Слово 75

(1) О покаянии и умилении. – (2) Как можно дойти до умиления? – (3) О слезах. – (4) Без них нельзя достигнуть чистоты и бесстрастия.

1. Однажды, когда читал я (собравшимся у меня) богомудрые писания преподобного отца нашего Симеона Студита, то там между другими мудрыми его наставлениями нашлось написанным и следующее: брате, никогда не причащайся Пречистых Таин без слез. (Это сам он соблюдал всю свою жизнь, потому и нас учил тому же.) Услышав это, слушатели (а были тут не миряне только, но и монахи, именитые по добродетелям) удивились слову и, смотря друг на друга, будто улыбнулись и сказали все в один голос: так нам, выходит, никогда не следует причащаться, но всегда устраняться от причастия. Запомнилось мне это слово, и я, находясь однажды наедине, вспомнил о тех, кои так сказали, много скорбел и горько плакал, с великим болезнованием сердца говоря в себе: неужели сказавшие такие слова в самом деле так умствуют и от всей души полагают, что невозможно плакать, приступая к причащению? Или они думают, что плач вообще дело незначительное, и потому презрительно отнеслись к слову отца нашего? Ибо кто не считает денно-нощного плача пред лицем Христа Господа делом важным, тот, конечно, и когда станет приступать к причащению Божественных Таин, не только не восплачет, но и не прослезится и капли слезной не испустит. И невозможно этому быть; разве, может быть, иной раз, случится это с кем-либо или по особому Божию устроению, неизъяснимому, или по другой какой случайной причине, сторонней, по причине воспоминания, например, о чем-либо плачевном.

Которые думают, что невозможно причащаться Пречистых Таин со слезами, – горе нечувствию и жестокосердию тех! Горе беспечности и ослеплению тех, которые говорят это! Если бы они испытывали и рассуждали себя самих, то не были бы осуждены от собственных слов своих; если б позаботились покаяться, то никогда не сказали бы, что это невозможно; если бы они делом приносили плоды (покаяния), то не оставались бы непричастными благу сему, сему великому дару Божию; если б они стяжали в сердцах своих страх Божий, то исповедали бы, что возможно плакать и рыдать не только во время причащения, но и во всякое другое время.

Почему, желая убедить любовь вашу к возможности сего в настоящем слове, я обращаюсь к сказавшим такие слова, как бы они были здесь, и вопрошаю их: добрые братия мои, говорящие это, скажите мне, почему вы говорите, что это невозможно? – Да потому, говорят, что иные люди легко приходят в умиление и плач, а иные столь крепки сердцем, что не плачут и не кричат, даже когда их бьют. Так эти крепкосердые как могут и к святому причащению приступать с плачем и слезами? Но и сами иереи, каждый день совершающие литургию, могут ли всегда плакать? – На это я отвечаю им: вы говорите, что иные крепкосерды и нескоро приходят в сокрушение, но скажите мне, прошу вас, по какой причине они таковы? Если же не знаете этого, то не постыдитесь дать слух словам моим и узнайте это от меня, ибо написано: аще ли иному открыется седящу, первый да молчит (1Кор.14:30).

