О жизни по Диону

1.1. Филострат с Лемноса³³⁰, описывающий жизнь софистов [от древности] до себя, разделяет их в начале своего труда на две части: на собственно софистов и тех, кто – будучи [по образу жизни] философом – в силу благозвучности своих речей считались софистами. 2. Диона он помещает среди последних – вместе с Карнеадом Афинским, Леонтием Византийским и множеством других мужей, которые проводили жизнь людей, принадлежащих философским движениям³³¹, речи же свои приспосабливавших к софистическому стилю. К ним же он причислял и Евдокса Книдского – одного из первейших учеников Аристотеля, который отличился и в астрономии, насколько ею тогда занимались. 3. Что до нас, то мы относим Диона – по стремлению его золотого, как говорили, языка – к софистам, и причем во всех его работах, если считать, что забота об отделке речи является содержанием софистического состязания: чуть ниже мы исследуем, как обстоит с этим дело. Что же до принадлежности к движению, то его отнюдь не следует помещать в один ряд с софистами, но – вместе с Аристоклом, хоть он и двинулся в противоположную от него сторону. 4. Оба они изменились, но один из философа, и причем весьма солидного, сурового, с нахмуренными бровями, – превратился, в конце концов, в софиста: не только предался всевозможным роскошествам, но и дошел в них до предела. Будучи в молодые годы защитником перипатетических догматов и написав в этот период жизни для эллинов труды, достойные усилий философа, он затем стал придерживаться софистических мнений, в преклонные лета раскаявшись в возвышенной важности своей молодости, он стал поражать италийские и азийские театры заботами о состязаниях в красноречии. Не прошел он и мимо коттаба³³², сделал своим обыкновением флейтисток, стал организатором сисситий³³³. Дион же, напротив, из бессмысленного софиста стал совершенным философом, причем был обязан своим преображением куда более Судьбе, нежели собственной воле. 5. В одной из речей он сам рассказывает об этом. Так что автору его жизнеописания следовало бы рассказать о двойственности сего мужа, а не просто сопричислить его к Карнеаду и Евдоксу³³⁴, которые – какое бы из философских положений ни брали, разрабатывали его софистически, т.е. излагали живо и ловко, придавая тем самым немалое обаяние своим словам. 6. По этой-то причине люди, которых их говорение очаровывало красотой слов, считали их достойными называться софистами; сами же эти философы, как мне кажется, такого именования не принимали, полагая самое имя софиста бранным – с тех пор как Платон восстал против него. 7. Дион же с блеском явил себя в каждом из двух этих образов жизни; и поскольку были опубликованы его речи, построенные на взаимоисключающих основаниях, ему порой доводилось сражаться со своими же тезами. И все же, несмотря на противоречивость его речей, я полагаю, нам не следует умалчивать о нем [говоря о философах]. 8. Так что, когда Филострат чуть ниже, оправдывая Диона в том, что тот написал «Похвалу попугаю»³³⁵, говорит, что софисту не следует презирать и таких тем, – может показаться, будто он опровергает сам себя, ибо выше он утверждал, что назвать философа софистом значит оклеветать его. «Ибо, – он говорит, – софистами древние называли не только блестящих и громогласных ораторов, но и легко изъясняющихся философов. Вот о них-то и необходимо сказать в первую очередь, ибо не будучи, но слывя софистами, они стали так называться». 9. Затем он перечисляет мужей, бесспорно бывших философами: среди них Диона, а за ним и других; и в заключении говорит: «Вот сколькое можно сказать о философах, слывших софистами» – иными словами, о тех, кто не будучи софистами, ложно присвоил себе это имя. А в другом месте он говорит, что не знает, к кому отнести этого мужа – в силу его искусности на обе руки. Что же ты утверждаешь [Филострат]? То, о чем ты говоришь, есть или кажется? 10. Со своей стороны, не буду мелочным относительно этих противоречий: я согласился бы с тем, что – будучи философом – он играл в софистические игрушки, если бы Дион был кроток и милостив к философии, никогда ничем не поносил ее, не составлял против нее злых речей. В действительности же Дион – по большей части и сам, но особенно в обществе софистов – проявлял совершенное безстыдство относительно философов и философии. Ибо, получив в удел, как мне это представляется, обладание сильной природой, он оправдал софистическую жизнь, будучи убежден, что жизнь по общепринятым нормам³³⁶ лучше жизни по философии³³⁷. 11. Отсюда понятно, что он особо потрудился над «Речью против философов», где – не боясь использовать ни одну из риторических форм – высказал все как есть. То же относится и к «Речи против Музония»³³⁸: она для Диона – отнюдь не упражнение на тему, но написана из [внутреннего] расположения. Я утверждаю это категорически и мог бы убедить в этом всякого, кто обладает ясным глазом, различающим иронию³³⁹ и истину характера, видимые во всякой речи. 12. Когда Дион философствовал, явилась вся мощь его природы. Как если бы на склоне лет природа узнала наконец свойственное ей дело; так что не мало-помалу, но всецело и разом оставил Дион софистическое движение и стал рассматривать предметы не риторически, но политически. 13. Если же кто-то не знает, сколь по-разному подходят к вопросу муж государственный и оратор, пусть сравнит речи Аспазии и Перикла у Платона и у Фукидида³⁴⁰: каждая из них значительно лучше другой, будучи судима по своим канонам³⁴¹. 14. В любом случае, не похоже, чтобы он подъял тяжелые труды в сфере философии теоретической или усердно занимался физическими догматами, поскольку перемена к философии произошла в нем поздно. Представляется, что он получил пользу от Портика³⁴² в том, что касается нрава, и что своими мужественными поступками превзошел любого из своих современников. Он обличал и наставлял людей: и монархов, и частных лиц, и по одному, и целыми обществами, пользуясь для этого уже полученным до того мастерством оратора. 15. Вот почему мне кажется прекрасным, чтобы на любой из речей Диона была надпись «прежде изгнания» или «после изгнания»³⁴³: таким образом должны надписываться не только те речи, в которых изгнание уже явственно (как это сейчас некоторые сделали), но все речи вообще. Таким образом мы получили бы возможность поместить отдельно его философские речи и отдельно речи риторические, так что уже не набрасывались бы, словно в ночном бою, то на Диона, осыпающего Сократа и Зенона шутками, достойными дионисий³⁴⁴, и утверждающего, что их ученики – подобно демонам, губящим политии и города, – должны быть изгнаны с земли и с моря, то на Диона, увенчивающего тех же самых людей [лаврами героического достоинства], ставящего их образцами благородной и мудрой жизни.

2.1. Филострат опрометчиво считает, что «Похвала попугаю» и «Эвбейская речь» принадлежат одному и тому же внутреннему движению, и – опираясь на обе эти речи разом – он строит свою апологию, стремясь к тому, чтобы Дион не прослыл человеком, отдающим свой труд чему-то незначительному³⁴⁵. Но такая апология убеждает скорее в обратном. Изначально провозгласив Диона человеком, занимавшимся философией в течение всей жизни, он после этого не просто соглашается, что тот делал нечто софистическое, но еще и лишает Диона собственно философской части его произведений, относя их все к той же софистике. 2. Действительно, если кто-нибудь исключит «Эвбейскую речь» из числа серьезных работ Диона и станет отрицать, что она была написана [не как декламация на тему, но] ради серьезной цели, то, мне кажется, ему нелегко будет выбрать такую речь Диона, которую можно будет назвать философской. Поскольку речь эта есть изображение счастливой жизни, то она – как никакая другая – подходит и для богатых, и для бедных. Дион в ней действительно смиряет и обуздывает кичащийся от богатства нрав, показывая, что счастье состоит в ином³⁴⁶; он пробуждает подавленных бедностью и готовит их к тому, чтобы они [, восклонившись, смогли] жить не сломленными. 3. А достигает он этого посредством рассказа, доставлявшего удовольствие всем его слушателям: рассказа о том, как Ксеркс – тот самый Ксеркс, что возглавил великий поход против эллинов – дал убедить себя в том, что охотящийся в горах и питающийся пшеном эвбеец его блаженнее. Он достигал этого также и посредством прекрасных наставлений, всякий пользующийся которыми уже не станет стыдиться бедности, если только вообще станет от нее убегать. 4. Поэтому следует согласиться с теми, кто считает «Эвбейскую речь» идущей вслед за последней из речей «О царстве»³⁴⁷, в которой выведены четыре образа жизни и четыре демона: корыстолюбивый образ жизни, сконцентрированный на удовольствии, честолюбивый и, наконец, над всеми ними – благоразумный и серьезный; здесь же Дион наделяет образом и описывает все три алогических способа жизни и заканчивает книгу обещанием немедленно описать и последний [нравственный] образ жизни для того – кем бы он ни был, – кому боги предназначили такую участь.

