Частная риторика

1. Частная Риторика содержит в себе теорию отдельных родов прозы. Посему предмет ее составляет показание правил и условий, приличных особенным, частным родам прозаических сочинений. Общие их условия изложены были в Общей Риторике. Понятно, что между Общей и Частной Риторикой существует тесная связь и что положения второй из них суть только дальнейшее развитие начал и правил, содержащихся в первой.

2. Спрашивается, на чем основываются различные роды прозаических сочинений? В прозе вообще выражается наблюдательная и размышляющая деятельность ума, подобно тому, как в поэзии – творческая деятельность изящного чувства и Фантазии. Наблюдение и размышление тесно связаны между собою, потому что, размышляя о явлениях внешних, т. е. углубляясь в их внутреннее значение, мы необходимо прежде наблюдаем их. Очевидно, наблюдение предшествует размышлению и служит в некоторой мере его основанием.

3. С этой точки отправления деятельность ума внешнего имеет следующие, главные направления и на основании их выражается в следующих родах прозаических сочинений. Во-первых, мы можем обращаться к явлениям природы и жизни человеческой, наблюдать их и излагать свои наблюдения, не переходя к размышлению. Здесь начало описаний. Затем мы можем обращаться к последовательному ходу или к развитию жизни и действий человеческих, и таким же образом ограничиваться простым их наблюдением и изложением. В этом случае получают начало повествования. В-третьих, сознав какую-нибудь истину, мы можем стремиться мыслью и словом к тому, чтобы убедить других в этой истине. Здесь начало ораторства. В-четвертых, ум наш может углубляться во внутреннее значение явлений природы и жизни, изыскивать это значение и размышлять о нем. Здесь начало догматической прозы. Слово «догматика» обширнее по значению и потому предпочтительнее в этом случае, нежели слепо «рассуждение», которое не выражает всей полноты умственной деятельности нашей в этой сфере, и особенно в отношении к слововыражению не может заменить его собою. Жизнь гражданская и частная, которых основанием служит также умственная деятельность наша, дает начало двум новым родам прозаических сочинений, деловым бумагам и частной переписке. Таковы главные роды прозаических сочинений.

Прибавим, что слова описание, повествование, догматика и ораторство принимаем мы в обширном смысле и как главные отделы более новых, частных родов прозы. Они-то и составляют ближайший предмет Частной Риторики. Для основательного изучения их не достаточно одних правил. Напротив, только обширное чтение образцовых писателей может познакомить с условиями разных родов прозы и сообщить навык и умение писать в них.

1. Внутренние условия описаний. Описание, говоря вообще, есть изложение одного какого-либо момента из нравственной жизни человека или из бытия природы вещественной. Из числа различных искусств изящных, в наибольшем согласии с описаниями находится живопись. Как и сия последняя, описание должно оставлять в уме читателя одно господствующее впечатление, согласное с избранным моментом жизни или бытия, от коих и живопись заимствует все свои образы и цвета. Потому-то лучшими наставниками в изложении описаний служат жизнь и природа. Подобно им, описание должно представлять каждый предмет в отдельности, несложности и всегда производить одно ясное полное впечатление. От этого каждое описание должно отличаться единством предмета, простотой или несложностью частей и вообще содержания, и, наконец, живой изобразительностью. Прибавим, что единство и простота, приведенные в Общей Риторике, как необходимые условия всякого сочинения, получают здесь особое применение.

2. Единство описания требует, чтобы мы ни в какой мере не смешивали главного, изображаемого нами предмета с другими к нему близкими, а в переходах от одних частей к другим соблюдали надлежащую последовательность. Того и другого требует начало ума, наблюдающего природу и жизнь, и излагающего свои наблюдения в письменной речи. Заметим, что несоблюдение единства главного предмета приводит к запутанности.

3. Простота содержания требует, чтобы мы не вдавались в исчисление излишних подробностей, не останавливались на мелочах, не заслуживающих внимания, и особенно не придавали бы им важности. Этого требует чистый, образованный или, как обыкновенно говорят, изящный вкус. От несоблюдения этого условия происходит вычурность, вследствие чего описание испещряется и ослабляет силу своего впечатления. Сюда же относятся изысканность и принужденность выражения. Чем описание проще, тем оно разительнее.

4. Наконец, полная, живая изобразительностъ описания бывает в то время, когда оно передает читателю то же впечатление, какое самый предмет, со своими резкими особенностями и свежестью, оставляет в наблюдателе. Посему утонченная наблюдательность и умение уловить характеристические черты предмета или явления являются в этом случае главными орудиями писателя. Изобразительность, сохраняющая полный отпечаток жизни, условливает собою высшую занимательность описания.

5. Внешние условия описаний. а. Весь ход описания должен согласоваться в числе и порядке частей со сторонами описываемого предмета или явления. Описание начинается обыкновенно случайностями, или обстоятельствами времени и места, если те и другие подали к нему повод. Это завлекает читателя с самого начала. b. Главная сторона описываемого предмета должна выявляться из среды других и находиться, как обыкновенно говорят в живописи, на первом плане. с. В старину было в обычае, что сочинитель, окончив описание, в последней части его или в заключении, олицетворял описываемый предмет и обращался к нему с изъявлением своих чувств и мыслей. Ныне, когда существенное условие всякого сочинения составляет естественность и близкая связь с жизнью, эти олицетворения и обращения неупотребительны. Тем не менее, в изложении своем описатель может приводить уподобления, примеры противного описываемому предмету или согласного с ним и делать применения к другим случаям и обстоятельствам. Всему этому, чтобы не развлекать читателя, приличное место в конце. Наконец, описание может оканчиваться какой-нибудь разительной истиной. Вообще, это условие, в отношении к внутреннему, занимает второе место.

6. В пример того, с какой строгостью соблюдены все внутренние, существенные условия описаний, приведем знаменитое сочинение В.А. Жуковского «Рафаэлева Мадонна». Это картина в Дрезденской галерее.

«Я смотрел на нее несколько раз; но видел ее только однажды так, как мне было надобно. В первое мое посещение я даже не захотел подойти к ней; я увидел ее издали, увидел, что перед нею торчала какая-то фигурка с пудреною головою, что эта проклятая фигурка еще держала в своей дерзкой руке кисть и беспощадно ругалась над великою душою Рафаэля, которая вся в этом чудесном творении. В другой раз испугал меня сам директор галереи (который за червонец показывает путешественникам картины, и к которому я не рассудил прибегнуть): он стоял перед нею со своими слушателями и, как попугай, болтал вытверженный наизусть вздор. Наконец, однажды, только было я расположился дать волю глазам и душе, подошла ко мне одна моя знакомая и принялась мне нашептывать на ухо, что она перед Мадонною видела Наполеона, и что ее дочери похожи на рафаэлевских ангелов. Я решился прийти в галерею как можно ранее, чтобы предупредить всех посетителей. Это удалось. Я сел на софу против картины и просидел целый час, смотря на нее. Надобно признаться, что здесь поступают с нею так же почтительно, как и со всеми другими картинами. Во-первых, она, не знаю, для какой Готтентотской причины, уменьшена: верхняя часть полотна, на котором она написана, и с нею верхняя часть занавеса, изображенного на картине, загнуты назад; следовательно, и пропорция и самое действие целого теперь уничтожены и не отвечают намерению живописца. Второе, она вся в пятнах, не вычищена, худо поставлена, так, что сначала можешь подумать, что копии, с нее сделанные, чистые и блестящие, лучше самого оригинала. Наконец (что не менее досадно), она, так сказать, теряется между другими картинами, которые, окружая ее, развлекают внимание: например, рядом с нею стоит портрет сатирического поэта Аретина, Тицианов прекрасный, – но какое соседство для Мадонны! И такова сила той души, которая дышит и вечно будет дышать в этом божественном создании, что все окружающее пропадает, как скоро посмотришь на нее со вниманием. Сказывают, что Рафаэль, натянув полотно свое для этой картины, долго не знал, что на нем будет: вдохновение не приходило. Однажды он заснул с мыслью о Мадонне, и, верно, какой-нибудь ангел разбудил его. Он вскочил: она здесь! закричал он, указав на полотно, и начертил первый рисунок. И в самом деле, это не картина, а видение: чем долее глядишь, тем живее уверяешься, что перед тобою что-то неестественное происходит (особливо, если смотришь так, что ни рамы, ни других картин не видишь). И это не обман воображения: оно не обольщено здесь ни живостью красок, ни блеском наружным. Здесь душа живописца, без всяких хитростей искусства, но с удивительною простотою и легкостью, передала холстине то чудо, которое во внутренности ее совершалось. Я описываю ее вам, как совершенно для вас неизвестную. Вы не имеете о ней никакого понятия, видевши ее только в списках или в Миллеровом эстампе. Не видав оригинала, я хотел купить себе в Дрездене этот эстамп; но, увидев, не захотел и посмотреть на него; он, можно сказать, оскорбляет святыню воспоминания. Час, который провел я перед этой Мадонною, принадлежит к счастливым часам жизни, если счастием должно почитать наслаждение самим собою. Я был один; вокруг меня все было тихо; сперва с некоторым усилием вошел в самого себя; потом ясно начал чувствовать, что душа распространяется; какое-то трогательное чувство величия в нее входило; неизобразимое было для нее изображение, и она была там, где только в лучшие минуты жизни быть может. Гений чистой красоты был с нею.

Он лишь в чистые мгновенья

Бытия слетает к нам

И приносит откровенья,

Благодатные сердцам.

Чтоб о небе сердце знало

В темной области земной,

Нам туда сквозь покрывало

Он дает взглянуть порой;

А когда нас покидает,

В дар любви, у нас в виду,

В нашем небе зажигает

Он прощальную звезду.

Не понимаю, как могла ограниченная живопись произвести необъятное; перед глазами полотно, на нем лица, обведенные чертами, и все стеснено в малом пространстве, и несмотря на то, все необъятно, все неограниченно! И точно, приходит на мысль, что эта картина родилась в минуту чуда: занавес раздернулся, и тайна неба открылась глазам человека. Все происходит на небе: оно кажется пустым и как будто туманным, но это не пустота и не туман, а какой-то тихий, неестественный свет, полный ангелами, которых присутствие более чувствуешь, нежели замечаешь: можно сказать, что все, и самый воздух, обращается в чистого ангела в присутствии этой небесной, мимоидущей девы. И Рафаэль прекрасно подписал свое имя на картине: внизу ее, с границы земли, один из двух ангелов устремил задумчивые глаза в высоту; важная, глубокая мысль царствует на младенческом лице; не таков ли был и Рафаэль, в то время, когда он думал о своей Мадонне? Будь младенцем, будь ангелом на земле, чтобы иметь доступ к тайне небесной. И как мало средств нужно было живописцу, чтобы произвести нечто такое, чего нельзя истощить мыслью! Он писал не для глаз, все обнимающих во мгновение и на мгновение, но для души, которая, чем более ищет, тем более находит. В Богоматери, идущей по небесам, неприметно никакого движения; но чем более смотришь на нее, тем более кажется, что она приближается. На лице ее ничто не выражено, то есть на нем нет выражения понятного, имеющего определенное имя; но в нем находишь, в каком-то таинственном соединении, все: спокойствие, чистоту, величие и даже чувство, но чувство, уже перешедшее за границу земного, следовательно, мирное, постоянное, не могущее уже возмутить ясности душевной. В глазах ее нет блистания (блестящий взор человека всегда есть признак чего-то необыкновенного, случайного; а для нее уже нет случая – все совершилось); но в них есть какая-то глубокая, чудесная темнота; в них есть какой-то взор, никуда особенно не устремленный, но как будто видящий необъятное. Она не поддерживает младенца, но руки ее смиренно и свободно служат ему престолом: и в самом деле, эта Богоматерь есть не иное что, как одушевленный престол Божий, чувствующий величие сидящего. И он, как царь земли и неба, сидит на этом престоле. И в его глазах есть тот же никуда не устремленный взор; но эти глаза блистают как молнии, блистают тем вечным блеском, которого ничто ни произвести, ни изменить не может. Одна рука младенца с могуществом вседержителя оперлась на колено, другая как будто готова подняться и простереться над небом и землею. Те, перед которыми совершается это видение, св. Сикст и мученица Варвара, стоят также на небесах: на земле этого не увидишь. Старик не в восторге: он полон обожания мирного и счастливого, как святость; святая Варвара очаровательна своею красотою: великость того явления, которого она свидетель, дала и ее стану какое-то разительное величие; но красота лица ее человеческая, именно потому, что на нем уже есть выражение понятное: она в глубоком размышлении; она глядит на одного из ангелов, с которым как будто делится таинством мысли. И в этом нахожу я главную красоту картины Рафаэля (если слово картина здесь у места). Когда бы живописец представил обыкновенного человека зрителем того, что на картине его видят одни ангелы и святые, он или дал бы лицу его выражение изумленного восторга (ибо восторг есть чувство здешнее: он на минуту, быстро и неожиданно отрывает нас от земного), или представил бы его падшего на землю с признанием своего бессилия и ничтожества. Но состояние души, уже покинувшей землю и достойной неба, есть глубокое, постоянное чувство, возвышенное и просвещенное мыслью, постигнувшею тайны неба, безмолвное, неизменяемое счастие, которое все заключается в двух словах: чувствую и знаю! И эта-то блаженствующая мысль царствует на всех лицах Рафаэлевой картины (кроме, разумеется, лица Спасителя и Мадонны): все в размышлении, и святые и ангелы. Рафаэль как будто хотел изобразить для глаз верховное назначение души человеческой. Один только предмет напоминает в картине его о земле: это Сикстова тиара, покинутая на границе здешнего света. Вот то, что думал я в те счастливые минуты, которые провел перед Мадонной Рафаэля. Какую душу надлежало иметь, чтобы произвести подобное! Бедный Миллер! Он умер, сказывали мне, в доме сумасшедших. Удивительно ли? Он сравнил свое подражание с оригиналом, и мысль, что он не понял великого, что он его обезобразил, что оно для него недостижимо, убила его. И в самом деле, надобно быть или безрассудным, или просто механическим маляром без души, чтобы осмелиться списывать эту Мадонну: один раз душе человеческой было подобное откровение; дважды случиться оно не может». (1820)

7. В кругу особых родов описания первое место занимает Естествоописание или, так называемая, Естественная история. Естествоописание, однако, удовлетворяя высоким, любознательным целям ума, подчиняется в своем изложении теоретическим условиям, приемлет строгий систематический вид и отличается самым простым сциентифическим выражением. Потому оно получает значение науки и в Частной Риторике относится к области Догматики. Прочие описания вообще могут быть разделены на два главных рода, описания физические и нравственные. Описания физические, как и само слово, показывают суть те, коих предметы берутся из природы внешней и подлежат чувственному наблюдению. Нравственными описаниями называем мы те, коих содержание составляют отвлеченные понятия, постигаемые силою ума и в известной мере овеществляемые воображением. Таковы вера, любовь, надежда, радость и проч. Описания этого рода, по отвлеченности самих предметов, требуют особенного искусства, строгого сознания, новости взгляда и ясных, резких очертаний. Потому, не обладая большим искусством и дарованием, в них всего легче вдаться в пустые общие места. Напротив, чем ближе предмет описания и само оно к жизни, тем более может оно удовлетворить читателя. На основании этой близости описаний к жизни, происходят их самые обыкновенные, всего чаще встречающиеся виды. Таковы: описания путешествий, живописные очерки разных местностей и их жителей, разных событий и случаев жизни исторической и современной и наконец, описание характеров, общих или же взятых из истории и жизни современной.

1. Описания путешествий получили начало в новые времена. Первым поводом послужили к ним экспедиции и путешествия, предпринятые в малоизвестные страны Азии, Африки, Полинезии и Америки. Впоследствии, в кругу писателей вошло в обычай описывать поездки и путешествия свои по разным странам образованной Европы. С того времени описания этого рода составили довольно большой отдел во всех Европейских литературах.

2. Описания путешествий излагаются обыкновенно в форме писем и содержат в себе путевые записки. Форма эта прилична им наиболее потому, что частая перемена места и обстоятельств в образе жизни не позволяет следовать систематическому порядку изложения. Кроме того, и новость впечатлений, которые путешественник как бы спешит передать читателю, поселяет между ними некоторую близость, столь удобно выражающуюся в эпистолярном способе изложения мыслей.

3. При описании не только частных подробностей, но и общего впечатления какой-либо страны, сочинитель должен заботиться о том, чтобы со всевозможною верностью и полнотою передать читателю это впечатление. Сочинитель должен, так сказать, перенести его в те места, к тем предметам и существам, и в те общества, среди которых сам находится, – должен как бы заставить его дышать воздухом страны. От этого верность и живость описания служат главными условиями путевых записок.

4. Описания путешествий вообще могут быть разделены на два главные отдела, на общие и специальные. Последние предпринимаются с какою-нибудь особенною и преимущественно ученою целью. Напротив, общие имеют предметом разнообразные впечатления и обстоятельства пути. Сочинитель описывает в них свои наблюдения над обычаями, нравами и особенностями посещаемой страны, предметы замечательные в отношении к искусствам и наукам и т. д. Поэтому в сем случае он не имеет никакой особенной цели. От путевых записок этого рода требуется не только верность и живость, но и разнообразие очерков, и увлекательность рассказа.

5. В описаниях путешествий, предпринимаемых с какою-нибудь особенною, ученою целью, сочинитель излагает свои разыскания о предметах согласных с нею. Описания этого рода должны отличаться точностью наблюдений, новостью и верностью сведений и простым, но ясным изложением. Смотря по цели частные путешествия бывают географические, имеющие целью описание стран совершенно неизвестных, каковы путешествия Мунго-Парка, Горнемана, Клаппертона и Ландера во внутренность Африки; топографические, имеющие целью подробное описание, часто с военною целью, разных местностей, т. е. положение вод, гор, лесов, деревень и разных урочищ, и состоящие в связи с топографическими планами или съемками; этнографические, кои имеют предметом описание нравов и обычаев известного народа, преимущественно в историческом отношении, каковы наших академиков Шегрена и Кастрена для определения следов Финского племени в разных частях нашего отечества, Клапрота на Кавказ и друг.; археографические, имеющие предметом описание древних, письменных памятников: археологические, описывающие памятники искусств и т. д. Особый отдел сциентифических путешествий составляют, так называемые, морские путешествия, каковы путешествия к полюсам Англичан Росса, Парри и Франклина, Лазарева в Южный Ледовитый океан и пр. Бывают еще путешествия естествоиспытательные, физические, астрономические, климатологические, коих целью служит исследование климатов и температур, каковы например, отчасти путешествия Ал. Гумбольдта в Америку и Сибирь, и проч. Целью их служат открытие новых предметов и явлений природы, наблюдения над уклонениями магнитной стрелки и небесным сводом и вообще разыскания по разным предметам Естествоведения.

6. Есть еще два особых рода путешествий: это, так называемые, живописные и фантастические. Живописные имеют целью набросить поэтический цвет на изображаемую действительность и предполагают большое дарование и искусство со стороны сочинителя. Он должен согласить свое поэтическое изложение с жизнью и действительностью и заимствовать всю верность и свежесть цветов из нее самой. Это соглашение поэтического вымысла с наличной действительностью, продолжающееся непрерывно, в большом сочинении, составляет трудную задачу и служит причиною, по коей живописные путешествия отличаются не редко однообразием и теряют жизненную свежесть. Примеры этого находим мы у старинных, Французских писателей, как например у Вольнея. В прошедшем столетии, этот род описаний был в особенном употреблении.

7. Под названием фантастических путешествий разумеются такие сочинения, в которых автор, перенося своего героя или сам воображением переходя из одной страны в другую, бросает общие и по большей части сатирические или юмористические взгляды на характеры, обычаи, общественный и домашний быт, шутит и философствует. Путешествия этого рода разнообразны как нельзя более. Все в них зависит от тона сочинителя и от его общего взгляда на жизнь. Необходимые их условия составляют остроумие, оригинальность вымысла, верность очерков и наконец, веселый и легкий рассказ. Лучшим сочинением этого рода в литературе нашей считается первая часть «Странника», соч. Вельдмана.

8. Прекраснейшим образцом изложения общих путевых впечатлений служит в литературе нашей «Путешествие в Арзрум» Пушкина. Извлекаем из нее для примера одну главу.

Дорога из Москвы в Тифлис

Степи. Калмыцкая кибитка. Кавказские воды. Военная Грузинская дорога. Владикавказ. Осетинские похороны. Терек. Аральское ущелье. Переезд через снеговые горы. Первый взгляд на Грузию. Водопроводы. Хозрев-Мирза. Душетский городничий.

Из Москвы поехал я на Калугу, Белев и Орел, и сделал, таким образом, 200 верст лишних; зато увидел *.

… Мне предстоял путь через Курск и Харьков; но я своротил на прямую Тифлисскую дорогу, жертвуя хорошим обедом в Курском трактире (что не безделица в наших путешествиях) и не любопытствуя посетить **.

До Ельца дороги ужасны. Несколько раз коляска моя вязла в грязи, достойной грязи одесской. Мне случалось в сутки проехать не более пятидесяти верст. Наконец увидел я воронежские степи и свободно покатился по зеленой равнине. В Новочеркасске нашел я графа П., ехавшего также в Тифлис, и мы согласились путешествовать вместе.

Переход от Европы к Азии делается час от часу чувствительнее: леса исчезают, холмы сглаживаются, трава густеет и являет большую силу растительности; показываются птицы, неведомые в наших лесах; орлы сидят на кочках, означающих большую дорогу, как будто на страже, и гордо смотрят на путешественников. Калмыки располагаются около станционных хат. У кибиток их пасутся их уродливые, косматые кони, знакомые вам по прекрасным рисункам Орловского.

На днях посетил я калмыцкую кибитку (клетчатый плетень, обтянутый белым войлоком). Все семейство собиралось завтракать. Котел варился посредине, и дым выходил в отверстие, сделанное вверху кибитки. Молодая калмычка, собою очень недурная, шила, куря табак. Я сел подле нее. «Как тебя зовут?» – ***. – «Сколько тебе лет?» – «Десять и восемь». – «Что ты шьешь?» – «Портка». – «Кому?» – «Себя». Она подала мне свою трубку и стала завтракать. В котле варился чай с бараньим жиром и солью. Она предложила мне свой ковшик. Я не хотел отказаться и хлебнул, стараясь не перевести духа. Не думаю, чтобы другая народная кухня могла произвести что-нибудь гаже. Я попросил чем-нибудь это заесть. Мне дали кусочек сушеной кобылятины; я был и тому рад. Калмыцкая любезность испугала меня; я поскорее выбрался из кибитки и поехал далее.

В Ставрополе увидел я на краю неба облака, поразившие мне взоры ровно за девять лет. Они были всё те же, всё на том же месте. Это – снежные вершины Кавказской цепи.

Из Георгиевска я заехал на Горячие воды. Здесь нашел я большую перемену: в мое время ванны находились в лачужках, наскоро построенных. Источники, большею частью в первобытном своем виде, били, дымились и стекали с гор по разным направлениям, оставляя по себе белые и красноватые следы. Мы черпали кипучую воду ковшиком из коры или дном разбитой бутылки. Нынче выстроены великолепные ванны и дома. Бульвар, обсаженный липками, проведен по склонению Машука. Везде чистенькие дорожки, зеленые лавочки, правильные цветники, мостики, павильоны. Ключи обделаны, выложены камнем; на стенах ванн прибиты предписания от полиции; везде порядок, чистота, красивость...

Признаюсь: Кавказские воды представляют ныне более удобностей; но мне было жаль их прежнего дикого состояния; мне было жаль крутых каменных тропинок, кустарников и неогороженных пропастей, над которыми, бывало, я карабкался. С грустью оставил я воды и отправился обратно в Георгиевск. Скоро настала ночь. Чистое небо усеялось миллионами звезд. Я ехал берегом Подкумка. Здесь, бывало, сиживал со мною А. Р., прислушиваясь к мелодии вод. Величавый Бешту чернее и чернее рисовался в отдалении, окруженный горами, своими вассалами, и наконец, исчез во мраке...

На другой день мы отправились далее и прибыли в Екатериноград, бывший некогда наместническим городом.

С Екатеринограда начинается военная Грузинская дорога; почтовый тракт прекращается. Нанимают лошадей до Владикавказа. Дается конвой казачий и пехотный и одна пушка. Почта отправляется два раза в неделю, и проезжие к ней присоединяются: это называется оказией. Мы дожидались недолго. Почта пришла на другой день, и на третье утро в 9 часов мы были готовы отправиться в путь. На сборном месте соединился весь караван, состоявший из пятисот человек или около того. Пробили в барабан. Мы тронулись. Впереди поехала пушка, окруженная пехотными солдатами. За нею потянулись коляски, брички, кибитки солдаток, переезжающих из одной крепости в другую; за ними заскрипел обоз двуколесных ароб. По сторонам бежали конские табуны и стада волов. Около них скакали нагайские проводники в бурках и с арканами. Все это сначала мне очень нравилось, но скоро надоело. Пушка ехала шагом, фитиль курился, и солдаты раскуривали им свои трубки. Медленность нашего похода (в первый день мы прошли только пятнадцать верст), несносная жара, недостаток припасов, беспокойные ночлеги, наконец, беспрерывный скрып нагайских ароб выводили меня из терпения. Татары тщеславятся этим скрыпом, говоря, что они разъезжают как честные люди, не имеющие нужды укрываться. На сей раз приятнее было бы мне путешествовать не в столь почтенном обществе. Дорога довольно однообразная: равнина; по сторонам холмы. На краю неба вершины Кавказа, каждый день являющиеся выше и выше. Крепости, достаточные для здешнего края, со рвом, который каждый из нас перепрыгнул бы в старину, не разбегаясь, с заржавыми пушками, не стрелявшими со времен графа Гудовича, с обрушенным валом, по которому бродит гарнизон куриц и гусей. В крепостях несколько лачужек, где с трудом можно достать десяток яиц и кислого молока.

Первое замечательное место есть крепость Минарет. Приближаясь к ней, наш караван ехал по прелестной долине между курганами, обросшими липой и чинаром. Это могилы нескольких тысяч умерших чумою. Пестрелись цветы, порожденные зараженным пеплом. Справа сиял снежный Кавказ; впереди возвышалась огромная, лесистая гора; за нею находилась крепость. Кругом ее видны следы разоренного аула, называвшегося Татартубом и бывшего некогда главным в Большой Кабарде. Легкий, одинокий минарет свидетельствует о бытии исчезнувшего селения. Он стройно возвышается между грудами камней, на берегу иссохшего потока. Внутренняя лестница еще не обрушилась. Я взобрался по ней на площадку, с которой уже не раздается голос муллы. Там нашел я несколько неизвестных имен, нацарапанных на кирпичах славолюбивыми путешественниками.

Дорога наша сделалась живописна. Горы тянулись над нами. На их вершинах ползали чуть видные стада и казались насекомыми. Мы различили и пастуха, быть может, русского, некогда взятого в плен и состарившегося в неволе. Мы встретили еще курганы, еще развалины. Два-три надгробных памятника стояло на краю дороги. Там, по обычаю Черкесов, похоронены их наездники. Татарская надпись, изображение шашки, танга, иссеченные на камне, оставлены хищным внукам в память хищного предка...

Мы достигли Владикавказа, прежнего Кап-кая, преддверия гор. Он окружен осетинскими аулами. Я посетил один из них и попал на похороны. Около сакли толпился народ. На дворе стояла арба, запряженная двумя волами. Родственники и друзья умершего съезжались со всех сторон и с громким плачем шли в саклю, ударяя себя кулаками в лоб. Женщины стояли смирно. Мертвеца вынесли на бурке и положили на арбу. Один из гостей взял ружье покойника, сдул с полки порох и положил его подле тела. Волы тронулись. Гости поехали следом. Тело должно было быть похоронено в горах, верстах в тридцати от аула. К сожалению, никто не мог объяснить мне сих обрядов.

Осетинцы самое бедное племя из народов, обитающих на Кавказе. У ворот крепости встретил я жену и дочь заключенного Осетинца. Они несли ему обед. Обе казались спокойны и смелы; однако ж, при моем приближении обе потупили голову и закрылись своими изодранными чадрами. В крепости видел я Черкесских аманатов, резвых и красивых мальчиков. Они поминутно проказят и бегают из крепости.

Пушка оставила нас. Мы отправились с пехотой и казаками. Кавказ нас принял в свое святилище. Мы услышали глухой шум и увидели Терек, разливающийся по разным направлениям. Мы поехали по его левому берегу. Шумные волны его приводят в движение колеса низеньких Осетинских мельниц, похожих на собачьи конуры. Чем далее углублялись мы в горы, тем уже становилось ущелье. Стесненный Терек с ревом бросает свои мутные волны чрез утесы, преграждающие ему путь. Ущелье извивается вдоль его течения. Каменные подошвы гор обточены его волнами. Я шел пешком и поминутно останавливался, пораженный мрачною прелестью природы. Погода была пасмурная; облака тяжело тянулись около черных вершин. Граф П. и Ш., смотря на Терек, воспоминали Иматру¹ и отдавали преимущество реке, на Севере гремящей. Но я ни с чем не мог сравнить мне предстоявшего зрелища.

Не доходя до Ларса, я отстал от конвоя, засмотревшись на огромные скалы, между коими хлещет Терек с яростью неизъяснимой. Вдруг бежит ко мне солдат, крича мне издали: «Не останавливайтесь, ваше благородие, убьют!» Это предостережение с непривычки показалось мне чрезвычайно странным. Дело в том, что Осетинские разбойники, безопасные в этом узком месте, стреляют через Терек в путешественников. Накануне нашего перехода они напали таким образом на генерала Бековича, проскакавшего сквозь их выстрелы. На скале видны развалины какого-то замка: они облеплены саклями мирных Осетинцев, как будто гнездами ласточек.

В Ларсе остановились мы ночевать. Тут нашли мы путешественника француза, который напугал нас предстоящею дорогой. Он советовал нам бросить экипажи в Коби и ехать верхом. С ним выпили мы в первый раз Кахетинского вина из вонючего бурдюка, воспоминая пирования Илиады:

Здесь нашел я измаранный список «Кавказского пленника» и, признаюсь, перечел его с большим удовольствием. Все это слабо, молодо, неполно; но многое угадано и выражено верно.

На другой день поутру отправились мы далее. Турецкие пленники разрабатывали дорогу. Они жаловались на пищу, им выдаваемую. Они никак не могли привыкнуть к Русскому черному хлебу. Это напомнило мне слова моего приятеля Ш. по возвращении его из Парижа: «Худо, брат, жить в Париже: есть нечего; черного хлеба не допросишься!»

В семи верстах от Ларса находится Дариальский пост. Ущелье носит то же имя. Скалы с обеих сторон стоят параллельными стенами. Здесь так узко, пишет один путешественник, что не только видишь, но, кажется, чувствуешь тесноту. Клочок неба как лента синеет над вашей головою. Ручьи, падающие с горной высоты мелкими и разбрызганными струями, напоминали мне одну из картин Рембрандта. К тому же и ущелье освещено совершенно в его вкусе. В иных местах Терек подмывает самую подошву скал, и на дороге, в виде плотины, навалены каменья. Недалеко от поста мостик смело переброшен через реку. На нем стоишь как на мельнице. Мостик весь так и трясется, а Терек шумит, как колеса, движущие жернов. Против Дариала на крутой скале видны развалины крепости. Предание гласит, что в ней скрывалась какая-то царица Дария, давшая имя свое ущелью: сказка. Дариал на древнем Персидском языке значит ворота. По свидетельству Плиния, Кавказские врата, ошибочно называемые Каспийскими, находились здесь. Ущелье замкнуто было настоящими воротами, деревянными, окованными железом. Под ними, пишет Плиний, течет река Дириодорис. Тут была воздвигнута и крепость для удержания набегов диких племен; и проч., (смотрите путешествие графа И. Потоцкого, коего ученые изыскания столь же занимательны, как и испанские романы).

Из Дариала отправились мы к Казбеку. Мы увидели Троицкие ворота (арка, образованная в скале взрывом пороха) – под ними шла некогда дорога, а ныне протекает Терек, часто меняющий свое русло.

Недалеко от селения Казбек переехали мы через Бешеную балку, овраг, во время сильных дождей превращающийся в яростный поток. В это время он был совершенно сух и громок одним своим именем.

Деревня Казбек находится у подошвы горы Казбек и принадлежит князю Казбеку. Князь, мужчина лет сорока пяти, ростом выше Преображенского флигельмана. Мы нашли его в духане (так называются грузинские харчевни, которые гораздо беднее и не чище Русских). В дверях лежал пузастый бурдюк (воловий мех), растопыря свои четыре ноги. Великан тянул из него чихирь и сделал мне несколько вопросов, на которые отвечал я с почтением, подобаемым его званию и росту. Мы расстались большими приятелями.

Скоро притупляются впечатления. Едва прошли сутки, и уже рев Терека и его безобразные водопады, уже утесы и пропасти не привлекали моего внимания. Нетерпение доехать до Тифлиса исключительно овладело мною. Я столь же равнодушно ехал мимо Казбека, как некогда плыл мимо Чатырдага. Правда и то, что дождливая и туманная погода мешала мне видеть его снеговую груду, по выражению поэта, подпирающую небосклон.

Ждали персидского принца. В некотором расстоянии от Казбека попались нам навстречу несколько колясок и затруднили узкую дорогу. Покамест экипажи разъезжались, конвойный офицер объявил нам, что он провожает придворного персидского поэта и, по моему желанию, представил меня Фазил-Хану. Я, с помощью переводчика, начал было высокопарное восточное приветствие; но как же мне стало совестно, когда Фазил-Хан отвечал на мою неуместную затейливость простою, умной учтивостью порядочного человека! «Он надеялся увидеть меня в Петербурге; он жалел, что знакомство наше будет непродолжительно и проч.». Со стыдом принужден я был оставить важно-шутливый тон и съехать на обыкновенные европейские фразы. Вот урок нашей русской насмешливости. Вперед не стану судить о человеке по его бараньей папахе² и по крашеным ногтям.

Пост Коби находится у самой подошвы Крестовой горы, чрез которую предстоял нам переход. Мы тут остановились ночевать и стали думать, каким бы образом совершить сей ужасный подвиг: сесть ли, бросив экипажи, на казачьих лошадей, или послать за осетинскими волами? На всякий случай я написал от имени всего нашего каравана официальную просьбу к г. Ч***, начальствующему в здешней стороне, и мы легли спать в ожидании подвод.

На другой день около 12 часов услышали мы шум, крики и увидели зрелище необыкновенное: около осмнадцати пар тощих малорослых волов, понуждаемых толпою полунагих Осетинцев, насилу тащили легкую Венскую коляску приятеля моего О**. Это зрелище тотчас рассеяло все мои сомнения. Я решился отправить мою тяжелую Петербургскую коляску обратно во Владикавказ и ехать верхом до Тифлиса. Граф П. не хотел следовать моему примеру. Он предпочел впрячь целое стадо волов в свою бричку, нагруженную запасами всякого рода, и с торжеством переехать через снеговой хребет. Мы расстались, и я поехал с полковником Ог… осматривать здешние дороги.

