Беседа 23: О жизни в афонской пустыне¹⁵⁶

Об исходе в пустыню. О молитве, когда забывается мир. О соборе старцев 1938 г. О слове архиеп. Василия Кривошеина. О своем духовническом служении. О разговоре с монахом. О Нетварном Свете.

Да будет Слава Господня благословенна отныне и до века.

Я снова за эти дни собирался мыслями моими на уходе отсюда. С убавлением моих сил, с постепенным увеличением изоляции, на которую я осужден из-за своей старости, не имея возможности ни читать, ни слышать, – я думаю, что «дело» мое кончено... Поэтому я решился рассказать вам о последних днях старца и о первых днях моей жизни по его кончине.

Когда отец Силуан еще был молод, он серьезно заболел и, ожидая своей кончины, просил игумена Мисаила дать ему благословение на великую схиму. Игумен Мисаил, этот чудный человек, говорит ему: «На схиму Бог тебя благословит, но умрешь ты не скоро», и сказал ему, что с ним будет, точно не помню теперь. Но когда начался тридцать восьмой год, Силуан сказал: «По словам игумена, смерть моя должна прийти в этом году».

Незадолго до этого я испросил благословения у игумена, того же святого и чудного мужа Мисаила, разрешить мне пользоваться калибою. На самом деле, это был хороший дом для жизни пожилых людей, которые хотели кончать свою жизнь на Афоне. Он отстоял от монастыря приблизительно на пятнадцать минут ходу по направлению к югу в сторону Дафни, порту Святой Горы. И там я бывал, когда был свободен от богослужений. (В монастыре нас было двое диаконов. Когда присутствовать надо было на всех службах, тогда мало оставалось свободного времени, а когда я был свободен от моей череды, то я больше проводил времени там.)

Сложна была моя жизнь на этой калибе. Я был моложе большинства отцов. Жизнь на такой калибе многими рассматривалась как большая привилегия. Но, как вы знаете по моей книге, Бог даровал мне сокрушение о моих грехах, отчаяние за самого себя и долгий и обильный плач¹⁵⁷.

Там было много бесед, о которых я хотел бы говорить с вами.

Однажды спросил меня Силуан:

– Удобно ли Вам молиться на этой калибе?

Я ответил:

– Да, удобно. По временам мне кажется, что я забываю мир. Но я помню свое тело.

Удивился я реакции моего отца Силуана:

– А тело – что такое тело? Не есть ли это мир?

Я стоял перед этим чудным явлением, и сравнение такое пришло: я – у подножия великой горы, вершина которой скрывается в тучах. Эти слова: «А что такое тело, как не мир?» – возбуждали во мне мысль. Но я не утомлял его вопросами, а воспринимал его слова в надежде, что придет момент и Бог даст мне понять настоящий их смысл.

В своем сознании через молитву за всего Адама отец Силуан пришел к тому, что тело наше связывает нас – все человечество – во единого Адама.

Наши беседы, которые даровал нам Господь, все время полны удивления моего старцу: как он стал действительно живою персоною, действительно подлинным христианином!

В начале тридцать восьмого года он сказал мне: «Когда я умру, Вам лучше испросить благословения и пойти в пустыню, потому что я вижу вас слабым и жизнь в монастыре превышает ваши силы».

Я постараюсь удержаться от анализа многих деталей. Скажу только, что, когда старец скончался, я действительно пошел к духовнику и сказал: «Может быть, мне лучше жить на пустыне, как пустынники Святой Горы, на Каруле?» И духовник отец Сергий ответил мне: «Да, отец Софроний, идите на пустыню, Бог Вас благословит». Отца Сергия рукополагал в священники епископ Николай Охридский, великий муж, который и меня рукоположил в диакона. И отец Сергий, который очень добро и хорошо относился ко мне, дал мне благословение пойти на пустыню, но сказал: «Вы, конечно, понимаете, что моего благословения не довольно. Вы должны пойти к игумену и у него просить благословения».

Пошел я к игумену Мисаилу, Бог да помилует меня молитвами его, и говорит игумен: «Бог благословит, отец Софроний. Идите и молитесь на пустыне. Но знайте, что моего благословения не довольно, нужно, чтобы вы получили согласие и совета старцев монастыря».

Игумен был болен и не приходил на собрания старцев монастыря, а во главе его бывал председателем заместитель игумена. Я сказал ему о том, что хотел бы уйти на пустыню и хочу отдать себя на суд отцам. Он согласился, и скоро последовал собор старцев, на который я был приглашен.

На этом собрании старцев – которое я и теперь ясно вижу, как отпечаталось это тогда в моем сознании, – первым встал иеромонах Виссарион, секретарь игумена, мягкий, тонкий, осторожный человек. Он сказал: «Отец Софроний, этот шаг очень большой и важный, о котором Вы просите совет старцев. И вот мое мнение: Вы останьтесь еще на год в монастыре и тогда, если помысел Ваш не меняется, идите на пустыню». У отца Виссариона мне приходилось бывать часто, потому что у него была особая келья, контора секретаря игумена. При всем моем уважении к отцу Виссариону я ничего не ответил на его слова.

