Киеве и в 1663 и 1665 годах во Львове.³³ Львовское издание 1663 г. (Слёзки) есть перепечатка издания киевского, снабженная только обычной посвятительной предмовой (луцкому епископу Гедеону Четвертинскому) от издателя. Было ли испрошено Слёзкой у автора разрешение перепечатать его книгу или (что им делаемо было нередко) нет, – во всяком случае самый факт издания ее во Львове может служить, до некоторой степени, объяснением, почему Галятовский, вынужденный бежать от гонений Мефодия, направил свои стопы в означенный город. Третье издание «Ключа», вышедшее в 1665 году во Львове, во время пребывания здесь Галятовского, снабжено от его имени посвятительной предмовой львовскому епископу Афанасию Желиборскому. Эта предмова не лишена некоторых указаний, имеющих значение для выяснения положения Галятовского в указанный период его жизни. Расточая, в духе того времени, похвалы Желиборскому и, между прочим, упомянув об его любви к ближнему, Галятовский продолжает: «и я сам дозналем (сей любви), гды под час небеспечный, под час внутрнеи войны домовой в отчизне нашой, мне, от небеспеченства уходячему, не тылко в Епархии, але в келии своей мешканье далесь, гды на сейме Варшавском перед наивысшим канцлером коронным и в Львове перед ясне велможным воеводой русским добрыми словами мене припоминались, гды в намеренном, а теперь уж совершенном деле, на хвалу Велможному имени Бозскому и Родителце (sic!) и святым Божим руку помощи мне подалес...».

Если первое львовское издание Ключа разумения (1663 г.) есть – как мы сказали – перепечатка с издания киевского 1659 года, то отнюдь нельзя сказать этого о издании 1665 года, на что, впрочем, указывает и самое заглавие последнего: «Ключ разумения священником, законником и светским належачий з поправою и придатком недостойного иеромонаха Иоанникия Галятовского»... и проч. Нам нет нужды останавливаться на этих поправках и придатках (они увеличивают издание более чем на ⅓ против прежних и состоят преимущественно в присовокуплении значительного количества новых поучений, в новой редакции науки о сложении казанья и привнесении нового отдела о чудесах Богородицы). Упоминая об этом, мы имеем в виду только констатировать, что подобный труд требовал не мало времени и, без сомнения, в бόльшей своей части есть плод занятий Галятовского во Львове (некоторые проповеди, надо полагать, вызваны местными храмовыми праздниками, каковы, напр., две проповеди на день св. великомученика Георгия, памяти которого посвящен был кафедральный храм во Львове).

Второй труд Иоанникия Галятовского, изданный во время его пребывания во Львове, носит заглавие: «Небо новое з новыми звездами сотворенное, то есть Преблагословенная дева Мария Богородица з чудами своими». Время его выхода в свет – конец 1665 года, именно 12 декабря. Книга посвящена автором «Анне Могилянце Потоцкой». Таким образом, Галятовский в конце 1665 года находился еще во Львове, но пребывание его здесь, на основании рассматриваемого же труда должно быть продолжено долее. Дело в том, что Небо новое имело два издания, и хотя время выхода в свет обоих их, на заглавных листах, приурочено к одному и тому же году, месяцу и числу (т.е. к 12 декабря), но последнее издание, без сомнения, отделяется от первого более или менее продолжительным временем. Второе издание, вызванное, надо полагать, успешным сбытом первого, отличается от сего последнего присоединением к заключительному отделу книги под заглавием: «Чуда Пресвятой Богородицы разные на разных местцах», новых восьми чудес (17–24), имеющих преимущественно, местный характер. (т. чудеса 17, 18, 19, 20, 21 и 22) и, без сомнения, сделавшихся известными Галятовскому после выхода в свет первого издания его Неба нового (так, на полях противъ чуда 18-го замечено: «Деялося року 1665 м-ца декеврия 16 дня). Так как второе издание явилось в дополненном против первого виде, то и объем его несколько более последнего: первое издание имеет 140 листов, а второе – 145. Второе издание по внешнему своему виду до такой степени сходно с первым (один и тот же шрифт, набор – строка в строку с первого), что при поверхностном обозрении обоих изданий может явиться предположение: не с одним ли изданием мы имеем дело, и только к некоторым его экземплярам впоследствии присоединено несколько листов с новыми чудесами? Но предположение это будет ошибочным. Второе издание Неба есть издание новое от начала до конца. Это видно из того, что опечатки в обоих изданиях не одни и те же.³⁴ Но чем же, в таком случае, объяснить тот странный факт, что дата обоих изданий одна и та же? Это может быть объясняемо двояко: или тем, что при печатании второго издания употреблено было для заглавном листа (он украшен несколькими рисунками) клише первого, или же гравер для второго издания скопировал дату с готового образца, – что тоже в рассматриваемое время случалось (см. наше исследование: «Киевский митрополит Петр Могила», т. II, прилож. стр. 229).³⁵