Дорога шла через обвал, обрушившийся в конце июня 1827 года. Таковые случаи бывают обыкновенно каждые семь лет. Огромная глыба, свалясь, засыпала ущелие на целую версту и запрудила Терек. Часовые, стоявшие ниже, слышали ужасный грохот и увидели, что река быстро мелела и в четверть часа совсем утихла и истощилась. Терек прорылся сквозь обвал не прежде, как через два часа. То-то был он ужасен!

Мы круто подымались выше и выше. Лошади наши вязли в рыхлом снегу, под которым шумели ручьи. Я с удивлением смотрел на дорогу и не понимал возможности езды на колесах.

В это время услышал я глухой грохот. «Это обвал», – сказал мне г. Ог…. Я оглянулся и увидел в стороне груду снега, которая осыпалась и медленно съезжала с крутизны. Малые обвалы здесь не редки. В прошлом году русский извозчик ехал по Крестовой горе. Обвал оборвался; страшная глыба свалилась на его повозку, поглотила телегу, лошадь и мужика, перевалилась через дорогу и покатилась в пропасть со своею добычею. Мы достигли самой вершины горы. Здесь поставлен гранитный крест, старый памятник, обновленный Ермоловым.

Здесь путешественники обыкновенно выходят из экипажей и идут пешком. Недавно проезжал какой-то иностранный консул: он так был слаб, что велел завязать себе глаза; его вели под руки, и когда сняли с него повязку, тогда он стал на колени, благодарил Бога и проч., что очень изумило проводников.

Мгновенный переход от грозного Кавказа к миловидной Грузии восхитителен. Воздух юга вдруг начинает повевать на путешественника. С высоты Гут-горы открывается Кайшаурская долина с ее обитаемыми скалами, с ее садами, с ее светлой Арагвой, извивающейся, как серебряная лента, – и все это в уменьшенном виде, на дне трехверстной пропасти, по которой идет опасная дорога.

Мы спускались в долину. Молодой месяц показался на ясном небе. Вечерний воздух был тих и тепел. Я ночевал на берегу Арагвы, в доме г. Ч. На другой день я расстался с любезным хозяином и отправился далее.

Здесь начинается Грузия. Светлые долины, орошаемые веселой Арагвою, сменили мрачные ущелья и грозный Терек. Вместо голых утесов я видел около себя зеленые горы и плодоносные деревья. Водопроводы доказывали присутствие образованности. Один из них поразил меня совершенством оптического обмана: вода, кажется, имеет свое течение по горе снизу вверх.

В Пайсанауре остановился я для перемены лошадей. Тут я встретил русского офицера, провожающего персидского принца. Вскоре услышал я звук колокольчиков, и целый ряд катаров (мулов), привязанных один к другому и навьюченных по-азиатски, потянулся по дороге. Я пошел пешком, не дождавшись лошадей; и в полверсте от Ананура, на повороте дороги, встретил Хозрев-Мирзу. Экипажи его стояли. Сам он выглянул из своей коляски и кивнул мне головою. Несколько часов после нашей встречи на принца напали горцы. Услыша свист пуль, Хозрев выскочил из своей коляски, сел на лошадь и ускакал. Русские, бывшие при нем, удивились его смелости. Дело в том, что молодой Азиатец, не привыкший к коляске, видел в ней скорее западню, нежели убежище.

Я дошел до Ананура, не чувствуя усталости. Лошади мои не приходили. Мне сказали, что до города Душета оставалось не более как десять верст, и я опять отправился пешком. Но я не знал, что дорога шла в гору. Эти десять верст стоили добрых двадцати.

Наступил вечер; я шел вперед, подымаясь все выше и выше. С дороги сбиться было невозможно; но местами глинистая грязь, образуемая источниками, доходила мне до колена. Я совершенно утомился. Темнота увеличилась. Я слышал вой и лай собак и радовался, воображая, что город недалеко. Но ошибался: лаяли собаки Грузинских пастухов, а выли шакалы, звери в той стороне обыкновенные. Я проклинал свое нетерпение, но делать было нечего. Наконец увидел я огни и около полуночи очутился у домов, осененных деревьями. Первый встречный вызвался провести меня к городничему и потребовал за то с меня абаз.

Появление мое у городничего, старого офицера из Грузин, произвело большое действие. Я требовал, во-первых, комнаты, где бы мог раздеться, во-вторых, – стакана вина, в-третьих, – абаза для моего провожатого. Городничий не знал, как меня принять, и посматривал на меня с недоумением. Видя, что он не торопится исполнить мои просьбы, я стал перед ним раздеваться, прося извинения de la liberté grande³. К счастью, нашел я в кармане подорожную, доказывавшую, что я мирный путешественник, а не Ринальдо-Ринальдини⁴. Благословенная хартия возымела тотчас свое действие: комната была мне отведена, стакан вина принесен и абаз выдан моему проводнику с отеческим выговором за его корыстолюбие, оскорбительное для Грузинского гостеприимства. Я бросился на диван, надеясь после моего подвига заснуть богатырским сном: не тут-то было! блохи, которые гораздо опаснее шакалов, напали на меня и во всю ночь не дали мне покою. Поутру явился ко мне мой человек и объявил, что граф П. благополучно переправился на волах через снеговые горы и прибыл в Душет. Нужно было мне торопиться! Граф П. и Ш. посетили меня и предложили опять отправиться вместе в дорогу. Я оставил Душет с приятной мыслью, что ночую в Тифлисе.

Дорога была так же приятна и живописна, хотя редко видели мы следы народонаселения. В нескольких верстах от Гарцискала мы переправились через Куру по древнему мосту, памятнику римских походов, и крупной рысью, а иногда и вскачь, поехали к Тифлису, в котором неприметным образом и очутились часу в одиннадцатом вечера.»

9. Живописные очерки имеют целью уловить и с возможной верностью изобразить в художественном очертании какую-либо картину природы. особой местности и ее жителей, какое-нибудь событие или известный случай из жизни минувшей или современной. Каковы, например, празднества, игры и тому подобное. Художественность очертания предполагает в этом случае поэтический колорит, которым сочинитель облекает свое изложение. Этот колорит, однако, находясь в тесной связи с жизнью и действительностью и имея ее в основании, должен быть всего более далек от преувеличения, пестроты и напыщенности. Напротив, его главное условие в изящной простоте рассказа, который должен быть легок и естественен. Очерки этого рода входят обыкновенно в состав живописных путешествий; но гораздо более удовлетворяют они условиям изящества, если пишутся отдельно и не в большом объеме. Тогда сочинитель всего легче избегает однообразия и вялой растянутости. Образцами живописных очерков в литературе нашей могут служить «Отрывок из писем Русского офицера о Финляндии» Батюшкова и «Воспоминание о торжестве 30 августа 1834 года» В. А. Жуковского. Приводим последнее в пример.

«Я готовился быть свидетелем торжества великолепного: нo торжество, виденное мною, превзошло мое ожидание. Оно также колоссально, как тот памятник, перед которым происходило, и как Россия, которая вся в них изобразилась. Я чувствовал вдохновение, но это было не творческое вдохновение поэта, украшающее и преобразующее существенность, то было поразительное чувство высокого, неотделимого предмета, его возбудившего; такое же чувство, какое потрясло его душу, когда представились мне в первый раз Альпы, когда я увидел Рим, посреди его запустевшей равнины, когда подходил ко храму Св. Петра, и остановился под его изумительным сводом. Здесь поэзия безмолвна, и близость предмета давит воображение, напрасно хотящее втеснить его в слова и звуки. Здесь можно только описывать, и чем простее, чем вернее будет описание, тем более будет в нем поэзии».

«Все соединилось, чтобы дать сему торжеству значительность глубокую. День накануне был утомительно душен: к ночи все небо задернулось грозовыми тучами; воздух давил, как свинец: тучи шумели; Нева подымалась и был в волнах ее голос; наконец запылала гроза: молния за молниями, зажигаясь в тысяче местах, как будто стояли над городом: одни зубчатыми стрелами крестили небо, другие вспыхивали, как багровые снопы, иные широким пожаром зажигали целую массу облаков, и в этом беспрестанном быстром переходе из мрака в блеск чудесным образом являлись и пропадали здания, кровли и башни, и вырывались на ярком свете шатающиеся мачты кораблей, и сверкала громада колонны, которая вдруг выходила вся из темноты, бросала минутную тень на озаренную кругом ее площадь, и вместе с нею пропадала, чтобы снова блеснуть и исчезнуть. И в этом явлении было какое-то невыразимое знаменование: невольно испуганная мысль переносилась к тем временам нашествия вражеского, когда губительная гроза поднялась над Россией, над нею разразилась и быстро исчезла, оставя ей славу и мир. Было что-то похожее на незыблемость Промысла в этой колонне, которая, не будучи еще открытою, уже стояла на своем месте, посреди окружающего ее мрака и бури твердая, как тайная воля спасающего Бога, дабы на другой день, под блеском очищенного неба, торжественно явиться символом совершившегося Божия обета».

«И действительно, эта ночная гроза только очистила небо и как будто приготовила последовавшее за нею торжество. Солнце на другой день взошло великолепно: по светлой лазури еще бродили разорванные облака. но они не скрывали ни неба, ни солнца. В девять часов утра уже вся площадь колонны окружена была бесчисленными толпами народа: весь Зимний Дворец от кровли до подошвы, весь экзерциргауз, обращенный в амфитеатр, все полукруглое здание, противулежащее Дворцу, коего подошва также обвита была амфитеатром, все смежные с ним дома, весь булевар, кровля и высокая башня Адмиралтейства наполнены, унизаны, загромождены были народом и представляли зрелище удивительное, чудесно оживляемое сиянием солнца, которое беспрестанно скрывалось за облаками и из них выходило. И посреди этой одушевленной ограды широкою пустынею простиралась площадь и длинная тень колонны, на ней уединенно воздвигавшейся с покровенным своим пьедесталом, неприметно передвигалась по светлому дну ее, как будто знаменуя идущее время. А между тем, вблизи, никому неприметно, стояла в ружье стотысячная армия. И никакое перо не может описать величия той минуты, когда по трем пушечным выстрелам, вдруг из всех улиц, как будто из земли рожденные, стройными громадами, с барабанным громом, под звуки Парижского марша, пошли колонны Русского войска: вдруг тишина обратилась во что-то не имеющее имени; это было не шум, не гул, не звук, но тяжкий, мерный, потрясающий душу шаг, спокойное приближение силы, непобедимой и в тоже время покорной. Густыми волнами лилось войско и заливало площадь, но в этом разливе был изумительный порядок: глаза видели многочисленность и огромность движущейся массы; но самое разительное в этом зрелище было то, чего не могли видеть глаза: тайное присутствие Воли, которая все одним мановением двигала и направляла. Войска сошлись, построились; Государь, объехав ряды их, стал против колонны, имея подле себя Принца Вильгельма Прусского; и в эту минуту на дворцовом балконе явились хоругви, вслед за ними священный собор и Государыня Императрица со всем Императорским Домом; войска отдали честь; одна быстрая молния блеснула по всем оружиям; одним общим потрясением дрогнули все колонны, и продолжительный гром барабанов покатился как чудное эхо. И трепет благоговения проникнул душу, когда вдруг с начавшимся молебствием невыразимая тишина повсеместно распространилась. Heбo было чисто: солнечный свет спокойно лежал, на неподвижном войске, на тихом народе и на колонне, которая лучезарным, крестоносным своим Ангелом ярко отражалась от лазури небесной. И в этой тишине всем слышная молитва священнослужителя, с повременным торжественным пением клира, и в общем коленопреклонении войска, народа и пред ними их Государя чудесное слияние земного могущества, простертого во прахе с таинственным могуществом креста над ним восходящего: и невидимое присутствие чего-то безымянного, чего-то выражающего все, что нам драгоценно, чего-то шепчущего душе: Россия, слава минувшая, слава грядущая; наконец, умилительное слово «вечная память» и имя Александра, и вслед за ним упавшая завеса колонны, и громозвучное, продолжительное ура, соединенное с залпами пяти сот пушек, от которых весь воздух превратился в торжественную бурю славы... для изображения такой минуты нет слов, и самое воспоминание о ней уничтожает дарование описателя… Нельзя было смотреть без глубокого душевного умиления на Государя, смиренно стоящего на коленях впереди сего многочисленного войска, сдвинутого словом Его к подножию сооруженного Им колосса. Он молился о Брате, и все в эту минуту говорило о земной славе сего Державного Брата: и монумент, носящий Его имя, и коленопреклоненная Русская армия, видавшая Его в такие великие минуты перед своими рядами, и народ, посреди которого Он жил благодушный, всем доступный, и трогательное присутствие сего Принца Прусского, который представлял нам целую дружественную нацию с благородным ее Государем, сподвижником нашего Александра, и самое воспитание, в коем возобновлялись времена минувшие: Бородино, роковая слава Москвы, всенародный Лейпцигский бой, Париж, Наполеонов гроб, охваченный океаном… все, все говорило о Нем, а Его самого тут не было: и сие отсутствие погружало душу в какую-то невыразимую задумчивость: она как будто чувствовала, что близко то место, место уединенное, место покоя, безмолвия и мрака, где Царь Великий спит во гробе: и невольно перелетала она в тот далекий, столь прежде незнаменитый уголок России, где так смиренно, так в стороне от всякого блеска Царской славы, на руках одной сокрушенной супруги, закрыл Он глаза и откуда совершил последний свой путь чрез Россию, затворенный во гробе и безответный на призывающий его голос народа. Как поразительна была в эту минуту сия противоположность житейского величия, пышного, но скоропреходящего с величием смерти, мрачным, но неизменным; и сколь красноречив был в виду того и другого сей Ангел, который непричастно всему, что окружало его, стоял между землею и небом, принадлежа одной своим монументальным гранитом, изображающим то, чего уже нет, а другому лучезарным своим крестом, символом того, что всегда и навеки. – По совершении молебствия начался ход вокруг монумента: Первосвятитель окропил его святою водою; и вслед за сим, по одному слову, всколебались все колонны армии: с невероятною быстротой вся площадь очистилась: на ступенях монумента остались одни немногие ветераны Александровской армии, прежде храбрые участники славных битв Его времени, теперь заслуженные часовые великого Его монумента. Начался церемониальный марш: Русское войско пошло мимо Александровой колонны; два часа продолжалось сие великолепное, единственное в мире зрелище: наконец войска прошли: звук оружия и гром барабанный умолкли: народ на ступенях амфитеатров и на кровлях зданий исчез. К вечеру долго по улицам освещенного города бродили шумящие толпы; наконец освещение угасло, улицы опустели; на безлюдной площади остался величественный колос один со своим часовым, и все было спокойно в сумраке ночи: лишь только на темном, звездами усыпанном небе, в блеске луны, сиял крестоносный Ангел.

«Так миновалось видение удивительного дня сего: душа им взволнованная долго не могла утихнуть, как море после бури, но море, коего каждая волна имела какой-то великий образ. И действительно, то, что мы видели в этот чудный день, не одно торжество кратковременное, но все наше минувшее, вдруг перед нами повторенное. Чему надлежало совершиться в России, чтобы в таком городе, такое собрание народа такое войско могли соединиться у подножия такой колонны?... Там, на берегу Невы, подымается скала, дикая и безобразная, и на этой скале всадник, столь же почти огромный, как сама она; и этот всадник, достигнув высоты, осадил могучего коня своего на краю стремнины; и на этой скале написано Петр, а рядом с ним Екатерина; и в виду этой скалы воздвигнута ныне другая, несравненно огромнее, но уже не дикая, из безобразных камней набросанная громада, а стройная, величественная, искусством округленная колонна; и ей подножием служат бронзовые трофеи войны и мира, и на высоте ее уже не человек, скоропреходящий, а вечный, сияющий Ангел, и под крестом сего Ангела издыхает то чудовище, которое там, на скале, полураздавленное, извивается под копытами конскими; и между сими двумя монументами (вокруг который подъемлются здания великолепные, и Нева кипит всемирною торговлею) одним мановением Царским сдвинута была стотысячная армия, и в этой стотысячной армии под одними орлами и Русский и Поляк, и Ливонец и Фин, и Татарин и Калмык, и Черкес и боец Закавказский; и эта армия прошла от Торнео до Арарата, от Парижа до Адрианополя и громкому ура ее отвечали пушки с кораблей Чесмы и Наварина… Не вся ли это Россия? Россия, созданная веками, бедствиями, победою? Россия, прежде безобразная скала, набросанная медленным временем, мало по малу, под громом древних междоусобий, под шумом Половецких набегов, под гнетом татарского ига, в боях Литовских, сплоченная Самодержавием, слитая воедино и обтесанная рукою Петра, и ныне стройная, единственная в свете своею огромностью колонна? И Ангел, венчающий колонну сию, не то ли он знаменует, что дни боевого создания для нас миновались, что все для могущества сделано, что завоевательный меч в ножнах и не иначе выйдет их них, как только для сохранения; что наступило время создания мирного; что Россия, все свое взявшая, извне безопасная, врагу недоступная или погибельная, не страх, а страж породнившейся с нею Европы, вступила ныне в новый великий период бытия своего, в период развития внутреннего, твердой законности, безмятежного приобретения всех сокровищ общежития; что, опираясь всем Западом на просвещенную Европу, всем Югом на богатую Азию, всем Севером и Востоком на два океана, богатая и бодрым народом, и землею для тройного народонаселения, и всеми дарами Природы для животворной промышленности, она, как удобренное поле, кипит брошенной в недра ее жизнью, и готова произрастать богатую жатву гражданского благоденствия, вверенная Самодержавию, коим некогда была создана и упрочена ее сила, и коего символ ныне воздвигнут перед нею Царем ее в лице сего крестоносного Ангела, а имя его: Божия правда».

1. Описания характеров вообще имеют целью представить верную картину нравственной стороны человека. Характеры бывают общие и частные. Последние берутся из истории или жизни современной. Общие характеры содержат в себе черты, свойственные многим людям. Таковы, например, великодушие, доброта сердца, щедрость, гордость, малодушие, скупость и т. д. Частные характеры суть те, в коих изображаются нравственные особенности и качества или какого-либо лица, взятого из истории, или принадлежащего особому сословию и ведущего известный образ жизни.

2. Общие условия описание характеров всякого рода заключаются в следующем. а. Характер должен быть истинен и согласен с природою сердца человеческого. b. Характер должен быть выдержан, т. е. представлен непрерывно-одинаковым во всей последовательности изложения и не содержать в себе ничего самому себе противоречивого. Особенную важность правило это имеет при описании характеров слабых и нерешительных, которые посему самому и называются бесхарактерными. В изображении их нужно особенное искусство. с. Характер должен быть обрисован в чертах живых, ясных и каждому доступных, так чтобы читатель не оставался в нерешимости как судить о нем. В этом отношении, задача сочинителя состоит в умении уловить и выставить черты, по-видимому, мелкие и незначительные, но в самом деле характеристические и такие, которые дают верное понятие об особенностях описываемого лица.

3. Описание общих характеров, какие, например, означили мы в первом параграфе, само пo себе бесцветно, и лишено живой занимательности, именно пo их общности. Только высшее искусство сочинителя может сообщить им художественный вид и возвысить до определенного и ясного созерцания со стороны читателя. Утонченность и проницательность взгляда составляет необходимое условие в этом случае. Тогда характеры эти получают идеальное значение, но чем они вернее, ощутимее, тем выше их достоинство.

4. Описание частных характеров имеет более важное значение. Таковы, как упомянуто было выше, характеры исторические и те, которые запечатлены печатью национальности известного народа или племени, или особенностями быта общественного и семейного. В строгом смысле, характеры этого рода суть видоизменения общих, производимые теми или другими условиями и обстоятельствами времени, места, известного общества, при коих характер изображаемого лица образовался. Что касается характеров исторических, то главным условием их должна служить верность историческая, т. е. сохранение всех тех особенностей, коими описываемый характер отличается в страницах Истории. Характеры эти должны даже дополнять Историю и проливать более ясный свет на ее сказания. Притом характер исторический должен несравненно более проявляться в поступках, действиях и речах изображаемого лица, нежели в простом описании, которое в большей мере прилично общим характерам. В характерах, заимствованных из обыкновенной действительности или современной национальности того или другого народа или провинции, должна быть сохранена та же верность всем условиям и особенностям жизни, к которой изображаемый характер относится.

5. От Древних дошло до нас сочинение, под заглавием ἠθικοὶ χαρακτῆρες, т. е. нравственные картины. Сочинителем его считают Феофраста, греческого философа, жившего в IV в. до Р. Хр., и бывшего учеником Платона и Аристотеля. Книга эта, по общему мнению, составляет извлечение из Риторики, рассуждающее об изображении характеров, и не дошла до нас в подлинном виде. Ее переделал какой-то позднейший ритор. В ней есть много сведений, касательно Греческих нравов, обычаев и нравственных особенностей. Из подражателей Феофраста более других известен Лабрюйер, живший при Людовике XIV. К переводу Греческого подлинника он присовокупил и свои собственные наблюдения и, как думают иные, превзошел самого Феофраста.

6. В литературе нашей есть много образцовых произведений в этом роде. Таковы произведения П. А. Плетнева: «Жизнь и Сочинения Ив. Андр. Крылова», в котором мастерскою кистью обрисована нравственная физиономия нашего великого баснописца, характеры Иоанна Грозного M. П. Погодина, папы Сикста V соч. C. П. Шевырева, характеры разных соотечественных писателей наших Кн. П. А. Вяземского, Кирджали Пушкина и другие. В пример исторических характеров мы приведем характер Петра Великого Корниловича.

Петр Великий. «Император Петр I был феномен, своего века. Физические и нравственные его свойства, добродетели и недостатки, занятия его пo делам государственным и частные, которым он посвящал часы досуга, все в нем являет что-то необыкновенное, носит на себе отпечаток какого-то неизъяснимого величия, беспокойной, никогда неустающей деятельности, которые не могут не возбудить удивления.

«Начинаю описанием его наружности. Петр Первый был с лишком 2 аршина 14 вершков, и столько отличался ростом от других, что во время пребывания его в Голландии, в Заандаме, жены корабельщиков, работавших на тамошней верфи, унимали детей своих от шалостей, грозу гневом высокого плотника из Московии. Он был крепкого сложения, имел лице круглое, несколько смугловатое, черные волосы, обыкновенно прикрытые париком, большие, черные глаза, густые брови, маленький нос, небольшой рот и усы, придававшие ему несколько суровый вид.      

«Сила его была соразмерна необыкновенному росту. Заспорив однажды с Августом, королем Польским, в бирже в 1701 году, он велел подать себе штуку сукна, и, бросив ее вверх, кортиком прорубил оную на воздухе. В другой раз, сидя с ним-же за ужином, он свертывал в трубку по две серебряные тарелки вдруг, и потом между ладоньми сплющил большую серебряную же чашу. В Амстердаме, в 1697 году, в довольно сильный ветер, останавливал рукою мельничные крылья, чтоб лучше рассмотреть механизм некоторых частей. Походка его, обыкновенно скорая, делалась еще скорее, когда он занят был какою-нибудь мыслью или увлекался разговором. Один из иностранных министров, находившихся в то время при Российском Дворе, а именно цесарский посол граф Кинский, довольно толстый мужчина, говаривал, что он согласится лучше выдержать несколько сражений, нежели пробыть у Царя два часа на переговорах; ибо должен был, при всей тучности тела, бегать за ним во все это время.

«Петр любил веселиться в обществах, на праздниках, которые давались ему в честь; любил видеть вокруг себя блеск и пышность: но в частной жизни представлял во всем образец строжайшей уверенности. Обыкновенно одежда его была самая простая: летом – черный, бархатный картуз, или треугольная, поярковая шляпа, Французский кафтан из толстого сукна серого или темного цвета, с Фабрики купца Серикова, тафтяные камзол и нижнее платье, цветные шерстяные чулки и башмаки на толстых подошвах и высоких каблуках, с медными или серебряными пряжками. Зимою – тот же наряд, кроме того, что вместо бархатного картуза носил он шапку из Калмыцких барашков, вместо суконного кафтана надевал другой из красной материи, в коем передние полы подбиты были соболями, а спинка и рукава беличьим мехом, и, вместо кожаных башмаков, род сапогов из северного оленя, мехом вверх Царь неохотно расставался с сею простотою, и даже не изменил ей в 1717 году в Париже, где в молодость Людовика XV пышность и частые перемены одежды составляли отличительную черту людей лучшего общества. Приехав туда, он заказал себе новый, парадный парик: ему принесли сделанный в последнем вкусе, широкий с длинными кудрями. Государь обрезал eгo по мерке прежнего своего парика, так что он едва прикрывал волосы. Наряд его, состоявший из кафтана без галунов, манишки без манжет, короткого парика, шляпы без перьев и черной, кожаной портупеи через плечо, до того отличался от прочих, что, спустя несколько времени после отъезда его из Франции, оный вошел у Парижан в моду под названием: habit du tzar. Были, однако ж, дни, в которые и он любил наряжаться с некоторою пышностью: так, например, при спусках кораблей, Петр встречал гостей, всходивших на вновь спущенное судно, в богатом, шитом золотом, адмиральском мундире и в Андреевской ленте через плечо. В день коронации Императрицы Екатерины имел он на себе голубой, гродетуровый кафтан, шитый серебром самою Государынею. Когда она поднесла его супругу, Петр взял кафтан в руки и, взглянув на шитье, тряхнул им, от того несколько канители осыпалось на пол: «Смотри Катенька, сказал он ей, указывая на упавшие блестки, «слуга сметет это вместе с сором, а ведь здесь слишком дневное жалованье солдата».

«Вообще Петр, щедрый в награждении заслуг, показывал чрезвычайную бережливость во всем, что касалось до его собственности; и мог-ли он жить расточительно, имея для своих расходов не более 969 душ в Новгородской губернии? В первое путешествие свое по чужим краям, прибыв вечером, инкогнито с небольшою свитою в Нимвеген, он остановился в трактире и потребовал ужинать. Ему дали 12 яиц, сыру, масла и две бутылки вина. Когда надлежало расплачиваться, трактирщик, вероятно, узнав, кто был его гость, запросил сто червонных. Петр велел гофмаршалу своему Шепелеву заплатить сии деньги, но не мог забыть этой издержки, и, угощая в Петербурге приезжавших на судах Голландцев, всякий раз почти с упреками напоминал им о корыстолюбии Нимвегенского трактирщика. «Мне мотать не из чего, говаривал он в другое время; «жалованья заслуженного у меня немного, а с государственными доходами надлежит поступать осторожно: я должен отдать в них отчет Богу. Часто ходил он в башмаках, им самим заплатанных, и чулках, штопанных его супругою; носил по году и пo два одно платье, и в 1723 году давал Персидскому послу Измаил-Бегу отпускную аудиенцию в том самом голубом кафтане, с серебряными нашивками по борту, в котором 1717 года явился в первый раз к Французскому королю Людовику XV.

«Ездил он летом в длинной, выкрашенной в красную краску одноколке на низких колесах парою; зимою в санях, запряженных в одну лошадь, с двумя денщиками – одним, который сидел с ним рядом, и другим, ехавшим сзади верхом. Один только раз 25 Мая 1723 года удивил он Петербургских жителей необыкновенною пышностью. Увидели его, окруженного отрядом гвардии. в выложенном красным бархатом, длинном фаэтоне тогдашнего вкуса, цугом, с лакеями позади в ливрее. Он поехал за город на встречу князю Гр. Фед. Долгорукому и графу А. Г. Головкину, которые, пробыв около 15 лет в звании посланников при разных иностранных дворах, возвращались в Россию просвещенными Европейцами. Петру, остановившись в 4 верстах от города, ждал их около четверти часа. Когда он подъехал, посадил к себе в фаэтон, провез по главным улицам столицы во дворец, куда созваны были знатнейшие особы, и тут, перед всеми изъявил им свое благоволение, принес новую дань уважения их познаниям и утонченной образованности.

«Та же простота, какую наблюдал Царь в одежде и в экипаже своем, господствовала и в его обращении. Указом от 30 Декабря 1701 года рабское обыкновение предков наших повергаться на землю или падать на колени при встрече с царствующими особами, было заменено поклоном. Бывало, если на улице кто-нибудь из проходящих поклонившись, останавливался перед Государем, он подходил к нему, и, взяв за кафтан, спрашивал: «Чего ты?» И если тот отвечал ему, что остановился из уважения к его особе: «Эх, брат, – продолжал Петр, ударив его по голове, – у тебя свои дела, у меня свои; ступай своей дорогой».

«В Петербурге Царь был тоже, что отец в большом семействе. Он крестил у одних, причем родильницам давал на зубок, при поцелуе в голову, по рублю серебром; пировал с другими; плясал на свадьбе у такого-то, и ходил за гробом у иного. Случалось ли ему иметь к кому-нибудь дело, вельможе, купцу или ремесленнику, он часто, взяв с собою камышевую трость с набалдашником из слоновой кости, более известную под именем дубинки, отправлялся к нему запросто пешком, и если заходил хозяина за обедом, то без чинов садился за стол; приказывал подавать себе то же, что подносили другим, толковал с мужем, шутил с женою, заставлял при себе читать и писать детей, требуя, чтоб обходились с ним без чинов. Он был весьма приятен в обществе, в немногих словах говорил много, и любил изъясняться аллегориями. Считал Эзопа одним из величайших философов в свете, и часто, в ответе на длинные рассуждения прочитывал одну из его басен. Отправляясь в поход против Турок в 1711 году, просил он содействия у Римского Императора Карла VI, который подавал в том надежду Царю, но не обещал ничего положительного. Когда поход под Прутом был кончен, Императорский посол встретил Петра в одном местечке в Польше, поздравляя его от имени своего государя с тем, что он так счастливо избавился от опасности. Петр, выслушав посланника весьма хладнокровно, спросил у него, знает ли он по Латыни? И, после утвердительного ответа, взял со стола Эзопа, приискал эту басню о Козле и Лисице, сошедшихся у колодца, подал ее посланнику и, сказав ему: «Теперь желаю вам доброй ночи», – вышел из комнаты. Часто видели его на улицах идущим под руку с честным фабрикантом или иноземным матросом, – иногда бродящим в толпе, прислушиваясь к молве народной.

«Но обращаясь открыто со всеми, он того же требовал от всех для себя, и худо тому, кто вздумал бы в разговорах или поступках с ними позволить себе малейшую ложь. «За признание, прощение; за утайку нет помилования, повторял Он часто; «лучше грех явный, нежели тайный.

«Он любил правду даже в таких случаях, когда она могла бы другому показаться оскорбительною. «Князь Яков в Сенате», отзывался он о Долгоруком, «прямой помощник». Он судит дельно, и мне не потакает; без краснобайства режет прямо правду, не смотря на лице».

«Во время своего пребывания в Петербурге. Царь жил летом во дворце Летнего сада, зимою в Зимнем, находившемся на том месте, где ныне Эрмитаж. Он ложился в 10 часов, вставал летом и зимою в три утра, и ходил час по комнате; читал в это время С.-Петербургские ведомости, которым иногда сам держал корректуру, или пересматривал в рукописи переводы книг, сделанные по его повелению. Петр знал хорошо по Латыни, по Немецки и по Голландски, и понимал Французский язык, хотя и не мог на нем изъясняться. Ни одна книга не выходила из печати, не быв пересмотренною самим Государем.

В 4 или 5 часов Петр, без чаю и кофе, выпив рюмку анисовой водки, отправлялся с тростью в одной и записною книжкою в другой руке, смотреть производившиеся в Петербурге работы, а после того в свой натуральный кабинет, на том месте, где ныне Смольный монастырь, или в Адмиралтейство. Однажды назначил он вновь приехавшему в Петербург, Бранденбургскому посланнику фон Принцу приемную аудиенцию в 4 часа утра. Аудиенция сия была, верно, единственная в своем роде. Посланник, не полагая, чтобы Государь вставал так рано, думал, что не опоздает, явившись во дворце в пять; но уже не застал Петра. Он был на верфи и работал на марсе какого-то военного корабля. Фон Принц, имевший важные поручения и не могший вступить в переговоры с Русскими министрами, не видав Царя, принужден был отправиться вслед за ним в Адмиралтейство. «Пусть побеспокоится взойти сюда, если не умел найти меня в назначенный час в аудиенц- зале», – сказал Петр, когда ему доложили о приезде. Посланник принужден был по веревочной лестнице взбираться на грот-мачту, и Государь, сев на бревно, принял от него верящую грамоту и обыкновенные при подобных случаях приветствия, под открытым небом, на корабельном марсе.

«В шесть и в семь часов Петр отправлялся в Сенат или которую-нибудь из коллегий и оставался там до одиннадцати; слушал дела и споры сенаторов, излагал свои мнения, надписывал на делах решения. Деятельность его при сем случае достойна удивления. Один современный писатель говорит, что он в один час делал более, нежели другой успел бы сделать в четыре. За то Государь умел и беречь время. Это приметно в его разговорах, указах, письмах и во всем, что выходило из-под его пера. Нигде не найдете более ясности и менее многословия. 6 Марта 1711 года, отправляясь в Прутский поход, написал он совершенно о разных предметах 32 собственноручных указа в Сенате, из коих ни один не занимал более четырех строк. В 11 часов Петр обыкновенно уходил из Сената, причем подносил ему рюмку анисовой водки и крендель. Время до полудня назначено было для приема просителей. Государь давал им аудиенцию в средней галерее Летнего сада, построенной на берегу Невы, или, в хорошую погоду, в главной аллее. Туда мог приходить всякий – и богатый и неимущий, и знатный вельможа и человек простого звания. Петр отбирал у просителей просьбы, выслушивал им жалобы и немедленно давал свои решения. В 12 часов ворота Летнего сада запирались. Царь садился за стол и всегда почти обедал в своем семействе. Чтобы кушанья не простывали, столовая его была обыкновенно рядом с кухней; повар передавал в первую блюда прямо из печи, чрез окошечко, и всегда одно за другим, а не вместе. Молодой редис, Лимбургский сыр, тарелка щей, студень, ветчина, каша и жареная утка в кислом соусе, который приправлялся луком с огурцами или солеными лимонами были любимыми блюдами Петра, необходимым условием его обедов. Мозельские, Венгерские вина и вино Эрмитаж предпочитал он всем прочим. У прибора его клались всегда – деревянная ложка, оправленная слоновою костью, ножик и вилка с зелеными костяными червяками; и дежурному денщику вменялось в обязанность носить их с собою и класть пред Царем, если даже ему случалось обедать в гостях.

