П. Б. Юргенсон

<...>

Примерно с весны 1920 года в нашу семью проникла сила колоссального воздействия. Не мое перо нужно, чтобы изложить все это так, как это было, и сделать это понятным для других... На Пасху или вскоре после Наташу и Верочку смутные рассказы о чем- то необычном привели в крохотную розовую церковку Николы в Клённиках на Маросейке, у Ильинских ворот. Потом в обиходном разговоре у всех, кто был с ней связан, она и маленький церковный домик в глубине тесного дворика звались просто Маросейкой. Говорили о прозорливом и любвеобильном старике отце Алексии, настоятеле, всегда окруженном толпой народа – от профессора до старой нищенки, о красоте и красноречии его сына – отца Сергия, о необычайном юноше-диаконе, о всенощных, которые иной раз продолжались до утра, переходя в раннюю обедню. Сестры побывали там раз, другой, были увлечены и глубоко впечатлены. <... > На Наташеньку – замкнутую, но до нервности впечатлительную и очень вдумчивую – впечатление было произведено исключительно глубокое и сильное. В короткий срок после нескольких задушевных бесед с Батюшкой отцом Алексием в ней произошел коренной перелом как в поведении, так и в самом характере. Она создала как бы монастырь внутри себя. Она стала необычайно кротка, тиха, молчалива. Музыка, архитектура стали ее даже тяготить. Вся она была поглощена духовной работой над собой. Вероятно, стоило это ей недешево, но видно было, что она приобретает внутренний мир. Спустя время и папа с мамой, никогда не отличавшиеся казенным благочестием, стали ходить на Маросейку. Изредка появлялся у нас и отец Сергий.

К православию и на Маросейку меня привело искусство и литература. Раньше с церковью у меня ассоциировалась унылая серая скука, безвкусица, ханжество. Я воспринимал все это как некую повинность, неизбежную традицию; привив себе позитивизм, я почувствовал себя как школьник, которому больше не надо готовить уроков и за это «ничего не будет». Попав на Маросейку, я научился ценить и наслаждаться древней русской и византийской поэзией и музыкой, скрытой от поверхностного взора в текстах богослужения, в уставном, древних распевов, пении. Конечно, довольно трудно что-нибудь понять в гнусавом бормотании дьячка, в торопливом (абы как) исполнении службы, в убогих выходах приходского батюшки с дьячком и мальчишкой в стихаре, в дурно исполняемом полусветском пении. Но на Маросейке все было не так. Церковь была маленькая, на два этажа, всегда светлая и веселая. В любой день там было полно [народу], а в праздники – яблоку не упасть. Служба шла медленно, чинно, без сокращений. Пение было на два клироса, по-монастырски, с канонархом. Напевы уставные, старинные. Редко когда служило менее двух священников с диаконом. А по праздникам их число доходило до семи-восьми и более с тремя диаконами и чуть ли не десятком чтецов в стихарях. Служба принимала характер какой-то рождественской мистерии, символического лицедейства. Маросейка была, по сути, приходом всей московской интеллигенции. Тут можно было видеть и знаменитого хирурга, популярного врача, инженеров, профессоров, академиков, известных критиков, писателей, философов, лингвистов, студентов. Большинство привлекал к себе отец Алексий. Молодежь, студенты группировались вокруг его сына отца Сергия, в прошлом блестяще окончившего филологический факультет, очень культурного, начитанного, прекрасного темпераментного оратора и ценителя искусства.

Я не буду вдаваться в подробности. Но для общей характеристики скажу еще только, что одним из трех диаконов был Сергей Сергеевич Толстой – внук писателя, а среди священников был С. Н. Дурылин–известный литературовед и писатель. Нечего говорить, что, будучи разными по характеру, темпераменту, даже взглядам, все были предельно искренни и бескорыстны. Помимо нового понимания церковной службы как символического, глубоко поэтического «действа», как синтеза всех видов древнего искусства, я увидел, что за скучными обложками сочинений древних отцов Церкви и аскетов Египта, Сирии, Греции и Древней Руси кроется глубокая мудрость и утонченная философия – наследие античного мира, преломленного восточной умозрительной мистикой.