2. Итак, от чего же бывает, что иной нескоро и нелегко приходит в сокрушение, а иной – скоро и легко? Выслушай! Нелегко и нескоро приходящий в сокрушение бывает таким от злого произволения своего, от лукавых помыслов своих и недобрых дел, а скоро и легко приходящий в сокрушение бывает таким от доброго произволения своего, от добрых помыслов и дел благих. Если хочешь удостовериться в этом, подумай и рассуди все, как что бывает, и найдешь, что многие люди, бывшие добрыми, от трех этих вещей – произволения, помыслов и дел, сделались худыми; и, напротив, многие, бывшие худыми, чрез них же сделались добрыми. Люцифер от чего пал? Не от лукавого ли произволения и помысла пал он? Каин от чего, скажи мне, сделался братоубийцею? Не потому ли, что по злому произволению своему себя предпочел Творцу своему Богу? Не лукавым ли помыслам последовав, позавидовал он брату своему и убил его? Саул, чем движим будучи, искал схватить и убить Давида, которого прежде любил как самого себя и почитал очень как благодетеля своего? По естественной какой необходимости было это или от злого произволения? Явно, что от злого произволения, ибо по естеству никто никогда не бывает злым. Бог не есть Творец тварей злых, но добрых зело, яко по естеству и истине благий. Также, чем были движимы разбойники, распятые со Христом, что один из них говорил: аще ты еси Христос, спаси Себе и наю, а другой, попереча ему, говорил: ни ли ты боишися Бога?.. И мы убо достойная по делом наю восприемлева: сей же ни единаго зла сотвори? От чего, скажи мне, один разбойник говорил злые, а другой – добрые и богочестивые речи, и один спасся, а другой пошел в ад? Не были ли они оба подвигнуты к тому один злым произволением и лукавыми помыслами, а другой – благим произволением и добрыми помыслами? От помыслов ведь зависело, что один не веровал, а другой уверовал и сказал: помяни мя, Господи, во царствии твоем (Лк.23:39–42). Но оставлю другие примеры, потому что их очень много, – из того, что скажу вам сейчас, яснее всего можете вы увидеть, что всякий по самовластию произволения своего бывает или сокрушенным и смиренным, или ожестелым и гордым. Бывает нередко, что два человека одного мастерства, одной веры, одинакового нрава, то есть злые, немилосердые, жестокосердые, бесчеловечные, плотолюбивые, сребролюбивые, наделавшие много злых дел, – оба, отрекшись мира, вступают в монастырь и делаются монахами. Но один из них решительно отстает от всего худого и во всякой преуспевает добродетели с горячею верою и усердием, а другой делается еще хуже, чем был прежде. По какой причине не могли они оба одинаково исправными явиться в добродетели, как прежде одинаковы были по худонравию? Не от того ли это произошло, что один все прискорбное, ради Бога встречаемое, претерпевал охотно с добрым произволением? Не от того ли, что, как только вступил в монастырь, стал он внимать добре Божественным Писаниям и сам от себя, от своего произволения предпочитал делать всегда доброе, – подражать наиболее добродетельным и соревновать им в постах, в молитвах и молениях, в молчании, в сокрушении, в слезах, в воздержании от сладких яств, в удалении от суетных и бесполезных бесед, от гнева, раздражения и брани, в охотном перенесении поношений, скорбей и лишений, в избрании себе низких и последних занятий и дел, в непоперечении и безропотности, когда настоятель даст какое послушание, и в исполнении его со всею охотою, в занимании всегда последнейшего места и в почитании себя худшим всех? Или, короче сказать, не от того ли, что он с самого начала положил неотступно исполнять все, чему учат Божественные Писания, чтоб улучить милость и прощение содеянных прежде злых и обрести дерзновение пред Богом? А другой делал все противное тому, по злому нраву своему, оставшись лукавым, как был прежде монашества, чтоб не сказать, худшим, чем был прежде?

Так и всякий человек бывает смиренным и удобосокрушительным или жестокосердым и бесчувственным не по естеству, но от доброго или злого произволения своего. Ибо, скажи мне, как может умилиться душою или испустить каплю слезную из очей своих тот, кто кружится там и здесь почти каждый день, и заботы никакой не имея ни о молитве, ни о чтении, ни о молчании и уединении, но иной раз во время службы ведет беседу с теми, которые стоят подле него, и чрез то лишает доброго плода от бывания на церковном последовании не только себя, но и тех, с коими разговаривает, в другой раз пересмеивает и пересуждает благочестивых и добродетельных братий, а то и самого игумена? Как может прийти в сокрушение тот, кто любопытно разузнает о всех монастырских делах, равно как о делах и жизни каждого из братий, и при встречах одному говорит: вчера я слышал то и то, другого спрашивает: слышал, что случилось с тем бедным братом, или: знаешь, какая беда с таким-то? Такой когда найдет свободное время вспомнить о своих собственных грехах, чтоб поскорбеть о них и поплакать о себе самом? Опять и тот, кто выходит из церкви во время чтения, садится около нее или вдали от нее и начинает разговаривать с другими, причем то он говорит что-нибудь, то другие, и ведут речи бесполезные, говоря один: слышали, что сделал игумен с таким-то братом? другой: а если я вам скажу, что сделал игумен с таким-то бедным, то что вы тогда скажете? – Итак, ведя такие и еще худшие этих беседы, и занимаясь такими пустяками, будет ли он иметь время прийти в чувства, подумать о своих согрешениях и поплакать об них?

Кто не внимает божественным словесам, не кладет на уста свои печати молчания, не заключает ушей своих от слушания суетных и бесполезных речей, не помнит страшного дня суда и страшного судилища Христова, на котором имеют предстать пред Него все обнаженными, чтоб дать отчет во всем, что делали в продолжение жизни своей, тому как можно стяжать слезы и сокрушение, чтоб горько оплакивать себя, хотя бы он прожил в монашестве более ста лет? Как можно, чтоб восскорбел когда-нибудь и поплакал пред Богом о душе своей тот, кто ищет первенства и домогается впереди всех стоять в церкви и выше всех восседать на трапезе, и из-за этого всегда воюет и печалится? Равно и тот, кто, придумывая извинения себе во грехах, уверяет, что он слаб и немощен, тогда как здоров и крепок и молод, и, сравнивая себя в церкви с теми, которые много потрудились и много лет провели в подвижничестве, говорит: чем я ниже такого-то и такого-то, что тот опирается (на посох), или приседает на стасидии (место для сидения монахов в греческих монастырях. – Ред.), или идет на клирос и становится на ряду с клиросными, не будучи достоин занять и последнейшего места, – как может таковый познать немощь души своей, чтоб восстенать о том из глубины сердца, прийти в умиление и пролить из очей своих слезы?