В заключение отметим также и то, что добавочные чудеса во втором издании, носящие местный характер, не лишены и исторического значения (см., напр., по счету последнего отдела чудо 17-е, где сообщается любопытное предание, объясняющее названия местечка Завалов, в галицком повете, и монастыря Погоньского, Подтысменицкого, – предание, восходящее ко времени нашествия Батыя).

5) Лазарь Баранович. Считаем нелишним представить две документальные справки, из коих одна имеет в виду исправить ошибочное мнение, вкравшееся за последнее время в биографию этого выдающегося иерарха западно-русской церкви, другая же предлагается в качестве ответа на поставленный г. Эйнгорном вопрос.

а) Проф. Н.И. Петров в сравнительно недавнем своем труде: «Киевская Академия во второй половине XVII века. Киев, 1895 г.» (труде, заметим, кстати, очень обильном погрешностями, не оправдываемыми совокупностью обнародованных данных) утверждает, якобы Лазарь Баранович никогда не был профессором философии в киево-могилянской коллегии. Приводим рассуждения г. Петрова по этому поводу: «В 1646/7 учебном году – говорит он – профессором риторики в киево-братской школе был Лазарь Баранович. По естественному порядку вещей, в следующих 1647/8 или 1648/9 учебных годах, Лазарь Баранович должен был бы перейти на кафедру философии; но этого на самом деле не случилось, потому что непосредственный ученик Лазаря Барановича по инфиме и риторике Иоанникий Галятовский уже не был учеником его в философском классе. Следовательно, философию в 1647–1648 годах преподавал кто-либо другой и, всего естественнее, сам ректор Иннокентий Гизель. Что же касается Лазаря Барановича, то он, окончив в 1647 г. риторический курс, по всей вероятности, выбыл из Киева, может быть в ректоры Гойской коллегии на Волыни... Вероятно, Гойским ректором Баранович был после Луки Шашкевича» (см. упомянутого исслед. стр. 22–23).

Разумеется, тот факт, что Иоанникий Галятовский, будучи учеником Барановича в инфиме и риторике, не слушал его лекций по философии, отнюдь не дает основания для категорического утверждения, что последний и не преподавал философии, ибо переход учеников из одного класса в другой далеко не всегда мог совпадать с таковым же передвижением их наставников. А что это имело место и в данном случае, свидетельствуется несомненными данными. Известие, что Галятовский был учеником Барановича в инфиме и риторике имеет своим первоисточником заявление самого Галятовского. Посвящая Лазарю Барановичу свое, уже упомянутое нами, сочинение Stary Koscioł Zackodni... еat саеt. (1678 г.), он в обширной посвятительной предмове, распространившись о благодеяниях, оказанных ему Барановичем, отмечает между последними и то, что «когда он – Галятовский – начал учиться в Киевском коллегиуме, велебный милостивый пан (т.е. Баранович) был его первым магистром в инфиме и грамматике, а потом и его профессором в риторике...». Но в той же посвятительной предмове, только несколько выше, где речь идет о высоких дарах, коими наделен от Господа Баранович – дарах, кои он в землю не зарыл, а щедро наделяет ими и других людей, – говорится, между прочим, и об его преподавании в киевской коллегии философии. «Первее всего – читаем здесь – те дары ты раздавал с кафедры школьной, в то время, когда в киевской коллегии собравшимся сюда для изучения свободных наук, молодым людям преподавал философию. (Те dary... naprzod z Cathedry szkolney, ucząc w Collegium Kiiowskim, młodzi dla dastąpenia wyzwolonych nauk zgromodzoney podawałes, gdy Phiłosophią tradowałes)... Разумеется, не может быть принято, как документально не подтверждаемое, мнение и о ректорстве Барановича в Гойской коллегии. Неверно, наконеw, и предположение, что Шашкевич был ректором означенной коллегии до 1647 года (в сем звании мы видим его в 1651 году; см. в Киев. Центр. Архиве град. Луцкую книгу под № 2171, л. 137).³⁶