3.1. Если оставить в стороне Диогена и Сократа, которые постоянно упоминаются в речах Диона и представляются людьми, наделенными высшей природой, – а отнюдь не каждый человек может состязаться с такими мужами, но лишь те, кто от младых ногтей имел философское произволение, – итак, если оставить в стороне эти исключительные случаи и найти жизнь, сообразную общей для всех природе: жизнь, открытую для всех, справедливую, святую, самотрудную³⁴⁸, человеколюбивую от наличного³⁴⁹ и дающую счастье, – то мы не можем привести в пример никакую другую жизнь, кроме жизни [Дионова] эвбейца. Кроме того, Дион хвалит также и ессенов³⁵⁰, чей всецело счастливый полис находится близ Мертвого моря, в сердце Палестины, где-то недалеко от Содома. Одним словом, с того момента, когда этот муж обратился к философии и склонился к тому, чтобы наставлять людей, он не издал более ни единой бесплодной речи. 2. Даже для тех, кто знакомится с речами Диона мимоходом, ясно, что его литературная индивидуальность³⁵¹ менялась в изложении им как софистических, так и политических тем. В одних случаях он говорит, гордо запрокинув голову, красуясь, любуясь собой, совершенно как павлин, так что радость его [от себя] сияет, так сказать, блеском его речи; ибо то единственное, к чему он стремится, та цель, которую он перед собой ставит, – это благозвучие. 3. Возьмем в качестве примеров такого рода речей «Речь о долине Темпе» и «Мемнона»³⁵². В последнем произведении стиль и вовсе напыщен; в книгах же второго периода лишь кое-где мелькает некая рыхлость и бессвязность. Ибо философия изгоняет распущенность даже с языка, ибо ей мила красота основательная и космичная (такая и есть у древних писателей), согласная природе и родственная предмету. Ее можно встретить и у Диона, когда ход его деятельности согласуется с совершенством древних – как в речах, так и в спорах. В качестве примеров твердости и властности стиля возьмем его речи «К народному собранию» и «К сенату». 4. Если хочешь, можешь взять любую из его речей, обращенных к городам, – речей, произнесенных или прочитанных, и ты увидишь в них обе особенности древнего стиля³⁵³, но не найдешь тех новомодных благозвучий, которые сегодня приделывают к природной красоте [слова литераторы] и как это происходит в вышеупомянутых декламациях «Мемнон» и «Долина Темпе», а также и в речи «Против философов». 5. Ведь эта последняя речь получилась вполне театральной и обладающей театральным же обаянием; даже если это вышло помимо воли автора, у Диона нельзя найти более обольстительной речи. Потому я восхищаюсь судьбой философии, что нет комедии более славной, чем «Облака», нет ни одного произведения, в котором бы так полно открылась Аристофанова мощь! Вот пример отточенности и богатства его стиля:

Воск растопивши, взял блоху и ножками

В топленый воск легонько окунул блоху.

Воск остудивши, получил блошиные

Сапожки, ими расстоянье вымерил³⁵⁴.

6. Что до Аристида, то его речь «Против Платона в защиту четырех» создала ему великую славу среди эллинов³⁵⁵. Эта речь лишена приемов искусства, она не относится ни к одному из видов риторики – так обстоит дело, во всяком случае, если исходить из законов искусства. Но в ее составе³⁵⁶ тайная красота, удивляющая и очаровывающая непринужденностью, явленной только благодаря существительным и глаголам. 7. Так же и наш Дион достигает пика [риторического] цветения в «Речи против философов», во всяком случае – в том смысле, в каком понимают расцвет новейшие авторы: для человека убеждающего его речь чрезмерно выспрення, тем не менее – именно в этом он и видится превзошедшим самого себя. Но даже там, где кажется, что Дион очевидно отступает от свойственных ему обычаев и переходит на сторону новейших авторов, так что уже нельзя понять, что это Дион, он не настолько удаляется от древней риторики [, чтобы не иметь к ней никакого отношения вовсе]. Он осторожен в том, что касается беззакония, и, похоже, стыдится, когда проявляется нечто безрассудно смелое и рискованное. Он мог бы быть обвинен в трусости, если принять во внимание дерзость, возобладавшую у новейших авторов. Принимая во внимание большую часть или даже почти все его произведения, он должен быть поставлен в один ряд с древними, твердо стоящими на ногах риторами: как и всякий из них, он был достоин обращаться с речами и к народу, и к частным лицам. Ибо сдержанные ритмы и этическая глубина его речей пристали тому, кто наставляет и уцеломудривает целый город, находящийся в безумии. 8. Выше мы упоминали, что стиль Диона не всецело един, но что он говорит иногда как ритор, а иногда как политик; точно так же дело обстоит и с его мышлением. Человек мыслящий, заглянув в любую из его книг, поймет, что Дион использует две различных основы³⁵⁷ в разработке своих тем. Даже если мы возьмем ничтожнейшие фрагменты его сочинений, то увидим, как – посредством ораторского искусства – Дион наилучшим образом отыскивает логосы всех вещей, далеко превосходя софистов в искусстве умозаключать. 9. Если даже речь того или иного софиста богата, она не выдерживает никакого сравнения с речами Диона в насыщенности, которая вместе с тем характеризует некую удивительную индивидуальность Дионовой мысли. Проясни это для себя, читая «Родосца», «Троянца» или, если хочешь, «Похвалу комару»³⁵⁸. Ибо Дион серьезен даже в забавах, всегда и всюду следуя природе вещей: эти его произведения, несомненно, имеют такую именно установку и ту же природную мощь.

4.1. Все вышеизложенное пришло мне на ум сказать имеющему у меня родиться сыну, поскольку и рождение его было предсказано, когда я просматривал разнообразные речи Диона. Уже сейчас я переживаю отцовские чувства, хочу пережить вместе с сыном и передать ему мои мысли о каждом авторе и каждом произведении, представив ему любимых мною людей, дав при этом каждому надлежащую характеристику. Пусть же среди них займет свое место и Дион из Прусы – человек, выдающийся и речью, и знаниями! Этого вот прославляемого мною Диона я препоручаю своему сыну. Дабы он из любви ко мне, после того как изучит представителей благородной философии, принялся за политические трактаты Диона, рассматривая их как переходный этап от предварительного образования к истиннейшей пайдейе³⁵⁹. 2. Дитя, когда ты умучаешь себя научными теориями, когда нагрузишь ими рассудок или когда мысль будет набита тяжелыми догматами [теоретической философии] и когда тебе необходимо будет отвлечься, не набрасывайся на чтение комедий и чисто риторических произведений: это неуместно, ибо быстро приводит к чрезмерной расслабленности, в то время как напряжение следует снимать постепенно – до тех пор пока не захочется (и пусть бы захотелось!) достигнуть противоположного состояния, просматривая [покуда оно не достигнуто] все, что друзья Муз сочинили забавного и развлекательного; возобновляя же усилие, хорошо пользоваться, поднимаясь к высшему, братскими чтениями: лучше всего, совершая двойной бег, всегда брать в книгах развлекающее и серьезное. 3. Ибо я считаю недостойной философа никакую ущербность, никакую грубость; напротив, он должен быть из посвященных в таинства Харит и быть Эллином в самом строгом смысле этого слова, т.е. должен быть способен общаться с людьми, не будучи лишен знания ни одного из славных писаний. Ибо, по-видимому, нет никакого иного введения в философию, нежели многопопечительность о знаниях³⁶⁰; у детей же любовь к мифам есть естественное предрасположение движения к философии [осуществляющегося, обычно в юности]. Поскольку для какого искусства или для какой науки философия не была бы искусством или наукой³⁶¹, ведь смысл ее как раз в том и состоит, чтобы ездить³⁶² на всех них – неужели же философия не любит судить их, неужели не рассматривает одних сверху вниз и не подходит близко к другим, чтобы усердно ими заняться, неужели же все они не являются ее свитой, как это и подобает царице? 4. Что до Муз, то разве их имя не называет единства – или потому, что так их назвали боги, или потому – что люди пользуются божественным именем; Музы составляют хор благодаря схождению вместе; ни одна из них не отделяется от других, на пиру богов ни одна из них не выпячивает своего особого дела и не имеет у людей ни отдельного алтаря, ни отдельного храма. 5. В наше время, однако, объявились некие люди, которые в силу природной своей ущербности раздробляют Муз, хотя [в действительности] их разделить невозможно, и присваивают каждый себе свою Музу; [так или иначе, но] философия над всеми ними. На это намекает то, что Аполлон [всегда] приходит и находится с хором Муз [, а не с некоторыми из них].