Тщеславие предает такого нерадению и не дает уже ему более ни за каким делом пребывать с терпением; беспечно и лениво стоит он на церковной службе и часто заводит пустые беседы с теми, кои стоят подле него и находят удовольствие в том, чтобы слушать его. Таким образом, бесчувственно, без печали и сокрушения сердечного, приходит он в церковь, простаивает все последование службы с духовными и благоговейными отцами, – и выходит из нее без всякой пользы, не чувствуя в душе ни малейшего изменения на лучшее, того изменения, какое дается Богом ради сокрушения подвизающимся достодолжно. Думает он, что для него достаточно того одного, чтоб не пропускать определенных служб, то есть утрени, вечерни и часов, и что этим способом он может преуспеть во всякой добродетели и прийти в меру совершенных духовным во Христе возрастом. Я знал немало таких, коими обладает такое самообольщение. Они всячески заботятся о том, чтоб не впасть в какой-либо видимый, плотский грех, но о том, как избежать грехов мысленных и сердечных, никакой совершенно не имеют заботы, и думают, что улучат спасение чрез то одно, что ходят на все службы, не прилагая к сему ничего другого, то есть ни непрестанной молитвы, ни молчания уст, ни бдения, ни строгого воздержания, ни духовной нищеты, ни смирения, ни любви. Но не так это, братия мои, не так. Бог не смотрит на лицо, ни на внешнее благочиние, ни на взывания наши, а смотрит на сердце, сокрушенное и смиренное, безмолвное и богобоязненное. Так Он Сам говорит чрез Пророка: на кого воззрю, токмо на кроткаго и молчаливаго и трепещущаго словес Моих? (Ис.66:2).

Но что сказать о тех, которые пристают к настоятелям – дать им служение, которого они недостойны? Одни из таких – те именно, которые заботятся выдерживать лишь внешний порядок благочестной жизни, или, лучше сказать, которые имеют в виду лишь выгоды и славу и вообще настоящие привременные блага, – так говорят: честный отче! Ужели не достоин и я послужить монастырю и братиям? Или такой-то и такой-то монах достойнее меня к такому-то и такому-то послушанию и лучше умеет вести дела такого рода, чем я? Если хочешь, испытай и меня, и увидишь, что я гораздо лучше их поведу эти дела. Другие же – те, которые беспечны и ленивы и притворяются немощными телесно, которые лишь вчера и завчера пришли из мира и исполнены тмами грехов и которые, никаких еще не понесши послушаний и нисколько не потрудившись и не попотевши над делами обительскими, идут, как я сказал, становятся вместе с теми, которые уже много потрудились, и приседают (сидят вместе. – Ред.) и себе на ряду с ними. Если кто из сих последних, стоя подле, скажет кому-либо из таковых: поди, брате, на определенное тебе место и стой там, поя вместе с другими братиями, как можешь, то он отвечает: отсюда ближе и слышнее, и лучше петь, чем с определенного места. Если тот вторично скажет ему: нельзя тебе, брате, стоять здесь без благословения настоятеля нашего, то он, услышав такое слово, идет и выпрашивает у настоятеля позволение стоять там, выставляя предлогом свою слабость и немощность и всякие употребляя способы, чтоб получить желаемое, и докучая неотступно настоятелю: снизойди и позволь мне стоять в первой или второй стасидии, подле такого-то, чтоб мне слышать и канонарха. Когда же удается ему получить это желаемое, тогда уже не довольствуется он одним тем, чтоб стоять в хоре, но мало-помалу протесняется в среду первейших братий и во всяком другом случае, притворяя себе некое внешнее благочиние и благоговение – бежит, например, даже впереди других встретить местных начальников и благоприятелей обители, когда они приходят помолиться, почасту заглядывает в комнату, для них отводимую, чтоб сделаться им знакомым, выставляя, однако ж, побуждением к тому то, что будто большую получает пользу от беседы с ними.

После сего начинает уже он кружить по монастырю и ходить из келлии в келлию, говоря каждому: поверь мне, брате мой, что я столь много тебя люблю, что в какой день не вижу тебя, в тот почитай что и жить не живу. Если из тех, куда он ходит, найдется кто богобоязненный, то ответит ему на такие слова: Бог да помянет тебя, брате мой, за любовь твою! Что доброго видишь ты во мне? – Тот скажет ему в ответ: а чего доброго нет в тебе? Кто другой столько кроток, благоговеен, мудр, сведущ, безлукавен и, что больше всего, милостив и братолюбив, как ты? Это говорит он потому, что имеет в виду поесть у него чего-нибудь. Но этот духовный брат, по данной ему от Бога благодати, ведет с ним беседу все о том, что полезно для душевного спасения, отклоняя от себя похвалы, и тем вразумляет брата. Если же случится не такой, а напротив, плотский и славолюбивый, то завладевается тщеславием от таких похвал и говорит: что же другое, отче и брате мой, благопотребнее любви? Истинно ничего нет благопотребнее, и блажен тот, кто успеет стяжать ее, и другое подобное говорит, что, как замечает, не противно пришедшему, и тем еще более подвигает его хвалить себя. Когда наконец этот, по легкоте ума своего, совсем отуманится прелестию, поверив льщениям и ложным похвалам того и приняв их с удовольствием, тогда, если у него есть чем угостить его, то ни за что уже не отпустит его, не уговорив принять угощение, и угощает его всем, что окажется под рукою съестного, получая в воздаяние за то бесполезные похвалы, разливающиеся в воздухе, успевающие, однако ж, причинить большой вред душе. Если же у него не окажется на ту пору ничего, чем бы угостить, то после многих бесполезных разговоров говорит ему: не осуди меня, брате мой, уверяю тебя нашею любовию, что у меня теперь нет ничего съестного, чем бы мог достойно угостить тебя, но как ты имеешь ко мне такую любовь, то отныне, что ни пошлет мне Бог, будем вкушать то с тобою вместе. С этих пор оба они вплетаются во всяческие заботы и тем только и заняты бывают, как бы достать побольше съестного на взаимное угощение, и тем более и более скрепляют свою лживую и кажущуюся любовь.