А главное, предо мной в жизни раскрылось то «старчество», о котором столько писали, начиная от суровых аскетов Сирии до Достоевского, Толстого, и которого колыбелью в России была знаменитая Оптина пустынь, в те годы еще существовавшая. Отец Алексий был ласковый, живой старичок, маленького роста с высоким лбом, как ореолом окруженным редкими седыми волосами. Смугловатая по- старчески кожа лица, изрезанная морщинами. Большая седая слегка волнистая борода. Чарующая, ласковая улыбка и замечательные голубые глаза. Обычно нежные, ласковые, они иногда, казалось, пронизывали насквозь, так что даже жутко становилось. Казалось, он видит все в тебе и ничего не укроется от них. И действительно, в нем была какая-то необыкновенная способность видеть, что творится в душе человека, что он скрывает за теми словами, с которыми обращается к нему. Отчасти это было результатом громадного опыта в общении с тысячами людей. Он был как бы врачом больной человеческой души, и ежедневно с утра до вечера толпа народа ждала его приема на лестнице маленькой квартиры. Он рано потерял жену и с тех пор всего себя отдал страждущим людям, их горестям и радостям. Популярность его была очень велика. А от старцев-монахов его отличала большая снисходительность к людским слабостям и большая теплота. Основные постоянные посетители Маросейки друг друга все хорошо знали, многие были связаны дружбой, знакомством и вне ее, со временем многие из молодежи переженились. Я глубоко увлекся всем этим, на Маросейке бывал почти каждый день. Читал на клиросе каноны, паремии, Деяния апостолов, прислуживал на архиерейских службах и т. д.

<...>

Ранней весной 1922 года со мной произошло событие чрезвычайной для меня важности по своим последствиям и переживаниям.

Верочка жила с мужем на Ленинградском шоссе, при табачной фабрике «Ява». Как-то она была у нас с дочкой Тусей и поехала назад на автомашине. По какому-то делу я поехал с ней. Проезжая Тверской, мы заметили у церкви Василия Кесарийского огромную толпу. Обратным путем я шел пешком. <...> Проходя мимо толпы, я решил посмотреть, в чем дело. Оказалось, в церкви идет изъятие ценностей. Толпа была настроена враждебно. Среди нее разъезжала конная милиция. Началась давка. Я увидел, как милиционеры копытами коней и плетями начали теснить скопище мальчишек. Я не выдержал и резко стал упрекать милиционеров за грубость и избиение детей. В этот момент меня и прихватил агент ВЧК. Я попал в машину с рядом задержанных самого разного сорта. Нас отвезли в местный Совет. Тут же на допросе я сгоряча надерзил порядочно.

Потом нас перевезли в знакомую мне тюрьму в Кисельном переулке. По Москве в эти дни изъятия ценностей задержанных оказалось очень много. Тут было много священников, профессора, инженеры, студенты-техники, филологи, уличные хулиганы, досужие обыватели – в общем, люди самые разнообразные. Было и несколько женщин. Мое внимание тогда особенно поразил один монах – отец Макарий. Человек огненного темперамента и детской веры. Вероятно, из таких выходили христианские мученики древности. Вскоре нас перевели в Бутырскую тюрьму. <...> Никогда не забуду встреченной в тюрьме Пасхи. Среди ночи Москва гудела сотнями колоколов. В ночном воздухе висел пряный весенний аромат распускающихся тополей. Мы жили в одной большой камере, общей с уголовниками. Но нас, «политических», было большинство. Благодаря коридорному старосте к нам из соседней камеры пришел священник храма Христа Спасителя – отец Зотиков. Наскоро он отслужил заутреню для нас, пели мы сами. Настроение было совершенно особенное. И радостное, и грустное вместе. Надо сказать, что в это время я уже был увлечен сестрой отца Сергия Олей, ставшей потом моей женой. К этому времени я ее знал очень мало.