Петр не терпел многочисленной услуги, и вообще называл лакеев шпионами, которые худо слышат, а еще хуже рассказывают слышанное. Дежурный денщик служил Государю, Императрице и Великим Княжнам. Он находился при Царе безотлучно днем и ночью: был доверенною его особою, и занимал место камердинера, адъютанта, секретаря. Вообще Петр ел мало, не был разборчив в пище, и не терпел причуд в других.

«Откушав, обыкновенно читал Голландские газеты и делал на полях замечания карандашом, с означением, что должно переводить в С.-Петербургские ведомости; потом уходил на свою яхту, стоявшую перед дворцом, ложился тут и отдыхал час или два. Иногда, во время торжественных обедов, он для этого вставал из-за стола, приказав, однако ж, гостям не расходиться прежде его возвращения. В четыре часа уходил он в токарную или в кабинет; сюда приходили к нему пo делам: канцлер Граф Головнин, вице-канцлер Барон Шафиров и Т. С. Остерман, генерал-прокурор Ягушинский, генерал-фельдцейгмейстер Граф Брюс, Граф Π. А. Толстой, сенатор Князь Я. Ф. Долгорукий, Князь Меньшиков, генерал-полицмейстер Девиер или другой кто-нибудь из министров. Одни только – Князь Ромодановский и фельдмаршал Шереметев могли входить без доклада; им одним, Государь всегда провожал до двери кабинета: все прочие, даже сама Императрица Екатерина Алексеевна, должны были наперед сказаться. Окончив дела государственные, Петр развертывал свою записную книжку, в которой отмечал все, что ему приходило в тот день на мысль, и, удостоверившись, что все означенное в ней исполнено, остальное время дня посвящал собственным занятиям.

«Ничто не поселит в нас столько уважения в памяти Петра, сколько сии занятия, предпринимаемые без свидетелей, или иногда в мирном кругу немногих искренно преданных Царю особ, разделявшим с ним его труды. По деятельности Петра, по его любви ко всему полезному, вы можете судить, сколько занятия сии были разнообразны: но, не смотря на это разнообразие, все имели одну, постоянную неизменную цель. Хотите ли знать ее? «Трудиться надобно, братец, – говорил Петр Ив. Ив. Неплюеву, когда определял его лейтенантом во флот, – я и Царь ваш, а у меня на руках мозоли, а все для того, чтоб показать вам пример, и хотя-б под старость увидеть мне достойных из вас помощников и слуг отечеству».

«Площадь, известная ныне под именем Царицына луга, усажена была во время Петра деревьями в несколько аллей. Между деревьями разбросаны были небольшие домики с тесовыми крышками, принадлежавшие собственно Петру. В одном из них содержался слон и два льва, привезенные в Петербург в 1714 году из Персии тамошним нашим посланником Волынским; в другом поставлен был славный Готторпский глобус, имевший до 14 футов в диаметре и подаренный Петру Первому, в 1715 году, правителем Герцогства Голштинского; в третьем домике находились математические инструменты, несколько минералов, небольшие физический и анатомический кабинеты. Тут в одном углу стоял токарный станок; в другом лежали медные доски с прибором для резания на меди и гравирования; в третьем модели различных машин; на полу разбросаны были орудия, необходимые для плотника, столяра, слесаря. Здесь, после краткого отдохновения от дневных трудов, государь проводил почти ежедневно по нескольку часов за работою.

«Море было любимою стихиею Петра. Один голландский шкипер сказал ему, когда государь объявил, что предпринимает катанье по Неве, чтобы не забыть морских эволюций: «Нет, царь, ты не забудешь, я чаю, ты и во сне командуешь флотом». Все его дворцы в Петербурге и окрестностях или построены на морском берегу, или окружены каналами, над которыми он частию сам трудился. Он утверждал, что морской воздух есть лучшее для него лекарство от болезней, и если случалось ему занемогать в приморском городе, то приказывал переносить себя на одно из судов, стоявших в гавани. В Петергофе он говаривал, что ему душно во дворце и в садах, и всегда ночевал в Монплезире, омываемом водами Финского залива. Домик сей, построенный на голландский образец, напоминал ему время его молодости, его воспитания: на стенах развешены были картины работы Адама Сило, учителя его в теории кораблестроения; они представляли виды голландских приморских городов, и, между прочим на одной изображен был сам царь на верфи Ост-Индской компании в Амстердаме. Движимый сею страстию к морю, Петр всегда присутствовал при спусках кораблей, проводил по нескольку часов с зрительною трубою в Монплезире или в Екатерингофском подзорном дворце, ожидая прибытия купеческих судов к Петербургу; выезжал навстречу тем, которые приходили к Кронштадту, и сам, как искусный лоцман, вводил их в гавань, за что получал от хозяев по талеру или по кроне. Он позволял иноземным шкиперам свободный к себе доступ; охотно слушал рассказы о их путешествиях, об опасностях плавания по Балтийскому морю и не раз, за кружкою вина, с глиняною трубкою в зубах, проводил целые вечера в таковых беседах. Долго находившись в Голландии, государь свел там знакомство со многими корабельщиками: они привозили ему в подарок сыр, императрице полотно, и пряники для малолетних великих князей Петра Петровича и Петра Алексеевича. Царь, со своей стороны, заботился о том, чтоб им в Петербурге доставить все возможное удовольствие.

«Занимаясь утром на адмиралтейской верфи практикою кораблестроения, он вечером трудился над теориею: перечитывал с капитан-лейтенантом Мухановым, составленные сим последним правила навигации, чертил на бумаге изображения различных судов, сравнивал их размеры, вычислял степень сопротивления воды и степень глубины, потребной для разного рода кораблей. Ф. А. Муханов учился в чужих краях вместе с Петром мореходному искусству и столько успел в оном, что прозван был русским голландцем. Петр говаривал, что он лучше понимает оснастку корабля; но в науках, которые нужны для моряка, уступает преимущество Федору. Однажды, когда они перечитывали вместе навигацию сего последнего, вышел у них спор, который положено было решить на море. Муханов командовал 50-пушечным фрегатом «Арондель». В назначенный для состязания день приглашены были на корабль все флагманы и некоторые знатнейшие вельможи. Русский голландец одержал верх, и Петр в благодарность подарил корабль образом Спаса, а в память того, что ночевал в тот день в каюте Муханова, отдал ему с себя рубашку.

«Я никогда не кончил бы, если бы захотел исчислять все роды упражнений императора Петра I, если бы вздумал подробно рассказывать, как он ткал в Утрехте на фабриках Моллема полотно; ковал железо на заводе Миллера неподалеку от Истецких минеральных вод и брал за пуд по алтыну; как работал у разных слесарей, стекольщиков, и т.п. Довольно, если скажу, что не было науки, не было ремесла, которыми бы он не занимался, или, по крайней мере, о коих не имел бы ясного понятия. Здесь упомяну еще о занятиях, которым он особенно посвящал свои досуги в последние годы своей жизни, а именно о токарном искусстве и о вырезывании на меди».

«Токарное искусство любил он столько, что в каждом из дворцов своих имел особенную комнату с токарным станком и даже возил его с собою в дороге. Токарную комнату государь называл местом отдыха и, чтобы избавиться от беспокойных посетителей, прибил к дверям следующую собственноручную надпись: «Кому не приказано, или кто не позван, да не входит сюда, не токмо посторонний, но ниже служитель дома сего, дабы хозяин, хотя сие место имел покойное». Здесь производились все государственные тайны; здесь, вручая инструкции отправляемым за границу послам, Петр давал им прощальные поцелуи в голову; здесь изливал он милости на достойных и хозяйски наказывал виновных. Если случалось кому-нибудь из знатнейших вельмож проступиться в важном деле, а особенно в лихоимстве, он, выслав всех из комнаты, призывал его к себе, запирал двери и наказывал дубинкою из своих рук, говоря, что поступает в сем случае не как император с подданными, а как отец с детьми, которых надобно исправлять. Никто не знал никогда о сем исправлении: потерпевший наказание выходил из токарной с веселым лицом, и государь, который вовсе не был злопамятен, чтоб не дать посторонним приметить происходившего, или провожал исправленного до двери, или приглашал его к себе, или сам отправлялся к нему посидеть, и обходился с ним, как будто бы ничего не бывало».

«Предметы для вырезывания на меди были совсем другого рода. Государь изображал на оной достопамятные случаи своего царствования. Вообще Петр чувствовал цену великих дел своих и гордился ими, потому что видел в них благо России. Он охотно говорил о своих походах, о сражениях, в которых участвовал; охотно рассказывал об опасностях, которым подвергался на суше и на море, и с особенным удовольствием распространялся о том времени, когда он в 1716 году командовал на Балтийском море флотами четырех держав: английским, голландским, датским и российским. Обыкновенно был он молчалив, говорил отрывисто, изъяснялся коротко; тут румянец выступал на бледное лицо, в глазах блистали радостные слезы, слова лились рекою, и одна мысль быстро сменяла другую. С каким жаром описывал он выгоды, которых ожидал от учреждения 12 коллегий, мечты о благодетельных последствиях просвещения, насаждаемого им в России! Как сильно опровергал пристрастные суждения иностранцев, называвших его жестоким, тираном, варваром! Он любил изображать себя в виде каменщика, обтесывающего молотом обрубок мрамора, до половины обделанный, или кормщика, проведшего челн чрез бурю и уже близкого к благополучной пристани, цели постоянных его трудов и пламенных желаний. Сам изобретал и вырезывал большую часть медалей, при нем вычеканенных, и всегда составлял прозрачные картины фейерверков, коими оканчивал свои праздники. Картины сии относились к политическим происшествиям того времени, изображали в иносказательном виде или победы российского оружия, или успехи русских в просвещении и гражданской образованности. Корнилович».

1. Свойства повествований. Повествование вообще есть изложение какого-либо ряда действий и событий из жизни человеческой, в их начале, последовательном продолжении и окончании. Этим последовательным изложением разных периодов развивающейся жизни, т. е. рассказом, оно существенно отличается от описания, которое обрисовывает один только ее момент. Всякое повествование должно иметь те же три свойства, как и описание, т. е. единство в выборе действия или события, простоту в составе частей и в положении и наконец, верную изобразительность. Свойства эти имеют в этом случае, как и в описаниях, свой частный характер. Таким образом, единство действия требует, чтобы одно главное действие не было смешиваемо с другими побочными, в кругу коим оно совершаются. Простота изложения состоит в отсутствии всего излишнего, испещряющего и обременяющего речь, в ясности, естественности и непрерывной последовательности рассказа. Изобразительность состоит в живом и увлекательном представлении выводимых лиц, их действий, поступков и положений. Все это сообщает повествованию высшую занимательность.

2. Способ изложения повествований. а. Повествования, подобно описаниям, начинаются иногда обстоятельствами времени, места или разными случайностями. Иногда повествователь схватывает один элемент той жизни, которую намерен изложить, и с него начинает повествование, предоставляя себе впоследствии рассказать повод и начало ее событий и происшествий. Начинать повествования нравственною мыслью или какой-либо общей истиной ныне вышло из употребления. Это нравоучение и общая истина должны заключаться в самом повествовании и сами собою истекать из него, как истекают они из самой жизни. b. В изложении самого хода события сочинитель должен следовать порядку времени, т. е. естественному ходу происшествия. с. Эпизоды в повествовании должны находиться в тесной связи с главным событием и быть приведены как можно более у места. d. Занимательность повествования, т. е. сплетение событий и действий, увлекающих внимание читателя, должна быть поддержана с начала, приведена к концу и здесь сосредоточена в одном поступке. е. Нравственные мысли, практические истины и излияния чувств, если непременно хотят им внести, более уместны в конце повествований, из коих они истекают, нежели в начале, где ничто еще не предполагает их собою.

3. Слог или характер изложения повествований должен быть в такой же мере, как и в описаниях, далек от принужденности, неестественности и вычурности. Близость к жизни и действительности во всех подробностях, очертаниях и эпитетах, – вот главное условие повествовательного слога. Само собою, разумеется, что в рассказах о событиях ежедневной, и тем более уличной, жизни должен быть соблюдаем благородный тон и склонность более к эстетической, нежели к грубой и материальной стороне этой жизни.

4. Главным родом повествования, как бы его органом, служит История. Она так же, как и Естествоописание, имеет наукообразное значение, но, представляя свои изложения в параллели с развитием жизни человечества, не имеет, как оно, той систематической членораздельности, того теоретического состава и, что не менее важно, отличается своими собственными особенностями слововыражения. Потому в Частной Риторике, История занимает отдельное место и прямым образом служит главным органом всей повествовательной прозы. Далее, к сей последней относятся жизнеописания, биографии, некрологи, летописи, исторические записки и анекдоты. Заметим еще, что к этого же рода прозе относятся романы, повести и сказки. В основе своей они имеют повествование, соединенное с описанием, и пишутся прозою; но, по сущности своей, они относятся к изящным произведениям духа, выражаемым в слове, т. е. к поэзии, a потому и говорить о них будем мы в теории сей последней.

1. История, в общем смысле, есть изложение жизни рода человеческого. Жизнь эта состоит в развитии основных идей религии блога, истины, справедливости, изящества и полезности, заключенных в духовной природе человека. Жизнь эта выражается в постоянной чреде народов, которые следуют один за другим на поприще политического мира. Каждый из них отличается своим особым характером и особенностью своей духовной образованности. Она составляет основание его национальности. Эта духовная образованность народа, как бы его нравственная физиономия, зависит всего более от того, какое из означенных выше, основных начал природы человеческой суждено ему, преимущественно пред прочими народами, развить в своей исторической жизни. Таким образом, один народ отличается в изящных искусствах, другой в науках и знаниях, третий в законодательстве, военном деле и политике, четвертый в ремесленной и торговой промышленности и так далее, хотя все эти начала общественной жизни в известной мере существуют во всех их.

2. Из этого следует, что точкою отправления исторического изложения может служить или развитие одного из основных начал природы человека, упомянутых выше, или непосредственно судьба самих народов. – В первом отношении, История разделяется на историю религиозных верований и учений, историю литератур, наук, знаний, поэзии и красноречия, историю искусств изящных, зодчества, ваяния, живописи, поэзии и музыки, историю права и на историю промышленности земледельческой, ремесленной и торговой. Заметим, что изложение тех гражданских форм, (т. е. сословий и их отношений взаимно между собою и к Верховной власти), в коих народ установился в своей исторической жизни и развил свою образованность, есть история гражданственности. – Во втором отношении, история получает значение политической и излагает, как уже упомянуто было выше, судьбу народов, т. е. их возникновение, развитие их внутренних сил, их процветание и дальнейшую участь. Поелику же развитие начал истины, изящества, полезности и проч. совершается не иначе, как в жизни народов, то история развития сих начал не понятна без политической, которая поэтому служит главным органом Всеобщей истории человечества.

3. Следует ближе определить сущность политической истории. Каждый народ, отличаясь отдельной национальностью, т. е. языком, верованиями и преданиями, иногда даже религией, сознает свою особность в кругу других народов и сохраняет в отношении к сим последним свои права и обязанности. В этом отношении он есть политическое лице. Совокупность народов какого-нибудь периода в жизни человечества составляет политический мир этого периода. И так мы можем сказать, что политическая история излагает судьбу народов, как отдельных национальных личностей, в общих летописях человеческого общества. Потому-то в состав ее входят деяния великих представителей народа, его Монархов, правителей, полководцев, министров, – войны, завоевания, мирные договоры и пр. Можно сказать, что Политическая история есть сокращение, как бы схема Всеобщей истории человечества. Понятно, что Политическая история и История гражданственности, хотя в сущности связаны между собою, но различны и по значению, и по объему: первая гораздо обширнее второй и предполагает ее собою.

4. Политическая история бывает трех родов, прагматическая, догматическая и критическая. Прагматическая история излагает последовательный ход одних только событий в кругу различных народов, образующих одно общее целое, связанное взаимными выгодами. Вся ее сущность – в фактах, конечно не сухих и бездушных, но оживленных верным изображением характера разных исторических лиц и народных национальностей. Увлекательность изложения легкого и разнообразного содействует много в этом отношении и составляет необходимую принадлежность Прагматической истории, – принадлежность, пo коей слог ее получает особое название исторического.

5. Догматическая история стоит степенью выше Прагматической. Она объясняет дух времени, направление умов, характер образованности и представляет в этом отношении связь одной эпохи жизни человечества с другою, представляет влияние предшествовавших поколений с их образованностью, убеждениями и верованиями на позднейшие. Догматическая история показывает, как вместе с развитием национальности и утверждением политического значения какого-либо народа, образованность его рождалась, созревала, бросала свет и влияние свое на другие народы и потому, уступая законам всего земного, угасала. Она-то в особенности связует историю религиозных верований, наук, права, искусств изящных и промышленности с эпохами и периодами политической истории народов. Ее сущность поэтому – не в одних фактах, но в их причинах, в показании переходов от одного вида общественной образованности к другому. Простота и ясность изложения и глубокомыслие положений и выводов суть ее неотъемлемые принадлежности. Заметим, наконец, что Догматическая история, объясняя характеры и судьбы различных национальностей и образованностей, на основании общих законов жизни духа человеческого, возвышается на степень Философии Истории, которая самостоятельное значение получила под пером Итальянца Вико и Германца Гердера (в XVIII ст.).

6. Критическая история, устраняя от себя непрерывную последовательность, приличную Прагматической истории и чуждаясь категорического тона Догматической, ограничивается тем, что рассматривает подлинность и достоверность сказаний о событиях времен давно минувших. Вообще же она имеет двоякую задачу: или поверить и объяснить эти сказания общими положениями исторического догматизма, или оправдать и узаконить самые эти положения историческими фактами. Логическая определенность и точность выражения суть ее главные достоинства.

7. Вспомогательными науками Политической истории служат Генеалогия, показывающая происхождение, разрождение и родство исторических родов и семейств; Геральдика, занимающаяся рассмотрением и объяснением гербов, принадлежащим этим родам; Нумизматика, наука о древних монетах и медалям; Эпиграфика, объясняющая надписи на древних памятниках; Дипломатика, которую должно отличать от «Дипломатии», науки о политических отношениях народов, и которая занимается разбором древних грамот; Сфрагистика, учение о печатях и проч.

8. История, по способу изложения, разделяется на этнографическую, хронологическую и синхронистическую. Этнографическая, утвердив общее разделение Истории человечества на периоды, излагает за тем события отдельно по народам. Таковы, известные в Немецкой литературе, курсы Всеобщей истории Шлоссера и Вахлера. Хронологическая или анналистическая излагает события, придерживаясь последовательного хода их по столетиям и годам, и принимает за основание то или другое летоисчисление. Синхронистическая история излагает события по современности их в разных государствах. Для этого рода Истории особенно важны синхронистические таблицы.

9. По времени, как известно, история разделяется на Древнюю, Среднюю и Новую. Древняя подразделяется на Историю первобытного Востока, Индийцев, Вавилонян, Египтян, Финикиян и Персов, и Историю Классического, Греко-Римского мира. Средняя История разделяется на два главных отдела: на Историю Христианской Европы и – Мугаммеданского Востока. Новая или История трех последних столетий излагает господство Христианско-Европейской образованности на всем земном шаре.

10. От Истории в строгом смысле должно отличать Естественную Историю, которая описывает произведения трех царств природы. Но всякая История в основе своей содержит повествование, а основанием Естественной истории служит описание. Поэтому гораздо правильнее называть эту науку Естествоописанием. Заметим еще, что Историею Священною или Церковно-Библейскою называется история избранного народа Божия, содержащаяся в книгах Ветхого Завета; а Историею Церкви – повествование о начале, успехах, разделении и торжестве Церкви Христианской. История Иерархии, излагая последовательные перемены в Церковном чиноначалии, содержит вместе с тем и сведения о распространении Христианства в странах языческих, об учреждении Соборов, построении церквей и иноческих обителей.

11. Важнейшая задача историка, в отношении к сущности самой истории, – в том, чтобы он не обрисовывал чертами слишком общими, и потому бесцветными, характеры великих действователей в политическом и гражданском мире; а события и происшествия не излагал бы слишком сжато и сухо. Напротив, История должна быть верною картиною эпохи. ее понятий, верований и преданий, общественной образованности и народного быта. Она должна как бы дышать страстями и побуждениями великих действователей и отражать господствующий дух времени.

12. Историк поэтому не должен быть нравоучитетелем и назидательным судиею: события, которые он излагает, превыше произвола человеческого и руководимы перстом Провидения. Расточать панегирики одним и хулить других – не его дело. Он не должен быть и оратором: энергические распространения не идут там, где события сами говорят за себя. Еще менее может он вдаваться в старину или что-либо подобное. Он должен забыть самого себя и быть хладнокровным бытописателем событий, которые сцепляясь как причины и следствия, идут непрерывной чредою и поглощаются вечностью. Он должен быть мудрецом, не ожесточенным и не восторженным, но скромным и углубленным в свою великую задачу.

13. Слог Истории должен соединять в себе с одной стороны простоту и точность с достоинством и благородной умеренностью, а с другой, силу и живость с естественностью. Важность истории в ряду прочих прозаических сочинений служит причиною, что слог, коим она пишется, получил, как мы упомянули выше, особое название, исторического. Ближайшие свойства этого слога всего надежнее и полнее узнаются посредством чтения и изучения образцовых произведений в этом роде.

14. В примере исторического повествования приведем два отрывка из Истории Карамзина.

I. Черная Смерть. Еще в 1346 году был мор в странах Каспийских, Черноморских, в Армении, в Земле Абазинской, Ясской и Черкесской, в Орде при устье Дона, в Бездеже, в Астрахани и в Сарае. Сия жестокая язва, известная в летописях под именем Черной Смерти, началась в Китае и достигла Греции, Сирии, Египта. Генуэзские корабли привезли оную в Италию, где, равно как и во Франции, в Англии, в Германии, целые города опустели. В Лондоне на одном кладбище было схоронено 50 000 человек. В Париже отчаявшийся народ требовал казни всех жидов, думая, что они сыплют яд в колодези.

В 1349 году началась зараза и в Скандинавии; оттуда, или из немецкой земли, перешла она во Псков и Новгород: в первом открылась весною 1352 года и свирепствовала до зимы с такою силою, что едва осталась треть жителей. Нельзя, говорят летописцы, вообразить зрелища столь ужасного: юноши и старцы, супруги, дети лежали в гробах друг подле друга; в один день исчезали семейства многочисленные. Каждый иерей поутру находил в своей церкви 30 усопших и более; отпевали всех вместе, и на кладбищах уже не было места для новых могил: погребали за городом, в лесах.

Сперва люди корыстолюбивые охотно служили умирающим, в надежде пользоваться их наследством; когда же увидели, что язва сообщается прикосновением, и что в самом имуществе зараженных таится жало смерти, тогда и богачи напрасно искали помощи: сын убегал отца, брат брата. Напротив того, некоторые изъявляли великодушие: не только своих, но и чужих мертвецов носили в церковь; служили панихиды и с усердием молились среди гробов. Другие спешили оставить мир, или отказывали церквам свое богатство, села, рыбные ловли; питали, одевали нищих, и благодеяниями готовили себя к вечной жизни. Одним словом, думали, что всем умереть должно. – В сих обстоятельствах несчастные Псковитяне звали к себе Архиепископа Василия благословить их и вместе с ними принести жертву моления Всевышнему: как достойный пастырь церкви он спешил их утешить, презирая опасность. Встреченный народом с изъявлениями живейшей благодарности, Василий облачился в ризы святительские, взял крест и, провождаемый духовенством, всеми гражданами, самыми младенцами, обошел вокруг города. Иереи пели божественные песни, монахи несли мощи, народ молился громогласно, и не было такого каменного сердца, по словам летописи, которое не изливалось бы в слезах пред Всевидящим Оком. Еще смерть не насытилась жертвами; но Архиепископ успокоил души и, Псковитяне, вкусив сладость Христианского умиления, терпеливее ожидали конца своему бедствию: оно прекратилось в начале зимы.

Скоро язва посетила и Новгород, где от 15 августа до Пасхи умерло множество людей. То же было и в других областях российских: в Киеве, Чернигове, Смоленске, Суздале. В Глухово и Белозерске не осталось ни одного жителя. Таким образом, от Пекина до берегов Евфрата и Ладоги недра земные наполнились миллионами трупов, и государства опустели. Иностранные историки сего бедствия сообщают нам два примечания: 1) везде гибло более молодых людей, нежели старых; 2) везде, когда зараза миновалась, род человеческий необыкновенно размножался: столь чудесна природа, всегда готова заменять убыль в ее царствах новой деятельностью плодотворной силы.

«Летописцы наши сказывают, что ВСЯ РОССИЯ испытывала тогда гнев небесный: следственно и Москва, хотя они не упоминают о ней в особенности.

II. Битва на Куликовом Поле. «6-го Сентября (1380) войско наше приблизилось к Дону и Князья рассуждали с боярами, там ли ожидать Монголов, или идти далее? Мысли были несогласны. Ольгердовичи, Князья Литовские, говорили, что надобно оставить реку за собою, дабы удержать робких от бегства, что Ярослав Великий таким образом, победил Святополка, и Александр Невский Шведов. Еще и другое, важнейшее обстоятельство было опорою сего мнения: надлежало предупредить соединение Ягайла с Мамаем. Великий Князь решился – и, к ободрению своему, получил от Св. Сергия письмо, в коем он благословил его на битву, советуя ему не терять времени. Тогда же пришла весть, что Мамай идет к Дону, ежечасно ожидая Ягайла. Уже легкие наши отряды встречались с Татарскими, и гнали их. 7 Сентября Димитрий собрал воевод, и сказав им: «Час суда Божия наступает!» велел искать в реке удобного броду для конницы, и наводить мосты для пехоты. В следующее утро был густой туман, но скоро рассеялся: войско перешло за Дон, и стало на берегах Непрядны, где Димитрий устроил все полки к битве. Стоя на высоком холме и видя стройные, необозримые ряды войска, бесчисленные знамена, развеваемые легким ветром, блеск оружия и доспехов, озаряемые ярким, осенним солнцем, – слыша всеобщие громогласные восклицания: «Боже! Даруй победу Государю нашему!» – и, вообразив, что многие тысячи сих бодрых витязей падут чрез несколько часов, как усердные жертвы любви к отечеству, Димитрий в умилении преклонил колени и, простирая руки златому образу Спасителя, сиявшему вдали на черном знамени великокняжеском, молился в последний раз за Христиан и Россию; сел на коня, объехал все полки и говорил речь к каждому, называя воинов своими верными товарищами и милыми братьями, утверждая их в мужестве, и каждому из них обещая славную память в миру с венцем мученическим за гробом.

«Войско тронулось, и в шестом часу дня увидело неприятеля среди обширного Поля Куликова. С обеих сторон вожди наблюдали друг друга, и шли вперед медленно, измеряя глазами силу противников: сила Татар еще превосходила нашу. Димитрий, пылая ревностию служить для всех примером, хотел сражаться в передовом полку: усердные бояре молили его остаться за густыми рядами главного войска, в месте безопаснейшем. «Долг Князя, – говорили они, – смотреть на битву, видеть подвиги воевод и награждать достойных. Мы все готовы на смерть; а ты, Государь любимый, живи и предай нашу память временам будущим. Без тебя нет победы». Но Димитрий ответствовал: «Где вы, там и я. Скрываясь позади, могу ли сказать вам: Братья! Умрем за отечество? Слово мое да будет делом! Я вождь и начальник: стану впереди и хочу положить свою голову в пример другим». Он не изменил себе и великодушию; громогласно читал псалом: Бог нам прибежище и сила, первый ударил на врагов, и бился мужественно, как рядовой воин; наконец отъехал в средину полков, когда битва сделалась общею.

«На пространстве десяти верст лилася кровь Христиан и неверных. Ряды смешались: инде Россияне теснили Моголов, инде Моголы Россиян; с обеих сторон храбрые падали на месте, а малодушные бежали: так некоторые Московские, неопытные юноши – думая, что все погибло – обратили тыл. Неприятель открыл себе путь к большим, или к княжеским знаменам, и едва не овладел ими: верная дружина отстояла их с напряжением всех сил. Еще Князь Владимир Андреевич, находясь в засаде, был только зрителем битвы и скучал своим бездействием, удерживаемый опытным Димитрием Волынским. Настал девятый час дня: сей Димитрий, с величайшим вниманием примечая все движения обеих ратей, вдруг извлек меч и сказал Владимиру: «Теперь наше время!» Тогда засадный полк выступил из дубравы, скрывавшей его от глаз неприятеля, и быстро устремился на Моголов. Сей внезапный удар решил судьбу битвы: враги, изумленные, рассеянные, не могли противиться новому строю войска свежего, бодрого, и Мамай, с высокого кургана смотря на кровопролитие, увидел общее бегство своих; терзаемый гневом, тоскою, воскликнул: «Велик Бог Христианский!» – и бежал вслед за другими. Полки Российские гнали их до самой реки Мечи, убивали, топили, взяв стан неприятельский и несметную добычу, множество телег, коней, верблюдов, навьюченных всякими драгоценностями.

«Мужественный Князь Владимир, герой сего незабвенного для России дня, довершил победу, стал на костях, или на поле битвы, под черным знаменем княжеским и велел трубить в воинские трубы: со всем сторон съезжались к нему князья и полководцы, но Димитрия не было. Изумленный Владимир спрашивал: «Где брат мой и первоначальник нашей славы? Никто не мог дать о нем вести. В беспокойстве, в ужасе воеводы рассеялись искать его, живого или мертвого; долго не находили: наконец два воина увидели Великого Князя, лежащего под срубленным деревом. Оглушенный в битве сильным ударом, он упал с коня, обеспамятел и казался мертвым; но скоро открыл глаза. Тогда Владимир, Князья, чиновники, преклонив колени, воскликнули единогласно: «Государь! ты победил врагов!» Димитрий встал: видя брата, видя радостные лица окружающих его и знамена Христианские над трупами Моголов, в восторге сердца изъявил благодарность Небу; обнял Владимира, чиновников; целовал самых простых воинов, и сел на коня, здравый веселием духа, и не чувствуя изнурения сил. – Шлем и латы его были иссечены, но обагрены единственною кровью неверных: Бог чудесным образом спас сего Князя среди бесчисленных опасностей, коим он с излишнею пылкостью подвергался, сражаясь в толпе неприятелей, и часто оставляя за собою дружину свою. Димитрий, провождаемый князьями и боярами, объехал Поле Куликово, где легло множество Россиян, но вчетверо более неприятелей, так что, по сказанию некоторых историков, число всех убитых простиралось до двух сот тысяч. Князья Белозерские, Федор и сын его Иоанн, Торусские Федор и Мстислав, Дорогобужский Димитрий Монастырев, первостепенные бояре Симеон Михайлович, сын тысячского Николай Васильсвич, внук Акинфов Михаил, Андрей Серкиз, Волуй, Брецко, Лев Морозов и многие другие положили головы за отечество, а в числе их и Сергиев инок, Александр Пересвет, о коем пишут, что он еще до начала битвы пал в единоборстве с Печенегом, богатырем Мамаевым, сразив его с коня, и вместе с ним испустил дух; когти сего и другого Сергиева священновитязя, Осляби, покоятся доселе близ монастыря Симонова. Останавливаясь над трупами мужей знаменитейших, Великий Князь платил им дань слезами умиления и хвалою; наконец, окруженный воеводами, торжественно благодарил их за оказанное мужество, обещая наградить каждого по достоинству, и велел хоронить тела Россиян. После, в знак признательности к добрым подвижникам, там убиенным, он установил праздновать вечно их в Субботу Дмитровскую, доколе существует Россия».

1. Летописи (хроники) получили начало в Средних веках в кругу монашества. Это суть первые, можно сказать, младенческие попытки Истории. В них события политического, гражданского и церковного мира излагаются в простом хронологическом порядке, по годам, и притом таким образом, что нередко прямая связь их прерывается, а в повествование вставляются народные слухи, знамения, нравоучительные замечания, диалоги и разного рода статьи. Вообще в летописях, дошедших от Средних веков, отражается религиозная точка зрения на жизнь общественную и видна ограниченность познаний, наивность повествования, иногда даже детское легковерие.

2. Летопись или хронику в строгом смысле должно отличать от Анналов. В сих последних просто, кратко и сжато означаются достопамятнейшие события и происшествия какого-либо народа или государства, по годам. Как и летописи, они служат источниками для истории; только прежде всего критически должна быть определена им ценность. И летописи, и анналы издревле встречаются у народов, употреблявших буквенное письмо, каковы: Евреи, Финикияне и Римляне. У сих последних существовали особые Annales polificum или Annales maximi. (Первосвятительские или великие анналы, которые составлены были первосвященником (Pontifexs maximus).

3. Летописи до XIII и XIV столетия на Западе Европы были писаны на Латинском языке и часто неизвестными лицами, по большей части, однако, монахами Бенедиктинского ордена. В таком случаям они называются по месту нахождения или по имени того, кто первый нашел их. Многие из летописей содержат в себе события Всеобщей истории от Сотворения мира до современной им эпохи, или ограничиваются одним известным временем, как сделал Луитпранд (891–946), или одним народом, каковы Григорий Турский во Франции, Павел Диакон (Лонгобардская история), Беда в Англии; или – повествованием об одной известной провинции, городе, заведении, какова известная Сен-Денисская хроника во Франции, или наконец – судьбою одного исторического лица, какова, например, знаменитая хроника Эгингарда о Карле Великом.

4. Иногда историки придают сочинениям своим название летописей. Это делается с тою целью, чтобы предварить читателя в простоте и безыскусственности изложения и вообще для того, чтоб сложить с себя строгую ответственность историка. Таким образом, знаменитый Римский историк Тацит назвал часть своего сочинения, в противоположность другой, собственно – Истории, летописью, анналами. Достоинство летописей состоит в правдивости сказаний и в простоте речи. Подробности и даже мелочные известия не вредят им: они хоть иногда бесполезны для историка, но драгоценны для романиста. Напротив, недостаток летописей в том случае, когда она выдает народные толки и слухи за достоверные факты.

5. У нас родоначальником отечественного летописания был Преподобный Нестор, живший в конце XI и в начале XII столетия. После него, в среднем периоде нашей истории развился полный круг раннего летописания. Ближайшим образом познакомимся мы с ним в Истории Русской литературы. Теперь два только отрывка из Нестора, чтобы ознакомиться с его языком и способом изложения.

I. О нравах Славянских народов. Имяху бо обычаи свои и закон отец своих и преданья, кождо свои нравы. Поляне бо своим отец обычаи имут кроток и тих, и стыденье к снохам своим, и к сестрам, к матерям и к родителям своим, к свекровем и к деверем велико стыденья имяху, брачные обычаи имяху; не хожаше зять по невесту, но приводяху вечере, а завтра приношаху по ней, что вдадуче. А Древляне живяху зверинским образом, живуще скотски: оубиваху друг друга, ядяху вся нечисто, и брака у них не бываше, но оумыкиваху оуводы девиця. И Радимичи, и Вятичи, и Севере одине обычаи имяху: живяху в лесе, якоже всякий зверь ядуще все нечисто, срамословье в них пред отци и пред снохами; браци не бываху в них, но игрища межю селы. Схожахуся на игрища, на плясанье и на вся бесовская игрища, и ту оумыкаху жены собе с нею же кто свещашеся, имяху же по две и пo три жены. Аще кто оумряше, творяху трызноу над ним, и посем творяху кладу велику, и возложахут и на кладу, мертвеца, сожжаху, и посем собравше кости, вложаху в судину малу, и поставяху на столпе на путех; еже творят Вятичи и ныне. Си же творяху обычая Кривичи, прочии погании не ведуще закона Божья, но творящи сами собе закон.