Таким же образом этот брат под предлогом любви, лучше же сказать, прелести, сдружается со всеми подобными, и иногда он призывает другого на угощение, иногда другой призывает его, так что в доброй трапезе, в многоястии, сладкоястии никогда у него не бывает недостатка. И делается он наконец рабом чувственных удовольствий, пространно питая чрево свое. Насыщаясь так каждодневно яствами, добре приготовленными, вечером, после повечерия, приходит он в келлию свою и говорит послушнику своему: большая томит меня жажда, подогрей немного вина, я выпью, чтоб утолить сколько-нибудь эту жажду. Тот, как привыкший уже, является готовым и скоропослушным слугою (потому что и сам утешается вместе со старцем своим, и попивает стаканчик за стаканчиком скрытно, в чем ему благоприятствует тма), тотчас подогревает вина и подает. Этот же, выпив один стакан, раздражает аппетит свой и начинает есть, что случится, мало-помалу, будто не замечая того, пока наестся досыта и полно набьет чрево свое, так что тело его делается неповоротливым и непослушным велениям души. Тогда помысл говорит ему: отпусти послушника, и стань – соверши келейное правило свое. Когда же отпустит его, другой помысл опять говорит ему: куда тебе стоять на молитве с набитым чревом и столь отяготившемуся? Лучше сосни немного, чтоб переварилась пища; тогда встанешь прежде утрени и помолишься удобнее с облегченным телом. Покоряется он этому помыслу, падает на постель и засыпает. Но ночью, хоть и бывает, что проснется, не встает, говоря в себе: еще много ночи, посплю еще немного. Между тем подходит и время утрени, и заставляет его встать и идти в церковь, неся в совести обличение своей лености.

Так брат такой ходит, как мы сказали, по привычке часто в келлии друзей своих и возлюбленных ему отцов, сидит у них до вечера, ест и пьет с ними и болтает, потом, возвратясь в келлию, бывает уже негож не только на исполнение келейного правила, но нередко и на то, чтоб явиться к утрени. Но и когда другой брат приходит в келлию его, время проходит у них таким же образом, утешаются в ястии и питии, прибавляя нередко строгое осуждение братий, которые не держатся таких же правил. Так губит он все время жизни своей в ястии и питии и в недобрых хлопотах. О духовном же каком-либо деле ему и подумать не приходит в голову, а не только приступить к нему и сделать.

3. Но для чего, думаете вы, братия мои, я все это рассказал вам? Для того, чтобы раскрыть пред вами, что тот, кто так проводит жизнь, не может источать слезы из очей своих. Ибо как может восприять плач тот, кто всегда пространно питает чрево свое и о том только заботится, что поесть да что попить, раболепствуя пред плотию своею, как пред госпожою? Впрочем, положим, что иной удаляется от всего сказанного и ни сам не ходит в келлии других, ни других не принимает в свою келлию, равно как не вдается в ястия и пития и в пустое празднословие, но запирает дверь свою и одиноко пребывает в келлии своей; что пользы для него от этого, если делание его не духовно, не ведется с разумом, как подобает, но за чтением, например, сидит он, чтоб, вычитав что-либо, сказать то во время собеседования с кем-либо, и показаться знающим и разумным? Предположим, впрочем, что не для этого делает он сие, а для пользы душевной, то есть читает Писания, чтоб напитаться словом Божиим, что, почитавши, встает он на молитву и пропевает, положим, псалма два, или три, или пять, или десять, или сто, и при этом кладет столько-то и столько-то поклонов и, совершив все сие таким образом, ложится на постель и ничего более не делает. Скажи мне, что пользы для него от одного такого делания, если при этом не породится в душе его плод молитвы и чтения – слезы и покаянное сокрушение, бесстрастие и смиренномудрие, с кротостию? Ибо всякий человек, проходящий духовное делание, по духовному деланию своему стяжевает и плоды, какие я указал, без всякого сомнения. Если же кто делает и трудится видимо, но не стяжевает сказанных плодов, то не по Богу делание его, а для того лишь, чтоб понравиться людям; почему праведно и не улучает он лучшего.