5.1. Я же называю «техниками» и «эпистэмщиками»³⁶³ тех, кто отсекает [от единого философского знания] некие [научные или эстетические] виды и приписывает каждому из них своего демона; философом же мы называем того, кто создает гармонию из всех и единое множество; но даже и это еще не философ; нужно, чтобы философ делал только ему свойственное дело, которое и ставит его над хором Муз; говорят, что Аполлон поет то вместе с Музами, то сам по себе [и это, нужно полагать, как раз и есть его тайная и священная песня]. 2. И по-нашему³⁶⁴, философ будет общаться с собой и с Богом посредством философии, с людьми же – посредством стоящей ниже силе слова. Таким образом, он будет познавать как филолог, судить же – как философ обо всем и о каждом. 3. Все эти твердокаменные презрители риторики и поэзии стали таковыми, как мне кажется, недобровольно: в силу скудости своей природы, они не имеют силы довести до конца даже самого малого дела; так что, скорее, можно увидеть сами их сердца, чем то, что в них, ибо их язык бессилен выразить их мысли. 4. Я же не желаю им верить; я бы сказал, что они не таят ничего неизреченного – подобно тому, как весталки хранят огонь: во-первых, потому что отнюдь не свято становиться мудрым в великом, будучи не способным к малому; во-вторых, как Бог положил видимыми иконами неявленных сил тела идей, так и душа, обладающая красотой и порождающая лучшее, обладает силой, передающейся вплоть до внешних предметов, ибо не одно из божественных существ не пожелает быть последним. 5. Но если быть и более способным скрывать святыни, владея в совершенстве всеми видами речи, если иметь способность оказывать на свое окружение такое воздействие, какое пожелаешь, – ты все равно останешься неполноценным, если не прошел сначала предшествующий посвящению круг, а затем и сами мистерии Муз. И тогда одно из двух: либо молчать, либо говорить о том, о чем следует молчать [- в этом и состоит трудность для того, кто не чужд Истине]. 6. Возможно, предметом его рассуждений станут городские дела, и его общение с людьми станет базарным – а этого не сочтет достойным ни один свободный человек; возможно, он отдастся досугу, как достигший вершин мудрости. Но может оказаться и так, что это невозможно, даже если бы и хотелось; вообще говоря, этого не хочется, даже если это и возможно. 7. Я изумляюсь Протею Фаросскому³⁶⁵, если правда, что – будучи мудр в великих [науках] – он скрывался за удивительным «покрывалом» софистических речей и принимал всевозможные виды; ибо люди уходили от него, восхищаясь окружавшей его атмосферой трагического³⁶⁶, даже не пытаясь вникнуть в истинный смысл происходящего. Вероятно, в его храме был некий притвор для непосвященных: превознесенный во всем, скорее, не скрывает, но возбуждает и раздувает то любопытство, благодаря которому всякий многопопечителен о неизреченном. Действительно, если бы Иксион не обнял облако вместо Геры и не удовлетворился соитием с этим эйдолом, он никогда по доброй воле не прекратил бы своего неуместного преследования³⁶⁷.

6.1. Итак, должно приготавливать одну речь вместе с другой: вместе с великой ничтожную; красива, разумеется, будет и эта последняя; и если толпе случится прежде столкнуться с ней, она примет ее с радостью, думая, что не существует ничего значительнейшего. Тот же, кто получил в удел божественную природу, возвысится над этой и будет обдумывать другую [истинно красивую и высокую]. Если же есть кто-то, кого движет бог³⁶⁸, то ему мы откроем святилище. 2. Однако Менелай не обманулся в сущности Протея – ибо был эллином и достойным зятем Дия: с самого начала он отнюдь не говорил с ним о пустяках. Ибо огонь, дерево, дикий зверь – это были своего рода речи о животных и растениях, но также и о первых стихиях, составляющих сферу возникающего. Однако Менелай не удовлетворяется сим, а стремится проникнуть вглубь природы. 3. Божественное это дело – безыскусно довольствовать всех и каждого, насколько кто может вкусить. Но достигший вершины пусть помнит о том, что он человек, пусть будет справедлив в общении с каждым. Зачем такому человеку отторгать от себя Муз, благодаря которым достигается благосклонность людей, а божественная чистота под их прикрытием сохраняется не подверженной магическим чарам? 4. Если же наша природа пестра и непостоянна, то, конечно же, изнурится, ведя исключительно созерцательную жизнь, так что расстанется со своим величием и падет. Действительно, мы суть не беспримесный ум, но ум в душе живого существа. Следовательно, ради нас самих следует нам искать более человеческих логосов [жизни], создавать [для себя] убежище на тот случай, если природа пойдет вниз. Ибо следует быть довольным, если ты имеешь возможность, не упустив времени, удовлетворить и очистить состояние души, естественно влекущейся к наслаждению, не позволив процессу зайти далеко и допустить, чтобы нас захватила жизнь, соответствующая пестроте и непостоянству нашей природы. Ибо Бог сделал наслаждение той шпилькой³⁶⁹, благодаря которой душа выносит осаду³⁷⁰ тела. 5. Таким убежищем и является красота слова: она не погружает ум в материю, не окунает его в последние низшие силы, но позволяет быстро воспрянуть горе и возрасти в сущность, ибо именно вверху есть низ такой жизни³⁷¹.6. Что же делать тем, кто не имеет чистого наслаждения, в то время как природа нуждается в милости? К чему обратиться? Разве не склонятся эти люди к таким постыдным вещам, о которых и говорить недостойно? Они ведь не станут пренебрегать природой, не будут [непрерывно] влечься к созерцанию, не сделают себя бесстрастными, не станут богами, носящими плоть. Если же они будут говорить подобное, то станут вместо богов, мудрецов и мужей божественных – пустыми и тщеславными болтунами. 7. Лучше бы они разделяли то, что свойственно каждому из этих двух родов. Бесстрастие принадлежит божественной природе, в то время как люди, сменившие пороки на добродетель, становятся умеренными в страстях³⁷². Бегство от неумеренности – в этом, пожалуй, и состоит подвиг мудрого.