II. О покорении Полян Хазарами. По сих же летех, по смерти братье сея быша обидимы Древлями и оними окольними, и наидоша я Козаре седящая на горах сих и лесех, и реша Козари: платите нам дань. Седумавше Поляне и вдаша от дыма мечь, и несоша Козари ко князю своему, и к старинным, и реша им се налезохом дань нооу. Они же реша им: откуду? они же реша: в лесе на горах над рекою Днепрскою. Они же реша: что суть ведали? они же показаша мечи. Реша старцы Козарьстии: недобра дань. Княже! мы ся доискахом оружьем одиною стороною, рекше саблями, а сих оружье обоюду остро, рекше меч; си имуть имати дань на нас и на инех странах Сеже сбыся все; не от своея воли рекоша, но от Божья повеленья. Яко при Фаравоне Цари Египетьстемь, еда приведоша Моисея пред Фаравона, и реша старейшина Фараона: се хочет смирити область Египетьскую. Яко же и бысть; погибоша египтяне от Моисея, а первое быша работающе им: тако и си владеша, а после же самеми владеють, якоже бысть, володеють Козары Русьские и до днешняго дне».

1. Историческими записками (les mémoires) называются сочинения, которые содержат сведения о разных современных происшествиях, сообщаемых очевидцами, по большей части людьми, принимавшими деятельное участие в мире политическом, или теми, которые по чему-либо были близки к ним. Сведения эти состоят в рассказах, описаниях, анекдотах, заметках и т. д. В иных случаях они драгоценны, но всегда занимательны, потому что носят печать современности и близости к месту действия исторических происшествий.

2. По сущности самого дела, большую часть исторических записок оставляют по себе государственные мужи, министры, посланники, секретари, даже сами Монархи, равно как и придворные, и вообще люди, близкие к этим особам. Есть, однако, и записки ученых, художников, врачей и проч. Поэтому записки разделяются на собственно-исторические, политические, военные, литературные и так далее.

3. От исторического изложения, в строгом смысле, исторические записки отличаются тем, что сочинители сим последним излагают только то, что сами испытали, видели или слышали; тогда как историк черпает свои материалы весьма редко из памяти, а всегда из чужих источников и излагает их по другому плану, нежели ведущий свои записки. Сей последний средоточием своего рассказа поставляет самого себя и пользуется гораздо большею свободою в Форме и способе изложения, нежели историк.

4. Исторические записки, составлявшие еще в Средних веках важный отдел в исторической и политической литературе, доставляют историку много любопытных, характеристических особенностей, открывают часто сокровенные, побудительные причины случившегося, и развивают, обстоятельства, пропущенные историей, как незначительные и мелочные, или такие, о коих она только намекает. Поэтому они не редко могут иметь право на высокую степень важности и достоверности.

5. Исторические записки увлекательны с другой стороны по личной индивидуальности пишущего, и по способу изображать лица и события, предположив даже, что пристрастие и односторонность, весьма естественные в этом случае, руководили пером его. За то искуснейшим произведениям в этом роде свойственна живость и привлекательность изложения, в такой мере не всегда доступные историку. Равным образом неверный взгляд на исторических действователей и происшествия простителен сочинителю записок более, нежели историку, который поставляет себя выше современности и чужд личных отношений.

6. Древнейшим памятником этого рода исторической литературы считают обыкновенно Записки Цезаря о его походах. Настоящей родиной исторических записок, как и само название мемуаров показывает, должно почесть Францию, в литературе коей многие из них имеют важное значение, и в коей они, можно сказать, бесчисленны, так что их обыкновенно собирают в сборники. Упомянем о записках Маргариты Валуа, супруги Генриха IV, Сюлли, его министра, Герцога Рогана (XVII стол.), Кардинала Реца, описавшего время Фронды, Ларошфуко в XVII ст., Герцога Сен-Симона, в XVIII ст. Со времени Революции и Наполеона, число записок во Франции размножилось до чрезвычайности.

7. В нашем отечестве есть также много исторических записок, из коих, однако, большая часть остается в рукописях. Об изданных в свет упоминается в Истории Русской литературы. В пример приведем отрывок из партизанского дневника Ден. Вас. Давыдова в 1812 году.

«Видя себя (в 1812 г.) полезным отечеству не более рядового гусара, я решился просить себе отдельную команду, не смотря на поговорку: «никуда не проситься и ни от чего не отказываться»; напротив, я всегда следовал правилу, что в ремесле нашем можно иногда напрашиваться и ни от чего не отказываться.

При сих мыслях я послал к князю Багратиону письмо, следующего содержания. «Ваше Сиятельство! Вам известно, что я, оставя место адъютанта вашего, столь лестное для моего самолюбия, и вступив в гусарский полк, имел предметом партизанскую службу, и по «силам лет моих, и пo опытности и, если смею сказать, по отваге моей. Обстоятельства ведут меня по сие время в рядах моих товарищей, где я своей воли не имею, и, следовательно, не могу ни предпринять, ни исполнить ничего блистательного. Князь! Вы мой единственный благодетель; позвольте мне предстать к Вам, для объяснения моих намерений. Если они будут вам угодны, употребите меня по желанию моему, и будьте надежны, что тот, который носил звание адъютанта Багратионова пять лет сряду, тот поддержит честь эту со всею ревностию, какую бедственное положение любезного нашего Отечества требует. Денис Давыдов».

«21-го Августа князь позвал меня к себе⁵. Представ к нему, я объяснил выгоды партизанской войны при обстоятельствах того времени: «Неприятель идет одним путем, – говорил я ему, – путь этот протяжением своим вышел из меры; транспорты жизненного и боевого продовольствия неприятеля покрывают пространство от Гжати до Смоленска и далее. Между тем обширность части России, лежащей на юге Московского пути, способствует изворотам не только партий, но и целой нашей армии. Что делают толпы казаков при авангарде? Оставя достаточное число их для содержания аванпостов, разделите остальное на партии и пустите их в середину каравана, следующего за Наполеоном. Пойдут ли на них сильные отряды – им есть довольно простора, чтобы избежать поражения. Оставят ли их в покое – они истребят источник силы и жизни неприятельской армии. Откуда возьмет она заряды и пропитание? Наша земля не так изобильна, чтобы придорожная часть ее могла пропитать двести тысяч войска, а оружейные и пороховые заводы не на Смоленской дороге. К тому же обратное появление наших посреди рассеянных от войны поселян ободрит их и обратит войсковую войну в народную. Князь, откровенно Вам скажу: душа болит от вседневных параллельных позиций! Пора видеть, что они не закрывают недра России…». Князь прервал нескромный полет моего воображения, он пожал руку мне и сказал: «Нынче же пойду к Святейшему и изложу ему твои мысли».

«Весь тот день светлейший был занят и потому князь отложил говорить ему обо мне до наступающего дня. Между тем мы подошли к Бородину. Эти поля, это село мне были более, нежели другому, знакомы. Там я провел и беспечные лета детства моего, и ощутил первые порывы сердца и любви к славе. Но в каком виде нашел я приют моей юности! Дом отеческий одевался дымом биваков; ряды штыков сверкали среди жатвы, покрывавшей поля, и громады войск толпились на родных холмах и долинах. Там, на пригорке, где некогда я резвился и мечтал, где я с алчностью читывал известия о завоевании Италии Суворовым, о перекатах грома русского оружия на границах Франции, там закладывали редут Раевского. Красивый лесок перед пригорком обращался в засеку и кипел егерями, как некогда стаею гончих собак, с которыми я носился по мхам и болотам. Все переменилось! Завернутый в бурку и с трубкою в зубах, я лежал под кустом леса за Семеновским, не имея угла, не только в собственном доме, но даже и в овинах, занятых начальниками. Глядел, как шумные толпы солдат разбирали избы и заборы Семеновского, Бородина и Горков, для строения биваков и раскладывания костров...

Так как 2-я армия составляла левый фланг линии, то князь остановился в Семеновском. Вечером он прислал за мною адъютанта своего и объявил мне: «Светлейший согласился послать для пробы одну партию в тыл Французской армии; но полагая успех предприятия этого сомнительным, определяет на оное только 50 гусар и 150 казаков; он хочет, чтобы ты сам взялся за это». Я отвечал ему: «Я 6ы стыдился, князь, предложить опасное предприятие и уступить исполнение его другому. Вы сами знаете, что я готов на все, но на пользу – вот главное, а для пользы людей мало»! – «Он более не дает»! – «Если так, то я иду и с этим числом; авось либо открою путь большим отрядам». – «Я этого от тебя и ожидал», – сказал он. «Верьте, князь, – отвечал я ему, – ручаюсь честью, что партия будет цела; для этого нужны только, при отважности в залетах, решительность в крутых случаях, и неусыпность на привалах и ночлегах; за это я берусь... только повторяю, людей мало; дайте мне тысячу козаков, и вы увидите, что будет. – «Я бы тебе дал с первого раза 3000, ибо не люблю ощупью дела делать; но об этом нечего и говорить: фельдмаршал сам назначил силу партии – надо повиноваться».

Тогда князь сел писать, и написал мне собственною рукою инструкцию, также письма к генералам Васильчикову и Карпову: одному, чтобы назначил мне лучших гусаров, а другому лучших казаков, – спросил меня: имею ли карту Смоленской губернии? У меня ее не было. Он мне дал свою собственную, и благословя меня; сказал: «Ну! с Богом? Я на тебя надеюсь!» – Слова эти мне очень памятны!

«23-го рано я отнес письмо к генерал-адъютанту Васильчикову. У него было много генералов. He знаю, как узнали они о моем назначении: через окружавших ли Светлейшего, слышавших разговор его обо мне с князем, или чрез окружавших князя, стоявших перед овином, в котором он мне давал наставления? Как бы то ни было, но господа генералы встретили меня шуткою: «Кланяйся Павлу Тучкову,⁶ – говорили они, – и скажи ему, чтобы он уговорил тебя не ходить в другой раз партизанить». Однако, если некоторым из них гибель моя представлялась в любезном виде, то некоторые соболезновали о моей участи, а вообще все понимали, что жить посреди неприятельских войск и заведений с горстью казаков – не легкое дело, особенно человеку, который почитался ими и весельчаком и поэтом, следственно ни к чему неспособным. Прошу читателя привести на память случай этот, когда в Ноябре я сойдусь с армиею под Смоленском.

«Вышедши от Васильчикова, я отправился за гусарами к Колоцкому Монастырю, куда тот день отступал арриергард наш под командою генерала Коновницына. Проехав несколько верст за монастырь, мне открылась долина битвы. Неприятель ломил всеми силами, гул орудий был неразрывен, дым их мешался с дымом пожаров, и вся окрестность была как в тумане. Я с арриергардом ночевал у монастыря, полагая на завтра означенных мне гусаров и ехать за казаками к Карпову, находившемся на оконечности левого Фланга армии между Семеновским и Утицею.

«Но 24-го. с рассветом началось дело с сильнейшею яростью. Как оставить пир, пока стучат стаканами? Я остался. Неприятель усиливался всеминутно. Грозные тучи кавалерии его облегали фланги нашего арриергарда в одно время, как необозримое число орудий, размещенных перед густыми пехотными громадами, быстро подвигались прямо на него, стреляя беглым огнем беспрерывно. Бой ужасный! Нас обдавало градом пуль и картечей – ядра рыли колонны наши по всем направлениям… – кости трещали!… Коновницын отослал назад пехоту с тяжелою артиллерией и требовал умножения кавалерии. Уваров прибыл со своею и великодушно поступил под его начальство, сказав: «Петр Петрович! не то время, чтобы считаться старшинством; нам поручен арриегард, я прислан к вам на помощь, – приказывайте!» Такие черты забываются; за то долго помнят каждую ошибку, сделанную против правил Французского языка истинным Россиянином! Но, к славе нашего Отечества, это не один пример: Багратион после блистательного отступления своего, без ропота поступивший под начальство Барклая в Смоленске, Барклай, поступивший под начальство Витгенштейна, в Вауцине; Витгенштейн, поступивший снова под начальство Барклая во время и после перемирия и прежде сего в Италии, под Лекко; Милорадович, явившийся под командою младшего себя по службе Багратиона, – представляют возвышенность в унижении, достойную геройских времен Рима и Греции.

«Я прерываю описание жестоких битв армии. Не моя цель говорить о сражениях, представленных уже во многих сочинениях, известных Свету; я предпринял описание поисков моих партий – к ним и обращаюсь. Получа 50 гусаров и, вместо 150-ти, 80 казаков, и взяв с собою Ахтырского гусарского полка штаб-ротмистра Бедрягу 3-го, поручиков: Бекетова и Макрова, и с казацкою командою хорунжих Талаева и Григорья Астахова, я выступил через с. Сивково, Борис-Городок в с. Егорьевское, а оттуда на Медынь. – Шанский завод, – Азарово, и в село Скугорево. Село Скугорево расположено на высоте, господствующей над всеми окрестностями, так, что в ясный день можно обозревать с нее на 7 или 8 верст пространства. Высота эта прилегает к лесу, простирающемуся с некоторыми перемычками почти до Медыни. Посредством этого леса партия моя могла скрывать свои движения и, в случае поражения, иметь в нем убежище. В Скугориве я избрал первый притон.

«Между тем неприятельская армия стремилась к столице. Несчетное число обозов, парков, конвоев и шаек мародеров следовали за нею по обеим сторонам дороги, на пространстве 30 или 40 верст. Вся эта сволочь, пользуясь безначалием, преступала меры насилия и неистовства. Пожар разливался по этой широкой черте опустошения, и целые волости, с остатком своего имущества, бежали от этой всепожирающей лавы, куда – и сами не ведали. Но чтобы яснее видеть положение моей партии, надобно взять выше: путь наш становился опаснее, по мере удаления нашего от армии. Даже, места неприкосновенные неприятелю, немало представляли им препятствий. Общее и добровольное ополчение поселян преграждало путь нам. В каждом селении ворота были заперты; при них стояли стар и млад с вилами, кольями, топорами, и некоторые из них с огнестрельным оружием. К каждому селению один из нас принужден был подъезжать и говорить жителям, что мы Русские, что мы пришли на помощь к ним и на защиту Православной Церкви. Часто ответом нам был выстрел, или пущенный с размаха топор, от ударов коим судьба спасала нас⁷. Мы могли бы обходить селения, но я хотел распространить слух, что войска возвращаются, утвердить поселян в намерении защищаться и склонить их к немедленному уведомлению нас о приближении к ним неприятеля. Почему с каждым селением продолжались переговоры, до вступления в улицу оного. Там сцена переменилась: едва сомнение уступало место уверенности, что мы Русские, как хлеб, пиво, пироги подносимы были солдатам. Сколько раз я спрашивал жителей по заключении между нами мира: «От чего вы полагали нас Французами?» Каждый раз отвечали они мне: «Да, вишь, родимый (показывая на гусарский мой ментик⁸): «Это, бают, на их одежду схожо». – «Да, разве я не Русским языком говорю?» – «Да ведь у них всякого сбора люди!» – Тогда я на опыте узнал, что в народной войне должно не только говорить языком народа, но приноровливаться к нему и к его обычаям, и в его одежде. Я надел чекмень⁹, стал отпускать бороду и заговорил с ним языком ему понятным.

«Ho как опасности эти были ничтожны перед ожидавшими нас на пространстве, занимаемом неприятельскими отрядами и транспортами! Партия наша была ничтожна в сравнении с каждым прикрытием транспорта, и даже с каждою шайкою мародеров. При первом слухе о прибытии нашем в окрестности Вязьмы, сильные отряды, нас ищущие, жители, обезоруженные и трепещущие Французов, следственно близкие к нескромности – все угрожало нам гибелью. Чтобы избежать оной, день мы провождали на высоте Скугорева скрытно и зорко; перед вечером, в малом расстоянии от села, раскладывали огни; перейдя гораздо далее, в противном тому месте, где определяли ночлег, раскладывали другие, и наконец, войдя в лес, провождали ночь без огней. Если случалось в этом последнем месте встретить прохожего, то брали его и содержали под надзором, пока выступали в поход. Когда же он успевал скрыться, тогда снова переменяли место. Смотря по расстоянию до предмета, на который намеривались учинить нападение, мы за час, два или три до рассвета подымались на поиск и, сорвав в транспорте неприятеля что по силе, обращались на другой; нанеся еще удар, возвращались окружными дорогами к спасительному нашему лесу, коим мало по малу снова пробирались к Скугореву. Так мы сражались и кочевали от 29-го Августа до 8-го Сентября. Не забуду тебя никогда, время жестокое! И прежде, и после я был в горячих битвах, провождал ночи стоя, приклонясь к седлу, и рука на поводьях..., но не десять дней, не десять ночей сряду, и дело шло о жизни, а не о чести!

«Узнав, что в с. Токарево пришла шайка мародеров, мы 2-го на рассвете¹⁰ напали на нее и захватили в плен 90 человек, прикрывавших обоз с ограбленными у жителей пожитками. Едва крестьяне и казаки зянялись разделением между собою добычи, как выставленные за селением скрытные пикеты наши дали знать о приближении к Токареву другой шайки мародеров. Это селение лежит на скате возвышенности у берега реки Вори: почему неприятель нисколько не мог нас приметить и шел прямо без малейшей осторожности. Мы сели на коней, скрылись пoзади изб и за несколько сажен от селения атаковали его со всех сторон и с криком и стрельбою; ворвались в средину обоза и еще захватили 70 человек в плен. Тогда я созвал мир и объявил ему о (мнимом) прибытии большого числа наших войск на помощь уездов Юхновского и Вяземского. Роздал крестьянам взятые у неприятеля ружья и патроны, уговорил их защищать свою собственность и дал наставление, как поступать с шайками мародеров числом их превышающим. «Примите их, – говорил им, – дружелюбно; поднесите с поклонами (ибо не зная Русского языка, поклоны они понимают лучше слов) все, что у вас есть съестного, а особенно питейного; уложите спать пьяными, и когда приметите, что они точно заснули, бростесь все на оружие их, обыкновенно кучею в углу избы, или на улице поставленное, и совершите то, что велено совершать с врагами Христовой Церкви и вашей родины. Истребив их, закопайте тела в хлеву, в лесу или в каком-нибудь непроходимом месте. Во всяком случае берегитесь, чтобы место, где тела зарыты, не было приметно от свежей, недавно вскопанной земли; для того разбросайте на ней кучу камней, бревен, золы, или другого чего. Всю добычу военную, как мундиры, каски, ремни и прочее, все жгите или зарывайте в таких же местах, как и тела Французов. Эта осторожность от того нужна, что другая шайка бусурманов, верно, будет рыться в свежей земле, думая найти в ней или деньги, или ваше имущество; но отрывши вместо того тела своих товарищей и вещи, им принадлежавшие, нас всех побьет и село сожжет. А ты, брат староста, имей надзор над всем тем, о чем я приказываю, да прикажи, чтобы на дворе у тебя всегда готовы были три или четыре парня, которые, когда завидят очень многое число Французов, садились бы на лошадей и скакали бы врознь искать меня, я приду к вам на помощь. Бог велит православным христианам жить мирно между собою и не выдавать врагам друг друга, особенно чадам Антихриста, которые не щадят и храмы Божии! Все, что я вам сказал, перескажите и соседям вашим».

«Я не смел дать этого наставления письменно, боясь, чтобы оно не попалось в руки неприятеля и не уведомило бы его о способах, данных мною жителям для истребления мародеров».

1. Жизнеописанием называется повествование о действиях и судьбе какого-либо знаменитого, исторического лица. Оно подчиняется общим условиям хорошего повествования и изображения характеров. Жизнеописание близко подходит к Истории, но отличается от нее тем, что во всем своем изложении имеет в виду одно главное, действующее лицо, тогда как История дает это преимущество, одному лицу пред другими, только в те моменты его жизни, когда он является главным действователем в политическом мире.

2. Этим определяется и объем, и содержание жизнеописания. Оно входит в подробности, несравненно более обширные, касательно того лица, судьбу коего излагает, нежели всякое другое историческое повествование. Оно начинает свой рассказ с колыбели героя, следует за ним во всех возрастах и эпохах его жизни и прерывает свое изложение только с прекращением его дней. Пο этому самому источником наиболее обильным для жизнеописания служат исторические записки. Образцом жизнеописаний может служить Робертсонова «История царствования Императора Карла V. У нас более других обработана жизнь Петра Великого, Императрицы Екатерины II и их сподвижников».

3. Жизнеописание краткое, содержащее в себе означение одних только главнейших действий какого-либо лица, более или менее замечательного, называется биографией. Содержа в себе одно очертание жизни, она отличается небольшим объемом и может иметь предметом важнейшие черты жизни не только лица, знаменитого в Истории, но и вообще известного современникам и соотечественникам в том или другом кругу общественной деятельности. Биографии умерших современников помещаются обыкновенно в журналах и ведомостях.

4. В новых литературах биографии известных людей необъятны по своему разнообразию и множеству, особенно в так называемых биографических и исторических словарях. Из сочинений сего рода в литературе нашей известны: Деяния Полководцев Петра Великого, Биографический словарь великих людей Русской земли соч. Бантыша-Каменского, Биографии Русских Фельдмаршалов, Биографии Русских адмиралов Берхо, биографии, помещенные в Энциклопедическом словаре, между коих замечательна биография Императора Александра, написанная Гречем, биография Суворова, написанная Фуксом, биографии Державина и Озерова, написанные Кн. Вяземским, Грибоедова, сочиненная Булгариным.

5. Если какое-либо известное лице само пишет свою биографию, то сия последняя получает название автобиографии. Автобиография предполагает редкий дар самонаблюдения и еще более редкую любовь к прямой, строгой и открытой истине, качества, которые можно ожидать от того только, кто в правдивом сознании своего нравственного достоинства, открыто признает свои недостатки и ошибки. Такова знаменитая автобиография Альфиери. У нас есть автобиографии Фон-Визина, Подшивалова и Полевого.

6. Некролог, в собственном смысле, есть известие о кончине какого-либо известного лица. Он сопровождается всегда кратким биографическим известием об умершем, о его важнейших действиях, трудах, предприятиях и заслугах на том или другом поприще общественной деятельности. Некрологи печатаются обыкновенно в журналах и ведомостях.

7. К повествованиям относятся еще Анекдоты (от Греческ. ἀνέκδoτον – неизданное). Анекдот заключает в себе или какую-либо резкую, характеристическую черту, взятую из жизни какого-либо исторического лица, или какое-нибудь достопамятное изречение, или, наконец, какой-нибудь замечательный случай. Анекдоты важны в историческом отношении, если касаются какого-либо достопамятного лица и служат к объяснению его характера. Заметим при этом, что слово ана, присовокупленное к концу фамилии какого-либо известного писателя, означает в Западно-Европейских литературах собрание разного рода мелким, анекдотических его произведений, как например Скалигериана, Бакониана и проч.

8. Прекраснейшим образцом того, с какою естественностью и живой увлекательностью, могут быть рассказываемы анекдоты, служат у нас всем известные в этом роде произведения Пушкина. Вот некоторые из них.

I. Один из адъютантов Потемкина, живший в Москве и считавшийся в отпуску, получил приказ: немедленно явиться к своей должности. Родственники засуетились: не знают, чему приписать требование Светлейшего. Одни боятся внезапной немилости, другие видят неожиданное счастье. Молодого человека снаряжают наскоро в путь. Он отправляется из Москвы, скачет· день и ночь и приезжает в лагерь Светлейшего. О нем тотчас докладывают. Потемкин приказывает ему явиться. Адъютант с трепетом входит в его палатку и находит Потемкина в постели со святцами в руках. Вот их разговор. – Потемкин: «Ты, братец, мой адъютант такой-то?» – Адъютант: «Точно так, ваша Светлость». – Потемкин: «Правда ли, что ты святцы знаешь наизусть?» Адъютант: «Точно так». – Потемкин (смотря на святцы): «Какого же святого празднуют 18 Мая?» Адъютант: «Мученика Феодота, ваша Светлость». – Потемкин: «Так. A 29 Сентября?» Адъютант: «Преподобного Куриака». – Потемкин: «Точно. А 5 Февраля?» Адъютант: «Мученицы Агафьи». – Потемкин (закрыт на святцы): «Ну, поезжай же себе домой».

II. Никто так не умел сердить Сумарокова, как Барков. Сумароков очень уважал Баркова, как ученого и острого критика, и всегда требовал его мнения касательно своих сочинений. Барков, который обыкновенно его не баловал, пришед однажды к Сумарокову, сказал ему: «Сумароков великий человек! Сумароков первый Русский стихотворец!» Обрадованный Сумароков велел тотчас подать ему водки, а Баркову только того и хотелось. Он напился. Выходя, сказал он ему: «Нет, Александр Петрович, я тебе солгал: первый-то Русский стихотворец – я, второй Ломоносов, а ты только что третий». Сумароков чуть его не зарезал.

III. Потемкин, сидя у меня, сказал мне однажды: «Η. Κ., хочешь ты земли?» – Какие земли? «У меня там есть в Крыму». – Зачем брать у тебя земли, с какой стати? – «Разумеется, Государыня подарит, а я только ей скажу». – Сделай одолжение. Я поговорил об этом с Т., который мне сказал: «Спросите у князя планы, а я вам выберу земли, так и сделалось. Проходит год, мне приносят 80 рублей. «Откуда, батюшки?» С ваших новых земель; там ходят стада, и за это вот вам деньги. – «Спасибо, батюшки». Проходит еще год другой, Т. говорит мне: «Что же вы не думаете о заселении ваших земель? Десять лет пройдет, так худо будет; вы заплатите большой штраф. Да что же мне делать? – «Напишите вашему батюшке письмо, он не откажет вам дать крестьян на заселение. Я так и сделала, батюшка пожаловал мне 300 душ; я их поселила; на другой год они все разбежались, не знаю, отчего. В то время сватался К. за Машу. Я ему и сказала: «Возьми, пожалуйста, мои Крымские земли, мне с ними только что хлопоты». Что же? Эти земли давали после К. 50.000 руб. доходу. Я очень была рада».

1. История в древней Греции. Сохранилось историческое предание, что еще у Вавилонян, Египтян, Финикиян и Персов существовали своего рода летописи: но от них ничего не осталось нам. В Греции, где общество впервые сознало себя и свое политическое значение, явилась и История – собственно. У древних Греков историческая деятельность отличалась художественной обработанностью и исключительностью патриотизма, заставлявшего взирать с небрежением на другие народы, которых называли они варварами. Первым историком Греции и всего Европейского мира был Геродот, из Галикарнаса в Карии, живший в половине V ст. до Р. Хр. Он долго путешествовал по Египту, Лидии, Финикии, Греции, был в Греческих колониях на берегах Черного моря и в Италии. Полные географические, этнографические исторические сведения об этих странах служат как бы введением в его повествование о Персидских войнах. Они составляют вместе с ним одно историческое целое, разделенное на 9 книг, которые названы по именам муз. За ним следует Фукидид. Он был родом из Афин, род. за 470 до Р. Хр. и оставил «Повествование о войне Пелопонесцов с Афинянами» в 8 книгах, из коих последняя не обработана окончательно. Да и все они объемлют только 21 год этой достопамятной войны: ее последние 6 лет не описаны им. В отношении к историческому искусству Фукидид стоит выше Геродота. Ксенофонт из Афин (450–360 до Р. Хр.), знаменитый своим отступлением с 10 000 Греков, после разбития Кира младшего на равнинах Вавилона, продолжал Историю Фукидида до Мантинейской битвы и оставил Ἀνάβασις (т. е. экспедиция внутрь земли), сочинение, в коем описал все предприятие Кира младшего и свое отступление, Киропедию или жизнеописание Кира старшего, собственно исторический роман, в котором он рассуждает о лучшем образе правления и признает им монархический, – равно как и другие сочинения. По чистоте и изяществу языка, соотечественники называли Ксенофонта Греческой пчелой.

2. Между Ксенофонтом и Полибием было много историков, но имена и произведения их не имеют такой всеобщей известности. Заметим только, что поздняя историческая деятельность приняла в Греции иное направление, и именно с того времени, когда ученость перенесена была в Александрию, где явилась известная Александрийская школа. Тогда труды историков состояли преимущественно в собрании материалов, в приведении их в порядок, и в накоплении возможно большей массы сведений. Полибий, современник и друг Сципиона Эмилиана (203–121 до Р. Хр.), очевидец разорения Карфагена и Коринфа, написал свою Ἱστορία καθολική, т. е. Всеобщую историю, в 40 книгах, в которых все повествование сосредоточено около событий Римской империи. После введения, в ней излагаются происшествия от начала второй Пунической войны до падения Македонского царства. Из 40 книг его труда до нас дошло только 5 первых и отрывки из других 12. Он славится точностью и верностью повествования, но в отношении к изложению лишен всякой прелести. Он ввел также в Историю дидактический прагматизм, т. е. распространения о причинах, побуждениях и следствиях происшествий. Дионисий Галикарнасский, современник Августа и ритор в Риме, написал в 20 книгах Римскую историю от основания Рима до первой Пунической войны. До нас дошли только первые одиннадцать книг и отрывки из остальных. Диодор Сицилийский, современник Юлия Цезаря и Августа, 30 лет трудился над своей «Исторической библиотекой» и объехал для нее почти всю Европу и Азию. Из 40 книг этого труда, содержавших в себе историю всех народов до 60 года до Р. Хр., до нас дошло только пятнадцать. Последовательности прагматического изложения много мешают в этой истории риторические отступления.

3. Плутарх, из Херонеи в Виотии (50–120 по P. Xp.), написал, как говорят, около 300 философских, нравоучительных и исторических сочинений, но прославился своими «Сравнительными жизнеописаниями» знаменитых Греков и Римлян, числом 44. До нас дошли и другие его сочинения. Иосиф Флавий, жрец Фарисейской секты, свидетель разорения Иерусалима при Тите, написал по Гречески и по Еврейски историю Иудейской войны в 7 книгах и Иудейские древности в 20 книгах. Флавий Арриан, современник Адриана, известен своими «Походами Александра» и географическими сочинениями. Аппиан, его современник написал Римскую историю. Известны еще Дион Кассий, Геродиан – историк, Зосима, Зонарас и другие.

4. История в Риме. В Риме История сохранила тот же характер, какой имела у древних Греков, с некоторою склонностью однако к духу Александрийской учености. Первые историки Римские не обладали искусством повествования, и дошли до нас в отрывках. Таковы Фабий Пиктор, Катон старший и др. Первым из историков Рима в собственном смысле был Юлий Цезарь (100–44 до Р. Хр.), знаменитый Римский полководец, победивший в 500 сражениях и покоривший 1000 городов. Он оставил записки о своих войнах под заглавием «Комментарии о войне Галльской» и «О войне гражданской». Первые состоят из семи, а вторые из трех книг. Они отличаются простотою и благородством изложения и заключают в себе много важного и любопытного для историка и географа в военном и политическом отношении. Кай Саллустий (86–35 до Р. Хр.), бывший претором в Нумидии, оставил два полных сочинения. Одно «О войне Римлян против Югурты», царя Нумидийского, а другое «О заговоре Катилины». В сочинениях этих Саллустий, как думают, подражал Фукидиду. Древние восхищались силой и краткостью его выражения, но порицали за приверженность к старым Формам языка. От его подробной истории, обнимавшей время от смерти Силлы до заговора Катилины, имеем мы только отрывки. Чтение Саллустия полезно для юношества. Тит Ливий, (59 до Р. Хр. – 18 пo Р. Хр.), живший в Риме в числе других ученых и поэтов, покровительствованных Августом, написал «Историю Рима», которая, за исключением потерянного труда Трога Помпея, имела самый больший объем. Основываясь на народных сказаниях и на прежних писателях, каков например Трог Помпей, она содержала в себе повествование от пришествия Энея в Италию до 10 года до P. Хр. и состояла из 140 или 142 книг, из коих дошли до нас только первые 10, потом от 24 до 45 и отрывки из остальных. История Тита Ливия писана с большим искусством в прагматическом отношении, но не чужда возвышенного, ораторского изложения. Квинтиллиян, в отношении к языку, упрекает его во многих Падуанских провинциялизмах (Тит Ливий был родом из Падуи) и характеризует их словами Palavinitas Livii. До нас дошло краткое извлечение из всего Ливиева труда, по коему Фрейнсгейм старался дополнить из других источников недостающие места в его истории. Корнелий Непот (ум. за 32 г. до P. X.), друг Цицерона, оставил «Жизнеописания знаменитейших полководцев», в котором изложил он 24 биографии известнейших полководцев древности. Между ними находятся Гамилькар, Аннибал, Катон старший, но всего более Греческих. Биографии эти отличаются классическим стилем, сжатой краткостью и ясностью, равно как и верным изображением характеров, но не всегда основываются на достоверных источниках. Вскоре после Августа, История, наравне с прочими науками и искусствами, пришла в упадок. Исключение из этого составляют только Тацит и отчасти Светоний. Кай Корнелий Тацит (род. в 57 г. по Р. Хр.) оставил четыре исторические сочинения: Летописи (Annales), содержащие в себе достопамятнейшие события Римской истории от смерти Августа до смерти Нерона и дошедшие до нас не вполне; Историю (Historiarum libri), содержащую в себе повествование от 69 г. по 71, от Гальбы до воцарения Веспасияна; О положении, нравах и народах Германии (de situ, moribus et populis Germaniae), и наконец, сочинение o жизни и нравах Агриколы. Πо глубокомыслию, искусству повествования и по верности очертания характеров и событий, Тацит принадлежит к числу знаменитейших историков всех времен. Сила выражения и суровый, национальный стиль дополняют его характеристику. – Светоний (70–121 по Р. Хр.), ритор и грамматик по ремеслу, бывший секретарем Адриана, оставил Жизнеописания двенадцати первых Императоров, начиная от Юлия Цезаря до Домицияна. Все, что относится к их происхождению, воспитанию, общественной и семейной жизни, их характер, нравы, привычки и даже наружность обрисовал он искусной и верной кистью. Из прочих историков Рима более других известны Юстин, живший во втором веке по Р. Хр. и оставивший сокращение подробной и полной Всеобщей Истории Трога Помпея, жившего при Августе. Эвтропий, написавший по приказанию Императора Валента, краткий очерк Римской истории, и наконец, Аммиан Марцеллин, любопытный по многим подробностям.