Вторым встал отец Матфей. Он был немножко старше годами отца Силуана и из того же села, как и Силуан... но, странно, при этом он держал себя с ним как бы больший и властный. Но теперь, после смерти старца, он вдруг сказал такие слова, подойдя ко мне через всю комнату: «Отец Софроний, куда Вы идете? Думаете ли Вы найти что-нибудь большее, чем Силуан? Итак, если Силуан спасался в монастыре, спасайтесь и Вы в монастыре!» Я опять ничего не ответил.

Встал очень суровый старец Иосиф, начальник библиотеки монастыря, который очень много читал и почитал себя большим знатоком духовной жизни. (Я был помощником библиотекаря.) И он строго говорит мне: «Отец Софроний, если Вы уйдете, то нет Вам благословения от игумена служить». Я говорю Иосифу: «Если батюшка говорит, чтобы я не служил, скажу Вам, что я иду на пустыню не для того, чтобы служить. Иная мысль у меня для пустыни. Но вот что скажите мне: запрещает ли игумен мне и причащаться?» Мой спокойный ответ выбил его из колеи. Он говорит: «Нет, отец Софроний, я не спрашивал отца игумена, это я, чтобы испытать Вас, сказал такие слова. А игумен не сказал ничего мне, и разговора у нас не было».

Тогда Иустин-иеромонах, который был заместителем игумена, кроткий, тихий муж, решил сказать слово (он сидел тогда на отдельном кресле посреди большой комнаты, где проходили собрания собора старцев). И он, обращаясь к Виссариону, говорит: «Отец Виссарион, я полагаю, что для испытания помысла отца Софрония год слишком много». И говорит мне: «Вот что, отец Софроний: пробудьте до Пасхи здесь в монастыре, и если Ваш помысел не меняется, то тогда с Богом идите на пустыню!»

После того как заместитель игумена сказал эти слова, я поднялся со своего стула, сделал ему земное поклонение и говорю: «Благословите, батюшка». Тем был положен конец вопросу обо мне на соборе старцев. Собор постановил мне остаться в монастыре с начала октября тридцать восьмого года до Пасхи тридцать девятого.

Скажу вам, что странным было ко мне отношение в монастыре. Я четырнадцать лет прожил там, и мне некогда было говорить ни с кем. Со всех моих работ я торопился прийти в мою комнату, чтобы плакать о себе самом. И мой уход произвел странное впечатление: отцы-монахи обиделись на меня, думая: «Вот, он уходит из монастыря, как будто бы здесь неудобно спасаться».

После ко мне приходили многие за те полгода, которые я провел с октября по апрель. Среди приходивших убеждать меня был и отец Василий, впоследствии ставший Архиепископом Брюссельским. Пришел он ко мне в келью и говорит: «Отец Софроний, я в «Лествице» святого Иоанна нашел место, из которого ясно видно, что Вы не должны идти на пустыню». Но я всем, которые приходили убеждать меня, говорил: «Я сам ищу воли Божией. Я боюсь идти на пустыню. Я думаю так, что я малодушный и слабый. Если меня встретят такие посещения вражеских сил, которые атаковывали старца Силуана, то я не выдержу, не смогу». И страх этот заставлял меня искать как можно больше благословений, но законных благословений: духовника, игумена и собора старцев.

Я говорю отцу Василию: «Отец Василий, если Вы придете ко мне и принесете пять тысяч мест из святых отцов, и великих и малых, а я Вам укажу только одно, мое место, – и мое будет сильнее Ваших пяти тысяч». Смысл этого ответа был таков – я искал благословения законным путем, от «инстанций», традиционно полномочных на это благословение: духовника, игумена и собора старцев. Я думал это благословение противопоставить всем и каждому. И правду сказать, Бог дал мне пустыню благословенную. Он же и выгнал меня из пустыни, довольно суровым образом. Когда я уже отдал старую мою калибу-пустыню, которую видели некоторые из наших отцов, посетивших Афон, и не было больше у меня средств взять другую, я перешел из Карули в другую пустыню – пещеру в пределах монастыря Святого Павла.

В Свято-Павловской обители игумен хотел иметь духовника. На Афоне духовник не должен быть в пределах монастыря. Надо, чтобы духовник был совершенно чужд административной власти в монастыре, для того чтобы исповедь была искренней и чистой, а не заигрыванием ради благоволения духовника. Еще в тридцать восьмом году старец Силуан как-то сказал мне: «Когда вы будете духовником, то принимайте людей, не лишайте их слова Божия, потерпите их». Я тогда был едва живой и подумал, что старец не знает, как мог бы я выдержать столько лет. Я еще молодой, чтобы быть мне духовником на Святой Горе; и эта мысль выпала совершенно из моего сознания. И, только будучи уже на пустыне, я вспомнил про слова старца Силуана...