7.1. Я уже упоминал также и два лучших рода варваров³⁷³, которые обещают созерцание и сообразно этому проводят жизнь аполитичную, не общаясь с людьми, которые стремятся [как и они сами] освободить себя из-под власти природы. Они поют торжественные гимны и используют священные символы, совершают и некие размеренные шествия к божеству – все это, чтобы отсечь обращение души в материю. Они живут отдельно друг от друга, чтобы не увидеть чего-нибудь неприятного или не услышать, ибо «не едят хлеба, не пьют вина они у огня»³⁷⁴ – вот что можно сказать о них, не слишком удаляясь от истины. 2. Но даже и эти люди, столь блистательно противоставшие природе, люди – как никто другой достойные, как нам кажется, наилучшей жизни и [уже в сем веке] наслаждающиеся ею неустанно, даже и их возвращает смертная природа, как только они взойдут к блаженству своей сущности; отнюдь не все время они могут удерживать ум на должной высоте и сознавать умопостигаемую красоту – те, кто с этим [вообще] когда-либо сталкивался. 3. Ибо я слышал, что отнюдь не все достигают такого [созерцания], и даже не большинство, но очень и очень немногие – лишь те боговдохновенные мужи, кому Бог сообщает первый порыв и которые нисколько не уступают природным соблазнам. «Ибо много носящих нартекс³⁷⁵, но мало вакхантов»³⁷⁶. 4. И притом даже эти избранные не выдерживают долго вакхического исступления, но они то покоятся в Боге, то в космосе и своем теле; они знают, что являются крошечными частичками космоса, что имеют [в себе] низшие жизни, отстраненные ими от себя, к которым они относятся настороженно и против которых заранее принимают меры на случай движения их и восстания. Что иное могут значить корзины [которые они плетут]? Как могли бы они плести, если бы не были в эти моменты рукоделия существами этого мира по преимуществу, будучи обращены к предметам своих занятий? Ибо нельзя одновременно прилагать свою мудрость к плетению и созерцать [умопостигаемые вещи]. 5. Кроме того, они опасаются праздности, которой не выносит природа, полагающая многие начала движений. Значит, чтобы не делать иного, они приняли у себя закон, определяющий их занятия, и посредством него они направляют природу к этому [виду деятельности – т.е. к плетению корзин]. И в самом деле, они наслаждаются, занимаясь этим – и тем более, чем больше и красивее [корзин они сплетут]. Ибо нечто наше должно быть окрест этого³⁷⁷, однако это не должно быть что-то сильное, чтобы оно не утянуло нас далеко вниз и не захватило бы нас чрезмерно. 6. Однако варвар упорнее эллина оберегает установления: к чему бы он ни стремился, он рвется сильно и без передышки; эллин же остроумен, куда более причастен культуре, но и слабеет куда быстрее.

8.1. Что до меня, я хотел бы, чтобы наша природа всегда устремлялась к созерцанию, но поскольку это, очевидно, невозможно, постольку хотелось бы то обладать наилучшим [пребывая в умном], то, нисходя в природу, предаваться радости³⁷⁸ и умащать весельем³⁷⁹ свою жизнь. Я знаю, что я есть человек, а отнюдь не Бог, чтобы мне уклониться от всякого удовольствия, но и не дикий зверь, чтобы предаваться телесным удовольствиям. Остается искать нечто среднее. 2. Но как можно лучше провести время, нежели погрузившись в слово и в то, что с ним связано? Какое удовольствие чище этого? Какая страсть бесстрастнее? Что может быть менее материальным? Что может быть менее оскверненным? И, опять же, потому-то эллина я и ставлю первее варвара, что считаю его более мудрым: в том случае, когда необходимо спускаться, он останавливается первым, останавливается неподалеку [от созерцания], в сфере науки. Наука же есть выход ума вовне³⁸⁰; в этой сфере он будет переходить от одного логоса к другому и посредством этого продвигаться вперед. 3. Но что родственнее уму, нежели логос? Какой паром к уму пригоднее логоса? Ведь где логос, там же и ум; если же нет, то – во всяком случае, некое образное знание³⁸¹, сущее в низшем [нежели ум] мышлении. Здесь [в мире дольнем] некоторые научные созерцания³⁸² и их предметы³⁸³ называются делами или вещами³⁸⁴, низшими ума: таковы, например, риторика и поэтика – так обстоит дело и в природе, и в знании³⁸⁵. Однако все эти [низшие ума вещи] космизируют то око [души, о котором говорил Платон³⁸⁶], избавляют его от гноя, пробуждают его и потихоньку приучают видеть [свойственные ему] вещи, так что через некоторое время оно обретает дерзновение взглянуть и на более достойное зрелище, больше уже не щуриться, взглядывая на солнце. 4. Таким вот образом эллин, даже предаваясь неге, упражняется и, имея в виду главное дело, извлекает пользу из забав. Ибо суждение о чем-либо, составление речи или стихотворения – это не что-то вне ума: чистота и отшлифованность лексики, нахождение сути дела, построение собственной аргументации³⁸⁷, исследование построений других авторов – как бы все это могло быть несерьезной игрой? 5. Но иные пошли иным путем, который они считают адамантовым³⁸⁸; предположим, единицы из них и достигают своей цели – что с того? – они не выглядят людьми, вставшими на определенный путь и идущими по нему, насколько это я вижу. Как бы они могли следовать куда-либо, если не видно ни порядка, ни последовательности продвижения, ни первого, ни второго. Нет, то, что происходит с ними, подобно вакхическому исступлению, прыжку безумца, одержимого богом: это достижение цели без движения к ней, возникновение по ту сторону логоса без предшествующей деятельности, сообразной логосу. 6. Священное не есть ни господство гнозиса, ни дело дискурсивного ума, ни что-то подобное иному в ином, но – изображая малым великое – Аристотель считает, что посвященным в мистерии не должно знать что-то, а переживать и приходить в то или иное состояние, очевидно, когда они станут годны для этого³⁸⁹. Однако эта пригодность [к Священному] алогична; если же и логос не способствует ее обретению, – еще более алогична. 7. Поэтому-то нисхождение увлекает такого рода людей к ничтожным поступкам: их нисхождение не имеет посредующих звеньев и заходит очень далеко; их нисхождение подобно падению, как их восхождение было подобно прыжку. Тех, кого не отправил в путь [к Священному] логос, не он и встречает по возвращении. Как же примирить эти два: то прикосновение к Первому и поворот к вторичному, к ветвям и отводкам? 8. Но сообразно посредствующей и властвующей силе разумен человек – и есть таков, и называется так; сии же люди никогда не упражняли эту силу (насколько, во всяком случае, это может быть видно). Что же касается цели – того, где нужно возникнуть, то это обще и тем, и другим [- и эллинам, и варварам], и если такое случается, то между ними нет никакой разницы.