5. В Средних веках собственно-историческая деятельность существовала только в Византии. На Западе Европы велись одни хроники. В Византии еще в IV веке по Р. Хр. жил Евсевий (270–340). Под пером его История получила новое направление: вместо прежней исключительно патриотической точки зрения, он первый постиг общую идею Христианского человечества и развил ее в 10 книгах своей Церковной Истории, которая содержит события Христианской Церкви до 324 года. Из остальных Византийских историков примечательны: Прокопий, современник и друг Велисария (в VI ст.), был превосходным стилистом, отчасти подражал Геродоту и написал в 8 книгах историю войн с Варварами, драгоценную по сведениям о переселении народов. От него осталось еще несколько сочинений и, между прочим, книга анекдотов, содержащая много любопытных подробностей касательно Юстиниана. Агафий Схоластик известен, как продолжатель Прокопия. Император Константин Порфирородный написал, кроме других исторических сочинений, книгу «Об управлении Империею», важную для нашей Истории, и книгу «О церемониях Византийского Двора». Лев, диакон Калойский, оставил много любопытных известий о Вел. Кн. Святославе и Иоанне Цимисхие. Анна Комнина, дочь Императора Алексея Комнина, оставила жизнеописание своего отца в 11 книгах. Из прочих Византийских историков более других известны: Иоанн Кантакузен в XIV стол. написавший Историю в 4 книгах, Иоанн Дука, оставивший свои летописи, Николай Халкондилас в XV стол., изложивший полную историю Греческих императоров, и другие.

5. Со времени возрождения наук и искусств в XV и XVI веках, а особенно в два последних столетия, искусство исторического повествования достигло высокой степени в Италии, Франции, Англии и Германии. В Италии впервые сообщено было этому искусству то направление, которым оно отличается вообще в новые времена и которое состоит в соглашении художественной обработанности, и общей, всечеловеческой точки зрения со строгим, критическим разрабатыванием материалов. Таким образом, в Италии в XV стол. возникла четвертая эпоха исторического искусства. Первые три были: в древней Греции, в Александрийской школе и в начале Христианской образованности.

7. Из итальянских историков славятся первые, Макиавелли и Гвичиардини. Николо Макиавелли (1469–1527), Флорентинский государственный муж, знаменитый своим сочинением «Владетель (il principe)», в котором изложил он правила тогдашней Итальянской политики, прославился не менее этого сочинения еще своими письмами о Германии и Франции, и особенно своими «Флорентинскими историями (istorie Florentine)», которые представляют высокий образец в прагматическом роде истории, и отличаются глубокомыслием и древней простотою. – Франческо Гвичиардини (1482–1540), государственный муж при дворе папы Льва X и его преемников, возвысился на степень одного из первейших историков и нравоописателей своей «Историею Италии» в 20 книгах, из коих, однако, последние не отделаны окончательно. Другие, более известные Итальянские историки были Паоло Джиовио и Адриани, оба жившие в XVI столетии.

8. Историческая деятельность во Франции получила систематический характер и направление не ранее XVI стол. В это время известнейшим историком Франции был Де-Ту (1553–1617), государственный муж и друг известного Скалигера. Он прославился своим сочинением Historia sui temporis, обнимающем события от 1545 по 1608 г. и своей автобиографией. Другие современные ему Французские историки писали по большей части исторические записки. В век Людовика XIV число историков во Франции размножилось до чрезвычайности. Все они, однако, отличались более изяществом слога, нежели внутренними достоинствами. В это время славились Верто д’Обеф, полный дидактического тона, Роллен, написавший Древнюю и Римскую историю для юношества, и аббат Флери, бывший, вместе с Фенелоном, воспитателем сыновей Людовика XIV и написавший Церковную историю в 20 томах.

9. В XVIII стол. дух резонирования и ложной, материальной философии, господствовавшей во Франции, повредил много и строгому, историческому повествованию. В нем водворилось господство ложно-догматического прагматизма, коего родоначальниками были Вольтер и Монтескье. Более других известны историки этого времени был аббат Рейналь, автор «Истории открытий и поселений Европейцев в обеих Индиях», Мабли и Миллот, коего Всеобщая история была в большом ходу и у нас в прежние годы. К числу Французских историков этого времени обыкновенно относят и Фридриха II, короля Прусского, который писал на этом языке. В первой четверти текущего столетия известнейшие, исторические писатели во Франции были Сегюр старший, написавший Всеобщую историю; известный публицист Κοх, обработывавший Среднюю и Новую историю; Анкетил, написавший «Историю Франции со времени Галлов до конца Монархии»; Симонд де Сизмонди, известный своими – Историею Итальянских республик, Историею Франции и Историею литератур Южно-Европейских народов; Дарю – своей Историею Бретаньи и Историею Венециянской республики.

10. В последнее двадцатипятилетие водворились во Франции три исторические школы. Первая из них есть рационально-догматическая, во главе имеющая Гизо, автора «Истории гражданственности во Франции и в Европе». Школа эта рассматривает и излагает события в совокупности, старается вывести, таким образом, следствия и идеи и иногда теряется в далеких отвлеченностях. Вторая школа есть собственно-прагматическая. К ней относятся Барант, автор «Истории герцогов Бургундских»; Августин Тьерри, письмами своими об истории Франции, много содействовавший правильному взгляду своих соотечественников на сущность Истории и известный Историей покорения Англии Нормандийцами»; его брат, Амедей Тьерри, известный своею «Историею Галлов»; Деппинг – «Историею морских предприятий Нордманнов»; Мишо – «Историею Крестовых походов», Гр. Сент-Олер, Лоранти, Оден и другие. Эта школа излагает события, лица и нравы со всевозможной верностью, не позволяя себе никаких размышлений и подражает отчасти простодушному тону Средневековых хроник. Третья школа может быть названа Фаталистическою. Она не отступает от последовательности событий, но рассматривает эти события и деяния исторических лиц, как неизбежные следствия политического хода дел и общественных переворотов. Её представителями служат: Тьер, известный «Историей Французской Революции» и «Историей Консульства и Империи», Минье – Историей Революции, Капефиг, автор сочинений «История Филиппа-Августа», «Ришелье, Мазарини, Фронда и царствование Людовика XIV» и проч. и Мишеле, написавший «Введение во Всеобщую историю», «Сокращение новой истории», введенное во всех учебных заведениях Франции, «Римскую историю» и другие сочинения.

11. История в Англии. Еще в XIV столетии Голиншед собранием древних хроник и Гаррисон, изданием грамот, положили основание систематической истории. В XVII стол. собрание источников продолжалось, но известный поэт Мильтон обработал тогда уже древнюю историю своего отечества. Из историков XVIII столетия всем более известен Давид Юм (1711–1776). Остроумный скептик, глубокомысленный психолог и историк вместе, он основал новую историческую школу в Англии и первый прагматически изложил историю своего отечества, доведенную им до 1688 года и имевшую множество изданий. Он написал еще «Историю Стуартов», которая прославила его, как историка-философа, «Историю Тудоров» и проч. Современниками Юма были Рабертсон и Гиббон. Робертсон замечателен по изящному изложению своих исторических трудов и по светлому взгляду на события. Всеобщей известностью пользуются его История Шотландии, История открытия Америки, и Жизнеописание Карла V. Гиббон, при всех недостатках в тоне изложения, во взгляде на историческую сущность происшествий, прославился своей «Историей упадка и падения Римской империи». Другие менее известные Английские историки XVIII столетия были Сомервилль, обработавший историю XVII столетия, Фергюсон, написавший историю Рима, Гольдсмит и другие, многие посвящавшие труды свои преимущественно истории Греции и Рима. В наше время в Англии с одной стороны собирают во множестве и издают материалы, с другой трудятся над жизнеописаниями известнейших исторических лиц и, наконец, излагают отдельные эпохи. Лучшими современными историками Англии признаются Турнер, обработавший историю Англии в трех различных сочинениях, каковы История Англо-Саксов, история Англии в Средних веках и Новая История Англии до смерти королевы Елисаветы, Пальграв, известный своею историей Англии, Годвин, Кларке, Мекинтош, Напир, Шотландец Стюарт, Вальтер-Скотт, славный романист, написавший историю Шотландии и Жизнеописание Наполеона, и многие другие.

12. История в Германии. Можно сказать положительно, что тогда как историки почти всех Европейских народов занимались преимущественно обрабатыванием своей собственной истории, Германия оказала всего более услуг на пользу Всеобщей истории человечества. Знаменитейшие исторические писатели её относятся к золотому веку её литературы, т. е. к концу прошедшего и к началу нынешнего столетия. Шмаус и Гаттерер первые обработали Всеобщую историю с глубокомыслием и системою, переходящею, впрочем, у последнего из них в сухость изложения. Шлецер (род. 1737 г.) впервые обратил внимание на достоверность Древних и Средневековых сказаний и водворил критический способ разыскания, хотя, не постигая еще настоящего духа этим сказаний, иногда слишком далеко простирал свои сомнения. В противоположность ему и с большим углублением в смысле и значение преданий Древности, писал Гердер, прославившийся своими «Идеями о Философии Истории человечества», сочинении, которое, можно сказать, растворено высшим гуманизмом и благородством воззрения на судьбы человечества. Геррес, Фридрих Шлегель и Крейцер обогатили направление, противоположное Шлецерову многочисленными учеными разысканиями, но первые два, хотя старались проникнуть в дух мифической Древности, за то вдавались в предположения слишком произвольные и отчасти мистические. Крейцер, напротив, в своей «Символике и Мифологии древних народов, с удивительным искусством, глубокомыслием и ученостью объяснил значение и родство мифологических преданий разных древних народов. Большинство немецких историков следовало, однако Шлецеру. Затем Бек, в своей Истории, собрал самый обширный запас всеобще-исторических сведений, не различая впрочем незначительного от того, что имеет существенную важность. Герен (род. 1760 г.), автор многих исторических сочинений, между коими особенно важны: «Идеи о политике, сношениям и торговле главнейших народов древнего мира», «История государств Древности» и «Руководство к истории Европейской государственной системы и её колоний», упрочил ими славу свою, как превосходнейшего историка, и в отдаленном потомстве. Нибур, автор «Римской истории, с удивительной, критической проницательностью разработал сказания этой истории и совершенно в новом свете поставил для нас первые времена древнего Рима. В первых главах Тита Ливия он нашел очевидные следы народного эпоса и поэтических преданий. Шлоссер, автор «Всеобщей истории Древности», старался в сочинениях своих сочетать прелесть подробностей с возвышенностью всеобще-исторической идеи целого. Роттек внес поучительный тон в свои исторические сочинения и тем много повредил им. Своими Всеобщими Историями известны еще Иоган Миллер, Пелиц, Беккер, писавший для юношества, Бредов – для народа, Вахлер – сокращенно для учащихся, и многие другие.

13. Специальными трудами, по разным отраслям Всеобщей истории известны следующие писатели. Винкельман и Отфрид Миллер с глубоким знанием обработали историю Древнего искусства. Гейне, Фосс, Герман, Вольф, Фридрих и Бернгард Тирши, Мансо, Якобс, Бек, Беттигер и Вахсмут оказали много важных услуг для основательного познания Древности в разных отношениях. Гаммер славен своими глубокомысленными, обширными трудами по части Мугаммеданской истории, этнографии и поэзии. Из сотрудников его по этому предмету известны Рейске, Михаэлис и Эйхгорн. Историю Новой Греции обработал Фальмерайер всего удовлетворительнее, Испанскую – Шмид, Итальянскую – Лео и Ранке, Скандинавскую – Шлецер, Рюд, Моне и особенно Гримм.

14. Наконец своя отечественная история нашла в Германии множество усердных тружеников. В этом отношении в ней сделано было, однако, гораздо более по частям, нежели в целости. Таким образом, трудами своими известны, по предмету первобытной Немецкой истории, Барт, Масков, Моне, Историей Ост-Готов – Мансо, Вест-Готов – Амбах, Франков – Маннерт, Историей Салических Императоров – Штенцель, Гогенштауфенов – Раумер, Крестовых походов – Вилькен, Историей городов в Средних веках – Гюлльман, Историей Ганзейских городов – Сарториус, Папства – Ранке, Реформации – Менцель и многие другие.

1. Ораторское красноречие состоит в искусстве действовать даром слова на разум и волю других и побуждать их к известным, но всегда высоким и нравственным целям. Оратор достигает этого двумя средствами: силою и очевидностию доказательств он склоняет на свою сторону умы слушателей; a жаром чувства и красноречием, исходящим от душевного убеждения, побуждает их сочувствовать себе. Задача оратора состоит в том, чтобы согласить различные мнения в одну мысль и различные желания в одну волю.

2. Настоящей основой ораторского красноречия может служить только стремление ко благу человечества. Это единственный источник всякого одушевления со стороны оратора. Цели корыстные, порочные не могут иметь такого нравственного основания и потому лишают оратора глубины собственных убеждений; и это не позволяет слушателям сочувствовать его основным мыслям и чувствам. Бывают случаи, когда оратор потворствует страстям и тем или другим неправым видам слушателей, или когда он увлекает их софистическими оборотами доказательств. В это время оратор изменяет своему призванию и красноречие в устах его бывает мнимое. Справедливо сказал Цицерон, что оратором может быть только человек, желающий добра. Nemo potest esse orator, nisi vir bonus.

3. Ораторская речь (oratio, т. е., по выражению Древних, ore expessa ratio, устами высказанный разум) в основании своем имеет всегда силлогизм и служит ничем иным, как только его полнейшим развитием. Причина этому – в том, что только эта Форма мысли нашей, излагая последовательный ход умозаключения, приводит в сознание все данные, на коих основывается убеждение. Посему весь состав и части ораторской речи условливаются составом и частями силлогизма. Меньшая посылка дает начало изложению обстоятельств главного предмета, т. е. как разделению их, так и описанию их, или повествованию о них; большая посылка – общей, философской части речи, в коей находятся истины несомненные и очевидные. Здесь приводятся, основанные на них, доказательства в пользу предлагаемой истины и опровержения того, что ей противно. Наконец заключению силлогизма соответствует конец ораторской речи, в которой главная истина, приведенная в сознание предшествовавшими доводами, повторяется и поставляется как бы на вид и благоусмотрение слушателей. Конец речи называется также заключением. К этим частям ораторской речи, непосредственно проистекающим из частей силлогизма, присоединяются еще две. Они условливаются отношением, в котором оратор находится к своим слушателям. Он должен, во-первых, предуведомить и предуготовить их к предмету своей речи, а во-вторых, представить этот предмет, – так как он всегда имеет отношение к жизни, со стороны, близкой к их нравственному чувству. Это приступ ораторской речи, помещаемый в её начале, и часть патетическая, находящаяся пред заключением, в том месте, где оратором уже истощены все доказательства ума. Таким образом, речь ораторская состоит из пяти частей, кои суть приступ и предложение, разделение и изложение обстоятельств предмета, доводы и опровержения, часть патетическая и заключение.

4. Этот основный вид ораторской речи в различных родах ораторства, в различных случаях и у различных ораторов, имеет множество видоизменений. Потому не всякая ораторская речь содержит все вышеозначенные пять частей или не в том же порядке. Иногда оратор начинает прямо с объяснения предмета, без приступа; иногда, оставив разделение, т. е. не предупредив читателя о различных видах обстоятельств, прямо повествует и излагает эти обстоятельства; иногда, наконец, он оставляет без полного развития общие истины, на коих основываются его доказательства, как мысли всем известные и не подлежащие сомнению. Вообще форма речи изменяется по свойствам главной мысли, которая числом своих сторон определяет и число частей самой речи. Вышеозначенные части ораторской речи, по общности своего значения и потому, что основанием своим имеют процесс умственного убеждения, могут, однако быть названы нормальными. Рассмотрим их в большей подробности.

5. Приступ целью своею имеет, во-первых, объяснить причину, по коей оратор начинает говорить об известном предмете, равно как и обстоятельства, в коих он находится, во-вторых – расположить слушателей и убеждению и привлечь внимание и благосклонность их к себе. Древние выражали это словами reddere auditores benevolos, attentos et dociles. Они различали два рода приступа: естественный и искусственный. В приступе естественном (principium) оратор прямо, без всяких околичностей, начинает свой предмет и объясняет дело. В искусственном (insinuatio), как бы не доверяя самому себе и не надеясь на успех речи, мало по малу склоняет слушателей на свою сторону, возбуждает внимание и приготовляет их к убеждению. В пример этого рода приступа можно привести приступ во второй речи Цицерона против Рулла, народного трибуна, предложившего закон о разделении полей (lex agraria). Наконец третий род приступа бывает в тех случаях, когда самый предмет живо трогает оратора и слушателей. Это приступ внезапный (ex abrupto). Таков известный приступ Цицерона в речи против Катиллины, в присутствии коего оратор как бы вышел из себя. «Доколе, наконец, Катиллина будешь ты злоупотреблять терпением нашим?....» Непосредственно за приступом следует главное предложение, как бы примыкающее к нему. В предложении кратко, но ясно излагается главное содержание речи: это зерно из коего развивается вся она. При всей полноте, предложение должно быть возможно кратко и понятно.

6. Изложив главный предмет свой, оратор разделяет на части его содержание. Тут начинается вторая часть речи, разделение его содержания. В речах небольшого объема, в коих легко обнять умом последовательность всех частей, разделение опускается. Условия и правила ораторского разделения заключаются в общих законах логического деления понятий. Заметим только, что речь должна сама собою разлагаться на составные части, а не разрываться. Divisa, non fracta debet esse oratio. Из разделения прямым образом проистекает изложение обстоятельств предмета, к коим по сущности разделение это и относится. Изложение обстоятельств, смотря по свойству предмета, принимает характер повествования или описания. Условия хорошего ораторского изложения заключаются в очевидной ясности и краткости, так, чтобы слушатель легко мог удержать в памяти все излагаемое в правдивости, чтоб он впоследствии не уверился в противном и не переменил решения, к которому побудил его оратор. Образец ораторского изложения находим, чьи между прочим, в речах Цицерона, в похвальном слове Карамзина Императрице Екатерине II и пр.

7. В теории доказательств или доводов представляются обыкновенно два главных предмета: их изобретение и расположение. Древние риторы, учители красноречия, думали, что помощью искусства, можно доставить оратору возможность находить доказательства на все предметы и на все случаи. Отсюда произошли, так называемые, топики или общие места (loci Иориси, loci communes, sedes argumentoruni). Эти топики состояли в известных, общих мыслях, которые можно было приложить почти ко всем случаям и на которых оратор основывал свои доказательства. Притом одни из сих топиков относились ко всем родам речей, другие – к одному только отдельному, какому-либо роду. Кроме того, в сих топиках различали «места лиц» и «места предметов» (loci personarum et loci rerum). Такое учение производило, однако, только блестящих деклараторов, коих и в Греции, и в Риме было такое множество. Напротив все изобретение доказательств или доводов состоит в развитии понятий, служащих основанием тому умозаключению, на котором зиждется целая речь. Если оратор хочет словом своим побудить слушателей к известной цели, он должен для этого углубиться в предмет свой и одушевиться им. Тогда только достигнет он желаемого. Вот в чем истинный источник ораторского изобретения.

8. Условия, коим должно следовать в расположении доводов, отчасти показаны были выше. Они заключаются в общих правилах развития основной мысли сочинения, правилам, которые показаны были в Общей Риторике. Но следует применить их к настоящему случаю a. Не должно смешивать доводов разнородных. b. В последовательном порядке своем, они должны возрастать и усиливаться (ut augeatur semper et increscat oratio). c. Доводы более убедительные и сильные могут быть излагаемы в виде особых рассуждений. d. He должно слишком распространяться в доказательствах и увеличивать их число. В противном случае они теряют силу и убедительность. е. Вместо прямых доказательств можно употреблять и косвенные или опровержения, особенно в тех случаях, когда противное мнение слишком укоренено в умах слушателей.

9. Часть патетическая имеет целью, по изложении всего предмета речи и всех доказательств в его пользу, тронуть сердце, возбудить и воспламенить страсти. В этой части окончательное торжество оратора. Древние и эту часть речи старались привести в правильную систему. Они подробно исследовали характер каждой страсти, проникали в ее причины и наблюдали действия и обстоятельства, при которых страсти особенно раскрываются. Отсюда правила о возбуждении и утолении страстей, правила, которые Аристотель, а за ним Римские теоретики изложили глубокомысленно и в подробности. Общие правила патетической части состоят в следующем. а. Часть сия не должна переступать за пределы, приличные предмету речи. b. Она должна основываться на истинном убеждении и не иметь принужденности. с. Она должна быть чужда всех излишних распространений и риторических украшений. Все это ослабляет впечатление речи на слушателей.

10. Наконец в заключении (peroratio) своей речи, оратор или выводит следствия из доказанной истины, или вкратце приводит основные мысли всего доказанного, или возбуждает сочувствие слушателей к истине, которую старался раскрыть. Христианские витии¹¹ почти всегда оканчивают речи свои молитвою. Заметим, что многие из речей Демосфена, Эсхина и Цицерона служат прекрасными образцами в расположении вышеозначенных частей речи.

11. Кроме знания как сочинять речи, оратор должен быть сведущ и опытен в искусстве произношения или декламации. Ораторская декламация требует, чтобы каждое слово в устах оратора было одушевлено, чтобы одушевление это выражалось во взгляде и в движениях тела, которые, при всей скромности и приличии своем, должны соответствовать тону речи и различным его изменениям. Много содействует в этом отношении гибкий и приятный орган голоса, выразительность и одушевление взгляда, благородство движений и приемов, и наконец, достоинство в осанке.

12. Что касается ораторского слововыражения, то первым условием речи служит совершенная стройность его. Она состоит не только в чистоте языка, но и в его благозвучии (numerus oratorius, rithmus), в округленности периодов и в строгой разборчивости выражений, сравнений и уподоблений. Ораторское красноречие принадлежит, поэтому, к высшим родам прозаического изложения и имеет хотя чисто-практическую, но тем не менее высокую цель, – вселить убеждение, тронуть сердце и побудить волю. Поэтому сила и теплота чувства для оратора столь же необходимы, как и совершенное углубление всеми умственными силами в предмет своей речи. Притом он должен знать людей и общество, чтобы согласовать свою речь с положением, отношениями и личными особенностями слушателей. Все это требует, с его стороны высокого искусства в равновесном построении составных частей речи и не позволяет ему ограничиваться в её тоне одними поучениями и назиданиями.

13. В старину ораторское искусство поставляли в близкой связи с поэзией, но они существенно различны между собою. Основанием поэзии служит чувство, зарождающее фантастические помыслы. Основанием ораторского красноречия служит ум, управляющий всеми движениями чувства и далекий от вымыслов фантазии, прелестным и очаровательным в поэзии, но нисколько не согласным с практическою целью оратора.

1. Три рода речей было у Древних, речи излагательные, к коим относились и похвальные (genus demonstrativum), речи совещательные, коих главным видом были речи политические (genus deliberativum) и, наконец, речи судебные (genus judiciale). Первые два рода процветали в Афинах, а последний в Риме. Они могут быть приняты и в наше время; но в Христианском мире присоединился к ним еще новый род ораторства, красноречие духовное или церковное.

2. Речи излагательные имеют целью представить слушателям и развить пред ними какой-либо предмет, как по сущности своей, так и по отношению к ним, возбуждающий их участие. Вообще они имеют в виду не столько побудить волю слушателей к известной цели, столько действовать на их умственное убеждение. Исключение из этого составляют только воззвания, как увидим ниже. Сюда относятся с одной стороны похвальные, надгробные, приветственные, благодарственные речи и воззвания, а с другой академические, произносимые в торжественных собраниях ученых обществ. У Древних, и в подражание им в новейшей Европе, распространены были особенно похвальные речи. Они назывались у них панегириками (от πᾶν – все и ἄγυρις – собрание, торжество) и имели целью прославление героев, отличившихся на поле брани, великих граждан, а иногда и целых сословий и городов. Таковы речи Перикла в честь павших при Марафоне и Горгиаса в честь героям Саламинской битвы. В наше время слово панегирик обыкновенно означает преувеличенную похвалу кому-либо, похвальные же речи употребительны во всех странах образованного мира. Их главное условие заключается в благородстве тона и легкости изложения. Столь же употребительны приветствия, коих главное условие – полнота мысли, соединенная с краткостью выражения. Лучшими образцами в этом роде в литературе нашей служат приветствия, при разных случаях в Москве, говоренные Митрополитом Филаретом ныне царствующему Государю Императору. Вот одна из них. Другая – из Конисского.

«Императору Николаю I – на коронование его. Благочестивейший Государь! «Наконец ожидание России совершается. Уже Ты пред вратами святилища, в котором от веков хранится для Тебя Твое наследственное освящение.

«Нетерпеливость верноподданических желаний дерзнула-бы вопрошать: почто Ты умедлил? если-бы не знали мы, что как настоящее торжественное пришествие Твое нам радость, так и предшествовавшее умедление Твое – было нам благодеяние. He спешил Ты явить нам Твою славу: потому что спешил утвердить нашу безопасность. Ты грядешь, наконец, яко Царь, не только наследованного Тобою, но и Тобою сохраненного царства.

«Не возмущают-ли при сем духа Твоего прискорбные напоминания? Да не будет! И кроткий Давид имел Иоава и Семея: не дивно, что имел их и Александр Благословенный. В царствование Давида прозябли сии плевелы; а преемнику его досталось очищать от них землю Израилеву: что ж, если и преемнику Александра пал сей жребий Соломона? Трудное начало царствования тем скорее показывает народу, что даровал ему Бог в Соломоне.

«Ничто, ничто да не препятствует священной радости Твоей и нашей! Царь возвеселится ο Господе. Сынове Сиони возрадуются о Царе своем. Да начнет все множество хвалити Бога: благословен грядый Царь во имя Господне! Всеобщая радость, воспламеняя сердца, да устроит из них одно кадило пред Богом, чтобы совознести фимиам Твоего сердца, да снидет благодатное осенение Царя царствующих на Тебя и Твое царство.

«Вниди, Богоизбранный и Богом унаследованный Государь император! знамениями Величества облеки свойство величества. Помазание от Святаго да запечатлеет все сие освящением внутренним и очевидным, долгоденственным и вечным». Филарет Митрополит Московский и Коломенский.

"II. Речь на прибытие Екатерины II в Мстислявль. Пресветлейшая Императрица! Оставим астрономам доказывать, что земля вкруг солнца обращается: наше Солнце вкруг нас ходит, и ходит для того, да мы в благополучии почиваем. Исходиши, милосердая Монархиня, яко жених от чертога своего; радуешися, яко исполин, тещи путь. От края Моря Балтийского до края Эвксинского, шествие Твое, да тако ни един из подданных Твоих укрыется благодетельные теплоты Твоея! Хотя же мы и покоимся Твоим беспокойствием, и не горькими хождениями Твоими сидим сладко, всяк под виноградом своим и под смоковницею своею, якоже Израиль во дни Соломона; однако, солнечнику цвету подобясь, туда и очи и сердца наши обращаем, якоже течение Твое.

«Тецы убо, о Солнце наше! спешно; тецы исполинными стопами во всех Твоих благонамерениях: к западу только жизни Твоея не спеши; в сем бо случае, якоже Иисус Навин, и руки и сердца наша простирая к небу, возопием: стой, Солнце, и не движись, дóндеже вся, великим Твоим намерениям противная, торжественно победиши! Георгий Конисский."

3. Воззвания произносятся и пишутся обыкновенно Монархами к подданным и полководцами к войскам в военное время. По сущности самого дела, они должны отличаться силой побуждения; энергиею чувства и увлекательностью выражения. В них содержится простое, краткое изложение обстоятельств дела, чуждое всяких доказательств, не нужных в том случае, когда все убеждены, и всяких распространений, но изложение одушевленное, стремительное, способное воспламенить и увлечь слушателей. У нас высокую цену имеют разные воззвания в достопамятную эпоху 1812 года. Представляем одно в образец.

Воззвание к первопрестольной столице нашей Москве. «Неприятель вошел с великими силами в пределы России. Он идет разорять любезное наше отечество. Хотя пылающее мужеством, ополченное Российское воинство готово встретить и низложить дерзость его и зломыслие; однако ж, по отеческому сердоболию и попечению Нашему о всех верных Наших подданных, не можем Мы оставить их без предварения им о сей угрожающей им опасности: да не возникнет из неосторожности Нашей преимущество врагу. Toгo ради имея в намерении, для надежнейшей обороны, собрать новые внутренние силы, наипервее обращаемся Мы к древней столице предков Наших, Москве. Она всегда была главою прочих городов Российских; она изливала всегда из недр своих смертоносную на врагов силу; по примеру ее из всех прочих окрестностей текли к ней, наподобие крови к сердцу, сыны отечества для защиты оного. Никогда не настояло в том вящшей надобности, как ныне. Спасение веры, престола, царства, того требуют. Итак, да распространится в сердцах знаменитого дворянства Нашего и во всех прочих сословиях дух той праведной брани, какую благословляет Бог и православная наша церковь; да составит и ныне то общее рвение и усердие новые силы, и да умножатся оные, начиная с Москвы, по всей обширной России! Мы не умедлим Сами стать посреди народа своего в сей столице и в других государствах Нашего места, для совещания и руководствования всеми Haшими ополчениями, как ныне преграждающими пути врагу, так и вновь устроенными, на поражение оного везде, где только появится. Да обратится гибель, в которую мнит он низринуть нас, на главу его, и освобожденная от рабства Европа да возвеличит имя России». На подлинном подписано: Александр.

4. Академические речи имеют предметом наукообразное изложение какого-либо предмета из области наук и искусств. Они предполагают достаточное знание этого предмета со стороны слушателей. Таковы речи профессоров И. И Давыдова «О содействии Московского университета успехам отечественной Словесности», П. А. Плетнева «О народности в литературе», С. П. Шевырева «Об отношении семейного воспитания к государственному» и другие. Представляем образец, служащий лучшим наставлением в этом роде. Это речь о знаменитом Немецком поэте, Гёте, сочинение Графа C. С. Уварова.

Ο Гёте. B торжественном собрании Императорской Санкт-Петербургской Академии Наук, читано Президентом Академии, 22 Марта 1833 года. «Истекший год ознаменован многими горестными утратами для наук Академии. Из числа иностранных сочленов лишились мы Кювье, Гёте, Сестини, Ремюза, Шамполлиона, Цаха, Шанталя, Лодера. Смерть, сугубыми ударами поразив избранных, истинно европейских ученых, по-видимому, уравняла в бедствиях мир умственный с миром гражданским: ее уровень прошел по возвышенностям ума, между тем как другая власть, столько же роковая и могущественная, собирала десятину свою с возвышенностей гражданственных. Несмотря на это, за успехи всемирного просвещения страшиться не должно: закон совершенствования есть всегдашнее, необходимое условие жизни. Ощутительно для каждого, что мы переходим в одну из тех эпох перерождения, которые в летописях ума человеческого тем замечательны, что в них науки, при видимом покое, беспрестанно вперед поступают. В это время мысль о плебейском дележе (lex agraria) в области учености становится последним выражением и первым желанием общества.

«Простите, мм. гг., что я, при таком начале слова моего, удалился от речи, обычной сему роду сочинений. Согласитесь, что в наш век нельзя не искать приюта в сфере общих идей, начал единства, когда внешний порядок, связывающий события, явно нарушается в их странной нестройности.

«Одному из знаменитых мужей, похищенных смертью из среды наук и Академии, я почитаю себя обязанным, в качестве академика, принести ныне последнюю дань признательности и уважения; я разумею Гёте. Пусть другие члены сего сословия представят сильное влияние Кювье на науки естественные; исследуют обширную ученость Шамполлиона, Ремюза, Сестини: себе предоставляю я беседовать с вами мм. гг., о Гёте, коего изучение составляло мои любимые и при всем том чуждые предрассудков занятия: которого познал я из долговременных и частных сношений; о том, которого разбирать можно, как разбирают древних, требующих одной истины, спокойствием и безмолвием своим внушающих благоговение, без ненависти и пристрастия.

He ожидайте от меня, мм. гг., подробностей касательно сего поистине великого мужа; время рождения его и кончины, главнейшие происшествия в жизни спокойной и вместе многообъемлющей известны всем; нет никого из присутствующих здесь, кто бы ни вкушал сладости блистательных и творческих созданий, отражающих разнообразные и, смею сказать, причудливый гений Гёте, то проникающий во глубину сердца, то очаровывающий своенравною игрою воображения, то убедительный прозорливостью философической.

Со вниманием читал я большую часть жизнеописаний Гёте: вообще суждения о нем нахожу я недостаточными и неверными. Многие страстные почитатели возвеличивают его и возносят до идеальной высоты, где физиономия писателя уже исчезает от взоров критика; иные, напротив, умаляют его и ставят в такие тесные рамы, в каких едва можно поместить и рядового грамотея. Одни сравнивают его с Шекспиром, другие с Волтером; помнится, даже находили сходство Гёте с Магометом или Наполеоном. Вы сами мм. гг., можете из сего заключить о степени справедливости подобных изображений, обличающих недостаток наблюдательности.

Дабы основательно судить о влиянии Гёте на страну его и век, должно мысленно перенестись в то время, когда явился он на поприще словесности. Франция, гибнущая в неистовых сатурналиях XVIII века, еще продолжала действовать на умы. Немецкая словесность, заключенная в первоначальные жесткие формы свои и порываемая систематическим стремлением к подражанию зарейнским образцам, подвергалась двоякой невыгоде враждебных крайностей. Школа Бодмера, называемая в Германии швейцарскою, силилась воскресить под кровом патриархальным древнюю эпопею. Школа лейпцигская требовала народной драмы, и между тем ковала прозу, которой нескончаемые причастия утомляли самый грубый слух и самый снисходительный вкус. Отличнейшие умы, особенно Галлер и Клопшток, поведая мысли возвышенные, настраивали лиру на лад неверный и нетвердый в основании; тогда хотелось создать пиитику с тем же предубеждением, с каким искали народности в баснословных Тацитовых преданиях о Германцах. Лессинг первый прокладывал надежный путь; но его критический талант не мог озарить светом тьму смешения и беспорядка. Из среды сего литературного безначалия возвысился талант могучий. Виланд; он пробил новую тропу – и увлек последователей своих к подражанию Французам, неподражаемым в любезности, естественности и живости. Трудное и бесплодное усилие соединяло противоположные стихии; в сем жалком сочетании безнравственность даже не приправлялась вкусом, а природные свойства отечественного гения приносились в жертву суетному желанию наряжаться в чужие, преувеличенные погрешности.