В это время Греция была под оккупацией немцев. Я пришел на пустыню незадолго до войны – на Пасху, а в августе уже разразилась война. Когда пришел ко мне секретарь игумена Святого Павла отец Феодосий – очень умный человек, осторожный и серьезный – и сказал, что их игумен хочет меня поставить духовником в монастыре, то я вспомнил слова старца Силуана: «Когда вы будете духовником...» Но в момент нашей беседы со старцем мне показалось это слово излишним, потому что я сам не знал, дойду ли до комнаты моей. (Мне надо было пройти больше ста пятидесяти ступенек, чтобы подняться от кельи Силуана до моей.) Так я стал духовником и переехал в пещеру недалеко от обители Св. Павла. Благословенны эти места.

Как-то прошел потопный дождь, и вода проникла через толщу массива, где была моя пещера. Раньше всегда сухая, пещера стала зимой полна воды. Сама по себе зима в Греции короткая, но все-таки получалось, что шесть месяцев я проводил в пещере, где было слишком много воды. Сто ведер в день я выносил воды из моей кельи и спал под двумя железными листами, чтобы защитить кровать мою от воды, падающей сверху...

Быстро проходит час этих воспоминаний о Святой Горе. Если бы я по традиции принадлежал к Русской Церкви, то я бы носил схиму со словами: «Свят, Свят, Свят»... и, только издали видя меня, говорили бы: «У-у-у-у, схимники идут!» Но я воспитался на Афоне. И там было мне приятно видеть, что игумена часто можно и не узнать, не отличить от послушника. И я пишу в брошюре моей «Об основах православного подвижничества», что на Афоне совсем другие порядки. Получается, пятьдесят с лишним лет, как я схимник, и уже с тридцать пятого года давно должен был бы ходить как схимники в России, но вот, я хожу свободно...

Вот, немножко из биографии моей на Афоне рассказал я вам перед кончиною своей. Но я сам не знаю, когда умру.

И мысль моя о том: в чем я не выполнил моего долга перед вами? Теперь, когда умаляются мои способности воспринимать жизнь, память моя ослабела, увеличивается слепота, которая не дает мне читать, и глухота заставляет меня носить аппараты, так что мои уши полны шума, – чего я не доделал? Но я буду говорить с вами до последних дней, до последнего издыхания моего...

Я хотел сегодня говорить с вами еще по другому поводу. Недавно у нас был визит одного русского священника. И он в частной беседе говорит мне:

– Отец Софроний, возможно ли в нашу эпоху видеть Нетварный Свет?

– Я пишу об этом. Вы читали?

– Нет.

– Ну хорошо, возьмите у наших отцов книги мои, где я пишу об этом.

Самая постановка вопроса на меня произвела впечатление, что у него настроение такое: когда-то в первые три столетия гонений Бог действовал чудесами и явными заступлениями, а потом прекратил эти действия, и веками их уже не было. Но этот человек принадлежит к группе людей, которые логически заключают, что в наше время Бог не является как Свет. И следовательно, кто видит Свет, тот видит что-нибудь другое, а не подлинно Нетварный Фаворский Свет. Конечно, когда так меня спрашивают, что я могу сказать? Я осужден на молчание.

Вот и отец N., будучи в России, встретил некую женщину, которая то же говорила, что Бог перестал действовать так, как раньше, и что теперь нет больше старцев и что все это общее явление – «так действует Бог теперь».

Я говорю вам об этом потому, что такой подход не есть путь к познанию. Те же самые слова и строй мышления были во времена Симеона Нового Богослова...¹⁵⁸ В сорок пятом гимне святой Симеон говорит о тех, кто отрицает Свет, в котором является Бог и который есть Сам Бог, – что они неправильно мыслят и, в сущности, впадают в ересь¹⁵⁹. А у Симеона, ставшего Силуаном, написано в главе «О смирении»: «Некоторые говорят, что это раньше когда-то было, а теперь все это устарело». И со свойственной ему скромностью старец говорит, что это неправильное мышление: «У Господа никогда ничто не умаляется, а только мы изменяемся, делаемся плохими и так теряем благодать»¹⁶⁰.

От Бога ли было то благословение мне или не от Бога – мне самому трудно да и невозможно говорить. Но я полагаю, что если тот Свет, о котором я пишу, приводит нас к ощущению изначального Божества Самого Христа, как это было с апостолом Павлом на пути в Дамаск (см. Деян.22:6, 8), то это тот Божественный Свет, который был и на Фаворе (см. Мф.17:2). Я слишком маленький человечек, чтобы дальше говорить об этом, но все-таки хочу сказать: если этот Свет свидетельствует о Божестве воплощенного Логоса Отца, как признать верным убеждение, что теперь, кто видит Свет, тот впадает в большую ошибку – в прелесть? Еще о многом нам предстоит говорить, и маленький кусочек из того, что произошло со мною, сегодня пусть войдет в мой рассказ и в мою исповедь перед вами, дорогие мне братья и сестры...

Молитесь за меня, и да хранит вас Господь...