9.1. Наш земляк философ [т.е. эллин], однако, всегда внимательнее рассматривает «посредующее». Ибо он подготавливает ступени на пути восхождения, так что [его не просто возносит Высшее, но] он делает нечто и самостоятельно; продвигаясь вперед, он имеет возможность столкнуться где-то с предметом своей любви; если же не встретится – что ж? – он на пути вперед, а уже одно это отнюдь не мало. Этим он отличается, пожалуй, от большинства людей – сильнее, чем они от скота. 2. Таким образом, из тех, кто движется этим вот [философским] путем, большие, пожалуй, достигают цели, ибо они стремятся и действуют согласно природе; тем же [путем варваров-мистиков] можно двигаться, только обладая благородством души, нисшедшей впервые из высших сфер, а также выдающимся умом, позволяющим душе быть самодостаточной и двигаться из себя. Таков был египтянин Амус, который хотя и не изобрел букв, но понял их необходимость: настолько возвышался он умом [над другими]³⁹⁰. 3. Такой человек и без философского метода мог бы быстро достигнуть освобождения. Для этого ему достаточно природных его дарований. Это тем более так, если прибавить к сему [исходящие от Бога] побуждения и призывы. Он способен вырастить внутреннее семя и, имея малую искру логоса, раздуть ее во всецелый пожар [человека]. Такие люди не потерпят никакого ущерба от бесполезности для них эллинского образа жизни, в то время как он продвигает наименее зрелых, возжигает и возгревает все то, что в них есть божественного; там же [на пути мистических озарений,] достигают цели только те, кто по природе блажен. Но, полагаю, род таких душ еще малочисленнее фениксов³⁹¹, посредством которых египтяне измеряют периоды³⁹². 4. Большинство же тщетно станет трудиться и изнурять себя в стремлении достигнуть умопостигаемой сущности, не прикладывая ума к этому. И прежде всего это относится к тем, кого первая природа не возбуждала к такому вот [варварско-мистическому] образу жизни; ибо [будь он,] они могли бы извлечь пользу из этого своего порыва. Впрочем, я считаю, что такой порыв есть, скорее всего, симптом движимого [Богом] ума [и существует при уме, а не сам по себе]. Так или иначе, но большинство людей сами по себе никуда не двигаются, и даже во время, так сказать, второго плавания³⁹³, провоцируемые безделием, они не пробуждаются в ум. 5. [Напротив,] толпы людей, принадлежащие к разным сословиям, собираются вместе на основании общих нужд, как если бы это было чем-то славным или они искали бы благородного [философского] движения [, чтобы влиться в него]. Относительно этих людей я со всей ясностью утверждаю, что они тщетно будут изнурять себя [на ниве аскетических подвигов], поскольку не обладают умом – ни природным, ни благоприобретенным. Рискует беззаконно полагающий, будто Бог обитает – как в своем доме – в каком-то ином месте в нас, а не в уме, ибо ум есть храм, родственный Богу. 6. Вот почему мудрецы (как из эллинов, так и из варваров) уделяют пристальное внимание практике очистительных добродетелей, отделяя от себя стеной действия природы, чтобы ничто не мешало осуществлению в нас мышления. В этом и состоит мысль основателей обеих [- эллинской и варварской³⁹⁴ -] философий; хотя варвары, конечно же, добродетельны куда более по привычке, нежели по велению логоса. Они думают, что существует три добродетели³⁹⁵, не допуская в их число разумности³⁹⁶, но – целомудрие³⁹⁷ (если мы, конечно, согласимся, что называемое ими между собой целомудрием есть целомудрие и в самом деле). 7. Действительно, невозможно стяжать или вступить в обладание добродетелями иначе, нежели благодаря необходимости их взаимного следования друг из друга³⁹⁸. Варвары же считают, что следует быть воздержными, но не знают, почему следует; варвары получают приказы, наподобие необоснованных [конституцией полиса] законов [тиранов]; однако тот, кто полагает закон, знает, что он существует ради иного – [воздержность нужна не ради самой воздержности, как считают монахи, но] ради мышления³⁹⁹, и что для восхождения полезно не влечься ни к чему в материи. Варвары отказываются от любовной близости как таковой, они восхищаются этим как таковым – как чем-то таким, что существует само для себя; потому-то они считают ничтожнейшее величайшим и принимают средство за цель. 8. Мы же, напротив, ревностно стремимся к добродетелям – как стихиям целостной философии. «Соприкосновение чистого с нечистым есть беззаконие», – учил Платон⁴⁰⁰. Добродетели же очищают нас, выкидывая из нас все нам чуждое. Но если бы душа была благом, ей было бы достаточно очиститься, и она была бы благом в силу того, что была бы одна. В действительности же душа не есть благо – в противном случае она не возникала бы во зле, – но она благовидна и есть посредница по природе. Значит, когда душа опускается к худшему, ее поднимает добродетель, и освобождает от скверны, и опять делает посредницей. Но ей должно также [не только падать, но и] продвигаться к благу, а это происходит уже благодаря логосу. 9. Ум и в самом деле есть око, сопряженное с умопостигаемыми вещами. Например, если наша цель состоит в том, чтобы видеть небо, то недостаточно быть не пригнетенным к земле [как животное], но должно, находясь в среднем положении, возвести очи ввысь. Поистине, из добродетелей можно извлечь некоторую пользу, освободиться от пристрастия к материи; но должно также и восходить; недостаточно не быть злым, должно быть богом! Первое состоит в отвращении от тела и телесного, второе – в обращении посредством ума к Богу.

10.1. Итак, мы чтим добродетели, но мы знаем и чин их: они суть элементы букв, нужных для понимания книги; они действительно суть первые вещи на пути восхождения к уму; когда мы обладаем добродетелями, мы уже устранили препятствие, но еще не обрели всего; добродетели суть подготовка, и до тех пор пока мы не получили ее, у нас нет надежд достигнуть цели, не впав в кощунство. 2. Тем самым мы не теряемся, но движемся к цели посредством ума, придерживаясь порядка, найденного блаженными мужами древности⁴⁰¹; стремясь, я не знаю: достигну ли когда-нибудь цели. Едва ли возможно достигнуть этого, если отсутствует эрос и если ты не знаешь, что должно стремиться. Изящнее всего достигают освобождения те, кто останавливается на этом и не занимается ничем другим; они, пожалуй что, и могут достичь очищения от зол. 3. Но есть и те, кому случится стать отличным от толпы, по случайности постигнув, что логос есть красота человека; затем такие люди отвергают всякую пайдейю, благодаря которой возвышается ум, отдаются собственным нелепым движениям, превозносятся над философией, а жалкие клочки плохо усвоенных знаний, которые доходят до их ушей, в их изложении оказываются неправильными и отвратительными. То, что они порождают, слепо и недостойно называться ни умом, ни даже рассудком, но они приобретают [в результате своих занятий] нелепые мнения и лживые фантазии. 4. [Не нужно только лишь слушать,] ты сам воочию можешь увидеть этих людей: они смешны, а скорее даже – достойны великой жалости. Ибо, будучи людьми, достойно не смеяться над человеческими несчастьями, но оплакивать их. У них же, увы, что за речи! Что, увы, за догматы! Если бы бараны взялись философствовать, я не знаю, почитали ли бы они кого-нибудь более этих [горе-учителей]! 5. Скажем же им (и они этого достойны): «О наглейшие из всех, если бы мы знали, что вы получили благой удел, то достоинство душ, что было у Амуса, Зороастра, Гермия и Антония⁴⁰², – разве мы бы считали нужным вразумлять вас посредством знания? Вы обладали бы умом столь великим, что для него заключения были бы предпосылками, и если бы нам встретился когда-нибудь такой человек, мы почитали бы его и были бы полны благоговейного страха. 6. Вас же мы видим худшими общей людям природы, скорее остроумными, нежели основательными. Мы желаем вас образумить посредством общения с тем, что нашли лучшим для вас. Итак, придерживайтесь [хотя бы] первых положений [истинной философии], ибо они переданы нам людьми, следовавшими по пятам за Богом. Таким образом, вы стали бы, согласно Платону, [хотя бы] середняками – уже не невеждами, но еще не мудрецами, – почитая правое мнение, но еще не обладая логосом и никак его не доказывая⁴⁰³. Ибо отнюдь не свято считать, что истина есть невежество, и никакое учение не скажет, что мудрость есть алогичность. Удовлетворившись этим [, став полноценными середняками,] вы стали бы размереннее в своих поступках и были бы невиновны перед Богом и невиновны перед людьми; вполне возможно, вы заслужили бы и справедливую похвалу. Для простолюдина достаточно и вопроса: «что это?». 7. Если же вы не остаетесь на месте, но порываетесь двинуться дальше и озаботиться тем, «почему?», – то вы прекрасно сделали бы, возлюбив мудрость, это святое благо. Но не охотьтесь одни: вы не подготовлены для этого, вы рискуете погибнуть, сорвавшись в бездонную пропасть пустой болтовни. Этого боялся даже Сократ, чего не скрывал от своих друзей – Парменида и Зенона⁴⁰⁴. 8. Однако Сократ был тем, кем он был; а вы суть то, что вы суть. Но несмотря ни на что, вы с ужасной дерзостью нападаете на неизреченные догматы, да еще к тому же с базарной лексикой [наперевес]. Говорят, кадмово семя в тот же день произвело спартов – «посеянных», т.е. тяжеловооруженных – «гоплитов»⁴⁰⁵. Ни один миф, однако, еще не морочил [народ] урожаем теологов. Ибо истина не находится в распоряжении всех, ее не купишь, не поймаешь левой рукой⁴⁰⁶. 9. И что же? Призовем здесь в соратники философию и приготовимся к тому, чтобы выдержать весь этот неизмеримо долгий путь пайдейи и введения в нее. Прежде всего должно совлечь с себя свою дикость, быть посвященным в малые мистерии прежде, чем в большие; сначала участвовать в хороводах, а затем нести факел; сначала стать факелоносцем, а затем иерофантом. Но ведь вы же не желаете поднимать труды за трудами? Однако ничего великого не возникает без труда. Хотя если бы вы взялись за дело в надлежащее время, к работе прибавилось бы и то удовольствие, которое испытывают люди, добившиеся продвижения [в своем деле]. 10. Но вы стыдитесь учиться, будучи взрослыми, хотя в этом нет ничего постыдного; в то время как невежество – это действительно важно и действительно постыдно; [более того,] погрязнув в невежестве, вы не выносите простоты; будучи невежами, вы оказываетесь посредине: с одной стороны, вы не принадлежите ни к людям знающим, ни к тем, кого делают таковыми, ибо вы – полуученые [а не ученые]; с другой стороны, будь вы простецами, вы бы знали, что ничего не знаете⁴⁰⁷ [но это не так]; напротив, ваша заносчивость привлекает к вам двойную глупость⁴⁰⁸, ибо вы наполнены надме- нием, а не рассудительностью, вы беретесь учить прежде, чем научитесь сами, а потому вновь говорю: Что, увы, за речи! Что, увы, за догматы! Каких чудовищ вы понарожали! Сколь грубо расчленены эти ваши порождения, сколь многоглавы: как те, которые, – говорят, – некогда восстали против богов⁴⁰⁹. 11. Что еще можно сказать о ваших учениях кроме того, что вы рвете божество на куски своими нелепыми о нем домыслами? Почему бы вам, в самом деле, не оставаться частными лицами [, а не рваться на епископские кафедры]: в этом случае вы могли бы добиться успеха, соблюдая меру. Икар, не соблаговоливший пользоваться своими ногами, быстро лишился и земли, и неба: земли – из-за презрения к ней, а неба он не смог достигнуть.