Заметим, мм. гг., что в то время деятельность духа устремлена была на совершенствование стороны умственной; тогда нынешние думы еще не волновали страстей общественных. Перевороты, вскоре разразившиеся, конечно зарождались в безмолвии; но, как чада времени, обстоятельств и идей, а не произведение человека или междоусобий, они созревали вдали, подобно неприметным на облаках пятнам, зародышам бури. Тогда книга почиталась важным событием, новая мысль явлением, философская система эпохой, в произведении искусства выражалась школа; тогда закон драматических единств опровергался или был утверждаем, как закон государственный; Глюк казался нововводителем; на Шекспира смотрели, как на варвара, угрожавшего ниспровержением общественного порядка; энциклопедистов принимали за новых вероучителей. Германия представляла единственное зрелище быстрого и непрерывного развития мысли, заменявшего все прочие признаки жизни – мышления зрелого, углублявшегося во внутреннее самосозерцание: там, от Рейна до Спрее, иногда один силлогизм из метафизики тревожил умы; неожиданный какой-либо вывод, новая категория разделяли общество, и даже состояния народные различались не по важности их гражданственной, но по степени образования, до какой они достигали, и по действию ума какое производили на остальную часть народа.

«В это время явился Гёте. Одаренный всеми необыкновенными силами духа, соединявший качества противоположные, окриляемый веком и самым обществом, он рано прозревал место, какое призван был занимать. Долго, казалось, колебался он в выборе пути, который бы привел его к сему месту; однако недоумение не только не отдалило его от меты, но еще послужило к раскрытию всех сокровищ дивного его ума под влиянием частию обстоятельств времени, частию личного его характера. Пред соотечественниками пламенными и добродушными, с чистосердечною уверенностию ожидавшими законодателя языка и вкуса, предстал Гёте, без предубеждений литературных, без верований в философские учения, не установившийся в идеях своих, без восторга и народности. Такими противоположностями, которых, впрочем, он никогда не таил, распространилось его владычество, возросло необъятное умственное могущество, и скипетр литературный оставался в его руках до последних дней жизни. Гёте никогда не угождал требованиям общего мнения, чародейственною властью таланта своего он увлекал народное мнение за собою, и после отталкивал его от себя в противную сторону. Иногда, утомленное продолжительным влечением искало оно отдыха; хотело остановиться на данных самого Гёте: прихотливый гений немедленно истреблял свое произведение. Так Аравитянин, среди пустыни, топчет шатер, защита каравана от зноя – и терпеливый, послушный караван тянется в путь дальний. Лишь только разгадывали настоящее направление любимого писателя: он уклонялся неожиданно – и уже находили его там, отколе, по-видимому, навсегда он удалялся. Это истинный Протей, но Протей самоуправный и упрямый, подобный Ариелю и Мефистофелю, всегда опережавший современников, сильнейший из всех и искуснейший, неподражаемый, ничем не жертвовавший народности, и при всем том постоянный ее блюститель.

Когда дух германский, в сущности мечтательный и страстный в припадках отвращения от людей и всего в мире, возносился в идеальную область любви, искушаемый действительностью жизни: тогда Гёте издал Вертера, величайшую драму своего времени, и на этом остановился. Совершенство творения уничтожило подражателей; творец, довольный тем, что этот род стал для других невозможным, обращался к нему только для того, чтоб издеваться над собственными своими внушениями. Соотечественники его пустились в века рыцарства; на театрах и в романах громоздились готические башни, герои покрывались железными латами, вооружались копьями; не видно было ни искусства, ни истины: Гёте вознегодовал – и поставил на сцене германской Гетца фон Берлихинген, полное выражение природы, сильное, цвет родной земли; все разлюбили в других то, что прежде нравилось. Ho поэт, совершив превосходное создание, никогда не принимался за другое подобное. Стали восхищаться красотою греческой, любоваться утонченным чувством, врожденным нежным вкусом, потребностью греческих драматических образцов: и Гёте сбросил с себя наряд средних времен – написал Ифигению, изящную и прелестную, подобную греческому изваянию, столь же благозвучную, сколь благозвучна песнь Сафы, – чистую и непорочную, как лист белый свиток, вырытый из-под пепла геркуланского. Он тогда же подарил читателям Римские Элегии, дышащие отравляющею негою Тибулла и Проперция. Пристрастилась Германия к богатой итальянской поэзии, очаровалась прелестию её гармонии, неистощимой, как неистощима в обилии её родина, великолепной, как великолепно её солнце, нежной и сладострастной, как человек в этой стране: обновился и Гёте – в его Торквате Тассе отгласилась природа музыкальная, истинная, полуденная; раздался язык сладкий, благозвучный. До сих пор никто из его подражателей даже не приближался к этой усладительной игре фантазии.

Перейдем в другую область идей: Гёте и там шел разными путями. В Эгмонте представил он пророческую картину освобождения народного, предвозвещенного утратою одного человека. Но после, когда все поколебалось от бурей переворотов; когда этим чадом отуманились и умозрительные головы Германцев: Гёте не только не увлекся общим потоком, но даже пребыл в величественном безмолвии. Он постоянно оставался аристократом в правилах своих, желаниях, чувствованиях, явно обнаруживал гордое презрение к торжествующим мнениям черни. Так и в то время, когда безверие проникло в Германию; когда страсть к отвлеченностям поколебила основания нравственных знаний: Гёте сжалился над необузданною охотою соотечественников к метафизическим мечтаниям – и преследовал грозными сарказмами их суесловие и пытливость, Среди порывов кантизма, он мало заботился о непроницаемых, темных произведениях кенигсбергского мыслителя¹² в тогдашнее время превознесенным общим восторгом, а ныне едва известных по заглавиям.

«В столь тесной раме нельзя поместить многочисленных творений Гёте; останавливаюсь только на некоторых для того, чтоб представить различное направление его гения, показать пути, по которым шествовал он к литературному диктаторству в стране своей, пути новые, причудливые, затейливые, по которым он один мог проходить и доказать, что сравнение Гёте с Вольтером и его братиею погрешительно. Умы своего века покорил он не угодливостью, но открытым и постоянным противоборством. Может быть, действия его были наперед рассчитаны, и глубокою проницательностью разгадал он собственный характер народа своего, характер важный, созерцательный, страстный, искренний; может быть соотечественникам его нужен был живой парадокс для полного развития умственного: при всем этом Гёте, не заботившийся о любви народной, был сорок лет идолом народа и баловнем; суровый и надменный, он беспрестанно вооружался против мимолетных страстей и скоропреходящего вкуса; в противность Вольтеру, без обиняков объявлял, что рукоплескания черни ему приторны и оледеняли его – что чернь и в словесности равно как в политике, не способна управлять сама собою. Фауст, одно из дивных произведений его фантазии, действительно представляет грозную и едкую иронию в роде Рабеле и Шекспира, возвышенную сатиру на страсть Немцев копаться в глубинах и пропастях таинственности, разоблачать ее покровы – страсть, безумно воспитанную трансцендентальною философией, разрушительное развитие которой ускорили позднейшие мудрования. Трудно изобразить впечатление от этого творения – впечатление восторга и негодования; соотечественики его, осмеянные в любимых мечтах своих, глубоко уязвленные и со всех сторон низложенные, сознавались, что пророк их (так называли Гёте) никогда не поведывал столь высоких тайн и вдохновений, что они никогда не видывали столь проницательных взглядов. Действительно, до Фауста никогда не объявлял Гёте лютейшей вражды духу времени: никогда не нападал он на труды века с насмешкою столь язвительною. Никто из современников Гёте при таких успехах Фауста, не дерзал вооружаться против него против произведения творческого, против этой чудной фантастической прихоти; терпели бичевание, только приговаривая: «Так сказал учитель».

«Особенные отношения Гёте к публике служили поводом ко множеству недоразумений, которыми забавлялся великий художник, предоставляя пытливым и добродушным умам удовольствие толковать таинственный смысл слов его и разгадывать сокровенные причины его образа мыслей. Сей способ действования и принужденное положение обратились в привычку: не смотря на это, природные свойства его выказывались из-за приличий. Шлегель старший рассказывал мне, что однажды, переписывая стихотворный отрывок в присутствии самого Гёте, остановился он, и скромно, почтительно осмелился спросить поэта о точном смысле стихов, на которые в Германии вышло множество противоречий. Гёте рассмеялся и сказал: «Оставьте эти загадки; когда писал я, мне казалось, в них был смысл; вот все, что могу я вам сказать».

«Гёте во всех предметах даже в грамматике, показывал совершенное пренебрежение правилами и решительными теориями. В том периоде жизни, когда трудности возбуждают к большой деятельности. Я пытался писать по-немецки. Книга моя¹³, о которой может быть ещё помнят некоторые из нынешних слушателей, напечатана и издана под охранением Гёте: он подстрекнул сочинителя. В посвящении я говорил ему, что чудные плоды его гения, которые вкушал я в Германии, в пылу юности, питали меня и в летах зрелых, были отрадою и наслаждением; что я представляю сочинение свое великому художнику и знатоку немецкого языка, надеясь получить некогда из его рук право гражданства в его отечественной словесности. Это послужило мне темою продолжительной переписки с Гёте. Посылая к нему книгу, я писал в особом письме, что он, верно, найдет в ней выражения иностранца, руссизмы, даже несколько солецизмов, ускользнувших от внимания, присоединив, что я тщетно искал ученого Немца, который бы принял на себя труд пересмотреть мою рукопись. На это Гёте отвечал мне: «Настоятельно прошу вас, даже требую от вас обещания, никогда не поверять никому из Немцев так называемого вами пересмотра рукописей ваших. Наверно слог ваш от этого потеряет все, что в моих глазах драгоценно, а в замену приобретет прикрасы, о которых я нимало не забочусь. Пользуйтесь тою важной выгодой, что вы не знаете немецкой грамматики; лет тридцать стараюсь я забыть ее». Не смотря на внимание великого писателя, можно-б принять эти строки за легкую иронию, если-б в то же самое время не повторил он техже похвал, и не объявил-бы того-же мнения в изданном тогда сочинении: Kunst und Alterthuin.

«Возобновляя воспоминания о продолжительной переписке моей с великим человеком, о котором имею честь беседовать с вами мм. гг., и мог-бы распространиться и рассказать вам еще несколько замечательных изречений его; но тогда надлежало-б преступить пределы настоящего слова. He употребляя во зло снисхождения вашего, ограничусь кратким исчислением трудов Гёте, имеющим тесную связь с науками, коими Академия преимущественно занимается.

«Чем более чуждался вкус Гёте искусственного синтезиса и в умозрении, и в поступках; тем более прилеплялся он к естественным наукам с самыми мельчайшими подробностями, занимаясь ими страстно. Ho и тут не преклонял он главы ни пред одною системой, не покорялся ни одной теории: шел как наблюдатель, любил размышлять сам с собою и на просторе.

«Так в Физике, теория света, или лучше сказать, теория цветов была одним из любимых предметов его изучения. Гёте не довольствовался ни одним из известных объяснений: теория истечения казалась ему слабою и даже странною; теория сотрясения, которую принимал он в значении динамическом, также его не удовлетворяла. По его мнению, цветы рождаются в парообразной среде, чрез которую проходит к нам свет. Явления призмы представлялись ему в форме более пиитической, нежели дидактической: по соображениям поэта, кои можно извлечь из его сочинений, а трудно изложить в немногих словах ясно и определенно, цветы не иное что, как встреча света с тьмою, род покрова, навеваемого мраком на свете. He вступаясь за это мнение, которое может казаться более замысловатым, нежели сколько основательным, заключу тем, что конечно теория Гёте не принята; однако прекрасные, многочисленные наблюдения его над цветами заслужили уважение людей просвещенным и беспристрастным.

«Перенеситесь мысленно, мм. гг., в то время, когда в первый раз появилось геогностическое учение Вернера: и вы согласитесь, каким любопытством, каким чувством должен был воодушевиться такой ум, каков ум Гёте, при воззрении на теории новые и привлекательные. И действительно, он составлял одно из самых постоянных занятий в продолжение всей его жизни. Он приобретал огромные собрания геогностических редкостей, особенно когда требовал сам от себя отчета в двух явлениях, сильно его поражавших: в происхождении металлов и действии огня на внешнюю оболочку земного шара. Касательно первого предмета, замечания его можно назвать предчувствиями, предвидением; тогда еще не известны были славные открытия Деви, и, вероятно, не обнимал он сцепления всех явлений, служащих науке основанием. Что касается до другого вопроса, исследования Гёте волканических остатков, найденных в Богемии, заимствованные от того круга понятий, кои не подвержены противоречиям, свидетельствуют о силе ума и редкой проницательности, особенно если вспомним, что он так мыслил в то время, когда в геологии господствовало учение Нептунистов.

«Гёте, в Морфологии своей, говорит, что необыкновенное действие, произведенное на него бессмертным шведским естествоиспытателем, состояло, между прочим, в потребности совокупить в одно целое то, что у Линнея было столь тщательно разделено – отыскать единство и сходство там, где Линней находил множество и разнообразие. Таково направление изучения его Ботаники; все исследования имели целью открыть первоначальную пластическую форму в бесконечности разнообразия растительного царства. По мнению Гёте, лист представляет первообраз, который развивается и получает преобразование или восходящее, или нисходящее. В наше время эта теория имеет последователей, ее принимают сильнейшие ботаники¹⁴. Заметим мимоходом, что Гёте первый отдал справедливость одному из величайших физиологов своего времени, Гаспару Фридриху Вольфу, члену нашей Академии. Вам, мм. гг., известны огромные труды его: вы знаете им цену, но также ведаете, что скромный и сознательный голос сего ученого заглушаем был громкой знаменитостью: Гёте признал его достоинства.

«Зоология не осталась чуждою пламенной любви его к естественным наукам, и к ней показал он дух показательный и проницательный. Гёте изучал все части животного организма с таким же любопытством, с каким исследовал все подробности жизни растений. Здесь, также желая вывести первоначальную, пластическую форму, он решительно сказал, что для сего необходима помощь сравнительной анатомии: и это указание ныне закон и светоч науки. В особенности Гёте занимался остеологией: он прежде всего почитал череп каменением позвонков: это мнение ныне общепринятое. Долго полагали, что органическое отличие человека от животных состоит в междучелюстной кости, в которой у животных сидят резцы верхней челюсти и которая приметно выдается у обезьян. Гёте не довольствовался сим признаком: многими опытами и изысканиями он доказал существование сей кости и у человека. Не показывает ли это исследование особенных видов, кроме простого любопытства? Или я ошибаюсь мм. гг., или было какое-либо неведомое внушение Мефистофеля к уничтожению мнимого вещественного отличия, которое гордость человеческая хотела присвоить себе в добавок к духовному превосходству: такой ум, каков ум у Гёте, не останавливаемом долго на каком-либо изыскании, если оно не содержит в себе важной мысли.

«Впрочем, мм. гг., было б несправедливо рассматривать Гёте в одной какой-либо отрасти знаний, или в одном каком-либо временном направлении отдельно: сей дивный ум, сия необыкновенная способность к знаниям, совершенно между собою различных, должны быть наблюдаемы в целости и совокупности всех сил душевных, столь обширных и блистательных: в их действиях общественных; всему сословию просвещенных мужей, каково сословие академиков, прилично воздать последнюю почесть памяти того, чье влияние на свою страну и на всю Европу было столь велико, что его гробница, поставленная между гробницами Шиллера и Гордери, заключает целую эпоху, целое столетие, Венец наук сплетается славою всех талантов: высочайшее их торжество состоит в изгнании из своей области частностей, всякой личности, всякого пристрастия. Мир умственный, подобно елисейским полям древних, должен отделяться от мира действительного рекой забвения.

«Заключу слова мои еще одним замечанием. Сравнивая мир политический с умственным, какое поразительное сходство в них открываем! Везде почти и всегда по одному из них можно судить о другом. В большей части Европы, кажется, век аристократии литературной уже проходит; в словесности власть единого таланта или немногих слабеет: наступает эпоха, которую один умный писатель верно изобразил названием эпохи безымянной. Равнодушие, замеченное в последних творениях Гёте и даже лично к нему, происходит из сего же начала: это умственный взрыв, грохотавший у врат храма, в котором столь долго приносились жертвы. Германия в сем знаменитом муже утратила единственного и последнего из своих повелителей в области словесности – повелителя, над всеми превознесенного на щитах законным правом гения и единодушием соотечественников; но повелителя решительно не конституционного, не любившего слушать о литературной хартии, и который, подвизаясь сим в умственных делах многочисленных подданных своих, был выше народного владычества в словесности и науках». Уваров.

5. Речи совещательные или политические имеют в виду изложить основания в пользу или против какой-либо государственной меры. Оратор, поселив в умах слушателей известное убеждение касательно этой меры, побуждает их к принятию или отвержению оной. Посему предметом их служат разные государственные дела, как то суждения о начатии войны или о заключении мира, о принятии тех или других общественных мер, об утверждении или отменении известных законов. Таковы, например, речи Димосфена о войне против Филиппа, Цицерона о разделе полей против трибуна Рулла и другие. Вообще у Древних этот род находился на высокой степени совершенства. В наше время политическое красноречие существует в государствах, имеющих представительный образ правления. Франция и особенно Англия представляют много истинно образцовых произведений в этом роде, не уступающих речам Древних.

6. Извлекаем из сочинения И. И. Давыдова («Чтения о Словесности. Москва. 1837.») изложение некоторых мест третьей речи Димосфена против Филиппа, произнесенной этим оратором в народном собрании. Изложение это представляет истинный образец изящного слога и уменья с высоким искусством передать дух подлинника.

«Предмет ее – одушевление Афинян и внушение им опасения со стороны Филиппа, которого возраставшее тогда могущество и хитрая политика начинала угрожать независимости Греции, и в скором времени после того совершенно ее уничтожили. Беспокойство уже овладело Афинянами, но они медлили своими совещаниями и слабо предпринимали нужные меры; потому что некоторые из им любимых ораторов, подкупленные Филиппом, убаюкивали их тщеславие среди опасностей. В этих-то обстоятельствах произносил Димосфен свои громовые Филиппики. Для полного понятия об этом могущественном красноречии, надобно «обратиться к подлиннику».

«Почти во всех ваших собраниях, Афиняне говорят вам о злоумышлениях Филипповых, как в рассуждении вас, так и других Греков, вопреки миру и торжественным условиям. Вы сами чувствуете, что нам совокупными силами должно искать средств остановить и наказать его дерзость. Но, видя, до чего довело вас небрежение ваше, осмелюсь сказать с чувством прискорбия, что если бы ораторы ваши согласились давать вам самые гибельные советы, а вы решились бы избирать самые гибельные способы; то положение наше не могло б и тогда быть хуже настоящего. Много причин этому несчастию; но, рассмотрев их в подробности, и размыслив беспристрастно, увидим, что главная причина – лицемерие ваших чиновников, которые более льстят вам, нежели служат. Одни, довольствуясь талантом своим и приобретенною ими доверенностью, ни о чем ином не думают, и хотят, чтобы вы также ни о чем не думали; другие, беспрестанно судя и обвиняя людей, входящих в дела, вооружают только граждан против граждан, отводя ваше внимание от истинного предмета, и чрез то дают Филиппу делать, что ему угодно. – Это злоупотребление есть главный источник ваших заблуждений и бедствий.

«Именем богов заклинаю вас, Афиняне, не осуждать моей искренности, но размыслить и почувствовать истину. Издревле Афины были отечеством независимости; не только иностранцам, живущим в наших стенах, но и самым невольникам дали вы право говорить – право, которому и граждане в других землях могут завидовать. В одних ваших собраниях не терпится независимость; по гордому самолюбию хотите вы, чтобы вам льстили и говорили только приятное; хотите, не думая о пагубных следствиях. Если и теперь таковы будете, то мне остается молчать; то если откровенность вам не противна, то я готов сказать истину.

«Так, граждане, не взирая на бедствие, которому виною ваша беспечность, вы еще можете все поправить. Скажу, хотя бы и назвали такое мнение странным – скажу, что самая вина бедствий наших в прошедшем должна быть для нас главною надеждою в рассуждении будущего. Зло произошло от того, что вы не взяли ни одной из надлежащих мер; если бы мы не могли обвинять себя беспечностью, a Афины были всегда в несчастном положении, в таком случае не оставалось бы нам никакой надежды на их спасение. Но Филипп обязан торжеством своим не изнурению сил Афинских, а вашей неге, вашему бездействию. И как ему победить вас? Вы с ним не сражались!

«Когда бы все мы согласно думали, что он нарушает мир, и ведет с нами войну, тогда оставалось бы только искать лучших средств остановить его дерзость. Но в то самое время, как он берет города, занимает своими войсками принадлежащие нам места, и всех Греков угнетает – в то самое время легкомысленные люди слушают здесь ораторов, беспрестанно твердящих, что мы сами хотим возобновить войну. И так прежде надобно объяснить заблуждение, и переменить ваши мысли, чтобы ревностного гражданина, советующего вам обороняться, не назвали когда-нибудь виновником напрасного кровопролития.

«Во-первых, исследуем, зависит ли от нас избрание войны или мира? Можем ли в настоящем положении сохранить мир? Кто скажет: можем, пусть представит ясные доказательства, не обольщая нас пустою надеждою. Но если монарх, вооруженный мечем, ведя за собою сильное войско, только говорит нам о мире, а в самом деле воюет·с нами: то не должно ли Афинянам обороняться? Разве и мы, следуя его примеру, скажем, что Афины в мире? Согласимся, но когда человек, играя словами, подходит ближе и ближе к нашим стенам, а некоторые люди говорят, что он не имеет злого умысла; в таком случае утверждаю, что они безумствуют и хотят, чтобы не Филипп с нами, а мы с Филиппом были в мире. Вот действие его золота! Монарх купил выгоду напасть на безоружных. Терпеливо ждать времени для обороны – ждать, чтобы Филипп объявил нам свой злой умысел, есть верх безумия. Нет, никогда он не объявит его; не объявит и тогда, когда войдет в Аттику и в Пирей...»

«Тут Димосфен исчисляет подобные действия Филиппа с другими народами, давшими ему, также по своей беспечности, право делать все, что угодно – брать города, земли, порабощать их самих. Потом продолжает:

«Я не говорю о Мефоне, Олинфе, Аполлонии, о тридцати двум Фракийских городах, им разрушенных, так что и место их едва приметно; не говорю о Фокеянам, сильном народе, разоренном Филипповою жестокостью; но в каком состоянии теперь Фессалийцы? Не разграбил ли он их городов? Не переменил ли законов? He отдал ли во власть своим тетрархам? He ввел ли в Эвбее ужасного правления? Какая гордость видна в его письмах? Я в мире единственно с теми, которые мне повинуются: вот точные слова его….!

«Греки, терпевшие иногда от Афин и Лакедемона, терпели по крайней мере от истинных детей Греции; и вину нашу можно было уподобить безрассудности законного, расточительного сына, который хотя и во зло употребляет полученное им наследство, однако ж свое, а не чужое имение проживает. Но если раб презренный, сын чуждый расточает не принадлежащее ему имение, то сносно ли его бесстыдство? С чем же лучше сравнить поступки Филипповы и самого Филиппа, который, во-первых, совсем не Грек, во-вторых, и между варварами не может хвалиться знатным происхождением; который есть ни что иное, как бедный Македонец, родом из такой земли, откуда и хороших невольников не привозят? До какой неслыханной крайности доходит его дерзость….!»

«Следуют указания на завоевания Филипповы – Амфракию, Левкад, Коринфские города.

«Что же виною такого беспорядка? He без причины все Греки, некогда ревностные любители независимости, расположены теперь к раболепству. Тогда, сограждане, тогда в сердце народов пылало чувство, ныне охладевшее – чувство, которое торжествовало над Персидским златом, хранило вольность Греции, делало ее победоносною на земле и на море, и с которым исчезла ее слава. Какое же было это чувство? He следствие утонченной политики, но общая ненависть к тем людям, которые принимали дары от тиранов Греции, хотевшим властвовать, ее угнетать. Тогда надлежало единственно обличить виновного; не было извинения, не было прощения. Ни витии, ни военачальники не продавали тогда выгод своего отечества, ни внутреннего согласия, ни того недоверия, которое все Греки должны иметь к варварам, – одним словом, ничего такого, что утверждает нашу независимость. Теперь все продается; завидуют тому, кто более получает! смеются, когда недостойный гражданин сам признаются во мздоимстве; прощают, когда другие обличают его; досадуют на тех, которые восстают против общего разврата; наглое корыстолюбие боготворимо Греками. Когда состояние государства было лучше нынешнего? У нас довольно и войска, и кораблей, и денег, и всего нужного для войны; но (благодаря гнусное корыстолюбие наших изменников)! все остается без действия и без пользы для Афин».

«Пример бескорыстия предков, пламенно любивших отечество. Потом Оратор предлагает собственное мнение, что должно предпринять в настоящем случае».

«Напрасно силою оружия будете воевать с царем Македонским, если не уймете прежде ораторов, его помощников. Верьте, что не можете победить внешнего врага, когда внутренние изменники остаются без наказания. Чудесное непонятное ослепление! Мне часто кажется, что дух злобы, какой-нибудь враждебный гений непременно хочет нашей погибели. Не знаю, сограждане, не знаю, что в вас действует: ветренность, зависть, склонность к сатире или что другое; но вижу, что вы позволяете восходить на кафедру подкуленным рабам, которые не могут отпереться от этого имени; даете им полную свободу говорить и смеетесь их ядовитым насмешкам над ревностными гражданами. Этого еще недовольно: людей бесчесных, явных изменников, судите вы в общественных делах не так строго, как ораторов благонамеренных! Вспомните, граждане, вспомните, до каких бедствий доведены были народы коварными изменниками»!

«Приводятся известные примеры народной гибели от прислужников Филипповых, купленных его золотом. Наконец Оратор заключает:

«Плаватели должны думать о целости корабля своего тогда, как он еще может сражаться с волнами; когда море поглотит его, не время будет спасаться. Так и мы должны действовать, пока существуем, имеем достаточные силы, способы, славное имя. Как же действовать? Может быть, некоторые хотят то слышать в настоящую минуту. И так я предложу свое мнение, чтобы вы, в случае одобрения, могли исполнить нужное. Прежде всего, надобно вооружиться, снарядить флот, набрать войско, приготовить деньги: Афины должны сражаться за независимость и тогда, когда все другие Греки согласятся раболепствовать….

«Однако ж, не советую вам смущать других, если вы сами не хотите ничего делать: смешно беспокоиться о посторонних делах, когда о своих не думаем, и стращать других будущим временем, когда мы сами о настоящем не заботимся. Но я говорю, что вам должно отправить жалованье и помощь нашему Херсонесскому войску, вооружиться первым, быть образцами, и потом уже сказать другим Грекам: следуйте нашему примеру; спасайте отечество! Вот дело, достойное Афинской славы!...

«Афиняне! я все сказал, что, как мне кажется, должно поправить наши дела. Кто может предложить лучший совет, пусть говорит! На что бы вы ни решились, желаю вам успеха; желаю блага и славы моему любезному отечеству!»

7. Судебные речи имеют предметом оправдания граждан, несправедливо обвиненным в каком-либо преступлении, или же обвинение таких, которые преступили против законов гражданских и уголовных. Красноречие это имеет в виду общественный суд и мнение публики. Оно требует, со стороны оратора, глубокого знания страстей, побуждений сердца и мельчайших обстоятельств, сопровождавших обвиняемый или оправдываемый поступок и потому бросающих на него особый свет (les circonstances atténuantes). Красноречие этого рода процветало также у Древних. В наше время оно употребительно в тех странах, в коих судопроизводство совершается публично, посредством адвокатов. Образцами в этом роде могут служить речи Цицерона, за Квинта, за Милона, против Катиллины, против Вереса и другие.

8. Духовное или Церковное красноречие, как уже сказано было, получило начало в первобытной Церкви Христианской в устах великих Отцев Церкви. Предметом своим оно имеет глаголы св. Писания, учение веры, и распространение Христианских добродетелей и высших, спасительных для человечества истин. Различные виды его составляют проповедь или всенародное поучение, духовное Слово или беседа, всегда имеющая в основании какой-либо текст св. Писания, и речь, произносимая отдельному лицу. Красноречие этого рода процветает у нас в настоящее время.

9. Приводим следующие образцы духовного красноречия.

I. Слово в неделю третью по пятидесятнице. "И о оде́жди что́ пече́теся? Смотри́те кри́н се́лных, ка́ко расту́т: не тружда́ются, ни пряду́т: глаго́лю же ва́м, я́ко ни Соломо́н во все́й сла́ве свое́й облече́ся, я́ко еди́н от си́х (Мф.6:28–29). Можно предугадывать, что говорено, будет против излишних попечений об одежде и уборах; и, может быть, при сей догадке, некоторые уже помышляют, что сей предмет слишком мал для того, чтобы занять внимание христианского собрания, в час, назначенный для спасительного учения. Но излишества и в малых вещах не суть малости. Излишество в пище и питии в самом начале своем есть источник немощей и болезней; а в своем продолжении может превратиться в медленное самоубийство. Так и вред суетных попечений об одежде простирается от тела до души: это уже не малость! Есть люди, у которых сии попечения составляют не малую долю ежедневных упражнений, и помещают великую часть времени, которое все без остатка нужно для приобретения вечности: это никак не малость! Кому, не смотря на сие, поучение об одежде и уборах кажется малостью: тот пусть помыслит: мог ли величайший под солнцем Учитель учить малостям? Не слушайте, если не угодно, малых людей, рассуждающих о малостях: но вы не должны оставить без внимания того, чему Небесный Учитель нас поучает.

"О оде́жди что́ пече́теся? Смотри́те кри́н се́лных, ка́ко расту́т: не тружда́ются, ни пряду́т: глаго́лю же ва́м, я́ко ни Соломо́н во все́й сла́ве свое́й облече́ся, я́ко еди́н от си́х.

«Что такое одежда? в порядке естественном – средство для защищения человеческого тела от разрушительного действия стихий; в порядке нравственном – защита стыдливости; в порядке гражданском – искусственное прикрытие членов тела, приспособленное к отправлению того или другого звания общественного, и вместе отличительный знак званий и степеней, в них постановленных. Хотя из сих понятий тотчас можно усмотреть, что попечениями об одежде должны управлять необходимость, скромность, постоянство; впрочем, не остановимся на сих понятиях, которые более показывают правильное употребление одежды человеками и обществами, нежели ее происхождение и первоначальное назначение от Творца человеков и обществ человеческих. С сего священного места можно и должно видеть далее, нежели обыкновенно видит мир и его стихийная мудрость.

«Возведите мысли ваши к первым дням вселенной, в которые человеческий род заключался в одной чете, только вышедшей из рук Создателя в совершенной чистоте и святости: вы не найдетс там никакого следа одежды. Быста о́ба на́га, говорит книга Бытия, Ада́м же и жена́ его́, и не стыдя́стася (Быт.2:25). Можно даже сказать без противоречия свидетельству Слова Божия, что они не были и наги, потому что не имели и не ощущали того недостатка, который мы называем ноготою: подобно как тот не есть еще гладен, кто не принимает пищи, но и не чувствует в ней нужды. Но вкусили прельщенные лукавым змием от запрещенного плода: – и, разумеша, я́ко на́зи быша (Быт.3:7). Вот начало наготы! Яд греха, принятый в душу и сердце, быстро разлился по всему существу их; страсти возбудились, и произвели беспорядочные движения в теле; и, похоть ли, которая заченши раждает грех (Иак. 1:15), сама тотчас родилась от первого греха, или несчастные родоначальники устыдились будущего племени, которое носили в чреслах своих, и которого сделались теперь убийцами; – только они прежде всего поспешили закрыть сии чресла. И сши́ста ли́ствие смоко́вное, и сотвори́ста себе препоя́сания. (Быт.3:7). Вот происхождение одежды!

«И так, что есть одежда наша? – Она есть произведение беззакония; она есть обязание греховной раны, и притом пустое, без целебного елея; она есть слабое средство для кратковременного сохранения осужденного тела от действия стихий, совершающих его казнь; она есть прикрытие нравственного безобразия, соделавшегося естественным; она есть защита от стыда телесной наготы, изобретенная обнаженным в совести человеком; она есть видимый знак человека преступника; она есть всеобщий и всегдашний траур, наложенный раскаянием по смерти первобытной непорочности; она есть знамя победы, которое нам враг выставил наружу, овладев нашей внутренностью. Что же делают те, которые с такою заботливостью наперерыв стараются блистать красотою и великолепием одежд? Едва ли что-нибудь более, как только возобновляют и украшают торжество древнего врага человеческого рода. Что значит сия гордость, с которою имеющий на себе дорогую одежду едва удостоивает взора покрытую вретищем или полураздетую нищету, – сия ненасытность, с какою некоторые со дня на день умножают, – сие непостоянство, с которым так часто переменяют уборы? – He есть ли сие нечто подобное тому, как если бы больной вздумал тщеславиться множеством своих струпов и красотою обязаний; или если бы раб, принужденный носить оковы, желал иметь их в великом числе, и выработанные с разнообразным искусством.

«Правда, Бог некоторым образом освятил то, что есть в одежде простейшего и вместе необходимейшего. И сотвори́ Госпо́дь Бо́г Ада́му и жене его́ ри́зы ко́жаны, и облече́ и́х (Быт. 3:21). Но чрез сие самое вновь осуждается безрассудная заботливость об украшении тела. Если вещество, по наставлению самого Бога, употребленное для составления одеяния, была кожа: то для чего некоторые или несчастными или презренными представляют себе тех, которые носят простой лен и грубую волну? Для чего нам неприятно, если не на нас прядет шелковой червь; не для нас земля рождает злато, и море перла? к чему столь детские прихоти? Чего вам лучше и благолепнее той одежды, которую для вас готовит Сам Бог? ибо можно сказать, что Он и для каждого из нас, как для Адама и жены его, творит потребные ризы. В какой стране мира Он предопределяет нам произойти на свет, в той же и производит все, что по качеству сея страны потребно для тела нашего; и для снискания того, что необходимо потребно, почти всегда довольно средств влагает в руки наши Его премудрый Промысл. Для чего же мы еще нередко желаем, чтобы одежда наша превышала не только требование необходимости, но и приличие нашего состояния? Для чего тогда мы иногда не довольны своими украшениями, потому только, что оные не похищены у отдаленнейших братий наших? Посмотрите – так премудрость Божия постыждает не только суетные попечения о излишнем, но и о потребном излишние – посмотрите на полевые цветы, как они растут; не прядут и нс трудятся: а вы, маловеры, мучите себя по произволу изыскиваемыми заботами о вашем одеянии; как будто Провидение меньше занимается вами, нежели былием, ныне цветущим, a завтра увядающим; и будто оно забыло близ вас произвести для вас потребное!

«И какой же предмет стоит нетерпеливых забот? Нежная ткань, драгоценные камни, чистое золото – пусть приложат к сему исчислению, что еще угодно – как все сие мало и недостойно заботит того, кто хотя мало размышляет! He знаю, что может давать золоту на весах разумного человека такую же тяжесть, как и на весах торжника, если это не есть тяжесть бед, которыми обременяет оно род человеческий? To, что называют лучшею водою в камнях, не суть ли слезы несчастных жертв, которые вживе, сто крат глубже мертвых, погребаются во мрачном чреве гор, для извлечения оттуда сих драгоценных безделиц? Лучшие произведения искусных рук могут ли составить чью-нибудь славу, кроме своего художника? И далеко ли простирается сия слава? Художник мира положил предел для тщеславия смертного искусства в самых обыкновенных делах природы. Посмотрите еще раз на полевые цветы: Соломон во всей славе своей не облачался, так как последний из них, говорит Истина.