Итак, если каждый из показанных нами братий все так будет проводить жизнь, то возможно ли, чтобы кто-нибудь из них стяжал когда-нибудь слезы и сокрушение или отбросил лукавство и жестокосердие, какие принес с собою из мира, наравне с тем, кто, как только сделался монахом, всецело предал себя на то, чтобы по Богу, благодушно и смиренно переносить и претерпевать все прискорбное? Никак невозможно. И кто иначе думает и законополагает, тот прельщает сам себя. Ибо как невозможно, чтобы сияло нераскаленное железо, или чтоб оно размягчилось каким-либо другим способом, кроме огня, для выделки из него чего-либо потребного по хозяйству, так невозможно, чтобы тот, кто предается нерадению и лености и проводит такую душевредную и суетную жизнь, как та, какую изобразило наше слово, получил такие же дарования Святого Духа и явился таким же, как и тот, кто с самого начала от всей души подчинил себя добрым правилам, по послушанию духовным отцам, и начал проводить добродетельную жизнь. Один из них, то есть ведущий подвижническую жизнь, будучи смирен сердцем, имея смиренные помышления и сокрушенные чувства, желательно последуя во всем Божественному Писанию с крайним усердием, благодушно перенося всякую скорбь, тесноту и искушение, почитая себя последнейшим и непотребнейшим всех, смотря на себя, по воспоминанию прежних грехов, как на великого грешника и непрестанно осуждая себя, скоро преуспевает в добродетели; и если не имеет он человека, который бы научил его тому, что пригодно ему во спасение, тогда научается он тому благодатию Святого Духа и мало-помалу изгоняет из души своей все недоброе, чего набрался в мире, а на место того поселяет добродетели. А другой, то есть нерадивый, будучи исполнен нечистоты и гордыни, не хотя смириться пред державною рукою Бога, открыть сокровенности сердца своего духовному отцу своему и подчиниться ему, не желая также ничего ни делать, ни переносить, что ведет человека к добродетели и делает его совершенным по Богу, – становится худшим, нежели каким был в мире, потому что возвращается к нему оставивший его на время дух злой и вселяется в него опять с семью другими духами злобы и лукавства. Таким образом ревностный брат столько превосходит в добродетели другого, с которым пришел вместе в обитель, сколько бегущий свободно без всякого препятствия перегоняет того, кто связан путами и цепями. Но нерадивый отстает и остается с прежними худостями, или еще и с большими, не по чему другому, как потому, что сам по себе, по своему произволению, не хочет избрать и делать доброе.

4. Итак, плод делания заповедей, как я сказал, есть умиленное сокрушение, а оно приносит плоды добродетелей, или, лучше сказать, творит все добродетели, как открывает все богодухновенное Писание. Посему, кто хочет отсечь страсти, или стяжать добродетели, тому подобает паче всякого другого добра и подвига, со всем усердием взыскать умиленного сокрушения, потому что без него никогда не увидать ему души своей чистою. Ибо как невозможно без воды вымыть загрязненное платье, так невозможно и душу омыть и очистить от скверн греховных без слез. Не будем же, братие, придумывать душевредных и пустых отговорок, всегда лживых и ведущих прямо в пагубу, но от всей души взыщем это умиленное сокрушение, царицу добродетелей. Кто взыскивает его от всей души и от всего сердца, тот и находит. И лучше скажу: оно само идет и находит того, кто ищет его с таким усердием; и пусть имеет кто сердце жесточайшее меди, или железа, или даже адаманта, как только придет оно, тотчас делает его мягчайшим воска. Ибо умиленное сокрушение есть некий огнь божественный, растапливающий горы и камни и превращающий их в луга и сады; оно изменяет души, его приемлющие, и бывает внутрь их источником, источающим живую воду, которая непрестанно бьет ключом, течет как из какого родника и напояет души, приемлющие слово Божие с теплою верою.

Перво-наперво оно омывает скверну грехов у тех, которые делаются причастными его, потом, вслед за омытием скверны грехов, оно отмывает и страсти и отбрасывает их, срывая будто струпы с ран, разумею – лукавство, зависть, тщеславие и все порождения их. И не только это делает, но как некий пламень огня, пробегает (по всему составу нашему), мало-помалу жжет и опаляет эти страсти, как терния, и наконец совсем уничтожает их. Это умиленное сокрушение сначала делает то, что стяжавший его горит сильным желанием совершенно избавиться и очиститься от страстей, потом возбуждает желание тех благ, которые уготованы от Бога любящим Его. И все это делает божественный оный огнь сокрушения посредством слез. А без слез, как я сказал, ни в нас, ни в других каких, никогда не бывало ничего такого и не будет. Да и доказать никто не может от Божественных Писаний, чтобы без слез и всегдашнего сокрушения очистился когда-нибудь какой человек от грехов своих, или сделался святым, или приял Духа Святого, или узрел (умно) Бога, или познал, что Бог вселился в него, или чтобы кто-нибудь имел Его обитателем в сердце своем, не стяжавши прежде покаяния и умиленного сокрушения, так, чтобы всегда без перерыва текли у него слезы, как из родника какого, вымывали жилище души, орошали и освежали ее, обладаемую и жегомую неприступным огнем.