11.1. Всё это в меньшей степени относится к тем, кто получил иное [варварское] воспитание, нежели своим же [эллинским] громогласным высокомерным глупцам, давшим мне возможность поспешить моей речью на помощь нашему начальному воспитанию⁴¹⁰. Чего, в самом деле, стоят эти болтуны и глупцы? Красная цена им – обол за троих! 2. Что до меня, то я благодарен и правильным⁴¹¹ поэтам, и добрым риторам, и тем – кто написал достойные исторические труды⁴¹². Одним словом, я хочу, чтобы никто из тех, кто вложил в общее дело эллинов то лучшее, что у него было, не оставался забытым и лишенным почестей. Ибо они взяли нас к себе, когда мы были детьми, заботились о нашем рассудке, когда мы были бессильны, воспитали нас, добавляя приятное к полезному. Ибо никто из нас тогда не смог бы своими нежнейшими чувствилищами воспринять этой в высшей степени твердой пищи. 3. Таким образом, наставляя каждого по-своему, сопровождая и укрепляя нас, они передали потом нас наукам⁴¹³; науки же развили в нас стремление к достижению вершин; когда же они заметили, что наши души обливаются потом и природа наша изнемогла, – они ласково позвали нас назад. Когда же изнуренными возвращались мы, нас встретила Каллиопа⁴¹⁴, отвела отдохнуть в цветущие луга⁴¹⁵, чтобы нас не сломал труд; затем было пышное пиршество, словесные яства Аттики с тонкими приправами поэтики. Посредством этого угощения она сперва позволила нам перевести дух, затем дала шпоры, так или иначе развернула нас [к прежней цели] и, наконец, подготовила к следующему состязанию. 4. Тот же, кто думает, что Музы не суть начало [высшей] мистерии, но что в них самих заключена сила мудрости, а также и тот, кто не желает понимать Муз, когда они говорят загадками и открывают ему высочайшее, но восхищается в то же время их внешней красотой, застывая перед ней раззявив рот от восторга, – такой человек не делает, конечно, ничего страшного. Напротив, пусть стяжает он многие блага, как человек духовный⁴¹⁶ и благодарный! 5. Ибо если мы и не застываем от изумления при виде лебедей или орлов, парящих в высоте, выше всего видимого, то мы все равно радуемся им – и видя их, и слыша их пение (и если бы дело зависело от меня, ни один лебедь не пел бы в последний раз!). Если же орлы – птицы царские и держатся близ Диева скиптра, то один из богов, рожденных из Дия, получил в удел лебедей, и они не считаются недостойными его треножника⁴¹⁷. 6. Природа не позволила птицам становиться орлами и лебедями разом и обладать преимуществами обоих; человеку же Бог дал возможность и блистать словом, и владеть философией.

12.1. Мы только что сражались за Муз с людьми бездуховными⁴¹⁸, которые коварно уходят от обвинения в невежестве, скрываясь за поношениями и оскорблениями вещей, им неизвестных. И если мы говорили порой несколько серьезнее, чем предполагали вначале, то это потому, что из [литературных] забав может возникнуть и нечто серьезное. Мы не можем ничего сотворить, если творим не от всего, что в нас; но если мы шутим, задействуя большую часть наших способностей, то не погрешаем в силу этого относительно всех их [и не отвергаем, шутя, высшего в нас]. 2. Мы встаем в ряды сторонников шутливой речи, поскольку должны свидетельствовать о Дионе, чтобы суженый мне сын мог унаследовать мою любовь к нему, чтобы моя речь коснулась многого всевозможными способами. Бесконечны ведь [в своем многообразии] порывы забавляющихся свободной ли сельской жизнью или сочинением речей, неподвластных клепсидре. 3. Да, я сам видел, как эфет⁴¹⁹ измерял время, отпущенное ораторам: вот время пошло, сам же он – то вздремнет [чуток], то проснется без толку, будучи от слушаемого дела далее, чем от чего бы то ни было. [Несмотря на совершенное равнодушие судьи,] ритор говорил [определенное клепсидрой время], а затем сразу же замолкал. 4. Я же свободен от таких ограничений, не стеснен сроком, до которого можно начать процесс⁴²⁰, и не должен готовиться к выступлению перед таким дурацким судьей; и уж, конечно, я не собираюсь идти в театр – суд еще более невежественный [чем суд уголовный], не буду стучаться в двери и возвещать молодым горожанам об имеющем состояться [в городском театре] превосходном сценическом чтении, поскольку это поистине испытание: произносить речь в театре. 5. И действительно, когда нужно понравиться столь большому числу людей, чье внутреннее расположение не подобно друг другу, – как не возжелать недостижимого? Таков в точности публичный оратор: он раб публики, он принадлежит всем, он предмет издевательств для всякого, кто пожелает. Засмеется кто-нибудь – и пропал софист; он подозревает и боится всякого угрюмого лица; ибо софист есть софист: в каком бы жанре он ни произносил речи – он стремится к славе, а не к истине. Оказавшись в центре внимания, он огорчается, словно бы его затравили; но ничуть не меньше он расстроен, если слушатель вертит во все стороны головой, как будто бы его декламация не достойна внимания. 6. Несправедливо, однако, оказаться под властью столь жестоких господ тому, кто перенес несколько бессонных ночей, был много дней беспокоен, тому, чья душа едва не изнемогла от голода и забот, чтобы составить хорошую речь. 7. И вот он преподносит свою речь, исполненную веселья и сладости, надменным юнцам, из-за которых чувствует себя отвратительно, хотя и делает вид человека, пышущего здоровьем. Перед назначенным часом он принимает ванну, появляется в строго определенное время; он роскошно одет и торжествен – стремится, чтобы и вид его был красив; он улыбается театру и кажется радостным, в то время как душа его напряжена, и он употребил трагакант⁴²¹, чтобы голос его был ясным и звучным. Даже самый важный из софистов не может не иметь к этому никакого отношения, т. е. не заботиться о голосе и не заниматься им. В самой середине речи он вдруг оборачивается и требует свою скляночку, помощник протягивает ее ему (она уже давно была приготовлена); вот он выпивает глоток, полощет горло и – приободрившись – вновь принимается за свои мелодии. 8. Но даже и таким способом этот несчастный человек не может добиться милости у своих слушателей: они хотели бы, чтобы он, напротив, потерял голос, и тогда бы они посмеялись; они желали бы, чтобы он просто стоял, простерши руки, как статуя, с окаменевшими руками и устами, чтобы стал еще более молчалив, чем статуя, и тогда бы они ушли, чего давно уже сами хотели. 9. Я же пою только для себя, обращаю песню к моим кипарисам; а вот вода, текущая своим путем, вода неизмеренная, не подвластная клепсидре, – не та, которую государственный служитель взвешивает, словно жертвенного ягненка. Если я еще не окончил, я сейчас же остановлюсь, ну а если не сейчас, значит чуть позже. Я не буду петь в ночь; когда я замолкаю, мой ручей продолжает течь; он будет течь и ночью, и днем, и в следующем году, и всегда. Для чего мне рабствовать каким-либо срокам, если я могу вдыхать полной грудью свободу, поворачивать свои речи туда, куда пожелаю, не заботясь о невнимании слушателей, и самому определять свою меру? 10. Ибо Бог и в самом деле дал мне в удел никому не подвластность⁴²² и ничем не связанность. Я даже не приобрел двух или трех учеников, из-за которых был бы обязан являться в определенное место и беседовать с ними на [заранее] согласованные темы. Я не сделал этого, ибо знал, что сильно уменьшу свою свободу, если буду должен в первую очередь анализировать извне некую книгу: это требует работы памяти, но не тренирует понимания, делая его бесплодным. Однако именно понимание должно выносить суждение о книгах, ибо именно в этом более, чем в чем-либо другом следует быть философом; анализом же текстов пусть займутся грамматики!