Вскоре начался большой публичный процесс в Политехническом музее. Было привлечено большое количество лиц, процессу был придан показательный, агитационный характер. Длился он довольно долго. В свидетели вызывали московского митрополита и самого Патриарха. Моим выкрикам придали злостный характер, и я получил три года тюрьмы, то же и мои друзья. Человек десять, главным образом священников, были приговорены к расстрелу, в том числе и отец Макарий, который на суде как будто добивался этого. После суда началось скитание по арестным домам всей Москвы. <... > Всего я просидел месяцев шесть, побывав за это время в семи различных тюрьмах. Мне было неполных 19 лет.

Вскоре я стал женихом. Объяснение было, еще когда я сидел в Арбатском арестном доме, где мы пользовались относительной свободой. Начальник – старый тюремщик, знал, что мы никуда

не сбежим. Хотя я и был очень увлечен, но справедливость требует сказать, что инициатива была не моя. Я, вероятно, мог бы молчать достаточно долго и не решаться. Не могу здесь не вспомнить, какое восхитительное чувство было пройти по переулку из одних ворот в другие, среди свободных людей, на свободе, такой близкой и вместе недоступной. О[льге] А[лексеевне] было тогда 24 года. Я был тогда в каком-то чаду, или угаре, увлечения и тогда же иногда, помню и сейчас, ощущал временами какой-то осадок в себе. Виноваты в последствиях были не только моя крайняя молодость и совершенно еще не определившиеся интересы и взгляды, но и то, что в своем увлечении моя фантазия наградила Ольгу свойствами, качествами, ей вовсе не свойственными. Я полюбил созданный моим воображением образ, а в реальном живом человеке были только намеки на него.

Я и в мыслях не имею упрекать родителей, но сейчас, спустя много лет, меня несколько удивляет, что тогда они если и пробовали удержать меня от моих намерений, то очень слабо. Моей свободы воли нисколько не насиловали, и тогда я этому был очень рад. Отец Алексий, меня [нрзб.] любивши, и отец Сергий, с которым я был очень близок, очень-очень осторожно коснулись того, что в характере у ней есть трудные черты, что подходим ли мы друг другу? Но я был так увлечен, что ничего меня не пугало. Спустя ряд лет, когда мне было очень тяжело, отец Сергий стал на мою сторону, а не своей сестры. Но он тогда же напомнил мне, что пытался предупредить меня. Но это все ретроспективный анализ, а тогда я был вполне счастлив.

<...>

Свадьба моя состоялась в начале января 1923 года. Поселились мы в нашей квартире, где места более чем хватало тогда еще. К сожалению, несмотря на то что угар чувств еще не сошел, весьма скоро начали появляться в нашей жизни трещины и разочарования. Прежде всего, мне было очень горько, что О[льга] А[лексеевна] с самого начала стала чуждаться всей нашей семьи. И это состояние отчужденности и холодности длилось очень долго. К своим я был очень привязан, знал их добрые намерения к ней, и мне все это было очень печально. Признаюсь, что ее упорство и непонимание меня иногда просто возмущало. У ней же была даже тенденция настроить меня против своих, чему уже я решительно противился. Я со всей душой стремился тогда войти в ее интересы и хотел это делать серьезно. Она в это время кончила Институт ритмики.

Институт физкультуры она бросила несколько раньше. Но, к сожалению, к своему делу она относилась не слишком глубоко. Она охотно играла легкую музыку, импровизировала, но увлечь ее хорошей, серьезной музыкой я не смог. Пластическими композициями она тоже интересовалась больше, чем вопросами музыкального воспитания по системе Далькроза. Таким образом, в ее мир я войти не смог. Ее подруги для меня лишены были всякого интереса. Одновременно надо сказать, что к моему самому большому тогда другу – Николе, который тогда перешел полностью на скульптуру, она также стала во враждебное отношение, доходя до того, что уходила, когда он появлялся у меня. Как и в отношении к нашим, она и здесь подозревала, что внутренне они не одобряют моего выбора. Не знаю, может быть, это так и было, но по крайней мере внешне они были очень радушны. Сблизиться с моими друзьями по злоключениям она тоже не захотела. <...> Поэтому с самого начала мои друзья не стали ее друзьями. Я должен был или общаться с ними на стороне, или отказаться от них. Мы поселились в селе около станции Одинцово, в доме родственника Ольги Алексеевны – сельского священника. Он и его жена были очень славные люди. Здесь мы прожили недолго. В середине лета у нас появился гонец с Маросейки с известием, что отец Алексий внезапно скончался в заштатном городишке Верее, где у него был домик и учительствовала его старшая дочь. Он уже давно чувствовал себя плохо. Он совершенно не жалел себя, и силы его были совершенно подорваны. Мы тотчас выехали.