«Если вы, смотря на полевые цветы, не обретаете в себе мудрости пчел, дабы собрать с оных тонкий, духовный мед; если зрелище природы не приносит вам наставление, которое бы обратилось в вас, в силу и жизнь, изберите себе другое, высшее зрелище; возвысьте дух ваш и воззрите не на образ и тень истины, но на самое лице ее, на красоту не созданную, на цвет совершенства: – воззрите, члены тела Христова на главу твою, – и всмотритесь пристально, пристанут ли ей любимые ваши украшения? – Какая несообразность! – Глава во яслях, на соломе, а члены хотят почивать на своих седалищах, и утопать в одрах своих! Глава в уничижении, в нищете, а члены только и помышляют о богатстве и великолепии! Глава орошается кровавым потом, а члены умащаются и обливаются благовониями! Со главы падают слезы, а члены жемчуг осеняет! Глава в тернии, а члены в розах! Глава багреет от истекшей крови, и смертною объемлется бледностию, а члены лукавым искусством дополняют у себя недостаток естественной живости, и, думая сами себе дать красоту, в которой природа им отказала, превращают живой образ человеческий в изображение художественное! Глава то в наготе, то в одежде поругания, а члены любят покоиться под серебряным виссоном, под златым руном, или вместо наготы Распятого, с презрением стыда и скромности вымышляют себе одежду, которая бы не столько покрывала, как обнажала! Но – да не возглаголют уста моя дел человеческих! (Пс. 16:4). Должно опасаться, чтобы не почтено было неблагопристойностию обличение обычаев, которым однако ж последовать неблагопристойностью ее почитается.

«Что ж? спросят, вероятно, люди, более желающие избавиться от обличения, нежели исправить обличаемое, – неужели все должны отвергнуть всякое благолепие, и облечься в рубища? – Нет, совопросники, му́дри су́ть, е́же твори́ти зла́я, бла́го же твори́ти не позна́ша! (Иер. 4:22) Никто сего не требует. Божественный Учитель наш обличает, а потому и нас обязывает обличать, и особенно излишние, суетные, пристрастные. О одежде что печетеся? Впрочем, известно, что и сам, он (без сомнения, дабы не лишить утешения и награды людей, служивших Его телесным потребностям) носил драгоценный нешвенный хитон, который пожалели раздрать и разделявшие ризы. Есть род и степень благолепия, и даже великолепия в одеянии, который назначает не пристрастие, но благоприличие, не суетность, но состояние, не тщеславие, но долг и обязанность. Но попечение без конца, пышность без меры, расточение без цели, ежедневные перемены уборов потому только, что есть люди, которые имеют низость заниматься изобретениями сего рода, и что слишком много таких, которые имеют рабскую низость подражать этим детским изобретениям – невероятная безрассудность! Безрассудность тем более странная и нелепая, что без сомнения многие виновные в ней признают ее, и, однако ж, не престают вновь делаться виновными в ней! И пусть бы оставалась она безрассудностью: бедственно то, что ею порождаются и питаются беззакония. Спросите, например, некоторых, пришедших в сие священное место не прежде начала, но уже в продолжение общественных молитв и священнодействия – спросите и сами себя, вы, с которыми сие случилось: как похищено сие время у Бога и у души? – Окажется, что у некоторых оно посвящено было телу, из которого творили тогда кумиры. He видите ли, как явно мнимые малости ваши обращаются в оскорбление Великого Бога? – Или, посмотрите, как иногда на торжище без внимания проходят мимо нищего, просящего мелкой монеты на хлеб насущный, и тысячи отдают за ненужное украшение. Кто дерзнет сказать, что тут не нарушена любовь к ближнему? Кто же не видит из сих немногих примеров, как легко извиняемая мира суетность может сделать человека повинным обеим скрижалям закона Божия?

«Христиане! как наследники и будущие возобновители рая не обленяйтесь исторгать из сердец ваших и малое былие нечистых страстей, дабы не умножились плевелы, и не возросло терние, и не было подавлено семя Божественное. Лучше лишиться тысячи украшений тела, нежели предоставить Всевидцу малейшее пятно в душе и совести. Aх! хотя бы под рубищем только бы сохранить то царственное облачение, о котором написано: Ели́цы бо во Христа́ крести́стеся, во Христа́ облеко́стеся. (Гал. 3:27). Аминь.·Филарет. Митрополит Московский и Коломенский.

II. Слово, сказанное в тюремной Вологодской церкви. «В темнице бых и приидосте ко Мне» (Мф. 25:39). Ужели драгоценные слова сии принадлежат и нашим темницам, и мы, посещая узников, посещаем чрез то самого Господа и Спасителя мира. Не должно ли, напротив, относить cегo изречения к тем исповедникам имени Христова, коими наполнены были темницы языческие во времена древних гонений на христианство? – или, по крайней мере, к тем, кои, по запутанности обстоятельств и недальновидности правосудия человеческого, подвергаются заключению в темницы невинно?

«Воздадим каждому должное: признаем с благоговением, что св. исповедники веры особенно были достойны того, чтобы Начальник и Совершитель веры благоволил усвоить Себе самому их темничное заключение. Не усумнимся исповедать и то, что подвергающиеся заключению без вины, имеют особенное право утешить себя тем, что сам Господь и Спаситель разделяет с ними узы их. Но, вместе с тем, скажем не обинуясь, что слова Господа относятся ко всем заключенным в темницах, кто-бы они ни были, так что где темница, там невидимо и Он, Искупитель всех Грешных. Ибо если душа, присутствуя во всем теле, не только не отсутствует от членов недугующих, но еще наиболее сочувствует им: то может ли душа таинственного тела Церкви – Господь наш, оставит недугующие члены cего тела, то есть, преступников закона, каковы заключенные? И что другое настоящий храм, как не опытное доказательство того, что слова Спасителя: «В темнице бых и приидосте ко Мне», относятся ко всем темницам? Вы слышали, что воспевалось, видели, что совершалось здесь: скажите: «Есть ли какое-либо различие в совершаемом среди сего xpaмa, на сем престоле, против других мест, против того, что совершается в церквах, находящихся среди чертогов царских? Та же тайна и та же жертва; тоже пречистое тело, та же пресвятая кровь Сына Божия; те же Херувимы и Серафимы, предстоящие и служащие вместе с нами Царю славы!

«И так, собравшиеся здесь ныне братия и сестры о Господе, если вы пришли сюда в духе веры и любви, и отойдете отсюда в духе смирения и сокрушения о грехах своих; то вам не будет сказано на страшном суде: в темнице бых, и не посетисте Меня. Темь паче не скажут сего вам, братия и сотрудники, кои так благородно уделяете время от трудов общественных на служение здесь недугующему грехами человечеству. Благословен Господь, вложивший вам мысль на сей подвиг любви и смирения! О, плоть и кровь не являют сего: это дыхание Его всесвятого Духа! Не ослабевайте же в вашем подвиге и самоотвержении, иже имать мздовоздаяние велико. Наступит день, когда, может быть, вместо всех прочих прав и отличий наших, одна сия жертва любви уцелеет на весах правды вечной.

«Но если мысль о пребывании Самого Спасителя в темницах с узниками должна располагать каждого последователя Христова смотреть на темницы с некиим особенным вниманием и даже уважением, и стараться оказывать посильные услуги заключенным; то заключенные, кто бы ни были, тем паче должны иметь в сей мысли неиссякаемый источник назидания и всегдашнее побуждение к признанию своих проступков, к исправлению своих нравов, к обращению заключения своего в средство изменить себя на лучшее. – Господь премилосердый, – так должен рассуждать со своею совестью каждый узник, – благоволил сказать; в темнице бых и приидосте ко Мне: и так Он преблагий не оставляет меня и в темнице. Слава Его любви и милосердию! Доколе Он со мною, нет места отчаянию; с Ним всемогущим я могу и в темнице стяжать свободу духа, получить вечное спасение. Но кто заключил его в темницу? Я, моими грехами и преступлениями! Какая ужасная неблагодарность! Он омыл меня благодатью Духа Святаго в крещении; Он питал меня телом и кровию своею в таинстве причащения; Он открыл мне вход в царство небесное: а я, неблагодарный, будучи членом тела Его, заключил Его, в лице своем, в темницу; ради меня непотребного страждет пресвятое имя Его; ибо я христианин, коему должно отличаться от неверующего паче всего чистотою совести и жизни...., а я стал делами своими хуже неверного! – Еврею, магометанину, идолопоклоннику простительнее грех; ибо он не знает пути правды, не имеет в руках Евангелия, не знаменует себя крестом. Я имел все это, и впал в такие преступления! Чувствую мою вину, осуждаю свою прежнюю жизнь, даю обет жить впредь, как прилично Христианину. Пусть закон карает меня: временное наказание, мною заслуженное и перенесенное, освободит меня от казни вечной. Лучше в сей жизни все перетерпеть, только бы омыть грех, нежели, укрываясь от правосудия здесь, подвергнуться вечному мучению там. Что значат все земные наказания пред пламенем адским? Посему, вместо ропота, я благодарю Тебя, Господи, что ты запял стопы мои на пути беззакония, и предал меня в руки правосудия. Теперь я имею все средства исправиться и окончив жизнь в покаянии; и, укрывшись от правосудия, я без сомнения продолжал бы идти далее во глубину зол, зашел бы в такую пропасть, откуда нет возврата, умер бы во грехе и соделался бы жертвою ада! Благо мне, что смирил мя еси, да научуся оправданиям Твоим.

«Так, или подобным образом, должны размышлять сами с собою вы, кои находитесь за сими забралами. Не для обличения вас пришли мы сюда, а чтобы преподать вам утешение и назидание. Видите сами, как святая вера, со всеми таинствами своими, приблизилась к нам; не удаляйтесь же и вы от нее; приблизьтесь к ней верою, покаянием, исправлением своих нравов. При всех грехопадениях ваших, вы имеете еще средства к тому, чтобы соделаться паки добрыми людьми и христианами истинными; у вас есть ум, чтобы познать путь правды и отличать его от пути беззакония; есть воля, чтобы избрать доброе и избегать злого; есть совесть, чтобы восчувствовать свои грехи и возненавидеть их; есть очи, способные плакать о соделанном; есть уста, готовые изрекать молитву и исповедь. Вспомните благоразумного разбойника, на кресте покаявшегося: он со креста пошел в рай – что мешает и вам подражать его святому примеру? Спаситель и теперь простирает со креста руки ко всем кающимся; покайтесь и вы, и прейдете от смерти в живот!

«Но что слышу я? Изведи из темницы душу мою, исповедатися имени Твоему! – Кто вопиет столь жалким воплем? Обремененный злодеяниями преступник? – нет! Обыкновенный узник? – нет! Человек невинно страждущий в темнице? – нет! Пo крайней мере человек находящийся в темнице? – нет! Что же это? царь и пророк, мудрец и псалмопевец – св. Давид! Но, друже Божий, кто мог заключить тебя в темницу? И где сия темница, когда ты управляешь всем Израилем, когда кедровые чертоги твои так пространны, что могут вместить всех жителей Иерусалима? На какое же заключение жалуешься ти? Откуда хочешь быть изведенным? – Из темницы плоти моея, ответствует св. Давид, – той плоти, которая непрестанно мрачит, связует, теснит и измождает бессмертный дух мой; той плоти, которая со всеми желаниями моими влечет меня долу, приковывает к земле, заставляет работать истлению, не позволяет даже воздыхать свободно о горнем Иерусалиме. Чего не· делал я, чтобы растерзать узы моих греховных навыков, чтобы возникнуть от рова страстей, изыйти на широту свободы чад Божиих? Обращался за помощию к мудрости и мудрым: советовался с умом и сердцем; постился и плакал; даже связывал себя клятвою не преступать закона правды: но тщетна надежда на мои собственные усилия; остается одна надежда на милость и всемогущество Того, Кто един может воссоздать сердце чистое, и обновить в утробе моей дух правый. И вот, я вопию к Нему подобно последнему из преступников: изведи из темницы душу мою! Возьми меня из сего суетного и мятежного мира в светлые обители Твои, – туда, где живет одна чистота и правда, где нет печали, ни воздыхания. Или, по крайней мере, облегчи благодатью Своею тяжесть плоти моей, укроти всемогущим словом Твоим бурю страстей, подаждь свободу сердцу и силу духу, да возмогу сразиться с полчищем нечистых помыслов и страстей, и потом беспреткновенно до конца жизни ходить в оправданиях закона Твоего. Изведи из темницы душу мою исповедатися имени Твоему.

«Что мы должны заключить из молитвенного вопля Царя Израилева? То, что у каждого из нас, кто бы он ни был, есть свое заключение и своя темница; – что всем нам не достает свободы духа, недостает и возможности освободиться от рабства греховного собственными силами, без всемогущей помощи свыше. Воспользуемся же сим великим примером; и, выходя из сей темницы, обратим испытующий взор на самих себя, низойдем во глубину и мрак своего внутреннего заключения, и, нашед там томящийся в оковах чувственности дух наш, возревнуем о его освобождении, взывая, подобно Царю Израилеву, к великому Разрешителю всяких уз: Изведи из темницы душу мою исповедатися имени Твоему! Аминь». Иннокентий, Архиепископ Херсонский и Таврический.

1. Ораторство в древней Греции. – Ораторы до Перикла и в его время известны только по именам и некоторым отрывкам, сохраненным историками. Между ними встречаются имена Солона, Фемистокла, Алкивиада, Клеона и других. От самого Перикла дошли до нас отрывки из речи в честь падших на Марафенском поле. В периоде между Периклом и Демосфеном особенно известны следующие ораторы.– Горгиас, родом из Сицилийского города Леонтиума, известен тем, что в числе других возбуждал Афинян к войне против Персов и говорил речь в честь падшим при Саламине. От него дошли до нас две речи. – Лизиас, Афинский оратор, жил за 450 л. до Р. Хр. и славился не только красноречием, но и плодовитостью. Он написал, как полагают ныне, до 400 речей, из коих до нас дошло только 34. В них он превзошел всех современных и многих позднейших ораторов, чистотою, ясностию, сжатостию и приличием выражения. – Исократ, ученик Горгиаса, составляет эпоху в красноречии Греческом. Он известен не только как оратор, но и как ритор, учитель красноречия. Впрочем, в речах его, из коих 21 дошла до нас, мы находим более искусственности, отделки периодов и труда, нежели следов истинного гения. Есть предание, что он около 20 лет сочинял свой панегирик Афинянам. – Исей, ученик Исократа и учитель Демосфена, жил во время Филиппа и отличался достоинством и возвышенностью мыслей. Он оставил десять речей. – Демосфен открывает собою новый период в ораторском искусстве древней Греции. Он родился за 384 г. и умер за 322 г. до Р. Хр., был родом из Афин и должен был искусством победить врожденные недостатки своего произношения. Он заикался и не мог выговаривать буквы «р», а потому говорил часто в уединении, при шуме морских волн и клал камешки в рот. Чтобы получить навык в слоге, он восемь раз переписал историю Фукидида. Целую жизнь восставал он против Македонского владычества и в речах своих вооружался против нелепых желаний толпы, открыто порицал Афинян за их недостатки и призывал их к мужеству, чести и любви к отечеству. Он превзошел всех Греческих ораторов силою и возвышенностью мыслей, жаром чувств и убедительностью. От него дошли до нас 65 приступов, 6 писем и 61 речь, из коих некоторые, однако, как думают, не им писаны. Особенно славны его Филиппики, речи против вмешательства Филиппа Македонского в дела Греции, и речь «О венке», назначенном Афинянами за его заслуги, в коей он состязался с Эсхином и победил его. – Эсхин, родом из Афин (393–317 до Р. Хр.), современник и соперник Демосфена, был тайным приверженцем Филиппа Македонского. До нас дошли три его речи. Из современников Демосфена известны особенно Ликург и Динарх. От первого дошла до нас одна речь, а от второго три. Позднее жил Димитрий Фалерейский, известный оратор, коего Цицерон однако называет исказителем красноречия.

2. Ораторство в Риме. Из числа Римских ораторов, коих сочинения не дошли до нас, известны: Тиверий Гракх, народный трибун, Красс, Гортензий и другие. Но всеобщей славою пользуются три оратора, коих речи сохранились до нашего времени. Марк Туллий Цицерон, знаменитейший из народных ораторов Римских, родился в 106 г. до Р. Хр., происходил из сословия всадников и был убит в 42 г. до P. Хр., по требованию Антония, во втором Триумвирате. Он был Проконсулом и правителем Киликии. Кроме разных сочинений по части теории красноречия и философии, мы имеем от него 59 речей, кои принадлежат политическому и судебному роду. Некоторые из них приведены были выше сего. Все они отличаются в особенности строгим, логическим составом, убедительностью, ясностью доводов и правильным, изящным языком. Цицерон много содействовал образованию наукообразной прозы Латинского языка. Марк Фабий Квинтиллиян, родом Испанец, жил в конце I-го века по Р. Хр. Упадавшее красноречие Римское нашло в нем последнюю подпору. Он оставил 19 речей, 145 декламаций и большое сочинение. «Об ораторском наставлении (de institutione oratoria)», замечательное по многим практически-полезным правилам и разборам образцов. Из декламаций, как думают, не все принадлежат ему. Плиний младший, ученик Квинтиллияна, жил в конце I-го и в начале II-го века. Он известен был в Риме своими судебными речами и оставил панегирик Императору Траяну, написанный, хотя красноречиво, но напыщенных слогом.

3. Духовное красноречие и первые времена Христианства. – Первые Христианские витии были святые Апостолы и преимущественно Св. Апостол Павел, о котором Св. Иоанн Златоуст говорит, что он обращал к истинной вере столько же даром слова и убеждения, сколько силою чудес. Красноречивейшие из Пастырей и Учителей Греческой и Римской Церкви жили между II и V столетиями. Из них первой принадлежали следующие мужи. Св. Иустин мученик (род. в 85 и сконч. 165), славный двумя своими «Апологиями», т.е. сочинениями, писанными в защиту Христианства, известен в истории витийства силою и вместе простотою своих слов. Климент Александрийский (ум. в 218 г.), первосвященник и учитель в Александрии, прославился не только красноречием, но и своими сочинениями, из коих в одном увещевал язычников и принятию Христианства, в другом изложил Христианское нравоучение, а в третьем собрал отдельные статьи. Ориген Адамантиос (р. 185, ум. 253), в 18 лет заступил место своего учителя, Климента в Александрийских школах. Он прославился своими толкованиями Библии и полемическими сочинениями. Василий Великий, Епископ Неокесарийский (род. 329, ум. 379 г.), знаменитый противник Ариянства и учредитель монашеского жития. По возвышенности и силе духа в его творениях, софисты называли его Христианским Платоном и Демосфеном. Он оставил письма, послания, поучения и разного рода рассуждения. Григорий Богослов, Епископ Назианзинский в Каппадокии, (род. 328, ум. в 389 г.), друг Василия Великого и, подобно ему, знаменитый отшельническою жизнью, оставил множество писем, речей, посланий и духовных песнопений. В сочинениях своих он соединял строгость и силу убеждения с изяществом выражения. Иоанн Златоуст, родом из Антиохии (353–407 г.), соединяет в себе в высшей степени все дарования духовного витии и есть, без сомнения, первый из Христианских ораторов. Из духовны витий Римской Церкви, писавших на Латинском языке, замечательны всего более Амвросий (ум. 397 г.), оставивший три тома проповедей, кои отличаются ясностью мысли и пламенностью чувства, и Св. Августин, (354–403), славный своими сочинениями «Исповеди» и «О граде Божием».

4. В Средних веках духовное красноречие пришло в упадок; выспреннее одушевление было подавлено в это время школьным изучением Аристотеля и схоластикою. В новые времена, вместе с освобождением умов от этих цепей, воскресло и витийство церковное.

5. Во Франции сначала процветало одно только духовное красноречие. Эпоха Людовика XIV особенно славилась знаменитыми ораторами. Таковы были Боссюэт, епископ Мосский (ум. в 1704), коего проповеди отличаются строгостью логических выводов и который известен еще своим «Рассуждением о Всеобщей истории» Бурдалу (ум. в 1704 г.), монах Иезуитского ордена; Флеинье, епископ Нимский (ум. в 1710); Фенелон, архиепископ Камбрайский (ум. в 1715 г.), известный трогательным чувством своих проповедей и написавший известное сочинение, род романа «Телемак»; Массильон (ум. 1742), епископ Клермонский, глубокомысленный проповедник; и Иаков Сорен (ум. 1730), Протестантский вития в Гаге. – Тогда же жили известнейшие Французские ораторы в судебном роде. Из них более других известны Патрю и де Ламоаньон. – В XVIII столетии отличались также многие в академическом красноречии. Таковы были Фонтенель, известный кроме того своим сочинением «О множестве миров», Томас – своими похвальными словами, не чуждыми напыщенности, и д’Аламберт. Политическое красноречие началось во Франции со времени Революции 1789 года. Первым оратором в эпоху ее был известный Мирабо. Позднее, во время восстановленной Монархии, известны были Граф Лангине, Фуа и Казимир Перье.

6. В Англии ораторское красноречие, вместе с историею и романом, возвысилось над другими родами литературы. Со времени Королевы Елисаветы, здесь возникло политическое красноречие, которое в два последних столетия достигло высокой степени. Первым образцом в этом роде служат речи Графа Шефтесбури (1671–1713), который замечателен еще своими психологическими исследованиями об изящном. За ним следовал Роберт Вальполь (1674–1745), один из деятельнейших министров, содействовавших много развитию Английской торговли; Вильям Питт, Γρаф Чатам (1708–1778), превосходнейший парламентский оратор и государственный муж Англии, задолго предвидевший отторжение Северо-Американских Штатов и с жаром восстававший против известных налогов на штемпель; Вильям Питт (1759–1805), сын предыдущего, также один из знаменитых деятелей на политическом поприще своего времени; Фокс (ум. 1806), противник Питта в парламенте; Шеридан (ум. 1816), оратор и драматический писатель; Георг Канинг (1770–1827), первый министр Англии при заключении Лондонского трактата в 1827 г., по коему признана была независимость Греции. В парламентских речах своих он славился остроумием и тем, что умел пользоваться слабыми сторонами и малейшими упущениями своих противников. Бурке, также известный оратор, воспламенял слушателей; Питт поражал противников величием идей; Фокс невольно увлекал их за собою; напротив Канинг действовал всего более на убеждение. Наконец Бруггам (ум. 1831) знаменит тем, что содействовал уравнению прав Католиков и Реформатов в Англии. Его речи обвиняют обыкновенно в отсутствии простоты.

7. В Германии, со времен Лютера, процветало духовное красноречие; но высшего развития этот род литературы, также как и другие, достиг в прошедшем столетии, со времени Мосгейма (ум. в 1752 г.), знаменитого проповедника и церковного писателя. За ним следовали Ерузалем, Крамер, известный кроме того, как лирический поэт, Гердер (1744–1803), пропопресвитер Веймарского собора, один из величайших писателей Германии, поэт, Философ-гуманист и критик, Рейнгард, Бретшнейдер, Тиширнер и другие¹⁵.

1. Догматика, в общем смысле, означает всякое изложение какого-либо предмета, имеющее целью раскрыть касательно его и привести в сознание те или другие истины. Изложение это заключает в основании своем методу, которая, как видели мы в первой части нашего курса, имеет различный характер. Синтетическая (от общего к частному) и аналитическая (от частного к общему) метода, в риторическом отношении, представляет многоразличный вид, т. е. в письменном изложении может быть различно развиваема, в форме монологической, диалогической и эпистолярной. Метод водворяет в познаниях наших систему, которая, будучи, так сказать душею всех наших познаний, хотя также может иметь различный вид, но вообще условливает собою нечто целое, стройное. Такова Наука, коей предметом служит та или другая сторона природы или жизни человеческой. Наука составляет главный орган Догматической прозы. К сей последней относятся кроме того другие, более частные, а потому не столько важные по значению, роды ее, каковы: Энциклопедии, Ученые разговоры разного рода, так называемые Разговоры в царстве мертвых и богов, Рассуждения или Диссертации, Монографии, Чтения, Учебники, Труды членов ученых сословий, Периодические издания разного рода и проч.

2. Главные условия и достоинства догматической прозы, касательно слововыражения, заключаются в совершенной чистоте и правильности языка, в простом, чуждом всяких иносказательных и фигуральных выражений, слоге и, наконец, в полной отчетливости и ясности развиваемых истин и вообще положений. Писатель старается в ней действовать только на умы и убеждения читателей, и ни в какой мере не имеет намерения тронуть чувствительную сторону их сердца, ниже увлечь фантазию их в область какого бы то ни было вымысла. Строгая истина, сама по себе прекрасная и столь близкая всем разнообразным началам нашей духовной деятельности, составляет исключительный предмет, который сочинитель имеет в виду. – Переходим к обозрению различных отраслей наук.

3. Науку надобно отличать от Учения. Первая содержит в себе такое изложение истин по какому-либо предмету, которое утверждается на идеях ума с одной, и на основных началах самого предмета, с другой стороны, без всякого приложения. Учение напротив излагает тот или другой предмет науки или всю ее, в приложении к понятиям отроческого возраста, или к другой какой-либо практической цели. Разные отрасли наук составляют достояние факультетов, как частей того заведения, которое обнимает все их отрасли и которое есть университет (Universitas scientiarum). Учение же есть достояние гимназии, в которой науки приспособляются к развитию умственных сил учащегося или специальных школ, имеющих целью преимущественно практически приготовить граждан, полезных по той или другой части. Науки разделяются на Богословские, Философские, Математические и Военные, Исторические, Юридические, Политические, Камеральные, Филологические, Естественные и Медицинские.

4. Богословие разделяется на Историческое, коего предметом служит повествование о судьбах Ветхозаветной и Новозаветной Церкви; Догматическое или Созерцательное, которое в систематическом порядке излагает истины, преподанные Откровением и составляющие основные начала Веры Христианской, и которое в сокращенном виде излагается в катихизисах; Истолковательное, имеющее целью перевод Священного Писания на разные языки и объяснение догматов Веры; Состязательное или Апологетическое, которое опровергает лжеучения Иудеев, Могометан, язычников и еретиков. К Богословским наукам относятся еще Каноническое или Церковное право, которое собирает Апостольские правила и постановления в руководство Христианским Церквам и общим, соборным голосом постановляет и утверждает права и отношения членов Церкви; Аскетика или Аскетическое Богословие, наука о средствах к соблюдению всей чистоты жития, в строгом смысле Христианского, вообще или о правилах монашеского жития в частности; Гомилетика, наука о Церковном красноречии, имеющем целью истолкование Св. Писания и догматов Церкви.

5. Философские науки имеют целью объяснить, на основании умственных начал, значение и порядок явлений как в мире физическом, так и в духовной жизни человека. Эта общая цель составляет предмет Метафизики. В частности же, по отношению к одному миру Физическому, стремится к этой цели, так называемая, Натуральная Философия, в которой более других известна система Немецкого Философа Окена. Философские науки, имеющие предметом духовную природу человека, суть: Психология, наука о бессознательных действиях души человеческой (о чувстве внешнем и внутреннем, о его движениях: радости, печали, ожидании, надежде, о сновидениях, лунатизме и проч.); Логика, наука о сознательных действиях мышления; Этика, наука о верховном начале нравственности и его видоизменениях; Систематика, наука о познавательной деятельности ума, объясняющая возможность, цель и порядок познаний; Эстетика, наука об изящной деятельности творческого чувства и фантазии, и наконец, Философия Истории, объясняющая многостороннее развитие различных начал и сторон духовно-нравственной природы человека в судьбах Всеобщей истории человечества.

6. Математические науки имеют целью определить законы больших или меньших величин, т. е. те неизменные законы числа и меры, по коим слагается и пребывает вещество. Математические науки разделяются на Чистые и Прикладные. К Чистым относятся: Арифметика, наука о величинах в Форме чисел, Алгебра, наука о величинах, без применения, Геометрия, наука о простейших, прямолинейных протяжениях, и другие высшие части Математики, каковы: Прямолинейная и Сферическая Тригонометрия, Высшая Алгебра, Аналитическая геометрия, Дифференциальное и Интегральное исчисление и проч. Прикладные математические науки суть следующие. Механика рассматривает силы и их действия, как математические величины. Она разделяется на Статику и Гидростатику, науки о равновесии тел твердых и жидких, и на Динамику и Гидродинамику или Гидравлику, науки о законах движения тех же тел. Аэрометрией или Пневматикой называется наука о равновесии и движении тел воздухообразных. Астрономия, наука о движении небесных тел, разделяется на рациональную, имеющую предметом истинное движение этих тел, и сферическую – мнимое, кажущееся нам движение их на тверди небесной. Приложение Математики к движениям прямого, преломленного и отраженного света называется Оптикой, в обширном смысле; тогда как в тесном значении это слово означает науку о прямолинейном свете. Далее сюда относятся Диоптрика, наука о преломленных лучах света в стеклах (микроскопы) и других диафанических предметах, Катоптрика, наука об отраженных лучах, как например в зеркалах. Геодезия, часть практической Геометрии, содержит учение о правильном измерении и размежевании земель; Архитектура, учение о постройках на твердой земле, Гидротехника, – учение о постройках на воде, Мореплавание и проч. К наукам Математическим относятся обыкновенно и Военные. Военные науки суть Артиллерия, Тактика, учение об употреблении и движении различных родов войска, Стратегия, учение об искусстве вести войну, Инженерная наука, Саперное искусство и проч. Сюда же можно отнести и Военное мореплавание.

7. О науках исторических говорено было выше, во втором отделении.

Науки Юридические, имеющие предметом общую идею права и ее разнообразные применения, разделяются на Философию Права или науку о праве, коим человек по врожденному достоинству своей природы пользуется в обществе, как член его, и науки о праве положительном. Сии последние суть: Наука о праве гражданском, по коему различные граждане, живя и действуя в обществе, приобретают новые, более частные права, каковы владение, наследство, договоры и проч.; Наука о праве уголовном, по коему общественная власть определяет возмездия за нарушение прав всего общества или некоторых его членов; Наука о праве государственном, по коему установляются отношения сословий к Верховной Власти, равно как и взаимные их права и отношения, и организуются разные отрасли общественного управления. Древний Рим отличался полнотою, определенностью и строгой системою своего права; при том право это было принято при устроении Ново-Европейских обществ многими народами Западной Европы; а потому Римское право составляет предмет Особой науки и имеет свои кафедры в университетах. История права бывает двух родов: внешняя, излагающая в хронологическом порядке одни узаконения, и внутренняя, следящая за постепенным развитием духа и основных начал того или другого законодательства. Наконец Энциклопедия права содержит в себе историческое изложение внешних Форм и внутреннего развития законодательных идей, равно как и различные системы права, у образованнейших народов Древнего и Нового мира.

8. Политические или государственные науки обьемлют все те знания, которые основным понятием своим имеют идею государства. Они состоят из следующих частей: Международное право (jus inter gentes, droit international), коим определяются права и отношения целых народов взаимно между собою; Политическая Экономия, наука о народном богатстве; Статистика, излагающая состояние государства в известное время; Наука о Финансах, определяющая отношения между государственным приходом, расходом и долгом; Полицейская наука, имеющая предметом благочиние в государстве; Государственное хозяйство, составляющее отрасль Политической Экономии и другие, более частные отделы.

9. Камеральными науками, в тесном смысле называют те, которые необходимы для человека, заведывающего тою или другою отраслью общественного или частного хозяйства. Сюда поэтому относятся Сельское хозяйство, со своими многоразличными отраслями, Технология, учение о Фабричной и заводской промышленности, Наука о торговле, Бухгалтерия, учение как вести приходо-расходные книги; Хозяйственная Архитектура и проч. Заметим вообще, что камеральные, и особенно политические и юридические науки находятся в тесной связи между собою.

10. К Естественным наукам относятся Физика, имеющая предметом объяснение мировых или космических и планетных сил, света, тяжести, теплоты, электричества, магнетизма и гальванизма, Химия, рассматривающая составные начала вещества, и Естествоописание или, так называемая, Естественная история. Сие последнее; как наука, разделяется на многие части. Первую из них составляет Геология, которая имеет предметом составные части нашего материка, т. е. породы земель, камни, минералы и проч. Она называется и «Минералогиею», но в смысле слова более обширном. Геология разделяется на Ориктогнозию или Минералогию в тесном смысле, науку, описывающую минералы, на Геогнозию, которая описывает горные породы, и другие части. Фитология или Ботаника описывает царство растений. Зоология имеет предметом царство животных и разделяется на Орнитологию, о птицах, Ихтиологию, о рыбах, Инсектологию, о насекомых, Мастозоологию, науку о млекопитающих. Совокупность наук о человеке есть Антропология. Наконец наука, занимающаяся описанием и объяснением внутренних отправлений органических существ, т. е. процессов их материальной жизни, называется Физиологией. Oнa разделяется нa Физиологию растений, животных и человека. Весьма важное значение между науками сего рода имеет Сравнительная Анатомия, имеющая предметом сравнение телесного организма человеческого с организмом прочих животных посредством трупоразъятия.

11. Медицинские науки имеют предметом болезненное состояние организма человеческого, средства к его врачеванию и вообще состояние здоровья. Сюда относятся Анатомы (Трупоразъятие), Гигиена, наука об условиях здоровья, Диететика, учение о его сохранении, Макробиотика, учение о продолжении человеческой жизни, Патология, наука о самих болезнях. Терапия, наука об их врачевании. Хирургия, наука о механических болезнях, переломах, ушибах, ранах и проч. и об их врачевании, Акушерство и проч. Фармакология есть учение о приготовлении особенных лекарств; Фармация – учение об общих, всегда в наличности в аптеках находящихся лекарствах. Наконец Судебная Медицина имеет предметом юридические сведения медика, при производстве следствий над убитыми, внезапно-умершими и разными случаями, требующими полицейского исследования.

12. Науки Филологические имеют предметом слово человеческое. Они состоят из Лексикологии, науки о речениях (Лексикография – учение о словарях какого-либо языка), Грамматики – науки о предложениях, Синтаксиса, науки о периодах, и Риторики, науки о речи письменной. Под Филологией в тесном смысле разумеют науку о языках, литературах и древностях (известиях об общественной и частной жизни) народов Греко-Римского, Классического мира. Синология, Санскритология, Зендология имеют предметом теоретическое изложение языков Китайского, Санскритского или древне-Индийского, Зендского или древне-Персидского. Сии последние относятся вообще к отделу Восточных или Ориентальных языков.