13.1. Вполне возможно, [в некоторых собраниях] среди философских книг обретаются и сочинения известных грамматиков, занятых [бесконечным] сочетанием и разделением слогов, ничего же свойственного⁴²³ [философии] никогда не рождающих. То же, что они могли бы родить благодаря их дерзости, оказалось бы лишь пустым и надменным. Ибо невозможно взлелеять внутренний логос, если есть необходимость каждый день извергать его из себя. Усердствовать же в экспромте – значит проявлять усердие в недолжном, и явить [миру в конце концов] слабую речь. 2. Ибо согласно природе возникают в душе родовые боли при рождении логоса, боли – подобные тем, которые испытывает, рождая, тело⁴²⁴. Но со всяким, кто привыкает к неблаговременным родам в случае речей, случается то же, что бывает и в случае тел: телесная конституция, подверженная выкидышам, не способна породить в страданиях никакого жизнеспособного, имеющего стройные и здоровые члены существа. Поэтому и [человек,] готовый говорить с народом, не способен знать; так что даже если возьмется за исследование, не сможет довершить его с [научной] точностью, отполировать, так сказать, его как статую. 3. И вместе с тем я не считаю, что он был бы счастлив дать отчет своим слушателям или о своих слушателях (в последнем случае – перед их семьями в отношении их повседневного обучения). Ибо учитель желал бы пользоваться хорошей славой у своих учеников, чтобы молодые люди одобрительным шумом встречали его речи. Значит, здесь [в школе] мы имеем тот же театр, только еще более жалкий, нежели настоящий. 4. Я же со сколькими людьми пожелаю общаться, со столькими и говорю: о чем пожелаю, сколько пожелаю и где пожелаю – так все это и бывает. Из общения с одним извлекаю пользу я, другому полезен сам. Я предпочел бы выслушать что-то хорошее от других, нежели говорить сам; в любом случае, из тех людей, которые меня окружают, я всегда считаю лучшим иметь дела с наилучшими, нежели с уступающими мне [в нравственном или каком-либо ином отношении].

14.1. А теперь взглянем на образ жизни учителя⁴²⁵. [Рассматривая эту страту,] мы делаем исключение для одного или двух, по природе способных преодолеть тяготы своего ремесла. Ибо в этой, как и во всякой другой сфере деятельности, может оказаться несколько мужей достойных и мужественных, умеющих не допустить, чтобы страсти, присущие их занятиям или вырастающие из них, взяли над ними верх. 2. Однако вот дидаскал, он собрал учеников, чтобы они восхищались им, а потому он не одобряет уже ничьих высказываний. Ибо – как же! – есть опасность, что ученики в этом случае станут пренебрегать им, а потом и вовсе разбегутся, и это придется принять! Если не одержать верх, погибнет главное дело жизни: ему ведь должно спасти себя в качестве дидаскала. 3. Да, быть завистливым и ревнивым – это удел учителя, зависть же – величайшая и наиматериальнейшая из страстей. Учитель будет хотеть, чтобы в его городе не осталось ни одного мудрого человека; если же такой возникнет, учитель опорочит его славу, чтобы одному оставаться в центре внимания. И он будет красоваться там, как сосуд, наполненный мудростью до такой степени, что уже не вмещает более. На самом же деле, ничего хорошего он в себе не содержит, будучи клеветником и завистником. Да разве существует худшее положение дел, нежели такое, при котором человек не может стать лучше? 4. Сократ же предоставил себя Продику, если мог быть в чем-то полезен – соглашался беседовать с Гиппием, ходил к Протагору и вводил богатых молодых людей в определенный круг софистов⁴²⁶. Ведь Сократ не делал себя мудрым: он был мудр, чего молодые люди, если были внимательны, не знать не могли; т.е. не могли не знать, что за учитель был Протагор и что за ученик – Сократ. Однако и Главкон, и Критий вели с ним беседу как равные⁴²⁷. Даже Симон кожевник отнюдь не собирался безоговорочно соглашаться с Сократом, но требовал обосновать каждое из его положений⁴²⁸. Клитофон же оскорбил Сократа, когда они были в гостях у софиста Лисия, и предпочел разговору с ним общение с Фрасимахом⁴²⁹. И у Сократа это не вызвало даже раздражения, хотя именно это о нем зло думал Клитофон. Сократу достаточно было встретить Федра, чтобы тот увлек его за город, где Сократ терпеливо выслушал [из его уст] тягостную речь Лисия, и потом в ответ произнес иную, чтобы порадовать Федра⁴³⁰. 5. Такова была его кротость: никогда не превозносился он над людьми. И опять же, с каким, увы, презрением относилась к Сократу Ксантиппа! Но даже унижение не могло воспрепятствовать ему сохранять присутствие духа⁴³¹. [Глядя на его пример,] также веду себя и я относительно всякого человека, который не поддается многоликому чудовищу – мнению, но стремится быть приятным себе и Богу; человеку, желающему и знающему, как сохранить человеческие отношения с людьми. 6. Поскольку же Сократ [в «Федре"] выслушал неприличнейшую из речей, содержавшую ложь относительно эроса, то оказался способен взять лучший тон: его голос тут же изменился, перейдя в иной лад, и вот он уже гимнословит Дия и священные пути колесниц одиннадцати богов – в жилище богов остается одна Гестия; он воспевает и души, сопровождающие богов, и их борьбу за то, чтобы выглянуть за поверхность неба. 7. И когда он дерзает объяснять свою отважную речь, то оказывается в долине по ту сторону нашего мира, и это происходит под тем же платаном, под которым он ораторствовал, состязаясь с софистом Лисием, и перед тем же, в самом деле, ребенком. Я не говорю о Федре, ибо тот хотя и был молодым человеком, был уже мужем: я имею в виду прекрасного юношу в цвете лет – ему Сократ внушает какое-то понятие о любви, а затем переубеждает, шутит с ним и говорит серьезно.

15.1. Что же, если и я хочу пошутить со своим сыном, обещанным мне в будущем году Богом? Для меня он уже присутствует; с ним я считаю достойным и шутить, и быть серьезным, ибо я желаю, чтобы он стал человеком достойным и в том, и в другом:

Был бы в речах ты вития и делатель дел знаменитых⁴³².

И пусть он не презирает Сократа, который и сам не пренебрег своей способностью украсить речью погребальные почести, воздаваемые народом и государством афинским павшим воинам, хоть и считал, что эта задача превыше его сил. 2. Ибо он приписывал такую способность Аспазии, с которой общался, чтобы быть человеком воспитанным в делах любовных⁴³³. Но если принять во внимание, что значили для Аспазии и Сократа дела любовные, то не будет ничего недостоверного в том, что философия, сподобившаяся зреть величайшие из мистерий, будет опознавать красоту повсюду и с радостью принимать, где бы ни встретила; что она радостно похвалит риторику и даже усердно займется поэзией. 3. Действительно, Сократ открыто занимался поэзией, и не в детстве или юности, но после суда гелиастов⁴³⁴, будучи в тюрьме⁴³⁵, в момент, никак не располагавший к шуткам человека его лет; в обстоятельствах – не то чтобы страшных (что могло быть ужасного для Сократа?), но к шуткам не располагавших. Сам же Сократ относительно своих занятий поэзией утверждал, что повинуется богу [Аполлону]. Не станем в этом сомневаться; ибо он становился ему своим, занимаясь общим с ним делом. 4. Или же не является поэтом обладатель святилища в Пифо и, клянусь Дием, Бранхидов⁴³⁶? Между тем, этот бог усваивает гомеровскую поэзию как к себе восходящую: «Я пел, божественный же Гомер писал»⁴³⁷. Итак, когда приверженцы безъязычия бранят благодаря своей мудрости [красноречие], они не понимают, что делают себя первее самого Аполлона вместе с Аспазией и Сократом. 5. Мы же призываем нашего сына заниматься всеми этими искусствами. Пожелаем ему и того, чтобы прежде чем он так или иначе насытится риторикой и поэзией, прежде чем укрепит свой ум и сможет защитить эти искусства посредством них самих, не встретил он наглеца, да еще и противящегося Музам. 6. Как бы ты, сын в самом деле мог воспользоваться отцовским имуществом? Мои поля стали меньше, многие из моих рабов стали моими согражданами. Золото? Но я не имею его ни в виде женских украшений, ни в виде монет. Все, что у меня было, я истратил, подобно Периклу, на необходимое⁴³⁸; и лишь книг явилось у меня много больше, чем мне их оставили: и значит – нужно, чтобы ты мог воспользоваться всеми этими книгами.