От станции Дорохове до города было около 30 км по шоссе. Пассажиры ехали в парных пролетках, где ямщики отдельно продавали каждое место, как в почтовой карете. Ехали мы ночью и приехали на место незадолго до рассвета. Я до сих пор не могу забыть поразительного впечатления, когда после нескольких километров лесной дороги вдруг в утренней мгле передо мной внезапно открылась глубокая, живописная долина р[еки]. Протвы в рамке соснового бора, а на крутом берегу, за рекой – спящий живописный, весь в зелени, городок.

<...> Похороны в Москве показали, чем был отец Алексий. За гробом его шли через всю Москву до кладбища несколько сот человек, а вначале, пожалуй, и за тысячу. У кладбища встретил сам Патриарх Тихон, <... > прочел надгробное слово. А слово это отец Алексий, чувствуя, что конец его близок, написал сам для себя, и рукопись была найдена у него. А написал он с поразительной объективностью и такой необыкновенной отрешенностью, которая могла быть только у чистого душой человека, для которого в эти дни все земное было уже прошедшим.

После похорон мы в Одинцово не вернулись, а остались в Верее. Здесь я прожил недели две в отпуске, а потом вернулся в Москву на работу.

<...>

В семейной жизни меня уже и тогда угнетало полное безразличие Ольги к моим интересам. Ольга интересовалась только теми моими успехами, которые сулили заработок или карьеру. Часто она упрекала меня и в равнодушии к материальной стороне жизни, к деньгам. Она не хотела понять то, что я чувствовал, что могу достигнуть успеха только в науке, что успех может быть только там, где есть энтузиазм, интерес и к чему есть способность. <...> По-прежнему отношения ее к моим родным были очень для меня неприятны. Она невольно заставляла меня отдаляться от себя, так как упорно уклонялась даже из вежливости навещать моих близких родных и лучших друзей.

Маросейке я мог уделять уже много меньше времени, но с братом Ольги отцом Сергием я был очень близок и у него находил поддержку и понимание.

<...>

Нельзя сказать, что в семейной жизни был постоянный разлад. Я просто чувствовал, что я внутренне один, и давно бросил всякие попытки к внутреннему сближению. Моя любовь к природе, литературные и музыкальные вкусы, научные интересы, я знал, были и непонятны [Ольге Алексеевне], и чужды. Оставался быт и внешнее. Я знал, что Ольга Алексеевна не виновата в том, что я ошибся, что я принял ее не за то, чем она была (разница в возрасте тогда еще не сказывалась, как позже), что я испортил себе жизнь, а также и ей. А она по-своему меня любила. Ладить со мной при моем характере нетрудно. Я редко когда терял терпение. А свое душевное состояние я тщательно скрывал – это было мое личное дело, куда я не хотел никого впускать. Кроме того, мне иногда казалось, что я терплю справедливое возмездие не только за свои ошибки, но и, может быть, [за] бессознательное, но тем не менее бессердечие в прошлом. Как-то отец Сергий, который был старше меня на 10 лет и любил [меня] как младшего брата или сына, рассказал мне, что наш непродуманный, невольный разрыв с Кирой был для нее очень тяжелым и болезненным, что это не изгладилось и до сих пор. Мне было это очень тяжело и грустно слышать, я чувствовал себя очень виноватым. Я не хотел себя оправдывать. Это была первая и слишком ранняя любовь. <... > А тут и Маросейка, которая на время отвлекла меня совсем в сторону и настраивала аскетически. Но тем не менее было то, что я исходил из своих переживаний и пренебрег чувствами другого, я забыл о них подумать – и в этом была моя большая вина. И, кто знает, может быть, не было бы и самой большой ошибки?