Итак, те, которые говорят, что невозможно плакать и слезить каждую ночь и день, обличают этим, что они обнажены от всякой добродетели. Ибо если святые отцы наши решительно говорят, что кто хочет отсечь страсти, только плачем и слезами может отсечь их, и что кто хочет стяжать добродетели, только плачем может стяжать их, то явно, что, кто не плачет каждодневно, тот ни страстей не отсек, ни добродетелей не стяжал, хотя кажется и проявляет их. Ибо, скажи мне, к чему послужат инструменты какого-либо мастерства, когда нет налицо мастера, который бы, пользуясь ими, мог из какого-либо подходящего материала сделать какой-либо сосуд пригодный или вещь полезную? Или что пользы, если садовник вскопает добре весь свой сад, насеет в нем всякого рода зелень и насадит разных растений, а дождь не спадет на них свыше, чтоб оросить их, и у самого его не будет воды, чтоб полить их? Поистине никакой нет от того пользы. Так и тот, кто проходит некоторые добродетели и трудится в них, не получит никакой от того пользы без этого святого и блаженного сокрушения – госпожи и творительницы всех добродетелей. Ибо как иной царь без войска пред всяким врагом бессилен и удобопобедим для него, – даже не кажется и царем, а одним из обыкновенных людей; равно как опять и войска без царя или военачальника легко рассееваемы бывают и уничтожаемы, так есть и плач в отношении к другим добродетелям.

Посему воображай, что все добродетели новоначальных суть как бы войско, собранное на одном месте, а царь добродетелей, или военачальник, есть блаженный плач и слезы сокрушения. Он ставит в бранный строй все воинство добродетелей, воодушевляет, наставляет и определяет добре, как надлежит воевать, где, когда и какие употреблять оружия и против каких врагов, каких рассылать разведчиков и каких поставлять вокруг стражей, что надлежит говорить с теми, которых присылают враги, сколько и как, ибо иной раз можно одним этим переговором вспять обратить их всех и победить, иной же раз возможно их обратить вспять и победить, совсем не приняв их к переговору. Кроме того, военачальник наш определяет еще, кого из воинства посылать делать засады и ложные нападения для введения в заблуждение врагов, как это делать, где и в какое время. Все это распределяет и установляет плач, так что, воистину, без него все воинство добродетелей бывает удобопобедимо для врагов. Сего ради, братья мои, паче всех других дел, или вместе со всеми ими, да будет у нас всех делом существеннейшим покаяние, и плач, неразлучный с ним, и слезы – порождение плача. Ибо ни плач не бывает без покаяния, ни слезы без плача, но три сия соединены неразлучно между собою, и одному чему-либо из сего невозможно явиться без других. Итак, пусть никто не говорит, что невозможно плакать каждодневно, потому что, кто говорит, что это невозможно, тот говорит, что невозможно и каяться каждый день. Но так говорить значит извращать все Божественное Писание, и ближе всего – извращать заповедь Самого Господа нашего, Который говорит: покайтеся, приближибося царствие небесное. И еще: просите, и дастся вам; ищите и обрящете; толцыте, и отверзется вам.

Итак, желаешь ли никогда не причащаться без слез – делай то, что поешь и читаешь сам каждодневно, и дойдешь до того, что всегда будешь причащаться со слезами. Что же это такое, поемое и читаемое тобою каждодневно? Если не знаешь этого, слушай того, кто говорит: не слышателие закона праведни пред Богом, но творцы закона, сии оправдятся (Рим.2:13). Но чтобы не удлинять слова, напомню тебе следующие слова Давида: аще взыду на одр постели моея, аще дам сон очима моима, и веждома моима дремание, и покой скраниама моима, дóндеже обрящу место Господеви, селение Богу Иаковлю (Пс.131:3–5). И опять: несть мира в костех моих от лица грех моих. Яко беззакония моя превзыдоша главу мою, яко бремя тяжкое отяготеша на мне. Возсмердеша и согниша раны моя от лица безумия моего. Пострадах и слякохся до конца, весь день сетуя хождах. Озлоблен бых и смирихся до зела, рыках от воздыхания сердца моего (Пс.37:3–9). Бых яко птица особящаяся на крове. Уподобихся неясыти пустынней. Пепел яко хлеб ядях, и питие мое с плачем растворях (Пс.101:7–10). Утрудихся воздыханием моим, измыю на всяку нощь ложе мое, слезами моими постелю мою омочу (Пс.6:7). И списатель Лествицы, святой Иоанн, говорит: жажда и бдение сокрушили сердце, сердцу же сокрушенну исторглись воды. И сколько другого говорит нам об этом сей святой Иоанн! Желающий пусть читает со вниманием книгу Лествицы – и узнает (Степень 7. О плаче).