13. В тесной связи с Филологическими науками находятся, так называемые, Гуманические, Свободные, Словесные и Изящные науки. Значение их следует объяснить исторически. В Древности не было такой строгой разграниченности между различными отраслями наук, какая существует в наше время. Сначала все ограничивалось тогда феософическими и космогоническими учениями, содержавшими в себе понятия о богах и о создании и пребывании мира. Из этих учений возникли Философия, объяснявшая более сознательным образом те же предметы, и Филология, сначала у древних Греков, означавшая вообще любовь к фактическим познаниям и обладание ими в различной мере. Таковы были сведения об Истории, Географии, Поэзия, Красноречие, Диалектика, учение о словопрениях, и философские познания. Эта любовь к познаниям истекала из первого, юношеского сознания нравственных сил, каким отличалась древняя Греция.

14. Греки взирали на познания и вообще на образование духовных и телесных сил человека, как на нечто высшее, соделывающее человека человеком по преимуществу. Образование, удовлетворявшее этой цели и обнимавшее тот же круг знаний, как и Филология, только не в отношении к учености, собственно, а к достоинству человеческой природы. Древние называли словом Humanitas (как бы «человечность»); познания же сего рода – гуманическими.

15. В тоже время, по понятиям, их независимо образовывать душу и совершенствовать тело в гимнастических упражнениях мог только человек свободно рожденный, т. е. не вольноотпущенник и тем менее раб. На этом основании тому же кругу гуманических познаний они придавали еще другое название, Ares liberales, Свободные искусства и науки.

16. В Александрийской школе, в век Птоломеев, Филология приняла строгое, ученое направление. Задачею ее соделалось объяснить, в грамматическом, историческом и других отношениях, писателей классической Древности Гуманические же или, что почти тоже, Свободные знания, хотя сохранили свое значение, но в этой школе не были распространены, как было прежде. Напротив Рим, усвоив образование Греции, усвоил и эти знания. Отсюда их Латинские названия. В Средних веках, Западная Европа приняла все свое умственное, хотя и не нравственное, образование от Рима. Вместе с этим образованием, Гуманические или Свободные искусства и знания проникли в нее. Мало по малу они составили в Европейских университетах особый факультет, обнимавший те знания преимущественно, которые не имели прямого, практического приложения. Таковы были Грамматика, Риторика, Поэзия, сначала как особое учение, История, Нравоучение, Метафизика и другие философские науки. Они названы были с одной стороны варварским словом Studia humaniora, а с другой сохранили свое прежнее название Artes liberales и в таком виде остаются во многих, особенно Католических университетах до наших дней.

17. В близком родстве по значению с Гуманическими и Свободными знаниями находятся, так называемые, Словесные науки, (les belles letters). В Средних веках в Западной Европе высший, аристократический класс чуждался всякого образования. Университеты и коллегии были посещаемы только людьми среднего сословия, видевшими в науке прямую, существенную пользу. Мало по малу однако, с возрождением искусств и знаний, начиная с XV и в XVI столетии, и высший класс понял нужду образования. Между тем университеты и коллегии оставались ему чужды и по сухой, схоластической форме науки и преподавания, и потому еще, что в них изстари водворилось среднее сословие. Тогда то, и преимущественно во Франции, составилась Энциклопедия Словесных наук, которые должны были образовать ум, сообщить ему познания, очистить вкус, внушить любовь к поэзии, красноречию и ученым беседам. Эта Энциклопедия состояла из тех же наук, как и Свободные искусства, но к ним присоединилось изучение языков Латинского и Греческого и некоторые понятия об изящном. Это были, так называемые, les belles lettres или Словесные, Беллетристические знания. Из их настоящей родины, Франции, которая в XVII и XVIII столетии простерла свое влияние по всей Европе, они распространились, вместе с этим влиянием, по Англии, Италии, Германии и России и проникли даже в университеты и коллегии. Во многих из них они заменили Свободные науки, в других сии последние остались. В наше время, когда университетское образование упростилось и сделалось доступно всем классам, и когда науки получили самостоятельное значение, знание Словесных наук распалось само собою: части же, его составлявшие, перешли в отделы наук Филологических, философских и исторических. Прежде же выражения: словесник (homo litteratus, um homme lettre), Словесные науки, Словесный Факультет были очень обыкновенны.

18. Совсем другое происхождение и значение имеют, так называемые, Изящные науки. Когда в половине прошедшего столетия получила начало Эстетика, наука об изящном, тогда не делали еще строгого различия между поэзиею и красноречием ораторским и историческим. Тогда то разделили изящные искусства на два отдела; одни из них, которые действуют на наблюдателя без посредства слова, каковы музыка, живопись, ваяние и зодчество, названы были Изящными искусствами собственно; а другие, в коих словесное выражение идей необходимо, каковы поэзия и красноречие, – Изящными науками. Очевидно, однако, что поэзия и красноречие, как произведения Фантазии и ума, по сущности различны между собою. Вообще мысль об изящных науках была допускаема только в свое время, a ныне не имеет значения.

1. Слово Энциклопедия происходит от Греческого ἐγκυκλοπαιδεία, что значит «в кругу учение». У Древних высшее образование не имело той Факультетской раздельности, какою оно отличается в новейшее время. Напротив, в Древности оно было совокупное, т. е. обнимало все известные в то время науки и знания в одной нераздельной совокупности. Вот почему образование это имело характер совокупный, круговой, энциклопедический. Этим-то характером отличалась и совокупность тех учений, которые, как мы видели в предыдущей главе, носили названия Филологии, Гуманических знаний и Свободных искусств. В наше время понятие Энциклопедия получило определенное и совершенно частное значение, особенно в конце прошедшего столетия, во Франции, в школе, так называемых, Энциклопедистов. Представителями этой школы были известные философы-софисты Дидеро, д҆ Аламберт, Гельвеций и друг. Они замыслили изложить и объяснить все понятия, относящиеся к самым разнородным наукам, в простом, азбучном порядке. Таким образом, возникла знаменитая «Французская Энциклопедия», (Encyclopédie ou dictionnaire raisonné des sciences, des arts et des métiers etc.), в 28 фолиянтах. Энциклопедия эта отличается неверностью и недальновидностью философских взглядов и скудостью сведений, общих всей тогдашней Французской учености. В последствии в Европе вошло в обычай объяснять в азбучном порядке разные познания, или пo одной какой-либо отрасли наук, или пo всех их в совокупности. Таким образом, получили начало Исторические, Географические, Мифологические, Математические, равно как и вообще Энциклопедические словари. Из сих последних высоким достоинством отличается Немецкий Conversations-Lexikon (12 томов) книгопродавца Брокгауза и особенное 8-ое его издание (Лейпциг, 1833). В нашей литературе подобное издание предпринято было книгопродавцом Плюшаром, под названием «Энциклопедического Лексикона»; но его 17 томов доведены только до буквы Д. Из отдельных словарей в литературе нашей известны «Географический лексикон Российского государства», составленный Фед. Полуниным, «Словарь достопамятных людей Русской земли» Бантыша-Каменского и другие.

2. Под Рассуждением разумеется сочинение, в котором писатель теоретически или практически развивает и объясняет какой-либо предмет из области наук. Способ изложения Рассуждений изменяется многоразлично, смотря по существу самого предмета, по намерению автора и, наконец, по тому требуется ли более логической последовательности в исследованиях и выводах, или строгости в розысканиях. Всякое Рассуждение требует плана или предварительного начертания, которым определяется взаимная связь и порядок всех его частей. Слог Рассуждений изменяется по излагаемым в них предметам. Рассуждение, писанное с целью получить ученую степень доктора, магистра и кандидата, называется Диссертацией. В этом случае обыкновенно в конце его помещаются темы для диспута.

3. Монографиями называются систематические описания отдельных предметов из области наук и знаний, преимущественно естественным. Они имеют наукообразное значение. Описания этого рода, нередко посвященные предметам совершенно частным и почти всегда новым и дотоле неизвестным, во многом содействуют успехам наук. С другой стороны, целью их в различных случаях служит приведение в известность и объяснение аномалий. При монографических описаниях не должны быть упускаемы из виду и общие положения и основания науки.

4. В древней Греции, когда знание не имело еще того строгого, систематического характера, каким оно отличается в наше время, – когда науки не имели тех особных, очевидно-сознанных оснований, которые в сущности разграничивают их, рассуждения и даже целые науки излагались в форме разговоров. Это вполне согласовалось и с энциклопедическим характером тогдашних знаний, и с той любовью к ученым беседам и словопрениям, которые столь свойственны были юношескому возрасту древней учености. Таким образом, почти все философское учение Платона дошло до нас в его разговорах. Таковы его разговоры «Федон», о душе, «Федр», об изящном, «Кратилос», о подлинном смысле названий «Лизис», о дружбе, и другие. У древних были еще Симпозии или разговоры на ученых пирах. До нас дошли симпозии Платона и Ксениофонта-историка. Диалогический способ развития разных философских идей введен был Сократом. От того он называется еще Сократическим. Заметим, что в разговорах, Древних истина почти всегда влагается в уста Сократа. – В новейших литературах, особенно в старину в большом употреблении было излагать рассуждения в Форме разговоров, коей общие условия показаны нами в Общей Риторике, в главе о диалогическом способе изложения речи. Ныне этот способ выходит из употребления. Между тем в литературе нашей есть много образцовых произведений в этом роде. Таковы «Разговор между испытующим и уверенным в Православии Восточной, Греко-Российской Церкви», соч. Митрополита Филарета, «Разговор о древностях Великого Новгорода», Митрополита Евгения; «Разговор о счастии» соч. Карамзина и другие.

5. Особый вид разговоров составляют так называемые Разговоры в царстве мертвых. Изобретателем их обыкновенно считают Лукияна родом из Самосата, остроумного Греческого сатирика и ритора, жившего во II веке пo Р. Хр. при Траяне и Марке Аврелие. Его произведения состоят в повествовательных, риторических, критических и сатирических сочинениях, имеющих по большей части форму разговоров. Из них наиболее известны «Разговоры в царстве мертвых и богов», в которых он весело и язвительно осмеивает мифологию и философские секты Греции. Они доставили ему славу остроумшейшего писателя Древности. – При возрождении и развитии Европейских литератур, вошло в обычай, отчасти из подражания Лукиану, выставлять героев, живших в разные века, но близких по образу действования, (например Аннибала и Суворова) во взаимной беседе, с целью соделать посредством их беседы очевидной какую-либо истину. Таким образом, получили начало «Разговоры в царстве мертвых». Из Французов известны в этом роде сочинения Фенелона, из Немцев Виланда, у нас – M.Н. Муравьева. В наши дни этот род сочинений, как такой, который не ведет прямо к наукообразному изложению предмета, почти вышел из употребления.

6. Если профессор письменно обрабатывает и излагает предмет науки, не по главам и параграфам, a пo отдельным предметам, входящим в состав его науки, и притом в полной последовательности сих предметов, то сочинение его носит название Лекций или Чтений. Распространение этой Формы науко-образного изложения принадлежит Германским ученым, хотя мы встречаем ее еще у Лагарпа, Французского критика XVIII столетия. Распространение же способа излагать предмет науки в письмах (ученые письма) – Французам. У нас, кроме переведенных лекций братьев Фр. и Авг. Шлегелей о древней и новой Литературе, известны Чтения о Словесности профессора Давидова, и Чтения об Истории поэзии и Об Истории Русской Словесности, преимущественно древней профессора Шевырева.

7. В новые времена с распространением наук и искусств, основались многие академии и ученые общества, имеющие целью обработывать и совершенствовать разные отрасли знания, чего у Древних, в таком виде и объеме, как в наше время, не было. Академии, ученые общества, университеты, лицеи, иногда и гимназии издают в разное время и под различными названиями исследования и труды своих членов. При этом помещаются почти всегда протоколы заседаний и отчеты их действий. Этого рода изданиям придаются обыкновенно особые названия. Таковы Записки Академий, Труды ученых обществ и Акты Университетов. Последние содержат в себе речи, читанные профессорами на годичных торжественных собраниях университетов, с присовокуплением отчетов в их ученой и учебной деятельности. Заметим при этом, что результат совещаний, производимых членами ученого общества по какому-либо предмету, называется обыкновенно мнением, а замечание одного члена, несогласное с мнением прочих, голосом.

8. Периодические издания суть собрания сочинений, выходящие повременно, т. е. по известным дням, неделям, месяцам и проч., и оканчивающиеся вместе с годом. Периодические издания суть Ведомости или газеты, Журналы, коим даются разные названия, как то: вестников, записок, собеседников, обозрений и проч., Календари, Альманахи.

9. Журналы имеют объем периодических книжек. Их цель – не простое извещение о новостях по какой-либо части, но ознакомление публики с современным состоянием, ходом и развитием какой-либо отрасли знаний, промышленности или политики. От того журналы всегда делятся на несколько отделов. В одном из них содержатся теоретические выводы или Фактические наблюдения; в другом – полные, критические разборы современных произведений по избранному журналистом предмету, или только краткие указания (рецензии) на содержание и достоинство этих произведений. Критики и рецензии составляют область библиографии. В третьем отделе помещаются ученые известия и статьи, не подходящие, по малому объему, ни под один из вышеозначенных отделов, – смесь. Между этими отделами помещаются произведения изящной литературы, повести, стихи и проч.¹⁶

10. Газеты имеют целью сообщение разных новостей, преимущественно по какой-либо части, как то: политике, литературе, учености, критике и проч. В газетах политических легкие литературные статьи составляют в наше время необходимую принадлежность. Таковы у нас С. Петербургские, Московские и разные губернские ведомости, Русский Инвалид, для военных, Северная пчела. В газетах чисто-литературных, кроме повестей и стихов, помещаются и небольшие рассуждения, ученые статьи и проч., написанные, впрочем, в современном духе. Такова у нас была «Литературная газета» Барона Дельвига.

11. Календари (Месяцеслов) суть ежегодные собрания статей, необходимы в быту житейском и справок разного рода. Таковы: святцы, указания дней праздничных и табельных, время восхождения и захождения солнца, виды луны, указание взаимных расстояний главных городов, приход и отход почты, движение пароходства, курс монеты, разные статистические и исторические известия преимущественно об истекшем году. Адрес-Календарь есть краткое извещение обо всех чиновниках, занимающих в какой-либо стране государственные должности. Он располагается в систематическом порядке, соответственно родам службы. Особый род составляют, так называемые, хозяйственные и земледельческие календари. Они содержат указания на каждое время, что должно делать на полях, в садах, огородах и проч. Разумеется, каждая страна имеет свои календари этого рода. В России право издания календаря составляет исключительную собственность Академии наук. Только Казань, Одесса, Тифлис и Бердичев пользуются в этом отношении исключением. В этих городах издаются свои особые календари.

12. Альманах прежде значил тоже, что и календарь. Впоследствии, и прежде всего во Франции, начали издавать при календарях и собрания стихов, к каждому новому году. Таков Французский «Альманах муз», издающийся с 1754 г. От Французов альманахи перешли к Немцам и получили большее разнообразие, когда со стихами соединена была изящная проза. У Немцев же явились альманахи исторические, географические, статистические и проч. Первым альманахом в России должно почесть Аониды Карамзина 1796 г. Англичане, начав издание литературных альманахов с 1823 г., носящих у них по большей части название кипсеков, превзошли всех роскошью издания. С того же 1823 г. возобновились альманахи и в России. Лучшим из них был Северные Цветы Барона Дельвига и потом Утренняя заря Владиславлева. Вообще цель альманахов – представить публике новейшие и занимательнейшие литературные произведения, особенно любимых публикою авторов.

13. Библиографические словари суть каталоги книг, расположенные, однако, не в азбучном порядке, a в систематическом, по различным отраслям знаний, или, если дело идет о древних рукописях и изданиях, в хронологическом порядке. При том, в них, при каждой книге, означается ее содержание, достоинство и случаи, в коих она с пользою может быть употребляема. При редких изданиях означается степень редкости книги, выписываются из нее любопытнейшие места, как то предисловия или послесловия, описывается их формат, внешний вид и проч. Прекрасный труд в этом роде у нас есть «Опыт Библиографического Словаря», составленный книгопродавцом Сопиковым в 5 т. Сюда же можно отнести известный каталог книгопродавца Смирдина.

1. Деловыми бумагами называются все те письменные акты, посредством которых во-первых, обнародываются государственные постановления и распоряжения, во-вторых, – правительственные лица и места сносятся между собою и с лицами и присутственными местами, им подведомственными, или с теми, коим они сами подчинены, а в третьих те, коими что-либо узаконивается. Многие из сих актов пишутся по установленной законами форме. Вообще же, касательно слововыражения, они отличаются своим особым характером, который послужил причиною, что и слог их имеет особое название. Он называется государственным или деловым. Возможная краткость выражения, ясность и полнота в изложении обстоятельств дела составляют существенные условия этого слога.

2. От обыкновенного, чистого и правильного, делового слога должно отличать, так называемый, обрядовый слог, который составлял некогда своего рода особый язык, и установился было в низших, присутственных местах наших, по каким-то стародавним, приказным преданиям. Он отличался запутанностью и неопределенностью выражений. В наше время он вытеснен чистым и правильным деловым языком. В постепенном ходе и усовершенствовании сего последнего, в отечестве нашем, можно принять четыре периода, до Петра Великого, до Императрицы Екатерины II, до Императора Александра и доныне Царствующего Государя Императора.

3. До царствования Петра Великого, в отечественном делопроизводстве нашем, был в употреблении особый слог, состоявший из смеси чисто-Русских, Церковно-Славянских, малою частью Латинских и Западно-Русских речений, вошедших в употребление со времени Судебника, и имевший свои технические слова, обороты и формы. Изучение его, как и вообще древней Руси, составляет предмет особой, исторической любознательности.

4. Преобразование России, произведенное Петром Великим, имело влияние и на деловой слог. Слог этот, с развитием законодательства, получил более определенности от введения многих законных форм и выражений, хотя полному и правильному образованию его много препятствовало то, что и язык отечественный не был еще окончательно установлен в своих грамматических и лексических формах. При том, в эпоху преобразования России, деловой слог наш, как и вообще письменный язык того времени, наполнялся многими иностранными оборотами и выражениями, заимствованными из разных Западно-Европейских языков.

5. В царствование Императрицы Екатерины II высший, дипломатический слог был преобразован просвещенными сановниками, Ее окружавшими. Таковы были Бецкий, Гр. Панин, Кн. Вяземский, Гр. Васильев и другие. В деловом слоге мало по малу были вытеснены слова иностранные и заменены собственно-Русскими. Впрочем, в это время, кажется, в низших инстанциях судебных мест окончательно утвердился, упомянутый выше, обрядовый слог, которого начало относится к эпохе Петра Великого и которого образование относится к последовавшим царствованиям Императриц Анны и Елизаветы.

6. Царствование Императора Александра замечательно по усовершенствованию делового и государственного слога. В особенности учреждение министерств имело в этом отношении важное влияние. Вместо прежнего запутанного, приказного слога явился во всех актах язык чистый и отчетливый. Манифесты, воззвания и рескрипты, писанные тогда Государственными секретарями Графом Сперанским и Шишковым, составляют эпоху в нашей деловой литературе. Тем не менее, слабые следы, как бы развалины старинного, обрядового слога оставались все еще и в это время.

7. Наконец, в Царствование Государя Императора Николая Павловича, деловой слог очистился, упростился и достиг почти окончательной обработанности. Излишние формы и длинные периоды в бумагах вытеснены и заменены оборотами легкими и удобопонятными. Можно сказать, что деловой слог, в наше время, достиг своей цели, т. е. краткости, соединенной с полнотою и ясностию. Многое в этом отношении, без сомнения, сделано было изданием Свода Законов, который написан языком правильным, чисто-Русским и без излишней техники и обременительных форм. По существу самого дела, служа первою, настольною книгою во всех присутственных местах наших, Свод этот, составленный особою комиссиею под председательством Графа Сперанского и под непосредственным наблюдением самого Государя Императора, окончательно вытеснил старинные невразумительные формы делового языка и заменил их оборотами правильными, естественными и чисто-Русскими.

8. Все государственные акты и деловые бумаги могут быть разделены на следующие главные отделы: акты законодательные, дипломатические, распорядительные, исполнительные, акты присутственных мест, акты состояния и акты укрепления имуществ. – К актам законодательным, относятся: Манифесты или всенародные объявления, исходящие от Высочайшей Власти, Указы, законоположения по отдельным предметам, утверждаемые Государем Императором и обнародываемые от Правительствующего Сената, Рескрипты, изъявления Монаршей Воли отдельным, государственным сановникам, Наказы, подробные наставления или приказания как поступать в каком либо государственном деле, исходящие также от Верховной Власти. Полное, систематическое собрание узаконений по всем отраслям государственного управления или по одной из них какой-либо важнейшей, называется Законодательным кодексом или Уложением. Подобное же собрание узаконений по одному какому-либо более частному предмету, называется Уставом или Положением. Наконец собрание узаконений и систематическое их сведение в одно целое, по разным предметам, с указанием на отдельные законоположения, называется Сводом Законов.

9. Акты дипломатические суть: трактаты или договоры между различными государствами, содержащие разные условия, касательно их взаимных отношений, прав, обязанностей, каковы наприм. трактаты союзные, мирные, оборонительные, торговые и проч., конвенции, договоры между различными государствами по отдельным актам либо случаям или пo предметам более частным, оффицияльные ноты, или ноты посланников, т. е. объявления какой-либо политической меры, принятой одним правительством в отношении к другим, декларации, подобные же обьявления, но приводимые во всеобщую известность, кабинетные письма, инструкции, или наставления посланников и их донесения. Как те, так и другие называются депешами.

10. Акты распорядительные состоят в приказах, по военному ведомству, в предписаниях, пo гражданскому, в инструкциях или наставлениях, коими снабжаются лица, на кои возлагается приведение в исполнение особого какого-либо поручения, предложения, имеющие пo большей части силу предписаний, отношения, т. е. сношения правительственных лиц и присутственных мест, занимающих равные места в порядке государственного управления. Заметим, что приказы выдаются по армии, по Флоту, по корпусам, дивизиям и проч. Скорость и точность исполнения их требует слога краткого и определительного, чтобы не было ни какой возможности перетолковать их. Запросы суть требования сведений по какому-либо предмету высшим лицом или местом от низшего. Они обыкновенно состоят в вопросных пунктах. Иногда ответами на запросы служат объяснения.

11. К актам исполнительным относятся докладные записки, в коих кратко, но в надлежащей полноте и ясности, излагаются обстоятельства какого-либо дела, подлежащие рассмотрению высшего лица или присутственного места. Они содержат в себе краткое извлечение из всей переписки и всех сношений по какому-либо делу, для сообщения полного понятия о сем последнем, и излагаются в историческом порядке и следуя ходу самого дела. Представление есть особый род записок, подаваемых от низшего правительственного лица или места, высшему и имеющих целью предложить на благоусмотрение сего последнего то или другое нововведение, перемену в существующем порядке, раздачу наград подчиненным и проч. Записками просто называются деловые письма, которые пишутся в третьем лице от известного имени или места. Эти записки очень употребительны в сношениях по делам частным, так и по делам службы и состоят в простой формуле: «такой-то просит такого-тоο о том-то». Рапорты и донесения пишутся: первые, преимущественно, по военному, а вторые по гражданскому ведомству, реляции – донесения о действиях войск в военное время. Донесения бывают или как ответы на предписания и запросы, или как простые извещения. В первом случае ответ должен во всей полноте и ясности исчерпывать все статьи и требования вопроса: во втором – донесение должно быть простым извещательным письмом с соблюдением известных форм. Просьба есть просительное письмо низшего к высшему, приведенное в законную форму. В ней прежде всего пишется полный титул места или лица, потом звание, имя и Фамилия просителя, а затем уже излагается как причина просьбы, так и само прошение, по пунктам.

12. Акты присутственных мест состоят в следующем. Регистратурою называется перечень входящих и исходящих бумаг, с означением их номера, года, месяца и числа. Журнал есть акт заседания присутственного места, который содержит означение лиц, присутствовавших в заседании, их совещания и решения, по поводу вошедших в присутственное место бумаг, располагаемых по статьям, и который скрепляется общей подписью. Протокол есть подобный же акт, но относящийся не только к заседаниям, но и ко всем другим оффицияльным случаям, как например к следствиям. При том с этим понятием сопряжено строгое, буквальное значение производимого решения или следствия. В журналах и протоколах приводится справка с обстоятельствами дела и с могущими находиться в присутственном месте, разными сведениями, касательно этого дела; потом следует подведение под закон обстоятельства, составляющего предмет совещания, и наконец, заключение или решение. Сюда же важно отнести журнал военных действий и морские журналы, содержащие в себе ежечасное записывание ветра, курса, хода корабля и всех перемен и происшествий на корабле. Дело присутственного места или канцелярии правительственного лица есть собрание всех вошедших бумаг и копий, снимков или, по-старинному, противней с исшедшим бумаг пo какому-либо предмету. Сии последние скрепляются узаконенной подписью.

13. К актам состояния принадлежат метрические книги о родившихся, браком сочетавшихся и умерших, выписки и свидетельства из оных, акты о принадлежности κ какому-либо сословию, как то родословные, городовые, обывательские книги, ревизские сказки (о крестьянах) и выписки из оных, акты, утверждающие состояние обществ и заведений, как-то жалованные грамоты, привилегии и проч., формулярные или послужные списки чиновников, аттестаты об их службе и проч.

14. Акты, укрепляющие имущества бывают следующих родов: а. акты крепостные, каковы крепости и записи, крепостным порядком совершенные, т. е. купчие и закладные крепости, дарственные записи, и вообще всякого рода акты, коими произведен переход от одного лица к другому права собственности на недвижимое имущество, на крепостных людей, и рекрутские зачетные квитанции, равно как и окончательные акты об увольнении крестьян в вольные хлебопашцы; b. записи и обязательства, явленные только для засвидетельствования у крепостных дел, каковы: духовные завещания, рядные записи на движимое имение, росписи приданому, крепостные, заемные письма, верющие письма, закладные в движимом имении и проч. К этому же отделу относятся акты, явленные к засвидетельствованию в присутственном месте или у публичных нотариусов, как-то заемные письма, договоры и другие тому подобные обязательства, равно как и акты домашние, как-то домашние завещания, расписки, явочные прошения и проч.

1. Частная переписка состоит в письмах, посредством которых отсутствующие лица передают друг другу свои мысли. Письма обыкновенно разделяются на предупредительные и ответные, но кроме того они могут разделяться по предметам переписки, по лицам, ведущим ее, и наконец, по зависящему от того и другого, тону изложения.

2. Обыкновенная Форма письма состоит из обращения к лицу, коему письмо назначено, из изложения обстоятельств, передаваемых письменно, и, наконец, из заключения. Характер и форма этих трех главных частей письма определяются отношениями тех лиц, кои ведут переписку. Друг обращается к своему другу и пишет иначе, нежели просто знакомый к знакомому: точно та же разница – в письмах между родственниками, между лицами, состоящими в отношениях службы, каковы подчиненность, равное значение чинов и занимаемых мест и, наконец, начальствование. Все эти особенности имеют множество видоизменений, зависящих от разных случайностей, и узнаются в общежитии.

3. Необходимым однако условием частной переписки, между кем бы она ни производилась и чтобы ни составляло ее предмет, служит сознание как своего собственного достоинства, так и достоинства того лица, к коему обращаемся. От этого благородный тон письма в предметах даже самых обыкновенных, житейских, есть его существенное и необходимое условие. Бывают случаи, всегда имеющие особенную важность, в коих подданный дерзает утруждать Монаршее Лицо просьбою или уведомлением о каком-либо деле или обстоятельстве, достойном внимания Государя, или посвящением Монаршему Имени труда. В этих случаях благоговейное умиление есть условие столь же необходимое.

4. Вот в пример последнее письмо Историографа нашего H. М. Карамзина к одному из друзей его молодости, известному поэту И. И. Дмитриеву.

«Царское село, 22-го Октября 1825 года». «Любезный друг! В ответ на милое письмо твое скажу, что о вкусах, по старому Латинскому выражению, не спорят. Я точно наслаждаюсь здешнею (в Царском селе) тихою, уединенною жизнью, когда здоров и не имею сердечной тревоги. Все часы дня заняты приятным образом: в девять утра гуляю по сухим, и в ненастье, дорогам, вокруг прекрасного, не туманного Озера, славимого в Conversations d'Emilie (соч. Жанлис); в одиннадцатом завтракаю с семейством и работаю с удовольствием до двух, еще находя в себе душу и воображение; в два часа на коне, не смотря ни на дождь, ни на снег: трясусь, качаюсь – и весел; возвращаюсь с аппетитом, обедаю с моими любезными, дремлю в креслах, и в темноте вечерней еще хожу час по саду, смотрю вдали на огни домов, слушаю колокольчик скачущих по большой дороге, и не редко крик совы¹⁷; возвратясь свежим, читаю газеты, журналы.... книгу, в девять часов пьем чай за круглым столом, а с девяти до половины двенадцатого, читаем с женою и с двумя девицами (дочерьми) Вальтера Скотта романы, но, с невинною пищею для воображения и сердца, всегда жалея, что вечера коротки....

«Работа сделалась для меня опять сладка: знаешь ли, что я со слезами чувствую признательность к Небу за свое Историческое дело! Знаю – что и как пишу; в своем тихом восторге не думаю ни о современниках, ни о потомстве: я независим, и наслаждаюсь только своим трудом, любовию к Отечеству и человечеству. Пусть никто не будет читать моей Истории: она есть, и довольно для меня.... За неимением читателей, могу читать себя и бормотать сердцу, где и что хорошо. Мне остается просить Бога единственно о здоровье милых и насущном хлебе, до той минуты. «Как Лебедь на водах Меандра пропев, умолкнет навсегда». Чтоб чувствовать всю сладость жизни, надобно любить и смерть, как сладкое успокоение в объятиях Отца. В мои веселые, светлые часы, я всегда бываю ласков к мысли о смерти, мало заботясь о бессмертии Авторском, хотя и посвятил здесь способности ума Авторству.»

1. В младенческом состоянии обществ, люди довольствовались простейшим образом сохранять в памяти и передавать друг другу свои понятия. Это были простые изображения предметов внешних. Таким образом, получил начало самый младенческий род письма, известный под названием изобразительного. Следы его находим у некоторых племен Американских.

2. Начало письма – собственно относится к тому времени, когда для известных понятий изобретены были особые, условные знаки или символы. Это письмо символическое. Оно хотя представляет более утонченности, нежели первый род письма, но все-таки недостаточно. Это потому именно, что символы могут только указывать на предмет мысли, а не выражать всех действий и всего развития нашей мыслительной деятельности.

3. Наконец, высший род письма есть буквенное. Оно выражает не понятия непосредственно, а слова и живую речь человека и, чрез ее посредство, уже и всю деятельность мысли. Потому-то буквы, в противоположность символам, знакам понятий, называются обыкновенно знаками слов. В них, можно сказать, живая речь человеческая течет и изменяется, вместе с ходом и изменением мысли.

4. Особый род письма составляют, так называемые, гиероглифы древних Египтян. Долго оставались они неразгаданными для любознательности Европейцев. Наконец, в конце прошедшего столетия, во время экспедиции Наполеона в Египет, найден был в гавани Розете камень, известный под названием Розетского. На нем находилось три надписи, одна писанная древними гиероглифами, другая – более новыми, а третья содержала перевод первых двух на Греческий язык. Притом в этих надписях находилось много собственных имен (Птоломеев), что соделало возможным сблизить и разобрать, при помощи Греческого перевода, гиероглифические знаки. Исследованиями о Розетском камне занялись Англичанин Юнга и Француз Шамполион младший, и потом многие другие. Первым результатом этих исследований было то, что древние Египтяне для нарицательных и отвлеченных имен и названий употребляли символы, а для имен собственных буквы, и что таким образом письмо это составляет переход от символического к буквенному. Впоследствии, разыскания и исследования ученых, подкрепленные новыми открытиями, привели в возможность разбирать разные надписи на мавзолеях, обелисках, пирамидах, сфинксах, равно как и папирусы, письменные свертки древних Египтян. Заметим, что на развалинах Вавилона, Пасаргады и вообще во внутренней Азии находят еще надписи, писанные, так называемой, гвоздеобразной азбукой, (litterae cuneales), названной так, потому что буквы ее имеют вид гвоздей без головок. Азбука эта составляет еще предмет догадок и предположений в ученом мире.

5. Собственно-буквенное письмо, по преданиям, изобретено было Финикиянином Таутом. Есть, однако ж, повод думать, что оно в глубокой древности существовало на Востоке именно у Арабов родственным Финикиянам по происхождению, у Мидян и Индийцев. Таким образом, с отдаленнейших времен в Азии существует разного рода буквенное письмо, как то от левой руки к правой и наоборот. Вообще, есть два главных рода букв на Востоке. Зендские, от коих происходят Грузинские, Армянские и другие, и Семитические, от коих, чрез посредство Арабской, ведут начало Турецкая, Ново-Персидская и другие. Китайцы употребляют особый род силлабического письма со столпообразным (сверху вниз) его начертанием. Из Финикии буквенное письмо перенесено было в Грецию Кадмом и здесь достигло окончательного образования. Римляне заимствовали письмо этого рода от Греков. Греческая и Латинская азбука дали начало всем Западно-Европейским.

6. Славянские племена употребляют различные буквы. Азбука Чешская, Польская, Далматская и Кроатская ведут начало от Латинской. Болгаре употребляют Церковно-Славянскую азбуку почти без всякого изменения; Сербы – ее же, но с изменениями. Иные, менее значительные, Славянские племена употребляют Немецкие буквы. Наконец мы, Русские, употребляем в Церкви, при богослужении, азбуку Церковно-Славянскую, а в светской литературе и в быту общественном и домашнем, ту же азбуку, но сокращенную и видоизмененную еще Петром Великим, который несколько приблизил шрифт наших букв к Латинскому почерку. В прошедшем столетии азбука эта подвергалась немногим и тο незначительным изменениям, и, наконец, в наше время установилась окончательно. О так называемой Глагольской азбуке упоминается в главе о Церковно-Славянском языке, в Истории Русской литературы.

7. Древние Церковно-Славянские рукописи писаны на пергаменте (немногие на хлопчатой бумаге) уставом, т. е. прямыми, продолговатыми и красными буквами. Нашему «уставу» на Западе соответствуют litterae unciales. С XIV столетия вошла у нас в употребление писчая бумага. С того времени и уставное письмо начало переходить в полуустав, состоявший в буквах меньшего объема с косыми, соединительными в буквах, черточками, кои прежде были горизонтальные. Затем вошла в употребление с одной стороны вяз, т. е. буквы, вставленные одна в другую и как бы связанные, а с другой скоропись, состоявшая, по сокращениям букв, в близком отношении с вязью и отличавшаяся размашистым почерком.