б) Г. Эйнгорн, сообщая в рассматриваемом труде любопытные сведения о книгах привозимых из юго-западной России в Москву и о судьбе их здесь, – сведения еще с бόльшей подробностью излагаемые им в отдельной брошюре («Книги Киевской и Львовской печати в Москве в третью четверть XVII столетия»), в последней, между прочим, интересуется судьбой книг Барановича – «Трубы словес проповедных», экземпляры которых, оставшиеся в Москве не распроданными, взяты были из Малороссийского приказа и «посланы на продажу в малороссийские города». Какова была дальнейшая судьба этих книг г. Эйнгорну неизвестно.

К разъяснению этой неизвестности отчасти могут служить следующая справки.

В делах Киевского Поветья (хранящихся в Архиве Министерства Юстиции в Москве), в книге №. 12, 1687 года на лл. 71–72 значится, что находятся на лицо в приказной избе «шестьдесят пять книг Трубы Духовные; присланы с Москвы в 189 году (1680–1681 г.); объявлено их в Киеве продавать по два рубля книгу. И тех книг никто не купят, потому что присланы худые; у них побиты изгибы и многие в переплеты не годятся, и от многого лежанья те книги и в пущую ветхость приходят и купить их некому, и в 194 (1685–1686) году из тех книг околничий и воевода князь Василий Федорович Жировой Засекин взял сам одну книгу к себе, которая была переплетена для образца, и денег за нее не платил».

В тех же делах Киевского Поветья, в книге № 29, 1698 г. на об. 59 л. значится: «Продано 20 книг, называемых Трубы Духовные, которые присланы с Москвы в прошлом в 189 году».

В той же книге на обор. 79 л. читается: «В приказной избе (находится) 36 книг, называемые Трубы Духовные, которые присланы с Москвы в Киев в 189 году, что остались от продажи; а по сказке Киева нижнего города жителя, переплетчика Ивашки Васильева, те книги в продажу и ни к чему не годятся, потому что гнилы и тетрадей многих нет».

***

В заключение рецензии нам остается ответить на вопрос: заслуживает ли сочинение г. Эйнгорна быть удостоенным премии, на соискание которой оно представлено?

Отвечаем: по нашему мнению, награждения малой Уваровской премией заслуживает по всей справедливости.

Труд автора – результат многолетних, преимущественно архивных его работ, труд старательно веденный и обильный новыми сведениями, иногда очень ценными, еще более обильный разнообразными указаниями на не обнародованные источники, которыми, без сомнения, воспользуются будущие исследователи судеб западнорусской истории, еще далеко не во всех ее частях разработанной. Книга г. Эйнгорна для таких исследователей имеет значение как бы проложенной тропы к архивам, в особенности к Архиву Министерства Юстиции в Москве, наиболее изобилующему данными для западнорусской истории и менее других, вследствие указанных нами трудностей (отсутствие описей, путаница документов в связках) изученному. В этом отношении заслуга автора несомненна и велика, что и составляет главнейшее и существеннейшее достоинство его труда, в значительной степени искупающее указанные недостатки в нем.