Итак, если и ты от всей души, со смирением и верою, будешь неопустительно делать то, что каждодневно поешь и читаешь, или слышишь других читающих, то истинно благовествую тебе радость велию, что, – если будешь беспрерывно с терпением исполнять это, то есть жаждать, совершать бдения, повиноваться настоятелю и слушаться его до положения живота, без раздумывания и лицемерия, переносить всякую скорбь, обиду, осуждение, клевету, терпеть побои и раны от меньших тебя братий, не имея на них злопамятства, но благодаря их искренно и усердно молясь о них Богу, – радуйся и веселись неизреченною радостию, что не только вечером, и утром, и в полдень, но и когда ешь и пьешь, нередко когда беседуешь, когда поешь, читаешь и молишься и когда лежишь в постели, – будет находить на тебя эта божественная и неизреченная благодать слез, и будет сопровождать тебя все дни жизни твоей, – сшествовать тебе, когда идешь, останавливаться с тобою на отдых или ночлег, когда ты остановишься; когда послушничествуешь, будет послушничествовать с тобою и она, и будет утешать тебя в скорбях, которыми восскорбишь по причине трудов. Тогда и познаешь, что добре и очень добре сказал святой Симеон, чтоб никто не причащался без слез и что это возможно и истинно удобно для всякого. Или, лучше, не он это сказал, но Дух Святой сказал и написал это чрез него. Потому что, если истинно, что никтоже безгрешен, аще и един день житие его на земли (Иов.14:5) и что никто не может похвалиться чисто имети сердце (Прит.20:9), то явно, что человек долг имеет ни единого дня в продолжение всей своей жизни не пропускать без слез, насколько это зависит от него самого, и, если не имеет их, долг имеет, пока жив, искать их от всей души, ибо никаким другим способом невозможно очиститься от грехов и стать чисту сердцем.

А кто не хочет спать на голой земле и совершать бдения, воспоминая множество грехов своих и тяжесть прегрешений своих, и не заботится от сердца врачевать загнившие и воссмердевшие от нерадения и беспечности раны острастившейся воли своей и своих наклонностей, делающие его бесчувственным (это и есть истинное безумие, о коем говорит Давид: возсмердеша и согниша раны моя от лица безумия моего), тот как может прийти в чувство будущего суда и осуждения грешников и плакать с печалию и болезнию сердца своего? Кто не хочет злострадать, терпеть лишения и всем уступать, не хочет весь день ходить с поникшею главою, самого себя озлоблять и смирять, то есть наказывать себя алчбою, жаждою, бдением, сухоядением и другим подобным, не хочет рыкать от воздыхания сердца своего, быть, как птица, одиноко сидящая на кровле дома, и уподобляться неясыти пустынной, то есть по расположению души своей быть чуждым в отношении ко всем вещам, и монастырским, и мирским, не хочет быть бездерзновенным пред большим и меньшими, утруждать себя воздыханием, снедать хлеб свой с пеплом и с плачем растворять питие свое, тому как возможно, братия мои, измывать на всяку ночь ложе свое и слезами постелю свою омывать? Поистине совсем невозможно ему не только постель свою каждую ночь омочать слезами, но даже и во время молитвы невозможно ему найти их. И не возможет он таким образом уготовать место Господу и селение, достойное Бога Иаковля, Который есть Христос Господь, Спаситель и Бог наш. Если же не предуготовит он сего добре, явно, что не возможет он и причаститься Святых Пречистых Таин не только со слезами, но и достойно, как подобает, ни принять внутрь себя Царя и Бога. Святая (Святые Дары. – Ред.) преподаются святым, как говорят и проповедуют это каждодневно всем иереи, взывая велиим гласом (о, когда бы они говорили это и себе самим!), а прочие слышат то от иереев, возглашающих: Святая святым. Итак, что же? Кто не свят, тот уже и недостоин? Нет, не так. Но кто не исповедует сокровенностей своего сердца, кто не показывает достойного покаяния в этом и в том, в чем согрешал в неведении, кто не бывает всегда в слезах и печали и не подъемлет тех подвигов, о коих мы сказали выше, вот кто недостоин. Тот же, кто делает все сие и проводит жизнь в стенаниях и слезах, достоин и предостоин не только каждый праздник причащаться Пречистых Таин, но и каждый день с самого (если не слишком дерзновенно так сказать) начала покаяния и обращения его к Богу. Такому позволительно так причащаться, поколику он имеет в намерении до конца жизни своей с терпением пребывать в оных делах и в подобных им, и жизнь свою проводить в смирении с сердцем сокрушенным. И если он будет поступать таким образом и всегда будет держать себя в таком состоянии, то день от дня будет просвещаться в душе своей, спомоществуем будучи в том причащением Святых Таин, и скоро придет в совершенное очищение и святость. Другим же способом невозможно быть вымыту и очищену нечистому сосуду нашему (душе) и оскверненному жилищу нашему (сердцу). Я не мог ни из Божественных Писаний вычитать, ни сам собою познать ничего лучшего. Слышим Апостола, который говорит: да искушает человек себе, и тако от хлеба да яст, и от чаши да пиет. ядый бо и пияй недостойне, суд себе яст и пиет, не рассуждая Тела Господня (1Кор.11:28–29). Таким образом, недостойно вкушающий Тело и Кровь Господа повинен бывает телу и крови Господа (1Кор.11:27). Если теперь тот, кто не показал достойных плодов покаяния, свидетельствуется от всего Божественного Писания, яко недостойный (Святого Причастия), то скажи мне, как же возможно без слез достойно причаститься, когда слезы суть первый плод покаяния? К тому же, как мерзостные пожелания плоти и смешение сердца с каждою страстию, бывающее со сластию, есть некоторым образом жертва, приносимая нами диаволу, так слезы, от сердца источаемые, суть благоприятная жертва, Богу приносимая, в очищение скверноты и срамоты оной страстной сласти. Это явно показывает и псалмопевец Давид там, где говорит: жертва Богу дух сокрушен, сердце сокрушенно и смиренно Бог не уничижит. И праведно. Ибо когда душа придет в такое доброе состояние и навыкновение и так будет каждодневно смиряться и сокрушаться, тогда она ни одного дня не пропустит без слез, подражая Давиду, который говорит о себе: измыю на всяку нощь ложе мое, слезами моими постелю мою омочу.