16. 1. Если же ты осердишься на отца за то, что я не стал править для тебя писания Диона, благодаря которому эта речь оказалась так велика, то имей в виду, что ни одна подобная книга не правилась мной для тебя. В этих вопросах⁴³⁹ Дион не нуждается в защите: в противном случае он будет нуждаться опять в риторике. 2. Для себя же я извлек закон из философии. Пифагор Самосский, сын Мнесарха – этим именем подписан закон, запрещающий вносить что-либо [от себя] в книги; закон, требующий, чтобы книги сохранялись – как были написаны первой рукой, чтобы были такими, какими случилось им некогда стать благодаря судьбе или искусству. Закон для произведений риторики в действительности есть нечто нериторическое. Ибо к числу положений, принимаемых без доказательств на веру, относится не то, что основано на убеждении оратора, но то, что имеет силу в законодательствах государств. 3. Некоторые из наших, однако, из-за этого⁴⁴⁰ находят для себя достойным быть риторами, будучи в действительности тупыми делопроизводителями⁴⁴¹. Так что даже если в суд [, где они председательствуют,] вводятся свидетели, на которых зиждется всё дело, они все равно считают, что справедливость восторжествовала только благодаря им: таково их остроумное щегольство и [непреходящая] юность. Поскольку же мы прочли [Пифагоров] закон не из римских таблиц, которые дали бы ему власть и над противящимися ему, но у древнего философа, то ему следует добавить убедительности, чтобы слово стало законом. 4. Как бы не вышло, однако, так, что – сами того не сознавая⁴⁴² – и мы, в свою очередь, не стали говорить напыщенно о вещах ничтожных; ибо я не знаю, как – начав с пустяков – были увлечены мы и вещами серьезными. Итак, будем бдительны, насколько возможно, а если будет нужно, то и возьмем назад что-то из сказанного. Если же этого достаточно, то, вообще говоря, хорошо было бы ни в чем попусту не усердствовать.

17.1. Следовательно, Пифагор (или любой другой член пифагорейского братства⁴⁴³ и его защитник, для которого слова Учителя являются законом) скажет, что наилучшее состоит в том, чтобы иметь от природы ум, годный для любого дела, т.е. ум в действительности, т.е. ум риторический и ум поэтический – пусть бы он и не достигал во всех них последних вершин. В наш мир уже приходили такие люди, наделенные такими способностями, проникнутые величием, наделенные внутренним знанием: люди – не нуждавшиеся в обучении, люди – становившиеся сами образцами для подражания в своих искусствах. 2. Но, конечно же, большинству людей не выпала сия благая судьба, некоторые же весьма далеки от нее: это умы в возможности. Такие умы в возможности – одни больше, другие меньше, одни ближе, другие дальше находящиеся от цели – ведомы умами в действительности к их цели, поскольку сами умы в действительности суть достигнутые цели своих действий [к этому они ведут и умы в возможности]. Вся работа наша с книгами направлена к единственной цели – пробудить возможное в нас к действительности. 3. Итак, в первую очередь, пусть повсюду властвует литература, основанная на чувствах; пусть, продвигаясь вперед, она пробует собственные силы и ни в коем случае не цепляется за слога. Точно так же как иная проблема приветствуется и принимается нами, поскольку трудность дает упражнение нашей изобретательности, так же и ум, не имея возможности положиться на глаза, но – будучи вынужден заполнить пробел в читаемом, – пусть упражняет свою изобретательность, чтобы в одиночку во время чтения справляться с такими трудностями. Вместе с тем уму следует привыкнуть не зависеть ни от кого, кроме себя. Ибо те глубоко ошибочные книги, о которых я сейчас говорю, требуют, по-видимому, чтобы ум господствовал над знаниями глаз. 4. Учение Пифагора предписывало даже отрокам исследовать природу каждого [человека] и вместе с тем считало это подготовительное упражнение куда более подходящим для детей, нежели изучение лемм плоскостной геометрии⁴⁴⁴. Не великое это дело – вставить в текст букву, слог, фразу или, если хочешь, даже целый период и затем пользоваться, не колеблясь, всей книгой. 5. Здесь всё происходит так же, как с орлятами: как только они входят в тот возраст, когда становятся в состоянии летать, родители поднимают их в воздух и отпускают, как бы обращая к тому, чтобы им воспользоваться собственными крыльями; затем поднимают снова, и еще снова, и снова, предупреждая слабость их возраста – до тех пор пока те основательно не изучат искусство полета.

18.1. Я не стану похваляться ни перед кем другим, сын, но тебе скажу истину. Частенько, читая книгу, я даже не нахожу нужным дожидаться развязки, чтобы извлечь из нее нечто полезное, но, оторвав от нее глаза, вступаю с автором в состязание: пользуясь подходящим моментом, я – не теряя ни минуты – тут же начинаю произносить текст книги, как если бы прочел ее всю [и теперь только восстанавливал в памяти]⁴⁴⁵. Положив в основание мысль автора, я говорю то, что мне кажется следующим из нее. Затем я сравниваю сказанное мною с написанным в тексте, и нередко выходит так, что и смысл тот же, и стиль такой же. 2. Случалось иногда и так, что хорошо усвоив мысль автора, я несколько расходился с ним в лексике, но при этом умел полностью приспособиться [и воспроизвести] авторскую интонацию. Если же оказывалось, что и сам смысл у меня вышел иной, то все-таки это был смысл, свойственный создателю книги, который не был бы им отвергнут, приди он ему на ум [в момент создания этой вот книги]. 3. Однажды, вспоминаю, будучи в кругу друзей, я держал в своих руках благородное, величественное и серьезное произведение: нужно было читать его вслух для всех, что я и делал; и вот, читая, всякий раз когда это было уместно, я добавлял кое-что от себя, выражая свою мысль (клянусь Гермесом⁴⁴⁶, без всякой задней мысли: просто то, что приходило в голову, то доверял я рассудку и языку). И вот поднялся большой шум, раздались громкие рукоплескания, возгласы восхищения: люди хвалили автора произведения, причем не в последнюю очередь из-за моих добавлений. 4. Таким образом Бог сделал мою душу нежной пластической массой [, способной принимать отпечатки]⁴⁴⁷ особенностей литературных стилей и человеческих нравов. Если бы я решил поупражняться в создании псевдоэпиграфов⁴⁴⁸, природа дала бы мне соответствующие силы, чтобы осуществить начинание. Когда мелодия флейты перестает звучать, уши тех, кто наполнял их музыкой флейт⁴⁴⁹, продолжают слушать эхо, и они еще долго находятся во власти звучавших мелодий. 5. Я же часто усиливал трагичность трагедий и шутил над комедиями, откликаясь на труд каждого из писателей. Временами меня могли бы принять за современника то Кратина и Кратэта, то Дифила и Филимона⁴⁵⁰; и нет ни одной формы ритмической прозы или поэзии, до которых бы я не поднялся и в которые не был бы простерт мой опыт, которых я бы не испытал основательно, сопоставляя целое с целым, либо фрагмент с фрагментом. Хотя особенности стилей разнообразны и имеют множество различий, в каждом из моих подражаний было и что-то принадлежащее мне: что-то подобное верхней струне лиры, которая – ожидая удара плектра – звучит, как эхо уже исполняемой на других струнах мелодии.