Посему умоляю вас, братия мои, да упражняет всеусердно всякий из вас душу свою в таких и подобных сим делах, – и она, пришедши в умиленное сокрушение и мало-помалу изменившись, сделается обильным родником, испущающим реки слез. Если же не постараемся мы таким образом сделаться чистыми, но изберем лучше жизнь свою проводить в нерадении и лености, то я не скажу на это никакого тяжелого слова, чтоб не опечалить любви вашей; прибавлю только, что если иной раз случится кому-либо причаститься со слезами, то есть если случится кому поплакать или прежде Божественной литургии, или во время принятия Святого Причастия, а после, в прочие дни и ночи, он не поусердствует то же делать, то есть плакать не переставая, то не будет для него никакой пользы от того, что поплакал однажды, потому что такое поплакание не может тотчас очистить нас и сделать достойными; делает же нас достойными то, если будем плакать каждый день, не переставая, до конца жизни нашей, как повелел нам делать Господь, говоря: кайтесь, просите, ищите, толцыте – доколе? Пока, говорит, получите, обрящете, и отверзется вам. А что же отверзется? Явно, что царствие небесное.

Такое покаяние, бывающее, как мы сказали, всегда до самой смерти, с болезнованием и скорбением сердечным, делает мало-помалу то, что мы начинаем проливать горькие слезы, которыми отмывается и очищается сквернота души нашей. Из этого (болезненного) покаяния рождается потом покаяние чистое (отрадное), превращающее горькие слезы в сладкие, вселяющие в сердце наше непрестанное некое радование и делающие нас достойными и способными узреть неприступный оный свет, который если не восподвизаемся со всем усердием узреть, то не можем ни освободиться от страстей, ни стяжать добродетели, ни сподобиться достойно, со слезами по Богу, причащаться Божественных Таин, ни возыметь чистое сердце, ни достигнуть того, чтобы вселился в нас Дух Святой, осязательно для чувства нашего, ни удостоиться узреть Бога, как Его узревали святые, ни в сей жизни, ни в будущей.

Нам же с вами даруй Господь, паче и паче очищаться покаянием, и, когда очистимся, сподоби узреть Бога. Ибо, которые отходят из сей жизни без сих двух – без очищения сердца и узрения Бога, для тех сомнительно конечное решение, имеющее быть произнесено над ними; сомнительное же неверно и ненадежно. Кто не удостоверяется в сем в сердце своем благодатию Святого Духа, тот, мне кажется, ничем другим не стяжет уже никогда непостыдной и неколеблющейся надежды. А кто не имеет такой надежды, тот чем другим может быть восхищен вместе с святыми на воздух в сретение Господа? И чем другим возжжет он тогда светильник свой, погасший еще здесь, скажи мне? Скажи мне, откуда тогда достать елея? И каким светом зажечь светильники свои? Откуда и как добыть тогда то и другое, чтоб приготовиться, и, сами сияя, с светлыми светильниками, сретить Жениха Христа? Тотчас, как только восстанем мы, как бы от сна, как слышим от Божественных Писаний, имеем мы тещи в сретение Господа. Итак, когда вострубит последняя труба и восставит нас из гробов, тогда, если души наши не окажутся от настоящей еще жизни возжженными, подобно светильникам, а явятся или совсем погасшими, или чуть-чуть горящими и тотчас имеющими погаснуть, по слову Евангелия, где можем мы тогда найти елея, чтоб возжечь светильники свои, совсем погашенные, или прибавить елея в те светильники, которые скоро готовы погаснуть, потому что мало имеют елея? Тогда нигде ничего уже не возможем найти. Почему позаботимся отселе светло возжечь светильники свои посредством покаяния и слез, чтоб по воскресении, светло сияя, светло сретить нам Жениха Христа и вместе с Ним внити в царство небесное и получить вечные блага, – каковые когда бы сподобились получить все мы, силою Христа, Бога нашего, Коему подобает всякая слава, честь и поклонение со Отцем и Святым Духом ныне и присно, и во веки веков! Аминь.